Кирхейзен Гертруда
Женщины вокруг Наполеона

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Die Frauen um Napoleon.
    Перевод Л. И. Коган, 1912.

Гертруда Кирхейзен

Женщины вокруг Наполеона

Перевод: Л. И. Коган

Глава I. Наполеон и любовь

   "Что такое любовь? Это -- сознание собственной слабости, которое вскоре совершенно овладевает одиноко стоящим человеком; одновременно это -- чувство утраты власти над собой. Сердце то сжимается, то ему тесно в груди; оно бьется сильнее, и сладостные слезы струятся из глаз. Такова любовь".
   Это говорил молодой Наполеон. Всецело под влиянием идей Руссо писал он свои взгляды на любовь, которой сам он почти еще не знал, в один пасмурный февральский день 1791 года, во время своих странствий по Дофинэ.
   Таков был его взгляд на платоническую любовь; чисто физическая любовь находила в нем еще меньше отклика. Его друг, лейтенант де-Мази, служивший в полку ла-Фер, часто давал ему случай высказывать свое мнение по этому поводу. У него была возлюбленная, он думал только о ней, он говорил только о ней и видел только ее в целом мире. Бонапарт относился к нему как к больному. Силой доводов и убеждений пытался он исцелить его от этой болезни, которую он считал ненужной и опасной. Последствием всех этих ежедневных разговоров на тему о любви явился его "Диалог о любви", где он категорически утверждает: "Я считаю любовь вредной как для целого общества, так и для личного счастья человека, и думаю, что она причиняет вреда больше, чем дает радости. И, право, боги сделали бы истинное благодеяние человечеству, если бы освободили мир от нее!". А в своих "Письмах о Корсике" он страстно восклицает: "О, любовь, пагубная страсть, бич добродетели, что ты сделала!".
   Его юное сердце осуждало любовь как низменное чувство, которое губит народы и нравы. Только одну любовь признавал он в то время: любовь к отечеству. Его родина, его милая Корсика была для него все. Для нее он жил, для нее он охотно пожертвовал бы жизнью. Да, древние римляне или спартанцы, те знали, что такое истинный патриотизм! Но неженки восемнадцатого столетия, эти отдали себя во власть слабого пола, вся заслуга которого состоит в приятной для глаз внешности. Сколько презрения! В своем негодовании он не находит даже слов. "У народа, всецело преданного культу женщины, не хватит даже силы просто понять, что действительно существуют патриоты!"
   И когда во Франции разразилась революция, когда все истинные патриоты в упоении свободой и одушевлении новыми идеями были вовлечены в ее водоворот, -- тогда как женщины, особенно из высшего общества, все еще продолжали быть приверженцами старого режима с его утонченными, но отнюдь не добродетельными нравами, -- тогда Наполеон не мог сдержать всего своего презрения к женщинам. "Свобода, -- воскликнул он, -- стократ прекраснейшая женщина, и все они исчезают в ее тени!"
   Согласовались ли, однако, эти слова с сущностью и поступками человека, который говорил их? Имел ли право и мог ли выражаться таким образом тот, у которого впоследствии было две жены и множество любовниц? Да. Потому что по существу женщина была для Наполеона не более как времяпрепровождение, как простая физическая потребность. Он искал ее общества, ее нежности, ее любви, когда его дух нуждался в покое, в перемене впечатлений, или же женщина была для него лишь средством осуществления известной цели, когда того требовали его честолюбивые или политические замыслы.
   Если он и знал женщину, то только одну: Жозефину. Может быть, и ее даже он не знал вполне, потому что она больше чем всякая другая была актрисой. Все же другие женщины, которых знал и которыми обладал Наполеон, были для него лишь необходимостью, капризом властелина, политическими соображениями или же просто случайностью.
   Никогда женщины не играли роли при его дворе. Никогда у него не было возлюбленной, подобной Диане де-Пуатье, которая ежедневно купалась в холодной золотой водке и безраздельно владела Генрихом II и его страной, ни подобной Монтеспан Людовика XIV, ни Помпадур, которая, как говорит Сент-Бев, была последней королевской любовницей, достойной этого названия. Не было у Наполеона ни Лолы Монтес, как у дряхлого баварского короля, или Авроры фон-Кенигсмарк, как у Августа Сильного. "Женщины никогда не будут играть роли при моем дворе, -- сказал он однажды г-же Ремюза, -- они будут за это меня ненавидеть, но зато по крайней мере оставят меня в покое... Женщины вредили Генриху IV и Людовику XIV. Мое же положение куда серьезнее положения этих королей. С тех времен французы стали гораздо строже в этом отношении. Теперь они ни за что не простили бы своему властелину открытых любовных связей".
   В этом он был совершенно прав: то, что позволяли себе другие властители, того не мог себе позволить Наполеон. Кроме того, человек такой сильной натуры, как он, не мог спуститься до того, чтобы любовные приключения играли какую-нибудь роль в его жизни. При его дворе женщины служили только как украшение, как декорация. Только с этой целью он старался привлечь к своему двору самых красивых, самых элегантных и знатных дам. Никогда дворцы французских королей не видали в своих стенах столько грации, красоты, столько блистательной роскоши и юности, как во времена Наполеона. При его дворе роскошь была доведена до крайних пределов. Дамы и мужчины были сплошь покрыты золотом и драгоценными камнями. Сестры и невестки императора никогда не появлялись на каком-нибудь празднестве, не надев на себя украшений на несколько сот тысяч франков.
   При дворах, где исключительно царили женщины, как, например, при дворе Людовика XIV, естественно, царил легкий, фривольный тон. При дворе Наполеона царил строгий этикет; его двор можно было назвать почти добродетельным. Все те лица, которые входили в его состав, не были испорчены обществом с его утонченными наслаждениями; промежуток времени между 9 Термидора и учреждением консульства был слишком короток для того, чтобы тогдашняя необузданность нравов могла внести настоящие опустошения в новое общество. Женщины все принесли с собой более или менее неиспорченную естественность, которая хотя, правда, иногда и шла вразрез с предписанным этикетом, но зато смягчала общий суровый колорит. Их изящество, их молодость, их грация сглаживали ту строгую сдержанность, подчас почти натянутость, которую предписывал император. Может быть, этому придворному обществу и не хватало той легкой игривости, той брызжущей живости ума, которая отличала придворных старого режима, но зато у них было то преимущество, что они были более естественны, более нравственны, что отнюдь не значит, однако, что при дворе Наполеона не разыгрывались любовные истории.
   Хотя женщины и не питали ненависти к Наполеону, как он предполагал, но все они в большей или меньшей степени чувствовали перед ним некоторый страх. Он мог их иногда публично поставить в самое неловкое положение. Во время приемов каждая дама со страхом ждала того момента, когда император заговорит с ней. Он делал им нелестные комплименты по поводу их туалета и выдавал перед всеми их тайны. Это была его манера исправлять нравы при своем дворе. Молодая девушка могла ожидать, что ее спросят, сколько у нее детей. Молодых женщин он спрашивал, в котором месяце счастливого ожидания они находятся, а старым дамам он говорил в глаза, что они, по всей вероятности, не долго будут сбираться на тот свет. Если дама была некрасива или не в его вкусе, то он говорил ей, когда она представлялась ему: "Боже мой, мадам, мне говорили, что вы недурны собой". У него не было дара сразу найти тот легкий тон, которым в ничего не значащих словах можно сказать любезность, польстить самолюбию, -- того дара, которым в высшей степени обладал его брат Люсьен. Наполеону ничего не стоило заявить при всем придворном обществе одной даме, которая не положила себе румян на щеки: "Мадам, пойдите и подрумяньтесь, а то вы похожи на труп". Или: "Почему вы такая бледная? Или вы только что встали после родов?". Несомненно, подобные вопросы были очень грубы, и никто не станет утверждать обратное.
   И все же этот человек, который в официальной жизни казался такого крутого нрава, который отворачивался от любви, как от вредоносного элемента, который, казалось, так низко ставил женщин, -- все же этот человек обладал страстным, жаждущим любви сердцем. Все же писал он самые нежные, самые пламенные письма, какие когда-либо писались любимой женщине. Все же он, который утверждал, что "любовь не больше, как бессмысленные мечты", был снедаем ревнивой страстью, когда в Италии напрасно ждал приезда Жозефины. Все же знал он мучения ревности, когда в сирийских пустынях убедился в неверности своей Жозефины.
   Жозефина! Эта женщина одна владела его сердцем; она одна имела влияние на него. Ее любил он, несмотря на разницу их возраста. С ней он был то ревнив и строг, то нежен и доверчив. И она, в свою очередь, понимала его, как никакая другая женщина. С поразительной кротостью сносила она все его дурные настроения и часто побеждала их своей добротой и своими слезами. Наполеон сам признается: "Я никогда не был влюблен, разве только в Жозефину". И если и были женщины помимо нее, как графиня Валевская или актриса Жорж, мадам Фурес, мадам Дюшатель и Карлотта Гаццани, которые пользовались его расположением дольше, чем многие другие, то все же они никогда не могли похвалиться, что когда-либо имели какое-нибудь влияние на его частную жизнь или же государственные дела. Он всегда оставался верен своему основному положению: "Глупец тот человек, который допускает, чтобы над ним властвовала женщина!". Любимым выражением его было также: "Впечатлительность -- это дело женщин; мужчина же должен быть тверд в своих чувствах и намерениях, иначе он должен совершенно отказаться от всяких военных и правительственных начинаний".
   Значит ли это, что Наполеон был тираном, грубым деспотом по отношению к тем женщинам, которые были близки ему? Видимость говорит против него, и все же мы должны ответить "нет". Он был мужчина, и, однако, несмотря на его взгляды, по которым можно было бы сделать обратный вывод, он все-таки не был лишен впечатлительности. Кроткий голос, нежное слово, слеза могли заставить задрожать в его сердце чувствительную струну, которая выдавала его впечатлительность. "Я ненавижу женщин-интриганок, -- писал он 6 ноября 1806 года из Берлина Жозефине, -- я привык к добрым и кротким женщинам, и только таких я люблю". И если бы г-жа фон-Гацфельд выступила не с кротостью и скромностью на защиту своего мужа, ей никогда не удалось бы спасти его жизнь.
   Если Наполеон иногда и не считался с Жозефиной и не только не скрывал от нее своих любовных приключений, но даже не принимал мер к тому, чтобы она о них не узнала, или если он, как только у него была возлюбленная, становился менее нежным по отношению к своей жене, то причиной этого является скорее странная особенность его характера, не имеющая ничего общего с жестокостью. Если он видел, что она плачет, он был уже побежден и его нежности не было предела. Подобные порывы невозможны для действительно грубого существа; действительно грубый и жестокий человек тешится горем женщины, которая страдает из-за него. Нет, Наполеон не был бесчувственным человеком. Иначе он не мог бы написать в "Discours de Lyon": "Чувство -- это тесно связующий элемент в жизни, в обществе, в любви и в дружбе". В чувстве он видел источник всех радостей и горестей жизни. Только бессильного, бессодержательного человека он считал неспособным испытывать какое-либо чувство.
   Но такой натуре, как Наполеон, была невыносима даже малейшая видимость желания властвовать со стороны женщины. Когда Жозефина, терзаемая ревностью, написала ему полное упреков письмо во время его пребывания в Позене в 1806 году и жаловалась, зачем он не позволяет ей приехать к нему, он ответил ей: "О, вы, женщины! Для вас нет никаких преград! Чего вы хотите, то должно быть непременно предоставлено вам. Но я, я заявляю, что я -- последний раб среди всех людей. Мой повелитель не имеет сердца в груди, и этот повелитель зовется: сила обстоятельств".
   Да, это был единственный повелитель, которого Наполеон признавал выше себя и под властью которого он, наконец, изнемог. Но любовь, женщины, никогда они не властвовали над ним.
   Однажды на острове Св. Елены, в кругу своих товарищей по изгнанию, он сказал наполовину в шутку, наполовину серьезно: "Мы, жители Запада, в сущности совершенно не знаем, что такое женщина. Мы все испортили тем, что слишком хорошо обращаемся с ней. Мы сделали большую ошибку, подняв ее почти на ту же ступень, на которой стоим сами. Жители Востока были куда умнее и проницательнее нас. Они объявили, что женщина -- собственность мужчины, и действительно, сама природа создала ее нашей рабой. Только вследствие наших собственных превратных взглядов женщины дерзают утверждать, что они наши повелительницы. Они злоупотребляют своими кое-какими преимуществами, чтобы обольщать нас и господствовать над нами. Если когда-нибудь какая из них действительно вдохновит нас на хорошее, то в противовес существуют сотни, которые заставляют нас делать только глупости".
   Однако, высказывая подобные афоризмы, Наполеон был искренен лишь наполовину; он говорил так главным образом для того, чтобы подразнить мадам Монтолон и мадам Бертран.
   Некоторые утверждали, что Наполеон был развратный, разнузданный человек. Поддерживать подобное мнение было бы столь же неосновательно, как и несправедливо, и из дальнейшего мы увидим, насколько оно согласуется с истиной.
   Несомненно, Наполеон не был лишен ни известных слабостей, ни ошибок. У него были любовницы, он нарушал супружескую верность и заставлял нарушать ее других, он срывал на своем пути немало цветов и потом бросал их с пренебрежением. Где же, однако, существует совершенство на свете? Даже на золотом диске солнца и то есть темные пятна. Он был достаточно велик, чтобы иметь право делать ошибки. Но ошибки и слабости -- это все еще далеко от распутства и разнузданности. Уже один склад его характера не мог допустить его до подобных крайностей и был причиной того, что в интимных отношениях с женщинами он вел себя скорее сдержанно, чем вызывающе. Стыдливость он считал высшей добродетелью женщины. "Стыдливость, -- говорил он, -- для женщины то же, что для мужчины храбрость; я презираю одинаково как труса, так и бесстыдную женщину".
   Немыслимо, чтобы человек, высказывающий подобные взгляды, мог быть настолько груб, как его изображали и изображают до сих пор. Хотя в некоторых случаях, как, например, в отношении королевы Луизы в Тильзите, в отношении мадам де-Сталь и мадам де-Шеврез, а также, может быть, в отношении той или иной дамы своего двора он и вел себя далеко не безупречно, но эти исключения никоим образом не составляют правила. Причины этому совершенно иного происхождения. Он не любил женщин, вмешивающихся в политику, не любил женщин типа синего чулка, ни женщин с прошлым или намеревающихся создать себе таковое. "Пускай лучше, -- говорил он статскому советнику Редереру, -- женщины занимаются рукоделием, чем точат свой язык, особенно если они хотят вмешиваться в политику... Государства гибнут, как только женщины забирают в свои руки общественные дела. Франция была погублена королевой (Марией-Антуанеттой). Что касается меня, то мне достаточно, чтобы моя жена захотела чего-нибудь, чтобы я сделал как раз наоборот". Так же и в другом случае, а именно когда он пустил по Европе знаменитый 29-й бюллетень Великой Армии, он писал: "Находящиеся в Шарлоттенбурге бумаги докажут, насколько несчастны те правители, которые поддаются влиянию женщин в политических делах".
   Поэтому-то ни королева Луиза, которая со своей ангельски чистой красотой казалась ему весьма привлекательной, ни умная мадам де-Сталь ничего не могли добиться от него.
   Нам хочется быть справедливыми к французскому императору. Ему, который беспрестанно был занят все новыми и новыми планами, которого часами серьезная работа держала в его рабочем кабинете, необъятный гений которого рождал все новые, все более поразительные проекты и приводил их в исполнение, ему оставалось слишком мало времени заниматься женщиной и ее особенностями. Короткое время его юности, которое он употреблял, так сказать, на теоретическое изучение женщины, было слишком недостаточно, чтобы сделать его знатоком в этой области. А на практике он ничего не мог изучить, так как он не был соблазнителем женщин. Для этого тоже нужен досуг, а его у Наполеона не было никогда, даже в бытность его лейтенантом. Работа была его стихия. Ему некогда было ознакомиться с вкрадчивым языком обольщения, со всеми тонкостями и изяществом обширного эротического словаря, со всем тем, чего ищет и чего требует женщина в любви. Вот почему у Наполеона, в сущности, никогда не было настоящей возлюбленной.
   Если же у него иногда оставалось свободное время, которое он мог уделить женщине, то он долго не раздумывал, а шел прямо к цели, без обиняков и без сентиментальных прелюдий. Работа, слава -- вот что было прежде всего. Оттого-то он однажды в Италии прогнал среди ночи шестнадцатилетнюю девушку, -- "прелестную, как день", по словам Шатобриана, -- как выбрасывают в окно нежный цветок, потому что, может быть, он занимает слишком много места на рабочем столе. Отсюда и его пренебрежение к тому чувству, которое делает, что сердцу становится тесно в груди. Отсюда та безжалостность, с которой он однажды заставил актрису Дюшенуа почти окоченеть в холодной спальне, ожидая его, и которую он тотчас же услал домой, потому что она рискнула напомнить ему о том, что ей холодно. Отсюда, может быть, и та нечуткость, с которой он не скрывал от Жозефины своих измен. Он сам рассказывал ей о своих приключениях и не терпел, чтобы она жаловалась. "Если мужчина изменяет, -- говорил он, -- то он может сознаться в этом без раскаяния; его измена не оставит на нем после себя ни малейшего следа. Женщина хоть сначала и посердится, но потом всегда простит; часто она при этом даже выигрывает. Не то бывает при измене женщины. Поможет ли чему-нибудь то, что она сознается в своей ошибке, не раскаиваясь в ней? Кто может поручиться, что ее поступок не оставил после себя следа? Беды тогда ничем нельзя поправить, и поэтому она не должна и не может делать того же самого, что делает мужчина. Впрочем, в этом различии между мужчиной и женщиной нет ничего унизительного для последней. Каждый имеет свои свойства и свои обязанности. Свойство женщины -- красота, приятность, искусство нравиться; ее обязанности: преданность и верность". Свои же уклонения со стези верности он всегда любил оправдывать лишь словами: "Я не такой человек, как другие, и общепринятые законы морали и благопристойности неприменимы ко мне".
   Тем не менее были и такие женщины, которые с особенным удовольствием подчеркивали любезность и галантность Наполеона, как, например, супруга австрийского посланника графа Меттерниха. "Он сделал мне много лестных комплиментов по поводу моей бриллиантовой застежки и моего платья из золотой парчи", -- писала она своему мужу после одного из приемов в Тюильри, где она была привлечена к участию в императорской игре. А супруге астронома Лаланда генерал Бонапарт писал из Италии: "Провести ночь с прекрасной женщиной под прекрасным небом, усеянным звездами, представляется мне величайшим счастьем на земле".
   Конечно, Наполеон мог быть галантным, но галантность не была основным качеством его натуры. Добродетели и преимущества женщины объединялись для него в понятии матери и хозяйки, все же остальное казалось ему побочным, если не совсем излишним. В этом отношении он был истым корсиканцем. Может быть, эти понятия выросли и укрепились в нем с детства под влиянием примера его собственной матери. "Петиция в течение двадцати одного года супружеской жизни родила своему мужу тринадцать детей, и тем восьми, которые остались в живых, она всегда была чудной матерью. С какой гордостью, с каким детским обожанием говорил пленный император об этой матери! "Она умела наказать и наградить, -- говорил он, -- она искореняла в нас все низменные чувства, потому что она питала к ним истинное отвращение. Только великое, только возвышенное допускала она к своим детям"... И не дал ли также покоритель Италии свой знаменитый ответ мадам де-Сталь на ее вопрос, кого он считает первой женщиной во Франции: "Ту, которая больше всех народила детей своему мужу, мадам". Только тогда он начинал ценить и уважать женщину, когда она делалась матерью.
   Подобные взгляды Наполеона вполне объясняют нам причины его развода с Жозефиной, которую если он и не любил уже с первой юношеской страстью, то к которой единственной он был все-таки искренно привязан. Если бы она дала ему детей, если бы она подарила ему хоть единственного сына, он, как перед святой, склонился бы к ее ногам. Ее детям, Евгению и Гортензии, он всегда был добрым отцом и любил их с настоящей отеческой нежностью. Когда у Гортензии родился ее первый сын, Наполеон осыпал его своими заботами и нежностью. Он видел в нем вероятного наследника своего трона и любил его как своего собственного сына. Слухи, которые циркулировали по поводу отношений императора к своей падчерице, лишены всякого основания. Он видел в этом ребенке, сыне своего брата, лишь наследника своей расы, достойного продолжателя его имени и его династии.
   Брак был для него единственно допустимым способом связи между мужчиной и женщиной, и цель жизни всех людей состояла для него в том, чтобы иметь много детей. Только для самого себя он делал исключение, только у него одного была в виду еще и другая цель: мировое господство. У него была настоящая мания всех женить и выдавать замуж. Никогда ни один властелин не устраивал при своем дворе такого количества браков, как Наполеон. Он женил своих братьев, выдавал замуж сестер, женил своих генералов, своих министров и высших чиновников; и многим для обсуждения этого важного шага было дано не больше двадцати четырех часов. Но он не упускал из виду молодоженов, и если у них появлялись дети, особенно мальчики, то тогда они вполне могли быть уверены в его милостивом внимании.
   Однако Наполеон не удостаивал полного доверия женщину, даже если она была супругой и матерью. Верность не представлялась ему неприкосновенной добродетелью женщины. Весьма возможно, что горький опыт с Жозефиной сделал его таким недоверчивым. Сама Мария-Луиза, которая во время своей брачной жизни с Наполеоном, несомненно, не имела понятия о любовных интригах, должна была примириться с самым строгим надзором со стороны своего супруга. Ни один мужчина не смел вступать в ее покои без разрешения императора, и то в присутствии нескольких или по меньшей мере одной придворной дамы. Те, которые думают, что в данном случае слепая ревность руководила поступками Наполеона, глубоко ошибаются. Он знал ревнивую страсть только в начале своей любви к Жозефине, да разве еще в Египте его заставила испытать ее хорошенькая мадам Фурес. Когда он узнал, что генерал Клебер явился его счастливым преемником в расположении красавицы, то ему показалось, что эта мысль "разорвет ему мозг", как картинно выражается мадам Жюно.
   Но не ревность понуждала его к усиленному надзору за Марией-Луизой. С того момента, как он вступил в брак с настоящей принцессой крови, он употребил все усилия к тому, чтобы не допустить никаких двусмысленных положений при дворе. Ни при каких обстоятельствах он не потерпел бы, чтобы на императрицу, на мать его сына, упала хотя бы тень подозрения. Наученный опытом с Жозефиной, он составил себе совершенно особое представление о супружеской неверности и любил говорить: "L\'adultere n\'est pas un phenomene, mais une offaire de canape; il est tout commun".
   Он был крайне строг ко всему, что грешило против семейной морали и добрых нравов. Свободное сожительство, которое во времена революции сделалось общераспространенным явлением, было для него недопустимой безнравственностью. В этом отношении он не сделал даже исключения для Бертье, которого дарил полной своей благосклонностью. Возлюбленная Бертье, мадам Висконти, никогда не смела появляться при императорском дворе, хотя по своему рождению и рангу она имела на это полное право. Тому же запрещению была подвергнута и жена Талейрана, мадам Грант. Она жила с министром до своего брака с ним, и этого было достаточно для Наполеона, чтобы не допускать ее к своему двору. В своих взглядах на мораль он заходил так далеко, что не разрешил воздвигнуть памятник одной замечательной женщине, сделавшей Франции столько добра, знаменитой Агнесе Сорель, и только потому, что она была не женой, а возлюбленной короля.
   Наполеон брал от женщины все, что она может дать, но сам никогда не отдавался ей. Вследствие его совершенно особого духовного склада никогда не могло быть сходства между ним и какой-либо женщиной. О духовной общности не могло быть и речи, иначе это была бы женщина, возвысившаяся почти до одинакового с ним уровня. И тогда, значит, это была бы одна из тех женщин, которых он не терпел, которая в том или ином отношении чувствовала бы свое превосходство над мужчиной и любила бы его именно за это свое превосходство над ним. Нет, подобной жены или возлюбленной не мог иметь такой человек, как Наполеон, пока он был властелином мира. Позднее, когда он кончал свои дни на пустынной скале среди океана, он мог бы найти себе подобную утешительницу, но он проглядел ее в надежде, что единственная женщина, которую покинутый император так страстно ожидал, мать его сына, его "добрая Луиза", придет скрасить его последние дни. Но она не пришла. Итак, Наполеону не суждено было применить на практике ту теорию, которую он юношей излагал в "Discours de Lyon". "Женщина, -- говорит он там, -- необходима для животной организации мужчины, но еще более она нужна для его духовной организации. Она является для него естественной, нарочито для него созданной подругой. Поэтому он должен принять ее ради нее самой и быть неразлучным с ней. Он должен отождествить себя с ней, слить свое сердце воедино с ее сердцем. И тогда оба они, взаимно защищенные от необузданности похотей, могут полнее наслаждаться радостями жизни. Сладость единения делает еще прекраснее мечтания, смягчает горести, придает больше разнообразия радостям жизни и делает плодороднее обширное поле восприятий".
   Мог ли человек, написавший эти строки, быть действительно грубо-развратным? Нет. Только внешние обстоятельства, его совершенно обособленное положение среди внешнего мира и людей, сделали то, что его поведение по отношению к женщинам является нам иногда в подобном свете. Его неустанная умственная деятельность поглощала все его время и не позволила его впечатлительной способности постепенно развиться и дойти до тончайших ее проявлений. Он был слишком велик, чтобы любить как человек, и слишком мал, чтобы быть любимым как божество.
   Ни в одном из любовных эпизодов Наполеона, кроме разве только его любви к Жозефине, мы не находим ни преувеличенной чувственности, ни страсти, ни все забывающей преданности. Для этого великого человека, который ниспровергал троны и вновь создавал их, ни одна женщина не была путеводной звездой. То жгучее пламя, которое дико и неудержимо прорывалось в его первых письмах к несравненной Жозефине, было только подобно потоку лавы из свежего кратера; клокочущий и палящий, он вырывается из недр земли с неудержимой силой, но, постепенно охлаждаясь, он течет по склону горы уже спокойнее и равномернее и, наконец, остывает совершенно.
   На первый взгляд Наполеон представляется нам каким-то двойственным существом. Великие и благородные свойства уживаются в нем рядом с недостойными и низменными. Он, такой простой в своих нравах и привычках, окружает свой двор почти восточной роскошью. Он, такой бескорыстный и неэгоистичный в частной жизни, не знает ничего более очаровательного, как неограниченная власть. Он любит одиночество, ничем не нарушаемый покой философа и, однако, сидит на троне, отдавая тем самым свои поступки, свои чувства и мысли общественности. Словом, он объединяет в себе самые противоречивые свойства и является нам освещенным двойным светом, отблески которого, с одной стороны, восхищают нас, а с другой -- отбрасывают такие черные тени, что делается даже жутко.
   Но еще раз мы находим нужным повторить: если в жизни великого императора женщина и играла подчиненную роль, то все же по отношению к ней он не был грубым тираном; не был он также ни разнузданным человеком, ни развратником. Его известная жестокость была следствием того, что перед глазами его всегда была одна цель, но он не был при этом ни злым, ни дурным человеком. Он обладал слишком сильным характером для того, чтобы быть дурным. Его собственные любовницы, которым, если ему некогда было немедленно заняться с ними, он отдавал приказание раздеваться и ждать его в спальне, отдают ему должную справедливость. Актриса Жорж пишет о нем: "Императора обвиняли в том, что он резок и груб. Это чистейшая клевета, как тысячи других!.. Император, по крайней мере со мной, был всегда добр, весел, ну совершенно как ребенок. Часы летели с ним незаметно, и часто мы были удивлены, что настал уже день". А другая женщина, Ида де-Сент-Эльм, писала несколько лет спустя после смерти Наполеона: "Часто ему приписывали крутость нрава, граничащую со зверской грубостью. Только ненависть и зависть способны продиктовать подобные суждения. Конечно, Наполеон не был большим любезником, но его галантность, если и несколько иного свойства, чем у обыкновенных мужчин, была тем более лестной. Она нравилась, потому что носила его индивидуальный характер. Он не говорил женщине, что она красива, но с тонким чутьем художника детально разбирал ее преимущества".
   Несомненно, что Наполеон был доступен всем человеческим страстям и чувствам. Изумительна организация человека, который с величайшим хладнокровием совершает поступки, казавшиеся другим бесчеловечными, и однако способен поддаться очарованию нежного существа, милой, кроткой женщины, любезного, вежливого слова. Но этот впечатлительный корсиканец был обуреваем ненасытным честолюбием, которое является природным импульсом у человека, рожденного повелевать. Перед ним должны отступить все другие чувства, которые, может быть, при иных условиях выступили бы на первый план.
  

Глава II. Женщины юности Наполеона

   Не всегда Наполеон был в юности тем нелюдимым офицером, каким его преднамеренно изображает большинство его биографов для того, чтобы или выставить его как исключительный характер, или приписать ему еще лишний недостаток. Было такое время, когда он не удалялся от общества и отнюдь не чуждался увеселений своих товарищей. Если он иногда действительно и отказывался от тех развлечений, которые они позволяли себе, то причиной этому были скорее его ограниченные денежные средства, нежели свойства его характера. Он был беден. Восемьсот франков офицерского жалованья, двести франков пенсии, как бывшему воспитаннику парижской военной школы, и сто пятьдесят франков квартирных денег -- в общем тысяча сто пятьдесят франков в год, -- вот все, чем он должен был покрывать все потребности своей жизни. Немного денег оставалось ему на побочные расходы, которые неизбежно являются в жизни офицера. Это особенно сказывалось на его одежде. Он всегда был одет небрежно, в неопрятное и поношенное платье. Он резко отличался от многих своих знатных товарищей по полку Ла-Фер. Те немногие гроши, которые ему оставались, он предпочитал истратить на покупку книг, нежели на свое форменное платье.
   Несмотря на это, Наполеон вскоре завязал знакомства и отношения в своем первом гарнизоне в Валенсии. Конечно, вначале он был застенчив, меланхоличен, всецело занят своими книгами и думами о родине и о семье, но мало-помалу он все-таки разошелся. В его маленькой, худой и гибкой фигурке, в его желтоватом, похожем на пергамент лице и в серьезных серых глазах было что-то решительное, что не вязалось с его застенчивыми манерами. Слишком большая голова для его маленького роста -- характерная черта всей семьи Бонапарт -- отличалась благородной чистотой линий: высокий, прекрасной формы лоб, тонкий, слегка горбатый нос с подвижными ноздрями и рот с неотразимо-очаровательной улыбкой. В его взгляде сверкали все молнии внутренних бурь, потрясавших его страстное существо. Когда он говорил, вся его странная фигура казалась объятой внутренним пламенем и слова казались недостаточными, чтобы выразить то, что он чувствовал.
   Те, кому приходилось впервые встречаться с ним в обществе, составляли себе о нем мнение как о мизантропе и ипохондрике, который не интересуется ничем, кроме своей службы и своих книг, -- настолько сдержан и замкнут был он со всеми при первом знакомстве. Но в этом молодом, с виду таком нелюдимом и недоверчивом корсиканце таилась быстрая впечатлительность, которая проявлялась при самом легком прикосновении. По своей истинной натуре он был смелого и легко возбудимого темперамента. В его характере совмещались самые разительные противоположности. От величайшего одушевления он мог внезапно перейти к самой ледяной сдержанности.
   Две великие страсти владели душой молодого офицера: любовь к своему отечеству и семье и любовь к Руссо. Его Корсика, его семья и женевский философ заполняли все его мысли и чувства. В этом семнадцатилетнем сердце, уже отягченном заботами о близких ему людях, женщина занимала еще очень мало места. Он еще совершенно не знал ее. С Корсики он увез с собой только воспоминание о своей матери, бабушке Саверии, тетке Гертруде да о старой кормилице Камилле Илари. Как бы закутанный серым туманом являлся ему еще образ маленькой подруги его детских игр Джиакоминетты, которой так часто дразнили его мальчишки и девочки в Аяччио. Он помнил, как они пели:
   Napoleone di mezza calzetta
   Fa l\'amore a Giacominetta!
   когда он, как взрослый, со всей важностью прогуливался с ней по улице около родительского дома.
   Но все это было давно. Его маленькая подруга умерла. В Бриенне и в Париже он жил почти в монастырской суровости школьного режима и посвящал все время на свое духовное развитие. Теперь все было иначе. Телесные упражнения, связанные со службой, благотворно повлияли на его здоровье. Хотя практическое изучение того дела, которому он посвятил себя, и теперь еще достаточно поглощало его, но тем не менее он мог уже наслаждаться и долей свободы. Он был офицер, молодой человек, перед которым впервые открывались двери общества с его развлечениями. Он знакомился с людьми и постепенно утрачивал свою застенчивость и недоверчивость.
   При посредстве марбефского епископа, брата бывшего губернатора Корсики и покровителя семьи Бонапарт, Наполеон познакомился в Валенсии с монсиньором Тардивон, аббатом Сен-Рюф. В его гостеприимном доме он сразу очутился в целом кругу любезных дам и девушек. Г-жа Грегуар дю-Коломбье, ее дочь Каролина, мадемуазель де-Лорансен, мать и дочь Лобери де-Сен-Жермен и многие другие были представлены юному поручику.
   Г-жа дю-Коломбье, дама лет под пятьдесят, "весьма почтенная", как гласит "Mémorial de Sainte-Hélène", сумела очень скоро оценить по достоинству застенчивого и в то же время самоуверенного юношу. Она принадлежала к числу тех духовно одаренных и умных женщин, о которых Руссо говорит, что "их интересная и полезная беседа более способствует развитию молодого человека, нежели весь педантизм книжной и школьной мудрости". Наполеон особенно поразил ее своим развитием и своими познаниями, которые резко отличали его от других молодых людей его возраста. Его манеры были серьезны, сам он то проявлял живость и импульсивность, то был сдержан и робок, при этом обнаруживал большую впечатлительность и способность увлекаться. Его манера говорить, его корсиканский акцент, его взгляды, вполне зрелые для его юного возраста, -- все в нем было интересно. К тому же этот меланхолический юноша, съедаемый тоской по родине, возбуждал невольное сочувствие, особенно среди женщин.
   Г-жа дю-Коломбье часто приглашала Наполеона в свое имение Бассо, которое было в двенадцати километрах от Валенсии. И всегда Наполеон совершал этот не ближний путь пешком, потому что был слишком беден, чтобы нанять экипаж. Там он заставал в сборе все лучшее общество Валенсии. Салон г-жи дю-Коломбье считался одним из самых элегантных во всем округе. Она сама держала себя по отношению к Наполеону чисто по-матерински и очень часто давала ему добрые советы. Так, например, позднее, когда разразилась революция, она говорила ему: "Не эмигрируйте! Уйти нет ничего проще и легче, но неизвестно, легко ли будет вернуться назад". И Наполеон возразил ей тогда, что лучше быть обязанным маршальским посохом своему народу, нежели чужим.
   Лейтенант Бонапарт был в первом расцвете своей юности. Потребность любви и нежности таилась в его юном сердце, несмотря на все его теоретическое отрицание любви. У г-жи дю-Коломбье была дочь, такая же юная, как и он сам. Во фруктовом саду Бассо в теплых лучах июньского солнца созревали первые черешни. В фантазии Наполеона жили герои романа Руссо, ему хотелось походить на них. Как они, он рвал для Каролины Коломбье красные плоды и клал ей их в свежие румяные губы. И так же, как герои романа женевского философа, он шептал в душе: "О, если бы мои губы были этими черешнями!". Это было первое нежное чувство юноши к женщине, еще робкое и боязливое в своих проявлениях.
   В Валенсии есть портрет Каролины. Большие темные глаза, густые черные волосы, нежная, прозрачная кожа и чуть-чуть слишком полные свежие губы придают всему ее юному облику выражение миловидности и доброты, хотя ее отнюдь нельзя назвать очень красивой. Даже императору нечего было стыдиться такой первой любви. Представим только себе рядом с ней, под старым черешневым деревом с корявым стволом, Наполеона в темной форме артиллериста, с его худым лицом, в котором глаза, казалось, были все! Человек, который несколько лет спустя должен был сделаться господином над всей Францией, переживал здесь с этим хорошеньким милым ребенком свою первую любовную идиллию, которая со всей своей свежестью и поэзией доносится до нас как легкое дуновение весеннего ветерка. Свежей и поэтичной сохранилась она в воспоминаниях императора. И когда на острове Св. Елены медленно влачились для него мрачные дни изгнания, тогда он не раз возвращался мыслями к той радостной, невинной поре юности, когда он рвал черешни для Каролины дю-Коломбье. "Мы назначали друг другу маленькие свидания, -- рассказывал он, -- особенно мне памятно одно, летом, на рассвете. И кто может поверить, что все наше счастье состояло в том, что мы вместе ели черешни!"
   Наполеон не был единственным поклонником молодой девушки. Трое из его товарищей по полку, лейтенанты де-Менуар, Раже де-Фонтаниль и Эрме де-Винье, также добивались благосклонности и руки Каролины. Наконец, бывший капитан Лотарингского полка Гарампель де-Брессье сделался ее супругом.
   Говорили, что Брессье "отбил" у Бонапарта мадемуазель дю-Коломбье. Но об этом не может быть и речи. Де-Брессье женился на Каролине только шесть лет спустя, 31 марта 1792 года, когда Наполеон только что вторично уехал из Валенсии. И хотя во время своего вторичного пребывания в гарнизоне он и встречался с Каролиной дю-Коломбье, но в ней для Наполеона уже не было прежнего очарования, как пять лет тому назад. Черешни в Бассо, по-видимому, уже были не так вкусны. И когда год спустя де-Брессье увозил с собой молодую девушку как свою жену, сердце Каролины было совершенно свободно. Да и разве мог отвергнутый влюбленный поступать так, как поступал впоследствии император? Он назначил г-жу де-Брессье, урожденную дю-Коломбье, придворной дамой при своей матери, а г-на де-Брессье главноуправляющим лесного ведомства. В 1810 году он дал ему титул имперского барона.
   Ни Каролине, ни какой-либо другой женщине не пришлось пожалеть, что они встретились на пути Наполеона в его юности. Все они могли быть уверены в его благодарности, если они хоть когда-нибудь проявили по отношению к нему доброту и ласковость. Даже если у него и были основания для недовольства, то все же воспоминание об одном лишь ласковом взгляде, об одном нежном слове заставляло его забывать все. Отношения и знакомства, которые у него завязались в бытность его лейтенантом, надолго сохранились в его воспоминаниях, и он охотно говорил о них, когда к тому представлялся удобный случай. Так, в 1804 году в своем ответном письме к Каролине, которая обратилась к нему с просьбой оказать покровительство ее брату и напоминала прежние дни своему бывшему вздыхателю, теперь достигшему славы и почестей, он писал ей немедленно из Булонского лагеря:
   "Мадам, ваше письмо доставило мне большое удовольствие. Я очень часто и с большой охотой вспоминал вас и вашу матушку. Я воспользуюсь первым же случаем, чтобы быть полезным вашему брату. Из вашего письма я заключаю, что вы живете вблизи Лиона, и я должен по справедливости упрекнуть вас, что вы не посетили меня во время моего пребывания там, потому что мне всегда было бы большим удовольствием повидаться с вами. Примите уверения в моем искреннем желании быть вам всегда приятным и оказывать всяческие услуги.
   Пон де-Брик (Булонский лагерь), 2 Фруктидора XII года (20 августа 1804 года). Наполеон".
   Когда он полтора года спустя отправлялся в Италию для коронования и его путь лежал через Лион, он снова увидался с Каролиной. Но какое разочарование! Перемена, произошедшая в ее внешности, была прямо поразительна. Сам Наполеон признается, что она "яростно" (furieusement) изменилась. Герцогиня Абрантесская, точно так же не находя Каролину красивой, отдает ей, однако, должную справедливость, говоря, что г-жа де-Брессье обладает двумя качествами: она умна и добра и в своих манерах отличается простотой и приятностью настоящей аристократки.
   Предположение, что молодой Бонапарт имел на Каролину дю-Коломбье матримониальные виды, абсолютно ничем не подтверждается и, кроме того, невозможно в виду его крайне юного возраста. Его отношения к Каролине были и остаются только деревенской идиллией в пору созревания черешни. Сентиментальный сон быстро кончился, как и не могло быть иначе с Наполеоном. Человек дела не был создан для любовных дурачеств. Флирт пришел к концу -- и это было в порядке вещей. Если бы Наполеон женился на Каролине, то, может быть, вместо того, чтобы вести войну с государями и народами, он сделался бы добрым помещиком. Но его задачей было сеять не хлебные семена на полях какой-нибудь французской провинции, а разбрасывать свои идеи на все четыре ветра, чтобы они пустили корни во всех уголках мира.
   Одновременно, в период своего знакомства с Каролиной, он ухаживал еще за двумя девушками -- за молоденькой помещичьей дочерью Мион-Деплас и за очаровательной де-Сен-Жермен. В угоду им он брал уроки танцев у танцмейстера Дотеля в Валенсии, потому что любимец Марса отнюдь не был любимцем музы Терпсихоры. Конечно, валенсийскому профессору хореографии, равно как и учителю танцев в парижской военной школе, не удалось научить этому искусству молодого Бонапарта, и на всю свою жизнь он остался очень плохим танцором. Особенно ему не удавался вальс. Уже после двух-трех оборотов у него начинала кружиться голова. Когда в 1809 году в угоду Марии-Луизе он еще раз попытался овладеть искусством танцев, так как он знал, что австриячки больше всего на свете любят вальс, то своими неловкими и смешными движениями он вызвал самую неудержимую веселость у королевы голландской Гортензии и наследной принцессы баденской Стефании. Стефания остановила его со смехом и сказала: "Довольно, ваше величество, вы меня вполне убедили, что вы навсегда останетесь плохим учеником. Ваше призвание поучать других, а не учиться самому".
   Но в кадрилях Наполеон охотно принимал участие, даже и позднее, когда был уже консулом и императором. Когда танцмейстер Дотель, бывший во времена революции почтовым чиновником, в 1808 году впал в нищету, ему пришла счастливая мысль обратиться к императору в остроумной форме. "Ваше величество, -- писал он, -- человек, который учил вас первым шагам в свете, поручает себя вашему великодушию". Ответ не замедлил явиться: он получил пост податного контролера.
   Девица де-Сен-Жермен, на которую лейтенант Бонапарт якобы тоже имел брачные виды, предпочла ему своего кузена, некоего г-на де-Монталиве, которого впоследствии император назначил префектом департаментов Сены и Уазы, затем главным директором мостов и шоссейных дорог и, наконец, министром внутренних дел с возведением в графское достоинство и с окладом жалованья в 80000 франков. Самой г-же Монталиве Наполеон тоже хотел дать блестящее положение при своем дворе и назначил ее в 1806 году придворной дамой императрицы Жозефины. Но г-жа Монталиве отклонила это назначение: она хотела быть женой своему мужу и матерью своим детям, а в качестве придворной дамы ей пришлось бы неаккуратно выполнять свои прямые обязанности. Император, не привыкший встречать сопротивление своей воле, отнесся с уважением к этим доводам, но назначения своего все-таки не отменил, разрешив ей только не нести никаких обязанностей, связанных со званием придворной дамы. Она должна была только пользоваться удовольствиями и материальными преимуществами, связанными с этим рангом.
   На лейтенанта Бонапарта этот флирт с валенсийскими барышнями не произвел глубокого впечатления. Родина и семья гораздо сильнее владели его душой. Его тоска по родному острову, где, как он выражался, он "снова зажил бы жизнью сердца, прожив такое долгое время одним только разумом", нашла, наконец, выход, когда он получил свой первый отпуск. В половине сентября 1786 года он вновь увидал скалы своей родной Корсики. Когда корабль приближался к берегу, привозя родине ее верного сына, ему казалось, что он чует пряный аромат родной страны. Дома он жил только для своей семьи. Он совершенно отдался своим мечтам и планам будущего. Никакого следа женщины и ее влияния не находим мы за этот период времени его отпуска.
   Наконец, в начале октября 1787 года ему удалось ближе познакомиться с Парижем. Так как его письменные попытки с целью улучшить материальное положение своей семьи оставались безуспешными, то он решился лично толкнуться в двери сильных мира сего, которые держали в руках судьбу его семьи и его самого. В бытность свою учеником военной школы он очень мало видел столицу. Дисциплина была очень строга, и ни один из кадетов не имел права выходить без сопровождения унтер-офицера. Теперь все было иначе. Теперь Наполеон Бонапарт был предоставлен самому себе в этом огромном городе.
   Сообразно со своими ограниченными средствами он остановился в очень скромном "Шербургском отеле", на улице Фур-Сент-Оноре. Но его личные просьбы и усилия улучшить положение своей семьи были не счастливее его письменных попыток. Ему давали уклончивые ответы, откладывали его дело в долгий ящик, и молодой офицер напрасно томился в ожидании в этом огромном Париже, где у него не было ни друзей, ни протекции.
   Париж, о котором Наполеон писал впоследствии: "Женщине нужно только провести полгода здесь, чтобы узнать, где ее царство", -- Париж был исконным Эльдорадо женщины. Бонапарту было восемнадцать лет, и он в первый раз очутился один на этой мостовой, которая для каждого юноши, приехавшего из провинции, имеет неотразимую притягательную силу. Женщина здесь самодержавная владычица, ее ароматом пропитан и воздух бульваров, и все предметы, и люди. Шелест ее платьев звучит подобно музыке, а ее глаза иллюстрируют ее живым языком взглядов. Странная, таинственная сила исходит от нее и действует на юношей, как дурман. Женщина повсюду: на променаде, в публичных садах, в кафе, в ресторанах, в театрах и концертах, и всюду она играет первенствующую роль.
   Женщина для Наполеона была совершенно областью неведомого. В маленьком гарнизоне, где все знали друг друга, ни один офицер не позволил бы себе никакой вольности из боязни не быть больше принятым в обществе. Но здесь, в Париже! В первый раз змей-искуситель стал нашептывать Наполеону соблазнительные слова. Неотразимые чары неведомого, желание знать, наконец, увлекают Наполеона после спектакля в итальянском театре к Пале-Руайяль, служившему в те времена излюбленным местом сборища для женщин легкого поведения.
   Его душа, "потрясенная сильными впечатлениями", делает его вначале нечувствительным к пронизывающему ноябрьскому холоду. Но когда его горячая фантазия немного остыла, он резко почувствовал холодное дыхание осени. Он ищет защиты от холода в сводчатых галереях сада. Подвижная, пестрая толпа проституток и прожигателей жизни, ярко освещенные рестораны, откуда раздается говор и смех, -- все это почти мутит его рассудок. Он беден, он не может позволить себе ни одного из этих удовольствий. Вдруг его горящие взоры падают на женскую фигуру. Позднее ночное время, ее манеры, ее молодость подсказывают ему тотчас же, что она одно из тех несчастных созданий, которые сотнями ходят по саду. И все-таки во всем ее существе есть что-то, что отличает ее от них и привлекает к себе. Она одета скромнее, чем другие, ее манеры скорее сдержанные, нежели вызывающие. Это придает ему мужество победить свою собственную робость. Он, который "больше чем кто-нибудь другой был убежден в ее постыдном ремесле", который предостерегает себя "от взгляда этих ежеминутно оскверняемых созданий", -- он заговаривает с ней. И, точно в оправдание самого себя, он пишет после в своей тетради, что он сделал это скорее для психологического наблюдения, чем ради самого знакомства. И все-таки здесь чувствуется трепет желания знать, разрешить, наконец, загадку женщины. Притягательная сила неведомого держит его в своей власти.
   -- Вы озябли? Как можете вы прогуливаться здесь в такой холод? -- наивно спрашивает он девушку.
   -- Ах, сударь, меня поддерживает надежда. Мне ведь нужно закончить мой вечер, -- отвечает она.
   То равнодушие, с каким произнесены эти слова, очаровывает новичка, и он шагает дальше рядом в ней.
   -- У вас, по-видимому, очень слабое здоровье, -- продолжает он. -- Я удивляюсь, как вы не боитесь подорвать его окончательно вашей профессией.
   Девушке подобное замечание кажется по меньшей мере странным.
   -- Черт возьми, сударь, -- отвечает она, -- надо же ведь что-нибудь делать!
   -- Само собой разумеется. Но разве нет какого-нибудь другого занятия, более подходящего для вашего здоровья?
   -- Нет, сударь, нужно ведь как-нибудь жить.
   И в этом же роде продолжаются вопросы и ответы. Он хочет знать все. Как она дошла до этого печального ремесла, как давно она им занимается, кто ее толкнул на это, откуда она родом, сколько ей лет и т. д. Вполне охотно, но безучастно рассказывает ему девушка всю свою историю, и его жажда знания находит, наконец, полное удовлетворение в его убогом номере отеля, на узкой и темной улице Фур-Сент-Оноре.
   Как ни будничным кажется нам это приключение, тем не менее оно рисует нам Наполеона со всеми характерными особенностями его натуры. Его пытливость, которую он не может заглушить в себе даже и в этом случае, его точность, с которой он все заносит в свою тетрадь вплоть до мельчайших подробностей, даже его изумительная память, так восхваляемая впоследствии, -- все это нашло здесь яркое выражение. Но если кто-нибудь думает, что он отметил этот случай своей жизни потому, что он произвел на него особенное впечатление, тот ошибается. Подробное изображение этой мимолетной встречи с женщиной сделано им, без сомнения, скорее из принципа, вследствие его склонности отмечать со всей точностью каждый поворотный пункт в своей жизни, нежели вследствие глубокого внутреннего переживания. Сердце Наполеона было слишком полно любви к отчизне для того, чтобы какое-либо другое переживание, хотя бы чисто чувствительное, могло поместиться в нем. Из всего своего приключения в Пале-Руайяль он вынес, хотя и не без борьбы, совершенно обратное впечатление. Все свои физические ощущения он постарался подавить единственным, на его взгляд, достойным и настоящим чувством -- чувством патриотизма.
   Пять дней спустя, 27 ноября, он писал монолог о любви к отечеству. Он обращен к какой-то неназванной женщине. Был ли Наполеон настолько наивен, что под анонимной дамой имел в виду прелестницу из Пале-Руайяль? Весьма возможно. Париж с его бесчисленными, легко доступными женщинами, с его тысячами жриц Венеры казался ему накипью всего низменного в жизни. Все его внутреннее существо возмущалось против этого. Как мог этот развращенный народ, преданный всецело чувственным наслаждениям, еще испытывать чувство любви к родине? Как далеко было это все от простых нравов, добродетелей и величия души древних спартанцев! Где были те старые времена, когда еще патриотизм считался высшей добродетелью? -- Так писал восемнадцатилетний юноша, в котором только что впервые пробудилась чувственность. Нет, любовь не была создана для Наполеона. И все-таки мы видим: он борется, он борется против женщины, этой змеи, которая обвивает его своими кольцами, которая поминутно преследует его мысли, которая может затемнить его рассудок. Он призывает на помощь всю сильную рать аргументов Руссо, чтобы выйти победителем из искушения, -- и это удается ему.
   Обогащенный одним лишним опытом, но, может быть не более знающий, чем прежде, вернулся Наполеон на родину. Женщина не смогла приобрести над ним власти. Разнузданность и разврат не захватили его и даже не внушили ему к себе интереса. На Корсике он продолжал свой прежний замкнутый образ жизни. Но его отпуск окончился, а с ним и прекрасное, дивное время, проведенное в родной стране.
   Полк Ла-Фер между тем, с 1787 года, переменил место своей стоянки и находился теперь в Оксоне. Туда лейтенант Бонапарт вступил 1 июня 1788 года.
   На рыночной площади Оксоны стоит памятник Наполеону. Один из барельефов представляет нам артиллерийского поручика Бонапарта, мечтательно прислонившегося к старому дубу, -- одному из тех, которые еще и сейчас осеняют своими корявыми ветвями загородную улицу неподалеку от источника Отшельника. Наполеон любил дорогу к этому источнику. Ничто не тревожило его там. Только шорох листьев да плеск воды нарушали тишину. Здесь он мог в полном уединении предаваться своим мыслям, которые всецело были поглощены его родимым островом. Мечтательно и задумчиво ходил он взад и вперед, заложив руки за спину, с книгой или с несколькими чистыми листочками бумаги, куда он заносил свои заметки. Иногда он останавливался, машинально и бессознательно чертил концом сабли на песке геометрические фигуры и, казалось, был далеко от будничной действительности.
   Часто он заходил отдохнуть в деревню Виллер-Ротен, в имение арендатора Мерсере. Одно время летом он перенес даже туда свои книги и карты и работал в тени могучей липы, среди деревенской тишины и безлюдья.
   Но только ли драгоценная тишина деревни и прекрасное молоко арендатора привлекали молодого Бонапарта в Виллер-Ротен? У Мерсере была дочь, юная и свежая, как утро. По-видимому, она была предметом робких ухаживаний лейтенанта Бонапарта. Он звал ее "своей маленькой Мари" и подарил ей шелковый платочек и серебряное колечко, -- скромные сувениры, имевшие, однако, в глазах их обладательницы больше ценности, чем все сокровища, которые впоследствии император мог положить к ее ногам.
   Менее сентиментальными являются нам отношения Наполеона к кокетливой мадам Ноден. Ее муж был военным комиссаром в Оксоне, и лейтенант Бонапарт был желанным гостем в доме Ноденов. Говорят, что он был еще более желанным гостем тогда, когда сам г-н Ноден был в отсутствии. Несомненно только то, что когда Наполеона уже не было в Оксоне, он обменивался письмами с мадам Ноден. Он вспоминал о ней и позднее и назначил Нодена во время Империи генерал-интендантом инвалидного ведомства.
   Мария Мерсере и мадам Ноден не были единственными женщинами, с которыми лейтенант Бонапарт завязал знакомство в своем втором гарнизоне. Одна молодая девушка из буржуазной среды по имени Манеска Пилле привлекла также к себе его внимание. Она была падчерицей богатого торговца дровами Шабера и имела хорошее приданое, потому что Наполеон, как кажется, имел намерение жениться на ней. Возможно, что он даже делал попытку просить ее руки, но родственникам девушки этот брак с бедным офицером без будущности и без состояния показался слишком невыгодным. Впрочем, Наполеон посетил дом г-на Шабера не больше двух-трех раз, принимал раза два участие в висте и в один из этих случаев написал на игральной дощечке из слоновой кости имя Манески. Этот единственный документ мимолетного чувства императора к дочери дровяного торговца сохраняется в оксонской городской библиотеке. На темных локонах Манески не суждено было блестеть маленькой короне, которую Наполеон пятнадцать лет спустя возложил на другую женскую голову.
   Итак, мы видим, что для Наполеона дело не обошлось совсем без женских знакомств во время его пребывания в Оксоне. И Костон, биограф его юности, не прав, когда утверждает, что никто не слыхал о каких-либо галантных приключениях Бонапарта в бытность его в Оксоне. Несомненно, что Наполеон не разыгрывал из себя святошу и тогда, когда его товарищи в 1789 году, зимой, давали бал местным гризеткам, и принимал в нем деятельное участие.
   О любви во всех этих случаях, конечно, не может быть и речи. По крайней мере, в своем "Диалоге о любви", который был им написан как раз в это время, он выражает взгляды совершенно противоположные тем, какие обыкновенно высказывает влюбленный человек. Он отрицает любовь и счастье, которое она несет с собой. Он считает ее вредоносной для человечества. Освободить от нее землю было бы благодеянием богов всему людскому роду. И когда его влюбленный друг де-Мази, который якобы принимает участие в этом диалоге, хочет изобразить ему, как он счастлив благодаря своей любви, Наполеон отвечает ему: "Я смеюсь над всем тем, что держит вас в плену. Но еще больше мне смешно то одушевление, с которым вы мне все это рассказываете. Что за странная болезнь овладела вами? Бессонные ночи, нетронутые обеды, ни одного местечка на всем земном щаре, где бы могло улечься ваше беспокойство! Ваша кровь кипит, вы ходите взад и вперед большими шагами, глядя вдаль блуждающим взором. Бедный друг! Разве это счастье?.. Если бы вам пришлось защищать отечество, то что стали бы вы тогда делать?.. На что вы годны?.. Можно ли было бы доверить государственную тайну человеку, у которого нет воли?.. О, как я сожалею о вашем заблуждении! Как, вы полагаете, что любовь есть путь к добродетели? Нет, она тормозит вас на каждом шагу. Будьте же благоразумны!".
   Подобные взгляды нас не могут удивлять, если принять во внимание, что их высказывал юноша, на плечах которого уже лежало тяжелое бремя заботы о своей семье: надо было сначала жить, прежде чем любить. Позднее, из страстных писем к Жозефине мы можем убедиться, что генерал Бонапарт не всегда придерживался суровых взглядов на любовь поручика Бонапарта. Его жаждущее любви сердце ждало только случая, чтобы с тем большей силой, с тем большей страстностью спеть гимн любви.
   А пока что он смотрел на женщину с точки зрения истинного корсиканца: как на супругу и мать. Любовь вне семьи была для него лишена всякого значения; больше того -- он считал ее гибельной. В "Discours de Lyon" о человеческом счастье, написанном приблизительно в то же время, что и "Discours sur l\'amour", и под влиянием тех же переживаний, он говорит: "Без жены нет ни здоровья, ни счастья. Внушите поэтому бесчисленному количеству юношей, что их радости не настоящие". И исполненный этих принципов, он снова вернулся в свое отечество.
  

Глава III. Луиза Тюро де-Линьер, Дезире Клари

   В сердце Наполеона бушевали теперь другие, не любовные бури. Факел свободы зажег во Франции грозный пожар революции. Юный сын этой революции, в которой он видел все спасение, он со всем пылом предался опьяняющим идеям свободы, кружившим его голову, как молодое вино. Позабыты были женщины и любовь, позабыты все сентиментальные и философские рассуждения о женщине и ее свойствах. Теперь одна только женщина, прекраснейшая из всех, занимала его: это -- свобода. Да, свобода для его бедного отечества, для его Корсики. И ей, этой возлюбленной, он бросается в объятия.
   С этих пор он не хочет знать ничего, кроме патриотизма и еще честолюбия. Играть роль на мировой сцене, будь хоть этот мир лишь островом, на котором он родился, создать своей семье уважаемое положение и упрочить ее будущность -- таковы теперь все его стремления. Женщине тут нечего делать: ему нечего от нее ожидать и нечего отдавать ей. Ни на Корсике, ни затем в Тулоне нам ничего не известно о каких бы то ни было любовных отношениях Наполеона к женщинам. Текущие события и его служба всецело поглощают его.
   И только в 1794 году женские лица вновь появляются в жизни Наполеона. Он уже успел пройти школу республиканца и из королевского поручика артиллерии сделался республиканским бригадным генералом. Однако 9 Термидора, повлекшее за собой падение обоих братьев Робеспьер, чуть не сделалось для него роковым. Вследствие его дружеских отношений к младшему из Робеспьеров он был арестован и посажен в крепость Форт Карре, около Антиб. И только его отличные связи и прекрасная репутация, которой он пользовался у народных представителей, смогли вернуть ему назад свободу, то есть ему было разрешено проживать впредь в доме своего друга графа Жозефа Лауренти в Ницце, у которого он нашел приют незадолго до своего ареста. Вскоре между молодым генералом и семьей Лауренти, состоявшей из двух дочерей и сына, завязалась самая тесная дружба. Молодые люди ладили друг с другом великолепно. Бонапарт не смог остаться нечувствительным к юной прелести младшей из сестер, Эмилии. Желание, ставшее вскоре настойчивым, упрочить себе будущность заставило его просить руки юной графини. Мать, однако, хотя генерал Бонапарт и был ей симпатичен, воспротивилась этому союзу, выставляя причиной отказа возраст своей дочери, которой в то время было только четырнадцать лет.
   Но генералу Бонапарту некогда было предаваться унынию по поводу своей неудачи. В сентябре он снова вступил в свою прежнюю сферу деятельности в качестве артиллерийского генерала итальянской армии, и его новые обязанности всецело поглотили его. Он был так непохож на своих подчиненных, часто гораздо старших, чем он сам. Никогда он не говорил ничего неопределенного, его орлиный взгляд охватывал сразу все критические положения, и что он говорил, то было веско. Эти его качества особенно были оценены народными представителями Рикордом и Тюро де-Линьером. Они были в восхищении от молодого генерала и при каждом удобном случае выставляли на вид его заслуги.
   Тюро был довольно незначительный человек, но у него была прелестная жена. В конце сентября она приехала вместе с мужем в Ниццу, место главной квартиры итальянской армии. Там она увидала генерала Бонапарта в первый раз. Она была дочерью версальского хирурга Готье и только два месяца как стала женой народного представителя. В грации и кокетливости она не уступала любой парижанке. Ей было двадцать четыре года, и она была подвижна и жизнерадостна, как стрекоза. Скорее маленького, чем высокого роста, скорее темноволосая, чем белокурая, с матовым, как из слоновой кости, цветом лица, с темными блестящими глазами и румяными губами, словно созданными для поцелуев, -- такой нам представляется Луиза Тюро. Наполеон сам говорил, что она была "необыкновенно хорошенькая" (extrezmement jolie).
   Но красота и жизнерадостность были, по-видимому, ее единственными преимуществами; ум и добродетель не находились среди ее качеств. Супружеская верность для этой легкомысленной женщины, едва вступившей в брак, не была чем-то обязательным. Худой, по внешности мало привлекательный генерал Бонапарт, о котором одна остроумная женщина сказала, что "не будь он так худ и болезнен на вид, можно было бы обратить внимание на тонкие черты его лица", однако понравился хорошенькой мадам Тюро. Она и ее муж отличали его при каждой возможности, от чего Наполеон далеко не оставался в накладе, так как народный представитель был в эти времена очень влиятельной особой. Позднее император вспоминал об этом покровительстве и рассказывал своим приближенным, которые делили с ним изгнание на пустынном острове:
   "Я был тогда еще очень молод [1] и был очень горд и счастлив своим маленьким успехом. Поэтому я старался всеми возможными для меня знаками внимания показать свою признательность. И вы сейчас увидите, куда ведет злоупотребление властью и от чего часто зависит судьба людей. Потому что я тоже не лучше других. Когда я однажды гулял с мадам Тюро вблизи Colle di Tenda [2] , среди наших позиций, мне вдруг пришло в голову немножко поиграть в войну, чтобы позабавить ее. Я скомандовал атаку форпостов. Хотя мы и были победителями, но о результате, конечно, не могло быть и речи. Эта атака была чистейшей фантазией, и, однако, несколько людей осталось на месте. Каждый раз, как я об этом думаю, я делаю себе за это тягчайшие упреки".
   Таким образом, Наполеон, великий полководец, ради пары прекрасных глаз пожертвовал своими людьми! Он, который в своих позднейших войнах с такой заботливостью охранял своих "детей", своих солдат! Потому что мадам Тюро была красива, кокетлива, мила и увлекательна, против ее улыбки не смог устоять даже сам генерал Бонапарт! Но не была ли ведь это для него первая нежная женская улыбка после целых лет воздержания, улыбка легкомысленной соблазнительницы, которой захотелось покорить именно его, такого сдержанного, такого недоступного! Его глубоко запавшие глаза выдавали ей скрытую, сдержанную страстность. Его белые зубы привлекательно сверкали на темном лице воина. Его худые, жилистые руки несомненно умели сжимать женщину в минуту страстного забвения в своих сильных объятиях. Луиза Тюро жаждала поцелуев тонких губ Бонапарта, и он вовсе не был так недоступен, как казался с виду. Он был мужчина, как и всякий другой, который пользуется случаем, если таковой ему представляется.
   Но правда ли, что он пожертвовал для нее несколькими беднягами? И если правда, то было ли это из одного пустого, тщеславного желания понравиться прекрасной даме? Кто знаком с характером Наполеона, у того обязательно возникают сомнения, не спутал ли он происшествия, вспоминая после стольких лет об этой, нарочно устроенной атаке форпостов. Сама госпожа Тюро отрицала впоследствии, что эта демонстрация была устроена ради нее. Не она была причиной отданного приказания, но генерал Бонапарт просто уведомил ее, что она, если желает, может быть свидетельницей происходящей стычки форпостов.
   Но так или иначе, если даже красота Луизы Тюро и производила на Наполеона неотразимое впечатление, все же те чувства, которые он к ней испытывал, имеют мало общего с любовью. Эти чувства были скорее похожи на соломенный костер в бурную и ветреную погоду в открытом поле. Подобные пожары не причиняют серьезного вреда и не горят длительным пламенем, подобно огню на священном очаге любви. Они потухают так же скоро, как и загораются. Ветер относит дальше несколько искр, они мгновенно воспламеняют новую копну соломы, и так же быстро прогорает новый фейерверк.
   Но все же этот флирт не был совсем обыкновенным. В основе его лежало определенное намерение. Как ни мало связано у нас с именем Наполеона представление о том, что он пытался сделать карьеру при помощи женщин, тем не менее на этот раз очевидность говорит против него. Весьма вероятно, что он интересовался больше покровительством хорошенькой супруги народного представителя, чем ею самой. Впрочем, этот случай является не единичным в жизни Наполеона. Известно, что госпожа Карто, супруга генерала и начальника Наполеона под Тулоном, брала часто под свою защиту молодого офицера, который не всегда проявлял уступчивость, желательную ее мужу. Тем доверием, которое Наполеон внушил народному представителю Рикорду, он, по-видимому, тоже был обязан любезному вмешательству мадам Рикорд. И, как говорят, поступок его бывшего друга Саличети, который после 9 Термидора выдал его как приверженца Робеспьера, объясняется тоже чувством мести обманутого мужа. Конечно, это "говорят" ничем не доказано, но отнюдь не кажется невероятным, если вспомнить, что в это время Бонапарт не пренебрегал ничем, что могло повлиять на его будущность.
   В конце 1795 года он вновь встретился с Луизой Тюро в Париже. В Ницце они расстались в ссоре друг с другом, но здесь между любовниками возобновились прежние отношения. Около девяти месяцев спустя, в августе 1796 года, Луиза произвела на свет своего первого ребенка, девочку. Можно было бы предположить, что отцом этого ребенка был Бонапарт, но, принимая во внимание непостоянство мадам Тюро, которая меняла любовников как перчатки, утверждать нечто подобное было бы по меньшей мере смело.
   После своей женитьбы на Жозефине Наполеон больше не встречался с Луизой Тюро. Хотя г-жа Бонапарт в своих ревнивых подозрениях и имела в виду именно ее, когда ее муж в Италии одерживал победу за победой, но эти подозрения были неосновательны. Правда, Луиза Тюро когда-то владела его чувственностью, но никогда не отдавал он ей своего сердца. Оно принадлежало только ей, обожаемой, несравненной Жозефине, которая тем временем изменяла ему в Париже с мосье Шарлем.
   "Я в отчаянии, мой дорогой друг, -- пишет Наполеон в ответ на те упреки, которые она ему делает, -- что ты можешь предположить, будто мое сердце в состоянии открыться для другой, кроме тебя. Оно принадлежит только тебе, потому что ты его завоевала, и оно будет принадлежать тебе вечно. Я не понимаю, зачем ты упоминаешь о мадам Т(юро). Меня она интересует столько же, сколько прошлогодний снег".
   И все-таки Наполеон не забыл Луизу Тюро. Правда, овдовев в 1797 году, -- ее муж будто бы умер от горя из-за ее легкомысленного поведения, -- она жила долгое время в нужде, не получая от первого консула и позднее императора никакой поддержки. Ее письма и прошения не попадали ему в руки; приписывают Бертье умышленное недопущение ее к императору. Но, наконец, -- должно быть, в 1810 или 1811 году, -- случай помог ей. Император поехал на охоту в Версаль. Он вспомнил, что здесь живет женщина, которая когда-то любила его под знойным небом Ривьеры. Он тотчас же приказал навести о ней справки, и на следующий день Бертье привел к нему Луизу Тюро. Но какая поразительная перемена! Куда девались живые, смеющиеся глаза, пухлые губы, юные, гибкие формы тела прежней мадам Тюро? Неужели это была та женщина, которая когда-то очаровала его своей красотой? Разгульная жизнь, заботы и нужда состарили ее раньше времени.
   Когда она вошла в кабинет своего прежнего любовника, постаревшая, морщинистая, "едва узнаваемая", император обратился к ней со словами:
   -- Почему вы не воспользовались нашими общими знакомыми из итальянской армии, чтобы получить доступ ко мне? Многие из них сделались значительными личностями и состоят в постоянных сношениях со мной.
   -- К сожалению, ваше величество, -- был горький ответ, -- нам пришлось раззнакомиться, когда они достигли видного положения, а я впала в нужду.
   И взгляд ее усталых глаз скользнул украдкой в сторону Нейшательского принца.
   Наполеон сжалился над Луизой. Ему припомнилась ее красота, ее нежность, которые она так щедро расточала когда-то в Ницце, и он уважил все ее просьбы. Она высказала желание иметь ренту в 6000 франков.
   Но генерал Бонапарт расстался с Луизой Тюро, как раньше лейтенант Бонапарт расстался с Каролиной дю-Коломбье и Манеской Пилле. Такова уж была его натура: хотя он и не был нечувствителен к женской прелести, однако никогда не поддавался вполне искусству очаровательниц. Кроме того, он был беден, а женщины стоили денег. Его корсиканское сердце тосковало по домашнему очагу, по семье. Величайшим идеалом являлась для него женщина как жена и мать. Бесплодная женщина не имела никакой цены в его глазах. Только та казалась ему достойной всяческого преклонения, которая родила возможно большее количество детей.
   Но еще одно обстоятельство заставило внезапно Наполеона с усердием взяться за брачные планы. Этому "каналье Жозефу" посчастливилось жениться 3 Вандемьера III года (24 сентября 1794 года) на богатой девице из Марселя Жюли Клари. А что такое был этот Жозеф? Простой военный комиссар! У него же, Наполеона, был хоть по крайней мере благозвучный титул. Он был бригадный генерал, правда, хотя без команды. А пока что он состоял в парижском топографическом бюро в качестве составителя планов. Все же это что-нибудь да значило. А кто знает, что могло принести с собой будущее? Он верил в свою звезду. Не имел ли он гораздо больше права претендовать на выгодную женитьбу, чем Жозеф?
   Выбор Наполеона пал на младшую, хорошенькую сестру жены Жозефа Дезире Клари [3] . Он познакомился с ней уже в 1794 году, когда его мать с семьей искала убежища в Марселе. И тогда же между ним и юной, едва шестнадцатилетней девушкой [4] завязались нежные узы любви, хотя у него и не было еще серьезной мысли жениться на ней. Для Дезире молодой корсиканский офицер являлся идеалом. Она удивлялась его храбрости, которую он проявил под Тулоном и о которой еще повсюду говорили, и его гордости, с которой он сносил свою бедность. Он был еще и защитником и покровителем многочисленной семьи, которая взирала на него как на божество. Насколько позволяли Дезире ее юность и ее умственный уровень, она видела в любимом человеке его необычайную гениальность, которая высоко возносила его над всеми другими. Она подарила его той нежной любовью, которая в избытке счастья не находит слов, чтобы передать все свои чувства. "Ты знаешь, как сильно я тебя люблю, -- пишет она в своем первом письме, которое Наполеон получил в Шатильоне, -- никогда я не смогу сказать тебе всего, что я чувствую. Разлука и даль никогда не изменят тех чувств, которые ты внушил мне. Одним словом, вся моя жизнь принадлежит тебе".
   Мысль жениться на Дезире созрела в голове Наполеона собственно только тогда, когда он в 1795 году был в Париже. С этого момента он не перестает строить самые заманчивые планы на будущее, связанные с этой женитьбой. У Дезире было прекрасное приданое, -- как говорили, 150 тысяч франков, -- целое состояние для такого бедного офицера, как Наполеон! Он жил тогда на удачу среди всеобщего смешения нравов и положений, подобно многим другим, ожидавшим спасения от реакции. Его средств не хватало ему на необходимое в эти дни всеобщего вздорожания, когда потребность в роскоши и чувственных наслаждениях сделалась почти ненасытной, когда неимущие испытывали нужду во всем, тогда как богачи тратили тысячи и тысячи в один вечер на удовольствия, туалеты, женщин, на малейшую свою прихоть.
   С помощью Жозефа роман с Дезире развертывается дальше. При его посредстве влюбленные обмениваются письмами, кроме того, Жозеф сам время от времени сообщает брату известия об его избраннице. Никакой страсти или сильной склонности по отношению к юной Дезире Наполеон не высказывает Жозефу; его занимает только обеспеченное будущее вдали от всех политических волнений, мысль жить вместе с любимым братом. Когда он женится на Дезире, он мечтает купить себе дом в городе и имение, держать экипаж и лошадей, -- словом, жить как зажиточный буржуа. Вокруг этих планов целыми месяцами вращаются в Париже все его мысли.
   И все-таки Наполеон любил Дезире. Если бы мы могли заглянуть в те письма, которые он писал ей тогда, то, может быть, мы нашли бы в них прототип его любовных писем к Жозефине, без пылкой страсти последних, но все же полных глубокого чувства. К сожалению, они не сохранились. Что сталось с ними? По-видимому, Дезире сожгла эти свидетельства ее юного счастья, тогда как некоторые копии своих собственных писем она хранила до самой смерти. Она была так уверена в любви своего Наполеона, что однажды она написала ему из Генуи, где она находилась вместе с сестрой и Жозефом: "Напиши мне как можно скорее, не для того, чтобы подтвердить мне твои чувства, -- ведь наши сердца слишком тесно связаны друг с другом для того, чтобы что-нибудь могло их когда-либо разъединить, -- нет, но для того, чтобы уведомить меня о своем здоровье. Ты чувствовал себя не совсем хорошо, когда мы расставались. О, мой друг! Заботься о твоем здоровье и твоей жизни, чтобы сохранить ее для твоей Евгении, которая не сможет жить без тебя. Держи свою клятву любить меня вечно так же крепко, как я держу свою".
   Этот ребенок умел уже находить слова, которые может отыскать только любящая женщина. Наполеон знал, что с ней ему обеспечено счастливое существование, что она, всегда любящая и готовая на самопожертвование, сумеет скрасить ему всю его жизнь. Поэтому он так и торопится с этой свадьбой. В каждом письме к своему брату упоминает он о той, которая призвана дать ему это тихое счастье. "Привет твоей жене и Дезире, -- пишет он в мае 1795 года. Месяц спустя он хочет послать ей свой портрет, который она у него просила. Но он не уверен, все ли еще она хочет его иметь, и поэтому предоставляет выбор Жозефу: "Дезире просила меня прислать ей мой портрет. Я закажу его художнику. Ты передашь его ей, если она еще хочет его иметь, в противном случае ты оставишь его себе".
   Долго он не получал известий о маленькой Дезире, ни от нее самой, ни через своего брата. Может быть, она сердится на него? Почему она не пишет? Наполеон в отчаянии. Мрачные тени заволакивают в его глазах его блестящее будущее. Неужели же должны рухнуть все его планы? "По-видимому, для того, чтобы добраться до Генуи, нужно переплыть через Лету", -- иронически замечает он в своем письме к Жозефу, писанном 7 июля 1795 года. И еще раз, 19 июля, когда он все еще не получает известий от нее: "Я все еще не получаю писем от Дезире, с тех пор как она в Генуе".
   Но Дезире все не пишет. Неужели же она его забыла? Нет. Причиной тому, несомненно, Жозеф. В нетерпении Наполеон пишет ему 25 июля: "Мне кажется, ты нарочно не говоришь ничего о Дезире; я даже не знаю, жива ли она". А в следующем письме, которое он послал шесть дней спустя, уже написано: "Ты ни слова не говоришь о мадемуазель Эжени". Теперь он уже действительно обижен и называет ее "мадемуазель Эжени".
   Но, наконец, письмо от нее! Наполеон счастлив. Он снова воспрянул духом, получив известие от своей Дезире. Мысли о браке получают снова определенность. 5 сентября он уже открыто говорит Жозефу о своих планах. "Если я еще останусь здесь, -- пишет он из Парижа, -- то нет ничего невозможного, если на меня найдет брачное помешательство. Напиши мне относительно этого хоть одно слово. Может быть, лучше будет, если ты переговоришь об этом с братом Эжени. Сообщи мне об окончательном результате -- и дело с концом". Но он не может дождаться ответа; нетерпение грызет его. Уже на следующий же день он умоляет Жозефа: "Не забудь о моем деле! Я горю нетерпением обзавестись своим домом... Или дело с Дезире должно решиться, или нужно его покончить навсегда".
   Это были последние слова. Гимн Дезире навсегда умолк в письмах Наполеона; никогда больше он не называет ее имени. Почему?.. Злые языки утверждают, что семье Клари за глаза было достаточно одного Бонапарта и что родные девушки не дали согласия на ее брак с Наполеоном. Но возможно, что и сам Наполеон переменил свои намерения. Может быть, бесчисленные красавицы Парижа, которые "только здесь знали, какое царство им принадлежит", которые здесь были "прекраснейшими в мире", женщины, которых он встречал у Барра, у Уврара, у мадам Тальен и у Пермона, может быть, весь этот блеск и роскошь туалетов, просвечивающее тело, розовые губы, сладкие, вкрадчивые слова парижанок помутили рассудок маленького, худого, плохо одетого генерала. И ради них, может быть, он забыл маленькую провинциалку с прекрасными, невинными карими глазами. Она ведь не знала Парижа, где не было среднего состояния, где женщина была или дамой света или полусвета! Да, Наполеон так основательно забыл Дезире, что сделал предложение приятельнице своей матери, овдовевшей в то время, г-же Пермон. У нее было двое детей, и ее дочь была впоследствии герцогиней Абрантесской, супругой генерала Жюно. Потом он пытал счастья у мадам де-ля-Бушардери, впоследствии мадам Лебо де-Леспарда. Она была возлюбленной Мари-Жозефа Шенье и во время владычества Конвента вела в Пале-Эталите (Пале-Руайяль) разнузданную жизнь. По-видимому, Наполеона особенно тянуло к женщинам, которые были гораздо старше его.
   Французская корона не была суждена Дезире Клари. Не ей предназначено было разделить величие, славу и блеск Наполеона. Но ей суждено было впоследствии воцариться над другим народом вместе с Бернадоттом, королем шведов.
   Она не переставала любить своего неверного друга и невыразимо страдала от сознания, что ее покинули. Бедная Дезире! Ее слезы уже не могли ничему помочь. Виконтесса похитила у нее сердце ее Наполеона. Только с большим трудом могла она помириться с этим фактом. И когда был заключен брак Наполеона с Жозефиной Богарне, слова ее письма к нему вырвались как крик отчаяния из исстрадавшегося сердца: "Вы сделали меня несчастной, и все же я в своей слабости прощаю вам... Вы женаты!.. Теперь бедная Дезире не имеет больше права любить вас, думать о вас... Мое единственное утешение -- это сознание, что вы убеждены в моем постоянстве и неизменности... Теперь я желаю только смерти. Жизнь для меня стала невыносимым мучением с тех пор, как я не могу больше посвятить ее вам... Вы женаты! Я все еще не могу свыкнуться с этой мыслью, она убивает меня. Никогда не буду я принадлежать никому другому... Я, которая надеялась вскоре стать счастливейшей в мире женщиной, вашей женой... Ваша женитьба разрушила все мои мечты о счастье... Все же я желаю вам всяческого счастья и благополучия в вашем браке. Пусть та женщина, которую вы избрали, сможет дать вам то счастье, которое мечтала дать вам я и которого вы достойны. Но среди вашего счастья не забывайте все-таки совсем бедную Евгению и пожалейте ее в ее горькой доле!".
   Эти жалобы тяжело ложились на душу Наполеона. Он сознавал, что ему нужно было как-нибудь поправить дело. По дороге в Италию он лично в Марселе испросил прощения у покинутой. Впоследствии он пытался найти для Дезире хорошую партию. Двадцатишестилетний генерал Леонард Дюфо казался ему наиболее достойным супругом для его прежней возлюбленной. 12 ноября 1797 года Наполеон писал Жозефу в Рим, где также находилась и Дезире: "Тебе передаст это письмо генерал Дюфо. Он будет говорить тебе о своих намерениях жениться на твоей свояченице. Я считаю этот брак очень выгодным для нее, потому что Дюфо -- отличнейший офицер".
   Говорят, что Дезире была склонна дать свое согласие так тепло рекомендованному молодому генералу, хотя было известно, что у Дюфо есть возлюбленная и трехлетний внебрачный ребенок. Но обстоятельства судили иное. Храбрый офицер кончил свою жизнь трагическим образом. В тот момент, когда он 17 декабря 1797 года в Риме защищал Жозефа Бонапарта перед зданием французского посольства от рассвирепевшей черни, предательская пуля сразила его на глазах его нареченной.
   Шведский барон Гохшильд, знавший лично королеву шведов, считает, однако, сомнительным, чтобы Дезире могла быть очевидицей смерти генерала Дюфо. Когда в 1856 году он читал ей только что вышедшую в свет переписку Жозефа Бонапарта и дошел до того места, где Жозеф пишет министру иностранных дел, что его свояченица должна была повенчаться с генералом Дюфо на следующий день трагической смерти последнего, королева прервала его словами: "Это ложь! Я никогда не вышла бы замуж за Дюфо, он мне совсем не нравился".
   После него Наполеон предназначал для Дезире ставших впоследствии генералами Мармона и Жюно, но оба они были отвергнуты. Однако три года спустя она, по-видимому, превозмогла себя и 30 Термидора VI года (17 июля 1798 года) сделалась женой генерала Бернадотта. Этот выбор был не по душе Наполеону. В это время он находился в Египте и писал из Каира: "Желаю, чтобы Дезире была счастлива с Бернадоттом: она заслуживает этого". И едва по истечении первого года Дезире обратилась с просьбой к генералу Бонапарту быть крестным отцом ее первенца. Это был как бы ее реванш. В ее взгляде светилась скрытая торжествующая гордость, когда она показала ему своего сына. Сына! Наполеону никогда не суждено было иметь его от Жозефины. Не закралось ли теперь ему в душу сожаление о том, что он не женился на молоденькой Дезире? Он дал своему крестнику героическое имя Оскар, точно предугадал, что он будет впоследствии шведским принцем.
   Бернадотт был врагом Наполеона, и все же он поступал по отношению к нему как друг ради Дезире, сердце которой он разбил. Для нее он сделал Бернадотта французским маршалом, ради нее он купил ему отель Моро за 400 тысяч франков, ради нее он наградил его титулом князя Понте-Корво и назначил ему ренту в 300 тысяч франков. Ради Дезире он простил ему все ошибки в различных походах. Ради нее он дал свое согласие, когда шведский народ избрал Бернадотта наследником шведского престола. Одно лишь слово Наполеона, и шведская корона не коснулась бы головы Бернадотта. Все это лишь ради Дезире! И как же отблагодарил его за все это Бернадотт? Постыдной изменой!
   Нежное, кроткое сердце Дезире побороло себя и отдалось мужу, которому она действительно была предана. Но даже на троне Вазы она не забыла того времени своей юности, когда она любила генерала Бонапарта. В течение долгого времени, когда она уже давно владела великолепным замком на севере, она не могла решиться покинуть Париж, где жил тот, кого она любила, где она была почти первой дамой. И даже когда она жила уже в Швеции, она дорожила своим домом в Париже как сокровищем. Она не хотела с ним расстаться и тогда, когда при Второй Империи его хотели снести, чтобы проложить бульвар Гаусман. Наполеон III был достаточно тактичен, чтобы не трогать этого дома до ее смерти. Дезире Клари, королева Швеции, бывшая невеста великого императора, умерла восьмидесяти трех лет 17 декабря 1860 года. Среди ее бумаг были найдены пожелтевшие листочки, свидетельства ее любви, которые она, как священные реликвии, берегла до самой своей кончины.
  

Глава IV. Три весенние дня в Шатильоне

   Почти в то же самое время, когда в Марселе начался роман с Дезире, в жизни Наполеона появляется другая привлекательная женская личность: графиня Викторина де-Шастене.
   Артиллерийский генерал Бонапарт внезапно получил приказ 9 апреля 1795 года присоединиться к западной армии в Вандее, где храбрый генерал Ош уже завоевал себе славу и почести. Это назначение было очень не по душе Наполеону. С одной стороны, ему было мало удовольствия становиться под команду соперника, а с другой стороны, такая война, как в Вандее, совершенно не прельщала его: междоусобная война была ему антипатична. Поэтому он старался как можно дольше отсрочить свой отъезд из Марселя, где его удерживала не только его семья, но и его любовь к маленькой Дезире, под тем предлогом, что он должен дождаться прибытия своего преемника в командовании итальянской армией, генерала Дюжара. Этот последний прибыл в Марсель в начале мая 1795 года. Итак, приходилось уезжать.
   9 мая, наконец, генерал Бонапарт отправился в путь. Хотя он для виду и выслал вперед своих лошадей и экипаж в Вандею, однако целью его путешествия было не место военных действий, а Париж. Там он надеялся изыскать средства и пути к тому, чтобы отменить в высшей степени неприятное для него назначение под командой генерала Оша. По меньшей мере, он хотел выиграть время и попытаться хотя бы получить другую, более ему приятную роль при войске.
   Наполеона сопровождали шестнадцатилетний Луи Бонапарт, который должен был поступить в военную школу в Шалоне, адъютант Жюно и капитан де-Мармон. Жюно и Мармон были полны восхищения перед своим генералом, который едва достиг двадцатишестилетнего возраста и обнаруживал уже такие поразительные примеры ума и храбрости. Мармон, который был больше другом, чем адъютантом Наполеона, приписывает все, чему он научился, все свои идеи и взгляды влиянию Бонапарта, поразительной гениальности которого он не находит достаточных похвал. Кто бы мог подумать в то время, что он впоследствии будет изменником своему императору?
   Но эти времена были еще далеко впереди. Теперь же ни один из четверых путешественников, ехавших по дороге из Марселя в Париж в удобном, устроенном даже с известным комфортом и роскошью экипаже, не думал о том, что не в столь отдаленном будущем молодой генерал, идущий теперь навстречу неизвестности, станет первым человеком во Франции. Меньше всех этот последний сам был занят подобными мыслями. Теперь ему важнее всего было то, чтобы не ехать в Вандею, а вернуться назад в итальянскую армию. Время от времени его мысли летели назад в Марсель, к Дезире, к брату Жозефу, для которого он хотел купить дом в Монтелимаре или в Шалон-на-Соне. Может быть, втайне он подумывал и о своем собственном хозяйстве с Дезире Клари.
   По дороге в столицу четверо путешественников остановились ненадолго в Шатильоне у родителей Мармона. Владение Мармонов находилось на краю города и называлось Шатело. В антиякобинской среде провинциальной аристократии, смотревшей с точки зрения своих реакционных понятий почти с презрением на так называемых "синих офицеров", бледный, скупой на слова республиканский генерал произвел самое невыгодное впечатление. Было известно, что он был другом младшего из Робеспьеров и сидел в антибской крепости как подозрительный робеспьерианец. Уже одного этого было достаточно, чтобы отнестись к нему с недоверием. Несмотря на восхищение Мармона и Жюно своим молодым генералом, пребывание его в Шатильоне было бы очень плачевным, если бы одна молодая девушка из аристократической среды не приняла в нем участия и не взяла его под свою защиту.
   Действительно, г-жа Мармон не знала, что ей делать со своим молчаливым гостем. Он говорил только самое необходимое, был все время углублен в собственные мысли или же занимался своим братом Луи, воспитание которого он взял на себя. И Наполеон был таким строгим ментором, что все дамы в Шатильоне очень жалели кроткого мальчика с такими уже любезными, привлекательными манерами.
   Чтобы немного развлечь свое маленькое общество, г-же Мармон пришла идея повести генерала Бонапарта и его спутников Жюно и Луи в гости к своим друзьям графу и графине де-Шастене. У них была двадцатичетырехлетняя дочь Викторина, милая, умная девушка с жизнерадостным и общительным характером и с образованием, которое далеко превышало обычный уровень женского образования того времени. Г-жа Мармон надеялась втайне, что, может быть, Викторине удастся поразвлечь немного и расшевелить ее угрюмого гостя.
   Итак, она повела своих гостей к Шастене. Молодая графиня обладала выдающимися музыкальными способностями. Она должна была тотчас же сесть за рояль и играть. Но генерал Бонапарт не удостоил ни ее, ни ее игру особенным вниманием. Из любезности он сказал ей несколько сухих и шаблонных комплиментов. Потом молодая графиня спела старинную итальянскую балладу, которую она сама положила на музыку. По всей вероятности, Мармон или Жюно сказали ей, что Наполеон любит слушать итальянские песни. Когда она кончила петь, она спросила генерала, хорошо ли она произносит по-итальянски. "Нет", -- был короткий, нелюбезный ответ. Таким образом, первый визит не обещал ничего хорошего.
   На следующий день семья Шастене была приглашена к обеду, который семья Мармон давала в честь так мало любезного и вежливого генерала Бонапарта. Необщительный молодой офицер, с длинными, плохо причесанными волосами, с глубоко запавшими глазами, -- словом, весь он с его характерной внешностью, -- произвел на молодую графиню неотразимое впечатление. Она сгорала желанием заставить разговориться этого странного человека, так непохожего на всех других мужчин ее круга. Но она прекрасно знала, что банальными салонными фразами она ничего не добьется.
   После обеда, который показался ей бесконечно длинным, она храбро подошла к нему и участливым тоном предложила ему вопрос относительно его родины, его милой Корсики. И что же? Лед был разбит, язык молчаливого генерала развязался. Глаза его загорелись, все черты оживились, и вскоре, к великому удивлению всего остального общества, между ним и Викториной завязался самый оживленный разговор.
   Стоя между двумя окнами гостиной, прислонившись к мраморному пиластру, молодые люди разговаривали, не замечая, как летит время, не замечая, что они уже почти четыре часа болтают друг с другом. Ах, Бонапарт мог бы говорить так хоть целую вечность! Ведь он рассказывал ей о Корсике, о своих планах! Он говорил даже о политике, о военных вопросах, о междоусобной войне, которой он не признавал и не представлял себе без участия знати, о революции и ее последствиях. Удивленные взгляды Викторины не могли оторваться от его губ. Поразительная подвижность ума этого человека, с которой он развивал перед ней свои планы, та легкость, с которой он переходил от одной темы к другой, захватили ее совершенно. Ей казалось, что она никогда еще не встречала человека, более богато одаренного умственными способностями.
   В ярких красках рисовал Наполеон перед ее глазами картину революции и ее ужасов до 9 Термидора. Ее охватывала жуть перед теми преступлениями, которые напоили французскую землю невинной кровью, и она с восторгом стала на сторону героев Термидора, которые положили конец всем этим ужасам. Однако генерал Бонапарт был не столь же благоприятного мнения о деятелях 9 Термидора. Он до этого времени знал их как террористов. По его мнению, "все же можно сделать и причинить много зла, не будучи дурным по существу. Одна какая-нибудь необдуманная подпись стоила жизни тысячам людей". "Нужно было бы, -- добавил он, -- беспрестанно выставлять перед глазами людей картину, на которой были бы написаны яркими красками все деяния, все сцены, все страдания, порожденные необдуманными решениями".
   Потом разговор перешел на литературу, Наполеон заговорил о песнях Оссиана и с большим одушевлением хвалил шотландского барда. Мадемуазель Шастене слышала, правда, имя поэта, но не была знакома с его произведениями. Тотчас же Наполеон попросил у нее позволения купить ей в Париже собрание песен Оссиана и лично преподнести ей их, когда она будет в столице. Но графиня оказалась немного щепетильной; ей показалось, что она погрешит против хорошего тона, если примет этот подарок и визит молодого офицера. Поблагодарив, она отклонила его любезность.
   Когда в этот вечер генерал Бонапарт прощался с Викториной де-Шастене, он имел уже в ее лице восторженную поклонницу, которая говорила всем, кто только хотел слушать, что нет человека более одаренного, гениального и любезного. Все, что он ей говорил, глубоко запечатлелось в ее памяти, и когда она, уже будучи сорока шести лет, писала свои мемуары, она ясно помнила все детали этого замечательного разговора в Шатело. Только в ней не было уже прежнего ее преклонения перед удивительным человеком.
   Генерал Бонапарт виделся почти ежедневно с Викториной во время своего пребывания в Шатильоне, то у Марионов, то у ее родителей. В ее обществе он становился доступнее, принимал участие в общих прогулках, галантно собирал для нее букеты из цветов, растущих во ржи, и участвовал в играх в фанты в Шатело. И благодаря этой игре молодая графиня увидела в один из вечеров у своих ног того, перед кем вскоре должно было склониться полмира.
   Но час расставания уже настал. Настал конец и добрым товарищеским отношениям между Викториной де-Шастене и молодым корсиканцем. Никогда больше он не приезжал в Шатильон. Только уже во время блестящих дней консульства он вновь увидел графиню в будуаре Жозефины. Обе женщины познакомились во времена Директории в новом обществе у Барра, и, по-видимому, Викторина очень скоро усвоила себе соблазнительные нравы того времени, по крайней мере, ей приписывали всевозможные безнравственные похождения с г-ном Шаторено. Она пришла просить добрую мадам Бонапарт устроить ей аудиенцию у первого консула, чтобы похлопотать за одного эмигранта. Но ревнивая Жозефина втайне опасалась мадемуазель де-Шастене. Наполеон рассказывал ей о своем знакомстве с графиней в Шатильоне и, может быть, слишком живо хвалил ей необыкновенный ум этой молодой особы. Этого было достаточно для того, чтобы возбудить ревность Жозефины. И хотя она очень дружески обещала графине свое содействие, но тем не менее умела так устроить, чтобы аудиенция не состоялась. Может быть, она боялась, как бы мадемуазель де-Шастене не стала вести интригу насчет ее развода, мысль о котором преследовала ее, как привидение. Что в ней могло родиться подобное подозрение, в этом нет ничего невозможного, так как графиня находилась в тесной дружбе с братьями Наполеона, которые спали и видели только, как бы развести его со "старухой". Во всяком случае, с того первого ее посещения, когда Наполеон вновь увидал Викторину, Жозефина умела постоянно держать ее вдали от него.
   Но хотя графиня де-Шастене появлялась очень редко на официальных празднествах консульского, а затем императорского двора, тем чаще она вращалась в обществе, собиравшемся у министров и высших сановников. Ее глубоко образованный ум, ее широкие взгляды как писательницы [5] , связи с выдающимися фамилиями и ее собственное знатное происхождение делали ее общество желательным не только для ученых и писателей, но и для людей из правящих сфер. Министр полиции Фуше и статский советник Реаль принадлежали к числу ее интимных друзей.
   Ничто никогда не могло побудить ее сделаться куртизанкой наполеоновского двора, потому что, несмотря на все свое преклонение перед необычайным гением императора, она была равнодушна к нему как к мужчине. И это чувство, по-видимому, было вполне взаимным: Наполеон высоко ценил ее ум, но она ему не нравилась как женщина. Ни тот, ни другая не стремились продолжать знакомства, начатого в Шатильоне. И только когда Жозефина уступила свое место на французском троне австрийской принцессе, случай вновь поставил Наполеона и Викторину де-Шастене лицом к лицу. Это случилось на одном балу, который дан был Савари, герцогом Ровиго в честь императорской четы зимой 1811 года. Хотя Наполеон и замечал уже несколько раз графиню де-Шастене на балах у министров, но она всегда устраивалась так, чтобы стоять в задних рядах, когда он делал свой обход. Ей не нравилась его манера общения с придворными дамами. Может быть, также она опасалась нескромности с его стороны насчет Реаля, с которым ее связывало нечто большее, чем простая дружба.
   Но на балу герцога Ровиго ей было невозможно укрыться от глаз императора. Она стояла в самом первом ряду дам вместе с дочерью Реаля, мадам Лакюэ и мадам Бранка, когда Наполеон появился с Марией-Луизой в бальном зале. Мадам Бранка досталась первая любезность императора. Он спросил ее, танцует ли она. "Нет, ваше величество, -- отвечала она, -- я уже больше не танцую". "Вам не следует так отвечать, -- поправил ее Наполеон, -- вы должны сказать: я не танцую. Слова "я уже больше не танцую" заключают в себе еще одну мысль".
   Следующей в ряду стояла графиня де-Шастене. Она не могла удержаться от невольной улыбки при этой поправке императора, и Наполеон заметил это. Он заявил ей, что он ее знает, что он был с ней знаком. "Да, да, -- сказал он после того, как она назвала ему свое имя, -- я, конечно, знаю вас. Я познакомился с вами в Шатильоне. Вы были тогда канониссой. Как поживает ваша матушка?" И, не давая ей времени ответить ему, он продолжал поспешно: "Помните ли вы еще наш длинный разговор? Скажите, помните ли вы? Это было шестнадцать лет тому назад! Да, действительно, шестнадцать лет назад!". И еще раз он повторил: "Шестнадцать лет!".
   Потом он сказал графине де-Шастене еще несколько любезностей по поводу ее книг, назвал ее музой и осведомился, продолжала ли она развивать свой музыкальный талант. По-видимому, он ничего не забыл из того, что видел и пережил в те майские дни 1795 года в Шатильоне. Но когда графиня несколько дней спустя поднесла ему свои произведения "Гений древних народов", "Удольф" и "Календарь флоры", то хотя император и принял их, но не написал ей ни слова благодарности, и Викторина де-Шастене больше никогда не встречалась с ним.
  

Глава V. Богородица Термидора

   Девятое Термидора положило конец царству ужаса. Словно проснувшись от кошмарного сна, бросились все французы, а особенно парижане, в головокружительный водоворот удовольствий. Ведь теперь не нужно было больше заботиться исключительно о сохранении своей жизни. Теперь смерть уже не караулила граждан из-за каждого угла, она уже не была единственным развлечением пресыщенного варварскими зрелищами народа. Официальные и частные увеселения не были больше подвержены тиранической цензуре.
   Все эти перемены создали во Франции совершенно новый тип общества, разнузданного революцией и жадно стремившегося ко всем чувственным удовольствиям. Оно выросло на развалинах царства ужаса и состояло из смеси людей старого и нового режима, с более или менее республиканской окраской.
   Львицей этого общества, самой окруженной, самой избалованной и влиятельнейшей женщиной Парижа была красавица Жанна-Мария-Игнация-Терезия Кабаррюс, разведенная маркиза де-Фонтене, возлюбленная и позднее супруга термидорианца Тальена. Ее маленькая белая ручка немало способствовала тому, чтобы раскрыть двери революционых тюрем и освободить томившихся там узников. Благодаря ее влиянию на своего возлюбленного было принято решение ниспровергнуть диктатора Робеспьера. Теперь освобожденная Франция лежала у ее ног. Она была предметом всеобщего поклонения. Народ называл ее "Notre Dame de Thermidor". И даже тогда, когда она уже давно не была больше супругой Тальена, когда она блистала в Люксембурге в качестве любовницы молодого директора Барра, когда народное остроумие дало ей прозвище "собственности правительства", даже и тогда она сохранила за собой репутацию ангела-хранителя, доброй феи. Ее салон в знаменитой "Хижине" был теперь, как и прежде, сборным пунктом всех знаменитых и прославленных умов тогдашнего времени.
   Терезия Тальен умела создать около себя кружок прекрасных и обворожительных женщин, отличавшихся, как и она сама, изяществом, эксцентричностью и фривольностью нравов. Г-жа де-Новаль, г-жа де-Богарне, муж которой кончил жизнь на эшафоте и которая позднее делила с Терезией благосклонность Барра, г-жа Ровер, супруга депутата от монтаньяров, г-жа Шаторено, г-жа де-Форбен -- все они помогали ей привлекать мужчин, при содействии которых она мечтала сделать из своего салона политический центр. Политические деятели того времени завязывали отношения и интриги в ее гостеприимном салоне, поставщики армии устраивали здесь свои дела, и все, кто только в то лихорадочное время имел прикосновение к официальной жизни, собирались у нее. Быть может, роли для тринадцатого Вандемиера были тоже распределены в ее салоне.
   И если некоторые посетители Терезии Тальен и не имели какой-либо определенной политической цели, то они приходили ради ее действительно классической красоты, ее грации и изящества и ради ее превышающей всякую меру экстравагантности. Она позволяла себе такие вольности, которые даже в то далеко не целомудренное время вызывали порицание. Она блистала своей обнаженной красотой не только на своих приемах, у Барра или у Уврара, но, бравируя все мнения, смело выставляла ее напоказ на прогулках, в театре -- всюду, где только она могла приковать к себе любопытные и жадные взгляды. Бросать вызов обществу, в особенности мужскому, было ее потребностью. Не появилась ли она в своей ложе в опере, как Диана, в античной наготе, прикрытая только тигровой шкурой?
   Однажды, за несколько недель до тринадцатого Вандемиера, Барра привел к своей прекрасной подруге молодого артиллерийского генерала. Он был худ и мал ростом. Его бледное лицо обрамляли темные волосы, которые прямыми прядями спускались до самых плеч. Его форменное платье было старо и поношено. Полы его сюртука были слишком длинны, его обувь была весьма сомнительного изящества. Среди всех присутствующих в элегантном, обставленном со всей утонченной роскошью салоне он был самый незаметный и, конечно, самый бедный. Но его серые глаза сверкали огнем и живостью. Тонкие линии его рта выражали силу воли и решительность, а когда он говорил, его маленькая фигурка словно вырастала.
   Терезия удостоила осчастливить этого офицера своим особенным вниманием. Она расточала перед молодым и таким незаметным генералом свои самые очаровательные улыбки и любезности. Он тоже, со своей стороны, был с ней очень вежлив и любезен. Ее победоносная красота ослепила и его, который был предан только культу славы. Вскоре все общество заинтересовалось этой странной парой. Что могла Терезия найти в этом офицере, который имел вид провинциала и по манерам которого можно было с уверенностью сказать, что он не привык к паркету парижских салонов? Когда в тот вечер он откланялся очаровательной хозяйке "Хижины", г-жа де-Богарне немного насмешливым тоном спросила свою подругу, кто был этот маленький, незначительный офицер. "Генерал Бонапарт", -- отвечала мадам Тальен.
   Он сделался частым гостем в "Chaumiere", влекомый туда частью честолюбивыми надеждами завязать выгодные и влиятельные знакомства, -- в то время он был без должности в Париже, -- частью под влиянием необычного для него очарования всех этих женщин, которые, как музы, окружали свою богиню и волновали неведомыми чувствами его корсиканское сердце. Теперь он начинал понимать, что в Париже женщина оказывала известное влияние на течение внешних событий. "Женщины здесь повсюду, -- писал он в эту эпоху Жозефу, -- в театре, на прогулках, в библиотеках. В рабочей комнате ученого можно встретить очаровательные существа. Здесь, только здесь они стоят того, чтобы править общественным рулем. И поэтому мужчины до глупости влюблены в них. Они думают только о них, живут только ими и ради них".
   Не всегда только политические разговоры оживляли общество Терезии, хотя быстрая смена событий тогдашнего времени давала вполне достаточно материала для обмена мыслей. Любезная хозяйка отлично умела разнообразить для своих гостей препровождение времени. Все ее приятельницы были очаровательны, жизнерадостны и легкомысленны, как она. Поэтому танцы у Терезии были в большом ходу. Иногда общество развлекалось музыкой и декламацией, а также играми, где главную роль играли поцелуи. Словом, царило самое неудержимое веселье, не стесняемое никаким этикетом. Сам серьезный генерал Бонапарт поддавался общему настроению. Однажды он держал в своей руке дивно сформированную руку Терезии. Он рассматривал тонкие линии этой классической ручки, и вдруг ему пришло в голову предсказать будущее по этим линиям. Мадам Тальен была очень довольна этой выдумкой. Кружок любопытных дам и кавалеров образовался вокруг оригинальной пары, и Наполеон патетическим тоном наговорил ей самых невероятных предсказаний, к величайшему удовольствию и веселью окружающих. Все начали протягивать ему свои руки, и смеху и шуткам не было конца.
   В этот вечер хозяйка дома была особенно прекрасна [6] . Стройная, высокого роста, она возвышалась над большинством присутствующих дам. Она была в греческом одеянии. Легкая индийская ткань драпировалась античными складками вокруг ее прекрасного тела, позволяя не только угадывать его формы. Ее черные волосы были завиты и собраны в античную прическу, такую, как мы видим на бюстах в Ватикане. Они, как рама из эбенового дерева, окружали ее прекрасное, нежное лицо. Золотые запястья сверкали на ее изящных голых ногах, обутых лишь в сандалии, и на ее дивной формы руках, которыми сам Канова мог бы воспользоваться как моделью для прекраснейшей из своих статуй. Ее большие, широко открытые глаза сверкали огнем, ее маленький, чувственный рот улыбался торжествующей улыбкой в ответ на все восхищенные взгляды, которыми ее пожирала толпа окружавших ее молодых франтов.
   И что за голос! Он звучал как пение сирен, и нужно было, подобно Одиссею, заткнуть себе уши воском, чтобы не подпасть под его очарование. С несравненной кокетливой грацией играла Терезия драгоценной кашемировой шалью, кроваво-красный цвет которой еще рельефнее оттенял нежную белизну ее рук и плеч.
   Ее физические и духовные качества были как бы специально созданы для обольщения; она была прирожденная гетера. Ее могуществом была ее власть над мужчинами: один взгляд ее прекрасных греховных глаз -- и они делались ее рабами. Но и она сама отдавалась им беззаветно, если они умели уловить благоприятный момент. Она была во всеоружии для нападения, но у нее не было никакого оружия для защиты. Достаточно было коснуться ее губ, чтобы овладеть ею всецело.
   Такова была Терезия Тальен, королева веселья и наслаждений, настоящая Калипсо, как называл ее Люсьен Бонапарт. Одна из ее современниц, графиня Абрантесская, сравнивает ее с капитолийской Венерой. "Но, -- говорит она, -- она была прекраснее творения Фидия, потому что она обладала той же чистотой линий лица, той же законченностью всего тела, рук и ног, как и мраморная богиня, но, кроме того, все ее существо было одухотворено выражением благосклонности. Это выражение было зеркалом ее души, отражавшим все, что происходило в ней; это была доброта".
   Эта женщина привлекала всех мужчин, и даже не избалованного счастьем генерала Бонапарта, в тот круг света, центром которого была она сама. Он очень нуждался и жил на самые скудные средства. Он даже не мог позволить себе роскоши заказать новую форменную амуницию. Хотя комитет народного благосостояния III года и постановил выдавать офицерам действующей армии сукно для сюртука, пальто, жилета и панталон, но Бонапарт не значился в списке армии, и его ходатайство было отклонено.
   Единственная его надежда осталась на всемогущую Терезию, щедрую расточительницу милостей. Одного ее слова было достаточно, чтобы исполнилось его скромное желание. И вот однажды он решился обратиться к ней. "Notre Dame de Thermidor" сейчас же пришла ему на помощь. Кому же она когда-либо отказывала в просьбе? Она дала генералу Бонапарту письмо к Лефеву, заведующему выдачей денег при 17-й военной дивизии, и за несколько дней до 13 Вандемиера Наполеон имел уже новую амуницию. Теперь ему не приходилось больше стыдиться, когда при ярком свете люстр в салоне его покровительницы горячий женский взгляд останавливался на нем. Может быть, в этом самом мундире он был в тот достопамятный день начала его величия, когда над ним взошла его звезда. Терезия принесла ему счастье. Вскоре скромная артиллерийская форма бедного офицера, у которого не было ничего, кроме "кэпи и шпаги", должна была скрыться под пурпурной мантией королей.
   Но Наполеон не сохранил к ней за это благодарного чувства. Терезия Тальен была одной из тех немногих личностей, по отношению к которым он, достигнув славы и почестей, не проявил признательности. Что было причиной этого недружелюбия? Барра утверждает в своих мало заслуживающих доверия мемуарах, будто Наполеон возненавидел навеки прекрасную Калипсо за то, что она отвергла его любовные искания. Тогда зачем бы стала Терезия покровительствовать генералу Бонапарту? Неужели она, которая переходила из рук в руки, которой ничего не значило иметь одним любовником больше или меньше, извращенная чувственность которой, может быть, влеклась как раз к этому, по внешности так мало привлекательному человеку, -- неужели она отказала бы ему в своей благосклонности, если бы он попросил ее об этом? Или же она была одной из тех женщин, про которых говорит Рестиф де-ла-Бретон: "Никакая женщина не умеет так хорошо противостоять мужчине, как та, которая не всегда делала это".
   Что губы Бонапарта целовали ротик прекрасной сирены, явствует из одного письма, которое он писал Барра и закончил словами: "Шлю поцелуй дамам Тальен и Шаторено [7] ; одной в губы, а другой в щеку". Но все это было в те времена, когда ему подобные знакомства были скорее выгодны, чем вредны. Позднее, когда он возвратился из Египта и нанес Директории последний удар, он запретил Жозефине всяческие отношения с прежней приятельницей и со всеми дамами, составлявшими ее кружок. Ни в высшей степени вызывающая креолка мадам Амелен, ни обе подруги Барра, мадам де-Шаторено и мадам Форбен, никогда не переступали порога консульского двора. Конечно, это не мешало Жозефине все-таки тайком поддерживать с ними отношения. Наполеон был вынужден не однажды напоминать ей о своем запрещении, которое так ловко умела обходить хитрая дипломатка. Величайшей степени его возмущение достигло тогда, когда, находясь в Берлине в 1806 году, он узнал, что Жозефина приняла у себя г-жу Тальен. "Я запрещаю тебе, -- писал он ей оттуда в страшном гневе, -- всяческие отношения с мадам Тальен и не допускаю их ни под каким предлогом. Я не желаю и не принимаю никаких извинений. Если тебе не безразлично мое уважение и ты не желаешь быть мне неприятной, то никогда не преступай этого приказа. Она даже ночью является в твои покои. Запрети твоему привратнику впускать ее. Презренный человек женился на ней с ее восемью незаконными детьми. Я презираю ее теперь еще больше, чем прежде. Раньше она была славной девкой, теперь она стала отвратительно пошлой женщиной".
   Наполеон был немножко несправедлив, высказывая такое строгое суждение о бедной Терезии, которая в это время была уже княгиней Караман-Шиме. У ней было не восемь незаконных детей, а только шесть! Однако, все же довольно почтенное количество! От ее первого мужа, маркиза де-Фонтене, у нее родился сын в 1789 году. От ее союза с Тальеном произошла в 1795 году ее дочь Термидор, восприемницей которой была Жозефина Богарне. В то время, как Тальен находился в пути в Египет, она 20 декабря 1798 года произвела на свет третьего ребенка, который умер вскоре после рождения. Говорят, что отцом этого ребенка был Барра. 31 января 1800 года у ней родился четвертый ребенок, девочка, которая была записана под именем Кабаррюс, а не Тальен. По-видимому, отцом этого ребенка был Уврар. Кроме того, Терезия осчастливила его еще тремя другими детьми.
   Мадам Тальен, а также и Жозефина приписывали эту жестокость Наполеона его нерасположению к поставщику армии Уврару, который был возлюбленным Терезии в течение пяти лет [8] . Несмотря на это, она не пренебрегала ничем, чтобы склонить к себе Бонапарта. Страстное желание играть видную роль в салонах нового режима, быть, как прежде, во времена Директории, героиней дня заставляло ее в своих письмах и просьбах забывать всякое достоинство и гордость. Она не брезгала никаким средством, чтобы умягчить жестокое сердце первого консула. Но ничто не помогало. Даже самые умоляющие письма к приятельнице Жозефине не имели ни малейшего успеха. У Наполеона было свое личное мнение относительно нравственности женщины, и только к одной он обнаружил слабость в этом отношении, а именно к Жозефине.
   У Терезии Тальен было слишком бурное прошлое. Она слишком выставляла свое тело напоказ всему свету и слишком давала волю своим страстям. В стенах Тюильри он хотел видеть только порядочных и приличных женщин. Первое, чем он это доказал, была более приличная мода, введенная им при дворе. Настал конец всем мифологическим фантазиям дам, телесного цвета трико были изгнаны, и формы тела, как бы они ни были прекрасны, должны были скрыться под платьем. И сама Терезия, королева моды, задававшая прежде тон, должна была подчиниться этим требованиям. И она подчинилась. Она жила даже почти по-буржуазному с Увраром, каждый год рожала ему по ребенку и изгнала из своего обихода все то, что могло не понравиться первому консулу. Она все еще была красива. Ей было около тридцати лет, и она не скрывала своего возраста с торжествующей гордостью зрелой красавицы. Но двери Тюильри упорно оставались для нее закрытыми, сколько она ни проливала тайком слез ярости и сожаления.
   Наконец зимой 1802 года Наполеон сжалился над прекрасной грешницей. Он назначил ей свидание на знаменитом маскараде у Марескальки. Чтобы быть узнанной, она должна была прикрепить себе зеленый бант и взять под руку домино, украшенное таким же бантом. Настал вечер. Закутанная в домино с зеленым бантом, мадам Тальен в волнении ходила по празднично убранному залу. Наконец показались два домино, из которых одно было с таким же зеленым бантом, как и она. Когда он поравнялся с Терезией, он тотчас же отделился от своего спутника -- это был доктор Лукас, -- и подал ей руку. В течение по крайней мере часов двух можно было наблюдать вместе эти два украшенные зелеными бантами домино, которые в самом оживленном разговоре прогуливались по залу. Одно, казалось, изливалось в просьбах и мольбах, другое оставалось холодно и непреклонно. Время от времени, как бы в виде слабого утешения, он говорил ей лестные любезности. Ответ был точен: первый консул отказывал прежней "собственности правительства" в доступе в Тюильри. То, что было до тринадцатого Вандемиера, теперь нужно было предать забвению. В то время он нуждался в ее обществе, потому что Барра, Уврар и многие другие могли ему быть полезны. Но времена изменились. Теперь он был господином положения. У него не было ни малейшей охоты вводить при консульском дворе легкие нравы Директории, что, несомненно, случилось бы с появлением Терезии в Тюильри. Кроме того, ему не очень-то приятно было вспоминать то время, когда он принужден был обращаться к ней с просьбой денег на новую амуницию.
   Но от Терезии не так-то легко было отделаться. Когда настали времена Империи, когда та самая Жозефина, с которой она когда-то делилась любовью Барра, которой она так часто протягивала руку помощи, если легкомысленной креолке приходилось слишком запутаться в долгах, когда эта Жозефина облеклась в пурпурную мантию и надела на голову корону, тогда Терезию охватило еще более жгучее желание блистать в том дворце, двери которого так жестоко закрывал перед ней властный приказ одного человека. О, как хотелось ей затмить своей победной красотой, грацией, светскостью всех этих новоявленных супруг маршалов и герцогинь, которые неловко путались в своих тяжелых придворных шлейфах! Она, бывшая маркиза де-Фонтене, показала бы им всем, что она не забыла этикета старого режима, несмотря на свое превращение в "богородицу Термидора" и львицу Директории!
   Ей оставалось одно средство достигнуть этого. Она должна была попытаться еще раз лично переговорить с императором. Ведь он тоже был мужчина, почему же именно он должен был избежать ее чар? Но где же и когда можно было видеться с ним? Только на маскарадах, которые Наполеон никогда не пропускал и которые были доступны для всех. Терезия была упряма. Император рассказывал сам на острове Св. Елены, что каждый год одна и та же маска подходила к нему. Она напоминала ему о прошлом, вспоминала все то, что она сделала для него и для его близких. Он вежливо выслушивал ее, но ответ был всегда один и тот же. Однажды он сказал ей: "Я не отрицаю, мадам, что вы очаровательны, но вдумайтесь только в то, чего вы требуете от меня. Судите сами. У вас было два или три мужа и куча детей со всего света. Без сомнения, каждый считает за счастье быть соучастником первого ошибочного шага; при втором уже сердятся, но, может быть, все-таки прощают. Но все другие! И потом опять и опять... Вникните в мое положение и судите сами. Что вы сделали бы на моем месте? И к тому же я еще вынужден соблюдать известный декорум".
   Терезия не нашла ничего возразить на это, кроме как "Ваше величество, не отнимайте у меня по крайней мере надежды!". Таким же точно образом они еще не раз встречались на маскарадах, и ни тот, ни другая не пропускали этих свиданий.
   Но Наполеон оставался тверд в своем решении. В этом отношении он был неумолим даже со своими братьями. Он никогда не мог простить Люсьену его женитьбу на Александрине Жубертон, которая родила ему ребенка до брака. Мадам Висконти не имела доступа к императорскому двору, потому что она была любовницей Бертье. Мадам Грант, возлюбленная, а впоследствии супруга Талейрана, была исключена из придворного общества по тем же соображениям. Он не потерпел бы даже больше ее присутствия в доме самого Талейрана, если бы министр не сделал ее своей законной женой. Он предоставил ему на выбор: или жениться на мадам Грант, или же выгнать ее из своего дома, и предоставил ему решить это в двадцать четыре часа.
   Наполеон выказал точно так же не большую снисходительность и по отношению к легкомысленной мадам Реньо де-Сен-Жан-д\'Анжели, которая не соблюдала верности ни своему мужу, ни своим многочисленным любовникам. Ее "ошибки" с одним из кобургских принцев были причиной того, что ее муж не сделался министром. 20 февраля 1809 года император писал главному канцлеру Камбасересу:
   "Позовите к себе господина Р(еньо) и сообщите ему, что его жена ведет себя самым скандальным образом. Ее будуар -- это срам всего Парижа. Она должна немедленно изменить свое поведение, иначе если она будет продолжать вести себя по-прежнему, то я буду принужден дать ей официальное доказательство моего неудовольствия".
   Но из всех женщин самое строгое наблюдение было установлено за Терезией Тальен. Она не была даже вольна в выборе своих знакомств. Еще 22 января 1808 года появился подписанный Фуше полицейский бюллетень, который гласил:
   "В дипломатическом корпусе были очень удивлены, что в последний четверг у г-на де-Шампаньи (министра иностранных дел) в числе приглашенных была мадам Тальен и занимала за столом почетное место. Иностранцам, равно как и французам, неприятно видеть почести, оказываемые публичным женщинам".
   Реванш Терезии состоял в том, что она снова вернулась к французской аристократии, к которой она принадлежала до революции по своему первому мужу, маркизу де-Фонтене. Ей удалось, наконец, после того, как она перебывала возлюбленной Тальена, Барра, Уврара и многих других, найти себе настоящего, законного мужа в лице графа Карамана, впоследствии принца Шиме, отпрыска старинной аристократической фамилии. Она повенчалась с ним 18 июля 1805 года и отпраздновала этим маленький триумф над новым обществом. Год спустя она отправилась со своим мужем в Италию. Там Жозеф Бонапарт, неаполитанский король, не запер для нее золотых дверей рая, как это сделал его брат в Париже и позднее король Нидерландов Вильгельм III, при дворе которого принц Шиме был камергером. Однако, когда принцесса Шиме вернулась в столицу Франции и задумала совершить триумфальное шествие по Сен-Жерменскому предместью, она нашла все двери запертыми для нее. Воля властелина и здесь оказала свое влияние, и, несмотря ни на что, принцесса Шиме оставалась в воспоминании общества Терезией Тальен, богородицей Термидора, собственностью правительства, львицей Директории, любовницей Уврара.
   И, однако, не неблагодарность руководила образом действия Наполеона по отношению к женщине, неотразимое очарование которой он когда-то сам испытал на себе. Его политика как главы государства, то совершенно обособленное положение, которое занимал его двор среди других европейских дворов, предписывали ему эту строгость. Впрочем, он не допускал ее только к своему двору, но не препятствовал ей жить в Париже. Он не выслал ее, подобно мадам де-Сталь и мадам де-Шеврез, за сорок миль из окрестностей столицы. И это было, конечно, большим утешением для такой женщины, как мадам Тальен, для которой Париж был то же самое, что хлеб для голодающего. "Не против мадам Тальен возмущался победитель итальянской армии, -- говорит Арсен Уссе, -- но в ее лице против всего общества времени Директории".
  

Глава VI. Любовь и брак. Жозефина

I

   Ничто не рисует нам лучше личности первой супруги Наполеона, как та ее характеристика, которую делает он сам. "В моей жизни, -- говорит он, -- я домогался двух очень различных между собою женщин. Одна была олицетворенное искусство и грация, другая -- невинность и простота. И обе они имели свои особые достоинства. В каждый момент своей жизни и в каком бы положении она ни находилась, первая была всегда грациозна и очаровательна. Невозможно было найти в ней что-нибудь неприятное. Все, что только искусство могло изобрести для усиления женского очарования, все применялось ею, но настолько умело, что это было совершенно незаметно. Другая, наоборот, не имела ни малейшего понятия о том, что можно достигнуть чего-либо хотя бы самым невинным из женских ухищрений. Первая была постоянно около истины. Ее первым ответом было всегда отрицание. Вторая не имела никакого понятия о лжи и была чужда всякой изворотливости. Первая никогда ничего не требовала от своего мужа, но зато занимала у всего света. Вторая не стеснялась требовать, если у ней ничего больше не было, что, однако, случалось очень редко. Она никогда не купила бы себе чего-нибудь, если не могла заплатить тотчас же. Впрочем, обе они были добры и кротки и очень преданы своему мужу".
   Эта первая жена Наполеона, которую он любил как никакую другую, которая имела на него самое продолжительное влияние, увидела свет под синим небом тропиков, на прелестном и живописнейшем из малых Антильских островов. Ее родиной был городок Труазиле на Мартинике, где ее отец Жозеф-Гаспар-Ташер де-ла-Пажери [9] занимал должность капитана гавани. Кроме того, ее отец был еще владельцем нескольких кофейных и чайных плантаций.
   Из смеси французского духа со знойным темпераментом тропиков получился в лице Мари-Жозеф-Роз [10] тот прелестный тип креолки, который был настолько же своеобразен, насколько и привлекателен. Обоворожительная грация ее гибкого тела, матовый цвет лица, прекрасные мечтательные темно-синие глаза с длинными темными ресницами, темные с красноватым отливом волосы, непокорными локонами обрамлявшие ее продолговатое лицо, и вкрадчивый, мелодичный голос -- все это неотразимо влекло к ней сердца. Не сказал ли о ней сам Наполеон: "Я выигрываю сражения, а Жозефина завоевывает сердца". Не будучи красавицей, эта женщина была полна неотразимой прелести. Нельзя было оторваться от этих подвижных милых черт лица, которые так ярко выражали как радость, так и горе. В глазах Жозефины было одновременно выражение кротости, преданности, задумчивости, чувственности и страстности. Все в ее существе, казалось, было соединено в одно гармоничное целое, даже ее легкомыслие и кокетство. Во всей ее внешности нельзя было найти ни одного недостатка, кроме разве некрасивых зубов. Но и этот недостаток она умела ловко скрывать. Она умела с закрытым ртом улыбаться так обворожительно, что невольно забывалось, почему она не открывала губ. Но воспитание Жозефины оставляло желать многого; это было обычное воспитание всякой креолки. Ее научили читать и писать, танцевать и немного петь. Больших требований и не предъявлялось к молодой девушке на Мартинике. Позднее ее невежество могло бы очень вредить ей, если бы она с особенной ловкостью не умела направлять разговор на те предметы, которые ей были знакомы, или же молчать, как только ей грозила опасность скомпрометировать себя своим незнанием. И даже когда она молчала, она была очаровательна.
   Из всех личностей наполеоновской эры она меньше всех получила правильную оценку. Она, которая познала весь ужас тюрьмы и ожидания смерти и потом всю полноту счастья на одном из самых блестящих тронов Европы, рядом с человеком, которого прославлял и перед которым трепетал весь мир, -- она не только окружена для нас известным ореолом, делающим нас снисходительными к ней, но и кроме того она вызывает в нас чувство бесконечной жалости к себе, потому что она должна была ради политики пожертвовать всем: любовью, блеском, могуществом и влиянием. И, несмотря на многие ее слабости и ошибки, образ Жозевины неотразимо влечет нас к себе.
   Впрочем, сама ее судьба подсказывает нам эту снисходительность. Она не была счастлива в своем первом браке с виконтом Александром де-Богарне [11] . Прожигатель жизни, тщеславный, расточительный, деспотичный и капризный, настоящий баловень фривольного придворного общества, он всякую другую женщину любил больше, чем свою собственную жену. Он не обращал внимания на Жозефину и кружился в вихре удовольствий, в которых для него, молодого, жизнерадостного офицера, не было недостатка ни в Париже, ни в гарнизонах. При этом он принадлежал к тому типу людей, которые позволяют себе все, что угодно, а по отношению к жене проявляют самую низменную ревность, даже и не любя ее. Очень скоро он стал обвинять Жозефину в неверности и отрицал даже, что он отец ее дочери Гортензии, впоследствии королевы Голландии. И он был неправ, потому что в то время двадцатилетняя Жозефина не имела ни возможности изменить ему, ни охоты сделать это, потому что она любила своего мужа. Впоследствии, конечно, она куда легче относилась к вопросу о верности.
   После такого обвинения со стороны Александра Богарне супруги стали жить отдельно, пока, наконец, их снова не соединила тюрьма. Генерал Богарне был невинно обвинен террористами и, как аристократ, должен был кончить свою жизнь на эшафоте. Жозефина в эти дни его несчастья выказала истинное благородство характера. Несмотря на все страдания, которые причинял ей Александр, она употребила все усилия, чтобы добиться его освобождения. Но все было напрасно. Сама она весной 1794 года тоже должна была переступить порог тюрьмы. Оторванная от своих детей, Евгения и Гортензии, она в течение трех месяцев изнывала в самой ужасной из революционных тюрем, в грязном и нездоровом бывшем кармелитском монастыре. И когда 6 Термидора голова ее мужа упала под топором палача, она так искренно оплакивала его смерть, как будто он никогда не причинял ей никакого зла.
   К ней самой судьба была милостивее. Сильная лихорадка, -- настоящая или притворная, это подлежит сомнению, -- приковала ее к тюремной койке и помешала ей появиться перед революционным трибуналом, который должен был вынести ей смертный приговор. Провидение простерло свою охраняющую руку над этой женщиной, которой было суждено носить корону Франции. Во время ее болезни случилось невозможное: Робеспьера, всемогущего диктатора, который держал в своих руках тысячи человеческих жизней, самого постигла Немезида! Он должен был искупить на гильотине все свои преступления. Его смерть открыла для всех томившихся в тюрьмах двери для новой свободы и новой жизни. Вместе со многими товарищами по несчастью была спасена и Жозефина Богарне.
   Но она спасла только свою жизнь, больше ничего. Ее состояние, ее имения -- все было конфисковано. От ее родителей на Мартинике ей нечего было ждать. Отец ее, который умер 4 ноября 1791 года, оставил после себя только долги. То немногое, что могла дать ей ее тетка, мадам Реноден, возлюбленная ее свекра, старого маркиза де-Богарне, было далеко не достаточно для женщины с такими притязаниями, как Жозефина. Она никогда не могла привести в порядок свои денежные дела. С беспечностью истой креолки предавалась она во всякое время -- была ли богата или бедна, -- своей несчастной страсти разбрасывать деньги полными горстями. Если у ней их не было, она делала долги. Даже тогда, когда она уже имела полную возможность позволять себе самые дорогие прихоти, она все-таки должала всем и каждому. Даже Наполеону, который во всем соблюдал самый строгий порядок, было подчас не под силу урегулировать ее расходы. Время от времени Жозефина вся в слезах признавалась ему в своих долгах. Это вызывало вспышки гнева, но долги бывали уплачены. Даже до самой Эльбы его преследовали денежные дела Жозефины. Эта ее безграничная расточительность сделалась пагубной для нее в ту эпоху, когда она вышла из тюрьмы и очутилась лишенной своего состояния. Она буквально по уши залезла в долги, и даже ее прислуга одалживала ей деньги.
   Общество, это разнузданное и безнравственное общество после 9 Термидора и во время Директории, могло иметь на Жозефину только самое дурное влияние. Она завязала тесную дружбу с прекрасной, но в высшей степени легкомысленной мадам Тальен и ее мужем. Эта компания, преданная культу чувственности, наслаждений и любовных похождений, была как раз по душе жаждавшей жизни и удовольствий креолке. Достаточно натерпелась она в тюрьме и насмотрелась на слезы, нужду, грязь, разврат и моральное оскудение! И удивительно ли было, что она со всей страстностью бросилась теперь в новую жизнь, в этот вихрь опьяняющих наслаждений, в котором кружилась вся Франция? Даже более сильные характеры, нежели Жозефина, не могли устоять в этом водовороте. Как же могла не поддаться ему она, такая слабая, податливая, так жадно стремившаяся наслаждаться жизнью? Сегодняшний день был прекрасен. Завтра, может быть, смерть уже подкарауливает из-за какого-нибудь угла. В те времена неожиданных и чуть не ежедневных переворотов никто не мог быть уверен, что ему принесет ближайшее будущее.
   И Жозефина Богарне стремилась использовать все удовольствия до конца. Она была на каждом балу, на каждом концерте, ее можно было встретить во всех театрах, в летних садах и на прогулках. Ее видели на балах в отеле Телюссон, в отеле Лонгевиль, в Тиволи, в "Идалии", среди тогдашних молодых красавиц. Терезия, победоносная красавица, "львица Директории", была ее неизменной спутницей.
   Несмотря на ужасающую дороговизну жизни, мадам де-Богарне давала обеды и собирала у себя общество, покупала индийские шали, дорогие платья и шелковые чулки по 500 франков ассигнациями за пару. При этом ей нужно было воспитывать ее двоих детей. Гортензия была в пансионе мадам Кампане, а Евгений воспитывался в ирландском институте Мак-Дернотта в Сен-Жерменском предместье. Все это стоило больших денег, а у мадам де-Богарне доходов не было. И она должала и должала повсюду. Ей беспрестанно нужны были все новые и новые суммы денег. Одни ее платья, благодаря которым она слыла за одну из самых элегантных женщин Парижа, стоили бешеных денег. Наконец, эта безрассудно расточительная женщина принуждена была пустить в оборот свою любовь.
   Прежде всего по ее выходе из тюрьмы ей приписывают связь с генералом Ош, который взял на свое попечение ее сына Евгения. Во всяком случае, если это и правда, то эти отношения были весьма кратковременны, потому что генерал уехал 11 Фруктидора из Парижа в Шербург, чтобы принять там главное командование береговой армией. Жозефина же вышла на свободу только 19 Термидора. В самой же тюрьме, где находился также и генерал Ош, между ними не могло завязаться любовной интриги, потому что в бывшем монастыре кармелиток мужчины и женщины были отделены. Еще меньше можно верить лживым рассказам Барра, который утверждает в своих мемуарах, что счастливым преемником Оша в благосклонности Жозефины был его конюх Ван Акерн. Ей не было нужды опускаться так низко. Было много других влиятельных мужчин вокруг нее, которые не были равнодушны к ней.
   Так, у своей приятельницы Терезии она познакомилась с тогдашним народным представителем Барра, который вскоре должен был стать могущественным человеком во Франции. Правда, мадам Тальен уже была обладательницей его сердца и его кошелька, но ему, знатоку женских прелестей и любителю переменных наслаждений, понравилась также и прелестная виконтесса де-Богарне, эта смесь французского изящества и беспечности креолки. Терезия ничего не имела против этого: Жозефина ведь была ее лучшей подругой. Они прекрасно понимали друг друга и подходили одна к другой как по мерке. Обе были красивы, -- хотя молодость и действительно редкая красота Терезии далеко затмевали миловидность Жозефины, -- необычайно добродушны, жизнерадостны, расточительны, изящны и избалованы, и обе старались найти себе мужчину -- безразлично, мужа или любовника, -- кошелек которого мог бы широко удовлетворять все их потребности. Терезия не ревновала Барра к Жозефине, потому что она нашла более богатого поклонника. Барра сам раздобыл своей возлюбленной щедрого поставщика армии Уврара.
   Жозефина была теперь избавлена от большой заботы. Что касается ее любви к Барра, то об этом не может быть и речи. С нее достаточно было разыгрывать роль госпожи в малом Люксембурге и вместе с Терезией и прекрасной Жюли Рекамье быть одной из самых окруженных и модных женщин Парижа. Живописную картину увеселений у жизнерадостного и чувственного директора дает Арсен Уссе в своей книге о мадам Тальен:
   "Мадам Тальен, мадам Богарне и мадам Рекамье, одетые, по тогдашнему выражению, "на радость творца", -- настолько они казались раздетыми, -- входя в салон, несли каждая на руке хламиду. Как только раздавалась музыка, они важно занимали места, представляя взорам присутствующих любоваться их грацией. При помощи их легкого покрывала они принимали то чувственные, то стыдливые позы, смотря по тому, как они драпировали его вокруг своего тела. То это был покров, скрывающий влюбленность или ревность влюбленной женщины, то он драпировался складками, как бы служа прикрытием для боязливого целомудрия, то это был пояс Венеры, связанный руками граций и развязываемый рукой Амура... Нельзя было вообразить себе более блестящих и дорогостоящих представлений. Никогда опера не давала подобных празднеств... Мадам Тальен, мадам Богарне и мадам Рекамье, часто полумертвых от танцев, уносили в близлежащий будуар в сопровождении толпы их поклонников".
   Имя Жозефины было теперь в такой же моде, как и имя Терезии Тальен. До сих пор она жила со своей теткой, писательницей Фанни де-Богарне, в скромном помещении на Университетской улице. Теперь она переехала в красивый дом на улице Шантерен (теперешняя улица Победы). Ей отдавала его в наем за 4000 франков в год разведенная жена актера Тальма, легкомысленная Жюли Каро. Г-жа де-Богарне держала экипаж и лошадей, кучера, повара, привратника и горничную. Ее салон был сборным пунктом для представителей старого и нового общества и посещался самыми видными представителями всех партий. По большей части все эти расходы брал на себя Барра, хотя он выдавал неохотно чистыми деньгами, в которых он сам зачастую нуждался. Но он охотно платил натурой и своим влиянием доставлял своим подругам многие приятные удобства.
   Таково было положение Жозефины де-Богарне, и таковы были ее отношения к сластолюбивому директору в то время, когда она познакомилась с генералом Бонапартом.
   Многие хотели придать первой встрече Наполеона и Жозефины поэтический ореол и для этой цели придумали легенду об юном Евгении, который не хотел расстаться со шпагой своего отца, когда был отдан приказ всем жителям Парижа выдать находившееся в их владении оружие. К сожалению, этот красивый рассказ грешит неправдоподобностью. Наполеон уже знал Жозефину раньше 14 Вандемира, того дня, когда был отдан приказ о выдаче оружия. Он до этого часто видал ее у мадам Тальен, у Уврара и у Барра и, значит, не мог быть так поражен ее появлением, когда она посетила его после этого события с целью поблагодарить его за то, что он был так добр и оставил ее сыну отцовскую саблю [12] .
   Итак, взоры Наполеона и Жозефины встретились в первый раз в элегантном салоне Терезии, по всей вероятности, в месяце Брюмера (в ноябре 1795 года). Среди многих изящных, одетых в греческие туалеты дам молодому генералу особенно приглянулась грациозная креолка с темными красноватого отлива волосами и с мечтательными глазами в тени длинных, густых ресниц. Будучи далеко уже не первой юности, она, тем не менее, умела очень искусно скрывать следы опасного для уроженок юга тридцатитрехлетнего возраста. Наполеон, храбрый на поле битвы и робкий в салоне, втайне преследовал ее горящими взглядами. "Хотя я и не был нечувствителен к женским чарам, -- говорил он позднее на острове Св. Елены, -- но до сих пор (до его встречи с Жозефиной) я не был избалован женщинами. Вследствие моего характера я был невероятно робок и застенчив в обществе женщин. Мадам Богарне была первая, которая немного ободрила меня. Однажды, когда я был ее соседом за столом, она наговорила мне много лестных вещей по поводу моих военных способностей. Эти похвалы опьянили меня. Я после этого говорил только с ней и не отходил от нее ни на шаг. Я был страстно влюблен в нее, и наше общество давно уже знало об этом, прежде чем я осмелился сказать ей первые слова любви".
   Жозефина овладела им всецело. Она вскружила голову молодого генерала своим изяществом, всем своим обворожительным существом, своим мягким мелодичным голосом и кротким взглядом своих прекрасных глаз. Аромат ее волос, завитых на этрусский манер, матовая белизна ее голых плеч и рук, украшенных золотыми обручами, до того одурманивали его, что Жозефина де-Богарне казалась ему совершеннейшим идеалом женщины. При этом она была богата и знатна: виконтесса! Он не видел и не знал, что за этим внешним блеском было скрыто много изъянов. Он видел только ее, очаровательницу, которая, как никакая другая, способна была дать ему высшее счастье. Ее стройное, гибкое тело, которое она умела с таким совершенством одевать в мягкие, легкие ткани, ее грациозные и непринужденные, но тем не менее полные достоинства движения и манеры -- все это действовало на него неотразимо. Что эта женщина была на шесть лет старше его, ему никогда не приходило в голову. Его глаза видели ее молодой, они видели ее свежей и красивой под пудрой и краской на ее щеках и губах. Жозефина вскоре заметила то впечатление, которое она произвела на этого наивного генерала, и не замедлила воспользоваться им. Некоторое время, однако, их отношения оставались чисто светскими. Наполеон был слишком робок и неопытен в любви, а Жозефина слишком расчетлива, чтобы чересчур быстро пойти ему навстречу. Наполеон Бонапарт был не Барра. Она знала, что если этот молодой корсиканец полюбит, то на всю жизнь. Он захочет взять ее не как возлюбленную, но как жену. Он захочет ее всю только для себя одного. Лишь из более позднего письма Наполеона к Жозефине выясняется, насколько сильно он был захвачен своим чувством и что отношения их не всегда носили только светский характер.
   Это было после одного вечера у Барра, когда он в семь часов утра писал ей: "Я проснулся полный мыслей о тебе. Твой образ и обворожительный вчерашний вечер отняли у меня покой. Милая, несравненная Жозефина, что за странное чувство пробуждаете вы в моем сердце! Если вы сердиты, огорчены или озабочены, то мое сердце страдает от этого... нет больше покоя для вашего друга... да и как же это может быть иначе, если вы разделяете мои чувства? Если я на вашей груди, с ваших губ пью то пламя, которое меня пожирает? Ах, сегодня ночью я убедился, что ваш образ не может мне заменить вас самое!.. Около полудня ты выйдешь из дому, и через три часа я вновь увижу тебя. А пока, mio dolce amor, шлю тебе тысячу поцелуев, но не отвечай на них, потому что твои поцелуи вливают огонь в мою кровь".
   Мадам Богарне вначале не разделяла этой пламенной страсти. Конечно, она не могла влюбиться с первого взгляда в этого маленького, худого корсиканского офицера с пергаментным лицом и прямыми висячими волосами, который приходил к Терезии Тальен, чтобы попросить ее устроить ему дело с новой амуницией, так как его старая слишком износилась. Но его военные способности, его храбрость под Тулоном были ей небезызвестны. Хотя у него и не было положения, когда она с ним познакомилась, но его способности, его предприимчивый дух предсказывали ему широкую будущность. Затем 13 Вандемиера сразу сделало его героем дня и выставило в блестящем свете его военные способности. Мадам де-Богарне мечтала упрочить свое положение. Ей нужен был мужчина, на сильную руку которого она могла бы опереться. На Барра нельзя было особенно рассчитывать. Он любил перемену впечатлений. А что тогда сталось бы с ней и с ее детьми? Она была уже не первой молодости: любовников она могла найти сколько угодно, но такого мужчину, который сделал бы ее своей законной женой, она могла не каждый день найти на улице. Все это она взвесила, и ей не пришлось потом раскаиваться.
   Наполеона, напротив, влекла к Жозефине только любовь. Он любил ее со всем пылом первой страсти, со всей безудержностью своего южного темперамента. Теперь он уже не стал бы спорить с де-Мази, потому что и он тоже любил, но насколько горячее, насколько страстнее, чем его прежний полковой товарищ! И его он еще в то время считал за больного! Наполеон взял Жозефину, потому что он ее любил, -- так любил, как только мужчина может любить женщину. При этом не было никаких расчетов, никакой игры честолюбия, была только одна страсть, -- страсть во всей ее силе и глубине. В одном письме без числа, на котором есть только пометка "9 часов утра", он пишет ей, так как она, по-видимому, выразила сомнение в его чувствах: "Итак, вы могли подумать, что я люблю вас не ради вас самой. Так ради чего же, скажите? О, мадам, должно быть, я очень изменился! И как могла такая низменная мысль найти доступ в такую чистую душу?".
   Эти слова звучат настолько искренно, что мы не можем в них сомневаться. Ее прошлое, ее образ жизни были ему безразличны, точно так же, как ее знатное происхождение и титул "виконтесса", который вначале так импонировал ему, и даже ее отношения к влиятельному Барра. Его противники утверждают, что он только потому женился на Жозефине, что надеялся через нее получить от Барра командование итальянской армией. Но дело было гораздо проще. Во-первых, своим назначением он не был обязан ни Барра, ни кому-либо другому, а исключительно своим собственным заслугам, а во-вторых, он уже давно неотступно мечтал обзавестись своим домом и семьей. Этого желания он не смог осуществить ни с Дезире Клари, ни с мадам де-ла-Бушардери, ни с мадам Пермон. И вот он встретил эту прелестную креолку. Он влюбился в нее. Она обладала всеми качествами для того, чтобы вскружить голову такому впечатлительному человеку, как Бонапарт. Она жила в Париже, в том самом Париже, где "только и умеют женщины любить и быть любимыми". Она должна была стать его женой, чего бы это ни стоило! Что ему было за дело до того, что злые языки передавали ему о ней всяческие сплетни? Ведь он любил ее.
   Жозефина прекрасно сумела раздуть огонь в сердце Наполеона в дикую бурю пламени своим вкрадчивым, нежным голосом, чарующую музыку которого впоследствии прислуга в Тюильри приходила подслушивать у дверей. Его пламенный язык любви, который только теперь впервые прорвался со всей силой и стихийной неудержимостью, был для нее чем-то новым, приятно разнообразившим пикантные, двусмысленные любовные признания в великосветских салонах. Иногда, впрочем, Бонапарт в своей бурной непосредственности казался ей смешным, "drôle", но его нескрываемое восхищение ее особой, выраженное такими искренно страстными словами, льстило ее самолюбию. И он был горд, когда его дикие любовные порывы заставляли ее краснеть, потому что они казались ей "drôles".
   Союз с Жозефиной представлялся ему высшим счастьем. Что за дело ему было до того, что еще несколько недель тому назад она была возлюбленной Барра? В его глазах она ничего не теряла от этого; для него она была и оставалась несравненной, боготворимой Жозефиной. И эта безграничная любовь побледнела лишь только с годами, когда домашние бури разрушили ее очарование.
   В десять часов вечера 19 Вантоза (9 марта 1796 года) произошло гражданское бракосочетание Наполеона Бонапарта с Жозефиной де-Богарне, урожденной Ташер де-ла-Пажери, в ратуше второго парижского округа, в бывшем дворце маркизов де-Галле де-Мондрагон [13] . Исполнилась, наконец, заветная мечта Наполеона: Жозефина де-Богарне стала его женой.
   Накануне этого дня у адвоката Рагидо в присутствии гражданина Лемаруа, адъютанта Наполеона, был составлен брачный контракт. Рагидо был тот самый нотариус, у которого произошел следующий маленький эпизод: когда однажды Жозефина в сопровождении своего будущего мужа пришла к Рагидо, чтобы спросить у него совета, стоит ли ей выходить замуж за генерала Бонапарта, он категорически отсоветовал ей связывать свою судьбу с человеком, у которого не было ничего, кроме его шпаги. "Маленький, неизвестный офицер без всякой будущности! -- пренебрежительно добавил он. -- Лучше уж выйти замуж за какого-нибудь поставщика". Все это слышал "маленький генерал", потому что дверь из кабинета в переднюю была неплотно притворена. Когда Жозефина вышла из кабинета, он сказал только, что этот адвокат кажется ему дельным малым и что он впредь будет поручать ему свои дела. И он сдержал свое слово.
   В брачном контракте молодой супруг не заявил никакого имущества, кроме своей одежды и военного вооружения. Тем не менее он обеспечивал своей жене на случай своей смерти пожизненную пенсию в 1500 франков ежемесячно, по всей вероятности, в надежде на свою счастливую звезду. Он назвался генералом внутренней армии, хотя уже со 2 марта был назначен главнокомандующим итальянской армией.
   Этим еще не исчерпывались все неправильности, допущенные в брачном контракте Наполеона. Жозефина, которой уже было почти тридцать три года, заявила, что она родилась 23 июня 1767 года. Таким образом, она сделала себя моложе на четыре года. Наполеон, со своей стороны, по-видимому, считал себя слишком молодым для двадцатидевятилетней женщины и набавил себе полтора года, заявив дату своего рождения 5 января 1768 года. Внешность, таким образом, была соблюдена. Справок же относительно верности этих показаний не было сделано ни на Корсике, ни на Мартинике. Что этим неверным показанием относительно ее возраста Жозефина давала позднее, во время развода, опасное оружие в руки ее противников, эта мысль тогда, конечно, совершенно не приходила ей в голову. Наполеон сам говорил на острове Св. Елены, когда речь зашла об его первом браке: "Бедная Жозефина этим самым создавала себе серьезные неприятности, потому что в силу одного этого факта наш брак мог бы быть впоследствии объявлен недействительным". Кроме того, среди свидетелей был один несовершеннолетний, а именно двадцатилетний капитан Лемаруа. Другими свидетелями были Барра, Тальен и некто Кальмеле, старинный знакомый Жозефины. Молодой супруг дрожащей от волнения рукой подписался под брачным контрактом: "Napolione Buonaparte".
   В тот же самый день Наполеон переехал в дом своей жены на улице Шантерен. По его тогдашнему положению это помещение было для него очень шикарным. Из сада несколько ступеней вели в продолговатую, уставленную зеркалами переднюю, по бокам которой справа и слева помещались выложенный мозаиковыми плитами будуар и маленькая рабочая комната. В конце коридора в первом этаже находился салон с двумя боковыми дверями в сад. Из коридора лестница вела наверх, в интимные покои, состоявшие из салона и еще двух комнат. Одна из этих комнат была сплошь уставлена зеркалами и служила спальней. Рядом с ней находилась прелестная уборная, стены которой были разрисованы птицами и цветами.
   Что в этих комнатах не вся мебель была в соответствии с элегантными притязаниями всего жилища, что то здесь, то там кое-чего не хватало, что иногда кажущееся богатство хозяйки компрометировалось какой-нибудь потертой или ветхой вещью, -- всего этого генерал Бонапарт не видел и не замечал. Он видел только блеск и роскошь. И даже если бы он мог под этим кажущимся блеском усмотреть проступающую бедность, то и это было бы ему все равно. Он ведь женился на Жозефине не ради ее богатства, а ради нее самой. Она, которая вот тут стояла перед ним в розовом шелковом платье, мягко облегавшем ее стройный стан, -- она была теперь его, вся его! Страстным движением привлек он ее к себе, горячо прижались его губы к ее устам, к ее шее, ее плечам. Его лицо коснулось маленького медальона, висевшего на ее шее на тоненькой цепочке -- его свадебный подарок! В медальоне были выгравированы слова: "Au destin!"
   Счастье Наполеона было бы совершенно полным, если бы комнатная собачка Жозефины, "противный Фортюне", не занимала своего места на шелковом одеяле в постели своей госпожи. "Полюбуйтесь, пожалуйста, на этого господина, -- сказал однажды Наполеон писателю Арно, указывая на Фортюне, -- он занимал постель мадам, когда я на ней женился. И мне объявили коротко и ясно, что либо я должен спать в другом месте, либо помириться с ним. Это было не очень-то приятно. Приходилось или покориться, или отступить. И любимчик был менее уступчив, чем я". И действительно, Фортюне даже укусил за ногу молодого новобрачного. И все-таки Наполеон охотно переносил эту маленькую неприятность, потому что так хотела Жозефина. Впоследствии он даже примирился с собачонкой, что видно из его письма от 17 июля 1796 года, посланного из Мармироло, в котором он писал Жозефине: "Миллионы поцелуев тебе, а также и Фортюне, хоть он и гадкий".
   Только немногие часы были предоставлены Наполеону судьбой для любовного наслаждения. После двух дней его совместной жизни с Жозефиной раздался призывный звук походной трубы. Убитый горем, прощается он с ней, со своей боготворимой женой. Но он расстается с ней с уверенностью в сердце, что он совершит великое, что он вырвет у нее крик восхищения. Быть любимым Жозефиной, быть предметом ее восхищения кажется ему величайшим счастьем, высшей славой. Он уезжает. Сладкие воспоминания сопровождают его. Мысленно он видит Жозефину в зеркальной комнате на улице Шантерен, видит ее нежные плечи, ее стройное тело, ее милую головку и "покрывает все эти прелести тысячами поцелуев".
   Прежде всего он направил свой путь в Марсель, к своей матери, о которой он постоянно говорил с величайшей нежностью. Только теперь сообщил он ей о своей женитьбе на виконтессе де-Богарне. Летиция не одобрила этого брака: невестка казалась ей слишком стара для ее сына. Ей куда было бы приятнее, если бы он женился на молоденькой Дезире. И ее, свою прежнюю невесту, он тоже посетил в Марселе, чтобы лично испросить у нее прощения за тот удар, который он нанес ей своей женитьбой. Затем он отправился в Ниццу, где находился генеральный штаб итальянской армии. И 26 марта 1796 года молодой генерал двинулся навстречу славе, которая ожидала в Италии его и его солдат.

II.

   Но что значит для Наполеона вся слава без Жозефины? В своей любовной тоске, среди свиста пуль вокруг головы пишет он ей пламеннейшие письма. Страстная тоска по ней охватывает его. Вдали от нее его любовь к ней доходит до своего апогея. Как только у него есть свободная минута, пока ему меняют лошадей в Шансеро, он тотчас же пользуется ею, чтобы написать письмо своей возлюбленной. Он беспокоится, не терпит ли уже теперь Жозефина недостатка в деньгах: "Я писал тебе из Шатильона и послал доверенность для того, чтобы ты могла получить причитающиеся мне деньги. Каждый момент удаляет меня от тебя, обожаемая подруга, и с каждой минутой я чувствую в себе все меньше сил переносить разлуку. Тобою одной полны все мои мысли. Моя фантазия беспрестанно силится представить себе что ты делаешь в ту или в эту минуту... Напиши мне поскорее длинное письмо, мой милый друг, я же шлю тебе тысячи поцелуев и уверений в самой нежной и искренней любви".
   И из Порт-Мориса, где он останавливается 3 апреля, он пишет: "Я получил все твои письма, но ни одно не произвело на меня такого впечатления, как последнее... Какие чувства ты пробуждаешь во мне! Они все -- огонь, они сжигают мое бедное сердце. Моя Жозефина, моя единственная, вдали от тебя для меня нет радости. Вдали от тебя весь мир только пустыня, среди которой я стою одинокий, и некому излить мне всю нежность моего сердца. Ты взяла у меня больше, чем мое сердце. Ты единственный помысел всей моей жизни... И как это ты сумела привязать к себе все мои чувства, заставить меня слить с тобой все мое существование? Жить для Жозефины -- вот единственная цель моей жизни. Я стремлюсь к тебе всеми силами души, я умираю от тоски по тебе. Безумец, я не замечаю, что я все больше и больше удаляюсь от тебя! Сколько времени пройдет, прежде чем ты прочтешь эти написанные мною строки, слабые выражения всех чувств моего сердца, где ты царишь безраздельно? О, обожаемая подруга, я не знаю, какая судьба ожидает меня, но если она будет продолжать держать меня вдали от тебя, я этого не вынесу, мое мужество не идет так далеко! Было время, когда я мог хвалиться своим мужеством... Но теперь мысль, что моя Жозефина, может быть, больна, а особенно ужасная, мучительная мысль, что она, может быть, не любит меня, как прежде, угнетает мою душу, наполняет печалью мое сердце и отнимает у меня даже мужество отчаяния. Я часто говорил себе, что люди не имеют власти над тем, кто умеет умирать без боязни. Но теперь умереть нелюбимым тобой, умереть без уверенности в тебе -- о, это адская мука!.. Тот день, о, моя единственная подруга, предназначенная мне судьбой в спутницы моей тяжелой жизненной дороги, тот день, когда я буду знать, что твое сердце не принадлежит мне больше, будет последним днем моей жизни...".
   И все время, пока Наполеон спешил от победы к победе, пока он стремительно завоевывал мир, пока он совершал свое триумфальное шествие через итальянские города как освободитель Италии, его страстное корсиканское сердце, полюбившее впервые истинной любовью, невыразимо страдало в разлуке с возлюбленной. Ее образ не покидал его ни днем, ни ночью. Ни шум битвы, ни ликование победы не могли изгнать этого образа из его мыслей. Неразлучный с Жозефиной в своем сердце, воодушевлял он своих солдат на новые победы; для Жозефины выигрывал он сражения, для Жозефины завоевывал он города и страны -- все только для нее. Любовь к ней и любовь к бессмертной славе были его неразлучными и постоянными путеводителями.
   Но его Жозефина, эта слабая и обожающая жизнь Жозефина, была в Париже, в огромном обольстительном Париже; она осталась там одна. Письма, которые говорят ей языком такой всепоглощающей страсти, непонятны для нее. Она чувствует далеко не так, как Наполеон. Та страстная тоска, которая снедает его, не находит отклика в ее сердце. Она или ничего не пишет, или же ее письма холодны и официальны. Время от времени в ее письмах проскальзывает даже церемонное "вы" вместо сердечного "ты". Наполеон же, наоборот, день и ночь думает о ней; он почти даже готов проклинать славу и почести, которые держат его вдали от возлюбленной. "Не проходило ни одного дня, -- пишет он ей однажды, -- когда бы я не любил тебя, ни одной ночи, когда я не держал бы тебя в объятиях. Что бы я ни делал, я проклинаю славу и честолюбие, которые отрывают меня от души всей моей жизни. Погруженный в дела, во главе моих войск, на поле битвы -- всюду, всюду я ношу в сердце мою обожаемую Жозефину. Она одна владеет всеми моими мыслями и чувствами! А ты, в твоих письмах от 23 и 26 Вантоза, пишешь мне "вы". Ты называешь меня на "вы"! О, злая, как ты могла написать подобные письма! Холодом веет от них. А между 23 и 26 прошло четыре дня. Что же ты делала эти дни, что не могла написать своему мужу?"
   Четыре дня -- это была целая вечность для Наполеона, для него, который писал ей почти ежедневно. Письмо за письмом летит к ней в Париж, чтобы она приезжала к нему в Милан разделить с ним славу и счастье. Все страстнее звучит призыв Наполеона к любимой женщине. "Приезжай скорей... если ты будешь медлить, то застанешь меня больным. Тягости войны и твое отсутствие -- нет, всего этого уже слишком много для меня!" Он упрашивает, он умоляет, он почти ревнует к Жюно, который вскоре будет иметь счастье видеть Жозефину в Париже, потому что он должен передать Директории двадцать два завоеванных знамени. И сердце Наполеона вновь наполняется надеждами, что, может быть, она приедет вместе с этим вестником побед. "Ты должна приехать с ним, слышишь? -- пишет он 24 апреля 1796 года. -- Если, на мое несчастье, он вернется один, то я буду безутешен. Он увидит тебя, мой обожаемый друг, он будет дышать с тобой одним воздухом! Может быть, ты удостоишь его единственной, бесценной милости поцеловать твою щеку! А я, я буду здесь один и далеко-далеко от тебя! Но ты ведь приедешь вместе с ним, не правда ли? Ты будешь скоро здесь со мной, у моего сердца, в моих объятиях. Достань же крылья! Лети, лети скорей! Но поезжай с удобствами; дорога длинна, плоха, утомительна... Моя возлюбленная, будь чаще в мыслях со мной!.."
   Сколько заботливости, сколько тоски, сколько надежды и какая бесконечная любовь заключены в этих письмах Наполеона! Малейший знак внимания со стороны Жозефины сделал бы его счастливейшим из смертных. Но она, она не пишет, она не приезжает! Она находит смешным требование своего мужа последовать за ним на войну, хотя бы он и любил ее до безумия. Это беспредельное чувство, внушенное ею, этого человека, который любит ее больше, чем славу, она находит смешным, "drôle". Конечно, ей очень льстил весь этот почет и поклонение, которым ее окружали как супругу генерала Бонапарта, но ехать, ехать к нему -- нет, этого она не могла! Эти пламенные письма, которые, по словам мадам Ремюза, написаны языком такой сильной страсти, полны таких глубоких переживаний, таких диких и вместе поэтических выражений, дышат любовью, до того не похожей на обычную, что каждая женщина гордилась бы подобными письмами, -- эти письма не трогают Жозефину. Ей казалась смешной и наивной эта супружеская любовь. Она в душе посмеивалась над человеком, который проявляет такие чувства к своей законной жене.
   Наполеон же, напротив, со своей строго буржуазной моралью корсиканца, относился к браку как к святыне. Эта мораль предписывает мужчине жениться, любить свою жену и быть любимым ею. И он, который впервые испытывал такую любовь, в своей страстной потребности любить и быть любимым настолько бурно выражал эту любовь, что Жозефина не могла понять его. От нее зависело удержать на всю жизнь эту страстную преданность нетронутого сердца. Если бы она смогла понять Наполеона в первые месяцы их брачной жизни, если бы она принесла ответное чувство на его горячую любовь первых дней их союза, то весьма возможно, что впоследствии Наполеон, даже из государственных соображений, никогда не решился бы порвать тех уз, которыми вначале он был связан с нею так крепко.
   Но Жозефина в то время любила жизнь и ее удовольствия больше, чем своего мужа. Она так хорошо веселилась в этом прекрасном веселом Париже, -- в этом Париже, который как нельзя лучше подходил к ее ветреному характеру креолки и с которым ей так невыразимо тяжело было бы расстаться. И ей, ей велят идти вместе с мужем в самый пыл сражения, в черные облака порохового дыма! Разве г-н де-Богарне требовал от нее чего-нибудь подобного? Ее зовут делить с Бонапартом его славу, завоеванную его гением? Но ведь это делается куда лучше в Париже, в милом Париже, где в честь супруги прославленного героя устраиваются празднества, где она играет теперь первую роль! Парижане называли ее "Notre Dame des Victoires" и превозносили ее, как раньше Терезию Тальен в качестве "Notre Dame de Thermidor".
   В Италии Жозефину ожидали слава и почести, собственный, отделанный специально для нее замок, предоставленный князем Сербеллони в ее распоряжение. В Милане ее ожидали любовь, преданность, нежность и страсть, но разве все это могло заменить ей Париж? Она охотно променяла бы все дворцы в мире на свою квартирку на улице Шантерен. Париж! Она была связана всеми фибрами своего сердца с этим Парижем! Но, однако, ни ее упорство, ни слезы, ни даже мнимая беременность не помогли ей: в один прекрасный день ей пришлось серьезно подумать о путешествии в Италию.
   Наполеон неутомим в своих просьбах и мольбах. Уже наряду с любовью и неутешимой страстью в его письмах проглядывает беспокойство, что Жозефина не любит его. Эта мысль преследует его как кошмар. Он делает Мармона своим поверенным. Часто с чисто юношеской фантазией он говорит ему о своей любви к Жозефине. Тот факт, что она все время откладывает свой отъезд из Парижа, причиняет ему несказанные муки, и временами они разрешаются вспышками ревности. Ужасные предчувствия овладевают им. Однажды портрет Жозефины, миниатюра работы Изабей, который он всегда носил при себе, упал и стекло на нем разбилось. Суеверный Наполеон смертельно побледнел и сказал своему адъютанту: "Мармон, моя жена или очень больна, или изменила мне!".
   Больна или неверна! Больна Жозефина не была ни в коем случае, наоборот, чувствовала себя лучше, чем когда-либо. Но ей во что бы то ни стало надо было найти предлог, чтобы объяснить свое упорное пребывание в Париже. А что могло сделать ее интереснее и желаннее в глазах молодого мужа, как не вверенная ему сладкая тайна приближающегося часа испытания? При этом известии Наполеона охватывает счастливое, блаженное чувство. Ребенок! Иметь ребенка, и от нее, от прекраснейшей, от достойнейшей и обожаемой женщины!! Но в то же время он полон отчаяния, он раскаивается, что хотел подвергнуть больную женщину такому тяжелому путешествию. Ах, он не знает теперь, что ему делать, он и счастлив, и несчастен в одно и то же время. Его письмо к Жозефине, написанное им 15 июня из главной квартиры в Тортоне, лучше всего рисует нам его тогдашнее состояние.
   "Моя жизнь -- это беспрерывный страх. Меня мучат ужасные предчувствия. Я больше не живу. Моя жизнь, мое счастье, мой покой -- всему конец. Я в совершеннейшем отчаянии. Я посылаю к тебе посла, который не должен оставаться в Париже больше четырех часов, чтобы тотчас же принести мне твой ответ. Напиши мне десять страниц, это меня утешит хоть немного... Ты больна! Ты любишь меня! Я тебя огорчил. Ты в счастливом положении, и я не могу тебя видеть!.. Я причинил тебе такое зло, что теперь не знаю, смогу ли я когда-нибудь его поправить. Я упрекаю тебя за то, что ты остаешься в Париже, а ты там больна. Прости меня, мой дорогой друг. Любовь, которую ты внушила мне, лишает меня рассудка.
   ...Мои предчувствия так ужасны, что я отдал бы все за то, чтобы тебя увидеть, хоть часа на два прижать тебя к своему сердцу и потом умереть с тобой! Кто ходит за тобой? Я надеюсь, что ты позвала к себе Гортензию. Когда я думаю, что она может немного утешить тебя, я люблю в тысячу раз больше эту милую девочку. Для меня же нет утешения, нет покоя, нет надежды. Я успокоюсь немного только тогда, когда посланный к тебе курьер вернется обратно и когда ты в длинном письме расскажешь мне все о себе, а особенно -- долго ли продлится твоя болезнь. Если она опасна, то я приеду в Париж, ты можешь в этом быть уверена. Я приеду и одержу победу над твоей болезнью... Жозефина, как могла ты так долго оставлять меня без известий о себе? Твое последнее письмо написано 3-го числа этого месяца, и оно повергает меня в грустное настроение. И все же я ношу его всегда с собой. Твой портрет и твои письма всегда перед моими глазами.
   Я ничто без тебя. Я не понимаю даже, как я мог жить, пока я еще не знал тебя. Ах, Жозефина, если бы ты могла знать мое сердце, ты не могла бы медлить с отъездом. Уж не послушалась ли ты наветов коварных друзей, которые хотят держать тебя вдали от меня? Я подозреваю теперь весь свет, то есть все, что тебя окружает...
   Жозефина, если ты меня любишь... то береги себя... Все мои мысли около тебя, в твоей спальне, у твоей постели, у твоего сердца... Ты, ты и опять все ты! Весь остальной мир для меня не существует. Я дорожу своей честью, потому что ты ею дорожишь, мне нужны победы, потому что это радует тебя. Иначе я давно бросил бы все, чтобы быть у твоих ног. Иногда я стараюсь убедить себя, что я беспокоюсь напрасно, что ты, может быть, уже поправилась, что ты уже выехала, что, может быть, ты уже в Лионе. Пустое заблуждение! Ты лежишь в своей постели больная, ты страдаешь, но от этого ты еще прекраснее, еще интереснее и достойнее обожания. Ты бледна. Твои глаза еще томнее, чем всегда. Когда же ты, наконец, поправишься? И зачем из нас двоих болен не я? Во мне больше силы и мужества, и я легче перенес бы болезнь... Что меня немного утешает, так это мысль, что хотя судьба и вольна послать на тебя болезнь, но она не вольна заставить меня пережить тебя!
   Скажи мне в твоем письме, дорогой друг, что ты убеждена, что я люблю тебя больше всего на свете, что каждый момент моей жизни принадлежит тебе, что не проходит часа, чтобы я не думал о тебе, что я никогда не думаю ни о какой другой женщине, что в моих глазах все они лишены прелести, красоты и ума, что ты, ты одна, такая, какой я тебя вижу, какова ты есть, нравишься мне и владеешь моей душой, что в моем сердце нет ни одного уголка, скрытого от тебя, нет ни одной мысли, которая не принадлежала бы тебе... и что тот день, когда ты перестанешь жить, будет днем и моей смерти! Земля прекрасна для меня только потому, что ты живешь на ней. Если ты не думаешь так, если твое сердце не проникнуто все этим убеждением, то мне бесконечно грустно от этого, это значит, что ты меня не любишь... Я не перенес бы, если бы ты полюбила другого или отдалась другому. Найти его и уничтожить было бы делом одной минуты! А потом -- потом я наложил бы руку и на твою священную для меня особу!.. Нет, этого я никогда не осмелился бы сделать... Но я покинул бы тот мир, где меня обмануло самое добродетельное существо...
   Но я уверен в твоей любви и горжусь ею. Несчастье -- это пробный камень, на котором мы оба можем испытать силу нашей страсти. Ребенок, такой же прелестный, как и его мать!! Ребенок появится на свет Божий и многие годы проведет в твоих объятиях! О, я несчастный, я удовольствовался бы одним только днем... Тысячу раз целую твои глаза, твои губы, твое сердце, моя обожаемая!"
   Его желание, его тоска по возлюбленной превозмогают его сострадание к ее физической слабости. Всю свою любовь и преданность он кладет к ее ногам. Он, которому, как герою и победителю, воздаются всюду величайшие почести, которому прекраснейшие женщины раскрывают свои объятия, -- он пренебрегает всеми и всем. Он стремится только к одной, только к ней, к своей Жозефине. Он преклоняет перед ней колени, как перед святой. Он, который диктует свою волю папе, австрийским и итальянским принцам, перед этой женщиной он слабее последнего из ее слуг.
   В конце концов Жозефине не остается ничего, как только уступить его просьбам и мольбам. После прощального ужина с друзьями и с Барра в Люксембурге она 24 июня выезжает из Парижа вместе с Жюно, Мюратом и Жозефом Бонапартом, вся в слезах, точно навстречу величайшему несчастью. Победоносное чело Наполеона было уже увенчано лаврами Монтенотта, Миллезимо, Мондови, Лоди и Кремоны, так что путешествие Жозефины по Италии было сплошным триумфом для нее, и ей оказывались не меньшие почести, чем ее герою-мужу. Но все это не могло все же заменить ей ее милого, веселого Парижа. По счастью, в числе ее спутников нашелся один, который сумел рассеять ее печальное настроение. Этот любезный, веселый кавалер, владевший в совершенстве искусством обращения с любящими удовольствия дамами, был некто Ипполит Шарль. И Жозефина была весьма не прочь поразвлечься в дороге на свой манер с юным офицериком.
   Наполеон же в это время в Италии ждал со страстным нетерпением того момента, когда он сможет вновь прижать возлюбленную к своей груди. Не один ревнивый намек проскальзывал в его письмах, но это больше для того, чтобы подразнить Жозефину, а не всерьез. Конечно, ему и в голову не могло прийти, что его жена ищет утешения в разлуке с Парижем в лице молодого Шарля.
   Наконец она у него! Мармон встретил Жозефину в Турине и проводил ее в Милан, во дворец Сербеллони, где Наполеон встретил ее с распростертыми объятиями. Его горя как ни бывало, как только она вновь с ним, она, его единственная. Всепоглощающая страсть юноши, в первый раз полюбившего истинной любовью, прорывается с неудержимой силой; вместо упреков Жозефину встречает любовь, только любовь. Мармон говорит: "Когда Жозефина, наконец, приехала в Милан, генерал Бонапарт был очень счастлив. Он жил только для нее. Никогда еще не было примера более чистой, более искренней и сильной любви, когда-либо испытанной человеческим сердцем".
   Но вскоре, в начале июля 1796 года, военные заботы или, скорее, Вурмсер вновь зовут его на поле битвы. Жозефина должна была немного позднее приехать в Верону, но гром орудий и пороховой дым заставили ее вернуться в Бресчиа. На этот раз разлука очень огорчила ее. Она плакала. Наполеон, страсть которого к Жозефине возрастала с каждым днем со времени ее приезда, утешал ее словами: "Вурмсер дорого заплатит мне за твои слезы!". И он сдержал свое слово.
   "С глаз долой, из сердца, вон!" Как только Жозефина возвращается в Милан, она так же мало думает о своем муже, как и в Париже. Вокруг нее вскоре образуется кружок молодых, блестящих офицеров, которые несут свое поклонение к ногам супруги прославленного главнокомандующего. Все они были из того сорта молодых людей, которые способны вскружить голову кокетливой женщины. Мадам Бонапарт утопала в блаженстве и счастье. Ипполит Шарль был тоже постоянным гостем в палаццо Сербеллони. Как только Наполеон отвернулся, молодой фат тотчас же проник в дом и в сердце генеральши. Он был ловок и занимателен, был, что называется, славный малый, с неистощимым запасом острот и комплиментов прекрасным чувствительным дамам, -- словом, один из тех приятных болтунов, которые не обладают знаниями, но зато обладают большой смелостью и всегда играют в салонах первые роли. По внешности он был очень мил и изящен, одет всегда тщательно и франтовато. Его темные глаза сверкали дерзко и самонадеянно и подолгу останавливались на стройной фигуре и миловидном лице Жозефины. Стендаль сказал однажды: "Умейте занять разговором женщину -- и она ваша". Жозефина была одна из таких женщин, и молодой Шарль без труда одержал над ней победу.
   Вся армия, весь город знали об этой связи так еще недавно вышедшей замуж мадам Бонапарт и об ее равнодушии к своему мужу. Только Наполеон в своей любви был спокоен и доверчив. Он один считал все слухи насчет Жозефины низкой клеветой. Ведь она же любила его! Как могла она, такая добрая, такая кроткая, такая добродетельная, быть неверной? Обманывать его, который так бесконечно любил ее, с каким-то фатом? Нет, это казалось ему невозможным.
   Но слухи, которые доходят до него, принимают все более и более осязательные формы. Его адъютант, его братья, его мать, его сестра, -- все своими сообщениями "кстати" вливают медленно, но верно страшный яд ревности в его до сих пор доверчивое сердце. Вновь ужасные предчувствия овладевают им, как тогда, когда он так долго и безнадежно ждал Жозефину в Милане. Но на этот раз эти предчувствия еще тягостнее, еще неотвязнее, потому что для них есть основание. Жозефина не пишет. Почему? Ведь ей же совершенно нечего делать. Неужели-таки у нее есть любовник? Жестокая! Теперь им уже по-настоящему овладевает ревность. Хотя она просвечивает в его письмах еще робко и как бы в шутку, чтобы не обидеть напрасно своего идола, но все же он пишет ей из Вероны 17 сентября: "Прощай, моя обожаемая Жозефина. Однажды ночью я распахну двери твоей спальни, как ревнивый любовник, и в следующий момент я буду в твоих объятиях. Тысяча самых пламенных поцелуев".
   Наконец-то после томительного молчания длинные письма от нее! Его, изнывавшего в страстной тоске, эти письма повергают в счастливый экстаз. Постоянные тревоги и трудности войны уложили его больного в постель, и он фантазирует в лихорадочном бреду. Но слова Жозефины для него бальзам, хотя они еще усиливают его лихорадку. "Я получил твои письма, я прижимал их к своим губам и к своему сердцу, и горя разлуки, тысячи миль расстояния как ни бывало! В эту минуту я видел тебя около меня, но не капризную, не недовольную, а кроткую и нежную, всю проникнутую той добротой, которая составляет качество только моей Жозефины. Это была мечта! Суди, могла ли она исцелить мою лихорадку".
   Так писал Наполеон. Письма Жозефины, наоборот, были очень сдержанны. Они не могли удовлетворить страстно влюбленного. Он не находил в них ответа на те пламенные чувства, которые пожирали его горячее корсиканское сердце. "Твои письма холодны, точно им по пятидесяти лет, -- жалуется он, -- они пристали тем, кто переписывается после пятидесяти лет супружеской жизни. В них только дружеские чувства поздней поры жизни. Фуй, Жозефина!.. Это нехорошо с вашей стороны, это прямо зло. Что же вам остается теперь, чтобы сделать меня совершенно жалким человеком? Разлюбить меня? Но вы уже и так меня больше не любите. Возненавидеть меня? Я этого даже желаю, потому что все унизительно, кроме ненависти..." И все-таки снова мы слышим неустанный язык любви: "Тысячи, тысячи поцелуев, таких же нежных, как моя любовь!".
   Но его любовь утратила уже доверие. Его сердце полно беспокойства и небезосновательных подозрений, и несколько дней спустя он вновь высказывает те же жалобы на равнодушие и молчание Жозефины. Гневом, горем, иронией, любовью и страстью полно его письмо к ней, написанное 13 ноября также из Вероны. "Я совсем не люблю тебя, напротив, ты мне ненавистна. Ты дурна собой, взбалмошна, глупа, гадка. Ты не пишешь мне ни строчки. Ты не любишь своего мужа. Ты знаешь, как радуют его твои письма, и ты не можешь написать ему несколько строк!
   ...Что, однако, делаете вы целый день, мадам? Какие важные дела отнимают у вас все время, что вы не можете написать вашему преданному, доброму другу? Какая новая склонность вытесняет и душит ту нежную и постоянную любовь, которую вы ему обещали? Кто этот прекрасный новый возлюбленный, которому вы посвящаете все свое время, который, как тиран, берет все ваши дни и мешает вам заняться немного вашим мужем? Жозефина, берегитесь! В одну прекрасную ночь дверь с силой распахнется -- и я буду стоять перед вами!
   ...Правда, милый друг, я страшно беспокоюсь, не получая от тебя известий. Напиши мне скорее, испиши четыре страницы милыми словами, которые наполнили бы мое сердце любовью и счастьем. Я надеюсь, что вскоре буду иметь возможность заключить тебя в объятия, и тогда я покрою тебя миллионом поцелуев, более жгучих, чем под экватором".
   Действительно, вскоре ему представилась возможность увидеться с Жозефиной. Упоенный победой, покрытый пылью и копотью сражений, вернулся Наполеон из Арколя в Милан, чтобы за все перенесенные опасности, за все труды и лишения получить самую сладкую награду из рук своей единственной возлюбленной. С сильно бьющимся сердцем, как ураган он влетает по ступеням к ее покоям, чтобы с криком счастья броситься к ее ногам. Горькое, ужаснейшее разочарование ожидало его! В замке была полная тишина. Никто не откликался на его отчаянный зов: "Жозефина! Жозефина!". Она, к которой он прилетел бы на крыльях, если бы мог, -- она была далеко, она была в Генуе! В Генуе, -- там, где был Ипполит Шарль. На этот раз Наполеон понял все. У него не оставалось больше сомнений.
   Убитый горем, пишет он ей тотчас же: "Я только что приехал в Милан, я стремлюсь в твой дом, я все побросал, чтобы видеть тебя, чтобы прижать тебя к своей груди!.. И тебя нет здесь... Ты веселишься в городах, где дают празднества. Ты уходишь, когда я прихожу. Тебе больше нет никакого дела до твоего Наполеона. Твоя прихоть заставила тебя полюбить его, и твое непостоянство сделало тебя равнодушной к нему. Несчастье, обрушившееся на меня, чудовищно. Я не заслужил его...
   Здесь я пробуду до 9-го (Фримера). Продолжай веселиться, не беспокойся ни о чем. Ты создана для счастья и удовольствий. Весь свет счастлив, если только может быть тебе приятным... Только один муж твой очень-очень несчастен".
   Целую ночь бродит Наполеон, как безумный, по огромному пустому замку, где еще носится слабый аромат духов Жозефины. На столах и в ящиках лежат предметы, живо напоминающие ему о неверной. Его сердце разрывается на части от убийственной уверенности, что она обманывает его. И все-таки на следующий день он ей почти простил. Жозефина написала Бертье и сообщила ему, что из-за всех празднеств она не могла дать вести о себе. Этого достаточно Наполеону. Он почти извиняется, что сделал ей неприятность. Немая покорность судьбе овладевает им. Он уже не молит больше Жозефину о любви. "Обо мне не стоит думать. Счастье или несчастье человека, которого ты не любишь, не имеет никакого отношения к твоим интересам".
   Все его стремления теперь в том, чтобы знать, что Жозефина счастлива, любить ее и не делать ничего, что ей не нравится. И он заканчивает вышеупомянутое письмо словами: "Прощай, будь счастлива, моя обожаемая, моя Жозефина!..". Письмо уже почти запечатано. Но Наполеон снова распечатывает его: "Я опять вскрываю письмо, чтобы послать тебе свой поцелуй... О, Жозефина!.. Жозефина!..".
   В этом последнем восклицании вылились все переживания Наполеона, все его безграничное горе. Его не пощадили, ему пришлось выслушать со всеми подробностями историю поведения Жозефины. Это было для него равносильно самым ужасным пыткам. Он, который надеялся в этом браке найти все: любовь, преданность, доверие, верность, -- он был обманут! И обманут той, на алтарь которой он принес в жертву всю свою великую любовь. Жозефина обманула его! Вся глубина горечи несчастного, но все еще влюбленного человека отражается в его письме. Его сердце ранено, и он кричит о любви и утешении. Ах, если бы Жозефина была с ним, несмотря ни на что, она все же была бы для него самой лучшей исцелительницей. Но она была в Генуе.
   Герцогиня Абрантесская говорит, что Наполеон хотел убить своего соперника. В качестве главнокомандующего он мог бы устроить это под тем или иным предлогом. Но, по-видимому, он не имел этого намерения. Он располагал другими средствами удовлетворения. Под предлогом сношений с поставщиками армии Шарль был исключен из списка офицеров и отослан в Париж.
   Однако с того момента, когда Наполеон получил уверенность в измене Жозефины, с того момента, как он понял, что вся его нежность была отдана пустому сердцу, его любовь к Жозефине утратила свой страстный характер. Он ей простил, потому что он не желал ничего другого, как только простить ей. Она все еще была идеалом его сердца, все еще царила в нем безраздельно, но уже огонь страсти не пылал с прежней силой. Иллюзии его рассеялись.
   Жозефина, напротив, начинает только теперь любить своего мужа. Чем меньше страсти проявляет он по отношению к ней, тем ревнивее становится она. В своем беспокойстве она обращается к Бертье, который находится в постоянной близости к генералу и должен несомненно знать его настроение. Но Бертье отвечает ей 11 февраля 1797 года: "Я настолько предан вам, что непременно сообщил бы вам, если бы Бонапарт имел хоть что-нибудь против вас. В этом я могу вам поклясться! Нет, он нисколько не сердится на вас. Он любит вас, он молится на вас. Он очень огорчен, что ваша фантазия рисует вам то, чего совершенно нет в действительности. Я не отлучался от генерала за все время похода. И будьте спокойны: клянусь вам всем, что свято для меня, что он всегда и всегда любил только вас и был занят исключительно вами. Поверьте мне, нет женщины более любимой и уважаемой, чем вы. Сколько раз говорил он мне: "Сознайся, милый Бертье, что я очень несчастный человек. Я безумно влюблен в свою жену, все мои мысли заняты только ею -- и смотри, как она несправедлива ко мне...". Да, Бонапарт искренно любит вас. Не создавайте же себе ненужных мучений. Не отталкивайте эту любовь, от которой он так несказанно страдает. О, как несправедливы вы по отношению к нему!".

III.

   В декабре 1797 года Наполеон вернулся в Париж как прославленный герой, как освободитель Италии, и водворился в дом на улице Шантерен, где он пережил первые минуты счастья с Жозефиной. Теперь эта улица в честь Наполеона была переименована в улицу Победы. В честь победителя давались балы и празднества, и его имя было у всех на устах. Весь Париж лежал у ног гениального полководца, совершившего такое великое дело. Но его пребывание в столице не было продолжительно. В мае 1798 года он снова отправился в поход. Война была его стихия. В качестве главнокомандующего египетской армией Наполеон отправился бросить вызов судьбе на берегах Нила, у подножия пирамид, этих вековых каменных колоссов, которым вскоре пришлось сделаться свидетелями его славы и побед.
   Жозефина провожала мужа до Тулона. Ей тяжело было расстаться с ним, и на этот раз она плакала искренними слезами. Ведь Наполеон шел теперь навстречу самой темной неизвестности, он ничего не знал, вернется ли он вообще и когда из неведомой страны. Перед своим отъездом из Парижа он предусмотрительно позаботился о Жозефине и оставил для нее пенсию в 40000 франков, которую он поручил выплачивать ей своему брату Жозефу. К чести Жозефины нужно сказать, что на этот раз она имела искреннее намерение последовать за своим мужем на войну, но со стороны Наполеона было бы очень неблагоразумно согласиться на это. Он затевал теперь рискованное предприятие и сам не знал ни тех опасностей, какие могут ожидать его, ни когда все это может кончиться. Поэтому Жозефина осталась во Франции и отправилась на воды в Пломбьер, надеясь получить возможность иметь детей. Там с ней случилось несчастье: она обрушилась вместе с балконом, на котором стояла, и получила весьма серьезные повреждения, которые задержали ее на водах дольше, чем она предполагала. После этого она вновь вернулась в Париж.
   Тем временем корабль "Orient" нес Наполеона навстречу новым победам и новой славе. Выполнение гигантского плана завоевания Египта и Сирии занимает его во все время путешествия. Его гений порождает все новые, все колоссальнейшие планы, его неустанная умственная деятельность не оставляет ему ни минуты отдыха и покоя. "И все-таки, -- говорит Бурьен, -- в его голове оставалось достаточно места для Жозефины. Он вспоминал о ней ежедневно".
   В начале июля 1798 года генерал Бонапарт высадился в Александрии. Не успел он ступить на землю, как до него начали доходить самые тревожные сведения насчет поведения Жозефины в Париже. Во второй раз она не смогла устоять против очарования Шарля! В Мальмезоне, купленном ею на свой страх у г-на дю-Моле за 225 000 франков (из которых она, правда, заплатила только 15 000), она наслаждалась запретным счастьем со своим возлюбленным с откровенной беспечностью. Ее видали гуляющей при луне в замковом парке под руку с молодым человеком, по утрам она завтракала вместе с ним и целый день проводила в его обществе. Ипполит Шарль устроился в Мальмезоне совсем по-домашнему. Соседи думали, что с мадам Бонапарт живет ее сын или младший брат. Но они весьма ошибались: Евгений Богарне последовал за Наполеоном на берега Нила, а брата у Жозефины не было. В Париже, где ее знали больше, чем в Мальмезоне, имя таинственного молодого человека вскоре сделалось известным. Шарль, удаленный Наполеоном из итальянской армии, по протекции Жозефины вступил в качестве пайщика в общество торговли съестными припасами. По уверениям Барра, она, кроме того, "давала ему огромные суммы денег и даже дарила украшения, как проститутке". Добрые друзья, родственники и знакомые не замедлили по возможности скорее довести все это до сведения обманутого мужа. Вся родня, начиная с матери и кончая самой младшей сестрой и невесткой, не исключая даже и Жерома, постарались, чтобы Наполеон узнал в мельчайших подробностях о жизни его жены в Париже. При этом доносчики не всегда придерживались точной истины. И вина Жозефины была в порядочной степени преувеличена ими, потому что все они ненавидели невестку от всего сердца.
   Наполеону было очень горько выслушивать все эти сообщения. Его тревога сказывается сначала в письмах к брату Жозефу, которого он всегда дарил своим доверием. Уже 25 июля 1798 года он писал ему: "У меня много домашних неприятностей, потому что для меня ничто уже не тайна... Твоя дружба мне очень дорога. Чтобы стать совсем человеконенавистником, мне остается только потерять ее и дожить до того, чтобы и ты меня покинул. Очень грустно, если сосредоточишь все свои чувства на одной личности, отдашь ей одной все свое сердце... Позаботься ко времени моего возвращения приобрести для меня дачу или неподалеку от Парижа, или в Бургундии. Там я хочу провести зиму и запереться от всего мира. Люди внушают мне отвращение. Мне нужны спокойствие и одиночество. Мне надоело все великое; мои чувства совершенно притупились".
   Даже с Евгением, сыном Жозефины, самым юным из своих адъютантов, Наполеон делился своими горестями, так что семнадцатилетний юноша счел себя обязанным, насколько ему позволяли любовь и сыновнее почтение, обратить внимание своей легкомысленной матери на неправильность ее поведения по отношению к отчиму. Позднее Евгений очень страдал от двусмысленного положения, когда ему приходилось сопровождать мужа своей матери во время прогулок с его любовницей. Но, по счастью, Наполеон освободил его от этих адъютантских обязанностей, как только заметил, насколько Евгению это было тяжело.
   Больше всех постарался Жюно поставить генерала Бонапарта в известность относительно поведения Жозефины. Уже по дороге из Парижа в Италию он был свидетелем ее флирта с Шарлем, да и сам он тоже привлекал тогда взоры генеральши. "Однажды, в феврале 1799 года [14] , -- рассказывает Бурьен, -- я увидел Бонапарта и Жюно, ходивших взад и вперед, как это часто случалось... Всегда бледное лицо генерала было еще бледнее обыкновенного, хотя я и не мог угадать причины этого. По его лицу пробегала нервная судорога, глаза его блуждали, и он несколько раз ударил себя рукой по лбу. Поговорив с Жюно с четверть часа, он оставил его и подошел ко мне. Никогда я не видел его таким недовольным, таким озабоченным... "У вас нет ко мне ни малейшего чувства преданности, -- строгим, резким тоном обратился он ко мне. -- Женщины!.. Жозефина!.. Если бы вы чувствовали преданность ко мне, то вы сообщили бы мне все то, что я узнаю от Жюно. Он, по крайней мере, мне друг... Жозефина!.. А я в 600 милях расстояния от нее!.. Вы должны были мне это сказать... Жозефина!.. Она, она могла меня так обмануть!.. Она!.. Ну, берегитесь! Я уничтожу весь этот выводок молокососов и франтов... А с ней я разведусь! Да, разведусь!.. Устрою публичный, скандальный развод! Я сейчас же напишу Жозефу... Я знаю теперь все!"
   Жюно, несомненно, рассказал больше, чем он знал, а Наполеон был легковерен, да к тому же не имел уже прежнего доверия к Жозефине. Впрочем, это были последние вспышки той страсти, которая в своей силе и стойкости не угасла бы никогда, если бы она нашла больше пищи на том очаге, где она зажглась. А теперь любовь Наполеона принадлежала уже не одной Жозефине. Он, в котором прекраснейшие женщины Италии, даже сама Грассини, не возбудили никакого интереса, который видел и желал только одну Жозефину, который жил только для нее, только для нее одной дорожил своей славой и как святой слагал к ее ногам все свои победы, он, который единственный из всей армии отказывался от всяческих удовольствий, -- он теперь в первый раз почувствовал влечение к другим женщинам. Белокурая Беллилот, Полина Фурес своей молодостью и темпераментом утешила его в супружеских неудачах после его возвращения из Акки.
   Почти целый год в силу обстоятельств Наполеон оставался в Египте, вдали от Франции. Положение республики день ото дня становилось все неутешительнее. Плохое управление Директории возбудило массу недовольства во Франции, и теперь французский народ возлагал все свои надежды на молодого генерала, который разнес его имя и славу вплоть до самых дальних границ Азии. Его ожидали со страстным нетерпением, как спасителя от всех бед. И когда, наконец, Бонапарт высадился неожиданно во Фрежюсе 10 Вандемиера 1799 года, вся Франция испустила вздох облегчения в уверенности иметь теперь твердую и надежную опору.
   Но далеко не чувство облегчения испытывала неверная Жозефина. Она чувствовала, что виновата. Возвращение мужа повергало ее в страх и ужас перед той сценой, которая ее ожидала. Через Евгения и от других она была осведомлена о том, что Наполеон все знает и даже говорил о разводе. Но развод совершенно не входил в расчеты Жозефины. Какой-нибудь г-н Шарль, как бы он ни был мил и очарователен, все-таки был не генерал Бонапарт, чье имя прогремело на весь свет. И ей нужно было во что бы то ни стало сохранить свое положение в качестве супруги прославленного полководца. Может быть, ей казалось легче, чем было в действительности, помириться с ревнивым и оскорбленным супругом. Жозефина весьма рассчитывала на то влияние, которое она всегда имела на Наполеона, и на свое очарование, неотразимое для его сердца. Она задумала, прежде чем он будет иметь возможность увидеться со своей семьей и узнать еще много нелестных вещей об ее поведении, встретить его одна и со свойственными ей вкрадчивостью и искусством вновь завоевать его сердце. Конечно, он ей все простит, как только она будет с ним, как только он заключит ее в свои объятия.
   Итак, 19 Вандемиера Жозефина выехала навстречу своему мужу. Она рассчитывала встретиться с ним в Лионе. Но обстоятельства сложились иначе. Бонапарт уже уехал из Лиона, когда его жена приехала туда, и выехал даже не по той дороге, по которой она ехала к нему навстречу. Разочарованная и в отчаянии от неудавшегося плана, повернула Жозефина обратно в Париж. Слишком поздно! Наполеон приехал раньше нее на двое суток. В шесть часов утра 25 Вандемиера он был уже в Париже. Сорок восемь долгих часов поле злословия было открыто для ее врагов! И они, конечно, не упустили ни одного момента, чтобы уронить ее еще больше во мнении генерала.
   Когда, наконец, Жозефина доехала до улицы Победы, она нашла двери запертыми и сердце ее мужа закрытым для нее. Наполеон отказывался от всяких объяснений и запретил ей доступ в свою комнату. Он был слишком оскорблен, слишком глубоко задет и слишком разочаровался в этой женщине, которую он боготворил. Но последняя искра еще не потухла в его сердце. Малейшее проявление нежности со стороны Жозефины, один взгляд ее томных, мерцающих глаз, звук ее нежного голоса -- и эта искра могла вновь разгореться ярким пламенем. Этого-то и боялся Наполеон. Он хотел остаться твердым, как ни трудно и больно ему было проявить жестокость по отношению к этой единственно любимой женщине.
   Никакие слезы, никакие мольбы, никакие заклинания Жозефины не помогали ей. Наполеон оставался непоколебим. Три дня уже он не выходил из комнаты и не показывался ей на глаза. Ей оставалось еще только одно средство: ее дети. Евгений и Гортензия, которых он так любил, для которых он был настоящим отцом, им-то он не сможет противостоять.
   Жозефина рассчитала правильно. На третий вечер Евгений и Гортензия с плачем подошли к дверям спальни Наполеона и умоляли сжалиться над их несчастной матерью. Мог ли он оскорбить эти невинные сердца в их самых святых чувствах, грубо оттолкнуть их, остаться неумолимым? Нет. Наполеон был побежден. В сопровождении своих детей, полная раскаяния и сознания своей вины, покорная и молящая о прощении, предстала Жозефина перед своим супругом. На его лице были еще следы слез и вынесенной борьбы с самим собою. Он раскрыл свои объятия и прижал Жозефину к своей груди. Так как подобные сцены она почти всегда заключала обмороком, то и на этот раз она тоже лишилась чувств. С величайшей осторожностью, как тяжело больную, Наполеон положил ее на свою постель, -- все страдания, все горе -- все было забыто. Он все еще любил ее! Разве сам он не считал супружескую измену обычным явлением, "une affaire de canapé"? В глубине души он, может быть, приписывал в измене этой женщины столько же вины самому себе, сколько и ей. Ему не надо было оставлять ее одну, нужно было всегда оберегать ее, как он действительно впоследствии и поступал с Марией-Луизой. Относительно женской стойкости он был весьма невысокого мнения. Но можно ли это поставить ему в упрек? Какого рода женщин пришлось узнать ему? Дамы времен Революции и Директории не могли дать ему примера недоступности и твердости. Они жадно бросались на каждое подвернувшееся им случайное удовольствие, отдавались первому чувственному капризу и были неразборчивы. Поэтому он простил и Жозефину, хотя, однако, под одним условием: никогда больше не видаться с Шарлем.
   Да, Наполеон простил ей, но он не забыл ее измены. Теперь в отношении Жозефины он чувствовал себя совершенно свободным и пошел в любви своим собственным путем. Возлюбленная превратилась в друга, которой он даже подчас рассказывал сам свои любовные похождения. Однако monsieur Шарль всю жизнь был для него бельмом на глазу. Никогда Наполеон не испытывал больше такой ревности, как к этому молодому фату. Позднее, по прошествии уже многих лет, случайная встреча с его прежним соперником подействовала на него самым неприятным образом. Однажды император в сопровождении маршала двора Дюрока осматривал работы на Аустерлицком мосту. Им пришлось остановиться и пропустить проезжающий экипаж. Вдруг Наполеон сжал руку своего спутника с такой силой, что тот чуть не вскрикнул от боли. При этом император был бледен как полотно, и его глаза пылали сдержанной яростью. В экипаже, который проехал мимо, сидел Ипполит Шарль!
   После той знаменательной супружеской сцены, когда судьба Жозефины висела на волоске, она стала осторожной. Пропасть, на краю которой она стояла, была слишком глубока, показалась ей слишком страшной для того, чтобы у ней явилась охота еще раз подвергнуть себя опасности упасть в нее. С этих пор они как бы поменялись ролями. Теперь уже не Наполеон предавался ревности и страстному отчаянию, а Жозефина. С этих пор ничего не слыхать об изменах Жозефины. Правда, ей было уже под сорок лет. Но не ее возраст, однако, был причиной ее постоянства. Наполеон наконец действительно нашел доступ к ее сердцу. С какой радостью теперь она уловила бы хоть искру его прежней страсти к ней! Слишком поздно. Жозефина была теперь для него только другом, товарищем на жизненном пути, женщиной, которая понимала его лучше всех, перед которой он мог облегчить свое сердце и с которой он все еще надеялся создать себе семью, но она уже не была его возлюбленной. Он не считал уже больше нужным сохранять ей верность.
   Восемнадцатое Брюмера сделало генерала Бонапарта первым и самым могущественным человеком Франции. Жозефина была супругой первого консула и первой женщиной во Франции. Негритянка на Мартинике, которая предсказала ей, что она будет французской королевой, не ошиблась: ее пророчество сбывалось. Разве двор первого консула не представлял уже собою начала монархического величия? Жозефина, окруженная всяческой роскошью, очутилась вновь в том самом Люксембурге, где она блистала когда-то на празднествах, устраиваемых Барра. Она была предметом поклонения и обожания, и ее приветливость, доброта и привлекательность заслужили ей любовь всего французского народа. Позднее Наполеон переселился в Тюильри, и Жозефина спала на постели, на которой до нее спали только настоящие королевы.
   Мало-помалу ее жизнь приняла форму правильного придворного церемониала. Приемы и обеды, театры и концерты, аудиенции и представления -- все было как при настоящем королевском дворе. Теперь Наполеон и Жозефина виделись редко наедине: первый консул был слишком поглощен государственными делами, а Жозефина слишком занята внешней стороной придворной жизни. Только в Мальмезоне их жизнь снова принимала более мирный, буржуазный характер. Там они принадлежали друг другу больше, чем в Париже. Несмотря на неприятные воспоминания, связанные с monsieur Шарлем, Наполеон избрал этот замок своим любимым местопребыванием, пока законодательная корпорация не предложила ему Сен-Клу.
   В Мальмезоне он посвящал Жозефине каждый свободный момент. Правда, свободные моменты первого консула сводились по большей части лишь к обеденному времени, да и то известно, как мало времени уделял он на это в своей неустанной творческой работе. Время от времени, однако, он принимал участие в играх в парке, устраиваемых молодежью, из которой по преимуществу состояло общество Мальмезона. И он бегал взапуски с Евгением, Гортензией, Бурьеном, Рапом, Изабе и другими представителями молодежи. Но так как Наполеон не был ловким бегуном, то он часто падал, над чем он сам в первую голову от души смеялся. В общем жизнь в Мальмезоне первого консула и его семьи протекала в высшей степени счастливо.
   Для Жозефины самыми любимыми часами были те, когда она вечером садилась около постели Наполеона и читала ему что-нибудь вслух своим мелодичным голосом, которого он никогда не мог вдоволь наслушаться. Даже и тогда, когда у них были уже разные спальни, Жозефина каждый вечер, если дела позволяли ему рано лечь спать, должна была читать ему вслух до тех пор, пока он не засыпал. До 1802 года он, как добрый буржуа, сохранял привычку спать на одной постели со своей женой. И только когда он избрал своей резиденцией Сен-Клу и стали чаще визиты мадемуазель Жорж и других в потайные комнаты дворца, он приучил мало помалу Жозефину к тому, что проводил ночь в своей собственной, отдельной спальне.
   Мальмезон был всецело домом Жозефины. Ни Тюильри, ни Сен-Клу, ни Фонтенбло не были так проникнуты ее духом, как этот дворец. Здесь ее индивидуальность сказывалась во всем убранстве, ее душа жила в каждой отдельной вещи. Из своей полуденной, знойной родины она унесла с собой и сохранила любовь к прекрасным экзотическим растениям, цветам и птицам и населила весь дворец самыми редкими экземплярами тропической флоры и фауны. В Париже ее покои тоже всегда были убраны цветами, которые было поручено сменять каждый день знаменитой цветочнице Бернар. В парке Мальмезона по ее желанию были устроены искусственные озера, оранжереи, аквариумы и клетки для птиц. Ее прирожденной расточительности было здесь где развернуться. На приобретение редких растений она тратила безумные суммы денег. Так, например, за одну только луковицу тюльпана она заплатила 4000 франков.
   В своих туалетах Жозефина проявляла не меньшую расточительность. Говорят, иногда в течение одного года она покупала больше шестисот платьев. Знаменитый торговец модными товарами Леруа доставлял ей настоящие шедевры изящества и элегантности. Один он подавал ей ежемесячный счет больше чем на 15 000 франков. В бытность ее императрицей ей отпускалось на туалеты 600000 франков, которых ей, однако, далеко не хватало на удовлетворение всех ее прихотей. Особенно она любила бриллианты и драгоценные украшения. Наполеон, который и сам любил, чтобы его придворные дамы обвешивались золотом и бриллиантами, буквально засыпал Жозефину драгоценными подарками. Для склада всех ее сокровищ ей не хватало даже того шкафа, который служил Марии-Антуанетте хранилищем ее драгоценностей. И, однако, у прежней королевы Франции он никогда не бывал совершенно полным.
   Жозефина никогда не могла справиться со своими издержками. Наполеон беспрестанно должен был платить ее долги, хотя, конечно, делал это очень неохотно и часто сердился на расточительность своей жены. Она стоила ему куда дороже всех его любовниц. Но никогда по этому поводу он не делал ей бурных сцен, питая ненависть ко всякого рода домашним ссорам. Однажды он сказал статскому советнику Редереру: "Если бы в домашней жизни у меня не было спокойствия и довольства, то я был бы несчастнейшим человеком". И все -- Тибодо, Редерер, Констан, мадемуазель Аврилон, Коленкур, Бурьен и многие другие, -- высказывают мнение относительно брака Наполеона с Жозефиной, что за исключением нескольких бурь в раннем периоде это был счастливый брак. Действительно, Наполеон был очень миролюбивый и заботливый муж. Во всякое время, где бы он ни находился, летали ли пули вокруг его головы, лежало ли на нем бремя работ и походных планов, он всегда думал о своем доме и о жене. Если он приезжал в какой-нибудь город, то первое, что он делал, это писал письмо Жозефине. Если это даже были несколько строк, то он всегда в них справлялся об ее здоровье, сообщал ей о своем самочувствии, рассказывал о своих успехах или о подробностях битвы, сообщал ей о политических событиях, -- словом, делился с ней всеми своими радостями и заботами. Если она ему не пишет, то он беспокоится об ее здоровье или огорчается, что она не находит времени для него.
   Хотя в письмах консула и императора уже и нет больше того огня, который пылает в письмах генерала Бонапарта, но все же они написаны тем заботливым и любящим тоном, который говорит об истинно глубоком чувстве к тому, к кому они обращены. В них видна спокойная любовь супруга, который счастлив вполне только тогда, если он уверен в полном благополучии своих близких. Его жена была его лучшим другом. Когда она бывала больна, он проводил около ее постели каждую свободную минуту, а если был занят, то посылал слугу осведомиться об ее самочувствии. Даже ночью при малейшем недомогании Жозефины он посылал узнавать о ее здоровье, или же приходил сам спросить ее, как она себя чувствует.
   Так проходили годы. Жозефина все старела и старела и все еще не порадовала Наполеона наследником его имени. Бедная Жозефина вечно терзалась ревностью и страхом, что более молодая и плодовитая соперница может вытеснить ее и занять ее место около мужа, которого она любила теперь и сказочное счастье и гений которого давали достаточно оснований для того, чтобы ей завидовала каждая женщина. Многочисленные увлечения ее мужа далеко не были для нее тайной и еще больше усиливали ее беспокойство. Со страхом следила она за каждым шагом Наполеона и не скупилась для него ни на сцены ревности, ни на слезы, ни на обмороки. И только когда Наполеон усыновил ее Евгения, она немного успокоилась, хотя и этот факт не представлялся ей верной и длительной гарантией. Она знала, что Наполеон, потеряв надежду иметь от нее наследника, обратил свои ожидания на братьев, Жозефа и Люсьена. Но у обоих до сих пор были только девочки. Итак, если уж суждено было племяннику быть продолжателем славы и имени Наполеона, то пускай хоть это будет ребенок, в жилах которого будет течь и ее кровь. И она обратилась к Гортензии как к спасительнице. Она выдала ее замуж за Луи Бонапарта, к великому несчастью этой достойной жалости будущей королевы.
   Гортензия оправдала возлагавшиеся на нее надежды. В первый же год своего замужества она родила сына, получившего имя Наполеона-Шарля. Этот ребенок сделался любимцем Наполеона; на этого племянника он возложил теперь все свои надежды. Он нянчился с ним, как настоящий отец, сочинял для него басни, сажал его с собой за стол во время завтрака и видел уже в нем своего наследника. Маленький Наполеон звал большого Наполеона "дядя Бибиш" и любил его больше всех на свете. Но и этому ребенку не суждено было стать избавителем Жозефины от всех бед. Пока же его появление далеко прогнало от нее страшное привидение развода.

IV.

   Наполеон достиг вершины своего могущества. Возникла Империя. Блеск, роскошь, слава, могущество и почести окружали молодой трон, который воздвигся на развалинах революции еще величественнее и пышнее, чем прежний. Престарелый папа Пий VII лично прибыл из Рима в Париж, чтобы возложить корону на голову необычайного человека, который еще десять лет тому назад боролся за свое существование в этом самом городе, преклонившемся теперь перед ним как перед императором. Несомненно, прекраснейшим моментом в жизни Наполеона был тот день, когда он, облеченный в пурпурную мантию прежних французских королей, вместе с Жозефиной подошел к алтарю в соборе Парижской Богоматери, чтобы из рук главы церкви принять корону, украшавшую голову Карла Великого. Он не стал дожидаться, пока папа возложит на него эту корону, но взял ее, возложил на себя собственноручно, после чего он короновал и спутницу своей жизни, которая поднималась рядом с ним со ступени на ступень вплоть до этого трона, завоеванного его шпагой. И Жозефина с достоинством взошла на этот трон и в течение пяти лет украшала его, как настоящая прирожденная принцесса. Властители Европы склонялись перед ней и искали ее поддержки и заступничества перед человеком, раздававшим короны и отнимавшим их по своему усмотрению.
   За два дня до этой пышной церемонии должна была состояться еще другая. Папа отказывался короновать Жозефину, потому что ее брак с Наполеоном не получил благословения церкви. После полудня 30 ноября 1804 года эта формальность была исполнена в часовне тюильрийского дворца дядей Наполеона, кардиналом Феш. Свидетелей при этом не было; ни министр Талейран, ни преданный Бертье, ни Порталис, ни Дюрок не присутствовали на этой церемонии в качестве свидетелей, как сообщают некоторые историки. Князь Меттерних утверждает даже, что Наполеон и Жозефина вовсе не были повенчаны по церковному обряду и что папу просто заставили поверить этому. И только через несколько дней после коронования святой отец узнал, что его обманули. "Он хотел выразить по поводу этого публично свое негодование, -- говорит Меттерних, -- и лишь нежелание навлечь на себя всеобщее порицание, если народ узнает, что он короновал императрицу, не будучи точно осведомлен, какие узы связывают ее с Наполеоном, и этим самым, так сказать, одобрил простое сожительство, остановило его от этого поступка". Наоборот, Генри Вельшингер, Фредерик Массон, Монсеньор Рикард, Поль Дидон и другие утверждают тот факт, что брак Наполеона с Жозефиной получил благословение церкви 30 ноября. Сам кардинал Феш, пользовавшийся всегда благоволением папы и искренно преданный ему, несомненно не решился бы способствовать подобному обману. Впрочем, он сам заявил 6 января 1810 года перед наместником парижской епархии, что венчание было им совершено 30 ноября, в 4 часа пополудни, без присутствия свидетелей.
   Итак, Жозефина сделалась императрицей. Она не только не была помехой Наполеону при его возвышении, но способствовала еще его величию и славе, оттеняя его геройство и суровость победителя очарованием своей красоты, доброты и грации, что привлекало к ней все сердца. Ей больше ничего не оставалось желать. После церковного брака, а особенно после коронования она почувствовала уверенность и твердую почву под собой. Разве Наполеон короновал бы ее как императрицу, если бы имел намерение развестись с ней и ради блага государства заключить другой брак, могущий дать ему наследника престола? Разве он заключил бы с ней церковный брак, если бы серьезно намеревался потом нарушить его? Ведь католическая церковь не разлучает тех, кого она сочетала однажды. Так рассуждала Жозефина. В действительности же образ действия Наполеона не имел ничего общего с политическими намерениями. Только лишь чувство благодарности, чувство обязанности перед женщиной, которую он любил больше всех, которая была счастливой звездой его первых походов, которой он посвятил свою юность, заставляло его поднять ее до той же высоты, которой достиг он сам. "Если я делаю ее императрицей, -- сказал он Редереру, -- то я делаю это из чувства справедливости. Я прежде всего справедливый человек. Ведь если бы меня бросили в тюрьму вместо того, чтобы посадить на трон, Жозефина принуждена была бы разделить со мной мою участь... Поэтому справедливость требует, чтобы она разделила со мной мое величие... Да, она будет коронована, хотя бы это мне стоило 200 000 человек!"
   Кроме того, Наполеон был крайне суеверен, и ему казалось невозможным расстаться с Жозефиной в тот момент, когда его счастливая судьба вознесла его на вершину благополучия. Он смотрел на нее всегда как на свою добрую фею. "Он был убежден, -- говорила она сама, -- что я приношу ему счастье, и ни за что на свете он не отправился бы в поход, не поцеловав меня перед отъездом. Хотя он меня и бранил, когда узнал через свою проклятую полицию, что мадемуазель Ленорман была у меня, хотя он и называл ее обманщицей и грозил посадить ее в тюрьму, если она еще будет продолжать спекулировать на моем легковерии, тем не менее он не преминул выспросить меня обо всем, что Ленорман нагадала мне на картах. И каждый раз у него появлялась улыбка удовлетворения, когда она пророчествовала ему о новых победах". Наполеон был почти так же суеверен, как и сама Жозефина. Кроме того, она все же была всегда для него единственной женщиной, к которой он был действительно привязан и к которой он всегда неизменно возвращался, несмотря на то, что его увлечения и отдаляли его иногда от нее. Вместо прежней страстной любви он теперь питал к ней нежную привязанность, и это его чувство к ней оставалось всегда неизменным. Если бы не ее постоянная безумная ревность, она никогда не услыхала бы от Наполеона ни одного грубого слова. Но ее беспрестанные сцены доводили его иногда до припадков гнева и ярости, и тогда он забывал всяческую сдержанность и не щадил ее.
   Конечно, ревность Жозефины была небезосновательна. Всюду у нее были соперницы: при дворе, на сцене, среди дам придворного общества и среди жен офицеров. Ее ревнивые страхи заходили так далеко, что ей казалось, будто ее противники хотят отравить ее, чтобы избавить от нее Наполеона и заменить ее другой женщиной. "Подумайте только, -- говорил Наполеон своему брату Люсьену, -- эта женщина плачет всякий раз, как у нее случится расстройство желудка, потому что ей кажется, что ее хотят отравить, кому желательно, чтобы я женился на другой". В этих словах заключался злой намек на Люсьена и других членов семьи Бонапарт, которые беспрестанно настаивали на его разводе с Жозефиной.
   Горькие слезы, бессонные ночи, мучительные часы неизвестности -- все это теперь изведала она, которая когда-то так легко играла с сердцем, страдавшим из-за нее. Когда в чужих странах, вдали от нее Наполеон одерживал победу за победой, Жозефина в Париже мучилась несказанно при мысли, что какая-нибудь другая женщина может завладеть его любовью. Несколько раз она пыталась сопровождать его в походах, но слишком скоро гроза военной непогоды заставляла ее отказаться от мысли делить со своим мужем опасности и труды похода, хотя теперь она сделала бы это с радостью.
   Когда в 1807 году Наполеон задержался в Польше, то чего бы она не дала, чтобы только находиться около него! Ее женский инстинкт подсказывал ей опасность, угрожавшую ее любви. Польки ведь были прекрасны и обольстительны. Ей рассказывали, что они обладали не меньшим очарованием, чем француженки. Может быть, даже до нее дошли более точные слухи о некоей юной белокурой польке, графине Валевской, прелесть которой произвела на императора глубокое впечатление. Жозефина хотела во что бы то ни стало ехать к нему в Варшаву, вырвать его из рук этой сирены. Правда, мадам Ремюза утверждает, что Жозефина хотела ехать за Наполеоном в Варшаву потому, "что питала нежную склонность к одному молодому шталмейстеру, находившемуся в свите императора". Однако никто другой из современников не упоминает об этом факте, и так как мадам Ремюза не называет никакого определенного имени, то мы вполне вправе отнестись скептически к ее словам.
   Наполеону, однако, удавалось успокаивать Жозефину и все дальше откладывать ее приезд в Варшаву. Наконец 8 января 1807 года он пишет ей: "Время года слишком суровое, дороги слишком плохи и опасны, расстояние слишком велико для того, чтобы я мог тебе позволить приехать сюда, где меня удерживают дела. Тебе нужно было бы по крайней мере целый месяц, чтобы добраться сюда, и ты несомненно тяжко захворала бы в дороге. Может быть, вследствие этого тебе тотчас же пришлось бы ехать обратно. Итак, это было бы безумием. Я сам еще больше жалею об этом, чем ты, потому что мне было бы очень приятно проводить с тобой долгие зимние ночи. Но нужно покориться обстоятельствам".
   Да, конечно, Жозефине оставалось только покориться. А что Наполеон не всегда проводил один долгие зимние ночи, это было ей хорошо известно. О, как мучила ее эта мысль! Но ей готовился еще один удар, который отнял у нее последнюю надежду. Ребенок, на которого она возлагала все свое упование, сын Гортензии и Луи, умер внезапно от крупа 5 мая 1807 года. Страшное привидение развода вновь надвинулось на нее. Страх перед этой возможностью и горе по любимому ребенку были одинаково сильны в сердце Жозефины. Наполеона поразило в самое сердце известие о смерти его племянника, этого ребенка, которого он любил, как своего сына, будущность которого рисовалась ему в самых ярких и блестящих красках, которого он видел уже на троне, на своем троне, словом, в котором он видел продолжателя своей династии. "Ты, конечно, поймешь то горе, которое я испытываю, -- писал он своей жене из Варшавы. -- Я хотел бы быть с тобой, чтобы хоть немного успокоить тебя. До сих пор ты не знала несчастья потерять ребенка, и однако испытать это горе, по-видимому, суждено нам всем. Я надеюсь вскоре получить известие, что ты немного успокоилась и чувствуешь себя хорошо. Иначе неужели и ты еще захочешь прибавить мне огорчение?"
   Однако с этого момента у Наполеона окончательно созрело решение развестись с Жозефиной. Но в основе этого его намерения отнюдь не было желания доставить мучение своей жене, точно так же, как и в его образе действия не было грубой жестокости. Это решение было прямым следствием всех предшествовавших политических событий, вновь утвердивших во Франции единоличную власть. Он должен был создать династию. Ему нужен был наследник, продолжатель его имени, его славы и его величия. Его внебрачные дети доказывали ему, что не он, а Жозефина была причиной того, что у них не было детей. В 1806 году Элеонора Денюэль родила ему сына, впоследствии графа Леона, что окончательно утвердило его решение. Идея развода приходила ему в голову еще в Египте, когда Жозефина так легкомысленно обманывала его, но после этого он ей простил. С тех пор все окружающие только и старались о том, чтобы женить его на природной принцессе. Люсьен во время своего пребывания в Испании даже уже начинал переговоры относительно брака Наполеона с инфантой Изабеллой. Со всех сторон Наполеона осаждали уверениями, что он должен развестись с Жозефиной и создать себе династию. Но он всегда упорно отказывался. В 1804 году он говорил статскому советнику Редереру: "Как могу я оттолкнуть эту добрую женщину только для того, чтобы достигнуть еще большего величия? Нет, это превосходит мои силы. У меня ведь тоже есть сердце в груди; моей матерью ведь была не тигрица!.. Я не хочу делать Жозефину несчастной...".
   Но в 1807 году человеческое чувство уступило в нем место государственным соображениям. Ребенок! Ему нужно было ребенка! "Мне необходимо было иметь сына от Жозефины, -- говорил впоследствии Наполеон, -- он доставил бы мне удовлетворение не только в смысле политики, но и в смысле моего домашнего благополучия". Жена ведь дана мужу для того, чтобы рожать ему детей. И поступки Наполеона исходили из этого основного положения. Как только его решение утвердилось окончательно, он стал холоднее по отношению к Жозефине и постарался, чтобы она узнала об его намерении через посторонних лиц, сам однако ни разу не произнеся перед ней слова "развод". Особенно на министра полиции Фуше была возложена обязанность подготовить несчастную императрицу к готовящемуся ей удару.
   Так прошли два года, полные самых горьких переживаний как для Жозефины, так и для Наполеона. Два года слез, жалоб, возмущения, просьб и мольбы, с одной стороны, и нежности, уверений, слов жалости и утешения, а также вспышек гнева и нетерпения -- с другой стороны. Аргументами Наполеона были: государственная политика, благо народа. Но когда он видел Жозефину плачущую и убитую горем, он не выдерживал, и его слезы смешивались со слезами его подруги. Это была жестокая и беспрерывная борьба, которую Наполеону пришлось выдержать, прежде чем окончательно расстаться с ней. Ведь она была единственная женщина, которую он любил, которую и теперь продолжал любить, которая, как никакая другая, умела подойти к нему, с кротостью и терпением мирилась со всеми особенностями его натуры, -- словом, женщина, которая дала ему высшее счастье. "Если я разведусь со своей женой, -- сказал он раз Талейрану, -- то это будет значить навсегда проститься с тем очарованием, которым она наполнила всю мою семейную жизнь. Мне придется изучать склонности и привычки другой, более молодой женщины и приспособляться к ним. Жозефина же сама приспособляется ко всему и понимает меня превосходно. Кроме того, я проявил бы этим большую неблагодарность по отношению к ней за все то добро, что она мне сделала".
   И однако решительный момент, когда Наполеон должен был осуществить свое намерение, приближался. Дамоклов меч угрожающе повис над горестной головой Жозефины. Наполеон присматривался ко всем принцессам Европы. После окончания прусского похода заходила речь о том, чтобы ему сочетаться браком с дочерью короля саксонского, его друга и союзника. Однако этот брак показался ему далеко не выгодным в смысле политики, а, кроме того, принцесса Мария-Августа была немолода. Ей было уже тридцать лет, и она, как Жозефина, может быть, тоже не дала бы ему детей. После Тильзитского мира он обратил свое внимание на сестру императора Александра I, но никаких серьезных переговоров не было тогда начато по этому поводу. И только в Эрфурте, где Наполеон тесно сблизился с Александром, эти переговоры действительно начались. Он ничего иного не хотел, как только сделаться шурином привлекательного и любезного русского императора. Хотя великой княжне Анне было всего лишь четырнадцать лет, но Наполеон охотно соглашался ждать два года до ее совершеннолетия. Однако царица-мать, заклятый враг французского императора, решила дело иначе: она категорически отказалась дать согласие на этот брак. Наполеону пришлось направить свои поиски по другим дворам Европы.
   Между тем началась война с Австрией. Наполеон диктовал императору Францу свои условия мира, и в Вене союз с могущественным императором Франции считали крайне выгодным для государственной политики. Так что когда Наполеон попросил руки эрцгерцогини Марии-Луизы, он тотчас же получил на это полное согласие.
   Итак, судьба Жозефины была решена. Она должна была уступить место царской дочери. И она уступила. Ее слезы о потерянном счастье были для нее единственным облегчением. Но у нее, кроме того, еще было утешительное сознание, что она приносит жертву Франции. Она была убеждена, что Наполеон никогда не расстался бы с ней, если бы его к тому не принудили политические соображения. Целыми годами она свыкалась с мыслью о разводе, но когда 30 ноября Наполеон сообщил ей, что акт о разводе должен быть подписан 15 декабря, ее силы все-таки не выдержали. Последовала раздирающая сцена. Они пили вместе кофе в салоне императора, и Наполеон дал понять присутствующим, что он желает остаться с императрицей наедине. Все вышли из комнаты, и двери закрылись. Вдруг раздался раздирающий душу крик из покоев императора. Стоявшие в смежных комнатах переглянулись со страхом, но никто не посмел проникнуть к императору. Тогда Наполеон сам, бледный и расстроенный, показался в дверях салона. Он позвал префекта дворца графа Боссе, который стоял к нему ближе всех. Жозефина лежала на ковре и билась в истерике, испуская дикие крики и стоны, пока, наконец, не потеряла сознания. Боссе должен был отнести ее в ее покои, и Наполеон сам сопутствовал ему, освещая путь свечей. Но так как лестница была слишком узка и Боссе было трудно одному нести императрицу наверх, то Наполеон позвал своего камердинера, чтобы нести свечу, а сам стал помогать Боссе нести наверх бесчувственную императрицу. Он выказал при этом величайшую осторожность и заботливость и едва был в состоянии превозмочь свое волнение и огорчение. Когда они уложили Жозефину в постель, он тотчас же позвал к больной доктора Корвизара, королеву Гортензию, Камбасереса и Фуше и сам ежеминутно справлялся о здоровье жены, которая вновь и вновь впадала в истерику. В сущности, она только делала сцену Наполеону, потому что ее обморок был не настоящий. В то время, как Боссе нес ее, она тихонько шепнула ему, что он слишком неловко взял ее и делает ей больно.
   Но когда поздно вечером 15 декабря 1809 года в тронном зале перед собравшимся семейным советом был произнесен приговор Жозефине, то хотя у нее и были заплаканные глаза и черты ее лица выражали глубочайшую скорбь, однако все ее поведение в этот критический момент было достойно настоящей императрицы. Она была сдержанна и благоразумна, хотя ее сердце и истекало кровью. Наполеон был глубоко взволнован. Он не хотел расстаться с Жозефиной без того, чтобы еще раз перед всеми не выразить ей благодарность за то счастье, которое она дала ему в течение их супружеской жизни. Со слезами на глазах сказал он, обращаясь к главному канцлеру Камбасересу:
   "Один Бог знает, как тяжко было моему сердцу принять это решение. Но никакая жертва не слишком велика для меня, если я имею уверенность, что это необходимо для блага Франции. Я чувствую настоятельную потребность добавить еще, что, не имея ни малейшего повода жаловаться, я могу отозваться только с величайшей похвалой о преданности и нежности моей возлюбленной супруги. В течение пятнадцати лет она украшала мою жизнь. Навсегда в глубине своего сердца я сохраню воспоминание об этом счастье. Моя рука возложила на нее корону. Я хочу, чтобы она продолжала сохранять ранг и титул коронованной императрицы, а прежде всего, чтобы она никогда не сомневалась в моих чувствах и всегда смотрела на меня как на своего лучшего и преданного друга".
   Затем должна была говорить Жозефина. Но горе и слезы пресекли ее голос. Уже после первых же слов ей пришлось остановиться. Дрожащей рукой протянула она листок, на котором была записана ее речь, государственному секретарю Реньо де-Сен-Жан-д\'Анжели, и он прочел за нее следующее:
   "С разрешения моего любезного супруга я заявляю, что, не имея больше надежды иметь детей, могущих удовлетворить его политике и послужить интересам Франции, я готова дать ему величайшее доказательство моей любви и преданности, какое когда-либо имело пример на земле. Я всем обязана его доброте. Его рука короновала меня, а на этом троне я постоянно имела доказательства любви и симпатии со стороны французского народа. И я хочу отблагодарить за все эти чувства, давая свое согласие на расторжение брака, который служит препятствием для будущего блага Франции, который лишает ее счастья иметь впоследствии своим главою потомка великого человека, избранного Провидением смыть следы страданий после ужасной революции и восстановить алтарь, трон и порядок. Но расторжение моего брака не изменит ничего в чувствах моего сердца. Император всегда найдет во мне своего лучшего друга. Я знаю, насколько тяжело было для его сердца принять это продиктованное политикой решение, но мы оба гордимся той жертвой, которую приносим ради блага отечества".
   Во время чтения Жозефина тихо плакала, погруженная в свое кресло. Но она хотела, она должна была показать достоинство при этой тяжелой сцене. И ей удалось овладеть собой. Все удивлялись ее мужеству, ее решимости и силе ее характера. Если кто-либо из присутствовавших до сих пор и не любил ее, то в этот момент он по крайней мере пожалел ее. После того, как Наполеон и Жозефина дали свои подписи на составленном главным канцлером протоколе, на нем подписались также принцы и принцессы императорского дома. Итак, развод Наполеона с Жозефиной де-Богарне совершился. Подавленные и глубоко взволнованные возвращались назад многие из участников этого собрания. И только члены семьи Бонапарт радовались, что наконец Наполеон разделался со "старухой".
   После официальной части этой драмы разыгрался еще последний интимный акт в покоях императора. Наполеон тотчас же ушел в свою спальню и лег в постель. Но возбуждение, вызванное происшедшей только что сценой, мешало ему уснуть. Его мысли невольно обращались к той, которая уже не была больше его супругой. Ему представлялось, как она там, в своей комнате, борется со своим горем и слезами, и эта мысль не давала ему покоя. Никогда он не мог видеть равнодушно Жозефину плачущей. Вдруг дверь его комнаты распахнулась: перед ним стояла Жозефина! Ее волосы были распущены по плечам, ее лицо было бледно и искажено страданием, ее глаза полны слез. Рыдая, она опустилась на колени возле постели Наполеона, обливая его руки своими слезами. Еще один, последний раз она хотела его обнять, упиться последним поцелуем с его губ, прежде чем окончательно расстаться с ним. Наполеон плакал вместе с ней, но ничего не мог сказать ей в виде утешения, как только уверить ее еще раз в своей неизменной и нежной дружбе.
   На следующий день, 16 декабря 1809 года, Жозефина покинула Тюильри. Последние часы император провел вместе с нею и при прощании несколько раз нежно поцеловал ее. Она упала в обморок. Пользуясь ее бесчувственным состоянием, он быстро удалился, чтобы положить конец этой тяжелой и мучительной сцене. Он поручил попечение над нею преданному Меневалю, который принял на свои руки бесчувственную Жозефину. Как только император удалился. Жозефина пришла в себя и удвоила свои слезы и жалобы. Она заклинала Меневаля говорить о ней чаще с императором и постараться о том, чтобы Наполеон ее не забыл. И только когда преданный слуга дал ей это обещание, она вошла в свой экипаж, чтобы направиться в Мальмезон, долженствовавшей отныне стать местом ее убежища.
   Наполеон в свою очередь тоже уехал на несколько дней, чтобы остаться одному со своим горем. Он поехал на две недели в Трианон. Этот человек, который на поле битвы был тверд как железо, для которого были привычны раздирающие душу сцены войны, он оплакивал теперь горькими слезами ту, которая когда-то была для него все. Он, который не проводил ни одной праздной минуты, провел теперь три дня в полном бездействии. На целых три дня были прерваны все его работы: он не принимал ни министров, ни своих секретарей, не продиктовал ни одного письма и ни одного не прочел. Горе Наполеона было глубоко и искренно. Те письма, которые он писал Жозефине после развода, служат ярким доказательством того, что он всегда ее любил и никогда не переставал любить и остался верным другом своей разведенной жене. Еще немного он пожил в Трианоне, как им уже овладела тоска по ней. Ему надо было видеть ее. И когда он вернулся из Мальмезона, он писал ей:
   "Сегодня я нашел тебя более слабой, чем ты должна бы быть, друг мой. Ты выказала много мужества, будь же мужественной до конца и возьми себя в руки. Ты не должна предаваться черной меланхолии. Ты должна успокоиться и особенно позаботиться о своем здоровье, потому что я это принимаю очень близко к сердцу. Если ты питаешь ко мне привязанность, если ты любишь меня, то ты должна быть сильной и взять себя в руки. Ты не можешь сомневаться в моей неизменной и нежной дружбе к тебе, и ты совершенно неправильно поняла бы мои чувства к тебе, если бы думала, что я могу быть счастливым, раз ты чувствуешь себя несчастной, и что я могу быть довольным, если ты не можешь успокоиться. До свидания, дорогой друг, спи спокойно и знай, что мне этого очень хочется".
   Каждый день в течение первых недель после развода Наполеон осведомлялся о самочувствии Жозефины. Ее горе глубоко отозвалось в его сердце: "Я получил твое письмо, мой милый друг, -- пишет он ей несколько дней спустя. -- Савари говорил мне, что ты все плачешь. Это нехорошо... Если ты скажешь мне, что ты решила быть благоразумной и что твое мужество взяло верх, то я приеду повидаться с тобой... Прощай, мой друг! Мне тоже очень грустно. Мне очень хотелось бы видеть тебя довольной и узнать, что ты снова воспрянула духом".
   Когда он вернулся из Трианона в Тюильри, то сразу почувствовал пустоту в огромном дворце, с тех пор как Жозефина не жила больше в нем. "Мне было очень грустно, когда я снова очутился в Тюильри, -- говорит он ей в одном письме. -- Огромный дворец показался мне таким пустым, и я почувствовал себя таким одиноким!" Действительно, он чувствовал себя словно покинутым; ему не хватало общества Жозефины. Однажды она посетила его вместе с Евгением и Гортензией, и уже на следующий день Наполеон писал ей: "Я был очень рад твоему вчерашнему посещению. Я чувствую, какое очарование имеет для меня твое общество". В том же самом письме он сообщает ей о том, что он привел в порядок ее счета. Его заботливость о Жозефине была та же, что и прежде. Он заботился об ее расходах, об ее хозяйстве и платил ее долги, если ей не хватало трех миллионов содержания, выдаваемых ей как бывшей императрице [15] .
   "Я распорядился отпустить 100 000 франков в виде экстренной суммы для Мальмезона на 1810 год. Итак, ты можешь разводить растения, как тебе хочется. Распорядись этой суммой по полному своему усмотрению. Я также приказал заплатить за твое рубиновое украшение. Интендантство должно сбавить на него цену, потому что я не хочу, чтобы ювелиры обманывали меня. Оно и так мне будет стоить 400 000 франков.
   Кроме того, я приказал, чтобы тот миллион, который причитается тебе из сумм на содержание двора, был передан в распоряжение твоего делопроизводителя для того, чтобы он покрыл из них твои долги. В кассе Мальмезона ты найдешь 5 600000 франков. Возьми их себе и обнови свое серебро и столовое белье.
   Я приказал заказать для тебя очень красивый фарфоровый сервиз. Но к тебе придут сначала спросить твоего мнения, чтобы он действительно был хорош".
   Так продолжал Наполеон заботиться о всех мелочах жизни Жозефины, для которой, пожалуй, даже волшебная лампа Алладина не смогла бы достать довольно сокровищ, чтобы удовлетворить всей ее жажды расточительности.
   Приготовления ко второму браку, правда, отвлекли внимание императора от Жозефины, но он отнюдь не забывал о ней ни в этот период, ни в течение своей брачной жизни с Марией-Луизой. Когда он вернулся с Эльбы, он говорил секретарю кабинета Флери де-Шабулону: "Жозефина была чудная женщина и с большим здравым смыслом. Я горячо оплакивал ее потерю. День, в который я узнал об ее смерти, был несчастнейшим днем моей жизни".
   Да, будь Жозефина на месте Марии-Луизы, она не оставила бы его. Она, наверное, сделала бы все зависящее от нее, чтобы соединиться с одиноким изгнанником, утешить его в страдании, скрасить ему последние дни его жизни. Если бы она была жива и если бы англичане выразили свое согласие, то, может быть, Жозефина поехала бы в качестве разведенной супруги на остров Св. Елены, чтобы разделить с Наполеоном его унижение, как когда-то она делила с ним его славу и почести. Тогда политика уже не была бы препятствием между ними. Оба они вновь зажили бы жизнью частных людей, не имея больше нужды сообразоваться с интересами государства. Разве Жозефина в 1814 году не воскликнула с отчаянием: "Зачем я согласилась тогда на этот развод? Зачем? Наполеон несчастен, и я не могу быть около него! Его обвиняют несправедливо. Кто может судить об этом лучше меня?".
   Но смерть унесла Жозефину 29 мая 1814 года, вскоре после переселения Наполеона на Эльбу. По-видимому, она простудилась, гуляя раз вечером с императором Александром в парке Мальмезона, и эта простуда была причиной ее внезапной смерти. Ее последние слова были: "Эльба! Наполеон!".
   До самой смерти Жозефина оставалась все той же любезной, доброй, кроткой, слабой, а также и расточительной женщиной, потому что она оставила после себя 3 миллиона долга, вместо того чтобы, как говорит Наполеон на острове Св. Елены, оставить своим наследникам, сообразно с ее огромными доходами, 50 -- 60 миллионов состояния. В воспоминании последующих поколений Жозефина осталась навсегда супругой Наполеона. Развод с ее великим мужем, вместо того чтобы повредить ей, еще больше способствовал ее популярности. И вместе с императорской короной французский народ возложил терновый венец на ее многострадальное чело.
  

Глава VII. Любовницы. Полина Фурес, царица Востока

   С образом Жозефины в сердце ехал Наполеон в Италию, чтобы там покрыть себя бессмертной славой. Для Жозефины выигрывал он сражения, для нее он, как буря, стремился от победы к победе, для нее он воодушевлял своих солдат, для нее, все для нее, для единственной, для обожаемой. Никакая другая женщина не могла вытеснить ее из его сердца. "Целую твои уста, целую твое сердце", -- писал он своей далекой подруге; без нее весь мир был для него тюрьмой. Напрасно прекрасные итальянки расточали ему пламеннейшие взгляды, напрасно они несли ему в дар восхищение и поклонение, как молодому герою, прославившемуся почти на целый мир. Одна молодая миланка, "прекрасная как день", -- говорил о ней Шатобриан в своих "Загробных мемуарах", -- принесла ему в страстном самозабвении свою шестнадцатилетнюю юность, свою едва расцветшую красоту и свое трепетное преклонение. Генерал Бонапарт пренебрег ею. Без всякого сожаления он отослал ее назад среди ночи. Ведь это была не Жозефина, не та несравненная женщина, которая околдовала его своим нежным голосом, своим гибким телом, своими томными, мечтательными глазами. Жозефина, о которой он думал день и ночь, к которой рвался всей душой, но которая не ехала к нему, невзирая на все его мольбы. Жестокая!
   Так любил аркольский победитель. Иначе чувствовал и поступал главнокомандующий египетской армией в песчаных пустынях Африки. Теперь он знал, что верность -- это пустое заблуждение; сама Жозефина научила его этому. Правда, он все еще ее любил, но прежнее стихийное пламя уже не бушевало в его груди. Теперь он вознаграждал себя за все то страдание, которое она причинила ему. Теперь неверность в его глазах была не больше, как вполне простительная мужская слабость. Ему было двадцать девять лет, этому повелителю храброй армии, которая боготворила его и простила бы ему всякую ошибку. И ему оставалось только воспользоваться этим.
   Одна прелестная женщина, первая после Жозефины, сумела временами отрывать его от великих мыслей и прогонять ревнивые заботы своими поцелуями. Полина только недавно стала женой лейтенанта Фуреса и не встречала еще и двадцатой весны своей жизни. Она была родом из Каркассона, того самого города, где впервые увидел свет преданнейший из слуг императора, государственный казначей Пейрюс. Она была незаконной дочерью одной кухарки по имени Беллиль. Отец ее был неизвестен. Маргарита-Полина должна была уже с ранних лет зарабатывать средства для существования. Она поступила в обучение к одной портнихе в Каркассоне. Но ее веселый, живой нрав делал ее нечувствительной ко всем невзгодам жизни, и несмотря на бедность Полина была счастливейшим созданием. Как беззаботная птичка, распевала она с утра до вечера, не беспокоясь о том, что сулит ей завтрашний день. Все -- и женщины, и мужчины, -- любили ее и дали ей прозвище Беллилот, нечто вроде уменьшительного имени от фамилии ее матери. В доме своей хозяйки Беллилот познакомилась с ее племянником, лейтенантом Фуресом, который не задумываясь женился на ней. Когда вскоре после этого армия отправилась в египетский поход, молодые не захотели расстаться друг с другом, несмотря на строгий приказ, изданный главнокомандующим, не брать с собой женщин в поход. Беллилот пришлось одеться в егерскую форму, и, переодетая таким образом, она, подобно многим другим, благополучно добралась вместе с мужем до Александрии.
   Полина Фурес была блондинка с голубыми глазами, словно жительница севера. Генерал Полен говорит, что ее роскошные волосы могли бы закутать ее всю, как золотая мантия, если бы она носила их распущенными, а он мог кое-что знать об этом, потому что был впоследствии ее возлюбленным. Ее темно-голубые глаза ласкали своим взглядом, производя впечатление чего-то в высшей степени мягкого, бархатистого. Длинные, темные ресницы осеняли их, а тонкие темные брови, словно нарисованные рукой художника, составляли красивый контраст со светлым золотом ее волос.
   В Каире, где находилась главная квартира, прекрасная лейтенантша играла большую роль. В главной квартире было очень мало французских женщин, потому что только немногие отправились в поход вместе с мужьями. И Беллилот была среди них самой хорошенькой и веселой представительницей своего пола. Она бывала всюду, на каждом обеде, на каждом балу, на каждом концерте, устраиваемом офицерами. Таким образом однажды она привлекла к себе внимание главнокомандующего. Арабские женщины были не во вкусе Наполеона; их мясистость, так ценимая восточными людьми, и их специфический запах были ему противны. Не так притязателен в этом отношении был адъютант Бонапарта Жюно, позднее герцог Абрантесский. Он завязал весьма нежные отношения с одной из темнокожих красавиц, называл ее Ксаксараной, а ребенка, которого она родила ему, назвал Отелло.
   Несмотря на недостаток в европейских женщинах, египетская армия не была лишена развлечений. В Каире, на парижский манер, был свой "египетский Тиволи", нечто вроде увеселительного парка, где солдаты и офицеры развлекались по-своему. Конечно, он не мог сравняться с парижским по изяществу и разнообразию увеселений, но в походе не приходится быть притязательным.
   В этом-то увеселительном парке генерал Бонапарт и увидел впервые мадам Фурес. Она пришла туда в сопровождении своего мужа и нескольких других офицеров. Ее белокурые волосы отливали чистым золотом, и ее свежие розовые губы улыбались обворожительно. Наполеон не стал откладывать своих чувств в долгий ящик и дал полную волю своей чувственной вспышке. Его желание равнялось приказанию властителя. Уже в этом первом приключении сказывается будущий властелин, который поручал своим слугам приводить к нему понравившихся ему женщин.
   На следующий день Беллилот получила приглашение на обед к генералу Дюпюи, военному коменданту Каира. Странно только было то обстоятельство, что сам Фурес не был приглашен. Была ли это немилость начальства? Но Фурес не чувствовал за собой никакой вины. Как бы то ни было, но на этот раз ему не пришлось сопровождать свою жену. Беллилот отправилась одна. На этом обеде она была первым лицом всего общества и центром внимания всех присутствующих. Она была в белом платье из индийского муслина и была очаровательна как никогда. Ее соседом за столом был полковник Жюно. Обед уже кончился, и начали подавать кофе, когда вдруг в сенях раздались шаги, звяканье шпор, лязг сабель, дверь распахнулась, и сам главнокомандующий в сопровождении нескольких других офицеров очутился среди собрания, зайдя как бы мимоходом. Дюпюи разыграл радостное смущение, и все остальные тоже. Бонапарт, поблагодарив, принял предложенную ему чашку кофе и принялся медленно есть апельсин. Он не говорил ни слова и не отрываясь смотрел на хорошенькую Беллилот, которая наконец смутилась от этого пристального взгляда и опустила глаза. Когда он выпил свой кофе, он поднялся, бросил последний, долгий взгляд на мадам Фурес и вышел.
   Она еще не успела оправиться от своего смущения, как Жюно галантно предложил ей чашку кофе. Его рука почему-то вдруг задрожала, и прежде чем он сумел предупредить несчастье, на белом платье Беллилот красовалось большое коричневое пятно от пролитого кофе. Прекрасная дама в замешательстве, офицеры наперебой суетятся, желая помочь горю. Жюно, рассыпаясь в извинениях, предлагает ей пойти в комнату этажом выше; там, дескать, она найдет кувшин воды, чтобы замыть пятно, и может просушить свое платье. Когда он предлагал ей это, на губах многих из офицеров играла ироническая улыбка. Но Беллилот ничего не заметила.
   Уже давно оправившаяся от своего смущения, она легко вбежала по лестнице и вошла в комнату. Какая неожиданность! Она нашла там не только кувшин воды, но и... генерала Бонапарта! С этих пор Полина Фурес сделалась возлюбленной главнокомандующего, и их связь продолжалась во все время египетского похода. Бонапарт совершенно увлекся белокурой Беллилот. Ее юная свежесть, живость ее характера и легковозбудимый темперамент южанки -- все пришлось ему как нельзя больше по вкусу.
   Несомненно только, что во всей этой любовной идиллии одно лицо было совершенно лишним, а именно муж. Но нетрудно было найти средство избавиться от неудобного супруга. Бонапарт попросту послал его с депешами во Францию, в тайной надежде, что англичане заберут в плен лейтенанта Фуреса и он не сможет вернуться в Египет. Начальник генерального штаба Бертье должен был уведомить его об этом поручении. Он позвал к себе лейтенанта и сказал ему: "Мой милый Фурес, вы счастливее нас всех. Вы снова увидите Францию. Главнокомандующий облекает вас полным доверием и поручает вам передать Директории тайные депеши". Фурес был в высшей степени осчастливлен таким отличием. В Париже он должен был разыскать Люсьена и Жозефа Бонапарт и затем тотчас же вернуться назад в Дамиет. Само собой разумеется, он не предполагал расставаться со своей молодой женой. Но ему были представлены всевозможные резоны. Ему выставляли на вид все опасности, которым может подвергнуться женщина среди моря, усеянного английскими судами, на корабле с незначительным экипажем. Итак, лейтенант Фурес отплыл один 28 декабря 1798 года на судне "Le Chasseur" и, действительно, прямо навстречу англичанам.
   Тем временем Беллилот сделалась настоящей султаншей. Генерал Бонапарт устроил для нее прелестный дом, весь в восточном стиле, рядом со своим дворцом в Эльфи-Бей. Здесь с очаровательной грацией она разыгрывала роль хозяйки, когда у нее обедал генерал со своим секретарем Бурьеном и другими офицерами. И Бонапарт посещал ее очень часто. После обеда общество отправлялось на прогулку, чтобы подышать сладостной прохладой египетской ночи. Юный Евгений Богарне, сын Жозефины, вместе с таким же юным адъютантом Мерленом ехали верхом по бокам экипажа. Беллилот чувствовала себя совершенно принцессой, да и для других, пожалуй, она казалась таковой. Ведь она была признанной любовницей генерала Бонапарта, "султана Кебир", как его называли туземцы. Это было раз навсегда установленным фактом, и никто не находил в этом ничего дурного. Солдаты Наполеона знали ее и прозвали ее Клеопатрой. А офицеры называли ее "Notre Dame de l\'Orient".
   Но на эту беззаботную любовную идиллию свалился вдруг, как снег на голову, удаленный таким остроумным способом муж Беллилот. Фурес действительно попался в руки англичан, на что рассчитывал Бонапарт и его офицеры, а, пожалуй, втайне и сама Полина. Уже на следующий же день, 29 декабря, "Le Chasseur" был захвачен английским судном "The Lion". Знали ли англичане об интриге или по каким-либо соображениям не хотели удерживать пленника, но факт тот, что они, отобрав от него депеши, высадили его вновь на египетский берег, предоставив делать что ему угодно. Только он должен был дать честное слово, что больше никогда не будет сражаться против англичан. Один англичанин рассказывает, что депеши, которые вез с собой Фурес, не имели никакой ценности, потому что были уже раньше пересланы Директории. И действительно, они были незадолго до этого опубликованы в официальной парижской газете, так что несомненно они были только предлогом удалить Фуреса из Египта.
   Само собой разумеется, что лейтенант Фурес не нашел ничего лучшего, как поспешить обратно на главную квартиру египетской армии, назад к своей жене. Об ее уклонении со стези добродетели он не имел понятия и только по дороге узнал об этом.
   Конечно, о радости свидания не могло быть и помину. Фурес теперь прекрасно понимал, чему он обязан своим "отличием". Между обоими супругами произошла сцена объяснения, во время которой лейтенант, по-видимому, не пожалел своего могучего воинского кулака. Но Беллилот вышла из этой схватки победительницей и осталась госпожой положения и помещения, устроенного для нее ее любовником. Вскоре после этого последовал развод, на котором настаивал сам Фурес. Но когда впоследствии во Франции он хотел вторично вступить в брак, то он встретил затруднения: ему заявили, что его развод в Египте был совершен не по форме и поэтому не может считаться действительным. Наоборот, его жене не было выставлено никаких препятствий, когда она вторично выходила замуж.
   Увлечение Бонапарта хорошенькой Беллилот не было таким мимолетным, как могло казаться вначале. Ради нее он забывал об обожаемой Жозефине и подумывал даже серьезно о разводе с ней, тем более что он получил еще новые известия об ее неверности. Кроме того, он был уверен, что от Жозефины он не будет иметь потомства. А Полина была молода, у нее было свежее и здоровое тело. От нее он надеялся иметь ребенка, мальчика, наследника его имени и его славы. Но этим надеждам, которые он возлагал на нее, не суждено было оправдаться.
   "Маленькая дурочка ничего не смыслит в делании детей", -- сказал он раз Бурьену. Однако, когда Беллилот передали слова Бонапарта, она будто бы возразила: "Ах, Господи Боже, да разве же это моя вина?".
   Восемь месяцев тянулся этот роман, весьма не лишенный пикантности. Но когда генерал Бонапарт предпринял поход через сирийскую пустыню, Беллилот осталась в Каире. Он писал ей самые нежные письма, которые она, к сожалению, впоследствии уничтожила. Она сожгла документы этой любви, в которой красной нитью проходит единственное желание Наполеона -- иметь ребенка.
   Вскоре обстоятельства оторвали влюбленного от Беллилот. Он дал ей понять, что не может взять ее с собой, и она, поплакав, подчинилась необходимости. Командование египетской армией Наполеон передал генералу Клеберу. И, по-видимому, этот последний простер свои полномочия также и на фаворитку главнокомандующего. Хотя по этому поводу не известно ничего с точностью, однако установлен тот факт, что он долгое время не хотел выдать пропускного свидетельства Полине, которую он, по желанию Бонапарта, должен был отправить во Францию, когда на море установится более или менее тихая погода. Для ее обратного путешествия Наполеон оставил 1000 луидоров.
   И на этот раз, как с Жозефиной, первый, кто возбудил в сердце своего генерала сомнения относительно верности Беллилот, был опять-таки Жюно. Мысль, что Клебер был его преемником не только в командовании армией, но и в милостях его возлюбленной, зажгла в сердце Наполеона такое пламя ревности, какое возгорелось в нем только раз в жизни, а именно в Италии, когда он узнал, что Жозефина изменяет ему.
   Наконец, мадам Фурес, превратившаяся снова в Полину Беллиль, высадилась на французский берег, предварительно побывав в плену у англичан вместе с несколькими членами научной экспедиции с корабля "L\'Amérique". Клебер при выдаче ей пропускного свидетельства написал следующие строки, которые во всяком случае говорят за то, что Полина была для него более чем просто любовница бывшего главнокомандующего. Вот что он писал ей:
   "Дорогой друг, вам здесь нечего больше делать. Вернитесь во Францию. Там у вас есть друг, который не преминет заняться вашим будущим. Будьте счастливы и, если это мое пожелание сбудется, подумайте иногда о том, кого вы оставляете здесь. Он был иногда груб [16] , но потомство всегда скажет о нем, что он был добрый малый".
   Между отъездом Бонапарта и отъездом Беллилот из Египта прошло около полутора месяцев, а не девять, как утверждают многие биографы. Полины уже не было в Египте, когда Клебер пал от руки Сулеймана Эль-Галеби [17] . Она приехала в Париж, где подготовлялись важные события. Это было накануне 18 Брюмера, когда генералу Бонапарту суждено было сделаться первым человеком во Франции. Ему некогда было теперь заниматься любовными делами. Кроме того, Жозефина снова приобрела над ним всю свою власть: он простил ей во второй раз. И вместо любовника, изнывающего в нетерпеливом ожидании, Беллилот нашла вблизи Парижа, в Бельвиле дом, устроенный со всей роскошью, и много-много денег, больше, чем она когда-либо смела мечтать. Она была обеспечена на всю жизнь.
   Бывший возлюбленный нашел для нее также и мужа. Анри де-Раншу, отставной пехотный офицер с бурным прошлым, женился на ней в 1800 году. Наполеон всячески заботился о будущности Беллилот. В 1801 году он назначил Раншу помощником комиссара по торговым делам в Сантандере, а позднее назначил его консулом. В1810 году он дал ему консульский пост в Готенбурге, в Швеции. С чисто царской щедростью он оказывал супружеской чете и денежную поддержку. Еще в 1811 году Беллилот получила 60000 франков из фондов театральной кассы. Эта щедрость, разумеется, скоро стала достоянием гласности, несмотря на то, что Наполеон всячески старался держать ее в секрете. Незадолго до 18 Брюмера "Quinzaihe du Grand Alcandre", один из самых смелых органов того времени, в резких выражениях высказывался по поводу того, что "победитель при Лоди разоряет Францию своими любовницами". Но это было несколько преувеличено: у Бонапарта тогда была только одна любовница.
   Однако, когда Наполеон сделался консулом, для Беллилот навсегда миновали прекрасные времена Египта. Несмотря на все просьбы с ее стороны, он уклонялся от встречи с ней. Тогда она прибегла к тому же средству, как и Notre Dame de Thermidor. Она посещала все балы, все театральные представления, где она надеялась встретить его, с целью лишь поймать один его взгляд. И только один раз, когда он был уже императором, ей удалось поговорить с ним на маскараде у Шампаньи, министра иностранных дел. Она узнала его в одном из домино и была вне себя от радости. "Мне невозможно изобразить то состояние блаженного упоения, в котором находилась мадам де-Раншу на другой день после этой встречи", -- пишет генерал Полен в своих воспоминаниях.
   Но она не слишком горевала о потере возлюбленного и скоро утешилась с другими. В качестве графини де-Раншу, как она титуловала себя, она вела блестящую светскую жизнь. Молодая, хорошенькая, жизнерадостная, необыкновенно падкая до всякого рода наслаждений, расточительная и не знающая цены деньгам, она удовлетворяла каждую свою прихоть, не отказывала себе ни в одном удовольствии. Знатные русские виверы граф Нарышкин, граф Черничев и колоссально богатый Демидов были постоянными посетителями ее салона. Генерал Полен, адъютант Бертрана, и брат государственного казначея Пейрюса делились также между собой любовью Беллилот. После них ее любовниками были итальянский барон Реверони Сен-Сир, корсиканец Лепиди, адъютант герцога Падуанского и гвардейский офицер Беллар. Беллилот была большая любительница искусств, покупала ценные картины и рисовала сама очень недурно. Она пела, играла на лютне и на арфе, -- словом, обладала самыми разнообразными талантами. Она также писала и романы. Один, под заглавием "Лорд Уенворт", появился в 1813 году у Делоне, а другой, "Владетельная дама XII века", двадцать один год спустя у Элло в Париже.
   Ее брак с Раншу был не счастливее ее брака с Фуресом; вскоре же после выхода замуж Беллилот пошла своей собственной дорогой. Но настал день, когда к ней в двери постучались нужда и забота. Ей пришлось продать свою роскошную обстановку и занять скромное помещение. А тот, который когда-то поддерживал ее щедрой рукой, сам упал с вершины счастья и славы и окончил свои дни на одиноком острове среди безбрежного океана. Полина Фурес не чувствовала в своем сердце ни малейшей признательности по отношению к своему первому возлюбленному: Наполеон был ей так же безразличен, как всякий другой.
   Герцогиня Абрантесская пытается придать этому роману сентиментальный конец и говорит, что Беллилот никогда не могла забыть императора. И когда он находился на острове Св. Елены, она будто бы пыталась разорвать путы пойманного льва. Но лучший знаток интимной жизни Наполеона Фредерик Массон обдает струей холодной воды эту идеализацию. Он пишет:
   "В Париже носится слух, что она (Полина) имеет намерение завязать сношения с островом Св. Елены, чтобы помочь Наполеону бежать. Она и не думает затевать чего-либо подобного, потому что ненавидит теперь императора и выставляет напоказ свои роялистские убеждения. Когда герцогиня Абрантесская наряду со многими другими лестными отзывами повторяет в своих мемуарах и этот слух, мадам де-Раншу энергично возражает против этого. Потому что это может создать ей неприятности с полицией, которая зорко следит за ней как за прежней приятельницей Бонапарта".
   Поводом к этому слуху послужила поездка в Бразилию, которую мадам де-Раншу совершила в 1816 году вместе со своим любовником Жаном-Огюстом Белларом. Но это путешествие носило чисто деловой характер. У нее почти иссякли все средства к существованию, и она искала в Бразилии новых источников дохода. Она выменивала там парижские товары на черное и красное дерево, чтобы вновь превратить его в звонкую монету. Мадам де-Раншу пережила императора на 50 лет. Старая, высохшая и впавшая в детство, она умерла 18 марта 1869 года, за год до того как рухнула Вторая Империя, среди своих любимцев -- обезьян и разных пестрых птиц, которых она вывезла из Южной Америки.
  

Глава VIII. Миланская певица Джузеппина Грассини

   Победитель при Лоди вступил в Милан. Как римский триумфатор он прошел победным шествием через Ломбардию, которая взирала на него как на избавителя от австрийского ига. Вся семья его приехала туда же, чтобы принять участие в его триумфе и погреться в лучах его славы. Летиция спешно приехала из Марселя с младшими членами семьи, Полиной, Каролиной и Жеромом, чтобы полюбоваться на своего "большого генерала" и кстати испросить его разрешения на брак Полины с генералом Леклерком. Элиза, старшая из сестер, выехала вперед вместе с Бачиокки, наконец, и неверная Жозефина решилась расстаться с шумным Парижем и его празднествами. Целый блестящий штаб храбрых офицеров окружал молодого генерала. Бертье, в свои сорок пять лет казавшийся почти стариком перед Бонапартом, Жюно, Ожеро, Массена, Мармон, Луи Бонапарт, Лемаруа, Лаварет и другие -- все они глядели на него с восхищением и обожанием. Миланцы спешили посмотреть на молодого человека, который в течение двухмесячного похода сумел стать в один ряд с величайшими полководцами истории.
   Его маленькая фигурка, его необычайная худоба и бледное, болезненное лицо, точно сжигаемое внутренним огнем, -- все это противоречило только что совершенным им блестящим деяниям. Не верилось, чтобы этот на вид такой тщедушный человек мог перенести все бесконечные лишения и тяготы войны. И однако его тело было точно из железа. Его энергия, его строгое наблюдение за самим собой, простота его нравов и привычек среди разнузданной свободы и распущенности, царившей в его армии, -- все это вызывало величайшее удивление и восхищение. Всем хотелось видеть героя лицом к лицу. Прекраснейшие женщины Италии страстно ждали хоть одного взгляда серьезных серых глаз победителя, но напрасно. "Его характер, -- говорит "Mémorial de Salélène", -- был слишком силен для того, чтобы позволить ему впасть в ошибку: под цветами он чуял пропасть. Его положение было в высшей степени щекотливо; он начальствовал над старыми генералами, и задача его была тяжела. Завистливые взгляды следили за каждым его движением. Он был осторожен. Его счастье зависело от его ума. Ему так хотелось забыться хоть на один час, -- а сколько из его побед зависели не больше чем от одного часа!"
   В замке Момбелло, недалеко от Милана, весной 1797 года молодой победитель поселился на некоторое время как владетельный князь. Триста польских легионеров находились на страже дворца. Здесь он принимал иностранных парламентеров, здесь он заключал договоры, повергавшие в изумление весь мир. Сюда он привлекал всех выдающихся художников и ученых и приобрел через это популярность, равносильную его славе. Все, сколько было в Италии знаменитостей, честолюбцев, интриганов и восторженных людей, все спешили сюда, чтобы преклониться перед великим человеком. Сам Бонапарт был бодр и приветлив и выделялся с самой выгодной стороны среди своего молодого придворного штата. "В то счастливое время, -- говорит Мармон, -- он разливал вокруг себя очарование, которому поддавались все окружающие... он обнаруживал действительно благодарное и доброжелательное, могу сказать даже, впечатлительное сердце". Когда, утомленный делами, празднествами и приемами, он удалялся на один из тихих островков на Lago di Сото или Lago Maggiore, тогда он всецело отдавался очарованию итальянской музыки, а особенно итальянского пения. "Итальянцы, -- говорил он, -- единственный народ, который может сочинять оперы".
   Прелестный островок Isola Bella был в такие моменты его любимым местопребыванием. В обществе Жозефины и некоторых преданных друзей или же окруженный всем своим штабом и всей семьей, среди пиний и кипарисов, темная зелень которых оживлялась яркими красками цветущих роз и олеандров, внимал он божественному пению дивной Грассини из миланского театра "La Scala". Она влагала весь жар любви, все преданное самозабвение в свое дивное контральто, которое то страстно, то с отчаянием, казалось, умоляло об одном взгляде из очей победителя. Но он не видел и не замечал никого, кроме своей очаровательницы Жозефины.
   Джузеппина Грассини, перед красотой и талантом которой преклонялась вся Италия, молодая певица, которая в роли Джульетты [18] сумела достигнуть идеала и как никакая другая пела в дивном дуэте с Ромео:
   "Dunque mio bene
   Tu mia sarai?",
   была наряду с Бонапартом самой популярной личностью в Милане. Чужеземные и туземные князья добивались ее благосклонности. Принц Август Английский, позднее герцог Суссекский, почитал счастьем для себя быть рабом прекрасной примадонны, которой нравилось запрягать его в свою триумфальную колесницу и править им одним взглядом своих огневых глаз. Только на него, на единственного, на генерала Бонапарта ее красота не производила впечатления. Он видел в ней только театральную красоту и слышал только ее великолепный голос. А для него-то именно Джузеппина хотела быть не артисткой, а женщиной. Ей было двадцать четыре года, она была высока и стройна, с черными волосами и огневыми глазами, настоящий тип красавицы-итальянки [19] . Густые, черные брови резко выделялись на ее смуглом, матовом лице. Ее взгляд горел любовью и страстью, ее движения были одновременно изящны и величественны. И всего этого не замечал генерал Бонапарт! Он видел только Жозефину с ее пленительной, неподражаемой грацией креолки.
   Три года спустя, когда его любовь к Жозефине уже получила значительную трещину, он во второй раз вступил в Милан, увенчанный лаврами, и только тогда впервые он заметил красоту певицы. Но в то время Джузеппина Грассини была уже далеко не той, что была раньше. Она приближалась к критическому для всех южанок тридцатилетнему возрасту и сама с унынием и горечью говорила Бонапарту: "Тогда (в 1797 году) я была в расцвете моей красоты и моего таланта. Всюду говорили только обо мне. Я ослепляляла все взоры, я воспламеняла все сердца. Только молодой генерал оставался холоден, и только им одним были заняты все мои мысли. Странная ирония судьбы! Когда я чего-нибудь стоила, когда вся Италия лежала у моих ног, когда я героически отклоняла все домогательства ради одного единственного взгляда ваших глаз, тогда я не могла добиться этого взгляда. А теперь вы останавливаете свой взгляд на мне, когда я не стою вашего внимания, когда я уже недостойна вас".
   Наполеон относит день своего первого более близкого знакомства с певицей к 1805 году, когда он короновался королем Италии. Но и на этот раз, как и в случае с мадам Тюро, память, по-видимому, изменяет узнику острова Св. Елены. Из каких соображений мог бы победитель при Маренго отвергнуть Джузеппину весной в 1800 году, когда она вместе с певцом Маркези воспевала его победы? Жозефина уже не была единственной царицей его сердца; мадам Фурес в Египте дала ему вкусить от древа познания добра и зла. Победная слава не повергала его больше в состояние все забывающего опьянения, как в те времена, когда он говорил своим одетым в лохмотья солдатам: "Вы наги и почти умираете от голода!.. Ваше терпение и ваше мужество достойны удивления... но это не дает еще вам славы! Никакой блеск не озаряет ваши головы. Я же хочу повести вас в плодороднейшую страну. Богатые провинции, огромные города будут отданы в вашу власть. Там вы найдете славу и богатую добычу".
   И все случилось так, как он обещал. Ему и его солдатам досталась богатая добыча и слава. Блеск и почести достались на долю молодого победителя, и его честолюбие не знало другого культа, кроме славы.
   После Маренго дело обстояло иначе. Победы были уже для него не новостью, и он не был исключительно поглощен ими. К тому же он не был уже больше прежним молодым мечтателем с любвеобильным сердцем, а был теперь очень занятой человек, глава государства, который мог посвятить любовным развлечениям только краткие мгновенья. Актрисы были наиболее легкодоступные женщины. Ему стоило только приказать -- и они тотчас же были в его распоряжении. Джузеппина Грассини только и ждала этого приказания, чтобы броситься в его объятия со всей страстностью своего южного темперамента. К тому же она была певица, а Наполеон любил музыку больше всех других искусств, хотя сам был в высшей степени немузыкален. Он услыхал пение артистки в концерте и пришел в такое восхищение, что немедленно позвал ее к себе. Джузеппина не заставила себя долго просить. Ее заветное желание исполнилось: она была возлюбленной Бонапарта, величайшего человека своего времени! Наконец-то он удостоил ее воздать ей должное как женщине.
   На другое утро Джузеппина Грассини завтракала в комнате первого консула вместе с ним и с преданным Бертье. Наполеон уже решил взять с собой возлюбленную в Париж. Чтобы не дать повода Жозефине для ревнивых подозрений, был употреблен искусный маневр. Бурьен должен был поместить в официальный бюллетень сведение о том, что генерал Бонапарт, по всей вероятности, пригласит в Париж знаменитых певцов и певиц Бланджини, Маркези, мадам Биллингтон и мадемуазель Грассини к предстоящим празднествам 14 июля. Внешность была соблюдена, и Жозефина, для которой в сущности только и предназначалось это известие, доверилась бюллетеню. Названное в первую голову имя мадам Биллингтон служило ширмой для Грассини. Никому в голову не приходило, что певица, которая пела 25 Мессидора VIII года (14 июля 1800 года) гимн на освобождение Италии, была любовницей первого консула. Этот гимн, который она пела, был написан по приказанию Бонапарта поэтом Фонтаном, а Мегюль положил его на музыку.
   Несмотря на то, что генерал Бонапарт был в то время действительно предметом всеобщего восхищения, прекрасная певица, однако, заняла не меньше его самого внимание парижан. В течение некоторого времени итальянская музыка праздновала настоящие триумфы в столице Франции. Все хотели слушать только итальянский оперный ансамбль и особенно добивались услышать Грассини. Она пела на вечерах в Мальмезоне, которые устраивались каждые десять дней, и ни один вечер у министров и у сановников консульского двора не проходил без ее участия как артистки. Она пела также и на празднестве, устроенном генералом Бертье в военном министерстве в 1801 году в день годовщины победы под Маренго.
   Однако Джузеппина представляла себе совершенно иначе свою роль возлюбленной главы государства. Она мечтала о влиянии на манер маркизы Помпадур. Она уже видела себя в воображении окруженной толпой льстецов, стремящихся извлечь выгоду из ее влияния на первого консула, всячески заискивающих перед ней, чтобы она соблаговолила передать их просьбы и прошения своему высокому возлюбленному. И вот ей пришлось наслаждаться втихомолку своим счастьем в тихом доме на улице Шантерен, вместо того чтобы блистать своим положением, как ей того хотелось, в качестве истой дочери своего народа. Хотя ее возлюбленный и осыпал ее всевозможными щедротами, назначил ей ренту в 15 000 франков ежемесячно, так что она в смысле роскоши и расточительности могла стать наряду с официальными любовницами королей, однако он раз и навсегда запретил ей выставлять так или иначе напоказ свою связь. Он сознавал, что должен подавать добрый пример развращенной и распущенной Франции, какой она была до него. Он знал, что многие властители, стоявшие до него во главе государства, довели его благодаря своим любовницам до разорения и сами себя до погибели. Он сознавал также, что было безнравственно менять женщин как перчатки. И если однако он не был достаточно силен волей, чтобы следовать этим принципам, если он подобно Людовикам XIV и XV, подобно Генриху IV и Фридриху I не отказывал себе ни в одном чувственном удовольствии, то по крайней мере он не хотел выставлять напоказ свои слабости. Если их прощали природным королям, то никогда не простили бы Наполеону. "Его счастье лежало в его уме!"
   Итак, все это было весьма не по вкусу итальянке. Минутные тайные посещения первого консула ее квартиры на улице Шантерен, его любовь "sans soins et sans charmes" не удовлетворяли ее горячего, гордого сердца. Не родилась ли ведь она в той стране, где женщины любят ради самой любви? Она была избалована мужчинами. Они лежали у ее ног, умоляли и ожидали, чтобы богиня уделила им несколько крох от своих милостей. С Наполеоном дело было иначе. Ему некогда было тратить много времени на любовные прелюдии; может быть, по дороге к Джузеппине у него в голове рождался один из его гигантских планов и его уже брало нетерпение как можно скорее занести этот план в своем кабинете на бумагу. Наполеон не дожидался разрешения; он прямо брал то, что считал своим по праву, и после награждал по-царски звонкой монетой.
   Джузеппина вскоре утешилась. Знаменитый молодой скрипач Род умел несомненно лучше первого консула играть на струнах нежной страсти. В один прекрасный день она сбежала вместе с ним, унеся с собой лишь воспоминание о случайных моментах любви героя. Она поехала с Родом в Германию, Англию, Голландию и Италию и повсюду пожинала артистические лавры. Наполеон не рассердился на нее за это бегство. Когда она со своим возлюбленным снова вернулась во Францию, она была встречена с распростертыми объятиями. Император наименовал ее в 1808 году примадонной "Театра Императрицы" с годовым окладом в 36000 франков, не считая богатых денежных подарков, которыми он осыпал Джузеппину. Род также не был забыт. Он давал в Париже концерты, на которых Наполеон за свою ложу платил по 1200 франков. Как прежде при дворе первого консула, Грассини пела теперь при императорском дворе. Ее доход из императорской казны доходил между 1807 и 1814 годом до 70 000 франков ежегодно. Кроме того, она имела право давать концерты, сбор с которых целиком поступал в ее карман. В 1809 году она вместе с другими артистами сопровождала императора в Германию и получила за эту поездку 100 00 франков вознаграждения; даже за маленькую поездку из Парижа в Фонтенбло в 1810 году ей было заплачено 1356 франков путевых издержек, не считая значительного денежного подарка.
   В обществе, как и на сцене, Джузеппина Грассини имела огромный успех. Все салоны как иностранной, так и местной аристократии были открыты для нее, хотя при ее благородной, величественной внешности у нее были очень вульгарные манеры. При этом еще ее весьма неизящный итальянский акцент, с которым она говорила по-французски и по-английски. Она не была умна, но обладала оригинальным итальянским юмором, который зачастую вызывал величайшую веселость. "Всюду принятая, всюду встречаемая с полным радушием, -- писала мадам Ансело, -- обладая живой, искренней и оригинальной натурой, мадемуазель Грассини говорила на чем-то вроде жаргона из смеси итальянского и французского языка, свойственного только ей одной, который позволял ей говорить все что угодно, делать самые смешные замечания и рискованные признания; и если кто-нибудь находил нечто шокирующее и неприличное в ее разговоре, она относила свои тактические ошибки к незнанию языка".
   Однажды в 1838 году в одном парижском обществе, где присутствовала Джузеппина Грассини, речь зашла о Наполеоне и Людовике XVIII. Поднят был шутливый вопрос о том, что сказали бы друг Другу оба монарха, если бы встретились в Елисейских полях. Каждый делал свое предположение. Вдруг Грассини заявила с ребяческой наивностью: "Я уверена, что Наполеон сказал бы Людовику XVIII: почему ты не продолжал платить пенсии моей милой Грассини?". Ее откровенность, с которой она говорила самые щекотливые вещи, была прямо поразительна. Известно, например, ее довольно-таки крепкое словцо по поводу отличия певца Крешентини, которому Наполеон дал орден Почетного Легиона. О своих отношениях к Наполеону и герцогу Уэллингтону она говорила без всякого стеснения и без малейшего чувства такта. Она вообще никогда не испытывала чувства неловкости, выбирая своих любовников среди врагов императора. Лорд Лондондерри и его отец сэр С.-Стьюарт, английский посланник в Париже, лорд Моунт-Эджкэмб и лорд Кэстльри, первый агент коалиции против Наполеона, принадлежали к числу ее интимнейших друзей.
   Относительно оценки Грассини как артистки мнения критики расходятся. Одни считают ее одареннейшей и лучшей певицей своего времени, другие же, вроде "Dictionary of Music by Grove", видят в ней только посредственную дилетантку. Но все они сходятся во мнении относительно необычайной подвижности ее голоса, который она могла из контральто превратить в чистое и мягкое сопрано. Де-Кенси прямо бредит ее пением, производившим на него неотразимое впечатление. "Ее голос, -- пишет он, -- был самым очаровательным, какой я только когда-либо слышал или когда-либо услышу. Я трепетал от счастья, когда я слушал божественную Грассини. По моим членам пробегала дрожь, когда приближался момент ее появления на сцене. Дрожа, поднимался я со своего стула, не будучи в состоянии сидеть спокойно, когда этот небесный, подобный арфе голос раздавался в торжественной, благоговейной тишине всего зала". Несомненно, очевидно, что природа наделила ее щедрой рукой. Никто не умел, как она, говорить прямо сердцу своим пением. Недостаток школы и техники она с избытком выкупала теплотой к страстью исполнения.
   Джузеппина Грассини вплоть до первого отречения Наполеона восхищала парижан своим пением. Затем она уехала в артистическое турне и вернулась снова во Францию только уже после окончательного падения императора, чтобы стать любовницей лорда Уэллингтона. Сияние прежней славы Наполеона как бы еще продолжало окружать певицу. Оно создавало вокруг ее личности ореол, который придавал ей больше интереса, чем ее качества как артистки и женщины. Леди Бургерш, племянница лорда Уэллингтона, слышала Грассини в салоне английского посланника в Париже и говорила, что тот интерес, который возбуждала певица как бывшая любовница низверженного Наполеона, не поддается описанию. Ирландский герцог завладел возлюбленной своего противника, как и многими другими вещами, которые прежде принадлежали императору. Теперь Клеопатра пела ему, как прежде цезарю в Тюильри:
   "Adora i cenni tuoi, questo mio cor fedele",
   и Уэллингтон, "этот милый Виллентон", как его называла Джузеппина, не заставил себя дважды просить об "un sguardo sereno d\'amor". Только он далеко не был так щедр, как Наполеон. Избалованная женщина должна была теперь довольствоваться более скромными предметами кокетства, чем в те времена, когда она черпала из императорской казны. Ее счета у придворного поставщика модных товаров Леруа представляют любопытные документы, показывающие, что расточительная Грассини, через руки которой когда-то проходили миллионы, должна была теперь быть скромна в своих издержках, как любая буржуазна. В декабре 1815 года Леруа представил ей следующий незначительный счет:
  
   Герцог Уэллингтон великодушно уплатил эти 530 франков 45 сантимов, будучи в этом смысле так же аккуратен по отношению к своей возлюбленной, как и к собственной жене. Ради курьеза приводим здесь счет, поданный Леруа леди Уэллингтон в ноябре 1814 года:
  
   Джузеппина Грассини сошла со сцены в 1815 году. Она была достаточно умна, чтобы закончить свою блестящую карьеру добровольно, прежде чем окончательно лишиться голоса. Она проживала частью в Париже, частью в Милане, до конца дней сохранив остатки той красоты, которая очаровала когда-то победителя при Маренго. Несмотря на свою расточительность она не впала, подобно многим своим товаркам, в нужду. Ее артистической натуре не чужда была буржуазная бережливость, которая не допустила ее до лишений и нищеты. Она сумела в свои лучшие времена собрать себе значительное состояние, и она умерла зажиточной женщиной в Милане в январе 1850 года; она оставила своим наследникам 500 000 лир. Вся жизнь ее была долгим, счастливым сном. Сильные мира сего боролись своим золотом за взгляд ее глаз и за улыбку ее губ, и ее завоевания в области любви были почти так же многочисленны, как и победы того героя, сердцем которого она владела.
  

Глава IX. Жоржина

   Почти одновременно на сцене Comédie Française взошли две звезды первой величины в виде двух выдающихся артисток. Одна была очень некрасива, но одарена большим талантом, а другая, почти ребенок по годам, отличалась классической красотой, хотя была менее талантлива как артистка. Первая была Екатерина-Жозефина Дюшенуа, вторая -- Маргарита-Жозефина Жорж. Обе возбудили внимание первого консула, который питал особое пристрастие к трагедии и посещал ее чаще, чем оперу или комедию. Но на этот раз красота одержала верх над дарованием.
   Действительно, мадемуазель Жорж пользовалась расположением Наполеона дольше, чем многие другие. С ней обошлись лучше, чем с бедной Дюшенуа или с превосходной оперной певицей, но некрасивой мадам Браншю, которых первый консул позвал к себе один раз, чтобы никогда уже больше не вспоминать о них. Его связь с прекрасной трагической актрисой длилась целых два года, но он всячески старался держать эти отношения в тайне. "Всем было известно, -- рассказывает брат Наполеона Люсьен [20] в своих мемуарах, -- что первый консул покровительствует мадемуазель Жорж. Однако он отнюдь не афишировал этого покровительства, хотя все и говорили об этом".
   За день до того, как Наполеон принимал у себя в Сен-Клу в первый раз мадемуазель Жорж, он видел ее на сцене в "Ифигении в Ивлиде" в роли Клитемнестры. Ей было тогда пятнадцать лет, и она была дивно хороша. Ее руки, ее грудь, спина и линии ее головы отличались классической чистотой линий и пропорциональностью. Только ноги были велики и некрасивы. Слишком долго она носила грубые башмаки для того, чтобы ее ноги смогли сохранить изящество и красоту формы.
   Мадемуазель Жорж, или по ее настоящему имени Маргарита-Жозефина Веймер, выросла в бедности и нужде. Она была дочь мелкого антрепренера Жоржа Веймера, который со своей бродячей опереточной труппой влачил скудное существование среди позолоченной нищеты кулис. Он представлял собой единолично директора театра, дирижера оркестра и режиссера. Он был со своей труппой в маленьком провинциальном городке Байе, когда появилась на свет его дочь Маргарита-Жозефина 23 февраля 1787 года. Ее мать тоже была актрисой. Она была опереточной певицей в труппе Веймера и принадлежала к тем восторженным натурам, которые мнят принести в жертву свою юность на алтарь искусства, но попадают далеко не в храм искусства и не находят там ни удовлетворения, ни славы. В юности она была звездой труппы Веймера. Но когда она преждевременно состарилась и потеряла голос, то надо было подумать о замене ее новой звездой. Веймер имел виды на свою дочь Маргариту-Жозефину, которая еще ребенком обещала быть красавицей. Он мало беспокоился о том, был ли у нее какой-нибудь талант. Он был уверен, что у ребенка актерской четы призвание к сцене лежит в самой крови, и вот юная Жозефина уже с пяти лет должна была появиться на подмостках, которые представляли для нее весь мир. Выступая в маленьких детских ролях, она зарабатывала кое-что своему отцу.
   Первый ее настоящий дебют состоялся, собственно, когда ей было уже двенадцать лет, в Амьене, где Веймер устроился со своим театром. Она выступила в пьесе "Paul et Virginie" в роли Виргинии и имела большой успех. Дальнейшие удачные выступления юной артистки были в "Les deux petits Savoyards" и "Le jugement de Paris". А затем она была "открыта". Знаменитая трагическая актриса Софи Рокур [21] из "Французской Комедии" в конце 1801 года сыграла для своей гастроли в Амьене роль Дидоны. Она увидала Жозефину Веймер, пленилась трагической страстностью ее игры и взяла ее с собой в Париж, чтобы воспитать ее на свой счет. Ее отец имел собственно намерение сделать из нее певицу, но Рокур решила иначе. В глубине души, однако, он был рад не иметь больше заботы о воспитании дочери. "Мы были бедны, очень бедны", -- рассказывает она сама в своих мемуарах. Итак, отец с радостью согласился на предложение знаменитой артистки, и Маргарита-Жозефина уехала вместе с ней в Париж. Лучшей профессорши сценического искусства, чем Софи Рокур, молодая девушка не могла бы себе найти, но она отнюдь не была для нее примером нравственности и добрых правил. Она вела очень вольный, неумеренный образ жизни, и ходили даже слухи, что она имела больше склонности к своему полу, чем к мужскому.
   На то, чтобы сформировать юную артистку, пошло очень мало времени. Едва прошел год, как Маргарита-Жозефина Веймер, называвшаяся теперь своим сценическим псевдонимом Жорж, по имени своего отца, выступила 8 Фримера XI года (29 ноября 1802 года) в дебютном спектакле в "Comédie Française". Она сыграла роль Клитемнестры в "Ифигении в Ивлиде". Выступление в роли расиновской Клитемнестры пятнадцатилетней девочки, которая незадолго перед этим забавлялась тем, что звонила мимоходом у всех парижских дверей и потом убегала, казалось всем совершенно немыслимым. И однако она одержала полную победу. "Ее красота, ее высокая благородная фигура, дивной посадки голова и прекрасное, правильное и вместе с тем приятное лицо, -- как написано в отчете "Mercure de France" за Фример XI года, -- все это одержало над парижанами бурную победу".
   Что касается ее таланта и игры, то в этом смысле нельзя было констатировать такого же триумфа. Мадемуазель Жорж не обладала приятным голосом и кроме того имела слишком блестящих предшественниц и слишком выдающуюся соперницу в лице очень талантливой мадемуазель Дюшенуа. Но парижан вполне удовлетворяла уже одна ее прелестная наружность. Вначале мало благосклонный к ней критик Жофруа и тот расточал ее красоте величайшие похвалы. Он сравнивал ее с сестрой Аполлона. "Но, -- прибавлял он, -- как только выходило из ее уст первое слово, ухо было далеко не в таком восхищении, как глаз. Неизбежное волнение, связанное с подобным моментом, сделало ее обычно мягкий и звучный голос хриплым и невыразительным. Но вполне понятно, что шестнадцатилетняя (пятнадцатилетняя) девушка, выступающая в первый раз на сцене перед такой блестящей публикой, была не в состоянии проявить в настоящем свете все свои способности".
   Таково было первое выступление Жозефины Веймер в Париже. Позднее критика была менее снисходительна к ней, и ее поклонники и поклонники Дюшенуа разделились на два ожесточенно враждующие лагеря. Несмотря на все это мадемуазель Жорж получила 4 августа 1803 года постоянный ангажемент в "Comédie Française" с жалованьем в 4000 франков ежегодно, а год спустя вместе со своей соперницей она была принята пайщицей театра.
   Несколько недель спустя после своего первого выступления на сцене она отпраздновала свой другой дебют, во дворце Сен-Клу, в покоях над оранжереей. Хотя она и утверждает, что приходила во второй и в третий раз в тайные покои первого консула, прежде чем уступила его желаниям, но мы вполне вправе отнестись скептически к рассказу престарелой женщины и актрисы. Кроме того, несмотря на юный возраст Жозефины-Маргариты, у Наполеона был не один только предшественник в лице его брата Люсьена, а еще и богатый польский князь Сапега. Ей хочется уверить нас, что она упала вполне целомудренной в объятия цезаря. И однако она пришла в Сен-Клу одетая как королевская любовница. Ее гардероб не уступал по богатству и элегантности гардеробу любой шикарной парижанки. Рубашки из тончайшего батиста с дорогими вышивками и настоящими валансьенскими кружевами, юбки из индийского тюля, легкие и благоухающие, как весенний зефир, ночные сорочки из мягкого шелка или из такой тонкой и прозрачной материи, что их можно было продеть сквозь кольцо, английские кружевные шали, стоившие тысячи франков, красные и белые индийские кашмиры, великолепные меха, драгоценнейшие туалеты, -- все эти предметы роскоши были достойны действительно царственной красоты юной Жорж. И все это оплачивал "бескорыстный" князь Сапега. Он предоставил ей и ее матери, которая позднее тоже приехала в Париж, обставленную со всей роскошью квартиру на улице Сент-Оноре, держал для нее лошадей и экипажи, и за все эти благодеяния он выговорил себе лишь право... иметь второй ключ от этой квартиры. Так, по крайней мере, наивно рассказывает защитник ее добродетели Александр Дюма, а также и сама мадемуазель Жорж.
   Когда в декабре 1802 года мадемуазель Жорж в сопровождении камердинера Констана приехала в Сен-Клу, она нашла там далеко не того "ужасного человека", которого ей рисовала ее фантазия. Она нашла не повелителя с непоколебимой волей, который даже в любви отдавал деспотические приказания, которого ей рисовали грубым и жестким владыкой, но "любезного и деликатного" человека. Он помог ей раздеться, снял с нее покрывало и кашмировую шаль, обнаружил в обращении с ней нежность и осторожность, не оскорбил ее грубым, чувственным натиском, а подчинился ее "ребяческим капризам". Он разыграл даже сцену ревности, разорвав покрывало, подарок князя Сапеги, на мелкие куски.
   Она должна была рассказать ему историю своей жизни, и он терпеливо слушал ее рассказ. Он радовался, что она не лжет ему, потому что ее рассказ точно совпадал с теми сведениями, которые он заранее собрал о ней. "Бедное дитя, вы так нуждались!" -- сказал он с состраданием и этим самым завоевал всецело симпатию юной актрисы.
   Вначале их разговора он спросил ее об ее имени. Но так как имя Жозефина из весьма понятных соображений, по-видимому, показалось ему неподходящим для возлюбленной, то он попросил у нее позволения называть ее Жоржиной. Она, разумеется, с удовольствием разрешила ему это. Вообще она тотчас же соглашалась на все его требования и дала ему также обещание никогда больше не одевать, приходя к нему, вещей, полученных от других поклонников. В особенности князь Сапега должен был быть изъят из круга ее друзей. Жоржина и эту жертву принесла весьма охотно: хотя и богач, и князь, Сапега все-таки не был первый консул.
   На следующий день весь Париж знал о том, что мадемуазель Жорж была в Сен-Клу и что она видела у своих ног мирового владыку. Когда несколько дней спустя первый консул был на представлении "Цинны" и мадемуазель Жорж в роли Эмилии произнесла слова:
   "Si j'ai séduit Cinna, j\'en séduirai dieh d\'autres", вдруг раздался бурный взрыв бесконечных рукоплесканий. Все головы повернулись в сторону ложи первого консула, и этот последний, казалось, был очень польщен этой совершенно новой для него и неожиданной овацией.
   Жоржина была совершенно во вкусе Наполеона. Эта пятнадцатилетняя девочка, уже совершенно сложившаяся физически, обладала живым умом и кротким характером и выказывала ему полнейшую преданность. Она прямо с поразительной готовностью шла навстречу всем его желаниям и никогда не скучала сама и не докучала первому консулу.
   Камердинер Констан рассказывает, что он не раз слыхал, как Наполеон смеялся от души в то время, как Жорж бывала у него. Он смеялся над пикантными анекдотами, над маленькими закулисными скандальчиками и театральными сплетнями, которые она передавала ему в бесцеремонных и откровенных подробностях. Она умела играть на самой слабой его струне -- на любопытстве -- и, может быть, этим самым привязала его к себе надольше, чем при помощи одной своей красоты. В обществе Жоржины он был весел, как ребенок. С ней он играл лучше, чем со своими школьными товарищами в Бриенне. И она храбро защищает его от всех нападок и обвинений, будто он был груб с женщинами. "Однажды, -- рассказывает она, -- я приехала в Сен-Клу. Констан сказал мне: "Консул наверху и ожидает вас". Я вхожу. В комнате ни души. Я ищу повсюду в смежных комнатах. Я зову его. Никакого ответа. Я зову Констана. "Что, Констан, может быть, консул опять сошел вниз?" -- "Нет, мадам, поищите хорошенько". И при этом он подмигнул мне на дверь маленького салона, где я еще не успела поискать. Там под грудой подушек на софе лежал консул и хохотал от души, точно школьник".
   В другой раз, когда она была у него, он обмотал себе голову белым покрывалом, которое украшало темные локоны Жоржины.
   "Ну, разве я не красив, Жоржина? -- спросил он смеясь. -- Я точь-в-точь похож на муху в молоке". И он начал напевать вместе с ней дуэт из "La fausse magie". Словом, он чувствовал себя великолепно в ее обществе и сходил со своего пьедестала, чтобы быть просто человеком. В одном письме к своей приятельнице, мадам Деборд-Вальмор, опубликованном Жюлем Кларти в "Journal" в 1903 году, актриса рассказывает о своем последнем свидании с Наполеоном перед его отъездом в булонский лагерь.
   "За мной приехали около восьми часов вечера, -- начинает она свой рассказ. -- Я приехала в Сен-Клу, и на этот раз меня провели в комнату, смежную со спальней. Я видела эту комнату впервые. Это была библиотека. Консул не заставил себя долго ждать.
   -- Я позвал тебя раньше обыкновенного, милая Жоржина, -- сказал он. -- Я хотел еще раз видеть тебя перед отъездом.
   -- Боже мой, вы уезжаете?
   -- Да, завтра, в пять часов утра, в Булонь. До сих пор никто еще не знает об этом.
   Мы сели оба на лежавший на полу ковер.
   -- Ну, и что же, тебе не грустно от этого? -- спросил он.
   -- Конечно, мне очень грустно.
   -- Нет, неправда. Тебе нисколько не жалко, что я уезжаю. -- С этими словами он положил мне свою руку на грудь и прибавил полусердито, полушутя: -- Это сердечко ничего не чувствует ко мне. (Мадемуазель Жорж особенно подчеркивает это выражение, как "собственные слова" Наполеона.)
   Это было для меня очень мучительно, и я дорого дала бы, если бы могла пролить хоть несколько слез. Но я не могла заплакать.
   Мы сидели близко около топившегося камина. Я пристально смотрела на огонь и на раскаленную каминную решетку. Так просидела я несколько минут неподвижно, точно мумия. Стало ли больно моим глазам от огня, или я расчувствовалась, если это вам лучше нравится, но только две крупные слезы скатились мне на грудь. С неописуемой нежностью первый консул выпил поцелуями эти слезы с моей груди. Ах, я лучше не умею выражаться, но это именно было так! И я была до такой степени действительно растрогана этим доказательством любви, что пролила искренние слезы и даже всхлипнула.
   Что мне сказать вам? Он прямо опьянел от счастья и радости. Если бы в эту минуту я попросила у него Тюильри, то он не отказал бы мне в моей просьбе. Он смеялся, он играл со мной и бегал по комнате, а я должна была его ловить. Чтобы я не смогла поймать его, он забрался на лестницу, которая служила для того, чтобы доставать книги с верхних полок. Так как эта лестница была на колесиках, то я стала возить его по всей комнате. И он смеялся и кричал: "Ты ушибешься! Перестань, или я рассержусь!"".
   После этой сцены, которую Жоржина передает таким комичным образом, она простилась с Наполеоном, получив от него пакет с банковыми билетами на 40000 франков. Он не хотел, чтобы его "милая, добрая Жоржина" оставалась без денег во время его отсутствия!
   Наполеон виделся с мадемуазель Жорж очень часто и в первый год своего знакомства с ней продлил свое пребывание в Сен-Клу дольше обыкновенного. Она утверждает, что он звал ее к себе два раза в неделю и что она часто оставалась с ним до рассвета. Но Констан отрицает это и говорит, что мадемуазель Жорж не оставалась у Наполеона больше, чем два-три часа. А Стендаль насчитывает не больше шестнадцати ее визитов к Наполеону.
   Во всяком случае, посещения Жоржины в Тюильри продолжались после возвращения Наполеона в Париж. Там он принимал ее в том помещении, которое раньше занимал его секретарь Бурьен. Ее появление во дворце возбудило величайшую ревность в Жозефине, которая узнала об этом несмотря на все предосторожности. В то время Наполеон еще имел обыкновение спать с женой в одной комнате. Хитрая дипломатка сумела его убедить, что лучше для его безопасности проводить ночь вместе с ней, потому что у нее очень чуткий сон и она тотчас же может услыхать малейший подозрительный шум. Однако, когда знакомство с Жоржиной затянулось, он постепенно приучил ее к тому, что сначала очень поздно приходил в спальню, а потом под предлогом экстренной работы и вовсе не являлся в супружескую комнату. Но Жозефину трудно было провести. Она догадывалась об истинной причине этих отсутствий.
   "Однажды, -- рассказывает мадам Ремюза, -- мы были с ней одни в ее салоне. Был уже час ночи. Полнейшая тишина царила в Тюильри. Вдруг мадам Бонапарт поднялась и сказала: "Я не могу дольше выносить этого. Я уверена, что мадемуазель Жорж здесь наверху. Но я помешаю им обоим. Пойдемте со мной. Мы обе вместе поднимемся наверх"".
   Обе женщины поднимались наверх по потайной лестнице к покоям первого консула. Жозефина, вся охваченная своей страстной ревностью, торопливо шла вперед. Мадам Ремюза едва поспевала за ней, неся в руках зажженную свечу. Вдруг посреди дороги послышался шум. Мадам Ремюза так испугалась, что пустилась наутек вместе со своей свечкой, оставив любопытную Жозефину впотьмах на лестнице. Ей ничего больше не оставалось, как тоже вернуться, и на этот раз ей так и не удалось накрыть любовников.
   В другой раз случай помог ей в этом. Может быть, даже он способствовал охлаждению в отношениях первого консула к мадемуазель Жорж. В этот день Наполеон весь день был занят напряженной работой, а ночь, проведенная с Жоржиной, конечно, отнюдь не могла подействовать успокоительно на его нервы. Среди ночи ему вдруг сделалось дурно. Жоржина страшно растерялась. Не зная, что ей делать, в испуге она начала кричать что есть мочи -- в таком виде, по крайней мере, передает всю эту историю придворная дама Дюран, -- и пустила в ход все звонки. Весь дворец сбежался на ее зов. Жозефина тоже была разбужена этим шумом. Ее ревнивая недоверчивость тотчас же заподозрила измену со стороны мужа. Как вихрь примчалась она в его покои. Там Наполеон уже успел прийти в себя и был немало удивлен, очутившись в присутствии Жозефины и в объятиях более чем неодетой, перепуганной Жорж. Очень страшно рассердился на это. Актриса была поспешно удалена из дворца, и первый консул, по-видимому, никогда не мог ей простить ее необдуманности.
   Сам он никогда не посещал Жоржину на дому. По-видимому, он не хотел подвергать себя неприятности встретиться у нее с другими ее любовниками. Потому что несмотря на ее уверения, будто в течение двух лет она была верна Наполеону, факты противоречат этим словам, и известно, что помимо Костера де-Сен-Виктор [22] у нее в это время были еще и другие поклонники. Наполеон прежде всего заботился о том, чтобы его любовные похождения не возбуждали никаких толков. Поэтому он обращался с Жоржиной не так, как другие властители обыкновенно обращаются публично со своими любовницами. Его милостивое внимание к прекрасной актрисе не проявлялось в официальных доказательствах. Он покровительствовал ей не больше, чем другим ее товаркам. Она не пользовалась ни большими привилегиями в театре, ни получала большее вознаграждение, когда играла при консульском дворе в Сен-Клу. Когда однажды она осмелилась попросить у него его портрет, он протянул ей наполеондор со словами: "Вот возьми. Говорят, я тут очень похож".
   И все-таки Жоржина была не в накладе. Наполеон не был скуп. Но подарки, которые он делал ей, носили совершенно частный характер. "Никогда, -- говорит она сама, -- император не передавал мне деньги через посторонние руки. Он всегда давал мне их лично сам". Только единственный раз ее имя было официально упомянуто при описи маленького частного имения императора. И то это было в 1807 году, когда Жоржина больше не была уже фавориткой. На этот раз она получила в подарок 10000 франков.
   Когда Наполеон возложил на свою голову императорскую корону, его любовь к Жоржине утратила свой яркий колорит. Он не был уже прежним, когда встречался с ней. Его непринужденность уступила место сдержанной церемонности. Он был император и невольно давал почувствовать возлюбленной свое величие. "Я не знаю, -- пишет Жорж, -- зачем император прогнал моего первого консула. Все стало величественнее, внушительнее; счастье не может жить здесь. Поищем его где-нибудь в другом месте, если только вообще оно существует". И когда Александр Дюма спросил ее однажды, почему Наполеон покинул ее, она отвечала в театрально-патетическом тоне: "Он ушел от меня, чтобы стать императором!".
   И действительно, Жоржина попыталась найти счастье в другом месте. В 1808 году ее возлюбленный, граф Бенкендорф, повез ее в Россию. Внезапно она вместе с танцором Дюппором уехала 11 мая из Парижа, нарушив свой контракт с "Comédie". Этим нарушением контракта она не только подвергала себя крупной неустойке, но и лишалась всех прав в качестве члена "Comédie Française". Она должна была уплатить денежный штраф в 3000 франков, у нее были отняты все членские преимущества, и сама она вычеркнута из состава членов "Комедии". Она исчезла, оставив в Париже только воспоминания о своей любви к Наполеону да свои долги.
   Петербургское общество возлагало большие надежды на прибытие парижской актрисы. А именно она должна была вырвать царя из рук прекрасной, умной и в высшей степени кокетливой княгини Нарышкиной, которая уже слишком держала его в своей власти. Мимолетная связь с бывшей возлюбленной Наполеона казалась обществу менее опасной.
   Однако император Александр не нашел ничего особенного в немного массивной красоте Жоржины. Правда, он принял ее очень любезно, подарил ей драгоценную бриллиантовую застежку и один раз пригласил ее в Петергоф, но другого приглашения после этого не последовало. У прочей аристократии Петербурга она имела больший успех. Вдовствующая императрица находила, что у нее "les doigts de l\'aurore". Она осыпала ее милостями и подарками и приглашала ее насколько возможно часто играть в ее частных покоях. Как артистка и как женщина она была окружена величайшим поклонением и вниманием...
   Когда известия о несчастьях великой армии дошли до Петербурга и когда, чтобы отпраздновать победу, все дома были украшены флагами и лампочками, ничто не могло заставить мадемуазель Жорж украсить так же и свой дом. Об ее упорстве донесли императору Александру, но он отвечал: "Оставьте ее в покое... Она не делает ничего дурного... Она добрая француженка и патриотка". Богато одаренная, вернулась она во Францию. Полковник Комб говорит в своих мемуарах, что у нее был флакончик, выдолбленный из цельного бриллианта и один представлявший собою ценность в 300 000 франков.
   Наполеон вновь увиделся со своей бывшей возлюбленной в Дрездене в 1813 году. Он простил ей ее бегство с парижской сцены и не только вернул ей ее прежнее положение придворной актрисы, но даже время ее отсутствия было ей зачтено в действительную службу. 1 июля этого же самого года она выступила в роли Федры перед Наполеоном на дрезденской придворной сцене. Но ей не удалось вновь занять прежнего места в сердце императора. Ее время прошло безвозвратно.
   Однако она навсегда сохранила о нем верное воспоминание. Она любила его, когда он был консулом, и взирала на него с трепетным обожанием, когда он сделался императором. И когда несчастье разразилось над его головой, она, подобно многим другим, столько обязанным Наполеону, не перешла на сторону Бурбонов, а оставалась верна своему императору и его родне, несмотря на то, что ее положение чрезвычайно страдало от этого. Во время Ста дней она оказала прежнему возлюбленному последнюю услугу политического характера. Она сообщила ему, что должна передать ему бумаги, которые осветят многое из деятельности бывшего министра полиции Фуше. Наполеон послал к ней преданного слугу, и когда этот последний возвратился с документами, император спросил его, зная, что денежные дела Жоржины далеко не в блестящем состоянии, не просила ли она передать ему чего-либо по этому поводу. "Нет, ваше величество", -- был ответ. "Однако я знаю через Коленкура, -- возразил Наполеон, -- что ее дела плохи. Выдайте ей 20 000 франков из моих частных сумм".
   Вторично император поставил на карту свой вновь завоеванный трон. Но Ватерлоо было последним актом наполеоновской драмы. Героическая роль Наполеона была сыграна. Одного дня было достаточно для того, чтобы свергнуть империю. Франция бросилась в объятия нового властелина. Но для мадемуазель Жорж был один только монарх: Наполеон. Не ответила ли она однажды герцогу де-Берри, когда он назвал ее "прекрасной бонапартисткой": "Да, принц, этому знамени я буду вечно приносить присягу".
   Ее положение в "Comédie Française" стало невозможным. Ей пришлось за границей и в провинции искать той славы, в которой ей отныне отказывали парижане. И когда она постарела и пережила свою славу, когда ее расплывшееся тело матроны не давало уже ни малейшего представления об ее былой торжествующей красоте, и тогда она часто думала о Наполеоне. Но тот, о ком она говорила, был уже не возлюбленный, который находил ее прекрасной, который называл ее Жоржиной и во время внезапной вспышки ревности разорвал покрывало, подаренное ей князем Сапегой, -- нет, это был император, на которого она взирала почти с мистическим преклонением, как на божество. Ее голос дрожал, когда она рассказывала о нем своим друзьям, и эта когда-то фривольная женщина, рассказывавшая кому попало о всех подробностях своих любовных похождений, испытывала теперь нечто вроде священного трепета и боязни профанировать свою любовь к Наполеону, говоря о ней с посторонними.
   Мадемуазель Жорж знала очень много мужчин, но кроме одного она искренно любила только первого консула. Этот один был прежний префект, а затем директор театра Том Гарель, точно так же, как и она, изгнанный Бурбонами из своего отечества. Они жили вместе в течение двадцати восьми лет. И только в 1846 году смерть старика, впавшего в последние годы своей жизни в безумие, могла разлучить их. Сама она последовала за ним в могилу восемнадцать лет спустя, семидесятивосьмилетней старухой.
   Позабытая и в нужде, умерла "милая и добрая" Жоржина Наполеона. Ее верное сердце до самой гробовой доски не переставало биться для него. В последние годы ее жизни, кто не был с ней знаком, отворачивался от бедной старой женщины, которая сделалась до того непомерно толста, что возбуждала отвращение. Жюль Кларти, душа современного французского театра, рассказывает в своих "Profils de théâtre" об одном из тех мучительных выступлений старой Жорж на подмостках, к которым она иногда бывала вынуждена. Он видел ее мальчиком в Лиможе в роли Марии Тюдор. "Мне казалось, -- рассказывает он, -- что эта дама на сцене в красном бархатном платье была, пожалуй, слишком толста. В действительности же она была непомерна". Когда затем очередь дошла до сцены, где Мария Тюдор встает на колени, мадемуазель Жорж не могла больше подняться. "Она упиралась руками в пол, -- я как сейчас вижу ее, -- но не смогла встать и, тяжело дыша, с выкатившимися глазами, как зарезанный кабан, лежала на полу, пока товарищи по сцене не помогли ей вновь подняться на ноги". При этом зрелище мальчик не мог удержаться от смеха. "Не смейся, -- серьезно сказал ему отец, -- это мадемуазель Жорж". А мать, которая смотрела на актрису в бинокль, сказала: "Бедная женщина! Она плачет!".
   Но ее друзья знали, какая душа живет в этом отталкивающем теле. Без сомнения, она -- одна из самых симпатичных женщин, встречавшихся Наполеону на его жизненном пути. Нам стоит только заглянуть в ее мемуары, чтобы пред нами ясно, как божий день, предстала вся целиком ее наивная, ребяческая натура. Хотя, несомненно, она идеализировала многое, что касалось Наполеона, все же в ее воспоминаниях нам остается достаточно данных для того, чтобы составить суждение об ее действительно благородном образе мыслей. Ее чествовали, как королеву, все сокровища и поклонения лежали у ее ног, она переживала триумфы как никакая другая, изображая Меропу, Марию Тюдор, Клитемнестру, Эмилию и многих других героинь, но она не избежала также и злословия. И однако она не вспоминала с горечью о своих врагах. Ее высшим удовлетворением было то, что она могла сказать: "Все эти воспоминания мне дороги и милы, и я имею сладкое утешение в сознании, что мои чувства остались неизменными. Я бедна, но что это значит? Мое сердце богато воспоминаниями и прежде всего полно преданности к тому высокому семейству, которое осчастливило мою юность своей дружбой. Я считаю величайшей честью для себя, что могу унести с собой в могилу мои чувства. Может быть, у меня однажды не останется средств на то, чтобы меня похоронили. Это весьма возможно. Я не была рождена для богатства. Но мои друзья бросят горсть земли в мою могилу и украсят ее цветами; чего же мне еще больше желать?".
   Так все и случилось. Племянник великого императора вспомнил о прежней возлюбленной своего дяди и в память его оказал ей последние почести: он заплатил за погребение Жоржины.
  

Глава X. Жозефина Дюшенуа

   Почти одновременно с прекрасной Жорж взошла другая звезда на сцене "Comédie Française". Однако, затмевая талант Жоржины, она не затмевала ее красоты. Екатерина Жозефина Дюшенуа, или Рафюен по своей настоящей фамилии, которую потом переделали в Рафен, ничего не могла выставить в противовес своей цветущей сопернице, как только свой гениальный сценический талант. Вскоре в прессе, как и в публике, образовались два лагеря, которые яростно отстаивали преимущества и достоинства своих героинь. Один из современников пишет: "Мадемуазель Дюшенуа не принесла с собой на сцену ни одного из тех физических очарований, которые так ценились в дореволюционные годы. Ее фигура была недурна, но не представляла собой ничего особенного. Она была сложена пропорционально, но формы ее тела не были соблазнительны. Ее лицо должно было одухотворяться выражением страсти, чтобы казаться во время игры если не красивым, то хотя бы сносным". Впрочем, ее современники все сходились во мнении о ее некрасивости. Александр Дюма сравнил ее с одним из тех фаянсовых львов, которыми украшают балюстрады, а Альфонс де-Ламартин рисует ее как высокую, худую, бледную, страшно некрасивую женщину с черными волосами, которые ложились вокруг ее лба, как диадема. Лишь Стендаль находил ее уже не такой некрасивой, какой он себе представлял ее, и называл ее non plus ultra искусства. Мадемуазель Дюшенуа была на десять лет старше своей соперницы мадемуазель Жорж и, значит, ничем не могла соперничать с ней, как только своей игрой да своим дивным голосом, который в моменты высшего страстного напряжения и глубочайших переживаний потрясал зрителей до глубины души. Кроме того, она обладала недюжинным умом, который особенно восхваляла газета "Courrier de Spectacle". При ее дебюте 16 Термидора X года (3 августа 1802 года) знаменитого Тальма так захватила ее игра, что он превзошел сам себя с такой Федрой; никогда еще французский театр не видел более страшного Ореста. Вдохновение до того преображало мадемуазель Дюшенуа, что черты ее лица, вначале почти оскорблявшие глаз, начинали казаться привлекательными и благородными.
   В течение пяти месяцев продолжались дебюты мадемуазель Дюшенуа в различных ролях. И постоянно публика принимала ее с одинаковым энтузиазмом. 8 ноября 1802 года ей устроили бурную овацию, и актер Ноде, игравший роль Тезея, должен был прервать свою игру, чтобы возложить лавровый венок на голову мадемуазель Дюшенуа. Критика отдавала должную справедливость ее игре, да она и не посмела бы выступить с порицанием этой любимицы публики. Когда однажды Жофруа позволил себе сказать, что мадемуазель Жорж далеко превосходит мадемуазель Дюшенуа, то негодование было всеобщим. Графиня Полина де-Бомон писала тогда префекту полиции Паскье:
   "Я завтракала с мадемуазель Дюшенуа и буквально очарована ею. Я не могу простить тем, которые находят ее глупой. Она проста, наивна и рассеянна. Но если вам удастся возбудить ее внимание, то в ее глазах появляется блеск и все ее лицо хорошеет. И тогда она говорит очень хорошо в немногих словах. Она прекрасно понимает все, что желают заставить ее понять. Только нужно уметь затронуть в ней чувствительную струну. По отношению к мужчинам она держит себя с большим достоинством, а с женщинами она предупредительна и любезна. Подобное поведение отнюдь не дает представления о ней как о глупой женщине".
   Стендаль, который был ей представлен после спектакля 4 Флореаля XI года, когда давали "Агамемнона", нашел ее восхитительной в своем роде. Позднее он бредил ее дивными глазами, "неземная красота" которых совершенно очаровала его.
   Такова была актриса, талант которой приводил в восторг весь Париж. И ее слава достигла Тюильри, тайных апартаментов первого консула, которые так часто видели в своих стенах классическую красоту Жоржины. Однажды -- это было года два спустя после первых выступлений артистки, -- Наполеон был в "Комедии" и любовался игрой Дюшенуа. После представления он велел передать ей много лестного насчет ее игры и выразил желание, чтобы она на днях сыграла перед ним в "Никомеде". Еще всецело под влиянием трагической красоты актрисы, он велел в тот же вечер позвать ее к себе в Тюильри. Она была для него не мадемуазель Дюшенуа, но та героиня, которую она представляла. Его фантазия украшала ее всеми качествами, какими она, по воле поэта, была в этот вечер наделена в своей роли.
   Желание великого человека было приказанием. Артистка явилась во дворец, чтобы цезарь осчастливил ее своим вниманием. Но он между тем снова сел за работу и совершенно погрузился в свои занятия. Когда ему доложили о прибытии актрисы, он уже успел позабыть, что он "заказал" ее. Увлечение прошло. Он велел передать ей, что он поработает еще несколько минут и сейчас придет, а она пусть тем временем раздевается.
   Да, это был весьма невосторженный прием для мадемуазель Дюшенуа, которой весь Париж оказывал княжеские почести. Человек, который сидел там за письменным столом, погруженный в свою работу, обращался с ней не лучше, чем с уличной проституткой, и не дал себе ни малейшего труда, по крайней мере вначале, замаскировать ту цель, с которой он ее позвал. Жозефина Дюшенуа нашла этот род ухаживания немного странным, несколько грубым, немного слишком во вкусе лагерных похождений, но ведь это заявление исходило от первого консула! Ему должно было повиноваться, перед его желанием приходилось склоняться, будь ты хоть сто раз королевой кулис. И мадемуазель Дюшенуа повиновалась. Механически она сняла одну за другой все принадлежности своего туалета, пока не осталась только в самом интимном одеянии посреди большой нетопленной спальни с широким диваном и кроватью с балдахином, с зеркалами и люстрами, которые наводили такой страх на мадемуазель Жорж. Она дрожала от холода в эту сентябрьскую ночь, но она ждала. Проходил час за часом. Первый консул не являлся. Погруженный в свою работу, он, казалось, совершенно забыл про нее.
   Наконец бедная женщина решилась и попросила камердинера Констана, чтобы он напомнил первому консулу, что она все еще тут. Констан передал ее поручение, но Наполеон, увлеченный работой, ответил раздраженным тоном: "Пусть она одевается и уходит".
   Да, работа была его стихия. Все остальное должно было уступать ей дорогу. И тот самый человек, который, по словам Констана, умел придавать всему, что имело отношение к чувственности, поэтический колорит, оказался на этот раз в своих словах и поступках циничным и грубым. По своему характеру он был скорее склонен к сентиментальности. Но горе тому, кто мешал ему во время работы! Впрочем, может быть, на этот раз он спохватился, хотя и немного поздно, вспомнив слова, сказанные им когда-то Люсьену: "Поверь мне, нашим женам не нужно быть красивыми. Но наши любовницы -- это нечто другое. Некрасивая любовница -- это нечто ужасное. В этом случае она не выполнила бы свою первую, нет, скажем лучше, свою единственную обязанность".
   Глубоко оскорбленная в своей гордости и самолюбии, мадемуазель Дюшенуа оделась и ушла в величайшем возмущении из Тюильри, куда ее первый визит кончился так плачевно. Она поклялась, что никогда ее нога не будет больше в тайных апартаментах, хотя бы ей за это сулили все сокровища мира. Ее клятва была не нужна: никогда больше Наполеон не потребовал ее к себе. Он всегда высоко ставил ее талант, но абсолютно не проявлял к ней интереса как к женщине. Взамен этого она нашла в Жозефине добрую покровительницу. Она не только подарила ей королевскую мантию, которую мадемуазель Дюшенуа одевала в роли Федры, но благодаря ее протекции она была избрана одновременно с мадемуазель Жорж 17 марта 1804 года членом "Comédie Française". Но лишь после бегства Жоржины в 1808 году она достигла того положения, которое приличествовало ее огромному таланту.
   Насколько Жозефина Дюшенуа была велика как артистка, настолько же она была велика как человек. Наделенная чутким, отзывчивым сердцем, сама происходившая из бедной семьи, она в дни счастья никогда не забывала о тех, кто был в нужде. Она давала благотворительные спектакли в пользу бедных, и где только ей не случалось останавливаться во время своих бесчисленных артистических поездок, она всюду думала об обездоленных судьбой. В своей жизни и в своих привычках она была проста и скромна, не стремилась к роскоши и не была расточительна. Всяческая показная роскошь была ей ненавистна. Один известный французский историк утверждает, что будто раньше, чем поступить на сцену, она была одним из тех несчастных созданий, которые в качестве "рабынь веселья" влачат жалкое существование в публичных домах. Но подобное утверждение является по меньшей мере слишком смелым, потому что оно опирается на единичное показание одного, к тому же еще и не названного, современника. Анри Лионне не упоминает об этом факте из жизни Дюшенуа.
   Она родилась 5 июня 1777 года в бедной семье в Сен-Сольве, около Валансьена. Ее отец был торговец скотом, а мать держала постоялый двор в деревне Марки, около Монса. Жозефина Рафюен не получила школьного образования; одна старая женщина из ее деревни научила ее необходимому чтению и письму. С раннего возраста она должна была зарабатывать свое пропитание и уехала в Валансьен, чтобы там поступить на место в качестве прислуги. Впоследствии она обучилась в том же городе кройке и шитью и честно зарабатывала свой хлеб этим ремеслом частью в Валансьене, частью в Париже. Впрочем, при ее некрасивости ей нетрудно было оставаться честной. В ту эпоху, когда разразилась революция, Жозефина Рафюен жила у своей сестры в Париже. После 9 Термидора она вернулась в Валансьен, и, по-видимому, в это время у нее впервые созрело решение поступить на сцену. Как и благодаря каким обстоятельствам это случилось, до сих пор остается неясным. 10 января 1797 года она впервые выступила на сцене одного народного театра и здесь отпраздновала свои первые успехи. Затем она брала уроки декламации в Париже в театральной школе, а потом у поэта Виже и у Легуве-старшего. Эти оба учителя довели ее талант до его полного усовершенствования. Сестра поэта Виже, знаменитая художница Виже-Лебрен в своих воспоминаниях дает нам любопытные сведения относительно молодой артистки. "Мой брат, -- рассказывает она, -- давал в то время уроки декламации мадемуазель Дюшенуа. Однажды он привел ее ко мне и заставил продекламировать в моем салоне несколько отрывков из разных ролей. Мы все были в восхищении от ее огромного таланта и не могли понять, что ее не хотят пригласить играть в "Комедию". Правда, мадемуазель Дюшенуа была совсем некрасива, но я не сомневалась, что публика тотчас же забудет об ее некрасивости, как только услышит ее. Так как в то время я сама не имела большого влияния, то обратилась к мадам Монтессон, которая пользовалась полным расположением Бонапарта. Я так расхваливала перед ней мою молодую артистку, что она пригласила ее на один большой вечер. Все были в восторге от ее таланта, и г-н де-Валанс [23] тотчас же начал действовать, чтобы добиться приглашения мадемуазель Дюшенуа в "Comédie Française". Наконец, наша протеже была туда принята".
   Жозефина Дюшенуа выступила в первый раз 16 Термидора X года в роли Федры и пробыла в "Comédie Française" в течение двадцати восьми лет. Хроническая болезнь заставила ее, наконец, покинуть сцену. Она умерла почти в нищете 8 января 1835 года в Париже и оставила после себя двух сыновей и одну дочь. Отцом ее старшего сына Анри-Ашиль Рафена был приемный сын знаменитой мадам де-Жанлис Казимир Бекер, а младший Анатоль-Шарль-Сирюс Рафен, по всей вероятности, был сыном Алексиса Лавестена, внука этой же самой дамы. Наконец, дочь Розамунда-Жозефина родилась от связи с пехотным майором Шарлем Желине.
  

Глава XI. Придворные дамы и лектрисы. Тайна Сен-Клу

   Синьорой Грассини, актрисами Жорж и Дюшенуа исчерпываются увлечения Наполеона представительницами сцены. Такие мимолетные встречи, как некрасивая, но талантливая певица мадам Браншю, мадемуазель Бургоэн, жизнерадостная возлюбленная министра Шанталя, и позднее мадемуазель Марс, о которой император говорил генералу Гурго, что из всех актрис она, пожалуй, нравится ему больше всех, занимали слишком мало места в жизни Наполеона, чтобы стоило дольше останавливаться на них. Прекрасная и знаменитая Ида де-Сент-Эльм, по ее словам, тоже была близка с Наполеоном. Но всем этим одалискам, приходившим в сераль, было дано ровно столько времени, чтобы распоясаться и получить поцелуй от паши и чтобы затем исчезнуть так же незаметно, как они и появились.
   Наполеону, императору, уже не было надобности искать себе любовниц среди героинь сцены. При его дворе, правда, не было Ифигений, Клитемнестр. Лукреций и Юлий, но зато было много молодых и красивых, темпераментных, а также и податливых дам, которых взгляд орлиных очей властелина наполнял трепетом и вместе гордостью и счастьем. И если были многие, которые боялись императора, то были и такие, которые преклонялись перед ним. Одних толкало в объятия Наполеона честолюбие или интрига, других -- любопытство узнать, сможет ли этот завоеватель и властелин, этот человек с железной волей сопротивляться очарованию нежного голоса, ласке бархатной женской ручки, и как он сам умеет ласкать. Итак, Наполеон имел богатый выбор среди придворных и почетных дам и среди лектрис императрицы Жозефины и его сестер.
   Первой из этой категории считается дворцовая дама мадам де-Барберо де-Веллексон де-Воде. Она принадлежала по рождению к старинной аристократии Сен-Жерменского предместья и была одной из самых красивых женщин при молодом императорском дворе. Но это была своенравная, в высшей степени требовательная и расточительная женщина. Больше всего на свете она любила игру, но играла несчастливо и теряла колоссальные суммы. Поэтому она беспрестанно была в денежных затруднениях. Ее царственный любовник вечно должен был выводить ее из этих затруднений. Наполеон был очень щедр по отношению к своим любовницам, но он не любил, чтобы к нему обращались с денежными требованиями. А денежные требования мадам де-Воде были слишком велики даже и для императора. "Я не достаточно богат, -- говорил он, -- чтобы позволить себе роскошь иметь такую дорогую любовницу". Поэтому ее господство в качестве фаворитки было весьма непродолжительно. Когда она в один прекрасный день снова потребовала у него 50 000 франков, которые она проиграла, и прибавила при этом, что она застрелится, если он откажет ей в ее просьбе, то он уволил ее в отставку. Правда, она получила свои 50 000 франков, но при этом должна была немедленно расстаться с должностью дворцовой дамы и ей было навсегда запрещено входить в потайные апартаменты. Она отомстила тем, что вновь сделалась роялисткой [24] .
   Мадемуазель Лакост, прелестная блондинка, о которой г-жа Аврильон говорит, что она с очаровательной жизнерадостностью соединяла много ума, а также некоторые другие лектрисы, как мадемуазель Гильебо, дамы де-Матис и де-Барраль, -- последние обе лектрисы у принцессы Полины, -- не были счастливее мадам де-Воде в длительности их связи с Наполеоном. Жозефина положила конец идиллии с мадемуазель де-Лакост, настояв в слезах на том, чтобы молодая девушка была отослана обратно к своим родителям. Подобная же развязка произошла и с мадемуазель Гильебо.
   Гораздо более длительны были отношения Наполеона к мадам Дюшатель; пожалуй, на этот раз это было не только скоропреходящее увлечение. Она была недавно замужем за стариком статским советником Дюшателем, который, по словам герцогини Абрантесской, вполне мог быть отцом своей молодой жены. Мадам Дюшатель была придворной дамой Жозефины. Долгое время ее имя держалось в секрете в мемуарах современников. Мадам Жюно упоминает о ней как о мадам Д., точно так же, как и камердинер Констан. Мадам Ремюза заменяет ее фамилию тремя звездочками, однако уже немного позднее она говорит о мадам X., которая представляется нам идентичной с мадам. И только Льюис Гольдсмис называет полное имя мадам Дюшатель в своей "Histoire secrète du cabìnet de Napoléon". И тут же он рассказывает о скандальной сцене, которая будто бы разыгралась между любовниками на следующий день после сближения, но этот рассказ в своей грубой вымышленности дает нам только представление о ненавистническом образе мысли этого беззастенчивого памфлетиста.
   Сам Наполеон окружал свою связь величайшей тайной, отчасти, может быть, потому, что не хотел вносить раздор в семейную жизнь мадам Дюшатель, которая была со своим мужем в наилучших отношениях, а отчасти чтобы не возбуждать непомерной ревности Жозефины. Он простирал до того свою предосторожность, что предпринимал свои визиты к придворной даме не иначе как в самый глухой час ночи, когда во дворце все спали, крадучись, как вор, на цыпочках и в чулках. Ни разу Констан не освещал ему путь свечкой; он всегда нес ее сам, чтобы потушить ее тотчас же, если бы он заметил что-нибудь подозрительное. Так как шпионы Жозефины были очень бдительны, то он легко рисковал попасться. "Однажды, -- рассказывает Констан, -- почти уже совсем рассвело, а консул все еще не возвращался в свои покои. Так как я опасался какого-нибудь скандала, то я предупредил камеристку мадам Д., как он сам мне приказывал делать в подобных случаях, чтобы она сообщила своей госпоже, который час. Не прошло и пяти минут после того как я ей дал это поручение, как я увидал консула, возвращавшегося в большом возбуждении. Вскоре я узнал и о причинах этого возбуждения. На своем пути он заметил одну из приближенных Жозефины, которая наблюдала за ним через окошечко выходившей в коридор уборной. После сильной вспышки гнева по поводу любопытства прекрасного пола он послал меня к разведчице враждебного лагеря, чтобы передать ей приказ молчать, если она не хочет, чтобы ее удалили".
   На этот раз Наполеон отделался только испугом, потому что молодая шпионка была достаточно благоразумна, чтобы молчать, -- вследствие ли денежного подарка, или, может быть, вследствие угрозы Наполеона.
   Эти путешествия по коридорам дворца показались, однако, со временем Наполеону слишком не безопасными, так что Констан должен был нанять для мадам Дюшатель особняк в "Allee des veuves" на Елисейских полях, где Наполеон и посещал ее время от времени. Тем не менее мадам Дюшатель зачастую появлялась и в тайных покоях дворца.
   Отношения Наполеона с придворной дамой завязались уже в последнее время консульства, в конце 1803 года, однако приобрели более страстный характер только уже во время Империи.
   Молодая женщина обладала всеми качествами, чтобы нравиться мужчине. Ей было лет 25, она была среднего роста, стройная и грациозная, белокурая и нежная. Она умела придавать любое выражение своим голубым глазам, кроме выражения открытой простоты. Искренность, по-видимому, не лежала в характере прекрасной придворной дамы. Она была большой актрисой и могла входить в салон Жозефины с невиннейшим лицом, только что выйдя из тайных покоев Наполеона. Ее внешность была скорее холодна, чем угодлива. Ее гордое лицо с немного длинным орлиным носом отнюдь не говорило о страстности натуры, и она всецело владела его выражением. Ничто не могло нарушить выдержанной ровности мадам Дюшатель. И все же в своей горделивой недоступности она была кокетлива на свой лад. Она часто и охотно показывала свои жемчужные зубки, потому что знала, что смех к ней идет и делает ее неотразимой. Ее руки были белы и прозрачны, ее ноги малы и узки. Она восхитительно танцевала, играла на лютне и обладала красивым, приятным голосом. В умственном отношении она была менее интересна, хотя была не лишена известной хитрости и изворотливости.
   Все эти качества прекрасной дамы сумел оценить не только один Наполеон, но и его пасынок, юный Евгений де-Богарне. Он явно ухаживал за ней, и хитрая дипломатка делала вид, что разделяет его чувства. В действительности же он ей нужен был лишь для того, чтобы направить ревность Жозефины на ложный след. Злополучная Жозефина испытывала адские муки ревности. Она догадывалась, что между ее мужем и придворной дамой установилось тайное соглашение, но у нее не было на это прямых доказательств. Одно время она имела даже подозрения на супругу маршала Нея.
   Когда Евгений убедился, что мадам Дюшатель только играет им и употребляет его вместо ширмы, он удалился от нее глубоко оскорбленный. Но она вскоре нашла других добровольных помощников в этом заговоре. Каролина и Мюрат весьма охотно взяли на себя роль пособников в любовной интриге императора. Мюрат разыгрывал роль влюбленного, а Каролина устраивала свидания брата с мадам Дюшатель.
   Но Жозефину не так-то легко было провести даже самыми тонкими хитростями. Ее ревнивое ухо подслушивало под каждой дверью, ее недоверчивый глаз следил повсюду, где только она могла накрыть виновных. Еще в начале своего консульства Наполеон приказал надстроить в Сен-Клу еще один этаж над тем этажом, где помещались его апартаменты, и соединить это помещение с его покоями потайной лестницей. "Для каких целей было устроено это потайное убежище, Жозефина вполне могла догадываться", -- говорит мадам Ремюза. Действительно, она не раз накрывала там Наполеона с Жоржиной. Можно себе представить, какими глазами Аргуса она стерегла эти тайные покои. Однажды случай помог ей. Она уже давно оставила свои подозрения относительно добродетельной мадам Ней, с которой Наполеон часто милостиво разговаривал. А мадам Дюшатель явно пользовалась исключительным вниманием императора. Его взгляды и слова, обращенные к прекрасной придворной даме, вскоре навели Жозефину на истинный след, тем более что он все меньше и меньше мог владеть собой в присутствии возлюбленной. За столом он запрещал ей есть те или иные кушанья, так как они могут повредить ее здоровью. В салоне он стоял за ее стулом, был очень галантен и любезен, говорил ей комплименты, и хотя он оказывал, по-видимому, столько же внимания мадам Ремюза, мадам Жюно и мадам Чей, но Жозефина знала наверное, что все эти любезности расточались только возлюбленной. Ее женская интуиция подсказывала ей это, и она удвоила свою бдительность.
   Каждый вечер император приглашал мадам Дюшатель, Каролину Мюрат и мадам Ремюза составить ему партию в игре. Но вместо того, чтобы играть, он заводил с молодыми дамами сентиментальные разговоры о любви, о верности, о ревности и т. п. Каждое слово, каждая фраза предназначалась для возлюбленной, которая давала односложные ответы, но зато тем красноречивее говорили ее глаза. В свою очередь это красноречие взглядов предназначалось только для Наполеона. В это время Жозефина сидела в другом конце салона, также за карточным столом со своими дамами. Но она тоже только механически держала карты в руках, не думая об игре. С горящими глазами, с мукой в сердце, она буквально пожирала взглядом своего мужа и мадам Дюшатель. Но этой последней ничего нельзя было поставить в упрек в ее поведении с императором. Она была сдержанна и холодна, но в этой-то сдержанности и было заключено самое опасное кокетство. Ее глаза были томнее и нежнее, чем всегда, ее улыбка тоньше и загадочнее, ее слова осторожны, ответы рассчитаны и ее туалеты день ото дня становились все изысканнее.
   Но вот однажды случилось, что мадам Дюшатель вдруг покинула салон императрицы без всякой видимой к тому причины. Жозефина заметила ее исчезновение. Ее подозрительность сразу всполошилась. Некоторое время спустя, так как мадам Дюшатель все еще не возвращалась, она тоже поднялась с места. Первым ее делом было пойти в рабочий кабинет императора. Ей сказали, что его там нет. В высшей степени возбужденная, она поднялась по винтовой лестнице наверх, в потайные комнаты. Дверь была заперта! За дверью она слышала голоса своего неверного мужа и придворной дамы. Бедная Жозефина! Она была вне себя. С отчаянием она постучала в дверь и плачущим голосом позвала ее по имени. На некоторое время все затихло. Потом дверь вдруг отворилась, и Наполеон появился перед ней с искаженным гневом лицом, а сзади него стояла мадам Дюшатель.
   Ярость Наполеона на нескромность жены была беспредельна. Жозефина вся в слезах убежала в свои комнаты и дрожала от страха перед той сценой, которая должна была последовать. Действительно, Наполеон вскоре явился вслед за ней в ее будуар. Его гнев не утих и обрушился со всей силой на плачущую женщину. В своей ярости он разбил вдребезги несколько предметов, попавшихся ему под руку. Ему, наконец, надоело быть вечно под надзором, и он заговорил о разводе. Он должен это сделать ради политики, ему нужна жена, которая рожала бы ему детей. Она, Жозефина, кажется, должна бы уж привыкнуть к его развлечениям. Он не то, что все остальные люди, и не позволит никому ставить ему условия. Единственным ответом Жозефины на все эти обвинения были слезы. Страшное слово "развод" наполнило ее ужасом перед возможностью подобной перспективы. Тронутый ее слезами, Наполеон смягчился. Он постарался утешить ее и оставил ее почти успокоенной.
   Тем не менее он продолжал видеться с мадам Дюшатель и, казалось, был очень увлечен ею. Но и ее час тоже пробил. Беллилот, Жоржина и другие должны были примириться с неизбежностью охлаждения; то же самое случилось и с мадам Дюшатель.
   В Мальмезоне, в том дворце, где его обманывала Жозефина в те времена, когда он так страстно и горячо любил ее, должно было погаснуть то пламя, которое вспыхнуло в его сердце к гордой мадам Дюшатель. По какой-то странной прихоти он переехал в Мальмезон среди зимы, в конце февраля 1805 года. Там без всякого стеснения он показывался в парке под руку со своей любовницей. В это время Жозефина из окон своего будуара следила заплаканными, лихорадочно горящими глазами за обоими любовниками. Для жестокой мадам Дюшатель, казалось, было большим удовольствием мучить таким образом бедную императрицу. Она явно пренебрегала всеми правилами осторожности и, казалось, гордилась своим положением фаворитки, выставляя это всем на показ. Или она уже предчувствовала, что ее владычеству скоро будет конец?
   Это были последние дни любви Наполеона и мадам Дюшатель. Жозефине уже недолго оставалось ревновать и страдать. Наполеон сжалился, наконец, над ее слезами. Может быть, ему просто наскучил этот любовный роман, а может быть, он опасался, как бы эта гордая возлюбленная не приобрела над ним слишком большой власти. А женщины не должны были играть никакой роли при его дворе! Как бы то ни было, но, войдя раз к Жозефине и застав ее в слезах, он покаялся ей во всех своих грехах. И Жозефина, добродушная, слабая и любящая Жозефина, конечно, все простила ему. Она была счастлива, что эта связь не вытеснила ее совсем из сердца Наполеона. Она была горда, что он делал ее своей поверенной, и пообещала даже ему свое содействие в деле развязки его отношений с возлюбленной. Бедная Жозефина! Неужели она не подумала о том, что разрыв одной связи может означать начало другой?
   Но она сдержала свое слово. На следующий день она позвала к себе мадам Дюшатель. Почти материнским тоном она выставила ей на вид всю неосторожность ее поведения, предупреждала, насколько легко она может этим самым повредить своей репутации, говорила ей, что она молода и неопытна и многое другое. Но мадам Дюшатель осталась холодна и не обнаружила ни малейшего волнения. Гордо и высокомерно она отрицала все, в чем императрица упрекала ее. И несмотря на то, что она знала, что всему двору известна ее история, она не выказала ни смущения, ни подавленности и сохраняла более чем когда-либо свой гордый вид. А император, казалось, совсем позабыл о своей возлюбленной. Теперь он почти никогда не разговаривал с ней. Может быть, он стыдился, что на этот раз любовь, которая, как он утверждал, не была создана для него, так долго держала его в плену?
   С течением времени, однако, Жозефина стала спокойнее. Наполеон усыновил ее Евгения, и этот факт казался ей достаточно надежной гарантией для ее положения императрицы. Ревнивые опасения, что какая-нибудь более молодая женщина подарит ему наследника, стали меньше терзать ее. И когда она убедилась, что такой человек, как Наполеон, не имеет ни времени, ни свойств натуры, чтобы отдаваться серьезной любви, она стала ему прощать все мимолетные увлечения в уверенности, что она всегда будет первая и единственная в его сердце. Даже она как будто покровительствовала отношениям своего мужа к некоторым молодым докладчицам и чтицам, или, во всяком случае, она уже не чувствовала ни ревности, ни обиды. На этот счет она составила себе свою собственную философию и покорилась своей судьбе. Что она сама когда-то изменяла Наполеону, это ей никогда не приходило в голову. Ведь всем нам свойственно судить с большим снисхождением наши собственные слабости и ошибки.
   Наполеон, смотря по настроению, иногда рассказывал ей о своих связях, и никогда она не проявляла по этому поводу неудовольствия. Когда после битвы при Аустерлице он снова встретился с мадам Дюшатель, Жозефина уже больше не проявляла ревности или по крайней мере умела владеть собой. Она обращалась со своей соперницей, как со всеми придворными дамами, любезно и дружески. Впрочем сами отношения Наполеона к мадам Дюшатель в 1806 году носили весьма мимолетный характер, так что почти оставались незаметными для окружающих. Роль фаворитки была закончена навсегда. Женщины при дворе Наполеона должны были властвовать только своей красотой. Как только они претендовали быть для великого человека больше, чем только женщины, он немедленно расставался с ними.
   Несмотря на это, мадам Дюшатель была одной из немногих, оставшихся верными раненому льву. Во время Ста дней она украшала его двор своей красотой, своей грацией и изяществом и была в числе глубоко и искренно опечаленных, когда император был принужден покинуть навсегда Францию и поселиться на пустынной скале среди океана.
  

Глава XII. Прекрасная генуэзка

   Итальянские женщины, кроме того времени, когда Наполеон так глубоко и страстно любил Жозефину, всегда имели для него особенно притягательную силу. Джузеппина Грассини, миланский соловей, была не единственной, привлекшей к себе взоры императора. Правда, когда-то хорошенькая мадам Висконти напрасно пускала в ход все чары своего кокетства, чтобы завербовать генерала Бонапарта в армию своих поклонников, и должна была в конце концов утешиться глубокой и искренней любовью Бертье; но это было опять-таки в то время, когда Наполеон любил только Жозефину. Позднее Наполеон не относился так равнодушно к прекрасным дочерям Италии, к которым стоило ему лишь протянуть руку, чтобы любая буквально лежала у его ног.
   Когда в 1805 году Наполеон короновался королем Италии, все итальянские города, через которые он проезжал, наперерыв стремились отдать дань поклонения восстановителю итальянской свободы и величия. Празднества следовали одно за другим, и где только он появлялся, всюду его встречали как триумфатора. В Генуе, куда он прибыл 30 июня, он остановился в палаццо Дураццо и спал на постели Карла V. 2 июля, в день празднования присоединения Лигурийской республики к Франции, Генуя выслала к нему навстречу депутацию из прекраснейших и знатнейших гражданок. Это было величайшим знаком преклонения перед императором и королем. Но так как при выборе прекраснейших генуэзских гражданок было принято во внимание не только благородное происхождение, то среди приветственной депутации очутилась также и Карлотта Гаццани, дочь танцовщицы. Несмотря на свои тридцать два года, она была красавица из красавиц, и предками ее были сами грации.
   Карлотта была высока и стройна, немного, может быть, так же, как и мадам Дюшатель, слишком худощава, но полна обворожительной грации. Ее головка, украшенная темными локонами, напоминала античные образцы римской красоты. "Ее смуглая кожа была иногда, пожалуй, слишком ярко окрашена горячим потоком ее южной крови, но черты лица были так пленительны, что изменить что-либо в ее внешности не являлось ни малейшего желания. Ее глаза были дивно хороши и выражали все, что она говорила и чувствовала. Только руки ее были, пожалуй, некрасивы, и поэтому она почти всегда носила перчатки. Зубы ее были ослепительной белизны... однако ноги были некрасивой формы". Так ее изображает Жоржетта Дюкре, племянница мадам де-Жанлис; мадемуазель Аврильон также восклицает в восхищении: "Нужно было видеть мадам Гаццани, чтобы составить себе представление об ее дивной красоте!". И многие другие женщины сходятся во мнении относительно ее красоты. Даже мадам Ремюза, которая любит больше порицать, нежели хвалить, говорит о Карлотте Гаццани: "Это была очень кроткая женщина, скорее уступчивая, нежели самолюбивая... Свои успехи у императора она отнюдь не выставляла напоказ и была чужда каких бы то ни было претензий... Она была самой красивой женщиной при дворе, где не было недостатка в красавицах. Никогда я не видела более прекрасных глаз, более тонких черт лица, более полной гармонии всей внешности!".
   Наполеон увидал мадам Гаццани и пригласил ее -- некоторые утверждают по совету Талейрана, другие -- по совету Ремюза, -- поехать с ним в Париж, где он назначил ее лектрисой Жозефины на место мадемуазель Лакост [25] . Титул "лектрисы" в применении к прекрасной генуэзке звучал еще более фантастически, чем по отношению ко всем другим, которые до и после нее прикрывались этой должностью. Не говоря уже о том, что всем этим дамам вообще не нужно было ничего читать императрице, потому что она этого не любила, мадам Гаццани была бы особенно плохая лектриса, потому что она очень слабо владела французским языком. Но императору угодно было назначить ее на эту должность: он всегда питал особое пристрастие к этого рода дамам и выбрал среди них уже трех из своих любовниц. Кроме того, официально ей был вверен надзор за драгоценностями императрицы. Неофициально ключ от шкафа, в котором хранились драгоценности, находился, конечно, у камеристки и поверенной Жозефины мадемуазель Аврильон.
   Карлотта приняла свое положение при дворе беспрекословно, как и все то, что приказывал ей император. Она была одной из тех подчиненных, податливых и скромных натур, которые никогда не могут сказать нет, если другой чего-либо требует от них. Она была безусловно предана Наполеону, не испытывая, однако, к нему особенной страсти или любви; она не испытывала даже чувства тщеславия быть его любовницей и не стремилась и не умела извлечь ни малейшей выгоды из своего исключительного положения. Ее официальная должность не принесла ей никаких богатств: 500 франков месячного жалованья -- вот и все. Единственное, чего она достигла, да и то только потому, что так хотел сам Наполеон, было хорошее место для ее мужа: он был назначен главным казначеем департамента Эр, -- место, которое при хорошем жаловании обеспечивало еще и значительный побочный доход. Одновременно это назначение удаляло от двора мужа, который был здесь совершенно лишним, потому что здесь нужна была только его жена. С ним поступили приблизительно так же, как с капитаном Фуресом в Египте, только на этот раз с большим успехом.
   Когда после возвращения Наполеона из Италии мадам Гаццани вступила в Тюильри, то на первых порах ей было очень нелегко приобрести твердое положение в придворном обществе. Ее блистательная красота, ее симпатичная, кроткая и естественная манера обращения затмевала других дам и возбуждала их зависть и недоброжелательство. Когда на официальных приемах императрицы Жозефины, на которые по приказу Наполеона были допущены также и лектрисы, несмотря на их скромное положение, она садилась рядом с какой-нибудь новоявленной герцогиней, графиней, княгиней или баронессой, они демонстративно вставали, как будто боялись запачкаться от соприкосновения с прекрасной генуэзкой, дочерью танцовщицы. Мадам де-Ларошфуко была однажды прямо в негодовании, что какая-то Гаццани имела дерзость сесть в церкви на ту же скамью, что и она.
   Это продолжалось, однако, недолго, так как распространился слух об ее отношениях к императору. Талейран, которого Наполеон сделал своим поверенным, заботился о том, чтобы распространять пикантные историйки, которые время от времени ему рассказывал о себе его повелитель. Все вдруг бросились искать общества Карлотты. Ее салон, как по мановению волшебного жезла, наполнился вдруг самыми видными и знатными личностями придворного штата. Вокруг красавицы образовался кружок поклонников, которые не отходили от нее даже тогда, когда она на своем прелестном выезде четверкой отправлялась на прогулку в Булонский лес или в Елисейские поля. Маршал де-Кастеллан, один из ее наиболее преданных друзей, рассказывает, что герцог Саксен-Кобургский, впоследствии бельгийский король, был одним из наиболее ревностных посетителей общества Карлотты Гаццани. Все это не помешало, однако, "друзьям" тотчас же отхлынуть от нее, как только она перестала быть в милости у императора.
   Жозефина знала об этой связи своего мужа, как и о других подобных. Однако на этот раз она закрывала на это глаза, и только в первое время, когда она, может быть, опасалась, как бы Карлотта не приобрела влияния на Наполеона, она устраивала маленькие сценки ревности. Обыкновенно император принимал прекрасную чтицу, помещение которой было устроено так, что она во всякое время могла быть к его услугам, в апартаментах, занимаемых раньше секретарем Бурьеном. Это помещение соединялось лестницей со спальней Наполеона, так что он мог вполне незаметно отправляться на свидания, а мадам Гаццани проникала туда по так называемой "черной лестнице". Иногда Наполеон посещал возлюбленную и в ее комнате.
   Эти свидания, однако, проходили с очень большими промежутками отчасти потому, что император от 1805 до 1807 года был больше в походах, а отчасти потому, что его увлечение Карлоттой, несмотря на ее выдающуюся красоту, не принадлежало к числу очень сильных. Никогда он не испытывал к ней такой могучей страсти, как, например, к мадам Дюшатель или мадам Валевской.
   Однажды вечером Жозефина, подзадориваемая любопытством, пришла в спальню своего мужа и не нашла его там. Тотчас же в ней заговорили все подозрения, и она спросила Констана, где император. Камердинер ответил, что его величество занят в своем кабинете с одним министром и запретил беспокоить его чем бы то ни было; даже сама императрица не может быть допущена к нему.
   -- Констан, я должна пойти туда! -- упрямо приказала Жозефина.
   -- Это невозможно. Я получил категорическое приказание не беспокоить ни в каком случае его величество, ни даже ради ее величества императрицы.
   И Жозефине пришлось подчиниться. Она ушла, но уже через полчаса вернулась и снова стала настаивать на том, чтобы ее пропустили к императору. Но на этот раз ей не посчастливилось так, как в свое время с мадам Дюшатель. Однако во что бы то ни стало ей нужно было убедиться в своих предположениях. Для этой цели она, недолго задумываясь, прибегла к хитрости, а именно сказала своему мужу, что Констан выдал его секрет и сказал ей, что это был за "министр", с которым "работал" Наполеон. Но императору хитрость его Жозефины была так же хорошо известна, как и молчаливость его камердинера, и он не попался на эту удочку. Когда он ради формы привлек Констана к ответу и тот начал оправдываться, он сказал ему: "Нет, я и сам этому не поверил; я знаю вас достаточно и уверен в вашей скромности. Но плохо будет, если я открою болтунов!".
   Некоторое время Жозефина косилась на свою лектрису, но этой последней недолго пришлось страдать от немилости императрицы. Жозефина вскоре убедилась, что в этой связи для нее не было никакой опасности, что Карлотта Гаццани не была женщиной, способной вытеснить ее из сердца Наполеона. Он не любил ее. Его интерес к ней был лишь минутным увлечением, в котором сердце совершенно не было затронуто; может быть, даже и чувственность при этом не играла никакой роли, а была лишь простая потребность в перемене. Для этого отрицателя любви, который, однако, больше чем кто-либо другой был предан ее культу, мадам Гаццани была не больше как предмет необходимой потребности, который в любое время был к его услугам. Карлотта была ему предана, всегда готова идти навстречу его желаниям, -- словом, она была очень удобная и весьма нетребовательная любовница. Она нисколько не старалась афишировать свое положение фаворитки, подобно своей соотечественнице Джузеппине Грассини, и благодаря ей и ее такту эта связь, длившаяся два года, не была предметом обсуждения при дворе. Впрочем, и сам Наполеон во время официальных приемов не уделял больше внимания своей возлюбленной, чем всякой другой даме.
   Конец 1807 года был для Карлотты Гаццани весьма плачевным. Польская графиня Валевская сумела внушить Наполеону страсть более глубокую, чем то смогла сделать прекрасная генуэзка. Уже в 1806 году он предпочел ей молодую лектрису своей сестры Каролины -- мадемуазель Денюэль де-ла-Плень. Верность, конечно, не лежала в характере императора, он любил перемены. И скорее всего единственной причиной, заставившей его прекратить отношения с мадам Гаццани, было то, что она попросту надоела ему. С некоторыми женщинами он обращался, как с платьем: если оно ему не нравилось больше или было поношено, то он просто бросал его. Но в таком случае эти женщины должны были раз навсегда исчезнуть с его глаз; в очень редких случаях ему приходил каприз снова вернуться к покинутой любовнице.
   Уже мадам Гаццани должна была постигнуть та же судьба, что и мадемуазель Лакост и мадам Татис, если бы добрая Жозефина не вступилась за нее. Ей стало жаль отвергнутую фаворитку, потому что она знала по собственному опыту, как больно быть отринутой. Как раз в это время слухи о разводе стали приобретать все больше вероятности. И когда Наполеон однажды стремительно вошел в ее комнату со словами: "Я не хочу больше видеть у вас мадам Гаццани, она должна моментально уехать назад в Италию", императрица ответила кротко, но с оттенком плохо скрытого упрека: "Вы же знаете, мой друг, что лучшее средство не видеть ее никогда, это оставить ее у меня. Мы будем плакать вместе, потому что мы понимаем друг друга". На это Наполеон не нашел ничего возразить, и Карлотта осталась.
   Однако если Жозефина воображала, что прекрасная генуэзка страдала от крушения своих отношений с императором, то она очень ошибалась. Карлотта чувствовала по отношению к Наполеону только боязливое и преданное уважение. Для нее он был император, господин, которому нельзя возражать, если он приказывает. И она скоро утешилась своими поклонниками, в которых никогда не было недостатка у красивой и симпатичной женщины. Молодой граф Пурталес вскоре занял место, оставшееся вакантным после Наполеона; чтобы положить конец этой связи, его женили впоследствии на мадемуазель де-Кастеллан.
   Однако в тот день, когда Карлотта Гаццани перестала быть фавориткой, из ее салона так же быстро исчезли, как и появились, все те блестящие офицеры и дипломаты, прекрасные дамы и льстецы, которые, когда она была в милости, всячески окружали ее. Только небольшое число действительно искренних друзей осталось ей верным, и в том числе императрица Жозефина. Она осыпала ее благодеяниями и знаками отличия. После развода мадам Гаццани последовала за ней в Мальмезон и в Наварру. Карлотта на таком же фантастическом основании, как и Беллилот, называла себя баронессой Брентано-Гаццани, и у нее вдруг очутился фамильный герб, более великолепный, чем у самого Наполеона.
   Но империя стояла уже не на прочном основании. Трон, который Наполеон мановением своей шпаги воздвиг на развалинах революции, начал шататься и в 1814 году рухнул окончательно. Наполеон был вынужден променять большую, прекрасную Францию на маленький остров Эльбу. Затем вновь настали дни ликования и радости возвращения. Над Европой вновь пронесся сильный шум: то орел еще раз расправил свои крылья, чтобы вновь опуститься на трон Бурбонов.
   Воспоминания о былом блеске императорского двора вновь воскресли в сердце Карлотты Гаццани. Жозефина уже почти год покоилась под могильной насыпью, а Мария-Луиза со своим маленьким сыном была далеко от него; может быть, Наполеону нужно было утешение, может быть, теперь он рад был бы нежной руке, прогоняющей заботы от его чела. И, по примеру мадам Пеллапра [26] , Карлотта поспешила в Эвре навстречу возвращающемуся императору. Но от ее былой красоты осталось теперь весьма немного. Ей было уже сорок два года! На ее лице были морщины, которые были все-таки заметны, несмотря на румяна и пудру. Но ее сердце было все еще молодо и билось теперь для императора, может быть, сильнее, чем десять лет тому назад.
   Наполеон увидал ее, и она увидала его, но он почти не обратил на нее внимания. В этот момент он меньше всего думал о любовных делах. Франция и трон, который он вновь хотел завоевать, -- вот что единственно занимало его мысли. И потом, "женщина должна быть красива, чтобы нравиться мне" -- было его девизом. А Карлотта Гаццани уже не была больше красива: ее время миновало. Тем не менее она оставалась при дворе своего прежнего возлюбленного, пока Ватерлоо не похоронило под своими развалинами весь блеск и всю мощь величия и гения Наполеона.
  

Глава XIII. Элеонора Денюэль де-ла-Плень

   Непримиримая вражда семьи Бонапарт ко всем Богарне, начавшаяся со времени женитьбы Наполеона, побуждала особенно сестер императора к интригам, которые делали им мало чести. Элиза, Полина и Каролина всегда были готовы покровительствовать любовным затеям их брата и сами сводили его с молодыми податливыми женщинами из их свиты. Они надеялись таким способом скорее и вернее отстранить его от "старухи" и склонить его на развод. Мюрат был также в союзе с ними и весьма охотно брал на себя должность любовного почтальона. В походе обыкновенно он брал на себя заботу о "развлечениях" императора. Таким образом, Талейран не был единственным, у кого постоянно были наготове "полные карманы любовных интрижек" для повелителя. Однажды в Булоне Наполеон пожаловался, что видит перед своими глазами только усатые физиономии, и вот его услужливый зять тотчас же предоставил ему хорошенькую итальянку, которая, видимо, только и дожидалась благоприятного момента, чтобы явиться к императору. В Париже дело обстояло точно так же. Мюрат почти всегда сопровождал Наполеона в ночных прогулках, которые тот предпринимал в простом экипаже без императорских гербов, одетый в простой, черный сюртук и с круглой шляпой на голове. И насколько Мюрат был занят интимными делами императора вне дома, настолько же Каролина в своем дворце была готова идти навстречу всем желаниям брата. И не одна из дам ее свиты была, подобно Семеле, обожжена палящими лучами Юпитера.
   Когда победитель Аустерлица вернулся в начале 1806 года в Париж, он увидал у своей сестры новую очень красивую лектрису, которую явно с намерением ему выставляли напоказ при его посещениях. Так как она была весьма незаурядной наружности и при этом весьма кокетлива, то он не мог не заметить ее. Она была еще очень молода, едва восемнадцати лет, но уже была знакома со всеми ухищрениями женского кокетства. Она умела поминутно придавать своему высокому, гибкому стану самые выгодные позы, причесывала с большим вкусом свои прекрасные темно-каштановые волосы, а ее большие черные глаза вели опасную игру, против которой не смог бы устоять самый равнодушный и пресыщенный человек. А Наполеон не был ни пресыщенным человеком, ни новичком в разгадывании этой речи без слов. И поэтому ответ не заставил долго ждать себя. Он передал ей его через посредство своей сестры Каролины, которая уже давно с тайной радостью наблюдала за интересом, проявляемым ее братом по отношению к молодой лектрисе. И сестры Наполеона, так часто выказывавшие неповиновение его приказаниям, оказывались крайне послушными, как только речь шла о завязке какой-нибудь любовной интриги. Кроме того, в данном случае Каролина чувствовала себя до известной степени обязанной упрочить будущность своей чтицы, так как она была поручена ее покровительству; а чем она могла лучше обеспечить для нее материальную сторону дела, как не тем, чтобы добыть для нее в любовники самого императора?
   Луиза-Екатерина-Элеонора Денюэль де-ла-Плень имела, несмотря на свой юный возраст, уже что-то вроде прошлого. Она была дочерью одного якобы рантье, про которого, однако, было неизвестно, какого рода рентой он оплачивал широкую жизнь своей весьма притязательной семьи. Мать Элеоноры была красива и еще довольно молода; говорят, что ее красота немало способствовала благосостоянию семьи. Хотя семья Денюэль и не вращалась в высших парижских кругах или, скорее, не была туда допущена, тем не менее Элеонора получила воспитание в аристократическом пансионе мадам Кампан, где воспитывались Гортензия, Каролина и другие девушки, ставшие впоследствии принцессами и королевами. Может быть, родители надеялись, что Элеонора сделает в заведении мадам Кампан блестящую партию, вроде той, которую сделала Гортензия. Не оставили ли это воспитательное учреждение мадемуазель Ташер да-ля-Пажери, племянницы Жозефины Эмилия и Стефания де-Богарне для того, чтобы стать женами принцев и сановников?
   Но Элеонора вышла из института мадам Кампан, не сделав желательной партии. Ей тогда было семнадцать лет, и она была очень привлекательна. Однажды она была с матерью в театре. В ложе позади нее сел на свободном стуле молодой изящный офицер, который заинтересовал Элеонору больше, чем представление на сцене. И в антракте знакомство состоялось. Молодой человек, представившийся как капитан 15-го драгунского полка Жан-Франсуа Оноре Ревель, казалось, был в полном восхищении от красоты молодой девушки. Мать была в восторге от успеха дочери и пригласила Ревеля после театра ужинать к себе. Его посещения стали чаще, и немного времени спустя, 15 января 1805 года, была отпразднована свадьба Элеоноры с капитаном Ревелем.
   Мадемуазель Денюэль попала в руки авантюриста, человека без чести и совести, который в достижении карьеры рассчитывал больше на красоту жены, чем на свою службу, потому что в сущности у него не было никакой должности. Незадолго до женитьбы он вышел из армии с целью, как он утверждал, сделаться поставщиком армии. В действительности он вовсе не имел даже чина капитана, а был просто сержантом. После двух месяцев брачной жизни он был арестован в конце марта 1805 года за растрату и подделку документов и приговорен к двум годам тюремного заключения. Кроме того, он уже был раз женат и имел двоих детей.
   Элеонора очень скоро узнала его истинный характер и отвернулась от него. Она обратилась к своей бывшей воспитательнице мадам Кампан с просьбой оказать ей свою влиятельную поддержку. Так как мадам Кампан чувствовала себя отчасти виноватой в этом несчастном браке, посоветовав Ревелю жениться на Элеоноре, когда тот ради формы обратился к ней за сведениями относительно своей будущей жены, то она весьма охотно согласилась помочь молодой женщине в ее неприятном положении. При ее посредстве и заступничестве Элеонора получила место докладчицы у ее высочества принцессы Каролины, а немного времени спустя она была произведена в должность лектрисы.
   Таково было ее положение, когда Наполеон познакомился с ней в начале февраля 1806 года. Ни ее воспитание в родительском доме, ни короткое время ее брака с Ревелем не могли иметь благотворного влияния на выработку ее нравственного мировоззрения. И поэтому, когда император, который, как известно, не любил тратить много времени на прелюдии к своим любовным приключениям, передал ей через Каролину свои предложения, то она пришла в восторг от возможности попасть в тайные апартаменты тюильрийского дворца и отправилась туда без малейшего колебания. Однако ее визиты к императору были редки и непродолжительны. Она сама старалась по возможности сокращать минуты любовных восторгов с Наполеоном, потому что ею не руководило никакое другое чувство, кроме тщеславия быть любовницей величайшего человека своего времени. Она чувствовала к нему, пожалуй, еще меньше интереса, чем мадам Гаццани; эта последняя хоть питала к нему чувство преданности.
   Уже вскоре после первых посещений Тюильри Элеонора почувствовала себя матерью. Принцесса Каролина была вне себя от радости при известии об этом положении своей чтицы. Факт рождения от него ребенка -- может быть, сына, -- должен был побудить Наполеона привести в исполнение свое намерение развестись с Жозефиной. Каролина была первая, поспешившая передать ему это радостное известие.
   Наполеон тотчас же поручил маршалу двора Дюроку устроить дом для своей возлюбленной, где она и поселилась на время своего интересного положения. Этот дом находился на улице Победы, прежней улице Шантерен, той самой, где впервые вспыхнуло пламя его страсти к Жозефине. Казалось, он отдавал особое предпочтение этой улице для того, чтобы селить на ней своих возлюбленных, потому что позднее там же жила и мадам Валевская. Однако с тех пор, как Наполеон убедился, что будет иметь ребенка от Элеоноры, он стал реже посещать ее. Она тем временем развелась со своим мужем и приняла вновь свою девичью фамилию [27] . Ее достойный супруг, выйдя из тюрьмы, продолжал свою жизнь авантюриста и впоследствии, из чувства мести, опубликовал скандальнейшие брошюры относительно нее, Наполеона, Мюрата и Каролины [28] .
   В то время как император заключал в Позене союз с Саксонией, Элеонора произвела на свет мальчика 13 декабря 1806 года. Он не получил полностью славного имени своего отца, а был назван только частью его, Леоном [29] . Любопытно привести метрическое свидетельство этого императорского сына:
   ...
   "Понедельник, 15 декабря 1806 года. Метрическое свидетельство, выданное Леону, мужского пола, родившемуся 13 числа сего месяца, в 2 часа утра, на улице Победы,  29, дивизии Мон-Блан, сыну девицы Элеоноры Денюэль, 20-ти лет от роду, и неизвестного отца. Свидетелями при этом были Жак-Рене-Мари Эме, казначей почетного легиона, имеющий жительство на улице Сен-Жорж,  24, и Гильом Андраль, врач инвалидного дома, живущий там же; по просьбе Пьера Марше, акушера, имеющего жительство на улице Фоссе-Сен-Жермен-Локсеруа,  29, эти два вышеозначенные свидетеля вместе с ним и со мной, Луи Пикаром, адъюнктом городского головы, составили настоящее метрическое свидетельство и по прочтении подписались.
   Подписано:
   Марше, Эме, Андраль и Пикар.
   Выдано мною, городским головой, с подлинным верно, 16 ноября 1815 года.
   Подписано: Буало.
   Просмотрено в секретариате.
   Подписано: Морисо".
  
   Когда Наполеон получил через курьера от принцессы Каролины известие о рождении маленького Леона, он находился в Пултуске, где за шесть дней до этого он дал русским первое сражение. Он был очень счастлив и воскликнул с горделивой радостью: "У меня есть сын!". Теперь он знал наверное, что может продолжить свой род. Его решение развестись с Жозефиной укрепилось окончательно. Самое заветное его желание наконец исполнилось. Сын! Его сын! Когда он вернется, малютка будет глядеть на него своими ясными глазками, улыбаться ему своей бессознательной детской улыбкой, протягивать к нему свои ручонки! Он был бесконечно счастлив при этой мысли. Долгое время он раздумывал, не усыновить ли ему ребенка "с левой руки", как он говорил, и не сделать ли его наследником своего трона. Он забывал при этом, что его собственный свод законов не признавал права на престолонаследие за внебрачными детьми царствующих особ. Хотя он и говорил с Жозефиной об этом плане, дававшем ему возможность избежать развода с ней, но впоследствии он отказался от этой мысли.
   Маленький Леон, которому готовилось такое блестящее будущее и который при Наполеоне III, под именем графа Леона, заслужил такую дурную репутацию, в течение первых четырех лет своей жизни был отдан на попечение некоей мадам Луар. Она была кормилицей сына Каролины, маленького Ахилла Мюрат. О материальной стороне воспитания позаботился сам император, назначив своему сыну по возвращении из Пруссии пенсию в 30 000 франков, а матери -- в 22 000 франков. Но он ничего не хотел больше слышать об Элеоноре. В 1807 году она самовольно явилась со своим ребенком в Фонтенбло и попросила Констана доложить о себе. Наполеон очень рассердился и велел передать ей, что он принимает только тех лиц, которых хочет видеть. И Элеоноре пришлось удалиться. Для Наполеона она была теперь только матерью его сына, но не возлюбленной. Она выполнила свою обязанность: родила ему сына. И теперь весь его интерес сосредоточился на этом ребенке; мать же была ему совершенно безразлична. Он не видал ее больше. Подарив ей дом на улице Победы и назначив ей вышеупомянутую пенсию, он считал свои обязанности по отношению к ней раз навсегда поконченными.
   Иначе обстояло дело с его сыном. Он отнюдь не забыл его. Когда Леону пошел третий год, он часто звал его в Тюильри и даже позднее, уже будучи женат на Марии-Луизе, заставлял по-прежнему приводить его к себе. Он играл с ним, дразнил и целовал его и радовался на удачные ответы ребенка. Леон уходил из Тюильри не иначе как осыпанный подарками и конфетами, а прежде всего банковыми билетами, которые приходились весьма кстати его матери.
   Опекуном для своего сына Наполеон назначил барона Иньяса-Матье де-Мовиера, тестя барона Меневаля, своего секретаря. В 1812 году Леон вместе с детьми Мовиера посещал учебное заведение Икса в Париже, а когда император возвратился с Эльбы, воспитание мальчика взяли на себя мать Наполеона и его дядя кардинал Феш. Оба они были к нему очень привязаны, несмотря на то что Леон обнаруживал властный, буйный и непокорный характер. В особенности Летиция питала к нему нежную любовь, потому что он напоминал ей маленького Наполеона, на которого он был похож как две капли воды.
   Император надеялся, что из его сына выйдет что-нибудь замечательное: разве он не был его собственная плоть и кровь? Леон не мог быть обыкновенным, будничным человеком! Когда у Наполеона уже был собственный, законный сын, которого он любил свыше всякой меры, его интерес к внебрачному ребенку отнюдь не уменьшился; он беспрестанно заботился о нем по-прежнему. Прежде чем отправиться в поход в 1814 году, он добавил к пенсии Леона еще 12000 франков, чтобы в случае, если он будет убит, будущность его сына была обеспечена. В июне 1815 года он опять подарил ему десять акций стоимостью в 100000 франков и в последний раз поцеловал его в невинный лоб. С его законным сыном ему было отказано в этом счастье. Он был далеко от Франции, лишенный трона и отца! В своем завещании Наполеон также позаботился о Леоне, которому тогда минул уже пятнадцатый год. Он записал на его имя пенсию в 72 000 франков, присовокупив при этом желание, чтобы Леон вступил в ряды парижской администрации. Насколько должны были осуществиться его надежды на этого сына, об этом умирающий император не имел представления.
   Что же, однако, тем временем сталось с матерью Леона? Приблизительно через год после рождения ребенка она вышла замуж за Пьера-Филиппа Ожье, пехотного поручика, уехала с ним в Испанию и в 1812 году овдовела; ее муж умер в мариенбургском госпитале в чине капитана во время обратного похода из России. Два года спустя, когда союзные войска вступили во Францию, она познакомилась с одним баварским майором, графом Карлом-Августом-Эмилем Люксбург и повенчалась с ним в Бадене, в городе Зекенгейме, 25 мая 1814 года. В течение двадцати шести лет она жила с ним в Германии и в других странах, а затем снова приехала в Париж, куда ее муж был назначен баденским посланником. Подобно всем любовницам императора, она была свидетельницей падения трона Наполеона, но, подобно немногим, видела блеск возрождения Второй Империи. Она умерла 30 января 1868 года в Париже.
   А молодой граф Леон, как только достиг совершеннолетия и перед ним распахнулись двери света и полусвета, стал вести самую разгульную и расточительную жизнь. По внешности это был изящный юноша, высокий и стройный, как мать, но во всем остальном поразительно похожий на отца. У него был тот же тонко очерченный рот, та же смелая линия орлиного носа, тот же решительный взгляд, что и у Наполеона. Но Леон был денди, бездельник, неисправимый игрок, -- словом, совершенно беспутный человек. Его наследственность была для него роковой. Тот деятельный дух, тот темперамент и энергия -- этими качествами обладал молодой Леон несмотря на свое отвращение к работе, -- все то мужество и решительность, которые он унаследовал от отца, все это было им направлено на ложный путь и к ложным целям. Он считал, что в качестве сына великого человека он имеет полное право на выдающуюся роль в обществе, не заслужив этого исключительного положения собственными силами. Воспитанный в блеске и роскоши, избалованный и захваленный с детства, он вырос окончательно испорченным человеком. Деньги не имели для него никакой цены, пока он мог разбрасывать их полными пригоршнями. Они текли у него как вода сквозь пальцы. В одну ночь он проиграл однажды 45 000 франков, а в другой раз -- 16000 франков. Никаких, даже очень значительных сумм ему не хватало на его расточительную и полную приключений жизнь, которая протекала у него по большей части за кулисами театров и в будуарах дам легкого поведения. Он беспрестанно осаждал всех членов императорской семьи своими денежными требованиями, а в своих бесчисленных процессах, которые он вел со светом и даже с собственной матерью, он выказывал прямо гениальную деятельность. Наконец в 1838 году он попал за долги в тюрьму в Клиши, где он и пробыл в течение двух лет.
   Но по выходе из тюрьмы жизнь Леона не стала регулярнее прежней. Его встречали в обществе самых низкопробных женщин; сам он пускался во всевозможнейшие двусмысленные предприятия и шарлатанские проделки, так что в конце концов он стал небезызвестен парижской полиции. В 1840 году в Лондоне он пытался сблизиться с принцем Луи, впоследствии императором Наполеоном III, которого он называл своим кузеном. Но так как тот не хотел его принять, то он вызвал его на дуэль. Однако английская полиция не допустила этой дуэли, которая должна была состояться в Уимблдоне. Совершенно разоренный и опустившийся, он вернулся во Францию и затеял процесс против своей матери, благополучно здравствовавшей графини Люксбург, принесший ему пенсию в 4000 франков. Позднее, когда "кузен", которого он хотел убить, сделался французским императором, он выплатил ему по завещанию его отца Наполеона I всю сумму, равнявшуюся теперь капиталу в 225 319 франков, и присоединил еще из собственных средств ренту в 6000 франков. И в благодарность за все это Наполеон III заслужил только брань и оскорбления, которыми его любезный кузен Леон награждал в печати. И все-таки второй французский император несколько раз платил его долги, всего на сумму 60 720 франков. И все эти деньги, значительные суммы для тогдашнего времени, не значили ничего в руках графа Леона. Вскоре он снова остался без копейки и снова начал осаждать своих "родственников" денежными требованиями. Один раз он потребовал 500 000 франков, в другой раз 877 670 франков и так без конца.
   После падения Второй Империи Леон жил в Англии, по всей вероятности, на средства жившей там в изгнании семьи Наполеона III. В течение нескольких лет он был в связи с одной портнихой Франсуазой-Фанни Жоне, которая родила ему четверых детей. Ради этих самых детей он впоследствии женился на ней [30] .
   Однако в 1875 году мы снова встречаем его во Франции, в Тулузе, в Бордо, в Туре и, наконец, в Понтуазе, где он жил в такой нищете, что не мог даже купить себе на один су табаку и должен был прежде отдать свой карманный нож, чтобы получить немного курева, которое раздобыла для него одна сострадательная служанка. Его жена, графиня Леон, нанималась на поденную работу, чтобы по крайней мере хоть не умереть с голоду. Сам Леон пытался повсюду и у всех раздобыть денег и дошел, наконец, до того, что приставал на улицах к знакомым с просьбой одолжить ему франк. Но никто не хотел оказать ему ни малейшего кредита. Заветным желанием госпожи Леон было получить от правительства табачную лавочку, но она умерла, не дождавшись исполнения своего желания, в 1899 году. Ее муж умер на восемнадцать лет раньше нее. Потомок великого императора, видевший дни его славы и могущества, утопавший в роскоши и богатстве, он умер как самый последний из бедняков 15 апреля 1881 года, не оставив своей семье даже столько, чтобы заплатить за шесть досок его последнего жилища. Поразительный по своей трагичности эпилог ко всем блестящим любовным эпизодам первого императора французов!
  

Глава XIV. Дама сердца. Графиня Мария Валевская

   Кто не произносит имени этой молодой польской аристократки с известным состраданием, говоря о ней в связи с именем Наполеона? Еще и теперь на графиню Валевскую смотрят, как на жертву Минотавра, который безжалостно набросился на свою добычу и подчинил ее своей грубой силе, несмотря на все ее отчаянные мольбы, несмотря на ее ужас и слезы. Это весьма распространенное мнение обязано своим происхождением главным образом мемуарам г-жи Ремюза, которая первая пустила в ход, будто Наполеон, через посредство Мюрата, выбрал себе эту возлюбленную среди высшей польской знати, без всяких обиняков заставил привести ее к себе и предложил ей ужин, ванну и свою постель. Клевета или выдумка, -- это все равно одно и то же.
   При ближайшем расследовании мы убеждаемся, что знакомство императора с этой молодой женщиной, единственной, кроме Жозефины, которой он отдал больше, чем мимолетное увлечение, завязалось если не вполне идеальным, то во всяком случае не настолько грубым образом. Мы встречаемся здесь во всяком случае с чувством, какого ни раньше, ни впоследствии Наполеон не дарил женщине. Он сам впервые здесь встретился с существом, которое чувствовало как он, которое отвечало его нежности от всего бескорыстного сердца, которое было всецело предано ему и жило только им и для него. Правда, брак с эрцгерцогиней положил предел этой страсти, этой любви, не знавшей ни препятствий, ни границ, но вполне она не прекращалась никогда.
   Конечно, было бы совершенно неправильно окружить начало этой связи ореолом сентиментальности. Мечтательность и чувствительность не были свойственны характеру Наполеона. Он увидел женщину, -- она понравилась ему и возбудила желание обладать ею. Его первое движение было чувственность. Если он позднее открывал в избранной им женщине и душевные качества, то тогда начинало говорить и его сердце. Его натура, его темперамент требовали прежде всего обладания телом женщины. Вся идеализация, весь тот сентиментализм, которого мы, северяне, не можем избежать даже в самых банальных любовных приключениях, у него, в жилах которого текла горячая кровь его корсиканских предков, все это при начале страстного увлечения отходило на задний план и, смотря по обстоятельствам, иногда отсутствовало совершенно. Мечтательное стремление к идеальной любви было знакомо лишь Наполеону-юноше, когда он был под впечатлением чувствительных романов Руссо, когда он знал женщину только платонически, когда он любил впервые. И даже тогда его сентиментальность идет рука об руку с чувственной страстностью.
   Позднее чистая чувственность все ярче и ярче выступает на первый план у этого человека, сотканного из самых разительных противоречий Но нужно принять во внимание все внешние обстоятельства, его исключительное положение среди других людей, толкавшее его скорее на чисто чувственные, нежели сентиментальные переживания. Прекраснейшие женщины бросались в объятия властелина, слава и могущество которого захватили полмира. И он брал их, как они отдавались ему. Они-то разве искали в нем души?
   Перенесемся назад, ко времени польского похода Наполеона. Он был тогда в зените своего могущества. Для поляков он, употреблявший все усилия, чтобы разбудить воинственный дух народа, устраивавший им празднества, балы, концерты, дававший им прекраснейшие обещания и возбуждавший в них надежды на независимость отечества, -- для поляков он был если не бог, то полубог. Он один казался им избранником провидения, способным восстановить в прежней славе и могуществе древнее польское государство. Его маршалы и генералы в глазах поляков были величайшими воинами всех времен и народов. С их помощью император французов хотел освободить поляков от тягчайшего рабства, когда-либо выпадавшего на долю народа. Он хотел вновь сделать их той гордой нацией, какой они были во времена последних польских королей. Кто знает поляков, тем известно, насколько для них жгучий вопрос гордости и чести быть независимым народом.
   Поэтому радости и ликованиям не было конца, когда в январе 1807 года Наполеон со своей гвардией расположился на квартире в варшавском замке. Его офицеры и солдаты одерживали бурные победы над сердцами польских красавиц. И неужели он, их командир, их император, должен был быть исключен из участия в этих если не военных, то все же не менее славных триумфах! "Все эти польки -- те же француженки", -- писал он 2 декабря Жозефине уже из Позена. Какое же впечатление должен он был получить от настоящих полек в Варшаве? И однако ему пришлось пустить в ход весь талант завоевателя, чтобы выйти победителем из борьбы с гордым и чистым, но не враждебным сердцем юного, неиспорченного существа.
   Это было на балу, устроенном городом Варшавой в честь французского императора, когда Наполеон в первый раз увидал графиню Валевскую. Ее нежная, белокурая красота юной восемнадцатилетней женщины [31] , почти ребенка, ее кроткие голубые глаза напомнили ему далекие дни Египта, его первую возлюбленную, тоже светловолосую, юную и свежую. Но эта здесь, в польской земле, была более благородный цветок, нежели Беллилот, дочь простой кухарки. Графиня происходила из старинного, но обедневшего рода Лещинских. Она вышла замуж за семидесятилетнего богатого графа Анастасия Колонна-Валевич-Валевского, известного всем своей строгой моралью и своей холодной, жесткой натурой. Мария Лещинская была его третьей женой и была почти на десять лет моложе самого младшего из его внуков. Она приехала с ним в Варшаву из своего поместья Валевич, где она вела почти затворнический образ жизни, для того, чтобы посмотреть на героя, в руки которого Польша намеревалась вверить свою судьбу.
   Эта юная, миловидная графиня, едва, казалось, вышедшая из детского возраста, была полна неизъяснимой прелести. Ее улыбка была бесконечно привлекательна, взгляд ее фиалковых глаз был кроток и невинен, и все ее нежное, как весенний цветок, личико было обвеяно, как легким траурным флером, выражением грусти, что делало ее еще привлекательнее. Ее маленькую, но хорошо сложенную грациозную фигурку охватывало простое белое атласное платье, покрытое белым же тюлевым тюником, а на белокурых локонах не было другого украшения, кроме цветов. Среди всех блестящих, разряженных дам она казалась воплощением самой невинности и скромности.
   И тем не менее Наполеон заметил скромную красоту Марии Валевской. Она показалась ему живым воплощением грации и нежности. Все сильнее разгоралось в нем желание обладать этим нежным цветком. Что он мог натолкнуться на сопротивление, этого ему не приходило в голову. Никогда еще ни одна женщина не противилась его желаниям -- желаниям императора! И он знал, что польские женщины особенно преклонялись перед ним и смотрели на него с благоговением, как на спасителя их отечества.
   Когда Талейран произнес в бальной зале магическое слово "император", извещающее о прибытии Наполеона, то на лицах всех собравшихся здесь прекрасных полек отразилось величайшее напряжение. Двери распахнулись, и император французов предстал перед представителями и представительницами польской аристократии. Орлиным взором он быстро окинул все блестящее собрание, и затем начался обход.
   Не одно женское сердце билось в этот момент сильнее от одушевления и восхищения перед человеком, во власти которого было и от воли которого зависело сделать счастливым польский народ. Тонко чувствующая графиня Анна Потоцкая, урожденная графиня Тышкевич, говоря о своих переживаниях, рассказывает нам то, что чувствовали вместе с ней многие из ее соотечественниц, когда они увидали в первый раз Наполеона. "Трудно объяснить, -- говорит она, -- насколько глубоко и неожиданно было впечатление при первом взгляде на него. Я лично испытала нечто вроде столбняка, какое-то немое замешательство, подобное тому, какое можно испытать при виде чуда. Мне казалось, точно его голова окружена сияющим ореолом. Единственная мысль, которая родилась в моем уме после того, как я пришла в себя от своего изумления, была та, что подобное существо не может быть смертным, что такой могучий ум, такой великий гений никогда не может перестать существовать. И в самой глубине моей души я наделила его двойным бессмертием". Когда после этого Наполеон заговорил с ней, она была так смущена, что не могла потом припомнить ни одного слова из его речи, обращенной к ней. Только его улыбку она не могла забыть, -- "эту улыбку, свойственную только ему, когда он говорил с женщиной, улыбку, уничтожавшую всю строгость выражения его лица, которую ему придавал его пронзительный взгляд".
   И то, что испытывала графиня Потоцкая, то испытывали сердца многих и многих польских дам. Многие из них, наверное, были готовы, подобно Моне-Ване, принести себя в жертву полководцу, который держал в своих руках судьбу их родины. Только здесь полководец не был врагом и возбуждал скорее восхищение, нежели страх.
   Может быть, Наполеон, увидя юную графиню Валевскую, подумал, как Уриель Акоста, что "у женщины удивление и любовь одно и то же". Во всяком случае, он знал, что она была одной из самых ревностных и страстных патриоток, он знал, что она преклонялась перед его гением, его славой и его величием, и он знал также, что она была замужем за стариком. Он полагал, что она несчастлива в своем браке; выражение грусти на ее милом личике укрепляла его в этом мнении и усиливало его страсть.
   На этом первом балу Наполеон мало говорил с Марией Валевской, хотя и танцевал с ней одну кадриль. По своему обыкновению он спросил ее имя, ее фамилию, кто ее муж и т. д., и, наконец, сделал ей замечание по поводу ее платья. Он нашел, что белый тюль не достаточно выгодно выделяется на белом атласе. Мария отвечала на все его вопросы с неподражаемой грацией и природной застенчивостью, что бесконечно восхищало императора. Ее раскрасневшееся личико и нежная головка, напоминающая воздушные создания Греза, совершенно очаровали его своей невинной красотой. Пока он говорил с министрами и сановниками о политике и делах, его мысли неотступно витали около нее. Он видел только ее, он слышал только ее кроткий, нежный голос, произносивший с милым чужестранным акцентом французские слова, и ее робкий мелодичный смех.
   На следующее утро Наполеон находился в состоянии странного возбуждения. Его камердинеру стоило большого труда одеть его, потому что император не мог постоять или посидеть спокойно пяти минут. Он большими шагами расхаживал по комнате, подошел потом к столу с газетами, которые он начал перелистывать беспорядочно, читая то тут, то там и не понимая написанного. Наконец, он не мог больше выдержать неизвестности. После завтрака он возложил на преданного Дюрока поручение положить к ногам графини его чувства и его желания. "Я видел только вас, любовался лишь вами и жаждал только вас! -- писал он ей. -- Дайте мне скорее ответ, способный утишить сжигающее меня пламя. Наполеон".
   Подобное прямолинейное заявление должно было, естественно, возмутить молодую женщину. Она не привыкла к подобного рода любовным признаниям. Она была глубоко оскорблена в своих чувствах чести и стыдливости. Поэтому посол императора был только лишь вежливо принят и, к своему великому удивлению, вернулся ни с чем. Никогда в его практике с ним не случалось чего-либо подобного; никогда ни одна женщина не противилась императору, если он удостаивал ее своим вниманием. Но эта маленькая полька была так не похожа на всех женщин, которых Наполеон знал до сих пор, как несходны между собою небо и земля. Позднее Наполеон говорил о ней своему брату Люсьену: "Она была чудная женщина, настоящий ангел. Можно вполне утверждать, что ее душа была так же прекрасна, как и ее лицо".
   Он не потерял надежды, несмотря на первую неудачу. Он, который никогда с тех пор, как стал императором, не писал женщинам сентиментальных писем, он пишет теперь графине Валевской слова, которые если и не содержат в себе выражений безграничной нежности, как в любовных письмах к Жозефине, то, во всяком случае, делают честь Наполеону, всесильному императору.
   "Неужели я имел несчастье не понравиться вам? Я, однако, был в праве рассчитывать на обратное. Неужели ваше чувство ослабело? Мое же, наоборот, растет с каждым часом. Вы отнимаете у меня весь покой. Ах, дайте моему бедному сердцу, готовому боготворить вас, немного радости, немного счастья! Неужели же так трудно дать ответ? За вами их уже целых два".
   Но и на это письмо не последовало ответа, хотя оно и не осталось непрочитанным. И только третье достигло, наконец, цели. Наполеон просит и молит о милости эту молодую женщину, и, наконец, у него вырывается магическое слово "отечество".
   "Есть в жизни такие моменты, -- пишет он ей, -- когда слишком высокое положение давит человека. Это я теперь с горечью чувствую на себе. Как может найти себе покой любящее сердце, готовое упасть к вашим ногам, но удерживаемое высшими соображениями, парализующими самые пламенные его желания? О, если бы только вы захотели!.. Вы, только вы одна можете преодолеть препятствие, разделяющее нас. Мой друг Дюрок сделает все, чтобы облегчить вам это.
   О, приходите, приходите! Все ваши желания будут исполнены. Ваша родина станет для меня еще дороже, если вы сжалитесь над моим бедным сердцем. Н.".
   Да, он сам написал это! Он хочет все сделать для ее отечества! Мария Валевская как в бреду слышала все советы своих друзей и знакомых. И все они советовали ей не отвергать чувства французского императора, а ловить случай для того, чтобы принести пользу своему отечеству. Тут была и госпожа де-Вобан, возлюбленная князя Иосифа Понятовского, наблюдавшая при дворе Людовика XVI всевозможные любовные истории сильных мира сего; тут была и страстная патриотка госпожа Абрамович, тут был брат Марии, граф Лещинский, -- и все они советовали ей сделать этот шаг на благо родины. Г-жа Абрамович прочла ей вслух письмо, подписанное выдающимися польскими аристократами и патриотами, в котором было написано: "Неужели вы думаете, что Эсфирь отдалась Агасферу из любви? Разве тот трепет, который охватил ее при взгляде на него так сильно, что она лишилась сознания, не есть доказательство, что нежные чувства не играли никакой роли в этом союзе? Она пожертвовала собой, чтобы спасти свой народ, и она покрыла себя славой, действительно спасши его!".
   Тогда, наконец, Мария решилась исполнить желание могущественного человека. Она пошла к нему. Два разнородных чувства боролись в ее груди. Любовь к родине говорила ей: "Ты должна принести жертву. Ты должна это сделать ради угнетенного польского народа. От тебя зависит восстановить его в прежней славе, в прежней независимости". А ее набожная вера, догматы ее религии запрещали ей совершить нарушение брака, хотя она и не была счастлива со своим мужем. Но она не чувствовала отвращения к Наполеону. Она видела в нем героя и преклонялась перед ним; а перед кем преклоняются, того не могут ненавидеть и чувствовать к нему отвращение. Если бы она была свободна, может быть, она оказала бы ему меньше сопротивления. Но она не была свободна. У нее был сын, которого она любила, у нее были муж и семья, которым она никогда не давала повода быть недовольными ею в смысле благонравия. Кроме того, сдаться так, без всякой борьбы, противоречило ее женскому инстинкту. Много жестоких, мучительных часов провела Мария Валевская, прежде чем решилась отринуть все эти соображения. Наконец патриотизм одержал над ней победу. Она обещала прийти.
   Наполеон ожидал желанную женщину в состоянии величайшего возбуждения. Даже и теперь он не мог считать дело выигранным окончательно. Мария приехала к нему вечером, между десятью и одиннадцатью, в ужаснейшем душевном состоянии. Она горькими слезами оплакивала тот шаг, который решилась совершить. Дюрок, который привез ее в закрытом экипаже, должен был почти на руках внести ее на лестницу, -- так она рыдала и так дрожали ее колени. И когда наверху, в покоях императора, она очутилась перед ним и он взглянул на нее тем глубоким, проницательным взглядом, который привык повелевать, но который в этот момент был полон нежности и участия, то Мария Валевская хотя и не лишилась сознания, как Эсфирь, но не могла ничего сделать, как только заплакать еще сильнее. Он заботливо усадил ее в кресло и дал ей время успокоиться. Как мог он в подобный момент быть грубым по отношению к ней? Какое чувство мог он испытывать к этой разбитой женщине, кроме чувства сострадания? Здесь перед ним было существо, совершенно целомудренное по своим чувствам. Мария была совсем другая, чем Элеонора Денюэль, чем мадам Дюшатель, чем прекрасная Джузеппина Грассини и многие другие, и он сумел найти тот тон, которым он должен был разговаривать с молодой женщиной, чтобы заслужить ее доверие. Он понял, что там, где льются слезы, улыбка Юпитера неуместна. Он постарался утешить Марию. Она должна была рассказать ему историю своего брака, и часы бежали незаметно в излияниях и уверениях с обеих сторон. Не переставая плакать, графина еще и еще раз старалась уверить императора, что она пришла к нему только потому, что питает полную веру в его обещание вернуть полякам прежнюю свободу. И когда в два часа ночи она уходила от него, она все еще не переставала плакать.
   Но Наполеона не оттолкнули от нее ее слезы и жалобы. Глубокая симпатия к молодой женщине, казалось, проникла в его сердце; теперь он желал не только ее тела, но ему хотелось завоевать и ее сердце. Она должна была, уходя, обещать ему, что это посещение не будет последним. Уже на следующее утро к ней полетело письмо с букетом цветов и с драгоценным украшением. Всю любовь и страсть, которые он испытывал к ней, он вложил в свои слова. "Мария, моя кроткая Мария, первая моя мысль летит к тебе! Мое первое желание -- это вновь увидеть тебя. Не правда ли, ты придешь ко мне? Ты ведь мне сама это обещала. Если нет, то орел сам прилетит к тебе. Я увижу тебя на обеде. Это говорит друг. Возьми, умоляю, с собой этот букет: он должен быть тайным посредником между нами среди чужой толпы. Под перекрестными взглядами присутствующих мы поймем друг друга. Если я положу руку на сердце, это будет значить для тебя, что оно всецело занято тобой, и в виде ответа прижми к себе этот букет. О, люби меня, моя чудная Мария! О, если бы твоя рука не покидала букета!"
   Двадцатилетний влюбленный юноша не мог бы написать иначе своей возлюбленной. Войны и битвы не заставили закаленного солдата забыть вечно новый язык любви и даже язык условных знаков влюбленных. Однако Мария приняла письмо, но не приняла бриллиантов; не большей милости с ее стороны удостоились и цветы. Она появилась на обеде без "посредников чувств императора". Одни лишь страстные слова любви произвели на нее впечатление. Три дня спустя она снова была у него. На этот раз она не плакала. Правда, ее глаза хранили еще следы недавно пролитых слез, но они были сухи, и невыразимая грусть лежала на ее нежных чертах. И наконец ее сопротивление было сломлено, когда она осталась одна с Наполеоном.
   На этот раз Мария Валевская оставалась у императора до раннего утра. Она была побеждена. Побеждена обещанием, что он вновь восстановит царство польское, побеждена всем его привлекательным, полным обаяния существом и тем искренним, неподдельным чувством, которое он питал к ней. Ее ночные визиты стали с этого времени частым явлением и продолжались до тех пор, пока русские не позвали возлюбленного на поле битвы. Но ему было недостаточно видеть почти каждый вечер Марию у себя, он хотел, чтобы она появлялась на каждом балу, на каждом концерте, на каждом празднестве, которые он удостаивал своим присутствием. У него была потребность видеть ее постоянно. И тогда он говорил с нею языком взглядов и условных знаков, который был ей теперь вполне понятен и на который она могла ответить тем же. И всегда это были одни и те же слова, которые ему хотелось сказать Марии. Каждый взгляд, каждый жест говорили ей: "Я люблю тебя, я думаю лишь о тебе и хочу беспрестанно повторять это тебе!".
   Тем временем в Майнце Жозефина ожидала с нетерпением позволения от мужа приехать в Варшаву. Но он умел всячески отговаривать ее от этого путешествия, ссылаясь на скверные дороги, на суровое время года и на тысячи других неприятностей. Впрочем, ему самому уже недолго оставалось быть в Варшаве. Кровопролитная битва под Эйлау, эта ужаснейшая резня, где тысячи и тысячи нашли себе смерть, не принесшая, однако, решительных результатов, стояла уже на пороге. После этого сражения Наполеон перенес свою главную квартиру в Остероде.
   И среди всех этих масс раненых и убитых, среди безграничного страдания и мучений вокруг него он думал о любви, о Марии, об ее красоте нежного цветка. Как когда-то Жозефина, возлюбленная должна была быть около него, хотя бы пули летали над его головой. Однако Остероде, страшно расстроенный войной, представлял собой мало удобств для приема возлюбленной. И поэтому Наполеон был очень счастлив, когда в начале апреля смог перенести главную квартиру в прекрасный, огромный замок Финкенштейн в западной Пруссии. Он принадлежал бургграфу Фридриху-Александру Дона-Шлобиттен, который в то время находился в Мемеле с прусским королем. В этом замке, устроенном со всеми удобствами, французский император обитал в так называемых королевских комнатах, то есть в тех, где, по его мнению, жил когда-то Фридрих Великий. Больше всего ему нравилось в обитаемых им комнатах обилие печей и каминов, потому что он был очень чувствителен к холоду. По этому поводу он писал Жозефине 2 апреля 1807 года: "Я перенес свою главную квартиру в прекрасный замок. Он похож на замок Бесьера. У меня в комнате много каминов, что мне очень приятно, так как я люблю, если мне приходится встать ночью, видеть топящийся камин". И несколько дней спустя опять: "Я живу теперь в прекрасном замке, в котором много каминов. Это очень приятно. Здесь еще очень холодно и все кругом замерзло". Также и в письмах к другим, как, например, к Талейрану и Камбасересу, он выражал свое удовольствие по поводу своего приятного местопребывания.
   Но в этом прекрасном замке Наполеон долго не выдержал одиночества. В конце апреля или в начале мая туда приехала графиня Валевская, ночью, в сопровождении своего брата и с соблюдением величайших осторожностей. В течение трех недель она пробыла там с Наполеоном; ни ее, ни его любовь не ослабела за время разлуки. Рядом со своей спальней, посреди которой возвышалась огромная кровать с малиновым шелковым на белой подкладке пологом [32] , он устроил для нее комнату с примыкающей к ней уборной, откуда она не выходила в течение целого дня. Если ей хотелось подышать чистым воздухом, то она шла прогуляться под таинственным покровом ночи. Ни слуги в Финкенштейне, ни обитатели деревни, ни кто-либо из свиты императора никогда не встречали графиню Валевскую лицом к лицу. Даже Бертье увидал ее только один раз случайно, когда она выходила из комнаты Наполеона, где она завтракала вместе с ним. Влюбленные завтракали, обедали и ужинали всегда вместе, -- преимущество, которое графиня Валевская имела даже перед Жозефиной. За столом прислуживал только Констан, который не находит достаточно похвал для обаятельного, бескорыстного существа молодой женщины. Видно было, что она нежно любила императора, и сказала однажды преданному слуге: "Все мои мысли исходят от него и возвращаются к нему. Он для меня все, вся моя будущность, вся моя жизнь!".
   Наполеон был очень счастлив этой любовью. Скромность Марии, ее кротость и сердечная доброта день ото дня приобретали над ним все больше и больше власти. Она была той женщиной, о которой он мечтал всю жизнь, той тихой, идиллической подругой, единственным желанием которой было скрасить, насколько возможно, его интимную жизнь. Те часы дня, когда ее возлюбленный был занят, она проводила в одиночестве в своей комнате, занятая каким-нибудь рукоделием или чтением книги. Время от времени она глядела украдкой из-за спущенных занавесей на замковый двор, где император устраивал парад своей гвардии. И тогда ее сердце наполнялось горделивым чувством от сознания, что она принадлежит этому единственному человеку, навстречу которому так радостно улыбаются все эти обветренные лица и несутся могучие, единодушные клики: "Veve l\'empereur!", когда ее "маленький капрал" обходит ряды своих воинов.
   Но какую цель преследовал император, окружая такой необычной таинственностью пребывание Марии Валевской в Финкенштейне? Хотел ли он скрыть от Жозефины то, о чем та давно уже догадывалась? Во всяком случае, в одном письме она делала ему ревнивые упреки по поводу того, что он переписывается с дамами. В своем ответе от 10 мая он пишет ей:
   "Я не знаю, что ты хочешь этим сказать, упрекая меня в том, что я переписываюсь с какими-то дамами. Я люблю только мою маленькую, милую, надутую и капризную Жозефину, которая ссорится так же грациозно, как делает и все остальное. Потому что она всегда мила и очаровательна, кроме тех случаев, когда она пускается в ревность. Тогда она становится маленькой ведьмой.
   Однако вернемся к дамам. Если я действительно и мог бы заинтересоваться какой-нибудь из них, то только под условием, чтобы она была свежа и прелестна, как розовый бутон".
   Лицемер! Но ведь этим "розовым бутоном" он делал половинное признание, скрытый намек на свою юную подругу, которая украшала своим присутствием его пребывание в Финкенштейне. Эта идиллия окончилась только тогда, когда Наполеон снова должен был выступить в поход против русских и пруссаков, которых он окончательно разбил при Фридланде. Затем он отправился в Тильзит, где произошла его встреча с благородной прусской королевой, и, наконец, вернулся во Францию, не исполнив своего обещания, данного графине Валевской, восстановить царство польское.
   Говорят, что она была глубоко оскорблена и опечалена этим и отказалась последовать за своим возлюбленным в Париж, что было его заветным желанием. Неужели же она действительно так мало знала человека, которому отдала все, с которым столько времени прожила в тесной интимности, чтобы не сообразить, насколько для него было невозможно исполнение подобного обещания? Неужели Наполеон никогда не говорил с ней об этом? Неужели он не высказывал ей, что его политика не может зависеть от желания его возлюбленной? Кроме того, Мария уже давно была его возлюбленной не из политических соображений, а из личного чувства, и мысль об отечестве уже имела мало общего с ее любовью к Наполеону. Если же она действительно почувствовала себя оскорбленной, то во всяком случае это длилось недолго, потому что в начале 1308 года она была уже у него, в столице Франции. Там, на улице Победы,  48, он устроил для нее прелестное гнездышко, куда он по большей части и приходил навещать ее. И на этот раз, как с Элеонорой, поручение покупки и устройства дома для возлюбленной императора было возложено на дворцового маршала Дюрока.
   В Париже Мария вела тот же уединенный образ жизни, что в Варшаве и в Финкенштейне. Ее не видели ни на балах, ни в театрах, ни на концертах. Она выходила из дома только для того, чтобы отправиться в тайные апартаменты тюильрийского дворца, и это случалось по большей части в ночное время. Многие из придворных того времени не имели даже понятия о том, что эта новая возлюбленная императора находится в Париже. И все же для графини Валевской всегда оставляли ложу в опере и других театрах. И все же лейб-медик Наполеона доктор Корвизар осведомлялся ежедневно о здоровье Марии. На Дюрока была возложена обязанность заботиться во всем о Марии, исполнять каждое ее желание и не допускать, чтобы она могла в чем-либо нуждаться. Но Мария не злоупотребляла своим положением. Из понятного чувства деликатности по отношению к Жозефине она всячески старалась, чтобы ее отношения к императору не получали огласки, что было очень трудно сделать при дворе, где не было недостатка ни в сплетнях, ни в недоброжелательстве. И тем более заслуживает удивления то, что это ей вполне удалось. Ее образ жизни был слишком прост и непритязателен для того, чтобы возбуждать какой бы то ни было интерес. Все ее желания и помыслы принадлежали ее возлюбленному, которому она хранила полную верность и преданность и к которому питала самую нежную привязанность. Она не была любительницей удовольствий, и в этом отношении даже легкомысленный Париж не имел на нее никакого влияния. Только в своих туалетах она позволяла себе известную роскошь. Счета у знаменитого Леруа являются этому красноречивыми свидетелями и не уступают даже счетам самой Жозефины. Ведь Наполеон так любил, чтобы женщина была хорошо одета, и Мария Валевская украшала себя для него.
   Ее муж не имел больше на нее никаких притязаний. Она разошлась с ним в самом начале своей связи с Наполеоном, и, по-видимому, супруги разошлись, сохранив взаимно добрые чувства, потому что вся семья графа оставалась с ней всегда в тесных, дружеских отношениях. Сестры ее мужа, графини Яблоновская и Виргинская, были постоянными спутницами Марии в Париже. Собственно говоря, ей не нужно было никаких дуэний, потому что благодаря уже одному своему характеру она не подвергалась никакой опасности увлечения даже и в огромном, полном соблазнов городе.
   Когда началась война с Австрией, графиня Валевская последовала за своим возлюбленным в Шенбрунн. Победитель при Эгмюле и Эбельсберге вступил в Вену; судьба Габсбургского дома была в его руках. Это решила битва при Ваграме. Лишь только замолк грохот пушек, лишь только рассеялся пороховой дым, как первой мыслью его было: Мария! В середине июля по его зову она приехала к нему. Тайное, очаровательное гнездышко было уже для нее давно готово. Недалеко от Шенбрунна, в одном из предместий Вены, он устроил для нее отдельный домик, перед воротами которого со времени ее приезда каждый вечер дежурил закрытый экипаж с кучером в партикулярном платье для того, чтобы отвезти графиню в Шенбрунн к императору. Ее всегда сопровождал Констан. Со всевозможными предосторожностями проводил верный слуга возлюбленную своего господина через потайную дверь в покои того самого замка, где впоследствии сын этого человека, нетерпеливо и страстно ожидавшего теперь любимую женщину, провел свою короткую, печальную юность, где он мечтал о славе и деяниях своего отца и где, наконец, он закончил свое грустное существование.
   Дороги в окрестностях Шенбрунна были очень плохи и ухабисты. Преданный слуга не находил слов, чтобы изобразить всю заботливость, которой Наполеон окружал Марию. "Будьте осторожны, Констан, -- каждый раз напоминал он ему, как только слуга отправлялся в путь, -- смотрите, чтобы не опрокинуться. Уверены ли вы в ловкости кучера? В хорошем ли состоянии экипаж?" Один раз действительно случилась маленькая катастрофа. Однако графиня Мария так счастливо упала на Констана, что не получила ни малейшего повреждения и могла в полной целости и сохранности поспешить в объятия своего возлюбленного. Наполеон осыпал ее градом поцелуев и выражений нежности, точно она пришла к нему, спасшись от страшной опасности. Когда же ему стало известно, что Мария в Шенбрунне почувствовала себя матерью, то чаша его счастья наполнилась до краев. Теперь он окружил ее всеми заботами и попечениями, какие только может изобрести истинная любовь. Теперь он любил ее еще больше, еще горячее, чем прежде.
   В середине октября пробил час разлуки. После заключения мира Наполеон вернулся во Францию, а Мария отправилась в Польшу, чтобы там в замке Валевич произвести на свет ребенка, которого она носила под сердцем. Там он появился на свет 4 мая 1810 года и был назван Флорианом-Александром-Иосифом. Известно, какую значительную роль сыграл этот потомок Наполеона позднее, при Второй Империи, в противоположность своему брату по отцу, графу Леону [33] .
   Несколько месяцев спустя после рождения ребенка Мария Валевская снова поспешила в Париж, чтобы быть около возлюбленного. Но во время ее отсутствия в империи произошли значительные перемены. Теперь на троне рядом с Наполеоном сидела новая, молодая государыня, которая вскоре должна была подарить стране так давно желанного наследника. Теперь Мария-Луиза занимала все помыслы Наполеона. Что же оставалось у него теперь для возлюбленной? Она привела к нему своего сына, дитя победителя при Ваграме. Наполеон поцеловал его так же нежно, как целовал когда-то мать, и не замедлил назвать его "имперским графом". Но приемам графини в тюильрийском дворце наступил конец. Там поселилась эрцгерцогиня, и Наполеон считал своей священнейшей обязанностью сохранять верность этой неиспорченной женщине, матери его законного сына, основательнице его династии. Таким образом, как и Жозефине, Марии пришлось довольствоваться лишь дружбой человека, которого она все еще любила. В дни своего счастья она подарила ему узенькое золотое колечко, на котором были выгравированы слова: "Если ты перестанешь меня любить, то не забудь, что я люблю тебя!".
   И Наполеон не забывал этого никогда. Может быть, и он никогда не переставал любить ее, потому что в Марии-Луизе он любил не женщину, а царскую дочь. И теперь он продолжал окружать Марию Валевскую величайшей заботливостью. На Дюрока по-прежнему была возложена обязанность исполнять все ее желания. На свою жизнь она получала 10 000 франков ежемесячно из частных сумм императора. Маленький Александр не был, подобно Леону, отдан на воспитание в чужие руки, потому что Наполеон понимал, что такая мать будет наилучшей и достойнейшей воспитательницей для своего сына. Опекуном для него он назначил главного канцлера Камбасереса. Мария часто приводила своего маленького сына к отцу в Тюильри, а также и в Мальмезон, к покинутой Жозефине, которая осыпала и мать, и ребенка ласками и подарками. Александр, как и Леон, был точным портретом своего отца. В 1812 году, во время своего пребывания в Кенигсберге, Наполеон передал ему в майоратное владение земли близ Неаполя, приносившие 169 516 франков годового дохода. Пользование этим майоратом до совершеннолетия ребенка было предоставлено матери без обязательства отдавать отчет в трате денег. По достижении совершеннолетия молодой граф Валевский вступал во владение майоратом и должен был выплачивать своей матери ежегодную ренту в 50 000 франков. Так одновременно заботился император о будущности своего сына и своей возлюбленной.
   Эта последняя в начале русской кампании отправилась в Варшаву под предлогом устройства разных семейных дел, а в действительности в надежде, что ее позовут на главную квартиру. Но она ошиблась в рассчете. Даже вдали от Марии-Луизы Наполеон остался верен своему принципу. До некоторой степени в виде вознаграждения за обманутую надежду аббату де-Праду, посланнику императора в Варшаве, было предписано оказывать графине Валевской всевозможнейший почет, который оказывается только или природным принцессам, или же официальным фавориткам. Но это отнюдь не понравилось Марии и глубоко возмутило ее чуткую и тактичную натуру. И поэтому она поспешно уехала из Варшавы.
   Наполеон был ей за это благодарен. Во время бегства из России он вспомнил о своей возлюбленной, которая в своем поместье Валевич жила воспоминаниями о счастливых днях своей любви к императору. Когда он проезжал через деревню Лович, в воеводстве Рава, он хотел даже сделать окольный путь, чтобы навестить ее. И понадобилось все красноречие главного шталмейстера Коленкура для того, чтобы отговорить императора от этого рискованного плана, который мог бы вовлечь его в большую опасность, так как казаки разъезжали по всей стране. И только тогда, когда он представил Наполеону соображение, насколько это показалось бы обидно императрице Марии-Луизе, если бы она об этом узнала, только тогда Наполеон отказался от своего намерения.
   Мария всегда оставалась верным другом Наполеона. Как добрый гений, этот нежный женский образ парил над ним во время всех его несчастий. Она всегда оставалась беспритязательной, бескорыстной женщиной, сохранившей чувство любви к поверженному другу даже и тогда, когда от всего его величия осталось только одно воспоминание. Когда померкла его звезда, когда все его покинули, она одна была около него. Для нее он все еще был человек, которого она любила, которому она пожертвовала всем, которому она хотела бы посвятить всю свою жизнь и который, может быть, нуждался в ней в своем несчастье. В апреле 1814 года она целую ночь прождала в его передней, думая, что он позовет ее, чтобы найти утешение на ее груди. Но Наполеон находился в таком кризисе отчаяния и подавленности, что относился с полной апатией ко всему происходившему вокруг него. Он лежал на своей постели без сна, погруженный в самые мрачные думы, и забыл о женщине, которая ждала там, в передней, чтобы получить от него последний прощальный взгляд. Наконец, когда уже засерело печальное утро 13 апреля, Мария ушла, не получив прощального привета от возлюбленного.
   Час спустя император вспомнил, что его подруга все еще ждала. Он хотел ее позвать, но было уже слишком поздно. Когда он узнал, что она ушла из Фонтенбло грустная и убитая, ему стало бесконечно жаль, что он не принял ее. "Бедная женщина, она будет чувствовать себя обиженной, -- сказал он Констану. -- Скажите ей, если увидите ее, что я об этом бесконечно сожалею. Но что мне делать, когда у меня столько разных мыслей вот здесь!" И он ударил себя рукой по лбу.
   Так как она не могла попрощаться с ним лично, то она написала ему письмо. Это письмо император получил 15 апреля, и уже 16-го он отвечал ей:
   "Мария, я получил ваше письмо 15-го числа. Те чувства, которые вы выражаете, глубоко трогают меня; они достойны вашей прекрасной души и вашего доброго сердца. Если вы устроите ваши дела и поедете на воды в Лукка или в Пизу, то я буду очень рад увидаться с вами и вашим сыном, к которому мои чувства навсегда останутся неизменными. Будьте здоровы, не расстраивайтесь, не забывайте меня и никогда не сомневайтесь во мне".
   Усомнилась ли она в его чувствах? Нет, потому что когда на Эльбе он напрасно ожидал ту, которая была его законной женой, только она, его бывшая возлюбленная, принесла ему немного утешения. Мария Валевская приехала однажды со своим сыном к изгнаннику, намереваясь скрасить его жизнь на острове, помочь ему переносить свое несчастье и говорить с ним о былых днях славы, блеска и могущества. Она была с радостью готова делить с ним его изгнание. Но Наполеон отклонил это благородное предложение, боясь оскорбить самолюбие Марии-Луизы. На ее прибытие он возлагал все свои надежды.
   1 сентября 1814 года Наполеон долго смотрел на море через подзорную трубу с высоты Помонта. Вдруг вдали показалось неаполитанское судно. Он вернулся в Эрмитаж и отдал приказание выслать в гавань Порто-Феррайо экипаж, запряженный четверкой, и шесть оседланных лошадей. Около десяти часов вечера неаполитанское судно пристало к берегу, и из него высадились три дамы и ребенок. Бертран принял их со всеми знаками почета и уважения. Это были графиня Валевская, ее сестра, сопровождавшая их дама и маленький Александр. Две из прибывших дам поместились с ребенком в экипаже, а третья поехала верхом, и весь поезд направился по дороге в Марчиану, где Наполеон нашел убежище от палящих лучей солнца в тени вековых каштановых рощ. По дороге путешественники встретились с императором, который ехал верхом на белой лошади, окруженный взводом уланов и мамелюков. Он тотчас же сошел с лошади и пересел в экипаж рядом с белокурой дамой, отдав приказ следовать по дороге в Мадонну. Но вблизи залива Проккиа, вследствие непроезжей дороги, всем пришлось пересесть на седла. Наполеон провел своих гостей в палатки, разбитые под каштановыми деревьями неподалеку от Эрмитажа, потому что маленький домик не мог вместить всех новоприбывших.
   Белокурая дама тотчас же исчезла в одной из палаток и не выходила оттуда во все время своего двухдневного пребывания на острове. Император тоже выходил из палатки только тогда, когда нужно было отдать какие-либо приказания. И только мальчик, одетый в национальный польский костюм, гулял свободно в сопровождении одного из свиты под каштановыми деревьями. Затем все общество отправилось в обратный путь из Порто-Лангоно так же таинственно, как и прибыло, под покровом ночи.
   Несмотря на сильный юго-восточный ветер графиня настояла на том, чтобы отправиться под парусами. Император был в большом беспокойстве за нее. Когда он увидал, что ветер все усиливается, он послал гонца, ордонанс-офицера Переца, с тем чтобы помешать подруге вверить себя разбушевавшейся стихии. Но Перец прибыл слишком поздно. Неаполитанское судно уже успело сняться с якоря. Наполеон был все время в величайшем беспокойстве за судьбу графини Марии и успокоился только тогда, когда получил от нее известия о благополучном переезде и прибытии в гавань.
   Жители Эльбы, не имевшие понятия о существовании некоей графини Валевской, были убеждены, что таинственная посетительница императора была не кто иная, как Мария-Луиза с римским королем. Этому предположению способствовали слухи, распространившиеся на острове незадолго до этого посещения, будто императрица решилась, наконец, разделить изгнание императора. Слухи эти подтверждались еще тем, что генерал Бертран купил в Ливорно 700 пестрых бумажных фонариков, которые якобы были предназначены для празднества в честь прибытия Марии-Луизы. Но так как при приеме гостей не было устроено никакого официального торжества, то это послужило поводом к распространению слухов, будто императрица была на острове инкогнито с римским королем; офицеры гвардии хотели даже непременно послать адрес императору, чтобы побудить его удержать совсем на острове Марию-Луизу и своего сына.
   О, как заблуждались добрые жители Эльбы! Они приписывали Марии-Луизе заслугу, на которую она никогда не могла претендовать. Сверженному императору не выпало на долю счастья обнять свою жену и своего ребенка. Только возлюбленная не остановилась ни перед чем, чтобы добраться до него. Позднее в этом посещении графини Валевской пытались найти оправдание для нежелания Марии-Луизы приехать к мужу. Говорили, что она почувствовала себя глубоко оскорбленной этим и воспылала ревнивыми чувствами к прежней возлюбленной, которая, однако, была теперь для ее покинутого мужа не больше как только друг.
   Во время Ста дней Мария Валевская за отсутствием другой, императрицы, снова нашла доступ к нему. Теперь место было свободно, и теперь только она не делала тайны из того, какие узы соединяли ее прежде с императором. Но ее появление при дворе и теперь не произвело сенсации, хотя она была одной из самых изящных женщин, имевших доступ в Елисейский дворец. Леруа смотрел на нее как на одну из своих лучших заказчиц. Но она по-прежнему выбирала по преимуществу темные цвета, особенно черный, так как носила траур по графу Валевскому, умершему в 1814 году.
   И только когда судьба вторично разлучила ее с другом, Мария Валевская сочла себя свободной от обязательств по отношению к нему. Год спустя после вторичного низложения Наполеона она вышла замуж за бывшего полковника гвардии, генерала графа Филиппа-Антуана д\'Орнано, двоюродного брата императора. С горечью принял изгнанник на пустынном острове среди океана известие о замужестве Марии. И она тоже изменила ему, -- изменила, как и его супруга, которая в объятиях Нейперга старалась поскорее забыть о четырех годах своей брачной жизни с французским императором!
   Мария Валевская недолго наслаждалась своим новым счастьем. Рождение ребенка, которым она разрешилась в Люттихе в июне 1817 года, было для нее роковым. Она захирела, собрала, однако, последние силы, чтобы приехать из Люттиха в Париж, и умерла там 10 декабря 1817 года в том самом доме, который ей подарил Наполеон. Итак, последняя и истинная возлюбленная великого императора унесла с собой воспоминания о его любви и нежности в раннюю могилу на кладбище Пер-Лашез. Ничто теперь не указывает на то место, где покоится та, которую так искренне любил Наполеон, и только записи огромного города мертвых хранят на своих пожелтевших листах имя графини Марии Валевской.
  

Глава XV. Немецкие принцессы. Луиза, герцогиня Саксен-Веймарская

   Среди кружка поэтов веймарской эпохи выделяется женская фигура, которая по своим интеллектуальным качествам могла бы быть центральным пунктом этого кружка, если бы ее замкнутый, доступный только для немногих избранных характер не оставлял ее постоянно в тени великих руководящих умов тогдашнего времени. Эта женщина была герцогиня Луиза, супруга герцога Карла-Августа. Потомству ее имя говорит немного, а современники хотя и отдавали ей дань почтительного обожания, но редко дарили ее теплой дружбой. Даже легко воспламеняющееся сердце молодого Гете, несмотря на всю глубокую симпатию, которую он питал к герцогине, со временем почти охладело к ней вследствие ее в высшей степени замкнутого характера. Он говорил о ней: "Я заглянул в ее душу и не могу понять, отчего так замыкается в себе ее сердце, и если бы я не питал к ней таких теплых чувств, она охладила бы меня". Но все же он всегда полон похвал ее благородной, тонко чувствующей натуре, ее удивительному глубокому существу. Для него Луиза была и остается всегда "ангелом". Он увековечил ее в образе принцессы в Тассо. И если в ее уста он влагает слова:
  
   "Willst du genau erfahren was sich ziemt,
   So frage nur bei edlen Frauen an.
   Denn ihnen ist am meisten dran gelegen,
   Dass alles wohl sich zieme, was geschieht.
   Die Schicklichkeit umgibt mit einer Mauer
   Das zarte, leicht verletzliche Geschlecht.
   Wo Sittlichkeit regiert, regieren sie,
   Und wo die Frechheit herrscht da sind sie nichts,
   Und virst du die Geschlechter beide fragen
   Nach Freicheit strebt der Mann,
   das Weib nach Sitte" [34] ,
  
   то этим он передает всю сущность ее нравственного облика.
   В оценке этой тихой, самоуглубленной принцессы с Гете согласны и другие выдающиеся современники. Гердер пишет однажды Лафатеру: "Она все, что ты знаешь, и еще тысячу раз больше: божье дерево по стойкости и твердости души и нежнейший цветок по невинности, верности и дружбе". Шиллер изображает ее как "прекрасную и благородную личность", а граф Леопольд Штольберг -- как "женщину редкого характера и душевного величия, могущего сделать честь любому мужчине". Величайшую похвалу, однако, высказывает о ней женщина, которая превосходно уловила самую сущность Луизы. Эта женщина -- мадам де-Сталь. "Герцогиня Саксен-Веймарская, -- говорит она, -- представляет собой настоящий тип женщины, созданной самой природой для высшего назначения. Она лишена как претензий, так и слабостей и внушает в одинаковой мере доверие и уважение. В ее душе живет геройский дух прежних рыцарских времен, не отнимая, однако, от нее женственной мягкости характера".
   Нетрудно понять, насколько мало подобное существо подходило к тяжелому, бурному характеру Карла-Августа, которого Гете коротко характеризует "демонической натурой", и неудивительно, что эта герцогская чета не была счастлива в супружеской жизни. "Какая женщина и рядом с каким мужчиной!" -- хочется нам воскликнуть вместе со швейцарцем Тоблером, которого в 1781 году поразило несходство этих двух так диаметрально противоположных между собой натур. Только уже в более позднем возрасте между супругами образовалось нечто вроде духовного равновесия. И тем достойнее удивления поведение этой непонятной женщины рядом с герцогом в течение всех этих лет нужды и опасности, когда ей приходилось скрывать свою индивидуальность, пока, наконец, важное политическое событие не выдвинуло на первый план все величие ее души, сделавшее ее достойной стать наряду с благороднейшими женскими личностями эпохи.
   Луиза всегда охотно занималась политикой, не давая, однако, повода думать, что она слишком вмешивается в дела государства. Тем не менее она всегда обсуждала все государственные и политические вопросы с Карлом-Августом, который никогда ничего не предпринимал, не испросив разумного совета жены. Замечателен тот факт, что эти двое ни в чем другом не согласные между собой человека в политических делах по большей части были одинакового мнения. Во всяком случае, герцогиня Луиза во всякое время была вполне осведомлена относительно текущих политических событий. В начале 1806 года ее особенно занимало весьма невыгодное положение Пруссии. В одном письме к своему брату Христиану она восклицает с отчаянием: "А Пруссия! Какую роль Пруссия играла, играет теперь и будет играть? В конце концов, она жестоко в этом раскается, когда ее проведут".
   Луиза была женщиной, способной ясным, проницательным умом охватить положение вещей и, если нужно, действовать. На то она была дочерью ландграфини Каролины Гессен-Дармштадтской [35] , той "великой ландграфини", которой Фридрих Великий сделал надпись на могильном памятнике: "По роду женщина, по уму мужчина". Только Луиза была одна из тех натур, которые никогда не выступают напоказ со своими духовными и сердечными дарами, она была "звездой, светящей в темноте", как сказал о ней Кнебель. Среди блестящих женских личностей при веймарском дворе, а особенно рядом со своей умной свекровью, герцогиней Амалией, она всегда как бы терялась. И только почти уже на пороге старости обстоятельства заставили ее проявить свои скрытые качества.
   Это случилось в то время, когда пушечный гром битвы при Иене поверг в страх и ужас весь Веймар, в то время, когда прекрасная королева Пруссии искала убежища в городе муз, но должна была оставить его, потому что французы стояли у порога. И тогда-то герцогиня Веймарская показала себя истинной немецкой принцессой.
   Карл-Август уже много лет состоял на службе у Пруссии и в этой войне против Наполеона командовал передовым отрядом главной прусской армии. Тем, что он, как и герцог Ольденбургский, отказался вступить в рейнский союз и выставил в распоряжение Пруссии контингент войска, он навлек на себя весь гнев и немилость французского императора. Судьба его и его государства висела на волоске.
   После несчастного для Пруссии результата битвы под Иеной веймарцы не без основания дрожали за предстоящую им судьбу. Сама герцогиня уже в августе, когда был основан рейнский союз, писала своему брату: "Мне собственно нужно было бы писать вам на бумаге с траурной каймой в знак нашего траура по поводу трагического конца германской конституции; но этот траур глубоко похоронен в моем сердце, так же, наверное, как и в вашем. Ваше политическое существование в данный момент пока еще не поколеблено... наше же, напротив, в высшей степени шатко, и наше положение вообще очень критическое. Французы у нашего порога или, выражаясь точнее, у границ Саксонии, не предвещают ничего доброго. Во всяком случае, не нужно терять мужества, хотя бы для этого были все поводы".
   Может быть, когда Луиза писала эти строки, она не думала о том, что самые худшие ее предположения исполнятся так скоро. Слухи о близком вторжении всемогущего императора распространялись с быстротой молнии по улицам Веймара. Весь двор и жители находились в страшной панике. Уже после битвы при Заальфельде [36] многие из членов герцогской семьи уехали из Веймара. Все, кто могли бежать, бежали. Герцогиня Амалия, наследный принц и принцесса Каролина уехали из дворца 14 октября с первыми пушечными выстрелами, прогремевшими с поля битвы под Иеной. Они надеялись найти убежище в Касселе или в Брауншвейге. Вечером того же дня первые французские войска вторглись в Веймар и начали грабить все что попало.
   И среди всеобщей паники перед вторжением ужасного неприятеля герцогиня Луиза оставалась одна в своем дворце, даже без всякой охраны. Небольшая кучка верных друзей окружала ее и в страхе и беспокойстве наблюдала вместе с ней из окон дворца все сцены ужаса, разыгравшиеся между орущими пьяными солдатами и добрыми бюргерами, защищавшими свое добро. Недалеко от дворца вспыхнул пожар и уничтожил почти на половине улицы целый ряд домов. Нужда была повсеместной, и съестных припасов невозможно было достать. Сама герцогиня и ее свита не имели самого необходимого, потому что все запасы из герцогских кладовых и погребов были отобраны для главной квартиры Наполеона. В течение почти двух суток герцогиня Веймарская не имела хлеба и едва достала только немного картофеля, чтобы подкормиться. Даже кухня и та была разграблена.
   Но все эти невзгоды не помешали Луизе, как храброму капитану, который скорее пойдет ко дну со своим кораблем, нежели покинет свой пост, оставаться твердой до последнего момента. Она хотела прямо и бесстрашно взглянуть в глаза человека, который ворвался со своими войсками в самое сердце Германии, и держать перед ним ответ за поведение герцога.
   Наполеон не заставил себя долго ждать. После полудня 15 октября он вступил в веймарский дворец, где для него были приготовлены парадные покои. Сама герцогиня со своей свитой удалилась в боковой флигель дворца. Она вместе с министром фон-Вольцогеном встретила завоевателя наверху дворцовой лестницы, окруженная своими дамами, с полной достоинства и величия скромностью. Наполеон появился перед ней закутанный в знаменитую серую шинель, с маленькой треугольной шляпой на голове и без всяких знаков отличия императора и полководца; он кипел гневом против герцога и отнюдь не казался в милостивом расположении духа. Когда он поравнялся с герцогиней, он почти не обратил на нее внимания, лишь спросил, приостановившись на минуту, кто она такая. Когда она сказала ему, что она герцогиня Веймарская, он возразил ей лаконически: "В таком случае я очень жалею вас, сударыня". Что он будто бы закончил свою фразу словами: "Так как я уничтожу герцога", есть уже добавление разных составителей мемуаров. Затем Наполеон стремительно пронесся мимо герцогини, которая намеревалась по придворному этикету проводить его до его апартаментов, и скрылся в предназначенных ему комнатах.
   Несмотря на это явное пренебрежение со стороны победителя под Иеной и Ауерштедтом, Луиза не преминула просить Наполеона об аудиенции, как ни тяжело это было для ее гордого сердца. Решаясь на этот шаг, она превозмогла в себе всю ненависть, которую питала к французам со времени революции и которую со времени казни герцога Энгиенского перенесла также и на Наполеона. С тонким дипломатическим тактом она осведомилась также о самочувствии императора, "этого, в ее глазах, авантюриста, который обращается как с равными себе с потомками стариннейших великокняжеских домов".
   Ее просьба была исполнена. Наполеон встретил Луизу упреками и угрозами. "Как осмелился ваш муж вести со мной войну?" -- был его первый стремительный вопрос. Спокойно и с достоинством Луиза изобразила ему положение Карла-Августа. Он, говорила она, не мог поступить иначе. Он уже двадцать лет находится на службе прусского короля и не мог покинуть его, если не хотел быть бесчестным человеком, в такой критический момент, -- в момент нужды и опасности, когда королю пришлось бороться с таким могучим противником, как он, Наполеон.
   Луиза сумела повести беседу с французским императором очень тонко, отнюдь не унижая своего достоинства и зная, что скрытая лесть всегда имеет свое действие. Она знала, что даже и действительно великие люди не лишены этой общечеловеческой слабости. Гнев Наполеона утих перед этим полным достоинства спокойствием и хладнокровием и уступил место более мирному настроению. Он спросил ее, почему же герцог не вступил на службу Австрии вместо Пруссии, и получил в ответ, что младшие ветви саксонского дома всегда следовали примеру курфюрста, а так как политика Фридриха-Августа Саксонского склонялась на сторону Пруссии, то герцог должен был последовать его примеру.
   Император, по-видимому, удовлетворился ее объяснениями. Он беспрепятственно позволил ей изобразить ему отчаянное положение несчастной страны и отданного на разграбление города. Его уважение к этой женщине, которая обнаружила столько стойкости среди всех опасностей, на которую даже пушечный гром и приближение неприятельских войск не могли нагнать страх, казалось, возрастало с минуты на минуту. Ее величественное спокойствие, ее невозмутимое достоинство, с которым она ни на миг не теряла положения, заслужили ей в глазах Наполеона тайное удивление. Когда затем герцогиня попросила его прекратить грабеж в городе, он тотчас же отдал насчет этого соответствующее приказание. Наконец, ей удалось даже взять с него обещание простить герцога и не лишать его власти. Однако император дал это обещание под условием, что Карл-Август в двадцать четыре часа должен покинуть службу в прусской армии, вернуться в Веймар и отозвать контингент своего войска.
   Подобные условия, разумеется, не могли возбудить много надежд в сердце Луизы, так как в подобный короткий срок невозможно было выполнить требований Наполеона, тем более что было даже неизвестно, где находится герцог. В то время как она у себя раздумывала о своей судьбе и судьбе своих близких, император приказал ей доложить, что придет к ней вечером отдать ей визит. При этом он точно выполнил весь придворный церемониал и представил герцогине всю свою свиту, что, впрочем, ему не помешало в течение разговора уронить несколько насмешливых замечаний по поводу ее супруга. Он тотчас же начал говорить о политических событиях и нашел снова в герцогине разумную слушательницу и наблюдательного критика. Наконец Наполеон счел своим долгом заявить герцогине, что не личный его произвол вызвал войну, а что он вынужден был к тому обстоятельствами. "Поверьте мне, сударыня, -- прибавил он, -- существует провидение, которое всем управляет; я только его исполнитель".
   Наполеон продлил довольно долго свой визит к герцогине. Ему понравилось, что она так храбро защищала свою страну и своего мужа и ни разу не вышла из сдержанного тона. Ее скромная и вместе твердая манера держать себя произвела на него сильное впечатление, как ни мало он вообще любил так называемых "сильных женщин". Здесь он увидал разумную скромность вместе с благородной гордостью, возвышенным женским достоинством и непоколебимым мужеством, -- свойства, дававшие Луизе силу противостоять такому человеку, как Наполеон, перед могучим гением которого дрожали даже мужчины. Если бы она повела себя вызывающе и надменно, то ей ни за что не удалось бы чего-либо добиться.
   Когда, наконец, Наполеон вернулся в свои апартаменты, он сказал генералу Раппу, своему адъютанту: "Вот женщина, на которую даже две сотни наших пушек не могли нагнать страха!". Самой Луизе ее образ действия казался совершенно естественным, и когда ее друг мадам де-Сталь написала ей по этому поводу письмо, полное похвал, она отвечала ей: "Правда, я пережила тяжелые и страшные дни, в которых было много необычайного и которые оставили во мне неизгладимое воспоминание. Но я не считала себя вправе и не могла избежать этого, и так как не было ничего проще и естественнее, чтобы я осталась, то я и поступила так, как мне оставалось поступить при подобных обстоятельствах. Я, право, удивлена, что это мне ставится в заслугу".
   Но однако, несмотря ни на какие обещания, герцогиня далеко еще не могла ласкать себя надеждой относительно себя и судьбы своей страны. В конце октября 1806 года она писала своему брату Христиану: "У нас много поводов бояться и мало оснований надеяться. Меня очень беспокоит наша будущность". Однако Наполеон сделал все, чтобы вновь восстановить в Веймаре спокойствие и порядок. Уже 16 октября не видно было больше мародеров на улицах города. На следующий день после этого император покинул Веймар, дав по просьбе герцогини еще три дня отсрочки для возвращения Карла-Августа, которого нигде не могли найти. Но Наполеон все время упирал на то, что все это он делает единственно в угоду герцогине, и при каждом случае он высказывал потом, насколько он уважает эту принцессу. Несмотря на весь свой гнев против герцога, который все еще медлил ему представиться, Наполеон никогда не забывал о том внушающем полное уважение достоинстве, с которым Луиза приняла его в веймарском дворце. Ей и дипломатическому искусству канцлера фон-Мюллера Карл-Август был обязан сохранением своего герцогства.
   Когда Фридрих фон-Мюллер имел аудиенцию у Наполеона 25 октября 1806 года в Потсдаме, первый вопрос императора был: "Вы приехали из Веймара? Как поживает герцогиня?". И добродушно-дружеским тоном он добавил: "Мы, правда, наделали герцогине много шума и беспокойства во дворце. Это мне было очень неприятно, но что делать, на войне не может быть иначе".
   Мюллер прежде всего был послан к императору в Берлин, чтобы передать ему письмо от герцогини Луизы, в котором она просила Наполеона о продлении отсрочки для герцога, так как от него все еще не было никаких известий. Наполеон отнесся милостиво к этому письму и еще раз повторил: "Ваша герцогиня выказала себя очень стойкой женщиной; она заслужила полное мое уважение. Я вполне понимаю, что наше быстрое прибытие в Веймар повергло ее в большое замешательство. Война -- это отвратительное, варварское дело, достойное вандалов. Но что я могу с этим поделать? Меня к этому принуждают и против моей воли".
   После этой аудиенции, внушившей столько надежд, последовали, однако, дни тревог и опасений, прежде чем судьба Веймара и герцогского дома была решена в благоприятном смысле. Еще 3 ноября Талейран говорил Мюллеру: "Император был глубоко оскорблен всем поведением герцога Веймарского при начале настоящей войны, а особенно тем, что он выставил Пруссии свой контингент и принял на себя командование войсками. Он едва мог воздержаться, чтобы не дать хода всем вытекающим из этого дурным последствиям касательно дальнейшего политического существования герцогства Веймарского. И если это случилось, то это нужно приписать исключительно тому глубокому уважению, которое герцогиня Веймарская сумела внушить императору своим стойким и полным благородства поведением".
   Во всяком случае, Наполеон был очень раздражен замедлением герцога, и даже письмо Карла-Августа к своей супруге, которое она послала императору с собственноручной припиской, не могло умилостивить его. Посланный на поиски герцога камер-юнкер фон-Шпигель нашел его наконец 25 октября в Вольфенбютеле, и два дня спустя герцогом было послано это письмо своей супруге. Когда Мюллер, на которого и на этот раз было возложено поручение передать письма герцогини, явился 5 ноября в Берлин к Наполеону, этот последний сказал ему: "Господин советник, я слишком стар для того, чтобы полагаться на слова; я предпочитаю основываться на фактах. Знает ли ваш герцог, что я свободно мог и хотел лишить его герцогского ранга?". При этом Наполеон почти не обратил внимания на письма герцогини.
   Эта встреча была одной из самых бурных, какие когда-либо Мюллер имел с Наполеоном, и лишь благодаря его дипломатической ловкости ему удалось утишить гнев всемогущего владыки против Веймарского дома и дать делам более благоприятный оборот. При прощании Наполеон подчеркнул еще раз: "Объясните, однако, хорошенько вашему герцогу, что если он сохранил свою страну и свое политическое существование, то этим он обязан тому глубокому уважению, тому искреннему дружескому чувству, которое мне внушила герцогиня, его супруга, а также тем чувствам дружбы и симпатии, которые я питаю к ее достойной сестре, маркграфине Амалии [37] ... Эти две достойные сестры должны служить образцом для всех царствующих домов Европы. Все, что я бы ни сделал теперь для Веймара, будет единственно сделано из уважения к ним". В тот же день он написал Луизе письмо следующего содержания: "Я получил несколько ваших писем и вполне разделяю вашу скорбь. Я удовлетворил все ваши просьбы, обращенные ко мне, но хочу, однако, чтобы это послужило уроком герцогу Веймарскому. Он без всякой причины начал войну со мной; он мог взять пример с поведения герцога Саксен-Готтского или герцога Брауншвейгского, который не выставил контингента и которого я, однако, лишил власти и государства. Все, что я сделал для герцога, я сделал только из уважения к вам".
   Однако представление Наполеону герцога Карла-Августа -- событие, от которого зависело все, -- состоялось лишь 18 июля 1807 года, когда император находился в Дрездене. Ни Карл-Август, ни Наполеон далеко не остались в восхищении друг от друга. Герцог был совершенно разочарован в личности завоевателя и говорил после одному из своих приближенных: "Какая гигантская разница между Фридрихом Великим и этим императором! Насколько неизмеримо более внушительное впечатление производил Фридрих! Ничто из того, что он мне говорил, не могло возбудить во мне удивления или доверия". Но несмотря на все неблагоприятное впечатление, которое Карл-Август произвел на Наполеона, последний не преминул участливо осведомиться о герцогине Луизе. Он обещал также на обратном пути во Францию сделать ей визит в Веймар. Но из этой встречи, на которую возлагалось столько надежд в смысле будущности страны, не вышло ничего, потому что император приехал в Веймар очень рано утром и тотчас же проехал дальше. Страна, однако, была спасена [38] . Луиза спасла ее и этим завоевала сердца всех подданных. С их глаз вдруг как бы спала пелена, долгие годы застилавшая им зрение. Только теперь они увидали, какое сокровище они имели в лице своей герцогини. Эта последняя сама отнеслась с горьким сарказмом к этому внезапному возвеличению своей особы. Еще восемнадцать лет спустя она писала по этому поводу своему брату Христиану: "До битвы под Иеной меня ценили очень немногие. Когда же я сделала то, что было совершенно просто и естественно, то это не замедлило оказать свое действие и со мной начали обращаться точно с новоприбывшей, тогда как я уже в течение двадцати восьми лет жила здесь... Уверяю вас, что до этого времени меня никто не замечал и не кланялся мне, когда я со своей невесткой появлялась в публичных местах. Вы видите, что я не избалована, не приучена к похвалам и никогда мне не давали понять, что я чего-нибудь стою". Горечь, звучащая в этих ее словах, была следствием долголетней печали, которая в конце концов тесно слилась со всем существом герцогини.
   Если Наполеон не смог повидаться с герцогиней в 1807 году, то еще год спустя ему представился случай встретиться с женщиной, которую он так высоко ценил. В октябре 1808 года он назначил свидание в Эрфурте русскому императору, чтобы совместно с ним принять решение относительно судьбы народов. Весь город был полон представителями царствующих домов. Два императора и четыре короля почтили его своим присутствием, и никогда еще на улицах Эрфурта не видели столько знати и такого оживленного движения. Близкое соседство с Веймарским двором дало возможность Наполеону засвидетельствовать герцогине Луизе свое глубокое уважение. Он не только несколько раз приглашал ее в Эрфурт, но в угоду ей отправил даже в Веймар весь состав своего театра "Comédie Française", чтобы там актеры сыграли перед герцогиней "La mort de César" Вольтера.
   Луизе лично подобные знаки внимания были неприятны, потому что она, как и ее муж, несмотря на показную сторону отношений, не изменила своих чувств к Наполеону. Правда, его личность в 1806 году произвела на нее впечатление, но незадолго до эрфуртских событий она писала своему брату: "В Эрфурте ожидают императора Наполеона 25 сентября... Вы вполне можете понять, что я не хочу быть на виду, и даже если, как я надеюсь, мне удастся совсем избежать поездки в Эрфурт, я буду этому очень рада".
   И однако ей пришлось встретиться с ненавистным человеком. 6 октября Наполеон посетил ее в Веймаре вместе с русским императором, с которым он успел встать в дружеские отношения, и со всеми прочими царствующими особами. И на этот раз он вел себя по отношению к ней с величайшей предупредительностью и был даже очень любезен и с герцогом. Веймар принял все меры, чтобы сделать пребывание монархов по возможности приятным. Охота на оленей и зайцев, парадный обед, бал, театр, -- ничто не было забыто, и весь город словно нарядился в праздничное платье.
   Луиза в эти дни сделала много тонких и остроумных наблюдений над всеми этими старыми и новыми королями и королевами. Никто из них не избег ее проницательного суждения. О самом Наполеоне она писала 10 октября 1808 года: "Я нахожу, что император Наполеон с тех пор, как я видела его в последний раз, стал худощавее. Но это ему идет, потому что платье сидит на нем лучше, когда он не такой толстый, да и сутулится он меньше... Вы не имеете понятия о том, как бесцеремонно Наполеон обращается со всеми королями, которые приехали в Эрфурт. Уверяю вас, на это стоит посмотреть. Например, вчера они были вынуждены целый час перед обедом дожидаться в передней, пока оба императора беседовали, запершись в отдельной комнате. Я тоже была тут, но так как я не король и не королева, то я тут находилась только для того, чтобы делать наблюдения".
   Протекали годы, и герцогиня страдала под гнетом обстоятельств того времени. Лишь с русской войной, когда померкла звезда Наполеона, после того как он достиг зенита своего могущества, слабый проблеск надежды проник во все сердца. И потом началась всеобщая борьба народов за освобождение от наполеоновского ига.
   Именно в эту эпоху Луизе Веймарской еще раз пришлось испить горькую чашу и принять императора французов. Теперь она это сделала в надежде испросить милости для двух своих подданных, которые вследствие перехваченных у них подозрительных писем были арестованы французскими войсками и должны были быть преданы военному суду. Проезжая через Веймар 28 апреля 1813 года, Наполеон остановился на три часа во дворце герцогини и показал себя в высшей степени любезным по отношению к ней. Относительно освобождения арестованных он тотчас же дал свое любезное согласие, тогда как за два дня до этого канцлер фон-Мюллер напрасно пускал в ход все для того, чтобы умилостивить его по отношению к пленникам. "Я в восхищении сделать что-либо приятное для вас", -- сказал он герцогине.
   Когда Наполеон уехал из Веймара, Карл-Август сопровождал его до Экардсберга. Во время этого путешествия император обращался с ним со всей предупредительностью, невзирая на то, что при вышеупомянутом свидании с Мюллером высказывал свое мнение о личности герцога в самых резких выражениях. "Я очень хорошо знаю, -- говорил он тогда, -- что ваш герцог -- мой заклятый враг и никогда не перестанет питать пристрастие ко всем моим врагам. Разве не находятся прусские офицеры у него на службе и на жалованье? Разве все время он не находился в переписке с австрийской императрицей, моей тещей, которая из Вены пытается расставить мне отравленные сети? Но, право, меня не так-то легко обмануть".
   После подобных слов делается даже удивительным, как еще могла герцогиня Луиза своим личным влиянием склонить его к своей просьбе, потому что действительно раньше даже, чем уехать из Веймара, он отдал маршалу Бертье приказ о немедленном освобождении обоих пленников. После этого император сел на лошадь и выехал из ворот, весело напевая про себя песенку "Malborough s\'en va-t-en guerre". Это было его последнее свидание с герцогиней Веймарской, потому что после своего последнего поражения при Лейпциге Наполеон избегал проезжать через Веймар.
   Его звезда была на закате. Едва год спустя после саксонского похода над ним разразился самый чувствительный удар его жизни: отречение от престола. Наполеоновская драма пришла к концу. Но, несмотря на всю ненависть к угнетателю, его трагедия глубоко задела сердце герцогини Луизы. Ей никогда не приходило в голову, что Наполеон, этот колосс современности, может таким образом закончить свою великую, славную карьеру. Его судьба пленника на острове Эльба казалась ей недостойной его, она предпочла бы для него славную смерть солдата на поле битвы. Впрочем, она своей прозорливостью предвидела, что игра еще не кончена и что Европе еще раз придется вступить в борьбу с раненным львом, который однажды захочет разорвать все путы. Насколько была права герцогиня Веймарская в своих предположениях, показали события 1815 года.
  

Глава XVI. Королева прусская Луиза

   "Если потомство и не поставит моего имени наряду с именами знаменитых женщин, то все же, узнав о всех несчастьях моего времени, оно будет знать, сколько я выстрадала, и скажет: она терпела много и вытерпела до конца".
   Эти слова написала когда-то королева Пруссии в письме к фрау фон-Берг. Они были откликом ее глубоко уязвленного сердца, откликом всех тех страданий и унижений, которым подверглась Пруссия со времени бесчеловечной войны 1806-1807 года. Луизе не суждено было увидеть, как занялась заря свободы на небосклоне Германии. Ей не суждено было пережить упоительные дни пробуждения народов в 1813, 1814 и 1815 годах, довершившего окончательное падение могучего властелина, который наложил свою железную руку и на ее отечество. Ей не пришлось отпраздновать вместе с союзниками падения Наполеона, этого "вылезшего из грязи адского чудовища", этого "недостойного, отвратительного убийцы", как она писала из Мемеля Фридриху-Вильгельму. И уж, конечно, ей не пришлось дожить до объединения Германии, предтечей которого была эпоха от 1813 до 1815 года. Ее предчувствие было вполне справедливо, когда она сказала австрийскому политику и государственному деятелю Генцу, что единственного спасения от всех зол нужно искать в тесном объединении всего, что носит немецкое имя.
   И все же мы не можем эту женщину, воплощение всего благородного, прекрасного и величественного, освободить от порицания за то, что она была отчасти виновна в этой войне, послужившей причиной разгрома Пруссии. Сама она часто подчеркивала, что она не принимает участия в политике, и со своей точки зрения она была права, потому что в ней не было честолюбия, свойственного многим женщинам истории, которые всеми силами стремились к тому, чтобы забрать в свои руки бразды правления и тиранически господствовать над своими царственными супругами или любовниками. "Страстное отношение к каким бы то ни было обстоятельствам жизни было чуждо ее душе, потому что высшее благоразумие и религиозное миросозерцание определяли ее мысли и поступки". Но из ее переписки с Фридрихом-Вильгельмом III и из других документов ясно видно, что она всегда склонялась в сторону этой войны. Во всяком случае, она делала это в уверенности, что счастье будет сопутствовать прусскому оружию, что ее отечество будет свободно от всякого чужеземного владычества и не будет больше подвергаться унижению. Война 1806 года казалась королеве Луизе безусловно необходимой для чести Пруссии. Не начать ее казалось ей величайшим позором для страны. В этом смысле она высказалась перед Фридрихом фон-Генцом, который имел у нее аудиенцию 9 октября в Эрфурте.
   "Видит Бог, -- говорила она ему, -- что в официальных делах никто никогда не спрашивал моего совета, да и я сама никогда не претендовала на то, чтобы со мной советовались. Но если бы это случилось, то я признаюсь, что во всяком случае я высказалась бы за войну. Мне кажется, что она была неизбежна. Наше положение сделалось настолько двусмысленным, что нам необходимо было уяснить его. Не из расчета, но из чувства чести и обязанности нужно было принять это решение".
   Когда Луиза говорила Генцу эти слова, она находилась среди прусских войск, на главной квартире своего супруга. Вначале было решено, что она будет сопровождать короля в походе до тех пор, пока войска не двинутся вперед; однако в Эрфурте королева решила оставаться до тех пор, пока этого пожелает король, потому что, как ни велико было всегда ее влияние на Фридриха-Вильгельма, его воля все же была для нее решающей.
   Однако ее присутствие в лагере уже и тогда подвергалось резкой критике со стороны различных партий, и среди генералов и советчиков Фридриха-Вильгельма мнения по этому поводу разделились. Одни видели в присутствии королевы все спасение, другие видели в нем лишь повод к столкновениям и печальным осложнениям. Что касается Генца, который после всего, что он слышал о Луизе, относился с некоторым сомнением ко всем тем качествам, которые ей приписывались, и приступал к объяснению с королевой с довольно смешанными чувствами, то он говорил после своего разговора с ней: "Ее поведение во время ее пребывания на главной квартире не могло вызвать даже тени порицания. И если принять во внимание все обстоятельства, то я точно также высказался бы за ее присутствие в армии".
   Но пребывание Луизы среди шума сражений и военной сумятицы чуть было не обошлось ей слишком дорого. В Веймаре, куда она вместе с королем скрылась за три дня до сражения под Иеной, они были так поражены быстрым приближением французских войск, что внезапный отъезд королевы утром 14 октября был похож на настоящее бегство перед преследующим врагом. Она поехала в Берлин через Мюльгаузен, Геттинген, Брауншвейг и Тангермюнде. Там она услыхала известия о поражениях под Иеной и Ауерштедтом. И теперь ей нужно было спасаться еще дальше со своими детьми.
   Только лишь по приезде в Мемель она могла почувствовать себя немного спокойнее. Оттуда она, разбитая и физически, и душевно, с тоской следила за политическими событиями, которые должны были решить судьбу ее дорогой родины. Ее дневник сделался молчаливым поверенным тоскливых, тяжелых дней и бессонных, горестных ночей, пережитых ею. Во время своего пребывания в Ортельсбурге она написала 5 декабря 1806 года на одной из страниц своего дневника:
  
   "Wer nie sein Brot mit Trânen ass,
   Wer nie die kummervollen Nâchte
   Atif.seinem Bette weinend sass,
   Der kennt euch nicht, ihr himmlischen Mâchte" [39] .
  
   Наверное, никто не смог глубже понять и прочувствовать этих чудных стихов Гете, чем несчастная прусская королева в то бесконечно печальное время, когда из ее сердца исчезла всякая надежда спасения для ее отечества. Она не считала способным на великодушные чувства того человека, который так глубоко оскорблял и поносил ее в своих бюллетенях, который вступил в Берлин как победитель и поселился во дворце, где так долго обитал род Гогенцоллернов. Уже 13 ноября она писала своей обергофмейстерине и приближенной графине Фосс: "Бонапарт оплевывает меня руганью и оскорблениями. Его адъютанты разваливаются с сапогами на моих диванах в моей гобеленовой гостиной в Шарлоттенбурге. Дворец в Берлине еще пощажен, он живет в замке. Ему нравится город Берлин, но он сказал, что ему не нужно песку, что он оставит эти песочные могилы для короля. И мы продолжаем жить и не можем отомстить за позор!".
   Этот крик отчаяния из уст королевы был вполне понятен. Наполеон не пощадил в ней ничего, -- ни ее женской чести, ни ее чести как королевы и патриотки. Он не только закрывал глаза на то, что "Moniteur", официальная парижская газета, и "Télégraphe" осыпали ее печатной бранью, но и сам не стеснялся в выражениях о ней в своих военных бюллетенях, в своих письмах и разговорах с маршалами и министрами. Злой насмешкой, величайшей иронией звучат слова, напечатанные в 1-м бюллетене Великой Армии от 8 октября 1806 года: "Маршал, -- сказал император маршалу Бертье, -- нас вызывают восьмого числа на поединок чести; никогда еще француз не отказывался от такового. И так как, по слухам, прекрасная королева хочет присутствовать при сражении, то будем вежливы и пойдем, не давая себе отдыха, в Саксонию...". И дальше тот же бюллетень продолжает свои издевательства: "Королева в армии одета, как амазонка, в форму своего драгунского полка. Она ежедневно пишет по двадцати писем, чтобы раздувать пожар на все стороны. Словно новая Армида, она в своем ослеплении зажигает собственный дворец... По примеру этих двух высокопоставленных личностей (Луизы и принца Людвига-Фердинанда) весь двор кричит, требуя войны".
   И в другой раз, в 9-м бюллетене от 17 октября, оскорбительные нападки Наполеона опять-таки направлены исключительно на королеву, тогда как король Фридрих-Вильгельм был изображен совершенно невиновным во всех происшествиях. "По-видимому, все, что о ней говорят, сущая правда. Она была здесь (в Веймаре) с целью зажечь пожар войны. Она -- женщина с хорошеньким лицом, но весьма неумная, неспособная предвидеть последствий своих поступков. Вместо того чтобы обвинять ее, теперь ее можно только пожалеть, потому что она должна страшно терзаться угрызениями совести за все те страдания, которые она принесла своей стране, и за то влияние, которое она оказывала на своего супруга. Этот последний, по единодушному мнению всех, -- безупречно благородный человек, который стремился к миру и благу своего народа".
   Но венцом всего является знаменитый 19-й бюллетень из Шарлоттенбурга от 27 октября. В нем Наполеон делает двусмысленные намеки на отношения королевы Луизы к русскому императору Александру, в котором Луиза видела идеал рыцаря и друга. Всю надежду на спасение отечества она возлагала на него. Насколько она ошиблась в этом действительно рыцарски любезном, но бесхарактерном и неискренном государе, ей пришлось, к своему величайшему горю, вскоре узнать.
   "Возмущение против зачинщиков этой войны, -- писал Наполеон в вышеупомянутом бюллетене, -- достигло своего апогея... Все убеждены, что королева виновна во всех несчастьях, обрушившихся на прусский парод. Повсюду говорят: еще год тому назад она была такая добрая, такая кроткая. Но как она изменилась со времени знаменательной встречи с императором Александром!.. В покоях, которые занимала королева в Потсдаме, был найден портрет русского императора, подаренный им ей. В Шарлоттенбурге была найдена ее переписка с королем за последние три года, а также английского происхождения записки, где доказывалось, что отнюдь не нужно считаться с договорами, заключенными с императором Наполеоном, а следует всецело придерживаться России. Эти записки особенно являются историческими документами. Они доказывают -- если в подобном случае еще нужны какие-нибудь доказательства, -- насколько несчастны те правители, которые допускают влияние женщин на политические дела. Записки, доклады, государственные бумаги -- все это пахло мускусом и находилось среди лент, кружев и других туалетных принадлежностей королевы. Эта принцесса вскружила головы всем берлинским женщинам, хотя теперь, однако, они переменили о ней мнение".
   Император французов не поскупился ни на какие выражения для королевы Пруссии. Он сравнивал ее с Армидой Тассо и с прекрасной Еленой, которая накликала несчастья на Трою. Он забывал всяческую рыцарственность по отношению к ней, женщине, и притом тонко чувствующей, впечатлительной женщине с благородной душой. В своей ненависти к Пруссии и к тем слабым, бесхарактерным людям, которые в то время держали политику несчастного государства в своих руках, он обрушивает всю свою ярость на несчастную королеву за то, что она, искренно думая сделать доброе дело, старалась побудить к решительности и энергичности действия слабых правителей. Ведь нерешительность и упрямство Фридриха-Вильгельма были всем хорошо известны. Наполеон, несомненно, должен был обнаружить больше сдержанности и такта в своих суждениях о ней, хотя бы он и вправе был поставить ей в упрек то, что основывалось на фактах. Что королева Луиза со времени своего свидания с русским императором в Берлине в 1805 году находилась под сильным его влиянием и называла его своим единственным и надежным другом, это несомненный факт, как и то, что она больше, чем следует, побуждала Фридриха-Вильгельма к этой войне. В то время как этот последний и министр Гаугвиц все еще надеялись остаться в мире и союзе с Францией, Луиза была того мнения, что "нужно уничтожить это чудовище". Она никогда не могла простить Наполеону, что в 1805 году он изъял Ансбах из области владений Пруссии. С этого времени она всецело стала на сторону партии, желавшей войны, и именно потому, что пресбургский мир лишил Пруссию владения Ансбахом. Ей казалось невозможным примириться с подобным позором; единственное спасение она видела в том, чтобы поднять оружие против беспощадного, честолюбивого завоевателя. Впоследствии она писала своему брату Георгу о том, что окружающие делали ей упреки за эту войну, причину стольких несчастий для Пруссии, и добавила при этом: "Я часто оплакиваю последствия, но не самый поступок. Никогда я не буду раскаиваться в том, что было продиктовано святым чувством чести и собственного достоинства".
   Так как Наполеон ненавидел всяческое вмешательство женщины в политику и презирал тех правителей, которые поддавались влиянию женщин, то немудрено, что в нем не могло родиться чувства симпатии к королеве Пруссии, хотя весь свет превозносил ее очарование и величественность. Он считал ее за одну из тех женщин, которые забывают о своем женском достоинстве и с мужским мужеством, с мужской энергией и мужским честолюбием бросаются в политику, не обладая, однако, опытностью испытанного государственного деятеля, и вследствие этого портят все. Он считает ее за одну из тех "умничающих" женщин, к которым питал величайшую антипатию. Вот единственное объяснение всем его злостным нападкам на своего беззащитного врага -- женщину. Для него женщина была только роскошью, другого назначения она не имела права присваивать себе. Он почти не делал различия между нею и прекрасной картиной или какой-нибудь художественной вазой. При его дворе женщины служили только декорацией, и Жозефина была права, говоря, что женщинам при дворе императора удавалось приобрести на него влияние не больше чем на пять или шесть дней в году, все же остальное время они были для него ничто или почти ничто. Однако даже поклонники необъятного гения и величия Наполеона никогда не смогут воздержаться от упрека ему в том, что в своих обвинениях против Луизы он забывал все великодушие, всяческий такт, чуткость и рыцарственность. Никогда они не простят ему, что он так забросал грязью чистый женский образ, на котором не было ни одного пятна, так опозорил женщину, единственная вина которой состояла в необдуманном поступке, хотя и вызванном хорошими чувствами. Даже его приближенные и те не были согласны с ним в обвинениях, бросаемых им прусской королеве.
   Правда, впоследствии Наполеон старался загладить всю свою вину и несправедливость по отношению к ней тем, что давал о ней самые лучшие отзывы. "Прусская королева, -- значится в "Mémorial de Sainte-Hélène", -- обладала многими достоинствами, она была очень умна... Она была остроумна, и ее манеры отличались необыкновенной приятностью; ее кокетство также не лишено было очарования". Также и доктору О\'Меара пленный император сказал однажды, когда речь зашла о Луизе: "Я относился к ней с большим уважением, и если бы король позвал ее тотчас же после Тильзита, то он добился бы лучших условий. Она были изящна, умна и прекрасно образованна".
   Но все это было слишком поздним утешением для поруганной королевы, потому что она уже не могла знать об этом. Во всяком случае, в Мемеле ей никогда не могло прийти в голову, что он когда-нибудь встанет на ее сторону. Его ненависти к ней, казалось, не будет конца. И все же после битвы при Фридланде, которая 14 июня 1807 года решила участь Пруссии, она надеялась по крайней мере на то, что мир будет заключен на приемлемых условиях, так как 24 июня она писала своему мужу:
   "Может быть, Наполеону тоже нужен мир, и поэтому он заключит его "по справедливости", хотя, впрочем, это слово неприложимо к нему. Этот человек не знает справедливости, но, может быть, по настроению он может сделать то, чего от него не ожидают".
   Фридрих-Вильгельм написал ей, что предполагается свидание между ним, Наполеоном и Александром. Это известие страшно потрясло ее и повергло в самое мрачное отчаяние. Она отвечала королю в вышеуказанном письме: "Если вы вынуждены видеть, может быть, и "дьявола" вместе с императором (Александром), то здесь такого мнения, что это может повести к хорошим результатам. Сознаюсь, однако, я лично того мнения, что чем больше будут льстить его тщеславию, тем большие требования он будет предъявлять".
   Действительно, на следующий день, 25 июня, состоялось свидание обоих императоров на плоту посреди Немана. Прусский король остался на берегу, так как Наполеон не пригласил его. Затем все три монарха сошлись в Тильзите, чтобы обсудить условия мира. Русская политика внезапно повернулась в сторону французов, императору которых русские дали наименование друга человечества. Однако слишком значительные требования победителя затягивали окончательное заключение мира. Прусский двор был в отчаянии от тех страшных условий, которые ставил Наполеон; особенно для него дорого было владение левым берегом Эльбы и Магдебургом.
   Фридрих-Вильгельм со своей непреклонной гордостью и несловоохотливостью ничего не добился в Тильзите от Наполеона. Этот последний избегал говорить с ним о насущных делах и обращался с ним как со второстепенным лицом. Он разговаривал с ним о ничего не значащих предметах, как, например, о форменных пуговицах, киверах и тому подобных мелочах, и при каждом удобном случае высмеивал его. Напрасно свита короля пыталась внушить ему, чтобы он победил свое отрицательное отношение к французскому императору и постарался сам пойти к нему навстречу. Для Фридриха-Вильгельма было невозможно, даже в настоящем положении, когда все могло зависеть от того, как он поведет себя с победителем, выйти из своего упорного состояния замкнутой сдержанности. Он мог бы, однако, быть немного любезнее с Наполеоном, не имея нужды делать "бархатные лапки", как выразилась однажды Луиза. Его безграничное отвращение к французскому императору явствует, впрочем, и из письма, которое он писал королеве из Пиктупенена 26 июня 1807 года: "Я видел его, -- писал он ей, -- я говорил с этим выходцем из ада, созданием самого Вельзевула на терзание человечества! Я не в состоянии изобразить то впечатление, которое его вид произвел на меня. Нет, никогда еще я не переносил более тяжкого испытания; все мое существо содрогалось от возмущения во время этого ужасного свидания. Он был, однако, хладнокровен, очень вежлив, но отнюдь не приветлив; что же касается его личности, то в ней нет ровно ничего замечательного. В общем, он показался мне отнюдь не благосклонным к нам. Впрочем, он избегал поднимать вопрос о нашей будущей участи и старался не касаться этой стороны дела".
   В подобном отчаянном положении пришло всем на мысль, что все спасение государства зависело от присутствия в Тильзите королевы Луизы, которая "вполне охватила тот великий вопрос, о котором идет речь", как Клейст писал ее сестре. "Она, -- продолжал он, -- собирает вокруг себя всех великих людей, на которых король не обращает внимания и от которых, однако, мы только и можем ждать спасения; да, это именно она, которая держит все, что еще не сокрушилось!". И как Клейст, так и весь двор возлагал все надежды на Луизу. Может быть, ей с ее "достойной удивления обходительностью" удастся добиться от Наполеона более милостивых условий. Так писал 28 июня королю генерал Клакрейт. Также и умный Гарденберг видел в присутствии королевы значительное преимущество.
   Когда Луизе предложили пойти навстречу так мало великодушному победителю, который так глубоко оскорбил ее, чтобы выпросить у него что-нибудь для своей страны, то вначале она почувствовала себя униженной подобным требованием и вся ее гордость возмутилась. Она говорила генералу Кесселю: "У меня такое чувство, точно я иду навстречу смерти, точно этот человек велит умертвить меня". Но ее светлый ум вскоре охватил все положение вещей. Она поняла, что должна принести жертву ради своего народа и своего мужа, и в конце концов принесла ее охотно. Это свидание трех монархов, так различных между собой, кроме того, не внушало ей ни доверия, ни надежд. Не писала ли она относительно этого 27 июня своему мужу: "Я очень не доверяю этой встрече в Тильзите. Ты и император (Александр), оба олицетворение честности и правдивости, рядом с олицетворением хитрости, с дьяволом, "доктором Фаустом и его Фамулусом", -- под Фамулусом она разумела министра Талейрана, -- нет, из этого ничего не выйдет и никто еще не дорос до такой изворотливости!". А три дня спустя: "Я иду, я лечу в Тильзит, если ты этого хочешь, если ты думаешь, что я могу принести какую-нибудь пользу".
   В начале июля король написал ей несколько благосклонных слов о Наполеоне. "Однако, какая это светлая голова! -- восклицает он в одном письме. -- И, как я часто говорил, сколько добра он мог бы сделать, если бы хотел! Он с его средствами мог бы быть благодетелем человечества, как до сих пор со своим ненасытным честолюбием он был только его бичом". И в другой раз опять он дает не лишенную меткости характеристику Наполеона: "Нужно только видеть, как он ездит верхом, чтобы понять целиком этого человека. Он скачет всегда в карьер, не заботясь о том, что падает и сокрушается позади него".
   В сердце Луизы не было надежды. Но ее верующая душа возлагала все упование на Бога, на его высшую помощь. Во время своего печального пребывания в Мемеле она писала после фридландских событий своему отцу, герцогу Карлу-Людвигу-Фридриху Мекленбург-Стерлицкому. "Не думайте однако, что малодушие заставляет меня опускать голову. У меня есть две главные основы, которые поддерживают меня всегда: первая -- это мысль, что мы не игрушка случайности, но находимся в руке Божьей и провидение направляет нас, а вторая -- это то, что мы гибнем с честью!.. Я все переношу с тем спокойствием и покорностью, которые даются только спокойной совестью и чистой верой. Поэтому будьте уверены, дорогой отец, что мы никогда не можем быть вполне несчастны и что, может быть, некоторые, отягощенные короной и счастьем, не так радостны, как мы".
   С подобными чувствами в сердце, хотя и подавленная сознанием, что она, как просительница, без приглашения со стороны повелителя мира предпринимает свое путешествие, отправилась королева в Тильзит. Потому что хотя Наполеон и осведомился участливо у короля об ее больном ребенке, принцессе Александрине, а потом за обедом пил за здоровье королевы Луизы, то все же с его стороны не было ей сделано официального приглашения. Она дрожала перед страшным моментом, когда ей придется очутиться лицом к лицу с этим человеком; не считала ли ведь она незадолго до этого себя счастливой по сравнению со своим мужем, потому что ей не нужно было присутствовать при свидании с "чудовищем"! Но мысль, что при взгляде на нее, пристыженный ее достоинством, он согласится на более мягкие условия, придавала ей мужество. Надежда оживляла ее. Она ведь не могла тогда думать и предполагать, что ее поездка в Тильзиг не принесет никаких результатов.
   4 июля королева в сопровождении графинь Фосс и Тауенцин и камергера Буха прибыла в Пиктупенен, главную квартиру короля, и остановилась в церковном доме. 5 июля Коленкур и Дюрок имели у нее аудиенцию и передали ей извинения императора, что он не может сделать ей визита в Пиктупенен, так как он не имеет права переступать нейтральную границу. Поэтому он приглашает королеву приехать к нему в Тильзит. Итак, Луиза на следующий день, 6 июля, поехала в Тильзит к французскому императору, который в тот же день писал Жозефине в Париж: "Прекрасная прусская королева будет сегодня обедать со мной".
   Луиза остановилась в доме, предоставленном в Тильзите в распоряжение Фридриха-Вильгельма, хотя Наполеон приказал устроить для королевы отдельный дом со всей роскошью, какую только можно было найти в городе. Ей казалось унизительным принять этот знак внимания от своего врага. Император Александр, Фридрих-Вильгельм и граф фон-дер-Гольц, преемник Гарденберга, ожидали ее в скромном помещении. Царь успокаивал ее и сказал ей: "Возьмите это на себя и спасите государство". Вообще все старались ободрить ее перед предстоящим тяжелым моментом. У бедной королевы голова шла кругом, и она воскликнула с отчаянием, обращаясь ко всем окружающим: "Ах, теперь, пожалуйста, помолчите, чтобы я могла успокоиться и собраться с мыслями!".
   Вскоре перед домом послышался лошадиный топот. Королеву оставили одну. Графиня Фосс и графиня Тауенцин сошли вниз, чтобы встретить Наполеона. Он приехал верхом в сопровождении всего своего генерального штаба, чтобы отдать визит прусской королеве. Александр и Фридрих-Вильгельм встретили его у дверей. Он легко соскочил с лошади и взбежал по лестнице наверх, где его встретила Луиза, представленная королем.
   Королева Луиза в этот момент была прекраснее, чем когда-либо. Ее красота была поистине царственной. Горе и заботы придали ее благородным чертам бесконечно трогательное выражение мученицы. Нежные розы ее щек побледнели, и от этого все лицо ее казалось обвеянным чем-то неземным, проникнутым какой-то высшей одухотворенностью. Ее прекрасные глаза сияли в предчувствии того доброго дела, которое ей удастся совершить, потому что теперь она была уверена, что сможет смягчить сердце победителя. Ее высокий стан, идеально пропорциональный, полный нежной грации и одновременно высшего достоинства, был задрапирован мягкой затканной серебром тканью шелкового крепа. В темных локонах мерцала жемчужная диадема, словно составленная из пролитых ею слез. Словом, вся личность королевы была полна такого неотразимого очарования и благородного достоинства, что Наполеон в первый момент немного смутился, хотя впоследствии смело утверждал, что королева приняла его, как Шимена на сцене в исполнении мадемуазель Дюшенуа, что ей очень повредило в его глазах.
   Королеве же, наоборот, то дело, ради которого она решилась на этот шаг, придало мужества и твердости, хотя она как раз могла очутиться в высшей степени неприятном положении. Она была полна "великой мысли о своей обязанности". Ее ясный ум заставил ее в этот момент забыть все прошлое. Она приняла императора вежливыми словами относительно жалкой лестницы, по которой ему пришлось подняться, чтобы дойти до нее. Наполеон тоже овладел собой и довольно галантно ответил ей: "Чего только нельзя сделать, чтобы добраться до такой цели?". Затем они долго говорили друг с другом. Ни один свидетель не присутствовал при этом разговоре между императором французов и королевой Пруссии; министр Талейран и тот отсутствовал.
   На Луизу "страшилище" не произвело особенно отталкивающего впечатления. Все, кто были близки ей, -- ее муж, графиня Фосс, фрау фон-Берг и другие, -- все сходились во мнении относительно отталкивающего безобразия Наполеона. Фридрих-Вильгельм изобразил ей его человеком "в высшей степени вульгарной наружности", фрау фон-Фосс -- "необыкновенно безобразным, с толстым, раздутым темным лицом, маленьким, сутулым и совсем без фигуры". Она находила, что он страшно ворочал своими большими, круглыми глазами и весь был "истинное воплощение выскочки". Только рот и зубы казались ей недурными.
   Королева Луиза была справедливее. Ей показалось, что голова Наполеона по чистоте линий напоминает головы цезарей и что у него в лице благородное и аристократическое выражение. Позднее она писала своему любимому брату Георгу: "Его голова прекрасной формы; черты лица свидетельствуют о мыслящем человеке. Весь его облик напоминает облик римского императора. При улыбке у него вокруг рта появляется складка доброты; вообще, он может быть очень любезным". Словом, когда Наполеон стоял перед ней в своем простом зеленом мундире без всяких знаков отличия, то ей прямо не верилось, что этот маленький человек своим честолюбием принес столько несчастий ее стране. И это примиряющее настроение помогло ей с первого же момента овладеть собой и заговорить о том, что угнетало ее сердце. Она сказала Наполеону, что ей хочется, чтобы он не вынес о ней ложного впечатления: если она вмешивается в политику, то делает это только потому, что, как королева и мать своих детей, чувствует себя обязанной сделать всяческую попытку, чтобы не допустить страну и их до нужды и страданий. Однако Наполеон казался не очень расположенным вести с ней разговоры о политике. Он все время отклонял разговор на общие темы. Между прочим он спросил ее, где она заказывала свое прекрасное платье, вырабатывают ли в Силезии шелковый креп и т. п.
   Но глубоко обиженная королева не поддалась этой хитрости. С благородным достоинством и как хозяйка положения, она остановила Наполеона словами: "Ваше величество, разве мы здесь для того, чтобы говорить о ничтожных предметах?". После этого Наполеон стал слушать ее со вниманием. И чем дальше продолжался разговор, тем большую уверенность приобретала Луиза. Наполеон, который, может быть, поддался бы неотразимому обаянию женской красоты и величия королевы, если бы его политика не заявляла властного протеста и если бы король не вошел в комнату как раз в тот момент, когда он почти давал обещания, ограничился неопределенными ответами, которые, правда, хотя поселили в сердце Луизы надежды, однако не обязывали его ни к чему. Он просто отдавался приятному ощущению быть в обществе прекрасной и умной женщины, не поддаваясь, однако, вполне ее очарованию. Он был любезен и предупредителен, так что, когда он распрощался с ней, в сердце несчастной королевы затеплился слабый луч надежды. Она призвала на помощь все чары своего ума и красоты, не роняя, однако, своего достоинства, и он сказал ей: "Увидим! Увидим!". Это были его последние слова. Он пригласил ее к себе вечером на обед и удалился.
   Однако если железная воля Наполеона и ослабела немного при виде чудной женщины, то во всяком случае эта слабость была непродолжительна, потому что судьба Пруссии была давно уже решена в его голове. Никоим образом он не поставил бы в зависимость свои политические намерения от чувства своего сердца. Такой государственный человек, как он, не мог поддаться подобному влиянию. Что он уже давно установил свой план действия, нам ясно из его слов, сказанных генералу Гурго на острове Св. Елены: "Королева Луиза приехала слишком поздно в Тильзит; у меня все было уже решено... Я не мог уступить Магдебурга, потому что он был мне нужен, чтобы поддержать саксонского короля".
   Веселая и полная надежд поехала королева Луиза в 8 часов вечера на парадный обед императора в сопровождении маршала Бертье. Она была в очень бодром настроении во все время обеда, на котором кроме Фридриха-Вильгельма и императора Александра присутствовали еще принц Генрих прусский, великий князь Константин, король Иоахим Мюрат, кронпринц Людвиг баварский и старушка графиня Фосс. Луиза сияла своей очаровательной красотой. На ней было ярко-красное, затканное золотом газовое платье. Головным украшением ей служил красный шелковый тюрбан, который шел к ней как нельзя лучше. Наполеон шутил над этим головным убором, говоря, что он не должен нравиться императору Александру, потому что он во враждебных отношениях с турками. В таком же шутливом тоне Луиза возразила ему, что ее тюрбан, однако, должен быть в высшей степени приятен его слуге, мамелюку Рустаму. Словом, весь обед прошел в очень приятном и оживленном настроении. Наполеон все время был полон самой внимательной предупредительности по отношению к королеве и необыкновенно любезно разговаривал с ее гофмейстериной графиней Фосс.
   После обеда он взял из одной неподалеку стоявшей вазы красную розу и галантным жестом подал ее королеве. Эта последняя на момент поколебалась принять ее, но, как истая женщина, она и при этом случае вспомнила о своей дипломатической задаче и сказала, что да, она принимает ее, но только вместе с Магдебургом. Это послужило поводом к переходу разговора на текущие события. Наполеон спросил Луизу, как, собственно, Пруссия дерзнула воевать с ним, на что Луиза дала ему так восхваляемый Талейраном гордый ответ: "Ваше величество, слава Фридриха Великого ввела нас в заблуждение относительно нашего могущества". Так как министр не присутствовал при первом разговоре Наполеона и Луизы, то он мог услышать эти ее слова только при втором их свидании за обедом. Наполеон был очень вежлив, однако и на этот раз не дал ей никаких определенных обещаний. "Она выказывала передо мной весь свой ум, а его у нее было много, -- говорил он на острове Св. Елены. -- Ее манеры были очень приятны, но я решил остаться твердым, хотя мне приходилось все время быть настороже, чтобы не взять на себя каких-либо обязательств и не надавать двусмысленных обещаний, тем более что за мной внимательно наблюдали, особенно император Александр". Тем не менее этот день закончился надеждами для Луизы; она не была недовольна результатом своего разговора с французским императором, потому что под конец он сказал ей: "Мадам, мне всегда рассказывали, что вы вмешиваетесь в политику, а теперь, после всего, что я слышал, я сожалею, что это неправда".
   И тем печальнее было разочарование, тем горше испытание, которое ей пришлось пережить на другой день. Мир, который до ее прибытия в Тильзит все еще находился в неопределенном положении, был внезапно заключен и подписан в двадцать четыре часа, и Наполеон перед этим не пожелал еще раз видеться с Луизой. В этот день он несколько раз проезжал верхом мимо ее дома, но не поднимался к ней наверх. Не боялся ли он в конце концов не устоять против обаяния ее личности, как русский император в 1802 году, который только в угоду королеве сделался союзником Пруссии? Честолюбивые планы Наполеона и его политика не допускали, чтобы в его сердце могло проникнуть чувство, способное склонить его к более мягким условиям, что случилось бы вполне естественно со всяким другим, будь он на его месте. И действительно, еще вечером 6 июля он говорил русскому царю: "Прусская королева -- очаровательная женщина; ее душа соответствует ее уму, и, право, вместо того, чтобы отнимать у нее корону, является искушение положить еще и другую к ее ногам...". "Король пришел тогда вовремя, потому что еще четверть часа -- и я, кажется, согласился бы на все ее просьбы".
   И все же, к своему горю, Луиза должна была узнать, что он предъявил еще более суровые требования, чем до ее прибытия. Такой несчастный исход ее миссии поразил ее, как глубочайшее личное унижение. Но во всяком случае та поспешность, с которой действовал Наполеон, дает право думать, что он не чувствовал себя перед ней достаточно твердым и уверенным, хотя он и говорил своему главному шталмейстеру Коленкуру: "Мой план был непоколебим, и видит Бог, что прекраснейшие глаза в целом мире, -- а они были действительно прекрасны, Коленкур, -- не могли бы ни на йоту поколебать меня в моем решении!". Также и императрице Жозефине он писал 7-го и, вероятно, 8 июля: "Королева Пруссии присутствовала вчера у меня на обеде. Я должен был все время быть очень настороже, чтобы не согласиться на некоторые уступки в пользу ее мужа, к которым она хотела меня принудить. Она очень мила и любезна... Когда ты получишь эти строки, мир с Пруссией и Россией будет заключен и Жером будет признан королем Вестфалии с тремя миллионами жителей...". Во втором письме он пишет ей: "Прусская королева -- восхитительная женщина. Она очень мила и любезна со мной. Но тебе нечего ревновать. Я точно клеенка, к которой не пристает вода... Впрочем, на этот раз мне слишком дорого обошлось бы разыгрывать из себя галантного кавалера".
   Условия мира сделались известны. Пруссия должна была уступить все провинции западнее Эльбы, Коттбус, Куксгавен, области Неце и Кульм, Новую Восточную Пруссию, Южную Пруссию и Данциг с милей расстояния вокруг городя. Мемель был назначен русскому императору, но он от него отказался. Часть Восточной Пруссии отошла к Саксонии под именем герцогства Варшавского. Жером, как мы уже видели из письма Наполеона, сделался королем Вестфалии. Кроме того, Пруссия обязывалась закрыть свои гавани для английской торговли, -- словом, она всецело отдалась в руки победителя.
   Большего позора королеве Луизе не могло быть нанесено. Она приехала в Тильзит, она презрела всю свою гордость, она пренебрегла своим самолюбием и своим рангом, чтобы просить Наполеона о более мягких условиях для ее страны. И что же? Она не добилась ни малейшей уступки! При подписании мира Наполеон сказал графу фон-дер-Гольцу, что все, что он говорил с королевой, были лишь вежливые фразы, и Пруссия обязана своим независимым существованием только русскому императору, потому что не будь его, он посадил бы своего брата Жерома на прусский трон. "Королева Луиза, -- продолжал он, -- никогда не была моим другом... но я не сержусь на нее за это. Как женщине, ей не было необходимости входить в такое детальное обсуждение политических событий. Она наказана за свое властолюбие, но все же она проявила много твердости характера в несчастье... Нужно отдать ей справедливость, что она говорила очень умно... По крайней мере, она обнаружила по отношению ко мне больше доверия, чем король, который не счел нужным одарить меня таковым".
   Вечером королеве предстояла еще мучительная пытка снова встретиться с Наполеоном за столом. Он давал в честь ее последний обед. Но он был скорее похож на похоронные поминки. Все общество было в молчаливом и подавленном настроении, и сам Наполеон казался смущенным. На всех присутствующих события лежали тяжелым гнетом, разговор не вязался и был принужденным, несмотря на то, что Мюрат со свойственным ему всегдашним оживлением пытался настроить всех на более веселый тон.
   Когда по выходе из-за стола королева еще раз попыталась заговорить с Наполеоном о политических событиях, так как до последнего момента она не хотела оставлять ничего неиспробованным, то он довольно грубо осадил ее словами: "Вы хотите принуждать меня до последнего момента?". И все же, когда она шла под руку с Наполеоном до своего экипажа, она не могла удержаться, чтобы не сказать ему еще раз: "Возможно ли, что после того, как я видела лицом к лицу человека целого столетия и истории, он не захотел дать мне удовлетворения сохранить ему вечную благодарность?". На что он ей коротко ответил: "Что вы хотите, мадам? Я достоин всяческого сожаления, потому что это дело моего злого рока!".
   Глубоко опечаленная и оскорбленная, уехала королева из Тильзита. Как Мария Тюдор, она любила после говорить: "Если бы можно было открыть мое сердце, то там нашли бы похороненным имя Магдебурга". Никогда больше она не видела Наполеона, хотя незадолго до своей смерти имела намерения увидеться с ним еще раз. Но все же, несмотря на то, что она считала себя обманутой жертвой Наполеона, ее мнение о нем после свидания с ним в Тильзите стало гораздо благосклоннее прежнего.
   Впрочем, в 1808 году, когда она узнала, что император Александр должен встретиться с Наполеоном в Эрфурте, ее ненависть сказалась еще раз. По этому поводу она писала царю из Кенигсберга 8 сентября: "Итак, вы увидитесь опять с Наполеоном, с этим человеком, который, как я знаю, вам настолько же антипатичен, как и мне, с этим человеком, который давит все и всех, а тех, которых не может тотчас же подчинить себе, хочет побудить к поступкам, последствием коих будет для них потеря преимуществ, никогда не бывших его уделом, -- а именно потеря общественного уважения! Заклинаю вас, дорогой кузен, со всей нежностью, на какую только способна моя дружба к вам, берегитесь этого ловкого лгуна. Послушайтесь моего голоса, который говорит только для вас, для вашей славы... Не допускайте внушить вам предпринять что-либо против Австрии!". Известно, однако, как "дорогой кузен" последовал советам королевы.
   Все же, помимо этих излияний, обращенных к другу, в своих выражениях о Наполеоне Луиза была значительно мягче, чем прежде. Этому, может быть, способствовало то обстоятельство, что сам император со времени своего свидания с ней при каждой возможности выражал ей свое полнейшее уважение и восхищение. Если речь заходила о прусской королеве, он всегда говорил о ней с высшей похвалой. Никогда больше он не позволял себе высмеивать или оскорблять ее личность. Теперь, когда он знал ее, он понимал, что такая женщина заслуживает только уважения, почтения и восхищения. После событий в Тильзите он сказал императору Александру, что по его мнению королева могла бы лучше править официальными делами, нежели король. И если все-таки Луиза, несмотря на свой ум и такт, не смогла ничего добиться, то причиной этого было не ее дипломатическое неумение, а то, что воля Наполеона в политике была непреклонна и ни за что на свете он не мог допустить, чтобы влияние женщины могло изменить что-либо из его решения. "Государства гибнут, как только женщины забирают в свои руки официальные дела... Для меня достаточно, если женщина пожелала чего-нибудь, чтобы как раз сделать обратное". Это было его принципом, и от него он никогда не отступал.
  

Глава XVII. Супруг и отец. Мария-Луиза

I

   Второй брак Наполеона был его погибелью. Политика связала его с австрийской эрцгерцогиней, политика разлучила его с ней. Это сказал уже в 1813 году князь Шварценберг. Сам Наполеон называл эту эпоху своей жизни "пропастью, замаскированной цветами". И действительно, как только засохли цветы, скрывавшие вначале от его взоров бездну, она зазияла перед ним своей страшной глубиной. Но было уже слишком поздно. Он думал этим союзом доставить себе и Франции огромную политическую выгоду и прежде всего обеспечить длительный мир, а также баюкал себя пагубной мыслью, что могуществом он может достигнуть того, в чем ему было отказано по рождению. Его честолюбие было удовлетворено. Этой своей женитьбой он дал миру беспримерное в истории времен и народов зрелище: он, выскочка, сын революции, узурпатор, и он выбирает себе супругу из стариннейшего из царствующих европейских домов. Он, Наполеон Бонапарт, сделался зятем императора Австрии, который незадолго еще до этого носил титул "императора Германии"! Итак, Наполеон окончательно был принят в королевскую среду. Для его династии был заложен краеугольный камень, потому что эта юная эрцгерцогиня представляла верную гарантию в том, что она даст наследников. "Благо Франции требует, чтобы основатель четвертой династии жил до преклонного возраста, окруженный непосредственным потомством, как защита и порука для всех французов и как залог славы Франции!" Так говорил сын разведенной Жозефины, принц Евгений в государственном совете 16 декабря 1809 года.
   И однако императору французов пришлось дорого заплатить за этот шаг, продиктованный ему честолюбием и политическими соображениями. Внезапно рухнул трон и царство, и только горестное воспоминание о сказочном счастье и о блестящем времени супружеской жизни с царской дочерью осталось в удел изгнанника на неприютной скале среди океана. Там впервые он ясно осознал свою ошибку. Как бы в оправдание самого себя говорил он однажды: "Мне ставят в упрек, что связь с австрийским домом вскружила мне голову, что после женитьбы я стал считать себя настоящим владыкой, словом, что я на минуту вообразил себя Александром, сыном богов!.. Но разве это не вполне естественно? Я получил в жены молодую, красивую женщину. Разве же мне нельзя было радоваться этому? Разве я не имел права уделить ей несколько минут моей жизни, не делая себе за это упреки? Неужели же я не мог разрешить себе отдаться на некоторое время своему счастью?".
   Действительно, не только Наполеон, но и всякий другой мог бы гордиться таким приобретением, тем более что Наполеон не был даже другом властителя, дочь которого он получил в супруги. Правда, Австрия и Франция в данный момент находились в мире, но еще немного времени прошло с тех пор, как замолк гром сражений и рассеялся пороховой дым. Могильные холмы над воинами, павшими под Ваграмом, еще были свежи и не поросли травой. Австрия еще стонала под бременем податей, возложенных победителем. Она еще печалилась о потере владений и вообще страдала от последствий тех войн, которые она вела с Францией со времен революции. Воспоминание о последних победах французов болело как незажившая рана в сердцах всех австрийцев. "Бог и его ангел-истребитель Наполеон обрушились на нас!" -- воскликнул Генц, и его слова были откликом чувств всего австрийского народа. Франция, которая уже десятки лет была роковой для Габсбургского дома, которая втащила на эшафот эрцгерцогиню Марию-Антуанетту, эта Франция в лице своего владыки требовала теперь новой жертвы политики.
   Слух, что разведенный император Наполеон, после того как он обращал свои взоры на многие царствующие дома, остановил свой выбор на юной эрцгерцогине Марии-Луизе, дочери императора Франца I и императрицы Марии-Терезии, поразил всех австрийцев как гром среди безоблачного дня. Если бы земля потряслась в самых своих основах, это поразило бы их не больше. Никто не хотел верить в немыслимое, в чудовищное. Сочетать браком дочь императора с заклятым врагом, с авантюристом! Даже та, которая была центром этих слухов, Мария-Луиза была далека от мысли считать их серьезными и основательными. Она -- и вдруг станет женой "Бонапарта", "корсиканца", "антихриста", пугала ее детства. И ей провести всю свою жизнь рядом с человеком, который причинил столько горя и страдания ее дорогому отцу, ее милой стране, перед которым они все должны были бежать, который был груб и жесток, про которого ей рассказывали, что он бьет по щекам своих министров и даже что он убивает своих генералов собственной рукой? Подобный союз никогда и ни за что не мог состояться. Одно упоминание имени Наполеона повергало Марию-Луизу в дрожь. И она была уверена, что ее любимый отец не потребует от нее такой чудовищной жертвы. В полной уверенности в невозможности чего-либо подобного писала она 10 января 1810 года из Будапешта своей единственной подруге Виктории де-Путе [40] :
   "Я слышу, как Коцелюх [41] говорит о разводе Наполеона. Мне даже послышалось, что он назвал меня в качестве преемницы; но он весьма ошибается, потому что Наполеон слишком побоится получить отказ; кроме того, он слишком стремится причинить нам еще новые страдания для того, чтобы предъявить подобное требование, а папа слишком добр, чтобы принуждать меня в подобных важных обстоятельствах". В тот же самый день было отправлено письмо и матери молодой графини самой г-же де-Коллоредо, где Мария-Луиза писала ей: "Я предоставлю людям болтать, ни минуту не заботясь об этом. Я жалею только ту несчастную принцессу, на которую падет его выбор, потому что я, конечно, не буду жертвой политики".
   Мария-Луиза была уверена, что Наполеон выберет дочь принца Максимилиана Саксонского или одну из принцесс Пармских. Себя самое она отнюдь не принимала в расчет. И однако именно она должна была стать жертвой, которую ее отец считал своей обязанностью принести политике, потому что он и его министр Меттерних видели в семейном союзе с могущественным императором единственную опору для сохранения государства. Привыкший издавна к тому, что принцесс австрийского дома не спрашивали о чувствах, если дело шло о замужестве, Франц и теперь очень мало заботился о положительных или отрицательных чувствах своей дочери. Уже в Будапеште он дал ей понять, что, возможно, Наполеон будет просить ее руки [42] , и при этом спросил ее, какое она примет решение в подобном случае. Мария-Луиза была добрая дочь: она любила своего отца больше всего на свете. В его лице она обожала не только своего родителя, но и властелина большого государства; он всегда представлялся ей в сияющем венце императорского величия и могущества. Его воля была для нее священна; это была для нее воля отца и одновременно воля императора. Она никогда не посмела бы оказать ему серьезного сопротивления, хотя, конечно, в первый момент перспектива стать женой ненавистного ей человека привела ее в ужас. С нее было достаточно, что ее отец желал этого брака, и все другие интересы должны были отступить на задний план. Поэтому на его вопрос в Будапеште она ответила, что она всему покорится, если он считает, что обязан принести своей политике подобную неслыханную жертву.
   Таким образом, император Франц отнюдь не был поражен, когда Меттерних [43] , на которого он возложил поручение передать его дочери первое официальное сообщение о брачном предложении Наполеона, принес ответ Марии-Луизы: "Скажите моему отцу, что там, где дело идет о благе страны, решение принадлежит только ему. Попросите его, чтобы он выполнял свои обязанности главы государства и не заботился о том, чтобы согласовать их с моими личными интересами". Больше, чем покорности, ничего не требовалось от юной Марии-Луизы. Если бы она против ожидания вздумала сопротивляться, то воля отца все равно принудила бы ее уступить.
   Впрочем, в Париже уже давно распорядились ее судьбой. Наполеон в этом случае поступил вполне произвольно и, не имея еще от австрийского двора определенного согласия, уже составил и подписал брачный контракт, хотя, однако, с примечанием, что он только временный и что настоящее подписание брачного контракта должно состояться в Вене.
   Передача этого контракта была возложена на секретаря австрийского посольства Флоре. За ним в качестве посла последовал в Вену приближенный Наполеона маршал Вертье, герцог Нейшательский; он должен был торжественно просить руки герцогини от имени Наполеона. Кроме того, Наполеон послал в Вену генерала Лористона с двумя собственноручными письмами к императору Францу и к Марии-Луизе. Написать эти письма ему стоило огромного труда, но с помощью Меневаля он кое-как справился со своей задачей, и письма получились более или менее удобочитаемы. Письмо Наполеона к его будущей невесте гласило так: "Дорогая кузина, блестящие качества, которыми отличается ваша особа, внушили нам желание служить вам и почитать вас. Обращаясь к императору, вашему отцу, с просьбой вверить в наши руки счастье вашего императорского высочества, мы осмеливаемся надеяться, что вы благосклонно примете те чувства, которые побуждают нас к этому шагу. Можем ли мы льстить себя надеждой, что вы решитесь на этот союз не только из чувства долга и дочерней покорности? Если вы, ваше императорское высочество, имеете к нам лишь малейшую искру склонности, то мы будем старательно лелеять это чувство и поставим себе высшей задачей быть вам всегда и во всем приятным для того, чтобы однажды иметь счастье заслужить всю вашу любовь. Это составляет наше единственное стремление, и мы просим ваше императорское высочество быть к нам благосклонной".
   Для передачи подарка невесте Наполеон выбрал графа Анатоля де-Монтескью. Это подношение состояло из портрета Наполеона, окруженного шестнадцатью крупными бриллиантами, представлявшего собой стоимость в 600000 франков, далее из ожерелья, стоившего 900 000 франков, и пары серег стоимостью в 400 000 франков. Этот подарок был поистине царский. Молодая эрцгерцогиня, выросшая далеко не в роскоши и излишествах, была прямо ослеплена этим великолепием. Может быть, теперь она сказала свое слово согласия посланному императора с более легким сердцем при мысли, что в качестве французской императрицы она будет иметь у своих ног все сокровища мира.
   В Вене скоро забыли то тягостное впечатление, которое было вызвано слухом о помолвке эрцгерцогини с императором Наполеоном. Бертье, приехавший в качестве свата 4 марта, был встречен населением с энтузиазмом. Когда вскоре после этого была объявлена помолвка и были прочитаны слова: "Этот великий союз одобрен миллионами людей; в нем народы Европы видят прочную основу для мира", то все пришло в полное спокойствие. Последовавшие по этому случаю празднества и увеселения изгладили последние следы недовольства и огорчения у венского населения.
   В шесть часов вечера 11 марта 1810 года в церкви св. Августина в Вене состоялось временное бракосочетание невесты императора. Дядя Марии-Луизы, эрцгерцог Карл занимал при этом место Наполеона, с которым он так часто встречался на поле битвы, как с противником, и который, наконец, победил его при Ваграме.
   Парки затянули нить судьбы вокруг молодой эрцгерцогини. Решительный жребий Марии-Луизы был брошен. Император Франц принес свою дочь в жертву политике. По-видимому, он не был свободен от некоторых угрызений совести, потому что два дня спустя после бракосочетания писал своему зятю Наполеону: "Если и огромна та жертва, которую я приношу, расставаясь с моей дочерью, если в этот момент мое сердце и обливается кровью при мысли о разлуке с любимым ребенком, то меня может утешить только полное убеждение, что она будет счастлива".
   В тот самый день, когда ее отец писал эти слова, Мария-Луиза, убитая горем, отправилась в свое путешествие во Францию, в страну, население которой ей было не симпатично, к супругу, о котором она за всю свою жизнь, вплоть до дня помолвки, не слыхала ничего хорошего и к которому она в глубине своего сердца питала отвращение. Однако по великолепию, богатству и почестям этот свадебный поезд не оставлял желать ничего лучшего. Наполеон сам со всей тщательностью выработал все детали этого путешествия, которое точь-в-точь походило на путешествие во Францию тетки Марии-Луизы, несчастной Марии-Антуанетты. В Санкт-Пельтене молодая эрцгерцогиня имела еще раз счастье обнять своего отца, который провожал ее до Энса.
   Браунау было последним местом, которое могло еще напомнить Марии-Луизе о родине. Здесь она должна была даже снять с себя платья, сшитые в Австрии, и с ног до головы одеться во французские одежды, приготовленные для нее парижскими художниками мод. Наполеон послал ей для этой церемонии "весь золотой туалет", как она сообщала своему отцу 16 марта. "Письма, однако, я от него еще не получила, -- добавила она, -- но если уж я должна разлучиться с вами, то я желала бы быть уже с ним, это было бы куда лучше, чем путешествовать со всеми этими дамами".
   В Браунау именно она встретилась в первый раз с сестрой своего будущего супруга, королевой неаполитанской Каролиной, которая должна была занять при ней то же место, что принцесса де-Ламбаль при Марии-Антуанетте. Ее австрийская свита уступила место французскому придворному штату, причем Наполеон особенно позаботился о том, чтобы за немногими исключениями это были все представители старинной аристократии. Почетным кавалером своей молодой супруге он назначил графа де-Богарне, почетной дамой -- герцогиню де-Монтебелло, вдову маршала Ланна, а шталмейстером князя Альдобрандини. Относительно прекрасной и добродетельной герцогини де-Монтебелло он сказал: "В лице этой женщины я дал императрице настоящую почетную даму".
   Позднее Мария-Луиза близко сошлась со своей почетной дамой и сделала ее своей интимнейшей приближенной; в Браунау, однако, все эти лица показались ей чуждыми и холодными, и ей казалось, что никогда она к ним не привыкнет и не сможет стать похожей на всех этих раздушенных француженок. Не одна пара глаз старых придворных австрийского двора была влажна от слез, когда они в последний раз целовали руку своей молодой, неопытной принцессы. Многие среди них знали еще Марию-Антуанетту, и тяжелые предчувствия теснились в сердцах провожающих. Только верная гофмейстерина Марии-Луизы фрау Лазанская да любимая собачка эрцгерцогини могли остаться при ней. Конечно, для нее это было большим утешением, но -- увы! -- ненадолго. Уже в Мюнхене фрау Лазанской был отдан приказ вернуться в Вену. Такая же участь постигла и собачку.
   Марии-Луизе было очень тяжело расстаться со своей гофмейстериной. Однако это не было делом Наполеона, а случилось по распоряжению королевы Каролины, которая ревниво старалась забрать под свое влияние новую невестку. Но чем согрешила собачка, что ей нельзя было остаться при своей госпоже? Уж не боялись ли для Наполеона второй сцены а la Фортюне в спальне новобрачных? Не хотели ли на этот раз уже заранее устранить этого соперника? Конечно, самому Наполеону и в голову не приходило лишать Марию-Луизу ее любимой собачки, потому что иначе разве он велел бы перевезти тайком в Париж ее любимцев, двух птиц и собаку, чтобы этим сделать ей приятную неожиданность?
   В то время, как невеста императора продолжала свое путешествие, ее будущий супруг с нетерпением ждал ее в Париже. Наполеон считал, казалось, часы до ее прибытия. Он, которому в обычное время его работа, его гигантские планы, его дела не давали ни отдыха, ни досуга, который беспрерывно был занят, которому для работы не хватало всех суток, -- он теперь только и думал о том, чтобы украсить дворцы к ее приезду, выбирал мебель и образцы материи и точнейшим образом вырабатывал церемониал предстоящих брачных торжеств. Он хотел поразить всю Европу и Францию неслыханой до сих пор роскошью и великолепием своего свадебного торжества.
   Его мысли неотступно были около Марии-Луизы, этой юной девятнадцатилетней женщины, которая вскоре должна была стать его женой. Он был форменным образом влюблен в свою невесту. Каждого австрийца из своих окружающих, каждого, кто только побывал в Вене и видел эрцгерцогиню, он спрашивал о том, какова она. Он заставлял рассказывать себе мельчайшие подробности ее внешности и характера. Бесконечное число раз он смотрел на портрет Марии-Луизы и расспрашивал тех, кто ее знал, правильно или нет переданы те или другие выгодные подробности ее внешности. И когда ему рассказывали об ее юной свежести, об ее очаровательной невинности и неопытности, об ее искренней, простодушной натуре, то он удовлетворенно потирал руки и казался в высшей степени довольным своей судьбой. Его глаза блистали гордостью и удовлетворенным честолюбием.
   Все, что может изобрести проницательная и нежная внимательность, -- все сделал Наполеон для этой молодой женщины. Так его внимательная чуткость подсказала ему велеть убрать из зал дворцов все те картины, которые изображали победы французов над австрийцами, потому что он знал, как страстно Мария-Луиза любила свою родину. Он заранее осведомился о всех ее привычках, ее занятиях и склонностях и при убранстве ее комнат постарался, чтобы она нашла все в таком виде, как она привыкла до сих пор. Даже вышивание, которое Марии-Луизе пришлось оставить неоконченным в Вене и которым она очень дорожила, он велел привезти в Париж, так что молодая императрица была немало изумлена неожиданной приятностью, найдя его на своем рабочем столике.
   Эта обстановка, которую Наполеон приготовил для императорской дочери, превосходила все, о чем могла мечтать какая-либо принцесса. Она стоила, включая сюда и драгоценные украшения, пять миллионов франков, -- огромная сумма по сравнению с приданым невесты в 500 000 крон.
   Но и собственная личность Наполеона должна была предстать молодой Марии-Луизе в возможно более выгодном свете. Мужчина сорока одного года не был уже достаточно молод для девятнадцатилетней девушки. Могло случиться, что Мария-Луиза нашла бы его слишком старым; поэтому он старался насколько возможно подмолодиться и прихорошиться. Он, который никогда не хотел слишком возиться с портными и сапожниками, -- он терпеливо примерял теперь разные модные фраки и сюртуки, изящные сапоги и башмаки с пряжками. Он, уже весьма солидный человек, попытался даже еще раз поучиться танцевать, потому что он узнал, что Мария-Луиза, как и все австриячки, обожает вальс. Однако -- увы! -- и на этот раз, как и в дни его юности, ему так же мало удалось достигнуть чего-либо в искусстве Терпсихоры, как ни старались над ним королева Гортензия и эрцгерцогиня Стефания Ваденская. Все же он хотел во что бы то ни стало показаться молодым в глазах Марии-Луизы. Чтобы похудеть, он много охотился и ездил верхом, а также много двигался на открытом воздухе.
   Тем временем поезд невесты приближался к городкам Суассону и Копьеню. Между ними лежал лес. Там, в раззолоченной и покрытой пурпуром палатке Наполеон и Мария-Луиза должны были встретиться в первый раз. Начиная от Мюнхена, невеста императора каждый день получала письма от своего нареченного. Гигантское, жирное Н., которым Наполеон подписывал свои любовные послания, удивительно характеризует его ненасытное честолюбие, гордость и удовлетворение, которые он испытывал в то время. Кроме того, уже начиная от Штрасбурга, он делал каждое утро сюрпризы своей невесте, посылая ей свежие цветы из своих оранжерей или же добычу своей охоты. Он знал, что эрцгерцогиня любила цветы, а также и что-нибудь лакомое к своему столу, -- и вот он тотчас же пустил в ход все, чтобы доставлять ей и то и другое.
   Подобные знаки внимания со стороны жениха очень льстили Марии-Луизе. Они смягчили постепенно то нелестное представление, которое она втайне составила о нем. Ей очень нравились нежные и лестные выражения, которые он умел искусно вплетать в свои письма, и под конец она так привыкла ежедневно получать от него доказательства его нежной склонности, что была очень огорчена и расстроена, когда однажды курьер не подоспел к определенному времени. "Я спокойна насчет своей судьбы, -- писала она из Штрасбурга своему любимому отцу, -- я уверена, что буду счастлива; мне хотелось бы, чтобы вы могли прочесть письма, которые мне пишет император Наполеон: право, он бесконечно внимателен ко мне".
   Само собой разумеется, что она отвечала на каждое письмо своего нареченного, и Наполеон, по словам приближенного Меневаля, был очень часто "осчастливлен очень длинными ответами". Последнее письмо император получил от своей будущей жены, когда она выехала из Реймса и находилась на пути к Суассону. Тут он не смог больше оставаться в Компьене, где он находился с 20 марта со всем своим придворным штатом. Вся семья Наполеона была тут налицо, исключая принца Евгения и королевы Гортензии, которые должны были явиться в Компьен уже после прибытия туда Марии-Луизы. Это была опять-таки похвальная предупредительность со стороны Наполеона, потому что ему казалось, что присутствие детей Жозефины в первый момент прибытия может быть тягостным для Марии-Луизы.
   Весь церемониал, выработанный с такими невероятными усилиями до мельчайших подробностей, вдруг был забыт. Что Наполеону было за дело до суждений придворных? Он ведь не был прирожденным принцем, значит, не был воспитан на всех тех правилах внешности, которые играют такую видную роль в жизни природных монархов и их окружающих. Наполеон прежде всего был человек. Как таковой, он хотел встретить свою жену не в роли императора.
   В сопровождении только своего зятя Мюрата, закутанный в знаменитую серую шинель (расшитые фраки он скоро снова отложил в сторону и облекся в свой обычный простой мундир), выехал Наполеон 28 марта навстречу невесте в простом незаметном экипаже без императорских гербов. Он решил поразить Марию-Луизу неожиданностью: подойти неузнанным к ее экипажу и, назвавшись императорским посланным, вручить ей письмо.
   В Курселе оба путешественника встретились с первыми экипажами поезда невесты. Это было как раз в то время, когда меняли лошадей. Никем не замеченные, Наполеон и Мюрат стали неподалеку от церкви, мимо которой должен был проехать экипаж Марии-Луизы. Дождь лил как из ведра, но Наполеон ничего этого не замечал, -- так велико было его нетерпение. Ему не пришлось долго ждать. Когда приблизилась карета Марии-Луизы, он быстро подошел и хотел было уже передать молодой императрице письмо, как его узнал шталмейстер Оденард, который, конечно, не знал об его намерении. Он распахнул дверцы кареты и провозгласил немало удивленным пассажиркам, Марии-Луизе и Каролине: "Его величество император!". И вот Наполеон уже сидел в насквозь промокшем платье рядом со своей молодой женой и осыпал поцелуями ее зардевшееся как пурпур лицо.
   Конечно, из предполагавшегося неожиданного сюрприза ничего не вышло. После нескольких минут взаимного разглядывания друг друга украдкой и после того, как Мария-Луиза пришла немного в себя от своего испуга, она заговорила первая. "Ваше величество, -- сказала она, -- вам не польстили на портрете". Правда, она представляла его себе гораздо хуже, чем он был на самом деле, и отнюдь не находила его похожим на маршала Бертье, как ей говорили. И она была этому очень рада, потому что герцог Нейшательский был совсем не в ее вкусе.
   Наполеон казался тоже приятно пораженным всей особой Марии-Луизы. Его предположения, по-видимому, не обманули его. Однако красивой Марию-Луизу нельзя было назвать. Ее полное лицо носило слабые следы оспы, губы были, пожалуй, слишком толсты, голубые глаза слишком светлы и далеко расставлены, а высокий стан, пожалуй, слишком пышен. Но общее впечатление от внешности юной эрцгерцогини было в высшей степени приятное. Ее цветущая юношеская свежесть сглаживала все недостатки. Румяные свежие щеки, обилие темнорусых волос, кроткая, приятная улыбка придавали этим, пожалуй, грубым чертам лица большую прелесть. Но ее ноги и руки были действительно красивы; ножки у нее были такие маленькие и узкие, что казалось странным, как они могут носить такое пышное тело. "Молодая императрица, -- говорил Меттерних, -- будет и должна нравиться в Париже своей добротой, своей необычайной кротостью и простотой. Скорее некрасивая, чем хорошенькая, она тем не менее прекрасно сложена, и если она будет красиво причесана и одета, то будет очень представительна".
   Но парижан не так-то легко было удовлетворить с внешней стороны, как представлял себе Меттерних. Он не думал о том, что Марии-Луизе доставалось наследство, которым не так-то легко было управлять. Он забывал о том, что предшественницей ее была женщина, искусившаяся во всех ухищрениях кокетства и способов нравиться и не пренебрегавшая ничем, чтобы завоевать себе друзей. При этом Жозефина обладала несравненной грацией креолки, любезностью в обращении и гибкостью ума и изысканным, чисто парижским вкусом в туалетах, -- всем тем, что сделало ее любимицей французского народа. Всеми этими качествами отнюдь не обладала Мария-Луиза. Мать Наполеона в своих воспоминаниях говорит о ней, что "она была лишена всякого вкуса, если к ней приглядеться", и даже Бертье, который не скупился на лесть императору, и тот не находил ее красивой. Но умственный уровень Марии-Луизы был незаурядный, и образованием она далеко превосходила Жозефину. Она получила превосходное, хотя в некоторых отношениях и одностороннее воспитание. Она была музыкальна, любила искусства и литературу и всегда, насколько возможно, старалась образовать себя. Она говорила кроме своего родного языка на венгерском, богемском, французском и английском языках и имела довольно основательные познания в испанском, итальянском, латинском и даже турецком языках. Во всяком случае, она не умела скучать; она всегда умела найти себе какое-нибудь занятие. Все эти ее свойства увенчивало действительно глубокое религиозное чувство, которое даже Наполеону внушало уважение, и ее необыкновенная кротость и добродушие. Французский посланник в Мюнхене граф Отто рекомендовал эрцгерцогиню своему императору в следующих словах: "Кротость, доброта, глубокое религиозное чувство и сознание своего долга делают из нее образец, о котором говорит весь город".
   Но теперь, когда Наполеон ехал рядом со своей молодой супругой, он пока что видел только ее внешние качества. И он явно торопился в тот же вечер прибыть в Компьен. Там для императрицы был приготовлен дворец, тогда как для самого Наполеона до 1 апреля, когда должно было состояться официальное бракосочетание, было предназначено здание казначейства. Церемониал предписывал далее ужинать в Суассоне и там переночевать, но император отменил свои собственные распоряжения и велел ехать прямо в Компьен. Туда весь поезд прибыл в десять часов вечера под проливным дождем. Император наспех представил свою молодую супругу присутствующим членам семьи и сановникам, едва дал время молодым девушкам города, пришедшим в замок с цветами приветствовать новую императрицу, сказать свои приветственные речи и поспешно удалился с ней во внутренние покои дворца. Так как их величеств ждали только на другой день и ничего не было приготовлено, то наскоро был сооружен кое-какой ужин, на котором, однако, присутствовала только королева Каролина в качестве третьего лица.
   Во время ужина Мария-Луиза держала себя необыкновенно робко и застенчиво, но именно эта ее робость придавала ей в глазах Наполеона особую прелесть, которой он не знал в Жозефине. Когда он наклонялся к ней и говорил ей что-нибудь тихим голосом, Мария-Луиза краснела до ушей или давала наивные ответы. Когда он спросил ее, что отец сказал ей, когда она уезжала, она ответила с невинной откровенностью: "Он сказал мне, что я должна всецело отдаться вам и все делать, чего вы от меня потребуете".
   Около часу ночи все уже было тихо в компьенском дворце. Свечи были потушены, люди удалились из передней, со двора исчезли слуги и экипажи. Как мы уже знаем, согласно предписанию император тоже должен был удалиться после ужина, но он остался. Перед тем как войти в замок, он предварительно осведомился у кардинала Феша, действительно ли предварительная церемония в Вене делала его законным супругом эрцгерцогини. "Да, -- ответил ему Феш, -- вы по гражданским законам муж эрцгерцогини Марии-Луизы". Кардиналу и в голову не могло прийти, с какой целью Наполеон задал ему этот вопрос. Но он этим путем успокоил свою совесть и с легким сердцем остался во дворце.
   На следующее утро он велел подать общий завтрак к постели молодой императрицы и целый день был в добром и веселом настроении. При одевании он спросил камердинера Констана, очень ли бросилось в глаза, что он так резко нарушил этикет. Он был счастлив, до такой степени счастлив, что в угоду Марии-Луизе одел к обеду один из тех расшитых фраков, которые ему сделал портной короля Мюрата. Однако это было в последний раз, что он сделал туалет, потому что на следующий день он опять появился в своем темно-зеленом мундире.
   Его счастье прорвалось также наружу и в письме к тестю, которому он писал 29 марта 1810 года: "Дочь вашего величества находится здесь уже два дня. Она превзошла все мои ожидания, и мы не перестаем давать друг другу взаимные доказательства нежных чувств, которые нас соединяют. Мы подходим друг к другу как нельзя лучше. Я вполне надеюсь сделать ее счастье и обязан своим вашему величеству. Позвольте мне поблагодарить вас за прекрасный подарок и порадовать ваше родительское сердце уверением, что я гарантирую вам счастье вашей возлюбленной дочери".
   Официальное торжество гражданского бракосочетания Наполеона с Марией-Луизой произошло 1 апреля в Сен-Клу. И только 2 апреля их соединила также и церковь, как мужа и жену, в лице кардинала Феша в залах луврского дворца. В этот же день молодая императрица вступила в столицу Франции.
   В смысле пышности и роскоши парижане еще никогда не видали ничего подобного. Придворные дамы были одеты в драгоценнейшие туалеты и осыпаны дорогими камнями. Сама Мария-Луиза появилась в платье из серебряного тюля, расшитого драгоценными камнями, и буквально утопая в бриллиантах. Одно это ее венчальное платье стоило 12 000 франков.
   И казалось, небо тоже захотело принять участие в этом блестящем празднестве. После бурной ночи с проливным дождем на утро засияло солнце и облило своими лучами свадебный кортеж, двигавшийся от Сен-Клу в Париж. Парижский народ находился в настоящем праздничном ликовании; он был не менее счастлив и горд, чем сам Наполеон от сознания, что он держит в своих руках настоящую царскую дочь. Парижане приветствовали Марию-Луизу с неописуемой радостью. Они были уверены, что их новая молодая государыня несет с собой счастье для страны и подарит ей наследника. Народ был прямо готов броситься к ногам Марии-Луизы. Но ее непреодолимая застенчивость, может быть, и составлявшая ее прелесть в интимной жизни, очень вредила ей в официальности. В конце концов приписали на долю ее гордости то, что было лишь следствием ее робкой сдержанности. Она не умела, как Жозефина, любезно раскланиваться и улыбаться, проезжая среди восторженно шумящей толпы. Она не умела скрывать свои настроения и недомогания, а была всегда такой, как она есть. Если она чувствовала себя усталой или у нее болела голова от всех этих бесконечных формальностей, которые она ненавидела от всей души, то она этого не скрывала и удалялась, не заботясь о всей этой толпе, дожидающейся одного ее взгляда. Жозефина скорее умерла бы, но не показала народу своего недомогания, если нужно было представительствовать. Для каждого у нее находилось приветливое слово, ласковая улыбка, дружественный взгляд. Мария-Луиза никогда не могла найти нужных слов, или же если она их произносила, то они выходили у нее робкими и неловкими, хотя французским языком она владела не хуже своего родного.
   Однако Марии-Луизе удалось то, чего никогда не могла достигнуть Жозефина. Она завоевала, по крайней мере в первое время, сердца родственников своего мужа! Уже давно он мечтал о тихой семейной жизни без ссор и дрязг, и то обстоятельство, что Мария-Луиза была в добрых отношениях с "родней", подняло ее еще выше в его уважении. Впрочем, со временем и ей пришлось узнать, что не так-то легко поладить со всеми бесчисленными зятьями и невестками.
   Сам Наполеон, казалось, утопал в полном счастье и блаженстве. Он окружал свою молодую супругу самой нежной заботливостью. Он был буквально влюблен в нее и всячески занят ее особой. Все свои привычки он подчинил ее желаниям и осыпал ее всяческим вниманием и подарками. Будь у Марии-Луизы другой характер, она, может быть, смогла бы приобрести над Наполеоном куда большую власть, чем Жозефина. Это сознавал и Меттерних, который в письме от 16 апреля 1810 года писал своему императору: "У него (Наполеона), может быть, больше слабых струн, чем у всякого другого, и если императрица будет продолжать пользоваться ими так, как она уже и теперь находит возможность это делать, то она сможет этим оказать величайшие услуги себе и всей Европе". Но Мария-Луиза была слишком неопытна в этих вещах, а, может быть, также и несколько эгоистична. Она не слишком заботилась о благе других; ее собственное было для нее прежде всего, и она всецело предавалась своему счастью.
   Наполеон провел первые месяцы исключительно в ее обществе. Он садился за стол всегда вместе с ней, чего он уже не делал по отношению к Жозефине; он принимал участие в ее уроках верховой езды, сопровождал ее на прогулках верхом и в экипаже, играл с нею на биллиарде, словом, всячески старался занимать и развлекать ее. Он, который обыкновенно тратил не больше двадцати минут на обед, ждал теперь терпеливо, пока Мария-Луиза кончит кушать, а так как у нее всегда был хороший аппетит, то обыкновенно она сидела за столом довольно долго. Часто он присутствовал при ее туалете и интересовался малейшими деталями ее костюма, ее прически, ее украшений, делал время от времени шутливо-насмешливые замечания, щипал ее за голые полные руки и за румяные щеки и называл ее "grosse bete", когда она сердилась.
   Никогда он не был с Марией-Луизой сердит, раздражителен или капризен. Никогда у него с ней не было сцен, как иногда с Жозефиной. Словом, он чувствовал себя как нельзя лучше в обществе своей молодой жены, и действительно казалось, что он "готов отдать вселенной мир, а Заире все свое время", как выразилась королева Катарина Вестфальская в письме к своему отцу королю вюртембергскому. Он гордился, что может показывать народу настоящую царскую дочь, и все были того мнения, что он очень счастлив. Герцог де-Кадор называл его лучшим в мире мужем, потому что невозможно было оказывать своей жене больше нежной внимательности, проявлять больше заботливости, чем то делал Наполеон по отношению к Марии-Луизе. Даже сам министр полиции Фуше отдает должное императору, что он был всегда необычайно добр и предупредителен к своей второй супруге. И многие другие, как г-жа Дюран, г-жа де-Ремюза, Коленкур, Меттерних, князь Шварценберг, барон де-Меневаль, герцогиня Абрантесская и камердинер Констан, полны в этом смысле единодушных похвал по его адресу.
   Насколько сам Наполеон ценил Марию-Луизу, видно из тех слов, которые он часто говорил окружающим: "Друзья мои, женитесь на немках, они кротки, добры, неиспорчены и свежи как розы". А Шапталю он сказал однажды: "Если бы Франция знала все добродетели этой женщины, то стояла бы на коленях перед ней".
   Его счастье, однако, достигло своего апогея, когда по истечении трех месяцев Мария-Луиза почувствовала себя матерью. Наконец-то, наконец исполнилось заветное желание Наполеона иметь законных наследников, эта мечта, которую он лелеял целых четырнадцать лет! С этого момента он еще удвоил свою заботливость и предупредительность, свою любовь и нежность по отношению к молодой императрице. Меттерних пишет по этому поводу: "Наполеон находится в состоянии неописуемого ликования".
   И действительно, он был бесконечно счастлив и всячески доказывал это Марии-Луизе. В некоторых отношениях, конечно, его заботливость об ее особе походила на ревнивый надзор; по крайней мере, так казалось ближайшим окружающим императора. Так, например, он не позволял, чтобы какой-либо мужчина входил в покои императрицы без его личного разрешения, и, кроме того, при этом должна была еще безотлучно присутствовать какая-либо из придворных дам. Во время уроков живописи, рисования или музыки, которые императрица брала у разных артистов, постоянно присутствовала одна из ее дам, и горе ей, если она позволяла себе хоть на минуту оставить императрицу с глазу на глаз с учителем! Ночью около комнаты Марии-Луизы всегда спала одна из придворных дам, и для того, чтобы попасть к императрице, нужно было пройти сначала через эту комнату.
   Однако что другим казалось лишь проявлением ревности, было скорее умной предосторожностью. Мы уже знаем теорию Наполеона относительно супружеской неверности, резюмирующуюся в словах: "L\'adultére est une ffaire de canapé: ìi est tout commun!". Наполеон не хотел, чтобы на императрицу, на мать его детей могла пасть хотя бы тень подозрения. "Я уважаю и почитаю императрицу, -- сказал он однажды одной из дам, когда она на минуту удалилась из салона, где старик Паер давал Марии-Луизе урок музыки, -- но властительница большого государства должна быть свободна от подозрения". Из тех же самых соображений он писал ей в 1813 году из Ганау, когда узнал, что она приняла главного канцлера Камбасереса, лежа в постели: "Таково мое желание, чтобы вы ни при каких обстоятельствах и ни под каким предлогом не принимали кого бы то ни было, лежа в постели. Что-либо подобное может только быть позволено женщине, которая переступила тридцатилетний возраст".
   Если бы этот строгий надзор был следствием ревности, то тут должна была бы быть наличность страстной любви. Наполеон же любил Марию-Луизу не той любовью, которая порождает ревность. Его чувство к ней было спокойная, буржуазная супружеская любовь, далеко не похожая на пламенную страсть молодого генерала к Жозефине или же на сентиментальную любовь императора к Марии Валевской. Вначале юная свежесть Марии-Луизы восхищала его чувственность, но позднее его привлекали и заставляли ценить ее другие ее качества, особенно ценные для такого человека, как Наполеон. Бережливость Марии-Луизы, ее любовь к порядку -- добродетели, которых он не знал в Жозефине, -- приводили его в восхищение. Ее туалетный бюджет составлял 500 000 франков в год, но она никогда не расходовала всей этой суммы. Однако чем меньше она требовала, тем больше давал ей Наполеон. Как часто он неожиданно дарил ей украшения, платья или безделушки, в которых она себе отказывала, думая, что ей не хватит на это денег. Она никогда не делала долгов.
   Словом, Мария-Луиза была как раз такой женой, о какой всегда мечтал Наполеон. Ее кротость и простота с каждым днем делали ее все ценнее в его глазах. Она не обладала самостоятельным, сильным характером, ей всегда нужен был кто-нибудь, на кого бы она могла опереться, и сильная рука Наполеона была для нее как-раз надежной опорой. Его воля была для нее законом, как раньше в Вене воля ее отца, и при этом она даже и не замечала своего подчинения. И, однако, он тоже иногда подчинялся ее маленьким капризам, если капризами называть усвоенные привычки. Известно, что Наполеон отличался большой зябкостью и любил, чтобы даже и ночью в его спальне топился камин. Мария-Луиза, наоборот, была приучена спать в холодной, нетопленной комнате, и Наполеон мирился с холодом в ее спальне. Она, которая считала себя жертвой и обливала слезами свой венчальный венок, была теперь совершенно счастлива с этим человеком, бывшим заклятым врагом ее родины и семьи. И она уже несколько дней спустя после замужества писала своему отцу: "Он искренно любит меня, я ему тоже очень признательна и отвечаю сердечно на его любовь; я нахожу, что он выигрывает при ближайшем знакомстве, в нем есть что-то притягательное, он полон предупредительности, против которой невозможно устоять. Я убеждена, что буду очень довольна своей жизнью с ним".
   Действительно, она была очень "довольна" своей жизнью с Наполеоном. Она нашла его совсем не таким, каким он представлялся ей в воображении. С ней он не был ни груб, ни жесток, ни гневен, ни деспотичен, наоборот, всегда был предупредителен, любезен и нежен, -- словом, в своей семейной жизни он был совсем другим человеком, чем в официальной. Мария-Луиза не могла достаточно нахвалиться своим семейным счастьем перед родными, перед Меттернихом и Шварценбергом, и для нее тоже это счастье достигло своей вершины с приближением часа, когда она должна была стать матерью.
  

II

   Вечером 19 марта 1811 года, после небольшой прогулки вместе с императором по террасе Тюильри, императрица почувствовала первые признаки приближающихся родов. В ее покоях на этот вечер назначен был прием и спектакль в честь пребывавшего в Париж с 16 числа великого герцога Вюрцбургского, дяди Марии-Луизы. Уже появились первые гости, дамы и мужчины в придворных туалетах. Прием пришлось отменить, потому что Мария-Луиза слегла в постель. Весь двор, однако, остался в сборе в апартаментах первого этажа.
   Всю ночь напролет продолжались родовые муки императрицы. Вскоре население Парижа тоже узнало о приближающемся событии. Во всех церквях молились за благополучное разрешение императрицы. Наполеон сам отдал приказ епископам, чтобы они велели священникам в молитве, произносящейся в подобном случае о царственной роженице, заменить слова "pro laborantibus in partu" на "pro regina praegnante".
   Близ утра галереи и пристройки дворца наполнились огромной, испуганно молчаливой и ожидающей толпой. Всем хотелось узнать из первоисточника о событии, которое должно было потрясти мир. Известно было, что 191 пушечный выстрел возвестит о рождении принца, а 21 -- о рождении принцессы. И каждый из толпы внимательно и трепетно прислушивался; каждому хотелось первому услышать радостный сигнал. Но ничего не было слышно. Протекали часы за часами, а уже у многих зароились в голове опасливые мысли и предположения.
   А в замке молодая императрица лежала в муках на своей постели. Под утро боли прекратились, и Мария-Луиза немного задремала. Доктора полагали, что роды кончатся еще не скоро. Поэтому император отослал домой часть придворных, и только почетная дама г-жа де-Монтебелло, придворные дамы Люсе, Дюран, Баллан, две камеристки, няня Блез и доктор Дюбуа остались в комнате императрицы. Сам Наполеон, который всю ночь напролет не отходил от постели жены, утешал ее и нежными словами, старался успокоить ее, чувствовал теперь себя в высшей степени разбитым. Когда он увидел, что Мария-Луиза уснула, он пошел взять ванну, чтобы освежиться.
   Однако в восемь часов утра акушер Дюбуа велел доложить о себе императору, который сидел еще в ванне. Доктор имел очень озабоченный вид и не знал, на что решиться, так как ребенка можно было извлечь только щипцами. При этом даже было сомнительно, можно ли спасти обоих, и мать, и ребенка. Но Наполеон раздумывал недолго: чувства супруга одержали в нем верх над чувствами императора. "Прежде всего позаботьтесь о спасении матери, -- сказал он. -- Поступайте так, как будто вы имеете дело с обыкновенной женщиной". После этого он наскоро вытерся, оделся и поспешил к Марии-Луизе.
   Как только он пришел, Дюбуа тотчас же приступил к операции, в то время как доктора Корвизар, Иван и Бурдье держали императрицу. Когда эта последняя увидала щипцы, она дико закричала и воскликнула: "Неужели потому, что я императрица, меня нужно принести в жертву?". Но Наполеон стал успокаивать ее ласковыми словами, нежно взял ее руку и держал ее в своих, пока Дюбуа пытался произвести ребенка на свет. Мария-Луиза страшно кричала. Ее крики раздирали душу Наполеона. Он был бледен как полотно, его ноздри дрожали от волнения, и слезы застилали ему глаза при виде таких страданий его жены. Наконец, он не в силах был больше оставаться свидетелем этих мучений. В высшей степени возбужденный, он удалился в уборную императрицы. Этот человек, который тысячи раз видел ужасный призрак смерти перед своими глазами, в котором не вызывали дрожи самые раздирающие сцены ужаса на войне, -- этот человек теперь дрожал и плакал при виде страданий женщины, его жены! Каждую минуту он спрашивал относительно состояния Марии-Луизы.
   Наконец, почти через полчаса, в двадцать минут десятого утра, императрица разрешилась. Наполеон поспешил к ней и покрыл самыми нежными поцелуями ее побледневшие и запекшиеся от страдания губы. И только когда он окончательно успокоился насчет ее самочувствия, он обратился к ребенку, причинившему своей матери столько мук. Это был мальчик! Но счастье, которое Наполеон почти уже держал в руках, казалось, в последний момент готово было выскользнуть от него. Маленькое существо лежало бездыханное прямо на полу, на ковре. Наполеон думал, что ребенок мертв, и, не сказав ни слова, снова обратился к императрице.
   Тем временем его лейб-медик доктор Корвизар хлопотал около новорожденного. После минутного похлопывания и растирания теплым сукном и после того, как ему влили в рот несколько капель водки, маленькое существо очнулось к жизни и подало свой сильный голосок.
   Первый крик сына вырвал Наполеона из объятий Марии-Луизы. Он взял его и поцеловал. Слезы радости текли по его щекам, когда он держал в своих руках этот драгоценнейший, но -- увы! -- последний дар богини счастья! Затем он удалился из комнаты императрицы на несколько минут, чтобы окончить свой сделанный так поспешно в ванной комнате туалет. Когда он вернулся назад, он сиял гордостью и счастьем. Тем, кто стоял вблизи него, он сказал с плохо скрываемым горделивым чувством: "Надеюсь, господа, что наш новорожденный -- весьма славный мальчуган. Хоть он и заставил немножко дожидаться себя, но в конце концов он таки появился! Но, -- прибавил он мысленно, думая об императрице, -- сколько страданий вынесла бедная женщина! Нет, этой ценой я не желаю иметь еще детей!".
   А внизу, перед дворцом ликовала толпа, которая в боязливом ожидании считала пушечные выстрелы. До двадцать первого выстрела царила мертвая тишина. Все выжидательно затаили дыхание, и только было слышно отсчитывание вслух некоторых из толпы. Но уже на двадцать втором выстреле разразилась нескончаемая буря приветственных кликов, тысячеголосое "Vive l\'empereur!", "Vive le roi de Rome!", разносимое все дальше и дальше по улицам Парижа. Франция имела, наконец, наследника престола!
   Наверху, во дворце, в спальне императрицы, позади гардин у окна стоял Наполеон и смотрел вниз на счастливый, ликующий народ. Он не сдерживал больше своих слез; крупными каплями они струились по его щекам. Его счастье было полным. В течение целого дня его глаза были влажны, но это были последние слезы радости, которые ему суждено было пролить.
   Наконец-то родился этот так давно желанный наследник, его законный сын! Уже в колыбели рядом с именами Наполеон-Франц-Карл-Жозеф он получил весьма звучный титул "Римский король". Кто мог бы предположить тогда, что этот царский сын, этот прирожденный король, предназначенный царствовать над двумя государствами, двадцать один год спустя, как простой герцог Рейхштадтский, закончит без славы и могущества свою молодую, так блестяще начатую жизнь? "Его рождение и его смерть -- в этих двух словах заключена вся его история!"
   Но эти горестные дни были еще далеко. А пока Наполеон ни на минуту не сомневался в своем счастье, которое все бросило к его ногам. Будущее принадлежало ему! Если бы Виктор Гюго мог тогда сказать ему:
  
   "L\'avenir, l\'avenir! mystère!
   Toutes les choses de laterre,
   Gloire, fortune militaire,
   Couronne иclatante des rois,
   Victoires aux aìles embrassèes,
   Ambitions reАlisées
   Ne sont jamais sur nos posées
   Que comme l\'oiseau sur nos toits [44] ",
  
   то Наполеон, конечно, не смог бы понять этих слов!
   Празднество за празднеством следовало по поводу счастливого события. Никогда Париж времен прежних французских королей не видел такой роскоши и великолепия при подобных обстоятельствах. Наполеон в своей горделивой радости буквально сгорал от нетерпения как можно скорее показать своему народу ту женщину, которая подарила ему наследника. Не успела она немного оправиться, как он предпринял с ней путешествие в Нормандию, в буквальном смысле слова превратившееся в триумфальное шествие для Марии-Луизы и для него самого. Только после этого путешествия 9 июня состоялось в соборе парижской Богоматери крещение наследника французского трона. Когда хор запел "Veni Creator", Наполеон взял сына на руки и, сияя от счастья, показал его присутствующим. Тогда со всех сторон, как неистовая буря, разразились приветственные клики. Присутствующие забыли, что они находятся в священном месте, и древние стены храма Notre Dame дрогнули от единодушного тысячеголосого "Vive l\'empereur!".
   Лично для Марии-Луизы с рождением ребенка наступило время некоторого отчуждения от Наполеона. С этого момента настал конец постоянной тесной интимности обоих супругов. Император снова вернулся к своим привычкам; за стол вместе с императрицей он садился только вечером за обедом и с удвоенной энергией вновь отдался своим делам и работам. И даже его свободные моменты не принадлежали больше одной Марии-Луизе: ей пришлось теперь делить их со своим сыном, которого Наполеон прямо боготворил.
   Маленький римский король рос красивым, здоровым ребенком, похожим, однако, больше на мать, чем на отца. С этим мальчиком Наполеон сам мог превращаться в ребенка, и величайшим удовольствием для него было играть с ним. Когда его сын был с ним, он забывал все и вся вокруг себя, -- свое достоинство, свое могущество, свои дела. Тогда он был только отцом, а маленький король его сыном. Как бы он ни был занят, если Мария-Луиза с ребенком на руках входила в его рабочий кабинет, он откладывал в сторону все свои дела или же продолжал работать с любимым малюткой на коленях. Малышу приходилось мириться со всевозможными нежностями со стороны своего отца. Наполеон неистово хватал его на руки, подбрасывал его в воздух и снова ловил, так что малютка захлебывался от удовольствия или же принимался плакать, смотря по настроению, а Мария-Луиза стояла при этом, боязливо следя за всеми этими проделками своего мужа и удивлялась, как он не боится так обращаться с таким маленьким, хрупким существом. Однажды Наполеон встал вместе с сыном перед зеркалом и стал корчить гримасы, чтобы развеселить его. Но страшные рожи совсем не понравились малютке, и он начал плакать. Тогда Наполеон полушутливо, полусерьезно обратился к нему и сказал: "Как, ваше величество, вы плачете? Фуй, король -- и плакать, это так некрасиво!". И он стал придумывать новые забавы.
   Позднее, когда маленький Наполеон немножко подрос, он уже больше не плакал, а визжал от радости, если император за завтраком, к которому ежедневно его должна была приносить гувернантка мадам де-Монтескью, вымазывал ему все лицо соусом от жаркого или проделывал с ним разные другие глупости. То он надевал на малыша свою шляпу, то опоясывал его своей саблей, то становился перед ним на ковре на четвереньки и изображал из себя для него лошадку, возя его по всей комнате. Меневаль говорит, что терпение Наполеона с этим ребенком было неистощимо.
   Все его благополучия и недомогания он принимал так же близко к сердцу, как самая нежная мать. Каждый день ему должны были докладывать об его здоровье и успехах, а если он был в отсутствии, то находился в постоянной переписке с мадам де-Монтескью. Только такой человек, как Наполеон, мог среди лагерной сумятицы, среди трудов и забот во время похода во главе великой армии найти время спросить воспитательницу своего сына, прорезались ли у него четыре последние зуба. Мария-Луиза также неукоснительно должна была сообщать ему все о римском короле. Этот последний, придя в более сознательный возраст, очень любил своего отца, с которым так весело было играть. Он постоянно с необычайной серьезностью называл его "мой папа император", а себя самого "маленький римский король", что необыкновенно забавляло Наполеона.
   Так прошел весь 1811 год, среди чистых семейных радостей. Но уже с наступлением следующего года вновь заклубились на севере грозные тучи войны. Поход на холодные снежные равнины России сделался неизбежным для французского императора. Как сатрап, приступил он к нему в одно сияющее майское утро 1812 года в сопровождении императрицы, потому что, прежде чем окончательно выступить в поход, он хотел собрать вокруг себя в Дрездене всех королей и принцев, всю свою австрийскую родню, чтобы показать им, что со своей женитьбой на императорской дочери он принадлежит вполне к их среде не только как политический владыка, но и как равный им, всем этим природным царственным особам.
   Для Марии-Луизы дрезденские дни были прекраснейшим временем ее супружеской жизни. Не только она постоянно была вместе со своим мужем, но тут были около нее также и ее дорогие отец и мать. Их дочь теперь очень изменилась. Из простой молоденькой эрцгерцогини она стала могущественной французской императрицей и появилась перед ними вся осыпанная бриллиантами. Великолепие и роскошь ее туалетов возбуждали восхищение и, конечно, немного зависти у других принцесс. Даже сестры Наполеона, признанные королевы мод, и те не могли соперничать с нею. Сам Наполеон сиял счастьем и удовлетворенным честолюбием, когда под руку с Марией-Луизой проходил по залам дрезденских дворцов и все эти короли и принцы вокруг него почтительно ловили его взгляды и движения и каждое произнесенное им слово. Поистине он был "царь царей"!
   К сожалению, этим счастливым дням скоро пришел конец. Час расставания пробил. Мария-Луиза, которая в Дрездене не делала почти никаких выездов, чтобы не потерять ни одной минуты совместного пребывания с Наполеоном, горько рыдала, когда 26 мая он простился с ней. Она так с ним свыклась, что боялась даже самой короткой разлуки, а тем более такой, когда было неизвестно, сколько времени она продлится. Без него, без его нежной заботливости, без его сильной поддержки она чувствовала себя бесконечно одинокой. "Вы достаточно знаете меня, -- писала она в то время своей придворной даме г-же де-Люсе, -- чтобы представить себе, как я грущу и чувствую себя несчастной. Я стараюсь превозмочь себя, но мне не будет веселее вплоть до того момента, когда я вновь увижу его".
   Единственным утешением для нее были его письма, полные теплого чувства к ней. В них, конечно, не было той страсти, которая рвалась наружу в его любовных письмах к Жозефине, когда в Италии он шел от победы к победе, но Мария-Луиза была уже довольна, когда он писал ей: "Ты понимаешь, что я стремлюсь душой к тебе так же, как и ты ко мне, и я хотел бы быть с тобой, чтобы высказать тебе все те чувства, которые я питаю к тебе. Будь здорова, мой друг. Весь и навсегда твой".
   Это он писал ей, когда покидал дымящиеся развалины первопрестольной русской столицы. Два месяца спустя, побежденный стихиями, он вернулся неожиданно к своей Марии-Луизе в жалкой повозке, в сопровождении одного только верного Коленкура, вернулся из того похода, который он так самоуверенно начал со своей великой армией. От великого до смешного был только один шаг!
   Скала дрогнула, гранит дал трещины. Указанием на то, что его власть поколебалась, послужило ему уже покушение Мале; но его воинственный дух еще не был сломлен. Новая прекрасная армия выросла как из земли по мановению волшебного жезла, и с ней весной 1813 года Наполеон снова пошел на новые военные подвиги в Германию
   Снова Мария-Луиза осталась одна. Император 30 марта назначил ее правительницей с суммой придворного штата в 4 000 000 франков, -- честь, которой никогда не удостаивалась императрица Жозефина. На молодых плечах Марии-Луизы лежало теперь бремя государственных забот. В качестве регентского советника, однако, при ней состоял герцог Пармский эрцканцлер Камбасерес, и через его руки проходили все дела. Наполеон настоятельно наказал ему, чтобы все те неприятности, которые несут с собой дела правления, были устраняемы от молодой императрицы. В особенности он приказывал ему обращать внимание на полицейские донесения, чтобы не все их доводить до сведения Марии-Луизы, так как он не хотел, чтобы безобразные и низкие стороны человеческой жизни имели доступ к ее неиспорченной душе. "Не нужно загрязнять душу молодой женщины некоторыми нечистоплотными подробностями", -- писал он однажды между прочим главному канцлеру.
   Мария-Луиза всячески старалась выполнять свои обязанности к большому удовольствию своего мужа, который не раз отзывался о ней за это с похвалой перед своим тестем. Чтобы облегчить ей немного разлуку, он вызвал ее к 26 июля в Майнц, где и провел с ней несколько дней. Со своим шталмейстером Колленкуром он говорил об этом свидании, как счастливый юноша, который мечтает увидеться со своей возлюбленной. Он был в бодром и довольном настроении, и морщины заботы исчезали с его лба, когда он говорил о том, что скоро сможет обнять свою жену и сына. И после свидания с Марией-Луизой, полный нового мужества, он возвратился в Дрезден.
   И как же он вернулся осенью того же года с этой войны? Уничтоженный, преданный отцом своей жены и все-таки еще защищающийся, как раненый лев. Свидание с женой и сыном вышло необычайно трогательное. Нежно прижал Наполеон свою жену к груди и поцеловал сына со всей любовью счастливого отца. Относительно императора Франца, своего тестя, он не обмолвился перед Марией-Луизой ни одним горьким словом.
   Только три месяца смог Наполеон отдохнуть в кругу своей семьи. Союзные войска переступили границы Франции. Снова нужно было драться, но теперь уже на родной почве и против своего собственного тестя. Для Марии-Луизы это было тяжелым испытанием. Первой мыслью Наполеона было обеспечить ей и сыну безопасность. А кому он мог вернее поручить ее, как не национальной гвардии? Поэтому прежде чем выступить в поход, он собрал 22 января 1814 года в маршальском зале в Тюильри офицеров национальной гвардии и поручил их охране императрицу и своего сына. Это был торжественный момент, когда Наполеон произнес слова: "Я вверяю вам самое любимое, чем я обладаю: императрицу, мою супругу, и римского короля, моего сына! Вы отвечаете мне за них, не правда ли?" -- повторил он несколько раз. В ответ ему из груди всех этих бравых воинов раздалось единодушное, восторженное "Vive l\'empereur!". После этого Наполеон поцеловал своего сына, и многие глаза при этом увлажнились слезой. Два дня спустя, уничтожив важнейшие свои бумаги, он в три часа ночи простился с женой и с сыном. Ему не суждено было больше свидеться ни с Марией-Луизой, ни с маленьким Наполеоном.
   Пока Наполеон в этом походе превосходил самого себя, пока он делал чудеса военного искусства и храбрости, пока он снова превращался в генерала Бонапарта 1797 года, в Париже решалась его судьба. Враг стоял у ворот города, где была его Мария-Луиза, где был его единственный сын. Еще 8 февраля он писал Жоэефу: "Пока я жив, Париж не будет занят врагами!" -- и поручал одновременно брату свою жену и сына. "Если я буду жив, -- писал он дальше, -- то мне должны повиноваться, и я не сомневаюсь, что это будет так. Если я умру, то мой царствующий сын и императрица не должны попасть в руки врагов, а ради чести Франции должны с последними солдатами укрыться в отдаленнейшей деревне. Вспомните о супруге Филиппа V! Что в таком случае подумали бы об императрице? О ней сказали бы, что она покинула трон своего сына и мой! А союзники были бы рады увезти ее пленницей в Вену... Если императрица и римский король попадут в руки неприятеля... то вы и все другие, несмотря на все ваши уверения, будете мятежниками!"
   "Я предпочел бы лучше умертвить своего сына, чем допустить, чтобы он вырос в Вене как австрийский принц. Я никогда не мог видеть "Андромаху" без того, чтобы не сожалеть о судьбе Астианакса, и мне казалось истинным счастьем для него, что он не пережил своего отца". И еще раз, 16 марта, в письме к Жозефу Наполеон повторяет то же самое: "Если неприятель приблизится к Парижу с настолько сильным войском, что всякое сопротивление покажется невозможным, то пусть правительница и мой сын, важнейшие сановники и министры, члены сената и председатели государственного совета, старшие коронные офицеры вместе с бароном де-ля-Буйери и государственной казной -- все уедут по направлению к Луаре. Не покидайте моего сына и постоянно помните о том, что я лучше готов видеть его в Сене, нежели в руках врагов Франции. Судьба Астианакса в качестве пленника греков всегда представлялась мне несчастнейшей судьбой истории".
   И все же сыну Наполеона была предназначена именно такая судьба. Опираясь на письма императора, король Жозеф и министр Талейран решили, что Мария-Луиза с римским королем должны уехать из Парижа. Императрица сама не знала, на что решиться. В ней боролись самые противоречивые чувства. С одной стороны, перед ней стояли ее отец, ее родные, воспоминания ее юности, с другой стороны, -- Наполеон, ее сын, Париж, ее ранг императрицы и любовь, которой от нее требовали к стране, где едва лишь четыре года она была государыней. Жозеф и Талейран настаивали на том, чтобы она уехала, а офицеры национальной гвардии, обещавшие императору защищать его сына и его супругу, умоляли ее не покидать Париж, который мог держаться только в ее присутствии. Но Мария-Луиза не обладала твердым характером; она вверилась руководству своих советчиков. Ее отъезд из Парижа последовал 26 марта, в 12 часов дня. Императрица Франции уехала, предоставив столицу Франции ее судьбе!
   Когда все уже было готово, чтобы садиться в экипажи, случился один небольшой, но многозначительный инцидент: маленький римский король ни за что не хотел уезжать из Тюильри, он катался по земле и кричал: "Я не хочу ехать с мамой в Рамбулье, это гадкий замок! Я хочу остаться здесь!". Он защищался всей силой своих рученок и ноженок, когда шталмейстер де-Канизи хотел отнести его в экипаж. Весь красный от гнева, он кричал: "Я не хочу! Я не уеду из моего дома! Если папы нет, то я здесь хозяин!".
   Как непохож был отъезд Марии-Луизы из Парижа на ее блестящий приезд в столицу Франции! Без всякого прощального привета, без единой слезы его обитателей для жены и сына императора! Она поехала сначала в замок Рамбулье, а оттуда в Блуа. Здесь она услыхала убийственное известие об отречении своего мужа. Никогда еще эта слабая женщина не была несчастнее и достойнее сожаления, чем в это время. Никогда она не проливала столько слез и не была в таком отчаянии. К ее оправданию нужно сказать, что только после письма Наполеона, где он сам советовал ей вполне положиться на своего отца, она решилась совершенно отдаться под его защиту. Ее первой мыслью было поспешить к своему мужу, выждать рядом с ним все события и разделить его несчастье; но воля ее отца, который разделял политику союзников, решила иначе. Она, эта молодая, неопытная, слабая Мария-Луиза, казавшаяся себе такой одинокой и покинутой со своим сыном, думала найти у своего отца самое надежное прибежище. Она была твердо убеждена, что он хочет только самого лучшего для нее и для ее сына. И она позволила руководить собой в уверенности, что разлучается со своим супругом только на некоторое время. Встреча с отцом в Фонтенбло 16 апреля окончательно укрепила ее в этом намерении. Любовь к отцу победила в ней привязанность к Наполеону. С криком отчаяния бросилась Мария-Луиза вместе с сыном в объятия императора Франца, о котором после маленький римский король сказал с безжалостной детской критикой г-же де-Монтескью: "Я видел австрийского императора. Он совсем не хорош".
   Мария-Луиза не поступила, как королева Вестфалии, супруга Жерома, которая отвечала своему отцу на его требование развестись со своим низложенным мужем: "Вы против моей воли связали меня с ним, когда он был у власти и счастлив. Теперь, когда несчастье обрушилось на него, я не проявлю столько трусости, чтобы бросить его". Мария-Луиза также не похожа была характером и на свою бабушку, Марию Каролину, королеву Неаполя и Сицилии, которая, хотя и будучи врагом Наполеона, выразила желание, чтобы ее внучка свила себе из простынь канат и спустилась через окно, чтобы убежать к покинутому супругу. Нет, Мария-Луиза не помышляла об этом.
   Под защитой своего отца она поехала через Швейцарию в Вену, в то время как развенчанный император готовился к своему одинокому отъезду на остров Эльба. До последнего момента он надеялся увидеться с женой и сыном. Он был уверен, что император Франц не станет удерживать их вдали от супруга и отца, потому что они не имели никакого отношения к политике. Но в конце концов он убедился, что ему суждено остаться одиноким, и тогда в один из моментов слабости отчаяние осилило его. В ту страшную ночь, когда его самая верная подруга в несчастье напрасно дожидалась в передней, чтобы попрощаться с ним, он принял яд. Но смерть пренебрегла им. Он должен был испить чашу страдания до дна.
   Позднее снова луч надежды проник в сердце Наполеона. Он спокойнее обсудил свое положение. Доктор Корвизар сказал ему, что теперь климат острова Эльба был бы вреден для Марии-Луизы, что ей нужно сперва поехать на воды в Экс, а затем уже она сможет приехать к нему. И только ввиду такой перспективы Наполеон отпустил свою жену и сына в Вену и поручил их обоих покровительству отца и деда. Приехав на Эльбу, он тотчас же выбрал самое лучшее и здоровое местечко на острове, Сан-Мартино, для местожительства императрицы, -- настолько он был уверен, что она приедет. Разве же она сама не написала ему об этом? Еще 31 июля 1814 года она сообщила ему, что хотя ей и приходится пока поехать опять в Вену из Экса, потому что этого хочет ее отец, но что она скоро приедет к нему. Письмо кончалось уверениями в ее неизменных чувствах. Это была последняя весть, полученная Наполеоном от своей жены. В невыразимой тоске и беспокойстве писал он ей письмо за письмом, но ни на одно не получал ответа. Генерал Нейперг старательно следил за тем, чтобы все письма Наполеона к Марии-Луизе передавались нераспечатанными в руки императора Франца. Но изгнанник пускал в ход все, чтобы получить известие о ней и своем сыне. Наконец он обратился к дяде Марии-Луизы, великому герцогу Фердинанду-Иосифу Тосканскому.
   "Дорогой дядя и брат, -- писал он ему 10 октября 1814 года, -- так как я не получаю известий от моей жены с 10 августа, а о моем сыне вот уже шесть месяцев, то я посылаю кавалера Колонну с этим письмом к вам. Я прошу ваше королевское высочество сообщить мне, разрешаете ли вы мне посылать каждую неделю письмо для императрицы на ваше имя, а также не можете ли вы сообщать мне сведения о ней и передавать мне письма от мадам де-Монтескью, воспитательницы моего сына. Я надеюсь, что несмотря на все события, вызвавшие столько перемен, вы, ваше королевское высочество, сохранили ко мне немного дружеского чувства. Эта уверенность утешила бы меня вполне".
   Он, которого когда-то императоры и короли просили о милости, о коронах и государствах, он теперь обращался почти с мольбой к маленькому князьку, чтобы получить весть о жене и ребенке. И этот герцог не оказался даже великодушным врагом. И он также оставил без ответа письмо бывшего французского императора. Ему мало было дела до того, как невыразимо тосковало отцовское сердце Наполеона в разлуке с сыном. Не один из приближенных одинокого изгнанника на Эльбе видал не раз, как он плакал перед портретом белокурого мальчика.
   Мало-помалу Наполеон покорился своей судьбе. Может быть, в глубине души он уже мечтал о свидании во Франции. Если бы он опять, как прежде, сел на французский трон, если бы у него опять была в руках вся власть, то тогда, о, тогда, наверное, Мария-Луиза снова пришла бы к нему, чтобы принять для римского короля, для его единственного сына трон, вновь завоеванный ему его отцом! О, как ошибался Наполеон! Мария-Луиза не пришла и тогда. Она осталась глуха к его призыву, когда он 27 марта 1815 года писал ей: "Я снова господин над всей Францией!.. Я жду тебя здесь в апреле вместе с нашим сыном!". Да, и этот последний отчаянный призыв покинутого остался неуслышанным. Мадам Дюшатель, графиня Валевская, мадам Пеллапра и многие другие, которые когда-то были близки Наполеону, все они пришли, чтобы доказать вернувшемуся прежнему другу и возлюбленному свою привязанность и верность. И только одна, мать его сына, была далеко. Когда во время одной увеселительной поездки она узнала о возвращении своего мужа от генерала Нейперга, которого она дарила всеми своими милостями, она тотчас же встала под защиту союзников и тем самым уничтожила последнюю надежду Наполеона вновь увидеть своего сына. Она уже не была больше французской императрицей. В июне 1815 года этот титул был изменен на титул великой герцогини Пармы, Пьяченцы и Гуасталлы, и она взяла на себя обязательство никогда больше не писать ни строчки Наполеону, а также оставить своего сына в Вене. Она на все согласилась. Итак, император снова был одинок. Снова он остался без наследника престола, без продолжателя его династии! Этот сын, так долго и страстно желанный, он уже не был больше его сыном. Вскоре снова у него был отнят и трон, и великому императору французов осталась только голая, дикая скала, о которую с ревом разбивались волны безграничного океана.
   Но на этом печальном утесе изгнанник сохранил верное и неизменное воспоминание о женщине, которая так легко и скоро забыла его, и о своем сыне, который, тоже будучи пленником в Шенбрунне, усердно занимался судьбой своего отца. Как во время своей супружеской жизни с Марией-Луизой Наполеон всегда был с ней ласков, нежен и предупредителен, так и теперь его чувства к ней выражались в его словах. Ни одного слова горечи, ненависти или презрения к этой женщине никогда не сорвалось с его губ. Он все простил ей и был уверен, что она до гроба сохранит ему верность. Несчастный, он не знал, что Мария-Луиза уже давно вступила в морганатический брак с генералом Нейпергом и родила ему уже несколько детей. Как раз когда она снова была в счастливом ожидании материнства, Наполеон незадолго до своей смерти, весной в 1821 году, говорил еще генералу Бертрану в момент, когда его болезнь причиняла ему невыносимые муки: "Будьте уверены, что если императрица не делает никаких попыток к тому, чтобы облегчить мои страдания, то это только потому, что она окружена шпионами, не допускающими, чтобы она что-нибудь узнала о том, как я страдаю; ведь Мария-Луиза -- сама добродетель". Но Мария-Луиза знала обо всем. Она знала, как Наполеон томился на острове Св. Елены, знала, какая ужасная, мучительная болезнь привела его к последнему концу, потому что, когда она узнала о смерти своего бывшего супруга, она писала своей приятельнице г-же де-Гренвиль, урожденной де-Путе: "Я сознаюсь, что меня это известие очень поразило. Хотя я никогда не испытывала какого-либо очень глубокого чувства к нему, однако я не могу забыть, что он отец моего сына и что вопреки мнению света он отнюдь не обращался дурно со мной, а, наоборот, был со мной всегда в высшей степени деликатен". И еще несколько времени спустя она писала этой же особе: "Смерть, которая сглаживает все дурное, причиняет всегда боль, а особенно если подумать, какие ужасные муки он (Наполеон) должен был вынести за последние годы своей жизни".
   Последнее, что завещал Наполеон этой женщине, было его сердце, которое ей должны были послать сохраненным в спирте после его смерти. Увы! -- он не знал, что его "добрая Луиза" давно уже забыла его сердце ради другого! [45]
  

Глава XVIII. Замечательные женщины при дворе Наполеона. Лаура Жюно, герцогиня Абрантесская

   Одной из самых хорошеньких и одаренных умственными способностями женщин при дворе первого консула и императора была супруга генерала Жюно. Кроме того, она была одной из тех немногих женщин, которые могли широким взором окинуть жизнь Бонапарта, потому что она знала его с самого своего детства. Она была свидетельницей его борьбы за свое существование, когда он без денег и без связей стучался во все двери в Париже, когда он, в изношенном мундире и нечищенных сапогах, неряшливый и неопрятный по внешности, был озабочен мыслью только о том, чтобы улучшить положение своей семьи и самому пробиться на дорогу. На ее глазах он поднимался со ступени на ступень к тому величию и блеску, от которого и на нее упало несколько лучей, когда она в качестве супруги губернатора представительствовала в столице Франции. И это еще не все: человек, который когда-то обедал в доме ее матери, потому что ему не на что было пообедать в гостинице, сделал ее герцогиней Абрантесской. Может быть, она мечтала даже и о королевстве. Ведь она сама была родом из княжеской семьи, потому что она была дочерью Панории Пермон, той самой, которой двадцатишестилетний Наполеон в своем стремлении к семейному очагу предлагал свою руку и сердце, но был отвергнут.
   Уже давно семья Пермон, в особенности мать, была в дружеских отношениях с семьей Бонапарт. Они, как и Бонапарты, были тоже корсиканцы. Панория, однако, происходила из греческого императорского дома Компенов, которые в семнадцатом столетии вместе с несколькими приверженцами укрылись на Корсике. Позднее Панория переселилась в Монпелье вместе со своим мужем г-ном де-Пермоном, который благодаря удачным спекуляциям в Америке из маленького коммерсанта превратился в богатейшего поставщика армии. Там они вели весьма гостеприимный, почти расточительный образ жизни. В их доме нашел радушный прием больной отец Наполеона, когда в 1785 году во время путешествия во Францию жестокая болезнь подкосила его и вскоре свела в могилу.
   После окончания Террора семья Пермон переехала в Париж. Однако революция причинила им полное разорение, и г-ну де-Пермону никогда не удалось восстановить свое состояние в прежнем виде. После его смерти его вдове и троим детям, двум дочерям и сыну, остались в наследство только долги. Семья Пермон по приезде в Париж тотчас же приняла самое теплое участие в молодом Наполеоне Бонапарте, который хотя и числился генералом, но не имел никакой должности. Он приходил ежедневно со своим другом и соотечественником Саличети, чтобы пообедать вместе с гостеприимными хозяевами, а также чтобы поговорить с Панорией о своей родине, о своей прекрасной Корсике.
   В это время Лауре Пермон, будущей герцогине Абрантесской, было одиннадцать лет. От ее детского взора не ускользнула странная внешность несловоохотливого, почти всегда мрачного генерала Бонапарта, и тот портрет наружности Наполеона, который она рисует нам позднее в своих мемуарах, принадлежит к лучшим его изображениям в ту эпоху, когда только что начала восходить его звезда. Известно, что в ту пору герой Вандемиера был больше чем некрасив, и только в более позднем возрасте, когда его лицо поподнело, его голова приняла благородные римские очертания. "Но, -- говорит мадам Жюно, -- его взгляд и его улыбки всегда были неотразимы... Его прическа, которая теперь кажется нам такой странной на портрете, изображающем его на Аркольском мосту, была для тогдашнего времени очень проста, потому что все эти так ненавистные ему модники носили волосы еще длиннее, чем он. Но он настолько мало занимался собой, что его плохо расчесанные и плохо напудренные волосы прямо-таки портили его внешность. Также и с его руками позднее произошла большая перемена. В то время они были худы и смуглы. До какой степени Наполеон впоследствии, и по справедливости, считал свои руки красивыми, это известно всем. И когда я представляю себе, как он в 1795 году входил во двор нашего отеля, как он неловко и неуверенно шел к дому, надвинув на самые глаза старую порыжевшую шляпу, со своими скверно напудренными "собачьими ушами", свисавшими до самого темно-серого пальто, постоянно без перчаток, потому что это казалось ему излишней роскошью, в старых, плохо вычищенных сапогах, -- словом, когда я представляю себе всю его вследствие необычайной худобы и желтизны кожи в высшей степени жалкую внешность и сравниваю ее с Наполеоном, которого я знала впоследствии, то мне кажется невозможным, чтобы это мог быть один и тот же человек".
   Но именно как раз тогда, когда маленькой Лауре он казался таким жалким и некрасивым, его звезда начала восходить на горизонте. 13 Вандемиера сделало генерала Бонапарта героем и послужило началом его блестящей карьеры. Вскоре после этого он был назначен главнокомандующим итальянской армией, с которой он одержал свои первые сказочные победы.
   Прежде чем отправиться в этот поход, он сделал прощальный визит г-же де-Пермон. Он привел с собой своего адъютанта, развеселого, тогда двадцатичетырехлетнего гусарского ротмистра Жюно, который катал верхом на коленях двенадцатилетнюю Лулу Пермон. Жюно был тогда влюблен в прелестную Полетту, сестру Наполеона, и не подозревал, что та девочка, которую он качал на своих коленях, будет впоследствии его женой.
   События шли своим чередом. Они благоприятствовали обоим, -- и генералу, и его адъютанту. С гордой отвагой итальянский победитель перенес славу Франции вплоть до песчаных пустынь Африки, чтобы по возвращении стать самому во главе правления. Из маленького, незаметного генерала Бонапарта он превратился в могущественного первого консула, а своего любимого адъютанта он после битвы при Маренго назначил губернатором Парижа.
   Никто не подходил лучше для этой роли, чем этот храбрый офицер, никто лучше Жюно не мог охранять интересы столицы, потому что он был искренно и бескорыстно предан первому консулу. Но для губернатора нужна была и губернаторша. Наполеон советовал ему жениться на богатой невесте, потому что он любил, чтобы его чиновники могли представительствовать с блеском, а содержание губернаторского дома в таком городе, как Париж, стоило много денег.
   Однако Жюно прежде всего хотел жениться на такой девушке, которая бы ему нравилась. Его выбор пал на подросшую тем временем Лулу Пермон, у матери которой несколько лет тому назад он и его генерал нашли такой радушный прием. Бонапарт вначале не был согласен на подобный брак, потому что у невесты не было совершенно никакого состояния, но Жюно не позволил вмешиваться в свои сердечные дела никому, даже и первому консулу, и так как этот последний всегда питал дружеские чувства к семье Пермон, то в конце-концов он и дал свое согласие. Что Лаура не принесла своему мужу приданого, Наполеон обошел это обстоятельство, сделав своему губернатору подарок в 100 000 франков, а невесте подарил обстановку стоимостью в 40 000 франков. Таким образом, все было улажено, и свадьба состоялась без всяких препятствий.
   Губернаторше едва минуло семнадцать лет, но тем не менее она сумела собрать вокруг себя кружок видных людей. Ее салон, как когда-то салон ее матери, сделался вскоре одним из самых значительных и излюбленнейших в Париже. У нее постоянно толпились и французы, и иностранцы, и даже такие, которые не были особенно расположены к первому консулу. Когда этот последний выставлял ей на вид, что у нее собирается уже слишком чисто английское общество, она смеялась над ним и опять продолжала принимать это общество у себя. Сама она была очаровательным центром своего кружка, блистая своим живым умом, остроумием, а иногда и ядовитой насмешливостью. Наполеон называл ее маленькой язвой, "la petite peste", но никогда не сердился на нее. Разговор с ней всегда доставлял ему большое удовольствие, он страшно любил дразнить ее, вступал с ней в маленькие словесные поединки, из которых чаще всего выходила победительницей мадам Жюно, и старался заставить ее ревновать своего мужа. Молодой губернаторше, в свою очередь, доставляло большое удовольствие слушать Наполеона, когда он со своей обрывистой, нервной манерой говорить вел разговор с ее гостями. Она никогда не пропускала приемов, которые во время консульства происходили в Тюильри каждый пятый день декады. И когда она вечером возвращалась домой, она записывала все слова, услышанные ею от человека, перед гением которого она преклонялась и умственное и духовное значение которого представляло огромный интерес для ее наблюдательности.
   Ее жизнь во время консульства и империи была сплошным праздником блеска и счастья. Никогда Наполеон не мог забыть, что его прежний адъютант часто приходил к нему на помощь со своим кошельком, когда он был в Париже без денег и без должности. Император не позабыл долгов генерала Бонапарта. Он всегда питал особое пристрастие и слабость к Жюно, и он и его жена были всегда особенно отличаемы. Оба они были в высшей степени расточительны; мадам Жюно не хватало никаких денег на ее бриллианты, а муж тратил массу денег на игру. Его огромные доходы как губернатора отнюдь не могли покрывать всех его расходов. Одного жалованья от государства он получал ежегодно 500000 франков, не считая всех побочных доходов, которые приносит с собой подобная должность. В среднем он получал ежегодно около полутора миллионов франков, и все-таки каждый год ухитрялся делать огромные долги. Тогда он шел каяться в своих грехах к императору, и тот однажды беспрекословно подарил ему 300 000 франков, чтобы он мог заплатить часть своих самых настоятельных долгов. И подобный подарок был не единственным. Наполеон передавал обоим Жюно чистыми деньгами прямо невероятные суммы.
   Но ни мадам Жюно, ни ее супруг не задумывались над тем, чтобы сократить свою расточительность и несколько ограничить свою жизнь, несмотря на все увещания Наполеона. Да и не мудрено, что их опьянило то сказочное счастье, которое выпало на их долю. Но несмотря на всю свою любовь к Жюно Наполеон не сделал его ни маршалом, ни поручил ему королевства, как Мюрату. Он был посланником, губернатором и герцогом Абрантесским, но ни княжеская, ни королевская корона не украсила его головы. В Лиссабоне, где он был посланником, он думал, что уже держит в руках королевский трон Португалии, когда король Иоанн VI уехал в Америку, но он ошибся в расчете. Прекраснейшей мечте его и его жены не суждено было осуществиться. Новое разочарование ждало его после несчастного похода в Россию, так как Наполеон отдал его под начальство своего пасынка Евгения Богарне, -- его, Жюно, солдата душой и телом! Но в следующем году император вновь повысил его, назначив губернатором Иллирии.
   Мадам Жюно не поехала со своим мужем в Триест, а осталась в Париже, чтобы продолжать играть свою роль губернаторши. Но климат Триеста оказался очень вредным для уже расстроенного здоровья Жюно, так что вскоре он стал не в состоянии выполнять свои обязанности. Он начал проявлять явные симптомы душевного расстройства, и его пришлось заменить Фуше, герцогом Отрантским, а самого его отправить на поправку в Бургонь, на родину, к его престарелому отцу. Там в припадке умоисступления он добровольно покончил с жизнью, выбросившись из окна в тот момент, когда его оставили одного.
   Когда Наполеон узнал о таком печальном конце герцога Абрантесского, он будто бы воскликнул: "Бедный Жюно! Как он любил меня! Я думаю, что он отдал бы за меня кровь своего сердца!". И он, пожалуй, не был не прав, говоря то: смерть Жюно была следствием его преданности Наполеону.
   Когда герцогиня Абрантесская осталась вдовой, ей было всего лишь двадцать девять лет. Страшно расстроенные обстоятельства, в которых она очутилась после смерти мужа, должны были бы побудить Наполеона оказать ей поддержку. Но он ничего не сделал для нее. Вскоре события повлекли за собой падение империи, а с нею и крушение большинства приобретенных за эту эпоху состояний и общественных положений. Когда-то блестящая губернаторша Парижа должна была переселиться в скромное помещение и жить если и не вполне заброшенной своими прежними друзьями, то все же в высшей степени скромно. Во время Ста дней на нее вновь упало несколько слабых лучей былого блеска, но вскоре роковой день Ватерлоо покрыл все прахом забвения.
   Лишенная всяких средств, настолько обедневшая, что ей с трудом приходилось влачить свое существование, так как кредиторы все отняли у нее, она была вынуждена согласиться на предложение одного издателя написать свои мемуары. Она наполнила ими восемнадцать томов, появившихся между 1831 и 1834 годами. Но она написала эти свои воспоминания не так, как другая женщина, тоже видевшая немало благодеяний от Наполеона; в них не сквозит ненависти к тому человеку, который не пришел ей на помощь, когда она овдовела. Герцогиня Абрантесская своими "Мемуарами" поставила сама себе прекраснейший памятник, потому что несмотря на их растянутость они написаны с любовью и восхищением перед той великой, достопамятной эпохой. От них веет духом наполеоновского величия и его славных побед, а всюду разбросанные придворные истории приятно оживляют их и знакомят нас со слабостями замечательнейшего человека своего времени.
   Мадам Жюно, несмотря на свой ум, все-таки вполне женщина, и, как таковая, она не умалчивает в своих воспоминаниях об одном маленьком приключении, которое льстило ее самолюбию, несмотря на то, что в этом случае Наполеон вел себя по отношению к ней не весьма корректно. Но какая женщина не рассказала бы с гордостью о том, что она удостоилась внимания цезаря? И какая женщина еще с большей гордостью не сообщила бы о том, что она сумела ему противостоять? Это было летом в 1803 году, когда Жюно вернулся со своего поста посланника в Лиссабоне и вновь занял свою должность парижского губернатора. Первый консул со своей свитой находился в это время в Мальмезоне, пока г-жа Бонапарт лечилась на водах в Пломбьере от своего бесплодия. Молодость, грация, изящество и веселье царили при консульском дворе, где правительствовала юная, прелестная падчерица Наполеона Гортензия, супруга Луи Бонапарта. Общество устраивало спектакли, охоты и развлекалось в парке Мальмезона самыми разнообразными играми. И первый консул бегал взапуски со всей молодежью и был весел, как ребенок. Вечером все страшно усталые ложились в постель и засыпали крепким, беспечным сном молодости, каким наслаждалась и двадцатилетняя губернаторша Парижа мадам Жюно.
   Но ей не пришлось всегда вкушать свой сон в такой приятной беспечности. Однажды ранним утром она проснулась от шума в ее комнате; в следующий момент чья-то рука отдернула полог от ее постели, и первый консул стоял перед ней. Мадам Жюно не знала, во сне это или наяву, протирала глаза, посмотрела на часы и совершенно терялась в догадках относительно такого раннего визита, потому что было всего только пять часов утра.
   Наполеон довольно улыбнулся при виде удивления сонной губернаторши, начал напевать песенку, и когда мадам Жюно указала ему с упреком на часы, он сказал довольно равнодушным тоном: "Как, только пять часов? Ну так мы можем немного поболтать". Затем он самым комфортабельным образом придвинул кресло к ее постели, разложил на одеяло пачку писем, которые он принес с собой, и начал читать письма одно за другим с невозмутимым спокойствием, точно он был в своем кабинете. Время от времени он обращался с каким-нибудь вопросом к мадам Жюно, но отнюдь не прерывал своего занятия. Губернаторша не знала, что и подумать об этом странном госте, который выбирает спальню молодой женщины для того, чтобы читать свою корреспонденцию. Вдруг на ближней колокольне пробило шесть часов. Наполеон вскочил, сгреб свои бумаги и удалился напевая, предварительно распрощавшись с мадам Жюно довольно фамильярным образом, а именно крепко ущипнув ее за ногу сквозь одеяло.
   Мадам Жюно весьма задумалась над этим визитом в такой неурочный час. Она надеялась все же, что это был минутный каприз первого консула и что он больше не повторится. Но она жестоко ошиблась. На следующее утро, в тот же самый час, он вновь предстал перед ней и опять читал письма у ее постели. На этот раз он наговорил ей много комплиментов по поводу ее красивых зубов. Ровно в шесть часов он удалился, как и накануне, оставив молодую женщину в еще большем недоумении. Теперь она решила быть настороже, так как она любила своего Жюно и не хотела, чтобы о ней говорили, что она ему изменяет. А если бы видели первого консула, ежедневно выходящего из ее спальни рано утром, то несомненно распустили бы слухи, что она его любовница. На следующую ночь она заперла свою дверь, вынула ключ и строго приказала своей горничной не пускать к ней никого, кто бы он ни был. Но не было еще пяти часов, как она сама проснулась; беспокойство и возбуждение не давали ей спать. Ровно в определенный час она услыхала шаги в коридоре. Слышно было, как пытались открыть дверь, нажимая на ручку замка. Затем она услыхала, как первый консул что-то тихо говорил с горничной и затем ушел. Итак, на этот раз она отделалась от него и радовалась от всей души, что провела его. Но ее радость оказалась преждевременной. Как раз когда она начала снова засыпать, ее дверь вдруг распахнулась и Наполеон стоял перед ней, нельзя сказать, чтобы с очень дружелюбной миной. "Что, однако, вы воображаете, мадам Жюно, -- сказал он недовольным тоном, -- не боитесь ли уж вы, что вас убьют?" Оказалось, что он подобрал ключ к ее двери и настоял-таки на своем. Однако на этот раз он вскоре ушел, сообщив ей, что на следующее утро он опять в этот же час придет будить ее на охоту.
   Лаура Жюно не знала, что ей делать; она догадывалась, чего он добивался этими посещениями. По счастью, днем приехал к ней на несколько часов ее муж из Парижа. Хотя губернатору и запрещалось ночевать вне Парижа без особого на это разрешения первого консула, но его молодая жена сумела убедить его остаться с ней, не выдавая ему при этом настоящей причины своего желания. Она заранее была в восторге от того, какое удивленное лицо будет у Наполеона, когда на следующее утро он увидит Жюно в постели рядом с ней, и почти не могла спать от возбуждения.
   Настало утро -- и по обыкновению Бонапарт вошел в спальню губернаторши. Кто из двух мужчин был более поражен -- Наполеон или Жюно, -- трудно сказать, во всяком случае, муж осведомился, что понадобилось первому консулу делать в спальне его жены в такой ранний час утра.
   -- Я хотел разбудить мадам Жюно на охоту, -- был ответ Наполеона, который не преминул бросить плутовке яростный взгляд. -- Но я вижу, -- продолжал он, -- что она нашла другого, кто разбудил ее еще раньше. Я мог бы наказать вас, Жюно, потому что вы здесь без разрешения.
   -- Генерал, если когда-нибудь проступок был более достоин извинения, то это в данном случае. Если бы вы могли вчера видеть здесь эту маленькую сирену, как она пускала в ход все свои чары и способы обольщения, чтобы убедить меня остаться здесь, то вы несомненно простили бы меня.
   -- Ну хорошо, я прощаю тебя и даже охотно. Мадам Жюно одна будет наказана. Чтобы доказать тебе, что я на тебя не сердит, я позволяю тебе ехать вместе с нами на охоту. Есть у тебя верховая лошадь?
   -- Нет, я приехал в экипаже.
   -- Ну, все равно. Жарден достанет тебе лошадь, а тебе я позволяю хорошенько выбранить меня. Прощайте, мадам Жюно. Вставайте скорее и не мешкайте.
   С этими словами Наполеон удалился. Днем во время охоты он имел очень оживленную беседу с молодой неподатливой губернаторшей, во время которой он несколько раз назвал ее "дурочкой". Вот и все, что рассказывает мадам Жюно, и из этого ее рассказа трудно вывести какое-либо определенное заключение.
  

Глава XIX. Мадам де-Сталь

   Ни одна женщина, кроме мадам де-Сталь, не могла похвалиться, что величайший человек своего времени, державший в своих руках судьбы народов, боялся ее.
   А здесь это было именно так. Наполеон боялся бойкого пера мадам де-Сталь, ее склонного к интриге ума, ее влияния на многие значительные личности, -- словом, он смотрел на нее, как на опасную силу, против которой он всегда должен был быть во всеоружии и в оборонительной позиции. Но так как мадам де-Сталь была все же более слабой стороной, потому что на стороне Наполеона была сила в прямом смысле слова, то ей пришлось в конце концов покориться.
   Борьба этих двух величин возникла вначале на чисто личной почве, из-за отвергнутого восхищения перед гением с одной стороны и из-за отвращения ко всему неженственному -- с другой. Наполеон любил только настоящих женщин в полном смысле этого слова. А мадам де-Сталь, по его мнению, обладала слишком мужским умом и слишком эмансипированной натурой, даже и в кокетстве, которое она вначале расточала перед молодым генералом. Желание непременно играть первую роль в свете, ее ярко выраженное стремление властвовать, все это было ненавистно в женщине для него, который сам был властолюбив и честолюбив. Точно так же ему не понравилась ее неженская манера, с которой она в неумеренных словах и выражениях проявляла ему свое восхищение. Ее письма, которые она писала главнокомандующему итальянской армией, были похожи скорее на пламенные объяснения в любви, нежели на выражения чистого восхищения перед военным гением. Они были полны огня и одушевления и в выражении чувств достойны Коринны. Что она в них сравнивала его одновременно со Сципионом и Танкредом, потому что он соединял в себе строгую простоту первого с блестящими деяниями второго, это, конечно, нравилось молодому генералу, но что к этому восхищению его гением примешивалось нескрываемое обожание женщины, этого он не хотел и не мог понять, поглощенный в ту пору всецело своей любовью к Жозефине. Это отталкивало его.
   Если верить словам Бурьена, то этот последний часто был свидетелем насмешливых замечаний со стороны генерала Бонапарта, когда он получал восторженные письма женевской писательницы. Наполеон иногда прочитывал ему вслух некоторые места из этих писем и говорил потом со смехом: "Бурьен, понимаете ли вы хоть что-нибудь в этих несуразностях? Эта женщина совсем сумасшедшая". Но когда в одном из писем мадам де-Сталь намекнула на то, что такой гений, как он, связал свою судьбу с маленькой ничтожной креолкой, которая недостойна его и не может его понять, и что только такая пламенная душа, как она (мадам де-Сталь), может быть предназначена для такого героя, то тогда Наполеон возмутился окончательно. Как могла такая умная женщина, как мадам де-Сталь, сделать подобный промах? Неужели она не понимала, что этим она оскорбляла самые святые чувства Бонапарта, его великую, его безграничную любовь к Жозефине? На подобные претензии "синего чулка", который осмеливался ставить себя выше его Жозефины, его единственной, несравненной артистки в любви, генерал Бонапарт мог ответить только презрительной улыбкой. "Однако -- сказал он, -- эта умничающая женщина, эта сочинительница чувств -- и хочет сравнивать себя с Жозефиной! Бурьен, я не стану отвечать на подобные письма".
   Но мадам де-Сталь это не смущало. Пусть он не отвечал на ее письма, -- ее восхищение и преклонение перед героем не страдало от этого. Она не могла дождаться возвращения победителя из Италии, -- так ей хотелось если не первой, то одной из первых удостоиться его привета и взгляда. Ведь он был самым знаменитым человеком момента: двадцать выигранных сражений сплели вокруг его молодого чела неувядаемый венок славы! Он соединял в себе все добродетели героя: гений, великодушие, неустрашимость, бескорыстие, молодость и удачу! Перед Бонапартом-победителем бледнело все. Мадам де-Сталь он казался удивительным не только своими сказочными победами, но и своим характером. Всюду говорили об его великодушии по отношению к врагу, об его справедливости и любви к свободе; он умел говорить и сердцам солдат, и сердцам французского народа. Но наряду с этими качествами воина в нем уживалась любовь и к прекрасным произведениям литературы; он любил песни Оссиана и творения Руссо и был хорошо знаком с греческой и римской литературой. Словом, Бонапарт в глазах мадам де-Сталь был каким-то полубогом, не только окруженным ореолом знаменитости, но и обвеянным очарованием оригинальности. Она жаждала увидеть черты его худого лица, обрамленного длинными прямыми волосами, увидеть в его глазах огонь любви к свободе родины. Не называла ли она его "лучшим республиканцем Франции" и "самым свободолюбивым из всех французов"?
   И поэтому, когда генерал Бонапарт 15 Фримера VI года (5 декабря 1797 года) вернулся в Париж как прославленный победитель, мадам де-Сталь пустила в ход все, чтобы иметь возможность встретиться с ним. Он известил министра иностранных дел Талейрана, что придет к нему на следующий день. Этот тотчас же уведомил своего друга, мадам де-Сталь, чтобы она могла явиться в назначенное время в его салон и улицезреть вблизи того героя, перед которым она так преклонялась.
   Мадам де-Сталь не нужно было дважды напоминать об этом. Уже с 10-ти часов утра она была у Талейрана. Около 11-ти часов доложили о прибытии генерала. Но ее так долго лелеянная мечта вскоре рассеялась: Бонапарт едва обратил на нее внимание, когда министр назвал ему ее имя. Хотя он и обратился к ней с несколькими приветливыми словами и особенно осчастливил ее заявлением, что по дороге через Швейцарию он безуспешно пытался разыскать ее отца в Коппе, однако затем, словно боясь завязать более длительный разговор с ней, он обратился к другим лицам и отправился с Талейраном в его рабочий кабинет.
   И тем не менее мадам де-Сталь была совершенно очарована молодым героем. Она, царица слова, брызжущая умом и находчивостью женщина, -- она в первый момент едва нашла, что ответить на обращенные к ней слова. Она могла только смотреть на него своими большими широко раскрытыми глазами и снова только смотреть. Она сама удивлялась на свою робость и признавалась: "Я не находила слов, чтобы отвечать ему... Когда я немного пришла в себя от своего смущения и удивления, я почувствовала, как во мне растет чувство страха... После я еще несколько раз встречалась с ним, но никогда в его присутствии я не могла дышать свободно. Каждый раз, как я слышала его разговор, меня всегда поражало его превосходство". Ее преклонение перед итальянским победителем было настолько велико, что распространялось даже и на его адъютантов. Когда на одном из приемов Талейрана полковник Лавалет хотел после обеда вежливо пропустить мадам де-Сталь первую в салон, она почтительно сказала, скромно отступя несколько шагов назад: "Как я могу осмелиться войти раньше адьютанта генерала Бонапарта?". Это преклонение, а прежде всего желание понравиться генералу отнимало у нее всю ее уверенность и красноречие, как только она чувствовала его вблизи себя. Однажды она почти в слезах созналась Люсьену Бонапарту: "Перед вашим братом я вдруг тупею, потому что хочу ему понравиться. Я вдруг теряю всякое соображение, хочу с ним говорить, ищу слова и произношу все фразы вкривь и вкось. Я хочу заставить его обратить на меня внимание -- и -- увы! -- делаюсь в его присутствии глупа, как индюшка".
   Она восхищалась в лице Бонапарта великим полководцем, беспристрастным философом и искренним республиканцем, который несмотря на свою славу не выходил из своей скромной сдержанности. Доказательством этому были его слова, с которыми он обратился ко всем присутствовавшим у Талейрана, когда вышел с министром из его кабинета: "Граждане, то восхищение, которым вы меня дарите, глубоко трогает меня. Я, насколько мог, старательно вел войну и заключил мир. И теперь дело Директории извлечь из всего этого пользу для счастья и блага республики".
   Такие слова, конечно, должны были привести в восторг такую страстную поклонницу свободы, как мадам де-Сталь. С этого момента она решила во что бы то ни стало завоевать Наполеона, который, она чувствовала, не доверял ей и сознательно избегал ее общества. Всеми силами, всеми средствами она старалась привлечь героя на свою сторону, в свой политический кружок. Ей пришлось при этом понести горькие разочарования. Не только она не смогла очаровать его как женщина, на что она вначале возлагала тайные надежды, но даже она внушила ему опасение и в конце концов отвращение. Он приводил ее в отчаяние своими сухими, а подчас и резкими ответами. Так, однажды она хотела узнать, какая, по его мнению, была самая замечательная в мире женщина, на что он ответил ей: "Та, которая больше всех нарожала детей". Мадам де-Сталь, конечно, надеялась получить не такой ответ и заметила ему немножко колко, что он пользуется репутацией человека, не любящего женщин. "Извините, мадам, -- возразил он ей с особенным ударением, -- я очень люблю мою жену".
   Антипатия Наполеона к мадам де-Сталь была безгранична. Он видел в ней опасную умственную силу, с которой вначале ему приходилось обращаться со всяческой осторожностью, так как у нее были влиятельнейшие связи, но которой он, где только мог, старался не попадаться на пути. Она же, наоборот, бывала на каждом празднестве, на каждом обеде, на каждом балу, которые давались в честь генерала. И тогда она буквально пожирала его глазами, упорно заговаривала с ним и при каждом удобном случае старалась отличить его. Она хотела во что бы то ни стало заинтересовать его собой. Она спала и видела, как бы привлечь его на свою сторону и практиковать над ним свою властолюбивую натуру, влияя на его планы и поступки, -- словом, ей хотелось править государством из своего салона, раз она сама фактически не стояла у власти. Кроме того, ей хотелось показать ему всю власть, какую женщина может приобрести над мужчиной. Но Бонапарт не поддался подобной опеке. Он оставался неуловимым. Прежде всего, он любил таких женщин, как Жозефина, -- мягких, слабых и податливых, которые не претендуют ни на что, кроме красоты и женского обаяния. А в мадам де-Сталь он не находил ничего подобного. Вечно женственное начало исчезало в ней совершенно за ее большим умом, ее знаниями, ее личностью знаменитой женщины и за ее стремлением в качестве таковой играть руководящую роль. Наполеон не был Бенжаменом Констаном, который без протеста впрягся в ее триумфальную колесницу. Между ними обоими развилась сначала недоверчивость, а так как они оба обладали страстными натурами, то эта недоверчивость перешла в глубокую, неугасимую ненависть. Перо мадам де-Сталь, ее салон, ее вмешательство в политику -- все это было ненавистно Наполеону. Он не желал, чтобы его ни наблюдали, ни отгадывали. И как раз вследствие этого он преследовал ее больше, чем она того заслуживала. Именно из-за этого он обрек ее на ту скитальческую жизнь, которую она вела со времени появления своей книги "О литературе". Эта книга была ее политическим credo. За то, что она мужественно и решительно доказывала там, что только свобода и республиканские учреждения могут способствовать прогрессу и совершенствованию человечества, за то, что она возвеличивала в ней революцию и наносила удар 16-му Брюмера, за это первый консул изгнал ее за сорок миль из окружности Парижа. Правда, в своем произведении она не делала никаких вылазок против личности Наполеона, но оно было полно тысячи стрел, направленных на него и на его правление. Если он желал сохранить свой авторитет -- а его власть стояла тогда далеко не на такой твердой почве, как полагают, -- то он должен был действовать со всей строгостью против автора подобной книги. Его гневу не было границ. Даже заступничество ее друзей Жозефа Бонапарта, генерала Жюно, мадам Рекамье и других не смогло помочь ей; некоторые даже, как мадам Рекамье, сами подверглись немилости. Наполеон был неумолим. Мадам де-Сталь уехала в свое первое путешествие в Германию, а затем после смерти своего отца отправилась в Италию. Там был написан ее роман "Коринна". И только после этого значительного промежутка времени изгнанница снова осмелилась вступить на французскую почву в надежде, что Наполеон забыл о ней.
   Этот последний находился в это время в походе против Пруссии. Тем не менее его прекрасно организованная полиция зорко следила за мадам де-Сталь, так что император был уведомлен о всех ее намерениях и начинаниях раньше, чем она могла привести их в исполнение. Так, из Пултуска он писал своему министру полиции Фуше: "Не допускайте эту женщину, г-жу де-Сталь, близко к Парижу; я думаю, она обретается недалеко от него". И когда он достоверно узнал, что она таки в Париже, он обратился с угрозой: "Если она не уедет из Парижа, я велю своим жандармам арестовать ее".
   После такой угрозы мадам де-Сталь спаслась в Коппе, и только в 1810 году она вновь появилась за 40 миль от Парижа. Она находилась тогда в Шомоне и попыталась смягчить сердце своего преследователя прочувственным письмом. Напрасно. Каково было в то время отношение Наполеона к мадам де-Сталь, явствует из его слов, сказанных тогда князю Меттерниху, когда тот попытался встать на ее защиту. "Я не хочу мадам де-Сталь в Париже и имею на это веские причины. Если бы она хотела или могла не быть ни роялисткой, ни республиканкой, то тогда я ничего не имел бы против нее. Но она, точно маховое колесо, приводит в движение все салоны. Только во Франции такая женщина представляет опасность, и я не хочу ничего о ней знать".
   Кроме того, в самом миросозерцании этих двух людей было глубокое различие. Мадам де-Сталь принадлежала к категории идеологов, так ненавистных Наполеону. Эта его ненависть ко всякого рода идеологии не родилась, однако, из его собственного склада натуры, а развилась под влиянием времени, возвеличившего его, и из событий, выработавших его характер. Мадам де-Сталь никогда не могла простить ему, что он, на которого она возлагала все надежды, как на носителя идей свободы, на которого она почти молилась, как на чистейшей воды республиканца, что этот человек, по ее выражению, "делал безнравственность опорой деспотизма". Мадам Ремюза прекрасно уловила чувства этой женщины к своему могущественному врагу. "Мадам де-Сталь, -- говорит она, -- была свидетельницей того, как Бонапарт сделался Наполеоном. Она 19 Брюмера проливала слезы над судьбой свободы; она вооружилась до зубов, чтобы защищать ее, и пятнадцать лет подряд вела борьбу, не ослабевая ни на минуту. Преследуемая, лишенная покоя и пристанища, она в глубоком молчании порабощенной Европы была громким голосом, поднимавшимся во имя благороднейших интересов человечества, свободы и морали".
   Этот голос особенно громко прозвучал в ее книге "Германия". Известно, какая судьба постигла эту книгу. Произведение, которое было сплошным гимном Германии, могло возбудить только гнев императора Наполеона. Он тотчас же подверг его запрещению, приказал уничтожить все издание, разрушить матрицы и арестовать рукопись. На этот раз опала всемогущего была уже на всю жизнь, и мадам де-Сталь снова пришлось, подобно вечному жиду, странствовать по всему свету.
   Но преследования Наполеона против мадам де-Сталь вызвали тогда целую бурю негодования повсюду за границей, где ее книга "L\'Allemagne" была с жадностью прочитана всеми, и его поступок повредил ему больше, чем если бы он разрешил выпустить ее в Париже.
   Наполеон поступил крайне неумно и опрометчиво, сделав из мадам де-Сталь своего врага. С минимальным количеством дипломатии он мог бы привлечь эту женщину на свою сторону, потому что несмотря на его неприступность она долго сохраняла свое преклонение перед ним. В 1800 году, когда Наполеон уже был консулом, мадам де-Сталь еще писала Генриху Мейстеру: "Смогли ли вы устоять против любопытства увидать героя? Он снова завоюет Италию и во второй раз подпишет мир в Campo Formio! Это ли не историческое событие?". Но это не помешало ей отнестись в своих мемуарах с величайшим неодобрением к победе при Маренго и воскликнуть в страстной ярости: "Я хотела бы, чтобы он был разбит!". И все же в то время она ничего так страстно не желала, как только помириться с Наполеоном. Жозеф Бонапарт сказал однажды своему брату: "Если бы вы оказали ей хоть немного расположения, она молилась бы на вас". На это, говорят, Наполеон ответил: "О, это слишком! Мне это поклонение ни на что не годится, потому что женщина эта уж чересчур дурна собой".
   Слепое преследование Наполеона, выгнавшее мадам де-Сталь из Франции, породило в ней самую жгучую ненависть к нему, и он сам сознавал впоследствии, что эта ненависть причинила ему больше вреда в Германии, России, Австрии, Швеции и Англии, чем если бы он локализировал ее во Франции. Да, наконец, она торжествовала над ним своим пером, подтверждая собственные слова Наполеона, сказанные им Фонтану в 1808 году: "Знаете ли, что мне кажется самым удивительным в мире? Бессилие грубой силы организовать что-либо. В мире существуют только две силы: шпага и ум!.. Но в конце концов ум всегда побеждает шпагу". Значит, могучий и страшный завоеватель тоже сознавал в глубине души, что не только с оружием в руках можно подчинить себе весь мир, но что и общественное мнение играет свою, и далеко не последнюю, роль.
   Мадам де-Сталь пришлось вернуться во Францию только вместе с союзниками, ей, которая говорила Бенжамену Констану: "Скорее пусть судьба навсегда изгонит меня из Франции, чем если я буду обязана чужим своим возвращением". Но если она и торжествовала над Наполеоном, то все же, несмотря на все ее ошибки, односторонние суждения и многие несправедливости по отношению к Наполеону, она не оказалась злобной победительницей и никогда не унижалась до вульгарной брани против своего падшего врага. Правда, когда он вернулся с Эльбы, то она была не менее поражена, "чем если бы земля разверзлась под ее ногами", и видела в этом событии величайшее несчастье для Франции, но она не поносила своего врага, как многие другие. Она находила даже, что то, что сделал Наполеон, шло вполне естественно, и что он не мог поступить иначе, как только попытаться еще раз захватить утраченную власть в свои руки.
   В "Mémorial de Sainte Hélène" рассказываются, впрочем, другие вещи относительно поведения мадам де-Сталь в 1815 году. Она будто бы пришла в такой восторг и восхищение от поступка Наполеона, что он показался ей прямо сверхчеловеческим деянием. Она даже написала императору, что она совершенно покорена этим великим событием и что если он выплатит ей два миллиона, которые Франция должна ее отцу, то она навсегда посвятит свое перо на служение Франции. Это письмо, переданное вернувшемуся императору через посредство Жозефа Бонапарта, действительно существует. Но если мадам де-Сталь и написала Наполеону подобное письмо, то это не было ее искренним убеждением, а лишь дипломатическим приемом, чтобы успешнее всего добиться получения нужных ей денег. Однако, хотя Наполеону и очень не мешало в то время превратить в друзей своих прежних врагов, он ответил ей, что, конечно, ничто ему не может быть так лестно, как ее похвала, потому что он необыкновенно ценит ее таланты, но все же он не достаточно богат, чтобы купить эту похвалу за такую цену.
   Однако, если вникнуть в конфликт между Наполеоном и мадам де-Сталь, то возникает невольно вопрос, кто из них был в сущности более страдательной стороной, -- он или она. Оба они взаимно отравляли друг другу существование, и Наполеон, преследуя мадам де-Сталь, делал, собственно говоря, то же, что сделали с ней раньше Директория и Конвент. Уже комитет народного благосостояния предъявил требование к г-ну де-Сталь, бывшему в это время шведским посланником в Париже, чтобы он удалил оттуда свою жену, потому что она повсюду ткала политические интриги. И только заступничеству своего мужа она была обязана тогда тем, что ей было позволено остаться в столице Франции. Немного позднее, в 1795 году, правительство Директории учинило над ней надзор в ее замке в Коппе, около Женевы, и отдало приказ тотчас же арестовать ее, как только она переступит границу Франции. А при "старом режиме" она, несомненно, познакомилась бы с Бастилией, если бы она позволила себе такие же выступления против короля и правительства, как против Наполеона. Этот последний был вынужден на все эти строгие меры по отношению к ней из чувства самообороны, потому что она со всей страстностью своей натуры неутомимо раздувала пламя ненависти против него. Он не мог терпеть ее присутствия в легко возбудимом Париже и выслал ее собственно только из столицы и ее окрестностей, что, впрочем, для такой женщины, как мадам де-Сталь, было равносильно изгнанию из рая. Во всей остальной Европе она могла делать, что хотела; это было Наполеону все равно, хотя он все-таки не спускал с нее глаз.
   Она тоже не упускала ничего, чтобы повредить ему. В Берлине, в Петербурге, в Стокгольме, в Вене, в Италии, в Англии -- всюду она входила в дружбу с его врагами и подзадоривала их на вражду с ним. И в сущности она сама была виновата в том, что ей пришлось почти как пленнице жить в своем замке в Коппе, близ Женевы.
   Мадам де-Сталь много пострадала в царствование Наполеона, но и сама со своей стороны не осталась у него в долгу; часто, правда, она была жертвой несправедливой тирании, а скорее жертвой своего времени. По уму, проницательности, меткости суждений и таланту, когда все это не затемнялось пристрастием и ненавистью, она была достойным врагом своего великого противника, потому что оба они была гении. Наполеон сам говорил о ней: "Она была женщина большого таланта и большого ума. Нельзя сказать, что она была злая женщина, но она обладала беспокойной натурой и имела большое влияние". И это признание ее хороших качеств все-таки делает честь Наполеону".
  

Глава XX. Мадам де-Ремюза

   Между 1879 и 1880 годами появились трехтомные мемуары мадам де-Ремюза и возбудили как во Франции, так и за границей живейший интерес, потому что всем было любопытно знать, в каких красках она изобразит всемогущего императора, перед которым вначале она так преклонялась и которого потом так сильно ненавидела. Эти мемуары выдержали несколько изданий и были переведены на многие языки. В них мы находим массу характерных подробностей относительно личности Наполеона и его поступков, и хотя все это изображено не всегда с нужной справедливостью и беспристрастием, но тем не менее эти мемуары дают нам возможность широко заглянуть в интимную жизнь первого консула и императора. Воспоминания, написанные женщинами, имеют иногда то преимущество перед мужскими, что женщины высказывают более определенные суждения о личностях и более вникают в сущность вещей, в то время как мужчины больше заняты делами современности и сменой событий.
   Многочисленные талантливо рассказанные придворные истории и разные анекдоты приятно оживляют воспоминания г-жи Ремюза, хотя при этом она слишком смотрит на вещи глазами своего доброго друга Талейрана, который всегда имел неистощимый запас придворных сплетен. Во всяком случае, это была женщина далеко недюжинного ума и тонкой наблюдательности. Она имела привычку с ранней юности относиться наблюдательно и критически ко всему, что происходило вокруг нее.
   Она была родом из одной очень видной французской семьи и получила от своей матери превосходное, хотя почти пуританское воспитание. Ее отцом был прежний интендант департамента Ош Шарль Гравье де-Вержен, игравший значительную роль до революции. Уже в шестнадцатилетнем возрасте Клэр-Елизавета-Жанна Гравье де-Вержен вышла замуж за генерал-адвоката де-Ремюза, и хотя он был вдвое старше ее, тем не менее это был брак по любви.
   Клэр не была особенно хорошенькой. Она была маленького роста и толстенькая, но у нее было очень подвижное лицо, выразительные темные глаза, а прежде всего она обладала живым умом. Кроме того, у нее был редкий дар уметь не только говорить самой, но и слушать, что говорили другие. Она сама делает свою характеристику в ту эпоху, когда она в двенадцатилетнем возрасте впервые появилась при дворе первого консула, в следующих словах: "Меня нельзя было назвать красивой, но моя внешность не была лишена приятности. Придворный туалет очень шел ко мне. У меня были красивые глаза, черные волосы, белые зубы, но мой нос и все мое лицо были, пожалуй, слишком крупны для маленькой, хотя и не лишенной грации фигуры. Я считалась при дворе за умную женщину и, пожалуй, не по справедливости. Хотя у меня и не было недостатка в уме и благоразумии, но у меня был порывистый темперамент, который заставлял меня говорить и поступать слишком поспешно и делать зачастую ошибки, которых мог бы избежать человек с более благоразумным и уравновешенным темпераментом. На мой счет очень часто ошибались при этом дворе. Я была несколько резва, а меня считали сварливой. Мне было любопытно знакомиться с выдающимися личностями, а меня считали честолюбивой".
   Нам приходится довольствоваться только этой характеристикой, сделанной ею самой, так как в мемуарах ее современников о ней говорится или очень мало, или вовсе ничего. Во всяком случае, что касается внешности, то ее портрет вполне похож на те ее изображения, которые мы можем видеть. Своим умственным развитием мадам де-Ремюза обязана по преимуществу своей умной и строгой матери. Ее отец и ее дядя, подобно многим другим аристократам, кончили свою жизнь на эшафоте в 1794 году. Мать ее осталась вдовой без всяких средств и узнала немало нужды и лишений. Г-н де-Ремюза также благодаря революции остался без куска хлеба. Но случаю было угодно, чтобы его молодая, девятнадцатилетняя жена поселилась летом 1799 года на даче своей матери в Круасси и по соседству с Жозефиной, супругой находившегося в Египте генерала Бонапарта. Мальмезон и Круасси лежали в таком близком соседстве, что обитателям нетрудно было вскоре завязать знакомство. Жозефина вскоре вполне завоевала сердце молодой мадам де-Ремюза, и даже пуритански строгая мадам де-Вержен не замедлила тоже плениться ее симпатичным, привлекательным существом, ее милой, любезной болтовней. Кроме того, она тотчас же сообразила, какое значение может иметь подобное знакомство, и всячески постаралась поддержать его. Имя итальянского победителя было уже достаточно знаменито, а известия об его успехах в Египте производили, конечно, свое впечатление и в Круасси.
   И действительно, генерал Бонапарт вскоре вернулся из страны пирамид, чтобы взять в свои сильные руки кормило государственного управления. Тогда-то г-жа де-Вержен и сумела извлечь пользу из своего знакомства с Жозефиной Бонапарт. Она постаралась всячески использовать ее влияние на своего супруга для того, чтобы обеспечить положение своего зятя и дочери при новом правительстве. Ее желание исполнилось скорее, чем она ожидала. Первый консул назначил г-на де-Ремюза дворцовым префектом, а его жена получила звание компаньонки при г-же Бонапарт. Позднее мадам де-Ремюза носила титул дворцовой дамы.
   Г-н и г-жа де-Ремюза заняли выдающееся положение при чисто военном дворе первого консула, потому что хотя они и не принадлежали к первым фамилиям Франции, но были одними из немногих аристократов, примкнувших к новому правительству, если не из убеждения, то из расчета. Г-н де-Ремюза был законченным денди, находился в цветущей поре своей жизни, а его молодая жена, воспитанная еще в традициях "старого режима", была значительно образованнее и развитее большинства дам при консульском дворе, вышедших по большей части из более простых слоев общества. Уверенные и вместе сдержанные манеры мадам де-Ремюза, присущие, несмотря на их естественность, истинной "grande dame", ее изысканный, непринужденный разговор и ее умение сглаживать все столкновения и неловкости в обществе, -- все это привлекло к ней внимание первого консула. Он очень стремился к тому, чтобы ввести при своем дворе хороший тон, и мадам Ремюза казалась ему особенно пригодной для того, чтобы подавать всем дамам хороший пример воспитанности и изящных манер. Позднее, конечно, она была оттеснена более блестящими именами. Наполеон любил болтать с ней и предпочитал ее общество всякому другому женскому обществу при своем дворе. С ней он всегда находил какой-нибудь интересный разговор, тогда как с другими он позволял себе или неуместные шутки, или нескромные вопросы, или же резкие замечания. Он был даже очень снисходителен к этой маленькой, живой дамочке, которая не боялась при случае высказать ему порицание или осадить его удачным словом. Ее меткие, остроумные ответы доставляли ему большое удовольствие, и он охотно вступал с ней в словесные состязания, из которых ему не всегда удавалось выходить победителем.
   Когда вскоре после нарушения амьенского мира первый консул отправился в Булонь, г-н де-Ремюза в качестве дворцового префекта должен был сопровождать его туда. Там он имел несчастье заболеть тифом, и его жена поспешила к нему, чтобы ухаживать за ним. Едва она успела приехать на главную квартиру в Пон-де-Брик, как Наполеон тотчас же позвал ее к себе, чтобы немного утешить ее и успокоить насчет состояния ее больного мужа. Он был в высшей степени любезен с молодой неопытной женщиной, отечески поцеловал ее в обе щеки, -- словом, проявил к ней полное расположение. Мадам де-Ремюза плакала, думая, что ее горячо любимый муж при смерти, и первый консул сумел найти слова утешения, которые успокоили ее и осушили ее слезы. Он пригласил ее к своему завтраку, и между ними завязался оживленный разговор. Наполеон вспоминал многие меткие слова, сказанные мадам де-Ремюза в Париже, он узнал, что она была сильна в английской литературе, особенно в произведениях Шекспира, и удивлялся на такие разносторонние познания, обнаруженные им в такой молодой женщине. Он заговорил с ней об Оссиане, которого так любил в своей юности, и в конце концов решил, что ему нужно взять на себя обязанность охранять ее, такую молодую и неопытную, в этом лагере среди грубых солдат. Поэтому он пригласил ее приходить каждый день к его столу. Сначала смущенная таким усиленным вниманием, мадам де-Ремюза приняла, однако, его приглашение и была совершенно очарована его любезностью и галантностью. За столом он был все время очень разговорчив, особенно вечером он охотно затягивал свою болтовню с молодой женщиной. Он говорил ей о своей странной, грустной юности, о своей любви к произведениям Руссо, обо всем своем сентиментальном настроении в юношеские годы. Мадам де-Ремюза была очень внимательной слушательницей и очень гордилась тем, что первый человек Франции снисходил до нее, маленькой молодой женщины, делая ей такие признания. И не мудрено, что она стала льстить себя надеждой приобрести на него впоследствии еще большее влияние.
   Вскоре офицеры и солдаты объяснили себе по-своему отношения их генерала к этой молоденькой, миловидной женщине. Они не могли себе представить, чтобы молодой мужчина, солдат, мог целыми часами оставаться наедине с хорошенькой женщиной единственно с целью духовного общения. Репутация мадам де-Ремюза весьма пострадала, и впоследствии ей стоило большого труда отклонить от себя подозрения в том, что она была возлюбленной Наполеона. Даже Жозефина, которая была о ней такого высокого мнения, и та одно время ревновала к ней своего мужа. Но у нее не было для этого абсолютно никакой причины. Мадам де-Ремюза была вполне честная женщина, чистая и в мыслях, и в поступках. Она была лишь супругой и матерью. Она любила своего мужа и своего сына, которого родила на восемнадцатом году. Ее семья и ее дом были для нее все. Правда, ей очень хотелось бы быть при этом человеке, державшем в своих руках судьбы народов, интимной поверенной, советчицей, чем-то вроде фаворитки в особом смысле слова, но отнюдь не любовницей. Ее женскому тщеславию льстило, что первый консул оказывал ей предпочтение, что он снисходил до того, чтобы излагать перед ней свои взгляды на вещи и людей, и она мечтала об его расположении и своем влиянии на него, не желая при этом, однако, отдавать больше, чем свой ум и свои познания. Но тут она ошиблась в расчете, как и мадам де-Сталь. Неудовлетворенные честолюбивые стремления и оскорбленное самолюбие мало-помалу оттолкнули ее, наконец, от Наполеона.
   Император, однако, не отплатил ей за это отчуждение, как своему сильному женевскому врагу. И несмотря на то, что во время Империи мадам де-Ремюза все более и более примыкала к его врагам или, выражаясь мягче, окружала себя людьми, неприятными Наполеону, этот последний никогда не переставал уважать и ценить ее. Мадам де-Ремюза оставалась при Жозефине до самой ее смерти. Также и ее муж, которым Наполеон тоже отнюдь не всегда был доволен, оставался на своем посту камергера до самого падения Империи. Только щедрость Наполеона сократилась, потому что вначале он буквально осыпал супругов Ремюза подарками и наградами. Они были почти совершенно без средств, когда заняли свое положение при консульском дворе, и покинули богатыми развалины Империи, чтобы перейти на сторону Бурбонов в качестве одной из первых фамилий Франции.
   Во время консульства и Империи мадам Ремюза, так же, как и мадам Жюно, имела привычку после всякого знаменательного или интересного дня записывать свои наблюдения, впечатления и разговоры как с Наполеоном, так и с другими значительными личностями при дворе, и таким образом составились ее мемуары. Однако, когда рухнула Первая Империя и Бурбоны водворились во Франции, мадам де-Ремюза побоялась прослыть за бонапартистку и уничтожила рукопись. И только когда в 1818 году появилось произведение мадам де-Сталь "Considérations sur la révolution Française", содержавшее в себе многочисленные замечания относительно личности и правления Наполеона и имевшее значительный успех, мадам де-Ремюза решилась, по настоянию своего сына, еще раз по памяти восстановить свои воспоминания.
   Нетрудно сообразить, в каком духе написаны эти мемуары. Уже в правление императора мадам де-Ремюза вошла в дружеские отношения с попавшим в немилость министром Талейраном, а во время Реставрации ее отношение к Наполеону и его политике сделалось еще более отрицательным. Также и либеральный образ мыслей ее сына, в котором когда-то ей хотелось видеть историографа своего героя, способствовал резкости ее суждений. Что она, однако, боялась более строгого осуждения потомства, явствует из ее письма к сыну от 8 октября 1818 года, где есть такое выражение: "Что могут обо мне подумать, если мой сын опубликует все это?".
   Эти написанные рукой женщины воспоминания можно было бы причислить к важнейшим документам наполеоновской эпохи, если бы они не были проникнуты такой ненавистью к замечательнейшему человеку своего времени. Знаток, конечно, всегда сумеет извлечь из них пользу, потому что они содержат массу подробностей относительно жизни императора и его семьи, и если подойти к ним с осторожностью, то можно сделать ряд интересных умозаключений. Мы обязаны мадам де-Ремюза также и обстоятельным изображением его внешней и внутренней личности, и если тщательно отделить зерна от плевел, то портрет первого консула и императора выступает во всей своей выпуклости и характерности. И хотя мадам де-Ремюза не пропускает ни одного случая, чтобы выбранить Наполеона, все же между строк можно прочесть ее прежнее безграничное обожание к победителю Монтенотта, Арколя, Риволи, в стране пирамид и при Маренго. Этот образ молодого героя остался незапятнанным в ее памяти.
   По счастью, она сама дает нам в руки оружие, которым мы можем сражаться с ее образом мыслей в 1818 году, а именно те письма, которые она писала своему мужу и сыну уже во время Империи. Они являются верным отражением ее тогдашних настроений и написаны под непосредственным впечатлением событий [46] . Мы видим в них нескрываемое обожание и восхищение перед героем, который одним ударом изменил внешность всего мира. В них заметно, что мадам де-Ремюза еще витает в прекрасных воспоминаниях о днях Пон-де-Брика. Эти письма одни только выдают ее настоящие мысли и чувства в то время, когда она признавала еще хорошие стороны Наполеона и умела ценить их. Можно было бы принять почти за любовь ее тогдашние чувства, но они были, однако, просто следствием восприимчивости ее ума ко всему великому и возвышенному, а также проистекали из чувства благодарности к тому, кто осыпал благодеяниями ее и всю ее семью. Позднее это похвальное чувство благодарности отступило на задний план перед роялистскими принципами, к которым вновь вернулась мадам де-Ремюза. У нее осталось только слабое воспоминание о хороших сторонах Наполеона, которому она и ее муж были обязаны всем. И даже это воспоминание окончательно заглохло под чувством ненависти.
   В одном месте своих мемуаров она говорит: "Может быть, император стоил бы большего, если бы он умел больше, а главное -- лучше любить людей". Этими словами она выдает всю свою досаду на то, что женщины, а в особенности умные, имели так мало влияния на него и что ее собственная мечта играть при нем роль умной и полезной советницы должна была разлететься в прах.
   В письмах мадам де-Ремюза абсолютно не говорится о дурном обращении Наполеона с женщинами. Наоборот, они полны похвал и даже преувеличений; он в них неотразим, его улыбка обаятельна, его приветливость располагает, его вежливость полна такта, его слова умны и остроумны и его комплименты всегда тонки и лестны. В то время как в мемуарах он изображается неловким и застенчивым в обществе дам; в одном из писем к мужу, а именно от 24 апреля 1806 года она говорит о нем: "Я не знаю, читали ли вы французские газеты, иначе вы прочли бы о том, какую необычайную любезность проявил император в Бриенне. Мадам де-Бриенн вне себя от счастья. Во всяком случае, нельзя себе представить, чтобы можно было проявить большую любезность, чем проявил император при этом посещении. Я видела письма мадам Дама, полные самых очаровательных рассказов о нем и его словах. Он прямо-таки кокетничал, и это имело огромный успех у нашего общества, которое не так-то легко удовлетворить... Нет ни одной из наших знакомых дам, которая не была бы в таком же восторге, как и мадам де-Бриенн".
   А еще в другом письме к мужу, который написал ей, какой благосклонной улыбкой подарил его Наполеон, она говорит: "Я желаю, чтобы вы как можно чаще наслаждались улыбкой повелителя, приносящей вам такое утешение". Когда она узнает о победе при Аустерлице, она впадает прямо в лирический пафос и восклицает опять-таки в письме к мужу: "Это поистине поразительный поход! И мне хотелось бы воскликнуть вместе с одним добрым провинциалом, который вчера написал моей матери: рядом с нашим императором Цезарь и Александр не больше как лейтенанты!".
   Подобные примеры восхищения личностью Наполеона встречаются ежеминутно в письмах мадам де-Ремюза. И только неудовлетворенное честолюбие и оскорбленное самолюбие могли сделать из такой большой почитательницы великого человека его недоброжелательницу. Здесь мы встречаемся с тайной женского сердца, понятной, однако, если вдуматься в нее. Это сердце увидело себя обманутым в самых смелых своих надеждах и не могло простить человеку, не допускавшему ни одну женщину при своем дворе оказывать влияние на него, ни даже ту, умственное превосходство которой над другими он сам признавал и отдавал ей предпочтение.
   Мадам де-Ремюза не намного пережила своего прежнего героя. Уже в самый год смерти Наполеона, в декабре 1821 года, и она тоже успокоилась вечным сном.
  

Глава XXI. Неизвестный друг. Графиня Шарлотта фон-Кильмансегг

   Еще и посейчас непроницаемая завеса скрывает тайну отношений Наполеона к саксонской графине Августе-Шарлотте фон-Кильмансегг, урожденной Шенберг, разведенной графине Линар [47] . И пролить свет на эту тайну можно будет только тогда, когда будут опубликованы дневники этой странной и замечательной женщины. Они, по всей вероятности, содержат много интересного и освещающего настоящим светом ее отношения к Наполеону, которые до сих пор большинством считаются за тайную любовную связь. Все старания проникнуть в эти редкие документы частной жизни и истории до сих пор оставались безрезультатными. Эти дневники, по всей вероятности, хранятся в надежном месте у одного из потомков графини от первого брака, графа Линара Шмохтиц, и я со своей стороны тоже, несмотря на все старания познакомиться с ними, потерпела неудачу.
   Насколько мы можем судить по имеющимся у нас печатным и архивным документам, графиня Шарлотта познакомилась впервые с французским императором не при дворе саксонского короля в 1812 году, но уже между 1809 и 1812 годами она была принята при дворе Наполеона в Сен-Клу во время своего пребывания в Париже, несмотря на то, что ее муж подозревался французской полицией в шпионстве и подвергался преследованию по этому поводу. Ее хлопоты за мужа перед французским правительством были тогда довольно успешны, чем она особенно была обязана министрам полиции Фуше и Савари, а также королевской семье Вестфалии. Еще в августе 1818 года графиня выражала свою благодарность за заступничество бывшей королеве Вестфалии, которая с титулом герцогини де-Монфор жила в Шенау вместе со своим супругом Жеромом Бонапартом, в следующих словах: "Когда в 1809 году тот, чье имя я ношу и от которого я тогда была в зависимости, смертельно оскорбил вас, я не имела мужества появиться вам на глаза. Несколько месяцев спустя вы, ваше величество, позвали меня в Париж для частной аудиенции, и вместо того, чтобы уничтожить нас и покарать как виновных, вы, ваше величество, осчастливили меня настолько же благородным, как и великодушным приемом".
   В годы войны с Россией графиня фон-Кильмансегг окончательно вернулась в Саксонию, и когда император французов вместе со своей молодой супругой Марией-Луизой приехал в Дрезден, она была одной из первых, поспешивших к нему на поклон. В следующем году она тоже видела его, хотя уже не при такой блестящей обстановке и окруженного уже не такой славой, но все же еще могущественного и внушающего почтение.
   Вполне понятно, что прекрасная, в ту эпоху тридцатипятилетняя женщина произвела впечатление на Наполеона, потому что она принадлежала к своеобразнейшим по типу красоты женщинам при саксонском дворе. Ее высокая стройная фигура отличалась поистине царской величественностью. Гордая холодность и вместе страстная преданность были написаны на ее благородном правильном лице, обрамленном темными волосами. Ее темно-голубые глаза то сверкали огнем задора, необузданности и заносчивости, то отражали глубокую печаль. Все ее движения были полны грации и вместе благородного достоинства. Словом, "вся она была полна чем-то необычайно своеобразным, чаще обаятельным и привлекающим к ней, но иногда и отталкивающим". Так характеризует ее подруга ее девических лет, дочь дрезденского врача Миттельгейзера.
   Очень странно и удивительно то обстоятельство, что нигде во французских мемуарах той эпохи не упоминается о графине фон-Кильмансегг и об ее встрече с Наполеоном, ни даже в походных воспоминаниях 1813 года, написанных саксонским полковником Оделебеном. Конечно, это еще не достаточная причина думать, что она не состояла ни в каких отношениях с императором французов. Но что она была его возлюбленной, на это у нас до сих пор нет никаких явных доказательств. Наоборот, все скорее указывает на то, что она была только его другом и поклонницей его необычайного гения и величия, так как она во время своего пребывания в Париже могла видеть вблизи замечательного человека и оценить его по достоинству. В ту эпоху, когда графиня Кильмансегг была в Париже, Наполеон был всецело поглощен супружеским счастьем со своей молодой женой Марией-Луизой; все его свободные минуты принадлежали ей, и у него в ту пору не было никакой более или менее длительной любовной связи. Даже графиня Валевская и та была ему уже только другом. Мы отнюдь не желаем выставить Наполеона героем добродетели, если утверждаем, что по крайней мере в первые годы супружества он был верен Марии-Луизе, но просто его собственное чувство гордости и тщеславия не позволяло ему изменить царской дочери с какой-нибудь другой женщиной. Весьма возможно, что позднее у него и были мимолетные, чисто чувственные любовные интрижки, но на что-либо подобное отнюдь не пошла бы такая гордая женщина, как графиня Кильмансегг; для этого она была слишком фанатичной и опасной натурой. Если бы она действительно была в более интимных отношениях с Наполеоном, то он ни за что не отделался бы от нее так дешево.
   Почти из тех же самых соображений невозможно представить себе интимных отношений между ними и в 1812 году в Дрездене. Наполеон был там в обществе своей молодой супруги, которая всячески старалась удержать для себя каждую его свободную минуту. Мы уже знаем, что Мария-Луиза ограничивала свои выезды только самым необходимым для того, чтобы как можно больше времени быть вместе с императором. И этому последнему самому было очень важно показать своему тестю и теще, императору и императрице австрийским, пример чистого семейного счастья; это предписывали ему не только его политика, но и его самолюбие. Он хотел доказать всем, что он и как человек достоин царской дочери.
   Впрочем, в 1813 году Наполеон имел во дворце Марколини в Дрездене тайные покои, но мы не знаем, принимал ли он в них графиню фон-Кильмансегг и вообще служили ли они для целей тайных любовных свиданий. Имеющиеся по этому поводу свидетельства не могут быть названы вполне достоверными. Среди женщин также были и есть дипломатические агенты. Может быть, именно таковые и посещали в 1813 году это помещение, потому что хотя Наполеон и не терпел вмешательства женщин в дела политики, однако не брезговал узнавать что-либо и таким путем относительно врага. Точно так же не может служить доказательством любовных отношений между Наполеоном и графиней фон-Кильмансегг и то обстоятельство, что она состояла в переписке с министром полиции Фуше, с Савари и многими другими французскими генералами. Скорее, из этого обстоятельства можно сделать два других вывода: или Наполеон пользовался тайно в качестве своей шпионки этой в высшей степени умной и ловкой женщиной, которая поддерживала блестящие связи и о которой он знал, что она всецело проникнута к нему преданным обожанием, или же сам Фуше по собственной инициативе старался узнавать через нее о делах в Саксонии и о всем, что происходит в стране.
   Далее можно было бы предположить, что развод с мужем графини фон-Кильмансегг был следствием ее отношений с французским императором. Однако этот развод последовал только в 1817 году. Хотя, впрочем, уже после событий 1813 года супруги не жили больше вместе, но причиной этому было скорее то обстоятельство, что граф был убежденный патриот и борец за свою родину и, следовательно, ненавидел французов, а графиня, напротив, была самой пламенной поклонницей всего французского. Кроме того, она обладала неуживчивой, эксцентричной, властной, фанатической и экзальтированной натурой, и к тому же граф подозревал ее в том, что она во время саксонского похода не была ему верна. Однако имени императора Наполеона при этом не было произнесено, а упоминались некоторые высокопоставленные французские офицеры, которые перебывали у графини Шарлотты фон-Кильмансегг в ее имении Шмохтиц при Бауцене. Сама она энергично защищалась против подобного подозрения. И, по крайней мере, как утверждает фамильная хроника Кильмансегг, она оставила своего супруга потому, что, "подозреваемая в сношениях с тайной французской полицией, она подвергала своего супруга опасности быть арестованным".
   В высшей степени, однако, странная история -- это дело некоего Карла-Генриха Шенберга, занимавшегося в Дюрренерсдорфе бочарным ремеслом, которого ей приписывали в сыновья. Шарлотта фон-Кильмансегг рассказывает нам сама, что этот Карл-Генрих, сын неизвестных родителей, был в 1816 году новорожденным поручен ей на воспитание министром Фуше. Как ни невероятным кажется это сообщение, тем не менее этот факт ничего не доказывает касательно ее отношений к Наполеону. Если бы этот мальчик, как многие полагают, был действительно сыном императора и графини фон-Кильмансегг, то это могло бы произойти только в том случае, если бы она посетила императора на острове Св. Елены в конце 1815 или в начале 1816 года. Однако это вполне доказанный факт, что за все шесть лет своего плена Наполеон ни разу не принимал ни одной женщины из Европы на острове Св. Елены. Также графиня фон-Кильмансегг не была у него и на острове Эльба. Единственная женщина, которая посетила там императора, была Мария Валевская. Опять-таки если бы Карл-Генрих был сыном Наполеона, то он лучше позаботился бы о нем, потому что мы знаем, сколько заботливости он обнаруживал по отношению к своим обоим внебрачным детям даже и тогда, когда уже был женат на Марии-Луизе. Также и сама графиня фон-Кильмансегг иначе поступила бы с залогом любви так высокочтимого ею человека; она проявила бы больше щедрости по отношению к нему в своем завещании и не обрекла бы его на тяжелое ремесло бондаря. Сама она в своем завещании писала по этому поводу следующее:
   "Уполномоченный посланник при дрезденском дворе в 1816 году господин министр Фуше приютил в то время у себя личностей, изгнанных из Франции. Среди них находился один мужчина и при нем женщина, которая была беременна от него. Тогда господин посланник, зная меня еще в бытность мою во Франции и питая ко мне доверие, обратился ко мне с просьбой принять участие в этой особе и ребенке, который родится от нее. Я согласилась на это и взяла вышеупомянутую особу в свой замок Шмохтиц, когда приблизилось время ее родов. Здесь она 6 сентября 1816 года произвела на свет мальчика, который был передан акушеру доктору Бэниш в Каменце. При родах не присутствовало никого, кроме замковой экономки Шнейдер и меня. Доктор Бэниш дал ему при крещении имена Карла-Генриха и воспитывал его в течение года, после чего отвез его в Дюрренерсдорф и передал его на воспитание леснику Лодеману, тогда как поступавшие время от времени от министра Фуше деньги были передаваемы вышеозначенному воспитателю через меня. Когда же после смерти министра Фуше перестали получаться деньги на воспитание Карла-Генриха, которые еще и до этого перестали уже поступать, потому что мальчика предполагалось отправить во Францию, то я была вынуждена, уже ради доктора Бэниша, взять на себя дальнейшие заботы о мальчике и в особенности научить его какому-нибудь ремеслу. Однако, когда умер доктор Бэниш, единственный человек, могший быть моим свидетелем, и этот молодой человек достиг совершеннолетия, то он воспользовался фактом моего участия в его воспитании для того, чтобы отдать в ведение городского суда в Дрездене свое убеждение, внушенное ему окружающими, будто он рожден от меня. Он был даже вследствие законного признания допущен подтвердить под присягой свое показание. Я же еще раз торжественно объявляю все его показания ложью!.. Этот Карл-Генрих через вышеупомянутый процесс получил право сонаследования после меня".
   Кроме этого Карла-Генриха, еще один человек по имени Эрнст-Людвиг-Вольф Граф заявлял претензии на наследство графини Шарлотты фон-Кильмансегг. Он утверждал, что происходит от любовной связи графини с императором Наполеоном, не имея, однако, возможности представить для этого никакого другого доказательства, кроме своего действительно поразительного сходства с французским императором. По всей вероятности, это был или просто мошенник, или помешанный, -- скорее первый, потому что он пытался извлечь выгоду из чистой случайности. Впрочем, все его попытки наследовать после графини Кильмансегг или получить поддержку от французского правительства были безрезультатны. В 1864 году он добровольно покончил с жизнью, бросившись в Эльбу.
   Так все теснее сплеталась легенда вокруг странной женщины, которая в течение тридцати лет жила в мрачном доме в Плауенском поместье около Дрездена. Рассказывались самые страшные истории об этом так называемом "водяном дворце", о стены парка которого разбивался дикий поток Вейсерица. У меня самой еще до сих пор живо воспоминание о том, как я маленькой девочкой ходила гулять вместе с матерью, братьями и сестрами в Плауенское поместье и как мы все смотрели с робким страхом и непреодолимым ужасом на этот неприветливый, выкрашенный желтой краской дом. Нам, детям, рассказывали, что в нем жила одна злая графиня, покинутая всеми, терзаемая угрызениями совести, невообразимо страдающая и все-таки упорно не желающая ни от кого никакого утешения. Впрочем, этот дом недолго внушал нам, детям, страх, потому что уже в 1890 году он был разрушен.
   Поводом для всех этих рассказов и легенд послужил, конечно, замкнутый, эксцентричный образ жизни графини Шарлотты фон-Кильмансегг, шедший вразрез со всеми привычками и представлениями общества, потому что саксонскому народу ничего не стоит окружить таинственнейшими сказками личность, которая живет совершенно не так, как должны жить все "нормальные люди". Доведенный графиней до фанатизма культ Наполеона давал достаточно материала для создания целого романа. Ее дом на берегу Вейсерица был весь полон всевозможнейших реликвий, оставшихся от французского императора. Его портреты украшали все стены ее дома; почти каждый предмет домашней утвари, каждая мебель -- все это были воспоминания о нем и его времени. Среди бесчисленных портретов его и его семьи, которыми графиня сплошь окружила себя, находилась миниатюра в дивной раме, на которой она собственноручно написала на обратной стороне: "J\'ai reçu се portrait de l\'Empeereur Napoléon lui-meme en 1813". Она простирала свое обожание великого человека так далеко, что сохраняла как святыню прядь его волос, кусок паркета из его рабочего кабинета во дворце Марколини, старую сонетку, каминную вазу, печи, постельную ширму и много разных других предметов из вышеупомянутого дворца, где он жил в 1813 году. Каждое 15 августа, в день рождения Наполеона, и каждое 5 мая, в день его смерти, она неукоснительно устраивала что-то вроде поминок. В эти дни она украшала его портреты венками и цветами и оплакивала его как горячо любимого покойника, близкого и дорогого ее сердцу. Все это не преминуло, через посредство рассказов слуг графини, создать о ней в народе самые невероятные легенды, тем более что было известно, что в 1818 и 1819 годах она делала серьезные попытки освободить императора из плена, само собой разумеется, потерпевшие полную неудачу.
   В лице графини Шарлотты фон-Кильмансегг одинокий пленный император имел настоящего, преданного друга, может быть, даже и сам не зная об этом. Конечно, не будь непреодолимых препятствий, она все сделала бы для того, чтобы быть около него и утешить его вместо забывшей его супруги. Но ей так и не удалось исполнить самое заветное свое желание -- увидать еще раз царственного пленника, и она умерла 29 апреля 1863 года, до самой своей кончины не переставая оплакивать боготворимого ею героя. "Seule et soumise" было ее любимой поговоркой в последние годы жизни. Сколько душевных страданий и борьбы вложено в эти два короткие слова!
   Лучший портрет этой сотканной из противоречий, удивительной женщины рисует нам Ганс Блюм, который в 1848 году посетил графиню Кильмансегг вместе со своей матерью, вдовой расстрелянного в Бригиттенау демократа Роберта Блюма. "Никогда я не забуду того впечатления, -- рассказывает он, -- которое тогда произвела на меня графиня. Никогда мне не приходилось видеть такой аристократической фигуры в таком грязном плейбейском одеянии или, выражаясь более эстетически, такой законченной идеи в такой неподходящей форме! Графиня Кильмансегг была тогда уже старухой, но не согнулась эта гордая спина под напором бурь, потрясавших Европу в течение времени более чем двух человеческих жизней и не раз круживших и ее в своем вихре. Как несокрушимая колонна прошлого, стояла она передо мной, высокая и прямая, в твердом сознании безукоризненно аристократического savoir vivre. Ее тонкие правильные черты хранили последние следы той прославленной красоты, на которую когда-то с восхищением взирал сам великий Наполеон. И если эти бесстрастные, холодные голубые глаза и эти застывшие как мрамор черты лица могли действительно скрывать тот внутренний огонь, который живо горел в письмах к моей матери, то несомненно она или необыкновенно владела зеркалом своей души, или же была одним из тех редких даже среди мужчин характеров, у которых каждый жест, каждое слово, каждый поступок носит печать внутренней необходимости, которые -- сплошь сила воли и которые поэтому являются простым смертным как бы покрытыми броней непроницаемой холодности и бессердечная. Но когда вдруг -- что случалось очень редко, -- дремлющий огонь прорывал свою оболочку, тогда ее лицо принимало страшное выражение. Как полупотухший кратер вдруг заливает потоком лавы мирный ландшафт, когда прорывается его долго сдержанная ярость, так по ее обычно неподвижному лицу пробегал вдруг демонический огонь, судорожная, страшная работа мускулов -- и вдруг ее лицо снова озарялось величественной улыбкой".
   Разве этот портрет не похож точь-в-точь на самого Наполеона? Разве графиня Кильмансегг не была такой же натурой, как и он? И удивительно ли поэтому, что она, родная ему по духу, так обожала его?

Конец

  

Примечания

   1
   Ему было двадцать пять лет.
   2
   Память Императора здесь, по-видимому, изменяет ему. Невозможно, чтобы стычка могла произойти вблизи Colle di Tenda, потому что в сентябре 1794 года не было больше речи об этом проходе. По всей вероятности, этот маленький инцидент произошел при атаке редута "Union", при Вадо, 26 сентября.
   3
   Ее полное имя было Дезире-Бернардина-Евгения.
   4
   Дезире родилась 9 ноября 1777 года.
   5
   Мадемуазель де-Шастене, которая, как канонисса, называлась мадам, заслужила известность в литературе многими своими произведениями и переводами. Она выпустила в свет: Календарь флоры или изучение природы цветов, Париж (1802), 1804. -- Нормандские рыцари в Италии и в Сицилии... Париж, 1816. -- Гений древних народов, или картина развития человеческого ума у древних народов. Париж, 1808. Кроме того, переводы с английского: "Тайны Удольфа", соч. Радиклиффа, и "Покинутая деревня" Гольдсмиса.
   6
   Мадам Тальен была тогда в расцвете своей молодости. Она родилась 31 июля 1773 года в замке близ Мадрида, ее отец и мать были французы.
   7
   Она тоже была возлюбленной Барра.
   8
   Наполеон в 1800 году велел арестовать его вследствие его недобросовестности в поставках на армию.
   9
   Он родился в Карбе на Мартинике в 1735 году. Ее мать Роз Клер де-Верже де-Саннуа происходила также из старинной и уважаемой французской семьи, переселившейся на Мартинику. Она родилась в 1736 и умерла в 1807 году в Труазиле.
   10
   Имя Жозефины она присвоила себе лишь во Франции. Обычно ее звали именем Роз.
   11
   Жозефина вышла за него замуж на шестнадцатом году своей жизни 13 декабря 1779 года. Александр родился на Мартинике 28 мая 1760 года, значит, ему было тогда девятнадцать лет.
   12
   Ж. С. Байель, лично знавший Жозефину, говорит в своих "Этюдах причин возвышения Наполеона": "Я никогда раньше не слыхал об этом анекдоте. Брак был уже заключен, когда этот рассказ получил распространение".
   13
   Теперь в этом доме на улице д\'Антен, сохранившемся несмотря на вековую давность, помещается парижский и нидерландский банк. В той комнате, где больше ста лет тому назад был заключен брак Наполеона, директор банка устроил свой кабинет.
   14
   Бурьен ошибается если не в подробностях, то во времени этого разговора. Он должен был произойти уже в июле 1798 года, приблизительно в то же самое время, когда Наполеон писал Жозефу.
   15
   Жозефина как бывшая императрица получала 2 миллиона из государственной казны и 1 миллион как чрезвычайное вознаграждение императора из коронных сумм. Кроме того, он отдал в ее владение Мальмезон, Елисейский дворец со всей обстановкой и позднее Наварский дворец.
   16
   Е. Гильон говорит в статье от 1 ноября 1899 года в "Grande Revue", будто Клебер однажды был настолько груб по отношению к Полине Беллиль, что выбросил ее в сад через окно. Но относительно верности этого сообщения нет ни одного сколько-нибудь заслуживающего доверия исторического документа.
   17
   Генералу Клеберу суждено было умереть весьма драматическим образом, что больше, чем что-либо иное, рисует фанатизм мусульман. Селим III издал манифест к своим подданным, в котором великий полководец был назван неверным, разрушителем их религии. Он обещал все земные блага и свое покровительство тому, кто убьет главнокомандующего французской армией в Египте.
   Пробыв некоторое время в Гизе, Клебер вернулся 14 июня 1800 года. Когда он в сопровождении архитектора Протена направлялся на главную квартиру, к нему приблизился одетый в лохмотья человек. Он упал перед генералом на колени и, казалось, молил его о какой-то милости. В порыве сострадания Клебер хотел его поднять, и в тот же момент он почувствовал кинжал в своей груди. "Меня убили!" -- воскликнул он, пошатнулся и упал на землю. Его спутник поспешил ему на помощь, но Сулейман нанес ему шесть смертельных ударов. Затем он вернулся снова к своей первой жертве и вонзил еще три раза смертоносное оружие в грудь генерала. Уже первый удар был вполне смертелен. Убийцу постигла ужасная кара. Ему сожгли правую руку, а затем он был посажен на кол. Но он переносил ужаснейшие мучения, не издав ни единого крика страдания. Он умер со словами: "Iâ ilâha illâ llâhu" (Нет иного бога, кроме Аллаха).
   18
   Знаменитый Цингарелли сочинил эту оперу в 24 часа специально для Грассини и для певца Крешентори.
   19
   Джузеппина Грассини родилась в 1773 году в деревне Варезе, недалеко от Милана, в простой крестьянской семье. Генерал князь Бельджойозо был ее первым возлюбленным и дал ей музыкальное образование.
   20
   По всей видимости, Люсьен Бонапарт был первым возлюбленным мадемуазель Жорж. Он заметил ее красоту и не остался к ней нечувствительным. Чтобы добиться ее благосклонности и замаскировать свои намерения, он прибег к содействию ее покровительницы и профессорши мадемуазель Рокур и пригласил их обеих к себе на блестящий ужин. Юная Жорж посетила его раз и одна, и он послал ей при ее дебюте в Комедии позолоченный чайный сервиз, вложив в чайник 100 луидоров. Почему он не продолжил своей связи с актрисой, остается неизвестным. Охладел ли он к ней, увлекшись мадам Жубертон, или же его самого оттеснил князь Сапега, а может быть, и его брат?
   21
   Франсуаза-Мари Антуанетта-София Рокур была одной из самых знаменитых и талантливых артисток своего времени. Она была дочерью провинциального актера Рокура и родилась в Нанси в 1756 году; подобно мадемуазель Жорж, она выступила на сцене в двенадцать лет. Одно время она вела такой разгульный образ жизни, что от этого весьма страдала ее сценическая деятельность, и даже в 1776 году она совершенно исчезла со сцены. И только три года спустя она вновь появилась на подмостках. Во время революции из-за своих монархических убеждений она просидела шесть месяцев в тюрьме и обязана своим освобождением заступничеству влиятельных друзей. Первый консул высоко ценил ее как артистку, но она забыла все оказанные им ей благодеяния и в 1814 году снова перешла на сторону Бурбонов. Она умерла в январе 1815 года.
   22
   Его имя было Жан-Баптист Костер. Он был ярый роялист и принимал участие в покушении с адской машиной 3 Нивоза IX года. Однако ему удалось бежать в Англию, и только в 1803 году он вновъ вернулся во Францию вместе с Жоржем Кадудалем. Замешанный в процесс этого заговорщика, он был приговорен к смерти 10 июня 1804 года и две недели спустя был казнен.
   23
   Сирюс-Мари-Александр де-Тембрюн-Темброн, граф де-Валанс, зять мадам Жанлис.
   24
   Мадам де-Воде оставила после себя мемуары под заглавием "Воспоминания о Директории и об Империи баронессы де-В..., Париж, 1848 год", в которых она елико возможно чернит императора и всех его окружающих. Это была ее месть.
   25
   Впоследствии император выдал замуж бывшую чтицу Жозефины за богатого банкира.
   26
   Мадам Пеллапра была супруга главного казначея в Кальвадосе. Наполеон познакомилась с ней во время своего путешествия в Каен и очень отличал ее.
   27
   Ее развод состоялся 29 апреля 1806 года.
   28
   Наиболее значительная из этих брошюр озаглавлена "Бонапарт и Мюрат, совратители одной молодой женщины, и некоторые из их пособников в этом деле перед судом в первой инстанции департамента Сены; исторические мемуары, написанные оскорбленным мужем Ж. О. Ревелем". Париж, 1815. Кроме этой он написал еще семь подобных брошюр, которые все относятся к истории его развода.
   29
   Его второе имя было Шарль.
   30
   Эта связь началась с 1854 года; и только в 1862 году он женился на ней законным образом.
   31
   Она родилась в 1789 году.
   32
   Наполеон, однако, не пользовался этой парадной постелью, а велел поставить рядом с ней свою походную кровать.
   33
   Он умер в Штрасбурге 28 сентября 1868 года. При Наполеоне III он был министром иностранных дел.
   34
   Если ты хочешь достоверно знать, что прилично, то спроси об этом у благородных женщин, потому что для них всегда было очень важно, чтобы все, что происходит, было вполне прилично. Благопристойность, как стена, окружает нежный, легко уязвимый пол. Где царит нравственность, царят и они, а где господствует наглость, там они ничто. И если ты захочешь спросить оба пола, то увидишь, что мужчина стремится к свободе, а женщина к добродетели.
   35
   Герцогиня Луиза родилась 30 января 1757 года в Берлине. Ее отец был ландграф Людвиг Гессен-Дармштадтский.
   36
   Она произошла 10 октября 1806 года.
   37
   Маркграфиня Амалия Баденская, которая точно так же своим энергичным выступлением завоевала уважение Наполеона. Однако, несмотря на все свои усилия, она не смогла в октября 1807 года добиться никакого удовлетворения для своего зятя, герцога Фридриха-Вильгельма Брауншвейгского.
   38
   Она уже 24 ноября 1806 года примкнула к Рейнскому союзу.
   39
   Кто никогда не ел хлеба вместе со слезами, кто никогда не проводил полных горести ночей, сидя в слезах на постели, тот не знает вас, небесные силы.
   40
   Она была дочь бывшей гувернантки Марии-Луизы г-жи де-Коллоредо от ее первого брака.
   41
   Учитель музыки Марии-Луизы.
   42
   Это случилось, по-видимому, вскоре после того как Мария-Луиза писала вышеупомянутое письмо в Виктории де-Путе.
   43
   Меттерних вел переговоры о браке с французским двором. Уже с 1807 года он имел в виду союз с Наполеоном.
   44
   О, тайна будущего! Все на земле -- слава, военное счастье, сияющая корона королей, победы с распростертыми крыльями, осуществленные честолюбивые стремления, -- все это в нашей жизни не больше как птицы на нашей кровле!
   45
   После смерти генерала Нейперга (22 февраля 1829 года), с которым она в 1822 году вступила в морганатический брак, она в 1834 году, уже будучи сорока трех лет, снова вступила и опять-таки в тайный союз с преемником генерала Нейперга, своим гофмаршалом, графом Шарлем-Рене де-Бомбель.
   46
   Они появились под заглавием "Lettres de M-me de Rémusat. 1804-1814" в Париже в 1881 году.
   47
   Она была дочь маршала саксонского двора Петра-Августа Шенберга, родилась 18 мая 1777 года и была замужем первым браком за графом Рохусом-Августом фон-Линаром, который умер 1 августа 1800 года; за графа Фердинанда фон-Кильмансегг она вышла замуж в 1802 году.
  

-------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Женщины вокруг Наполеона / Гертруда Кирхейзен; Единств. разреш. авт. пер. с рукописи Л.И. Коган. -- Москва: Заря, 1912. -- 430 с., 4 л. ил.; 23 см.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru