Киршон Владимир Михайлович
Хлеб

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В. КИРШОН

ХЛЕБ

   Пьеса "Хлеб" -- первая из задуманной автором трилогии, посвященной социалистическому переустройству деревни.
   Время действия пьесы февраль -- март 1929 г. В двух первых картинах, напечатанных здесь, действуют:
   Михайлов -- секретарь окружного комитета партии,
   Раевский -- его друг, прибывший в распоряжение окружкома,
   Ольга -- жена Михайлова, журналистка,
   Перевозников -- редактор окружной газеты,
   Жуков -- зав. орготделом окружкома,
   Кононов
   Громов
   и другие -- члены партии.
   

Картина первая

Кабинет. Полки с книгами. Стол. Дела. Телефон. Две двери. За столом работает Михайлов. Одна нога у него в бинтах. Ольга стоит у полки, перебирает книги. Некоторые бросает на диван.

   Михайлов. Зачем ты бросаешь книги? Ведь их можно отобрать спокойно.
   Ольга. Мне надоело спокойствие.
   Михайлов. Ты опять хандришь, Олька?
   Ольга. Мне надоел этот городишка, в котором вековая тьма и только триста одиннадцать фонарей.
   Михайлов. Откуда ты знаешь?
   Ольга. Я прочла это в твоих бумагах.
   Михайлов. Если б ты дочитала до конца, ты б узнала, что в этом году мы ставим еще пятьсот девятнадцать.
   Ольга. Я хочу в большой город.
   Михайлов. Через пять лет у нас будет сто тысяч жителей.
   Ольга. Мне очень скучно, Михайлов.
   Михайлов. Этого я не в состоянии понять.
   Ольга (вздыхает). Да, ты не можешь понять.

(Резкий звонок. Секундная пауза.)

   Михайлов (хватает палку, приподнимается). Я открою, Олька. Это водопроводчики.
   Ольга. Сиди, пожалуйста. (Выходит. За сценой голоса. В комнату вбегает Раевский. На нем прекрасное пальто, шляпа, в руках сверкающий желтый чемодан, который он бросает в сторону. Он хватает Михайлова, трясет его, целует и душит, похлопывая по спине. Ольга входит и стоит у дверей. Улыбка чуть-чуть трогает ее губы.)
   Раевский. Митька!.. Родной!
   Михайлов (радостно). Ну, дьявол... Всегда неожиданно... Дай взглянуть. (Смотрят друг на друга.)
   Раевский. Что с ногой, Митька?
   Михайлов. Пустяки, с дрожек упал. Улицы у нас, знаешь. Так вот с дрожек упал. Да откуда ты?
   Раевский. В твое распоряжение. Вот. (Вынимает путевку.) Я, Митька, три года в Германии был.
   Михайлов (читает). Вот как? Значит, к нам? Ну, ты раздевайся. Что мы, как дураки, стали... Олька... Это, брат, Олька. (Раевский и Олька здороваются.) А это, Олька, Раевский Павлушка, комиссар мой.
   Ольга. Я поняла.
   Раевский. Как?
   Ольга. Дмитрий говорил, что вы сумасшедший.
   Раевский (снимает шляпу и низко кланяется Михайлову). Спасибо, Митя. (Телефонный звонок. Михайлов берет трубку, слушает.)
   Ольга. Вы давно из Германии?
   Михайлов (в трубку). Да...
   Раевский. Недели три... Митька сильно похудел и сгорбился. Это был боевой командир. Он лучше всех в бригаде плясал.
   Михайлов. (тоже). Да...
   Ольга. Он плясал? Вы работали в полпредстве?
   Михайлов (тоже). Да...
   Раевский. Нет. Научная командировка.
   Ольга. Вы, значит, профессор? (Улыбается).
   Михайлов. Да...
   Раевский. Это смешно?
   Михайлов (тоже). Согласен. Так и решаем. Ладно. (Кладет трубку.) Что смешно?
   Раевский. Олька... я вас так называть буду, да?.. (Олька кивает.) Смеется над тем, что я профессор. Да я и сам смеюсь.
   Михайлов. А я убежден был, что ты будешь профессором. Разденься, наконец. (Раевский раздевается. На пиджаке у него орден Красного знамени.) Ты, верно, умыться хочешь?
   Раевский. Нет, я на вокзале... Ты осунулся, Митька.
   Михайлов. Пустяки... Что в Европах?
   Раевский. В Европах?.. Европы нет. Торчит шпиц Эйфелевой башни да кусок Альп. Все остальное забросано нашими шапками.
   Михайлов. Ты, никак, обиделся за старушку?
   Раевский. Меня раздражает наше исконное тупое и высокомерное отношение ко всему, чего мы не знаем.
   Михайлов. Да ты стал неврастеником.
   Раевский. Я злюсь потому, что ты не первый. Там есть чему учиться, Митька! Я убил бы всех пошляков, которые и видели и слышали в Европе один фокстрот.
   Михайлов. Ты был в Германии?
   Раевский. В Берлине, Гамбурге, Дрездене... Вся страна работает, как сверкающая машина. Когда вылетаешь из Кенигсберга, Германия лежит перед тобой, как раскрытый механизм часов. Неумолкающий гул моторов, дрожание земли от грохота десятков подземных линий. Вот что стоит послушать!
   Ольга. Там светло в городе ночью?
   Раевский. Там нельзя читать на некоторых улицах, так ярко горит электричество. Там есть некоторые дома, которые все целиком залиты светом. Там над одним из домов на Тауэнциенштрассе вспыхивает бокал, загорается бутылка и на фоне черного неба начинает бить шампанское. (Телефонный звонок. Михайлов берет трубку.)
   Михайлов. Я... Да, просил... Ты что же Ручьевский район керосином не снабжаешь? Мне секретарь звонил. Они вчера в райкоме свечи жгли. Мужика на лучину переводишь. Неверно. У вас пять цистерн третьего дня пришло... Смотри, большие приключения с тобой могут выйти... Ладно... (Кладет трубку. Раевскому.) Шампанское?!
   Ольга. А правда, что на улицах море автомобилей?
   Раевский. Правда. Если лететь над городом, кажется, что автомобили стоят, тесно прижавшись друг к другу. Они заполняют всю улицу. И только на перекрестках, когда взлетает белая палочка, они останавливаются, и идут пешеходы.
   Михайлов. Красиво.
   Раевский. Что?
   Михайлов. Рассказываешь красиво. Как революционные дела?.. (Телефонный звонок.) Прости. (Берет трубку.) Да... Да, да. Читал... Хорошо. Понятно написано... В конце насчет навоза вставь... Напиши, чтоб сейчас же собирали и свозили на поле. Кучами пусть складывают. Как потом? Можно унавоживать. Сколько печатают? Пятьдесят тысяч. Согласен. Сдал уже? Когда будет? Ладно. По районам спускайте. (Кладет трубку.) Одну минутку. Сейчас проверю. 1-40. Да, да. Перевозников? Листовку вам сдал Жуков? Хорошо, сколько печатаете? Пятьдесят? Ладно. (Кладет трубку.) Так как, ты говоришь, революционные перспективы на Западе?
   Раевский. Ты спрашиваешь это между прочим?
   Михайлов. Я... (Звонок.) Олька... Это водопроводчики... Ты посиди, Павел. Это коротко. Ольга, тебе для газеты тоже пригодится.

Ольга выходит. Михайлов ищет за столом дело. Павел просматривает книги, брошенные Ольгой на диван. Входят Ольга, заместитель управляющего дорогой инженер Ларионов, заведующий коммунхозом Косяков.

   Косяков. Вот и пришли. Что же это у тебя с ногой?
   Михайлов. Пустяки... Косточку подвернул. Запаздываем, товарищи, -- на 15 минут, запаздываем.
   Косяков. Не я, ей богу, не я, вот товарищи...
   Ларионов. Я, Ларионов, заместитель управляющего дорогой.
   Михайлов. Приехали? Почтенье. (Показывает на стул. Ларионов садится.) Что ж, не хотите платить?
   Ларионов. Платить не можем.
   Михайлов. А водой пользоваться можете?
   Ларионов. Вода общегосударственная.
   Михайлов. Все общегосударственное. Строим-то мы?
   Косяков. Мы.
   Михайлов. Деньги, деньги, товарищи. Дороге вода нужна, вносите деньги.
   Ларионов. Не можем. Водопровод ваш.
   Михайлов. Не внесете?
   Ларионов. Не можем.
   Михайлов. Ладно, по копеечке соберем.
   Ларионов. Как это по копеечке?
   Михайлов. По копеечке на сотню ведер накинем. Вот расчет. (Берет бумагу.) В два года весь взнос окупите. В пять лет всю стоимость. А в десять...
   Ларионов. Позвольте... Как же это? Какое же право...
   Михайлов. Ты ж сам сказал: водопровод наш.
   Ларионов. Нет, позвольте... А когда вторая ветка пройдет, значит, и там по копеечке?
   Михайлов. И там по копеечке.
   Ларионов. Вы позвольте мне завтра ответ дать. Я телеграфирую правлению.
   Михайлов. Пожалуйста. С деньгами пусть торопятся. Нам сейчас нужны.

Ларионов встает, прощается и уходит.

   Косяков. Заплатят.
   Михайлов. А как же? Копеечку не перешибешь. Глину прошли?
   Косяков. Сажен двести осталось.
   Михайлов. Ты насчет кирпича думал?
   Косяков. Прикидывают.
   Михайлов. Ты вчера должен был смету дать. Подожди. (Смотрит книгу.) Косяков, двенадцатое, кирпичный завод, смета.
   Косяков. Не успел, ей-богу, вот ей-богу, не успел!
   Михайлов. Прикидывают?
   Косяков. Ей-богу, завтра принесу, отпусти.
   Михайлов. Завтра в одиннадцать. (Дает руку Косякову, тот уходит.) Никак к точности не приучатся. (Записывает в книжку.) А дорогу перешибем копеечкой. Как жука на булавку, копеечкой этой. Так что ты начал про Запад?
   Раевский (раздраженно). На Западе несколько иные дела. Там, когда пролетариат выходит на улицы, льется кровь.
   Михайлов. Ты говоришь о крупных демонстрациях?
   Раевский. Разгоняют все демонстрации. Я пошел с толпой безработных к рейхстагу. Нас били резиновыми палками и ручками револьверов. Мне перешибли руку. Я едва убежал от четырех шуцманов.
   Михайлов. Вот это ты напрасно. Тебе не стоило ходить с ними.
   Раевский. Мне надо было отойти в сторонку и смотреть, как избивают рабочих?
   Михайлов. Если б тебя поймали шуцманы, полиция могла сочинить басню о русских, которые организуют демонстрацию. Поверь, это было бы вреднее, чем если б ты стоял в стороне.
   Раевский. Ты очень разумен. Но бывают, знаешь ли, такие положения, когда разумные поступки граничат с преступлением.
   Ольга. Я уверена, что Дмитрий не пошел бы к рейхстагу.
   Михайлов. Ты права. Мне кажется, что преступен всякий неразумный поступок.
   Раевский. Тогда я преступник. Но если завтра снова все повторится, я брошусь под палку шуцмана вместе с немецким рабочим. А ты смотри, как нас будут бить.
   Михайлов. Это здорово звучит, но, по-моему, бесцельный героизм -- оборотная сторона трусости.
   Раевский. Пять лет тому назад ты не сказал бы это... А, да что... (Вскакивает, ходит, садится на диван, смотрит книги.)
   Михайлов. Да ты голоден, Павел. Ты бросаешься на людей, потому что ты голоден. Олька...
   Ольга (Раевскому). Дмитрий всегда тонко умеет понимать психологическое состояние людей.
   Михайлов. Дай ему есть, Олька...
   Раевский. Я не хочу.
   Михайлов. Ты все бродишь, Павел. (Вспомнив что-то, роется в бумагах.)
   Раевский. Неужели ты перебродил, Митька? Неужели отяжелел?
   Ольга. Отяжелел, вы говорите?
   Раевский (перебирая книги). Ремарк. Я читал его по-немецки. Какая волчья тоска у этого человека. Тоска и одиночество... Ты читал Ремарка?
   Михайлов. Нет... Это Олька. Я литературу не читаю. Времени нет...
   Раевский. Совсем не читаешь?
   Михайлов. Нет... Кое-что... Мало... (Перебирая бумаги.) Так ты не голоден. Ты, может, водки хочешь? Есть водка.
   Раевский. Нет.

Звонок. Михайлов хватает трубку.

   Михайлов. Да? Да, Михайлов. Хорошо, жду. Крайком вызывает. (Сидит за столом.)
   Ольга (тихо). Отчего вы нервничаете?
   Раевский (тоже). У нас много изменилось за последнее время. На лицах друзей я вижу тусклые и роковые отблески заката. Люди горели, сейчас они тлеют, как... лучины. Я гляжу на Митьку... Мне плакать хочется. Ведь он на кровном скакуне летал... Он в Берлин хотел на этом скакуне в'ехать... А сейчас вот...
   Михайлов. Да. Да, я, товарищ Антонов. В последнюю пятидневку все сдали. Да, выезжало шестьдесят человек. Для себя сто тысяч оставили. Ага, понимаю. Завтра начну грузить. Хорошо, себе доберем. Будет сделано. До свидания. (Кладет трубку). Нужен хлеб.

Занавес.

   

Картина вторая

Та же комната. Михайлов сидит за столом. Около него Жуков. За столом сбоку на длинных полосах пишет статью Перевозников. За машинкой Даша.

   Михайлов (просматривает список. Вычеркивает). Чистякова к чорту. Он там таких узоров наделает. Вот это -- прекрасные ребята. На Кононове почему вопрос?
   Жуков. Отказывается категорически. Шумит, хочет в Цека писать.
   Михайлов. Вызвал?
   Жуков. Придет сюда.
   Михайлов. Это какой Лобзиков? Из Окрзу?
   Жуков. Этот.
   Михайлов. Да он же заика.
   Жуков. Ну, не лекции читать.
   Михайлов. Вычеркнем. Пока он там слово пропоет, мужик двадцать... Громов тоже не хочет?
   Жуков. Я всех их вызвал.

Звонок телефона.

   Михайлов. Я. Председатель? Ты зайди ко мне. Завтра, видно, по районам придется ехать. Да, да. Ладно! (Кладет трубку. Редактору.) Кончил статью?
   Перевозников. Представь, не вытанцовывается.
   Михайлов. А что?
   Перевозников. Представь, все как-то высокопарно выходит.
   Михайлов. Высокопарье выбрось.
   Перевозников. Представь, тогда сухо получается.
   Михайлов. Ну, пиши, пиши... Даша, сводка есть?
   Даша. Нет сводки...
   Михайлов. Обычная история. (Снимает трубку).

Звонок.

   Жуков (идет к двери, кричит). Открыто!
   Михайлов (звонит). 1-16 дайте. Да, да, 1-16. Попова, в общем. (Крутит ручку.) Попов? Здравствуй. Слушай, что же сводка? Десять минут первого. Я тебя посажу, Попов. Я тебя вчера предупреждал. Мне нет дела до твоего курьера. Может быть у него наследственный запой. В двенадцать должна быть сводка. Сейчас... двенадцать минут первого... Сводки нет. Приготовь себе мешочек с сухарями. Питание в нашем исправдоме среднее. (Во время разговора входит и стоит Кононов. Михайлов кладет трубку. Говорит Кононову.) А, Кононов, здорово! Ты, что ж, говорят, в деревню ехать не хочешь?
   Кононов. Я? Кто сказал?.. Ничего подобного, я с удовольствием поеду.
   Жуков (удивленно). С удовольствием? Что ж ты шумел?
   Кононов. Да я шутил. Просто шутил. И все тут. А ты уже Михайлову рассказал.
   Михайлов. А что ж ты пришел?
   Кононов. Да я... Да я попрощаться пришел.
   Михайлов. Так будь здоров, Кононов. Путевка в окружкоме.
   Кононов. Будь здоров, Михайлов, будь здоров. (Уходит.)
   Михайлов. Что статья?
   Перевозников. Представь, не вытанцовывается.
   Михайлов. Да что такое?
   Перевозников. Представь, как-то жалостно выходит.
   Михайлов. Жалость убрать.
   Перевозников. Представь, тогда декрет какой-то получается.
   Михайлов. Ну, трудись, трудись.

Входит Громов, идет к столу.

   Громов. Ехать не могу.
   Михайлов. Почему бы?
   Громов. Обследование из Москвы идет?
   Михайлов. Ну?
   Громов. Постройку должен кончить?
   Михайлов. Должен.
   Громов. Сырье к будущему году заготовить надо!
   Михайлов. Надо.
   Громов. План не выполнил на 13%. Надо нагнать?
   Михайлов. Обязательно.
   Громов. Руководить надо остаться?
   Михайлов. Нет. Тебе, Громов, в деревню надо ехать. Ты зайди в окружком, путевку возьми.
   Громов. А за работу кто ответит?
   Михайлов. Ты ответишь. Если ты себе тут дельных заместителей не подобрал, ответишь. План не выполнишь, ответишь. Постройку не кончишь в срок, ответишь.
   Громов. И ехать должен!
   Михайлов. И ехать должен. Суровое время, Громов... Еще у тебя есть вопросы?
   Громов. У меня много вопросов. Я тебе их на конференции задам.
   Михайлов. Если выберут тебя на конференцию. Если выберут. Что-то редко ты на ячейку ходить стал.
   Громов. Доносят тебе?..
   Михайлов. У нас в партии доносов нет. Ты не заговаривайся.
   Громов (заносчиво). У нас в партии...

Дверь с треском отворяется и, отталкивая Громова, влетает старик-курьер. Громов уходит.

   Михайлов (встав, вслед ему). Что у нас в партии? Что у нас в партии?
   Курьер (тяжело дыша, переводя дух). Сводка... К двенадцати.
   Михайлов. Давай сюда. (Берет бумагу. Просматривает сводку.) Разложился, подлец...
   Курьер (громко). Никак нет.
   Михайлов. Что никак нет?
   Курьер. Ни единой капельки. А что одышка, так я бежал.
   Михайлов. Я не о тебе. (Просматривая сводку.) А ты не бегай. Скажи, пусть они тебе за десять минут раньше сводку дают. А то тебе за темпами не поспеть.
   Курьер (тихо). Так точно.
   Михайлов (курьеру). Иди. (Жукову.) И ты иди. Завтра все должны выехать. Садись на телефон, секретарям звони.
   Жуков. С завода тебе не звонили?
   Михайлов. Нет. А что?
   Жуков. Там у них дело есть (Уходит с курьером.)

Михайлов работает. Перевозников жестикулируя читает свою статью. Черкает. Думает, еще черкает. Пишет. Еще черкает. Комкает. Бросает полосу и начинает писать на новой. В коридоре смех Ольги. Она входит вместе с Раевским. Оба они очень оживлены и радостны,

   Ольга. Он действительно сумасшедший, твой Раевский! Он играет на улице в пятнашки с ребятами. Перетащил на руках через грязь какую-то старушку, а сейчас перед самым домом чуть не попал под автомобиль.
   Перевозников. Как?
   Ольга. Здравствуйте, редактор. Мы идем через улицу, машина вылетает из-за угла и мчится. Вдруг он бросает меня и перед самым радиатором проскакивает. Я на весь город крикнула.
   Михайлов. Вот это зря.
   Раевский. Не беспокойся, ноги у меня крепкие.
   Михайлов. Я знаю. Ты это зря сделал потому, что в такие минуты отвратительно чувствует себя шофер. Остановить машину он не успеет, а наехать на тебя, если ты споткнешься, радости мало. Для тебя это шутка.
   Ольга. Господи, как стало скучно!
   Раевский. Может быть, ты прав. Но нельзя же обдумывать каждое движение, Дмитрий! Ведь с ума сойдешь.
   Михайлов. А мне кажется, нельзя не обдумывать. Мы отправляем тебя в деревню на хлебозаготовки. Это будет твоя первая работа.
   Ольга. Когда?
   Михайлов. Завтра.
   Раевский. Завтра? Это ты, Дмитрий Михайлов, мне советуешь ехать, или мне официально предлагает секретарь окружкома?
   Михайлов. А какая разница?
   Раевский. Если ты предлагаешь мне официально, я завтра выеду.
   Михайлов. Есть решение окружкома. (Редактору.) Что у тебя со статьей?
   Перевозников. Представь...
   Михайлов (кричит). Поди ты к чорту со своими представлениями! Я сам напишу. (Спокойней.) Даша, возьми машинку. Пойдем, я буду диктовать.

Даша берет машинку. Михайлов, тяжело опираясь на палку, уходит за ней. Уходит испуганный Перевозников.

   Ольга. Вы поедете завтра?
   Раевский. Я не нарушил еще ни одного решения партии, Ольга.
   Ольга. Но ведь это нелепо. Они должны вас на руководящей работе использовать.
   Раевский. Партия использует там, где считает нужным.
   Ольга. Но людьми могут руководить личные соображения. Их нельзя покрывать словом "партия". Партия -- это люди.
   Раевский. Нет, это неправильно.
   Ольга. Что же?
   Раевский. Партия -- это обруч. Это железный ремень, связывающий людей.
   Ольга. Может быть. Но он иногда давит, этот ремень? Ведь не все одинаковы. Ведь люди не кустики. Их нельзя подравнять и подрезать. Вот вы не такой, как...
   Раевский. Я думал об этом. Ремень часто впивается в меня, но жить без ремня я не могу.
   Ольга. Вы говорите непонятные вещи.
   Раевский. Это сложно, Ольга. Не приходилось говорить об этом. Представьте себе толпу. Одинаковую, стандартную толпу с галстуками одного цвета. Она идет в одном направлении и говорит одни и те же размеренные слова. Я не хочу быть одинаковым. Я иногда с ужасом думаю, что одеваю каждый день такой же галстук, как все. Но есть еще более ужасное чувство. Вы представьте себе, Ольга, что толпа проходит без вас. И вы остаетесь одна со своими мыслями и сомнениями, а колонны идут все мимо и мимо. Они повторяют свои слова. Они поют свои песни. И никто не повернется к вам, и беспощаден их мерный шаг. Я не могу выйти из колонны именно потому, что во мне самом разные мысли и разные чувства. Я не могу уйти. Мне нужно, чтоб рядом было плечо. Мне нужно, чтоб кто-то приказывал мне и подавлял меня. Мне нужен обруч, который сковывает разные стороны моего я.
   Ольга. А если вас поведут не туда?
   Раевский. Я пойду и умру со всеми. Я дрался за партию. Я ее солдат.
   Ольга. Солдат, не уверенный в победе? Разве такие солдаты могут побеждать?
   Раевский. Кто вам сказал, что я не уверен в победе? Пролетариат не может не победить! Победа неизбежна, как смерть. Я не уверен, что победим мы -- Россия. Может быть, мы -- коммуна, продержавшаяся 12 лет. Ну, что ж, я стану к стене нашего Пер-ля-Шеза.
   Ольга. Вы не хотите ехать в деревню?
   Раевский. Я не люблю деревню. Я не люблю буран, дождь, мороз. Я не люблю глупую стихию, которой нельзя управлять. Деревня -- стихия. Но я выжму из нее хлеб. Завтра я еду.
   Ольга. Вы знаете...
   Раевский. Что?
   Ольга. Нет... Я еще не решила.
   Раевский. Я пойду к себе. Мне нужно писать. (Уходит.)
   Ольга (ходит сцепив руки и опустив голову. Наклоняется к листкам, брошенным Перевозниковым, читает) "Крестьяне! Партия трубит в рог и разворачивает свои алые знамена. Двенадцать лет..."
   (Входят Даша и Михайлов. Даша молча уходит. Михайлов, тяжело опираясь на палку, идет к столу. Ольга шагает к нему. Они останавливаются друг против друга и так стоят весь дальнейший разговор.) Ты отправляешь Павла в деревню, потому что ревнуешь его ко мне?
   Михайлов (молчит. Смотрит.) Я не верю, что ты серьезно это спрашиваешь.
   Ольга. Ах, да! Ведь есть решение окружкома? Он не один едет. Это воля партии. Стране нужен хлеб. Ну, говори, говори! Ты ведь всегда находишь слова, мудрые, как заголовки твоих статей... "Крестьяне, партия трубит в рог..."
   Михайлов. Ты нездорова?
   Ольга. Ну, ясно. Взгляни, нет ли жара. Как все просто в жизни, Михайлов. Ольга больна, Павел голоден, партия трубит в рог.
   Михайлов. В какой рог? Что за рог, успокойся, Олька.
   Ольга. Один раз, Михайлов, один раз. Минуту не будь секретарем окружкома. Скажи мне честно, глядя в глаза. Ты усылаешь Павла из ревности? Ну, скажи!
   Михайлов. Это дико то, что ты спрашиваешь.
   Ольга. Почему дико? Зачем ты прячешься, Дмитрий? Ведь я чувствую. Ведь я понимаю твои затаенные мысли. Ты хочешь убрать его! Честные люди схватываются в открытом бою. Они встают друг против друга и борются. У честных людей одинаковое оружие. Но ты -- секретарь окружкома. Ты можешь убрать своего друга потому, что "так хочет партия". (Почти кричит.) Путевку Павлу Раевскому! (Михайлов молча, опираясь на палку, проходит к столу, садится. Ольга проходит по комнате. Останавливается. Смотрит на Михайлова.) Прости меня. Я заподозрела тебя в чувствах, не свойственных тебе. (Михайлов быстро поднимает голову.) Да, не свойственных, потому что у тебя вообще нет никаких чувств. Я забыла, что ты мыслишь резолюциями. Я вообразила, что у тебя может вдруг появиться какое-то отклонение от собрания сводок, которое ты из себя представляешь. Ты -- сводка. Ты понимаешь, ты -- сводка!
   Михайлов. В сводках бывают отклонения.
   Ольга. Тогда ты не сводка. У тебя нет отклонений. Ты переполнен благоразумием. Ты ходячее правило распорядка. Ты приторно точен. Ты хотел бы все случаи жизни записать вместе с ответами на них, как сны в соннике. Ты составил себе расписание чувств, и желания твои, как поезда, ходят по одному пути и только после второго звонка. Молчи!
   Михайлов. Я не перебиваю тебя.
   Ольга. Я несколько раз пыталась рассердить тебя. Ты был очень выдержан. Я делала все, что могла, чтобы обидеть тебя, но ты не в состоянии обидеться. Ты парт-автомат. Ты весь в мире своих дел и телефонных приказов. Ты заменил свои нервы телефонными проводами. Я не могу так больше. (Падает в кресло и плачет.) Ты даже не в состоянии ревновать, Дмитрий!
   Михайлов. Олька! Олька! Да ты в самом деле нездорова. Я сейчас воды тебе... (Поднимается.)
   Ольга (вскакивает). Мне не нужна вода. Я завтра уезжаю с Раевским. В деревне нужны журналисты. Я буду писать очерки. (Поворачивается и идет. Михайлов шагает за ней. Вскрикивает. Ольга резко поворачивается.) Что, Митя?!
   Михайлов. Наступил на ногу.
   Ольга. А... (Уходит.)
   Михайлов (смотрит секунду ей вслед. Швыряет палку. Выходит из-за стола, хромая идет за ней. Резко звонит телефон. Михайлов останавливается. Пауза. Снова звонок. Михайлов идет к телефону). Я... Да. Здравствуй, старик... Доклад сегодня на общезаводском? Что ж ты раньше не предупредил?.. А-а в связи с от'ездом. Понимаешь, сегодня мне как-то трудно... Да, пожалуй, болен... Что болит? Как тебе сказать... Да, пожалуй и сердце... Аспирин?.. Помогает... Обязательно выпью... Ну что ж, сейчас сяду готовиться. Прощай. (Кладет трубку.)

Занавес.

---------------

[Большими буквами в конце страницы]

   Пролетарская литература в реконструктивный период -- держит решающий экзамен.
   ЗА усиление политической действенности пролетлитературы.
   ЗА орабочение пролетарских писательских организаций.
   ЗА диалектико-материалистический художественный метод. Преодолеем отставание пролетлитературы от нужд и требований реконструктивного периода.
   ЗА подлинную большевизацию пролетарской литературы!

(На литературном посту: Литературно-художественный сборник. М. Московский рабочий. 1930. )

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru