Кипен Александр Абрамович
В октябре

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборникъ Товарищества "Знаніе" за 1906 годъ. Книга одиннадцатая.

  

Александръ Кипенъ.

Въ октябрѣ.

(1905)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   -- Ваше имя, товарищъ?
   -- Борисъ Найдичъ...
   -- Прошу слова!
   -- Оружіе имѣете?
   -- Нѣтъ, не имѣю...
   -- Хорошо. Завтра вамъ дадутъ оружіе... Прошу товарищей расходиться небольшими группами!..
   -- Я прошу слова!
   -- Да постойте, ради Бога!.. Господа! Расходитесь группами, не больше двадцати человѣкъ... въ сосѣднихъ дворахъ казаки...
   -- Долой казаковъ!
   -- Отложите это на завтра...
   -- Прошу слова, къ порядку!..
   -- Какой, чортъ, порядокъ! Часъ ночи... собраніе закрывается...
   -- Что?... Соціаль-демократы?.. Да сдѣлайте милость, говорите...
   На кафедрѣ появился какой-то молодой человѣкъ, очень худой и высокій, съ маленькимъ востроглазымъ лицомъ, въ разстегнутомъ, длинномъ пальто, и въ сѣрой фетровой шляпѣ, по модному смятой впереди.
   -- Браво, Герасимъ!
   -- Товарищи! Помните, что только въ борьбѣ обрѣтемъ мы право свое...
   -- Брава-а!..
   -- Это извѣстно всѣмъ! Къ дѣлу, товарищъ!
   -- Тише, господа!.. Это возмутительно!
   -- Не мѣшайте оратору говорить!
   -- Слушайте, гражданинъ! Гдѣ Мотька?
   -- Какой Мотька? Маляръ?
   -- Онъ самый... еврей... Мотька-теоретикъ...
   Съ верхнихъ скамей амфитеатра, толкаясь и шумно споря, сходили внизъ оживленные нетерпѣливые люди, съ раскраснѣвшимися потными лицами. Нѣкоторые перелѣзали черезъ высокія желтыя спинки скамеекъ, одѣвая на-ходу верхнее платье, торопясь пройти впередъ, поближе къ кафедрѣ. Пожилой коренастый матросъ, въ синей фланелевой рубахѣ, съ засученными рукавами, долго объяснялъ стоявшей подлѣ него молодой работницѣ значеніе слова "бойкотъ". Двѣ пухлыя дамы внимательно прислушивались къ объясненіямъ матроса и выразительно переглядывались между собою, въ знакъ одобренія. Немного въ сторонѣ отъ нихъ, группа мастеровыхъ столпилась вокругъ Найдича, высокаго, слегка сутулаго студента, съ умнымъ лицомъ, чуть-чуть обросшимъ на щекахъ и подбородкѣ мягкимъ шелковистымъ пухомъ. Сдержанно жестикулируя, онъ объяснялъ что-то своимъ слушателямъ.
   Внизу шумная, возбужденная толпа медленно колыхалась у раскрытой настежь широкой двери. Встрепанный человѣкъ, съ воспаленнымъ чахоточнымъ лицомъ, долго стучалъ костлявымъ кулакомъ по пюпитру и, оглядывая собраніе блестящими черными глазами, кричалъ осипшимъ, надсаженнымъ голосомъ:
   -- Товарищи! Завтра всѣ соберутся здѣсь! Въ девять часовъ... утра!.. Въ девять часовъ утра.
   Сквозь раскрытую дверь смутно слышался отдаленный говоръ и шумъ изъ другихъ аудиторій. Потомъ, тамъ точно сорвалось что-то, дохнуло и загудѣло и сразу разлилось по всѣмъ лѣстницамъ, бурливымъ потокомъ смѣшанныхъ голосовъ, смѣха и восклицаній. Среди тѣсной толпы, запрудившей огромный вестибюль, проходили рабочіе, сдержанные и скромные; мелькали форменные сюртуки и куртки студентовъ и гимназистовъ; суетились дѣвушки, смѣлыя, съ пылающими щеками. Они встряхивали фуражки и сумки, звякая собранными деньгами, и кричали нараспѣвъ звонкими, молодыми голосами:
   -- Товарищи, въ пользу бастующихъ!
   -- На вооруженіе пролетаріата!
   -- Мы уже дали раньше...-- объяснялъ сконфузившейся сборщицѣ какой-то плотный господинъ съ массивной золотой цѣпью на вздутомъ плюшевомъ жилетѣ.
   -- А я тебя жду, жду... Не видалъ Мотьку?
   -- Сударь, не толкайтесь вы, ради Бога!
   -- Я не толкаюсь, сударыня...
   -- Черезъ васъ я зонтикъ сломала...
   -- Ты говоришь, профессоръ?.. Который?
   -- Я съ Ростова самъ... литейщикъ.
   -- Обратитесь въ комитетъ вооруженія...
   Внизу шумно хлопали двери. Изъ большой аудиторіи, сквозь раскрытыя окна, тянуло сырой пронизывающей свѣжестью. На верхней площадкѣ широкой мраморной лѣстницы долговязый юноша, въ студенческой тужуркѣ, восторженно оглядывалъ проходившую мимо него публику и, весело встряхивая кудрями, не переставая кричалъ мягкимъ, пѣвучимъ голосомъ:
   -- Въ пользу партіи соціалистовъ-революціонеровъ!
   Недалеко отъ него, двое мастеровыхъ-евреевъ горячо спорили о чемъ-то, объясняясь на своемъ нарѣчіи. Вокругъ нихъ собралась большая группа студентовъ и рабочихъ, внимательно слѣдившихъ за интереснымъ споромъ.
   -- Да здравствуютъ бундисты! -- неожиданно закричалъ возлѣ нихъ бойкій мальчикъ въ гимназической курткѣ, очень смуглый, съ блестящими бѣлыми зубами. Размахивая пучкомъ ярко красной гвоздики, онъ ловко взобрался на колонку перилъ и, обнимая ее одной рукой, весело закричалъ внизъ:
   -- Слушайте! Важныя послѣднія извѣстія!
   Мальчикъ на минуту запнулся, но тотчасъ же передохнулъ и, нарочно растягивая слова, провозгласилъ внятно и торжественно:
   -- Граждане! Въ Россіи началась революція!
   Отъ этихъ словъ сразу оборвался стоявшій вокругъ непрерывный, зудящій шумъ. Среди наступившей тишины, тысячи людей жадно глядѣли на незнакомаго смуглаго гимназиста. Казалось, всѣ съ несокрушимой надеждой ждали его словъ, какъ свѣтлыхъ пророческихъ обѣщаній. Мальчикъ смутился. Потомъ снова на его лицѣ задорно блеснули бѣлые зубы.
   -- Да здравствуетъ пролетаріатъ! -- закричалъ онъ, звонко отчеканивая каждое слово.
   -- Да здравствуетъ пролетаріатъ! -- тысячами устъ рѣшительно и твердо отвѣтило собраніе. И толпа снова задвигалась, зашумѣла, смѣшалась.
   -- Молодецъ -- Витька! -- раздался внизу чей-то возбужденный голосъ.
   Между тѣмъ мальчикъ уже спустился съ колонки и, осѣдлавъ перила, стремительно съѣхалъ внизъ при громкомъ смѣхѣ и одобрительныхъ возгласахъ собранія.
   -- Давайте его сюда!
   -- Молодецъ -- Витька!
   -- Ты что же, Витя, бундистъ?
   -- Смерть или свобода! -- отвѣтилъ мальчикъ, совершенно обезумѣвшій отъ радости.
   Раздалось оглушительное браво, маленькая фигурка гимназиста показалась надъ головами стоящихъ внизу людей, замелькали красные цвѣты гвоздики, послышались поцѣлуи.
   Какой-то пожилой господинъ, растроганный и потрясенный, тихо плакалъ, прислонившись къ периламъ. Сверху, медленно колыхаясь въ толпѣ, передвигалось внизъ широкое красное знамя.
  

II.

  
   Въ шестомъ часу утра Найдичъ вышелъ изъ дому.
   Въ совершенно безлюдной улицѣ еще лежала сѣрая, предразсвѣтная мгла, но небо было глубокимъ и синимъ, и на немъ отчетлbво вырѣзывались изломанные остроугольные контуры крышъ и надстроенныхъ вышекъ.
   Несмотря на безсонную ночь, Найдичъ чувствовалъ себя удивительно бодрымъ и крѣпкимъ. Утренняя свѣжесть вливалась въ его молодое тѣло и наполняла мышцы здоровымъ, пріятнымъ напряженіемъ. Онъ съ удовольствіемъ размялъ плечи и взглянулъ на небо.-- День будетъ ясный, солнечный...
   Стоявшій у воротъ заспанный кудластый дворникъ, съ метлой и въ бѣломъ фартукѣ, подозрительно посмотрѣлъ на студента и съ ожесточеніемъ принялся подметать улицу.
   Путь былъ не близкій. Надо было пройти центральныя улицы города, пересѣчь Толкучій рынокъ и оттуда еще идти не менѣе получаса по предмѣстью, населенному фабричной бѣднотой, къ Большому желѣзнодорожному вокзалу.
   -- День будетъ ясный, солнечный!..-- машинально вслухъ повторилъ Найдичъ. Сначала эти слова настойчиво повторялись въ его сознаніи и мѣшали сосредоточиться. Потомъ они отошли сами собой и забылись. Онъ началъ думать о предстоящихъ событіяхъ, стараясь спокойно оцѣнить ихъ значеніе, разсчитать силы, предусмотрѣть результаты объявленной на сегодня всеобщей политической забастовки. Однако, это не удавалось. Воображеніе рисовало длинныя кирпичныя зданія депо на Большомъ вокзалѣ; почернѣвшія пересѣкающіяся стропила и фермы подъ крышей; широкія ворота, окованныя желѣзомъ, и большія полукруглыя окна надъ ними... Въ депо сыро и холодно... У грязной стѣны, за узкимъ столомъ, пропитаннымъ жирной копотью, на сквозномъ вѣтру, двое сцѣпщиковъ молча пьютъ жидкій горячій чай и, обжигаясь, посматриваютъ другъ на друга нелѣпо выпученными глазами. Недалеко отъ нихъ удушливымъ сипомъ попыхиваетъ старый товарный паровозъ, весь черный, тяжелый и неуклюжій. Изъ-подъ него тянутся стальныя жилы къ воротамъ и дальше пересѣкаютъ пути, переплетаются, и по нимъ бѣгутъ длинныя полосы отсвѣчивающихъ холодныхъ бликовъ... Ряды красныхъ и коричневыхъ вагоновъ... сѣрыя безобразныя нефтеналивныя цистерны... открытыя платформы съ балластомъ... куски разорваннаго пассажирскаго поѣзда, остывшіе тяжелые паровозы... Издали виденъ семафоръ съ краснымъ жестянымъ дискомъ, а въ сторонѣ станція, большая, непріютная, съ грязнымъ казеннымъ фасадомъ, съ неуклюжей рѣзьбой на фронтонѣ. Тысячи людей каждый день проносятся мимо нея въ роскошныхъ курьерскихъ поѣздахъ и въ вагонъ-салонахъ... Они несутся безсмысленно въ какую-то прорву, пьютъ, играютъ по дорогѣ въ карты и спятъ на мягкихъ диванахъ, не подозрѣвая того, что грязный засаленный машинистъ Родіонъ Егоровъ можетъ сразу, однимъ поворотомъ рычага, прервать ихъ сонъ, остановить поѣздъ, выпустить паръ изъ котловъ и вдругъ заявить этимъ наивнымъ удивленнымъ людямъ:
   -- Баста! Теперь потолкуемъ надежнѣй!..
   Найдичъ опомнился и поднялъ голову. Впереди тянулись неровные спутанные ряды Толкучаго рынка. Сѣрая утренняя мгла понемногу разсѣивалась. Дальніе кресты на соборѣ уже зажглись яркими золотыми ризами, дробя и разбрасывая отъ себя во всѣ стороны тонкія ослѣпительныя стрѣлы. И здѣсь лавки еще стояли закрытыми; только у нѣкоторыхъ ларей толпились группы продавцевъ, да подлѣ грязнаго деревяннаго кіоска, сидя на большомъ камнѣ, дремалъ старый букинистъ-еврей, съ пожелтѣвшей сѣдой бородой.
   Найдичъ прошелъ мимо ряда лавокъ, торгующихъ желѣзнымъ и скобянымъ товаромъ; возлѣ нихъ въ безпорядкѣ валялись заржавленныя старыя колеса, разбитыя шестерни, чугунные вальцы, желѣзныя плиты, связки болтовъ, прутьевъ и гаекъ. На одну минуту эти обломки привлекли почему-то его вниманіе; потомъ онъ завернулъ вправо, незамѣтно ускорилъ шаги и снова задумался. Снова воображеніе перенесло его въ степь, къ остановившемуся тамъ среди ночи служебному поѣзду... Это было бы очень смѣло со стороны Родіона!.. О, тогда всѣ выслушали бы его поневолѣ. Встревоженные и озадаченные, они вышли бы изъ вагоновъ и въ темнотѣ побѣжали бы по насыпи, спотыкаясь, толкая другъ друга... Повсюду слышались бы растущіе во мракѣ испуганные окрики кондукторовъ, инженеровъ и сердитый голосъ Рашковскаго, начальника службы движенія:
   -- Что случилось, Егоровъ?
   -- Машина стала, господинъ Рашковскій!
   -- Лопнулъ бандажъ на переднемъ!..
   -- Подавай домкратъ!
   -- Домкратъ давайте!
   -- Стопъ машина! Домкратъ, господа, не поможетъ...
   Передъ Найдичемъ отчетливо вырисовалась крѣпкая фигура Родіона съ жесткимъ, энергичнымъ лицомъ, покрытымъ жирными пятнами черной сажи. Вотъ онъ, освѣщенный съ головы до ногъ яркимъ свѣтомъ переднихъ фонарей, стоитъ на насыпи, передъ неподвижнымъ паровозомъ, окруженный озадаченными людьми, все еще не понимающими, въ чемъ дѣло, и говоритъ имъ простыя, смѣлыя и справедливыя слова. Всѣ молча слушаютъ его, пораженные неслыханной дерзостью машиниста. Потомъ они кричатъ и угрожаютъ ему, приказываютъ и, наконецъ, начинаютъ просить и глядятъ на него заискивающими, собачьими глазами...
   Постепенно фигура Радіона расплывалась въ воображеніи, и, когда она исчезла совсѣмъ, Найдичъ самъ очутился на мѣстѣ машиниста, на насыпи, окруженный тѣсно столпившимися испуганными людьми въ форменныхъ шинеляхъ. Вокругъ темная прислушивающаяся степь. На горизонтѣ залитый огнями громадный далекій городъ. О, онъ знаетъ, что нужно сказать этимъ людямъ. Отцѣпивъ паровозъ, онъ станетъ у регулятора и оттуда скажетъ имъ все, что онъ думаетъ...
   -- Слушайте, или я сейчасъ же оставлю васъ однихъ, здѣсь, среди безлюднаго поля... Имя мое -- легіонъ. Я царь, обращенный въ рабство, трудящійся и обремененный. Вы это знали давно и молчали... Видѣли меня поверженнымъ и радовались... Но вотъ насталъ часъ! Я встану, чтобы побѣдить васъ... Освобожу плѣнниковъ и заключенныхъ, и невидящимъ свѣта возвращу зрѣніе... возвеличу униженныхъ и покараю насильниковъ... О, еще многое можно было бы сказать имъ... нужно только, чтобы это были красивыя, сильныя слова...
   -- Стойте, товарищъ! Куда вы?
   Найдичъ остановился. Съ противоположнаго тротуара къ нему направлялась черезъ улицу группа рабочихъ, кричавшихъ въ нѣсколько голосовъ:
   -- Назадъ, товарищъ! Здѣсь уже все сдѣлано.
   -- Въ городъ идемъ!.. Снимать прикащиковъ.
   Они поздоровались съ нимъ и заговорили разомъ, нетерпѣливо перебивая другъ друга. Найдичъ понималъ ихъ настроеніе и ласково засмѣялся.
   -- Пусть кто-нибудь одинъ разскажетъ... нельзя же всѣмъ сразу...
   -- На заводахъ работа и такъ стоитъ... нынче воскресенье...
   -- Снимать нечего.
   -- А вокзалъ?
   -- Еще съ ночи сталъ... Въ депо всѣ паровозы заснули. Съ очередныхъ Ефимъ паръ выпустилъ.
   -- Отлично! А что-же Рашковскій?
   -- Носомъ только крутилъ, ничего не сказалъ... Сейчасъ сонный ходилъ по перрону... потомъ съ горя пошелъ въ буфетъ чай пить...
   -- Конторскіе всѣ забастовали... бригада тоже...
   -- У насъ ночью массовка была. Сознательные -- рѣчи говорили... кто какъ умѣлъ...
   -- Хорошо говорили! Лучше другого интеллигента...
   -- А кто говорилъ?
   -- Родіонъ говорилъ. Прямо съ положенія началъ... о Думѣ, потомъ о выборахъ... аккуратно раздѣлалъ, всѣ поняли...
   -- А еще кто?
   -- Я говорилъ...
   -- Ну, хорошо... Значитъ, здѣсь нечего дѣлать?
   -- Въ городъ идемъ. Въ одиннадцать часовъ купцы торговать станутъ...
   -- Поздно теперь?
   -- Скоро семь. Конка сейчасъ проходила...
   -- А конки работаютъ?
   -- Станутъ и конки, за это бояться нечего.
   На обратномъ пути Найдичъ разспрашивалъ о ночной сходкѣ и жалѣлъ, что не догадался вчера пойти на вокзалъ, вмѣстѣ со всѣми товарищами...
   -- Да мы и сами не думали. Видимъ, все одно всѣ растревожены, никто спать не хочетъ... собрались кучками по мастерскимъ, въ депо, на рампѣ.... шумятъ, спорятъ... такъ ужъ лучше всѣмъ вмѣстѣ, по порядку.
   -- Ну, понятно... Отлично сдѣлали.
   На Вознесенской улицѣ, подлѣ какой-то аптеки, нѣсколько прохожихъ, наклонившись, читали приклеенное къ дверямъ объявленіе. Въ большихъ окнахъ виднѣлись вырѣзанные изъ бумаги красные кресты.
   -- Аптека закрыта.
   -- Подается только скорая помощь.
   -- Ну, пока дѣло идетъ дружно,-- сказалъ Найдичъ, съ довольнымъ видомъ обращаясь къ товарищамъ.
   -- Сегодня не въ счетъ... посмотримъ, что завтра будетъ...
   -- Да, завтра... посмотримъ... однако, постойте, господа... вамъ на пунктъ?
   -- А вамъ куда?
   -- Вы развѣ не съ нами?
   -- Нѣтъ, мнѣ въ университетъ, въ охрану...
   -- Охрана будетъ?
   -- Говорили, на завтра охрана. Наши свой отрядъ собираютъ.
   -- Да, я знаю. Сегодня университетъ высылаетъ охрану... на всякій случай... если вздумаютъ разгонять нагайками...
   -- Пожалуй, это никогда не мѣшаетъ...
   -- На этотъ разъ нарѣжутся...
   -- Ну, такъ прощайте, Борисъ. Увидимся?
   -- Конечно. На спускѣ, черезъ часъ.
  

III.

  
   -- Пожалуйста, освободите вашихъ служащихъ.
   -- Закрывайте, господа! Идемте съ нами, товарищи!
   -- Сейчасъ, сейчасъ!.. Нельзя же, господа, сразу: вѣдь тутъ продукты... въ погребъ снести... сложить въ холодильникъ...
   -- Ну, ладно, мы подождемъ.
   -- Эхъ, Мотька, не видишь развѣ, товаръ какой?
   -- Товаръ, братцы, гастрономическій.
   -- Буфетный матеріалъ!..
   Вокругъ нихъ на тротуарѣ столпилась публика, заинтересовавшаяся продолжительной возней у магазина. Слышалась бойкая, трескучая болтовня и женскій веселый смѣхъ.
   -- Вообще, я вамъ скажу, все это анархисты подстрекаютъ,-- говорилъ какой-то плотный военный, обращаясь къ высохшему сердитому чиновнику съ жабрами и круглыми глазами навыкатѣ.
   -- Это все жидовскія штуки. Пойдемте, полковникъ...
   -- Скатертью дорога!
   -- Кому это?
   -- Да вотъ прохвосты какіе-то...
   -- Долой провокаторовъ!
   Раздался оглушительный свистъ, послышались тревожные возгласы. Многіе не понимали, въ чемъ дѣло, и съ жалостливой растерянностью въ глазахъ разспрашивали другъ друга.
   Между тѣмъ полковникъ, предупредительно поддерживая своего собесѣдника подъ руку, уже садился въ пролетку на противоположной сторонѣ улицы. Они проѣхали не болѣе квартала. Видно было, какъ тамъ остановили лошадь и толпа окружила пролетку. Полковникъ что-то кричалъ и размахивалъ руками. Потомъ онъ снова взялъ своего спутника подъ руку, и они оба, сойдя съ дрожекъ, скоро затерялись въ публикѣ.
   Толпа все прибывала, заполняла панели и, медленно колыхаясь, живой рѣкой разливалась по сосѣднимъ улицамъ. День былъ ясный, совсѣмъ весенній, что-то бодрое и животворящее переливалось въ воздухѣ и оживляло лица. Со всѣхъ сторонъ слышались дружескія привѣтныя слова, смѣхъ, удивленные возгласы, тихое недружное пѣніе. На ближайшемъ перекресткѣ народъ преградилъ путь вагону конки.
   -- Стой! Дальше нѣтъ ходу.
   -- Бастуйте, товарищи!
   -- Господа, выходите пожалуйста.
   -- Прошу сойти; вагонъ не пойдетъ дальше.
   Кондукторъ переглянулся съ кучеромъ, и оба, одобрительно посмѣиваясь, сошли на мостовую. Въ это время подошелъ второй вагонъ, переполненный пассажирами, столпившимися на обѣихъ площадкахъ.
   -- Еще вагонъ!
   -- Стой! Дальше не поѣдешь.
   -- Самъ вижу, братцы... Выходите, господа, на просторъ: машина спортилась.
   -- Беритесь дружнѣй, разомъ... накатить надо...
   Передній вагонъ облѣпили косо вытянутыя напряженныя тѣла нѣсколькихъ рабочихъ и студентовъ, двухъ гимназистовъ и множества мальчишекъ-подростковъ. Вагонъ взвизгнулъ и плавно подкатился къ указанному мѣсту.
   -- Поворачивай!.. Стойте! Назадъ!.. Откати назадъ малость.
   -- Становись кто-нибудь на площадку...
   -- Такъ... Стой!... Заноси съ того краю...
   По обѣимъ сторонамъ улицы во всю ширину панелей стояла тѣсная, волновавшаяся толпа, тянувшаяся почти до театральной площади. Издали видна была стоявшая тамъ на посту длинная фигура городового, лѣниво и равнодушно посматривавшаго въ сторону строющейся баррикады. Сверху, на всѣхъ балконахъ и окнахъ, тѣсно жались любопытствующіе зрители, мужчины, дѣти и женщины; они что-то кричали народу, махали платками и шляпами. Въ толпѣ слышалось низкое, глухое жужжанье. На многихъ лицахъ было смѣшанное выраженіе любопытства и тайной, скрытой боязни. Нѣкоторые старались храбриться и говорили неискреннія, напыщенныя слова для того, чтобы побороть въ себѣ нароставшее чувство страха и скрыть передъ другими свое волненіе.
   Вдругъ что-то сразу ахнуло и задребезжало; послышался звонъ стеколъ; въ заднихъ рядахъ публики пронесся сдавленный, тревожный ропотъ... Маленькій молодой человѣкъ, съ лицомъ, обезображеннымъ оспой, въ фуражкѣ съ чернымъ бархатнымъ околышемъ, испуганно закричалъ что-то и побѣжалъ къ театру. За нимъ ринулись всѣ. Началась страшная паника. Не понимая, въ чемъ дѣло, охваченные дикимъ, безсмысленнымъ страхомъ, люди бѣжали, сбивая съ ногъ и давя другъ друга, бросались въ раскрытыя ворота, прятались въ подъѣздахъ и оттуда снова съ нестерпимымъ любопытствомъ, испуганные и блѣдные, выглядывали на улицу.
   Среди бѣгущихъ, тяжело дыша, поспѣшно прошелъ хорошо одѣтый господинъ, съ растеряннымъ болѣзненнымъ выраженіемъ въ лицѣ. Видно было, что его душитъ страхъ, и что только стыдъ мѣшаетъ ему бѣжать вмѣстѣ со всѣми. Неожиданно за его спиной раздался пронзительный крикъ. Онъ вздрогнулъ и оглянулся, потомъ сразу съежился и, заплетаясь ногами, шаркая резиновыми калошами по панели, побѣжалъ впередъ, обгоняя отстающихъ дѣтей и женщинъ. За нимъ слышался плачъ, визгъ и крики о помощи. Напрасно немногіе старались успокоить толпу. Только на второмъ кварталѣ обезумѣвшіе люди стали боязливо оглядываться и, не видя за собой ничего страшнаго, пошли медленнѣе, сконфуженно переглядываясь между собою. На перекресткѣ длинная цѣпь мастеровыхъ преградила имъ дорогу.
   -- Стойте! Куда? Въ чемъ дѣло?
   -- Бомбу бросили...
   -- Да что вы сочиняете!.. Гдѣ бросили?
   -- Это провокація!
   -- Говорили, бомба...
   -- Никакой бомбы... Стойте! Остановитесь!
   -- Успокойтесь, господа! Это вагонъ свалили.
   -- Вотъ видите. Вагонъ упалъ, а вы сейчасъ -- бомба... Боятся, а лѣзутъ! Кто ихъ звалъ сюда, чортъ бы ихъ побралъ!
   -- Трусы поганые! На другихъ только панику наводятъ.
   -- Вотъ ужъ именно изъ мухи слона дѣлаютъ...
   Нѣсколькими энергичными окриками удалось, наконецъ, остановить бѣгущихъ. Многіе сконфуженно оправдывались и осуждали другихъ.
   -- Я говорилъ, что ничего страшнаго не случилось...
   -- Кто? Вы? Да вы первый побѣжали, милостивый государь... Думаете, никто не видалъ?..
  

IV.

  
   Успокоившись, толпа повернула обратно. Теперь уже ясно видно было, что одинъ вагонъ лежалъ опрокинутымъ на бокъ посреди улицы. Подкатывали слѣдующій вагонъ къ тому же мѣсту. Высокій, широкоплечій человѣкъ въ папахѣ и въ кавказской буркѣ хрипло кричалъ и размахивалъ руками, дѣлая, повидимому, какія то указанія строителямъ баррикады. Подростки и дѣти вьюнами вертѣлись вокругъ вагона и, обрадованные неожиданнымъ развлеченіемъ, галдѣли на всю улицу. Куцый, забавный мальчуганъ лѣтъ семи въ рваныхъ штанишкахъ, съ посинѣвшимъ озябшимъ лицомъ, жадно кусалъ огромный ломоть хлѣба, прыгалъ и танцовалъ на мѣстѣ.
   -- Смотрите, баликарда! -- весело кричалъ онъ, обращаясь къ публикѣ и указывая пальцемъ на опрокинутые вагоны.
   -- Баликарда! Баликарда!
   Между тѣмъ работа шла быстро. Восемь опрокинутыхъ вагоновъ преграждали всю улицу, занимая и тротуары, оставляя только у стѣнъ домовъ небольшіе проходы. Спиленный телефонный столбъ съ густой опутанной проволокой на рѣшеткѣ зацѣпилъ стѣну большого дома, сбилъ кусокъ лѣпного карниза у окна и, обломавъ старое вѣтвистое дерево акаціи, неловко свалился на крайній вагонъ конки. Отовсюду къ баррикадѣ несли ящики, мѣшки, набитые всевозможнымъ тряпьемъ, соломенные тюфяки; желтый, худой мастеровой тащилъ высокую деревянную лѣстницу. Трое рабочихъ спѣшно укрѣпляли двойную колючую проволоку. Какъ разъ посреди улицы, на одномъ изъ опрокинутыхъ вагоновъ, маленькій смуглый мальчикъ въ гимназической шинели съ озабоченнымъ видомъ распутывалъ длинную веревку, держа подъ мышкой небольшое древко съ краснымъ знаменемъ.
   -- Стойте! Смотрите! -- неожиданно раздались въ толпѣ встревоженные голоса и сразу заразили всѣхъ однимъ напряженнымъ волненіемъ.
   -- Что это? Смотрите!
   Отъ театра по направленію къ баррикадѣ шелъ высокій, плечистый человѣкъ съ обнаженной головой, лысый, съ сѣдыми прядями волосъ на вискахъ, съ рѣзкими крупными чертами лица, бритаго и немного распухшаго. На немъ были высокіе порыжѣвшіе сапоги, рваные панталоны изъ бѣлой парусины и длинный форменный сюртукъ выцвѣтшаго темно-зеленаго сукна, съ бѣлыми металлическими пуговицами. Изъ-подъ стоячаго воротника виднѣлся туго завязанный вокругъ шеи черный платокъ, подпиравшій щеки и подбородокъ.
   Онъ шелъ медленной, торжественной поступью, посреди улицы, держа въ поднятой рукѣ сложенный листъ бѣлой бумаги. Время отъ времени старикъ останавливался, круто поворачивался къ стоявшей на панеляхъ публикѣ и отвѣшивалъ ей глубокій земной поклонъ. Всѣ съ неопредѣленнымъ смущеніемъ смотрѣли на приближавшагося человѣка. Сразу стало тихо; слышался только отдаленный гулъ городского движенія. Потомъ многіе сошли съ панелей, и когда старикъ былъ уже недалеко, за нимъ осторожно подвигалась густая толпа любопытныхъ. На баррикадѣ бросили работу и столпились посреди мостовой, съ недоумѣніемъ оглядывая подходившаго къ нимъ страннаго человѣка.
   Наконецъ, онъ остановился и поклонился всѣмъ въ поясъ медленнымъ, низкимъ поклономъ; потомъ выпрямился и сдѣлалъ рукою рѣзкій, повелительный жестъ. Всѣ разступились.
   -- Подаю прошеніе на высочайшее имя! -- торжественно и громко произнесъ старикъ, протягивая бумагу стоявшему на опрокинутомъ вагонѣ смуглому гимназисту, съ развернутымъ краснымъ знаменемъ.
   -- На высочайшее имя народа! -- восторженно закричалъ въ толпѣ красивый юноша въ ученической морской формѣ.
   -- Витя, прочтите прошеніе...
   Мальчикъ развернулъ чистый листъ бумаги.
   -- Бью челомъ Виктору-побѣдителю!..-- внятно проговорилъ старикъ и снова поклонился въ поясъ. Затѣмъ онъ повернулся и, такъ же театрально откинувъ назадъ голову, съ неподвижно устремленными передъ собой глазами, пошелъ обратно медленной, важной поступью.
   Въ толпѣ пронесся сдержанный гулъ и сразу выросъ въ громкій всеобщій говоръ.
   -- Онъ сумасшедшій!..
   -- Больной человѣкъ, развѣ вы не видите?
   -- Это честный гражданинъ, товарищи!
   -- Шапки долой!
   -- Привѣтъ честному гражданину!
   Единодушное "ура!" прокатилось по улицѣ. Всѣхъ охватило бодрое, безпечное настроеніе, слышался смѣхъ, какъ будто сложенная поперекъ улицы высокая баррикада не внушала никому никакихъ опасеній. А оттуда между тѣмъ уже доносились крики:
   -- Къ оружію, товарищи!
   Въ глубинѣ улицы показалась группа рабочихъ, въ сопровожденіи шумной ватаги подростковъ. Впереди всѣхъ бѣжалъ высокій человѣкъ въ папахѣ и въ черной косматой буркѣ. Онъ то и дѣло обращался набѣгу къ публикѣ, махалъ рукою и звалъ густымъ сиплымъ басомъ:
   -- За нами, граждане! Товарищи, къ оружейнымъ магазинамъ!
   Ни одинъ человѣкъ не пошелъ за ними. Притихшая толпа съ затаенной тревогой слѣдила за смѣльчаками, завернувшими въ ближайшій переулокъ. Только тогда, когда они скрылись изъ виду, нѣсколько человѣкъ изъ публики бросились за ними, но въ нерѣшительности остановились на перекресткѣ. Многіе стали расходиться.
   Въ это время мимо театра, по направленію къ баррикадѣ, прошла группа студентовъ съ серьезными, рѣшительными лицами. Впереди всѣхъ шелъ Найдичъ. Онъ былъ немного блѣденъ и улыбался странной загадочной улыбкой.
  

V.

  
   Въ небольшомъ переулкѣ, куда завернули рабочіе, стояло странное жуткое затишье. Прохожихъ почти не было. Казалось, что всѣ попрятались въ домахъ и не рѣшались выходить на улицу. Только какой-то мальчикъ въ ученической курточкѣ стоялъ на панели и убѣждалъ не разбивать дверей магазина.
   -- Увѣряю васъ, что здѣсь нѣтъ оружія...
   -- За все, что мы возьмемъ, будетъ уплочено...
   -- Позвольте, откуда онъ знаетъ...
   -- Вы кто такой? Хозяинъ магазина?
   -- Постойте... Вы что? Почему вы такъ распинаетесь?..
   -- Къ чорту его! Сюда, товарищи!
   Всѣ бросились на крыльцо, кто-то энергично задергалъ большую стеклянную дверь магазина. Мальчикъ исчезъ въ ближайшихъ воротахъ, преслѣдуемый свистомъ и насмѣшками.
   -- Навались, товарищи!
   Раздался трескъ дерева и звонъ разбитыхъ стеколъ, потомъ отъ двери отскочило что-то тяжелое и она распахнулась.
   -- Навались еще! Полегче!
   Снова что-то задергали, вторыя двери часто затарахтѣли, гулко лопнулъ замокъ... Сразу все затихло. Слышалась только суетливая возня въ магазинѣ; потомъ оттуда вырвались торопливые голоса:
   -- Не трогайте сумокъ!
   -- Не смѣть трогать!
   -- Разбирайте ружья и револьверы!
   -- Нѣтъ патроновъ!
   -- Должны быть патроны. Ищите!
   -- Здѣсь двѣ обоймы съ патронами...
   -- Давайте сюда... это къ штуцеру.
   -- Гильзы, товарищи!.. Забирайте гильзы!.. Снарядимъ сами...
   Наконецъ, на порогѣ магазина появился высокій грузинъ въ папахѣ. Въ рукахъ у него былъ короткій Маузеровскій штуцеръ. Остановившись на крыльцѣ, онъ быстро зарядилъ ружье и, спрятавъ его подъ буркой, побѣжалъ къ баррикадѣ.
   -- За мной, товарищи! -- крикнулъ онъ на-бѣгу, не оборачиваясь.
   Изъ магазина выбѣжали озадаченные рабочіе и студенты съ револьверами и ружьями въ рукахъ.
   -- Все это ни къ чему, товарищи!
   -- Безъ патроновъ ничего не сдѣлаешь!
   За угломъ группа подростковъ, вооружившихся новенькими охотничьими ружьями, остановилась въ нерѣшительности. У нихъ были очень смущенныя лица и каждый торопился отдать свое оружіе товарищу. Послѣ минутнаго замѣшательства, всѣ неожиданно разбѣжались въ разныя стороны. Двое мальчиковъ очутились у сквера, разбитаго подлѣ театра, и долго метались тамъ по дорожкамъ, точно искали убѣжища, гдѣ можно было бы спрятаться. Наконецъ, сообразивъ, повидимому, полную безвыходность положенія, они бросили ружья на залитый солнцемъ газонъ ярко-зеленаго райграса и безъ оглядки побѣжали внизъ къ Приморскому бульвару. Оттуда, не обращая на мальчиковъ никакого вниманія, выбѣжало на площадь нѣсколько жандармовъ въ синихъ курткахъ съ красными шнурками, щекастыхъ, одинаковаго роста, удивительно похожихъ другъ на друга. Они быстро разсыпались по скверу и прилегающимъ улицамъ, придерживая шашки и слегка размахивая набѣгу локтями. Въ просвѣтахъ межъ оголенныхъ деревьевъ и кустарниковъ ясно были видны ихъ плотныя, аккуратныя фигуры. Черезъ нѣсколько минутъ, запыхавшись, съ озабоченными лицами, они стали сбѣгаться къ театру одинъ за другимъ и передавали подобранныя ружья въ полуоткрытыя боковыя двери спрятанному тамъ человѣку въ блестящей пожарной каскѣ.
   Въ это время послышался отчетливый тактъ шаговъ, и взводъ пѣхотныхъ солдатъ, подъ командой худого, усатаго унтера, прошелъ мимо театра по направленію къ баррикадѣ.
  

VI.

  
   Съ появленіемъ жандармовъ, публика медленно перешла въ поперечныя улицы и остановилась тамъ, подавленная смутнымъ боязливымъ ожиданіемъ. Многіе спрятались во дворахъ. На всѣхъ балконахъ поспѣшно захлопывались двери.
   Въ опустѣвшей улицѣ, съ опущенными шторами въ окнахъ и витринахъ магазиновъ, было жутко и тихо, точно въ пустыхъ комнатахъ заколоченнаго стараго дома. На баррикадѣ развѣвалось большое красное знамя. Найдичъ сидѣлъ на деревянномъ ящикѣ рядомъ съ Витей и, опустивъ голову, взглядывалъ исподлобья на Мотьку, нервно вертѣвшагося у края панели. Подвижной и взвинченный, съ лицомъ бѣлаго негра, съ торчащей впередъ куцой рыжеватой бородкой, Мотька говорилъ прерывистымъ картавымъ голосомъ съ рѣзкимъ еврейскимъ акцентомъ. Онъ очень волновался, захлебывался словами и сильно жестикулировалъ, то сгибая, то растопыривая длинные костлявые пальцы.
   Найдичъ чувствовалъ, что Мотька говоритъ плохо и некрасиво, точно читаетъ неудачную прокламацію, и ему непріятно было слышать старыя избитыя слова объ "опричникахъ" и "сатрапахъ"...-- Отчего это у него такъ выходитъ? Онъ славный и смѣлый товарищъ... умный, свѣдущій... и все-таки онъ какой-то смѣшной и жалкій... И къ чему эти рѣчи здѣсь, на баррикадѣ? Теперь нужно только одно -- гордо встрѣтить смерть, мучительную, но прекрасную, пріобщающую къ вѣчной лучезарной жизни... Вотъ сейчасъ придутъ войска и казаки... и придетъ смерть... и для тѣхъ, кто будетъ убитъ, все будетъ кончено...-- Что то горестное шевельнулось въ душѣ Найдича, онъ едва слышно перевелъ дыханіе.-- Умереть... не знать, что будетъ послѣ насъ... не увидѣть великаго торжества новой свободной жизни...
   Найдичъ заворочался на мѣстѣ, точно стараясь отогнать отъ себя эти острыя навязчивыя мысли. Онъ поднялъ голову и взглянулъ на Мотьку грустными, задумчивыми глазами. И странно, что теперь еврей-маляръ уже не казался такимъ смѣшнымъ и жалкимъ. Что-то новое звучало въ его словахъ и казалось такимъ значительнымъ, что всѣ некрасивыя особенности его рѣчи были уже незамѣтны. Съ фанатической, страстной вѣрой въ будущую справедливость, Мотька рисовалъ своимъ слушателямъ увлекательныя картины счастливой прекрасной жизни, когда исполнятся, наконецъ, мечты и оправдаются надежды...-- Милый, честный Мотька! Онъ удивительный фантазеръ... какъ и всѣ евреи...-- И это фантазерство было глубоко понятно и близко Найдичу. Онъ разсѣянно глядѣлъ на маляра и слышалъ совсѣмъ другія слова, не тѣ, что говорилъ Мотька...-- Вотъ мы смѣшны и жалки, и движенія наши некрасивы, но мы умремъ рядомъ съ тѣми, кто борется за человѣческое счастье... мы погибнемъ съ великой вѣрой въ душѣ, завѣщая живымъ красивую, свободную жизнь... и они будутъ почитать нашу память... Тогда всѣ люди будутъ свободны и горды и не будетъ въ нихъ ничего смѣшного, некрасиваго и жалкаго...-- Такъ думалъ Найдичъ и въ душѣ его выростало что-то свѣтлое и счастливое.
   Между тѣмъ Мотька уже измѣнилъ направленіе своихъ мыслей. Теперь онъ съ ненавистью и злобой говорилъ о тѣхъ, что издали любуются революціей и апплодируютъ борцамъ за свободу.
   -- Товарищи! -- кричалъ онъ, надсаживая грудь и энергично размахивая руками. -- Вотъ въ этомъ домѣ съ запертыми желѣзными воротами, съ балкономъ... здѣсь живетъ образованный человѣкъ... гласный думы! Онъ былъ на всѣхъ банкетахъ и тамъ онъ разсказывалъ что-то о свободѣ. Теперь онъ уже выходилъ на балконъ, чтобы осмотрѣть наши позиціи. Должно быть, оттудова виднѣй! Ха-ха-ха! Это уже совсѣмъ, какъ говорится пословица: "товарищи, впередъ, а я за вами!" Хорошо, господинъ гласный...
   -- Идутъ солдаты!.. Солдаты идутъ! -- послышались вдругъ испуганные голоса стоявшихъ въ сторонѣ студентовъ. На одно мгновеніе всѣ растерялись; потомъ сразу овладѣли собой и стали по мѣстамъ, групппруясь ближе къ панелямъ, оставляя незанятой середину баррикады. Одинъ только Мотька съ брезгливой гримасой повелъ плечами и сталъ какъ разъ посреди улицы, у лѣстницы, прислоненной къ вагону.
   -- Не волнуйтесь, товарищи! -- спокойно и твердо сказалъ Найдичъ, вынимая изъ кармана револьверъ и напряженно сжимая въ кисти его рукоятку.
   -- Побольше выдержки, господа!
   -- Товарищъ Шавашъ, возьмите на себя команду.
   Высокій грузинъ въ папахѣ спокойно сбросилъ бурку и поставилъ передъ собой штуцеръ. Затѣмъ онъ быстро оглядѣлъ всѣхъ.
   -- Прошу замолчать! -- сказалъ онъ рѣзко и сухо.-- Нельзя никому стрѣлять безъ команды. Кто будетъ стрѣлять безъ команды, тотъ провокаторъ.... того самъ застрѣлю на мѣстѣ. Кто боится, можетъ уйти: еще есть время...
   Всѣ молчали, никто не двинулся съ мѣста. Притихшіе, съ застывшими неподвижными лицами, съ напряженными мышцами на скулахъ, они стояли за баррикадой, и въ ихъ взглядахъ чувствовалась какая-то жалостливая, кроткая рѣшимость. Найдичъ, прислонясь плечомъ къ опрокинутому вагону, чувствовалъ, какъ безпорядочно бѣгутъ его мысли, отчетливо слышалъ, какъ что-то настойчиво и сильно бьется въ груди и въ вискахъ, и машинально считалъ эти удары...
   Между тѣмъ патруль приближался. За баррикадой медленно наростала густая, удушливая тишина.
   -- Помните, товарищи! -- раздался вдругъ нервный голосъ Мотьки:-- я попробую прежде говорить съ ними...
   Шавашъ перебилъ его:
   -- Стрѣльба безполезна,-- сказалъ онъ: -- противъ солдатскихъ винтовокъ мы будемъ безсильны... Когда я сниму папаху, бросайтесь въ ряды солдатъ, старайтесь разъединить ихъ... Это небольшой патруль, насъ здѣсь гораздо больше, и это удастся навѣрно... Стрѣлять можно только для самозащиты...
   Солдаты были уже шагахъ въ двадцати, когда неожиданно для всѣхъ на верху баррикады появился Витя, держа въ поднятыхъ рукахъ красное знамя и бѣлый носовой платокъ.
   -- Да здравствуютъ солдаты! -- раздался его звонкій, отчетливый голосъ.
   Всѣ замерли. На хмурыхъ лицахъ солдатъ точно дрогнуло что-то, и они засмѣялись. Унтеръ-офицеръ остановилъ патруль и отдалъ честь по военному.
   -- Товарищи-солдаты! -- закричалъ Мотька, становясь рядомъ съ гимназистомъ и слегка отстраняя его рукою:-- братья-солдаты! Мы боремся за волю народа, за лучшую долю для всѣхъ трудящихся, рабочихъ, крестьянъ... и для солдатъ тоже...
   -- Да здравствуютъ солдаты! Ура-а! -- снова закричалъ Витя и, быстро спустившись внизъ, побѣжалъ къ нимъ:
   -- Ура-а! -- крикнулъ онъ набѣгу еще разъ.
   -- Ура-а! -- подхватили за баррикадой.
   -- Ура-а! -- дружно отвѣтили солдаты.
   Витя бросился къ одному изъ нихъ на шею и, зажмуривъ глаза, впился длиннымъ поцѣлуемъ въ его жесткую выбритую щеку. Черезъ минуту солдаты, рабочіе и студенты смѣшались въ одну пеструю группу, свободно расположившуюся за баррикадой. Солдаты съ живымъ любопытствомъ осматривали опрокинутые вагоны, разспрашивали, какъ все это было сдѣлано, просили покурить и охотно показывали свои ружья, объясняя устройство затвора и магазина. Витя совсѣмъ прилипъ къ большому неуклюжему солдату съ жесткимъ густымъ чубомъ, торчавшимъ изъ-подъ его лихо надѣтой фуражки. Поминутно кашляя, мальчикъ съ важнымъ видомъ курилъ папиросу.
   -- Какъ васъ зовутъ? -- спросилъ онъ, привѣтливо заглядывая въ лицо своему сосѣду.
   -- Антонъ Березной. А васъ, спозвольте, какъ?
   -- Меня Викторомъ зовутъ.
   Березной усмѣхнулся чему-то и ласково похлопалъ Витю по плечу. Потомъ онъ разговорился, долго объяснялъ что-то мальчику и все говорилъ:
   -- Такъ что просто терпѣнія моего нѣту... Сказать бы служба, а то каторга настоящая...
   Вокругъ нихъ всѣ говорили разомъ, безъ умолку, довольные, обрадованные неожиданнымъ мирнымъ исходомъ встрѣчи. Солдаты тоже были настроены благодушно.
   -- ...Бываютъ у насъ тоже съ вашихъ, листки подкидаютъ... про акцысъ, опять же про свободу, насчетъ земли... такъ что про разное тамъ есть...
   -- ...Который грамотный съ новобранства, сичасъ, конечно, въ учебную команду...
   -- Во-первыхъ, это даже вполнѣ справедливо,-- говорилъ Найдичу унтеръ-офицеръ, высовывая изъ длинныхъ рукавовъ шинели красныя заскорузлыя руки и какъ бы для счета загибая пальцы:-- дѣйствительно разные тамъ другіе вопросы... Во-первыхъ, вопросъ насчетъ мужиковъ... ну, какъ же можно, чтобы безъ земли... Конечно, мужикъ, онъ совсѣмъ даже необразованный... но чтобы безъ хлѣба прожить, такъ это же просто немисленно...
   -- Солдаты! -- говорилъ между тѣмъ Мотька, медленно раскачиваясь на широко разставленныхъ ногахъ и по-прежнему жестикулируя пальцами:
   -- Солдаты граждане! Мы принимаемъ васъ въ наши ряды, какъ честныхъ и славныхъ братьевъ...
   -- Господинъ гимназистъ, дайте прикурить, пожалуйста... -- тихо позвалъ Витю высокій мордастый солдатъ, съ маленькими хитрыми глазами, внимательно осматривавшій баррикаду.
   Мальчикъ подбѣжалъ къ нему, съ видимымъ удовольствіемъ исполняя просьбу.
   -- Имѣете какое-нибудь оружіе? -- спросилъ тотъ небрежнымъ тономъ, закуривая папиросу.
   -- Мало оружія... положимъ, оружіе есть, но нѣтъ патроновъ... очень мало патроновъ...
   -- Говорили, бомбы есть?..
   -- Бомбъ нѣтъ... только револьверы и нѣсколько ружей...
   -- А може, мина есть? -- допытывался солдатъ, подмигивая мальчику съ такимъ видомъ, какъ будто хотѣлъ сказать, что отъ него, какъ отъ своего человѣка, скрываться нечего. Витя дружески улыбнулся ему.
   -- Никакихъ минъ нѣтъ.. Какія тутъ мины?.. Вотъ ваши винтовки самое лучшее... Сколько васъ?
   -- Наши винтовки ничего не стоютъ...
   -- Какъ ничего не стоятъ?.. Заряжены?
   -- Такъ что невозможно намъ тутъ оставаться...
   -- Какъ невозможно?.. Вѣдь вы заодно съ нами?.. Они уходятъ... Что-жъ это такое? Товарищи, они уходятъ...-- разочарованно протянулъ Витя, обводя всѣхъ растеряннымъ, огорченнымъ взглядомъ.
   Солдаты между тѣмъ поднялись со своихъ мѣстъ и, тѣсно сомкнувшись посреди мостовой, стали строиться. Поднялся тревожный ропотъ, всѣ окружили ихъ.
   -- Куда же вы, товарищи?
   -- Постойте...
   -- Оставайтесь, товарищи! Это малодушно!..-- волнуясь, говорилъ Мотька.
   -- Невозможно намъ оставаться...
   -- Сами знаете... тоже подъ разстрѣлъ кому охота?..
   -- Никакъ, господа, немисленно! -- объяснялъ унтеръ-офицеръ, безпокойно оглядываясь вокругъ и съ огорченіемъ разводя руками...
   -- Оставьте, товарищи! -- громко сказалъ Шавашъ спокойнымъ, примиряющимъ тономъ:-- пусть уходятъ!.. Мы вѣримъ, что они не станутъ стрѣлять въ своихъ братьевъ... у нихъ есть совѣсть...
   -- У нихъ нѣтъ совѣсти! -- раздраженно закричалъ Мотька и отошелъ въ сторону.
   Солдаты переглянулись, и лица ихъ вдругъ сдѣлались серьезны и темны. Они потоптались немного на мѣстѣ, потомъ плавно колыхнулись штыки, раздался мѣрный тактъ солдатскихъ шаговъ... Видно было, какъ они прошли одинъ кварталъ, повернули направо и скрылись за угломъ.
  

VII.

  
   За баррикадой, съ уходомъ солдатъ, настроеніе сдѣлалось подавленнымъ и угнетеннымъ. Всѣ уныло переглядывались другъ съ другомъ. Только къ одному Витѣ скоро вернулась прежняя бодрость, и онъ съ жаромъ говорилъ о своихъ впечатлѣніяхъ.
   -- Я зналъ, что они не будутъ стрѣлять... Намъ вовсе не нужно оружія, не правда-ли?.. Вы слышали какъ они кричали "ура"?.. Только почему же они ушли?.
   -- Чортъ знаетъ, что такое! -- тихо бормоталъ Шавашъ:-- насъ мало, оружія нѣтъ, все не организовано... Какъ это вышло? Кто началъ строить баррикады?
   -- Да вы же сами строили... -- ядовито усмѣхаясь, замѣтилъ Мотька.
   -- Я?.. Что же... Я строилъ... Вижу, вы тутъ, люди работаютъ... Что же мнѣ -- смотрѣть, что-ли?..
   -- Строили по традиціи... народъ строилъ!.. революція... строила...
   Найдичъ сидѣлъ на мѣшкѣ, набитомъ твердымъ узловатымъ тряпьемъ и нервно кусалъ губы. Его грызла досада; было жалко, что не удалось удержать солдатъ... Нужно было убѣдить ихъ, сказать имъ все, объяснить, увлечь смѣлыми, справедливыми словами... Мотька говорилъ глупости, а подъ конецъ и совсѣмъ оскорбилъ солдатъ, сказавъ, что у нихъ нѣтъ совѣсти... Нужно было разбудить въ нихъ мужество, зажечь отвагу... они говорили, что боятся разстрѣла...
   -- Товарищи! -- раздался вдругъ сверху чей-то непріятный, какъ будто разслабленный голосъ.
   Всѣ подняли глаза. Во второмъ этажѣ большого дома, на балконѣ, стоялъ хорошо одѣтый господинъ въ золотыхъ очкахъ, съ пухлыми бѣлыми щеками и небольшой свѣтло-русой бородкой. Отвернувъ полы пиджака и заложивъ кончики пальцевъ въ карманы брюкъ, онъ говорилъ быстрымъ дѣловымъ тономъ:
   -- Товарищи, только-что мнѣ передали по телефону, что въ городѣ уже во многихъ мѣстахъ построены такія же баррикады, какъ и у насъ...
   -- Тамъ, вѣрно, другіе либералы строили! -- дерзко закричалъ Мотька.
   Господинъ въ очкахъ какъ-то странно вздрогнулъ, точно его дернули сзади, но тотчасъ же сдѣлалъ такой видъ, какъ будто онъ не слышалъ замѣчанія Мотьки.
   -- Во всякомъ случаѣ, я считалъ нужнымъ сообщить вамъ объ этомъ... кстати, что говорили солдаты?.. это, вѣроятно, организованные? куда они ушли?.. что?.. какое настроеніе въ войскахъ?..
   -- Настроеніе отличное! Ручаются, что васъ не застрѣлятъ...
   Мотька не успѣлъ договорить. Послышалась четкая дробь барабановъ, дрожащимъ эхомъ разсыпавшаяся по всей улицѣ; потомъ частая барабанная трескотня сразу смолкла, точно ее обрубили. Далеко впереди поперекъ улицы быстро протянулась справа налѣво мутно-сѣрая полоса, словно тамъ задернулась занавѣсь, и стала рости, приближаясь къ баррикадѣ.
   -- Это цѣлая рота! -- спокойно сказалъ грузинъ, зорко вглядываясь впередъ. Ему уже видны были однообразныя фигуры солдатъ и густая щетина штыковъ, когда снова по безлюдной улицѣ разсыпалась короткая барабанная дробь и смолкла. Рота остановилась.
   За баррикадой было тихо. Всѣ напряженно вглядывались впередъ въ неподвижную линію солдатъ, стараясь угадать ихъ намѣренія.
   -- Они не будутъ стрѣлять! -- горячо, съ искренней увѣренностью сказалъ Витя.
   -- Который часъ? -- глухо сказалъ Шавашъ и, не дожидаясь отвѣта, переглянулся съ Мотькой.
   Тотъ стоялъ совершенно спокойный, съ обычной брезгливой гримасой на толстыхъ, немного выпяченныхъ губахъ. Найдичъ нетерпѣливо шагалъ взадъ и впередъ, заложивъ руки въ карманы шинели и сбоку поглядывая на стоявшихъ въ отдаленіи солдатъ. За баррикадой улица точно вымерла. Одна сторона ея была залита солнцемъ; съ другой -- почти до самой середины мостовой, какъ разлившаяся смола, тянулась изсиня черная, изломанная тѣнь отъ высокихъ зданій. Вдали, въ глубокой синевѣ студенаго неба, отчетливо вырѣзывался большой мутно-зеленый куполъ театра.
   Солдаты по-прежнему стояли неподвижной сѣрой полосой поперекъ улицы. Послѣ долгаго томительнаго ожиданія, за баррикадой стало невыносимо душно. Мотька медленно подошелъ къ лѣстницѣ и полѣзъ наверхъ. Стоя на послѣдней перекладинѣ, упершись согнутыми колѣнями въ край опрокинутаго вагона, онъ быстро замахалъ бѣлымъ платкомъ и, надрывая грудь, сталъ что-то кричать солдатамъ.
   -- Далеко, они не слышатъ...-- раздался чей-то негромкій, одинокій голосъ.
   Тогда впереди баррикады показался Витя. Съ развѣвающимися кусками красной и бѣлой матеріи въ поднятыхъ рукахъ, онъ побѣжалъ посреди улицы къ солдатамъ, странно втягивая голову въ плечи и неуклюже болтая ногами, путавшимися въ длинныхъ полахъ свѣтло-сѣрой шинели.
   Найдичъ съ жуткимъ, щемящимъ чувствомъ смотрѣлъ на смѣлаго мальчика, пробѣжавшаго уже около половины квартала... И вдругъ что-то пронзительно взвизгнуло, блестящая красноватая зарница метнулась на одно мгновеніе передъ его глазами, послышался острый, ожесточенный лязгъ желѣза... Улица дрогнула, Витя остановился и, странно взмахнувъ руками, присѣлъ на корточки... потомъ линія солдатъ заволоклась мутнымъ синеватымъ дымомъ.
   Почти тотчасъ же съ баррикады грянулъ выстрѣлъ и слился съ отдаленной трескотней частыхъ ружейныхъ залповъ. Недалеко отъ Найдича что-то крякнуло кратко и недоконченно, длинный человѣкъ стремительно сорвался съ лѣстницы, что-то мягкое тяжело шлепнулось на землю... послышались стоны и дробный взвизгивающій лязгъ пуль о сосѣднія желѣзныя ворота... Шавашъ, блѣдный, съ искаженнымъ лицомъ, безъ папахи, сидѣлъ на ящикѣ, неестественно закинувъ на правое плечо руку, и слабо стоналъ; возлѣ него лицомъ кверху лежалъ молодой рабочій, неподвижный, съ раскрытымъ ртомъ и блестящими прищуренными глазами... Найдичъ поспѣшно вытянулъ руку и сильно нажалъ собачку; передъ нимъ блеснулъ огонекъ и заволокся пухлымъ синеватымъ дымкомъ... потомъ все сразу затихло.
   -- Казаки! -- раздались на баррикадѣ испуганные голоса.
   Невысокій рыжій студентъ бросился къ запертымъ желѣзнымъ воротамъ. За нимъ побѣжали всѣ. Гдѣ-то недалеко, за массивными громадами зданій, снова затрещали краткіе ружейные залпы. Тогда всѣ сразу отхлынули отъ воротъ, сдержанный скрежетъ пронесся среди нихъ, и они въ безпорядкѣ побѣжали по направленію къ театру. За ними понеслись протяжные стоны и крики; слышалась площадная брань, частое цоканье конскихъ подковъ о мостовую, отрывистая команда...
   На перекресткѣ, въ охваченную ужасомъ, бѣгущую толпу врѣзались какіе-то тяжелые люди въ черныхъ шинеляхъ, сверкнули шашки, началось бѣшеное немилосердное избіеніе людей, безпомощно метавшихся во всѣ стороны. Среди криковъ и стоновъ раненыхъ, раздавались проклятія, слышался дѣтскій плачъ, свистъ и дикая матерная брань полицейскихъ... потомъ сухо лопнулъ одинокій револьверный выстрѣлъ... гдѣ-то за угломъ тревожно затрубилъ рожокъ, послышался дружный топотъ лошадей, и, загудѣвъ на поворотѣ резиновыми шинами, въ улицу ворвалась большая карета скорой помощи. За ней, громко дребезжа колесами, нѣсколько извощичьихъ дрожекъ проѣхали къ баррикадѣ.
   Мимо театра медленно прошла группа молодежи, окруженная нарядомъ городовыхъ и гарцовавшихъ на гнѣдыхъ лошадяхъ, подбоченившихся въ сѣдлахъ казаковъ. Среди арестованныхъ было нѣсколько подростковъ и двое пожилыхъ рабочихъ, съ измученными скорбными лицами.
  

VIII.

  
   На баррикадѣ суетились солдаты, поспѣшно распутывая проволоку, сбрасывая на панели разбитые ящики, мѣшки и обломки дерева. Молодой красивый офицеръ вполголоса отдавалъ приказанія и наблюдалъ за установкой вагоновъ на рельсы. Нѣсколько солдатъ осторожно переносили къ подъѣзду большого магазина убитыхъ и раненыхъ. Кто-то слабо стоналъ. У солдатъ дрожали руки, лица ихъ были суровы и темны, и что то удручающее было въ ихъ медленной тяжкой работѣ.
   -- Скорѣе, братцы... Кончайте, ради Бога!..-- сказалъ офицеръ дрогнувшимъ голосомъ и, заложивъ назадъ руки, нервно зашагалъ взадъ и впередъ по панели.
   Недалеко отъ него, изъ остановившейся кареты, вышелъ врачъ въ красномъ кэпи и нѣсколько санитаровъ съ носилками. Съ подъѣхавшихъ дрожекъ, на ходу, соскочили студенты и трое дѣвушекъ съ повязками краснаго креста на рукавахъ. Они бросились къ раскрытой двери барскаго параднаго подъѣзда, у котораго нѣсколько человѣкъ бережно укладывали на носилки раненаго студента.
   -- Здѣсь есть врачъ... помогите другимъ... вонъ у того магазина, на панели...
   Тамъ уже суетился докторъ, и санитары подымали носилки съ неподвижнымъ тѣломъ большого тяжелаго человѣка.
   -- Господи!.. Это Шавашъ! -- испуганно вскрикнула одна изъ сестеръ милосердія...
   -- Въ плечо... рана не опасна... осторожнѣй пожалуйста! -- нервно закричалъ докторъ.
   -- Смертельно...-- тихо и покорно сказалъ молодой длинноволосый санитаръ, наклонившись надъ тщедушнымъ тѣломъ бѣднаго Мотьки, закинувшаго назадъ голову и разметавшаго свои тонкія худыя руки.
   -- Ради Бога, докторъ!.. можетъ быть, онъ живъ еще...
   Докторъ обернулся. Двое студентовъ держали носилки, на которыхъ, вытянувшись, лежалъ мальчикъ въ гимназической шинели съ наивнымъ удивленнымъ лицомъ, съ бѣлыми безпомощно сложенными руками. Подлѣ него лежалъ небольшой рваный кусокъ красной матеріи, поднятый студентами. Маленькія ноги въ стоптанныхъ башмакахъ высунулись изъ-подъ обтрепанныхъ брюкъ и пугали своей неподвижностью.
   Что-то темное прошло по лицу доктора, онъ наклонился и приникъ ухомъ къ груди мальчика... Потомъ медленно разстегнулъ куртку и разорвалъ подъ ней худую заплатанную рубашку. На побѣлѣвшей прозрачной кожѣ, немного ниже сосца, виднѣлось маленькое темное пятнышко... Докторъ быстро замигалъ глазами и бережно завернулъ куртку на убитомъ.
   -- Въ сердце... везите въ городскую больницу...
   -- Постойте! -- дрогнувшимъ голосомъ крикнулъ онъ вслѣдъ студентамъ:-- везите въ клинику!.. въ университетъ!...
  

IX.

  
   Короткія осеннія сумерки окутали синеватымъ туманомъ громадный безлюдный городъ. Чувствовалось какое-то зловѣщее ожиданіе въ неподвижной перспективѣ улицъ и въ дымчатыхъ силуэтахъ отдаленныхъ зданій. Гдѣ-то далеко частой дробью глухо трещали барабаны, затихали и слышались снова, еще глуше и отдаленнѣе.
   По театральной площади, гулкимъ звономъ чеканя мостовую, проскакалъ взводъ казаковъ, свернулъ къ бульвару и быстро разсыпался рѣдкой цѣпью передъ главнымъ фасадомъ думы.
   За густымъ рядомъ колоннъ, въ глубинѣ широкой террасы безшумно и медленно передвигались сумеречныя тѣни, смыкались и поглощались мракомъ, разсѣивались и набѣгали снова. Въ большихъ квадратныхъ окнахъ было темно.
   Осадивъ коня, статный казачій офицеръ ловко выгнулся въ сѣдлѣ и повернулся лицомъ къ бульвару. Осторожно играя тонкими стройными ногами, лошадь бокомъ вынесла впередъ, круто завернула задъ и, красиво собравъ шею, нетерпѣливо затанцовала на мѣстѣ.
   -- Ко дворцу!-- лѣниво, вполголоса скомандовалъ офицеръ и, слегка качнувшись впередъ, тронулъ поводья. За нимъ, по гладкой асфальтовой мостовой, медленными парами потянулся взводъ.
   -- Это вы, Валеріанъ Николаевичъ? -- окликнулъ офицера сѣдой круглоголовый генералъ, стоявшій въ освѣщенномъ парадномъ подъѣздѣ, въ одномъ сюртукѣ и безъ фуражки.
   -- Такъ точно, ваше превосходительство!
   -- Ну, что? тихо?
   -- Тихо, ваше превосходительство.
   -- А въ думѣ какъ?
   -- Никого нѣтъ, ваше превосходительство... въ окнахъ темно...
   -- Командующій приказалъ выслать на Заставу двѣ роты стрѣлковъ и взводъ артиллеріи... Дубенцы нынче придутъ изъ Энска... Ваши люди сыты?
   -- Такъ точно, ваше превосходительство.
   -- Прекрасно. Гдѣ вы были?
   -- На Троицкой... въ пять минутъ вдребезги разнесли революцію...
   -- Ну, еще бы!.. Стрѣляли?
   -- Пустое, ваше превосходительство... два залпа, потомъ нагайки...
   Генералъ засмѣялся.
   -- Надѣюсь, урона не понесли? -- спросилъ онъ съ иронической серьезностью.
   -- Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство...-- весело усмѣхнувшись, отвѣтилъ офицеръ, сохраняя въ то же время сдержанную почтительность передъ начальникомъ.
   -- Ну, и отлично... Спасибо за работу, братцы!
   -- Рады стараться, ваше превосходительство!
   Генералъ всей пятерней поскребъ темя, какъ будто обдумывая что-то; потомъ повернулся къ офицеру и, безпечно смѣясь, прибавилъ совсѣмъ дружескимъ тономъ:
   -- Спѣшу... Дамы съ нетерпѣніемъ ожидаютъ извѣстій...
   Ловко повернувшись на каблукахъ, онъ пристально посмотрѣлъ въ глаза одному изъ часовыхъ, державшихъ почетный караулъ у дворца, быстрой сѣменящей походкой прошелъ черезъ раскрытую казакомъ дверь въ вестибюль и поднялся наверхъ по широкой ярко освѣщенной лѣстницѣ.
   Офицеръ наклонился, потрепалъ шею неожиданно присмирѣвшаго коня и шагомъ проѣхалъ черезъ раскрытыя ворота въ длинный подъѣздъ, тускло освѣщенный большимъ шестиграннымъ фонаремъ. Туда же потянулся взводъ. Лошади громко застучали копытами по деревянному помосту; большія растущія тѣни метнулись отъ фонаря по стѣнамъ и по своду подъѣзда; потомъ все стихло. Заспанный солдатъ въ разстегнутой шинели лѣниво затворилъ ворота.
  

X.

  
   Было уже за полночь, когда изъ красиваго подъѣзда биржи шумной гурьбой вышли на улицу журналисты.
   -- Ну что же, господа, поздравляю съ успѣхомъ!-- насмѣшливо произнесъ худой, нервный господинъ съ капризнымъ лицомъ и немного пучеглазый, -- дума принимаетъ къ свѣдѣнію наши заявленія...
   Всѣ заволновались.
   -- О, это было что-то эпическое!.. Они прячутся и для этой цѣли собрались въ биржѣ...
   -- Лучше всѣхъ былъ Харламовъ... Онъ членъ управы... Пивоваръ, если не ошибаюсь... онъ уважаетъ насъ, какъ представителей печати... Каковъ либералъ? А?
   -- Ну что, Леонидъ Степановичъ, какъ вы себя чувствуете? -- спросилъ кто-то высокаго пожилого человѣка, съ усталымъ дряблымъ лицомъ и жесткой бородкой, коротко подстриженной квадратикомъ.
   -- Отвратительно! -- отвѣтилъ онъ съ раздраженіемъ.-- Гласные думы! Что имъ за дѣло до убитыхъ революціонеровъ?... Всѣ эти заявленія напрасны... Я предупреждалъ Фаста, но онъ, конечно, не соглашался со мной.
   -- Не понимаю, при чемъ я тутъ? -- обиженно сказалъ Фастъ, толстый, коротенькій человѣкъ съ немного выпяченнымъ брюшкомъ.-- Я зналъ, что они не пойдутъ на погребеніе... Но зато они ассигнуютъ пособіе семьямъ убитыхъ...
   -- Это ты только теперь узналъ...
   Журналисты весело засмѣялись.
   -- Литягинъ и Фастъ всегда ссорятся! Бросьте, господа... Вамъ куда?
   -- Мнѣ на Почтовую, а вамъ?
   -- Мнѣ внизъ. До свиданія, господа!
   -- Прощайте! Завтра въ редакціи!
   Простившись съ товарищами, Фастъ и Леонидъ Степанычъ вдвоемъ пошли внизъ по направленію къ городскому парку.
   Литягинъ медленно плелся по панели, приподнявъ плечи и заложивъ руки въ карманы, не обращая на своего спутника никакого вниманіи. Тотъ молча шелъ рядомъ, выступая чуть-чуть бокомъ и все время какъ-то особенно выразительно вздыхалъ.
   Такъ они подошли къ мосту, съ котораго видны были многочисленные огни въ гавани и освѣщенная снизу вспухшая оранжевая гряда дыма у эстокады.
   -- Что это?.. Развѣ въ порту работаютъ? -- спросилъ Леонидъ Степанычъ, останавливаясь у невысокой рѣшетки.
   -- Не знаю... съ утра бастовали...
   Литягинъ перевелъ взглядъ на Фаста; потомъ снова повернулся къ гавани.
   -- Да-а... -- задумчиво протянулъ онъ: -- вотъ они знаютъ, что нужно дѣлать. У нихъ настоящая правда, и право, и сила... И они создадутъ новую лучшую жизнь... Они, да вотъ молодежь, вспыльчивая, славная молодежь, которую мы еще не успѣли обратить въ свою трусливую, мѣщанскую вѣру... работники!.. Пролетаріатъ!.. Слово какое придумали!.. Честное... смѣлое слово!
   -- Браво, Леонидъ!.. Жаль, что тебя не слышатъ соціаль-демократы...
   Литягинъ промолчалъ и, отойдя отъ рѣшетки, медленно пошелъ дальше.
   -- Нѣтъ, серьезно,-- продолжалъ между тѣмъ Фастъ, съ легкой ироніей въ голосѣ:-- ты такъ вѣришь въ побѣду пролетаріата, почему бы тебѣ не войти въ организацію? Ты довольно свѣдущъ, много читалъ и, навѣрно, былъ бы очень полезенъ... Для тебя такая дѣятельность имѣла бы большое значеніе... Ты оживился бы, нашелъ бы себя, успокоился бы отъ сознанія, что дѣлаешь нужное, полезное дѣло.
   Литягинъ пожалъ плечами и усмѣхнулся.
   -- Это все не то! -- сказалъ онъ послѣ нѣкотораго раздумья.-- Теперь какъ разъ такое время, когда нужно еще нѣчто большее, чего у насъ нѣтъ... н это какъ разъ самое главное... Нужно мужество, смѣлость, способность дѣломъ подкрѣпить свое слово... Во мнѣ нѣтъ этого и я не хочу никого обманывать... Отъ моего дворянства во мнѣ ничего не осталось, но эта слабость, отсутствіе мужества -- это особенности умирающаго класса... О, я прекрасно сознаю это и отлично разбираюсь въ своей психологіи... Во мнѣ совѣсть всегда протестуетъ противъ моей натуры, но я подчиненъ какой-то внѣшней роковой силѣ, съ которой не въ силахъ бороться и которая со мной не церемонится... въ этомъ есть много драматическаго и смѣшного въ одно и то же время. Я мучусь отъ бездѣлья и лѣни и не знаю, куда дѣвать себя. Когда я дома, меня тянетъ къ людямъ; на людяхъ рвусь домой... Я дѣлаю глупости, зная напередъ, что это глупо; слоняюсь по газетнымъ редакціямъ, слушаю скучныя пошлыя сплетни и въ то же время сознаю, что это неумно и противно... но я не могу устроить свою жизнь иначе... Я наслѣдственный бездѣльникъ, мотъ, пьяница и неврастеникъ!.. Съ такими особенностями трудно сохранить равновѣсіе... Какой же изъ меня революціонеръ? Вотъ я два раза сегодня былъ на баррикадѣ и дважды улепетывалъ, что есть духу.
   Фастъ снисходительно засмѣялся, какъ будто самъ былъ совершенно неспособенъ на такой позорный поступокъ.
   -- Отъ казаковъ, что ли? -- спросилъ онъ.
   -- Хуже. Отъ собственной тѣни... Кто-то крикнулъ въ толпѣ, и всѣ побѣжали. По совѣсти скажу тебѣ: большаго ужаса никогда не испытывалъ: единственнымъ желаніемъ было ворваться куда-нибудь въ ворота, спрятаться за выступъ, спасти это поганое наспиртованное тѣло... полная потеря воли и разума! Теперь мнѣ стыдно вспомнить объ этомъ... Хожу точно оплеванный... А тутъ еще эта дума... городской голова, гласные, журналисты... Глупость, самоувѣренность, чванство... и ложь въ каждомъ словѣ, въ каждомъ движеніи... Фу! Противнѣе ничего не выдумаешь.
   -- Да, ты правъ,-- тотчасъ же согласился Фастъ и снова сокрушенно вздохнулъ. Меня самого все это безконечно разстроило... былъ такой моментъ, что я едва не разрыдался... ей-Богу!
   -- Зачѣмъ ты потащилъ меня туда, не понимаю,-- съ досадой протянулъ Литягинъ.-- И какіе мы съ тобой журналисты?.. Ты за всю жизнь написалъ двѣ статьи о какихъ-то налогахъ... я только давалъ деньги на изданіе чужихъ произведеній...
   Леонидъ Степанычъ закашлялся и остановился передохнуть.
   -- Гдѣ ты былъ весь день? -- спросилъ онъ, часто и тяжело отдуваясь.
   -- Я?.. Я былъ очень занятъ.
   -- Боже, какъ это таинственно!.. Былъ въ засѣданіи свободныхъ соціалистовъ, гдѣ составлялась еще одна резолюція... Внѣ партій, но въ закрытомъ помѣщеніи! Ха-ха-ха!.. Ну, Богъ съ тобой. Куда мы идемъ? Неужели спать?
   -- А что такое? -- спросилъ Фастъ недовольнымъ, обиженнымъ тономъ.
   -- Мнѣ хочется пройтись немного. Пойдемъ по улицамъ: въ паркѣ теперь не совсѣмъ безопасно...
   -- Пойдемъ, пожалуй... но вѣдь ты и такъ задыхаешься...
   -- Пустое. Я ничуть не усталъ.
   -- Кстати...-- сказалъ Фастъ послѣ непродолжительнаго молчанія:-- завтра у тебя собраніе комитета..
   -- Знаю... сестра ужъ мнѣ говорила... Чортъ знаетъ, что въ самомъ дѣлѣ! Я буржуй, такъ называемый "сочувствующій" и вотъ могу угодить въ тюрьму ни за что, ни про что... за сочувствіе...
   -- Ольга Степановна говоритъ, что больше негдѣ...
   -- Да ужъ если назначено, такъ дѣлать нечего... Она знаетъ, что дѣлаетъ.
   Леонидъ Степанычъ замолчалъ и взялъ Фаста объ руку Они медленно дошли до перекрестка и завернули направо. Тамъ было безлюдно и тихо. Тусклый свѣтъ газовыхъ фонарей безпомощно боролся съ густымъ ночнымъ мракомъ. Посреди улицы неподвижными темными клѣтками стояли высокіе вагоны конки. На боковыхъ разбитыхъ стеклахъ одного вагона холоднымъ блескомъ мигали бѣлесоватые отсвѣты фонаря, и казалось, что кто-то большой и безпокойный вставалъ и падалъ внутри вагона, припадалъ къ стеклу, и всматривался въ непроницаемую тьму улицъ. На мостовой было разсыпано битое стекло, валялись тряпки и обломки дерева. У обочины панели блеснуло что-то бѣлое. Фастъ наклонился и поднялъ смятую гимназическую фуражку съ изогнутымъ гербомъ на околышѣ.
   -- Смотри, Леонидъ, здѣсь были гимназисты.
   Они вошли въ одинъ изъ вагоновъ и сѣли отдохнуть.
   -- Жутко здѣсь! -- тихо произнесъ Литягинъ послѣ непродолжительнаго раздумья и вдругъ заволновался.-- Жутко! Но когда подумаешь, что дѣлается, чувствуешь, вѣришь въ торжество побѣды. Это революція! Дождались, Давидъ! Великая россійская революція! Мы видѣли начало пожара и ждали... мучительно долго... Вспыхивали искры и разносились вѣтромъ, и гасли среди безлюдной пустыни. Ослѣпительнымъ свѣтомъ блестѣли во мракѣ одно мгновеніе и гасли... Приходили пѣвцы и пророки, великіе и скорбные, утѣшали свѣтлыми предсказаніями. И вотъ сбылось. Изъ искры возгорѣлось пламя и охватило полнеба!.. полміра! Невиданное зрѣлище... Свободная Россія! Слышишь, Давидъ?.. Свободная Россія! Какое прекрасное слово -- Россія! Оно получитъ теперь міровое значеніе и на всѣхъ языкахъ будетъ обозначать одно и то же. Свобода, любовь и поэзія сольются въ одно понятіе и оно будетъ называться однимъ словомъ -- Россія. Тогда мы вспомнимъ нашихъ пророковъ; тѣхъ, чьи страданія перешли въ радость для насъ, живущихъ послѣ нихъ...
   Растроганный внезапно нахлынувшимъ на него настроеніемъ, Литягинъ всталъ и молча прошелся взадъ и впередъ по рѣшетчатому полу вагона.
   -- Давидъ, что это? -- закричалъ онъ вдругъ, испуганно отшатнувшись назадъ.
   На задней площадкѣ вагона заворочалось что-то, и въ дверяхъ показалась темная фигура человѣка въ бѣлыхъ панталонахъ.
   -- Уходите прочь! -- раздался въ темнотѣ незнакомый, торжественно-протяжный голосъ.
   -- Что вамъ угодно? -- взволнованно спросилъ Фастъ, хватая Литягина за руку и пятясь къ дверямъ.
   -- Вамъ говорю, уходите прочь! Вы ли не видите здѣсь ряды гробницъ и пламень лампадъ неугасимый?.. Уготованы стези Господу! Услышанъ гласъ вопіющаго въ пустынѣ...
   -- Кто вы такой? -- снова спросилъ Фастъ, овладѣвъ собою.
   -- Азъ есмь рабъ Божій!.. жду высочайшей резолюціи!..
   -- Это сумасшедшій...
   -- Посыпьте главу пепломъ и бѣгите прочь... Я знаю васъ!.. Кто не возьметъ крестъ и не пойдетъ за Мною, тотъ не достоинъ Меня...
   Онъ вошелъ въ вагонъ и, грузно опустившись на скамью, забормоталъ что-то непонятное. Фастъ переглянулся съ Леонидомъ Степанычемъ, уже оправившимся отъ испуга, но дышавшимъ тяжело и прерывисто.
   Они постояли еще немного, съ любопытствомъ всматриваясь въ громадную фигуру безумнаго человѣка; потомъ вышли изъ вагона и медленно пошли домой. Накрапывалъ рѣдкій хлесткій дождь.
  

XI.

  
   Послѣ дождя утро было совсѣмъ весеннее, тихое и теплое. Подлѣ собора на оголенныхъ деревьяхъ, на крышахъ и карнизахъ домовъ, словно тысячи бубенцовъ, шелестящимъ звономъ звенѣли щеглы и синицы, слетѣвшіеся въ несмѣтномъ числѣ къ этому мѣсту. Отяжелѣвшія громады городскихъ зданій какъ будто прятались за потускнѣвшими главами собора, быстро сокращаясь уходили отъ него правильными рядами и тонули въ отдаленіи легкими мутно-лиловыми силуэтами неясныхъ очертаній. По тротуарамъ сновали прохожіе, угрюмые и равнодушные, не замѣчавшіе ни встрѣчныхъ людей, ни птичьяго гама, ни прозрачно-дымчатаго утра.
   Найдичъ быстро перешелъ площадь и, завернувъ за уголъ, пошелъ внизъ по широкой оживленной улицѣ. Прежде всего нужно пройти въ портъ, такъ какъ тамъ сейчасъ же можно узнать о положеніи дѣлъ.
   Онъ сталъ припоминать все, что произошло вчера, и казалось, что это было страшно давно, еще тогда, когда онъ былъ маленькимъ мальчикомъ.-- Кажется, былъ раненъ Шавашъ, ему было очень больно... Мотька упалъ съ лѣстницы... тоже, должно быть, раненъ... и маленькій гимназистъ тоже... онъ спряталъ голову и сидѣлъ на мостовой все время... его не убили... докторъ говорилъ, что никого не убили... убитыхъ нѣтъ... Забастовка теперь сорвалась, конечно... вотъ и магазины открыты... Какъ это все случилось странно... вчера онъ не замѣтилъ даже, что раненъ... только какой-то казакъ съ торчащими скулами что-то крикнулъ ему и махнулъ рукою... потомъ всѣ побѣжали и оставили его одного... а потомъ дѣвушка и молодой докторъ перевязывали ему голову... это ея братъ... нисколько не похожъ на сестру... они убѣдили его переночевать у нихъ и вотъ дали пальто и шапку. Выходить зря на улицу дѣйствительно не слѣдовало, навѣрно были большіе аресты. Давно такъ не спалось, какъ въ эту ночь... Хорошая это штука -- спать въ мягкой постели на чистомъ и тонкомъ бѣльѣ... Славная какая дѣвушка... Какія есть хорошія грустныя женскія лица...-- Найдичъ никакъ не могъ успокоиться. Мысли были оборванныя и точно прыгали въ сознаніи, одна за другой, безсвязныя, но яркія и сіяющія; и все время на него глядѣли большіе печальные глаза, съ длинными темными рѣсницами. Потомъ все заволоклось легкимъ туманомъ, медленно разсѣялось и исчезло.
   Найдичъ задумавшись шелъ по широкой панели, не обращая вниманія на встрѣчныхъ прохожихъ, поглощенный своими мыслями. Теперь онѣ были спокойны и строги и стройной цѣпью возникали одна за другой въ его сознаніи. Онъ думалъ о близкомъ освобожденіи народа и вѣрилъ, что теперь ничто уже не можетъ остановить побѣднаго шествія великой революціи.
   Потомъ ему рисовались далекія меланхолическія степи; тихія, точно безлюдныя села, заметенныя снѣжными бурями; многоводныя рѣки, скованныя зимней стужей; и слышалась пѣсня, одинокая, тоскующая пѣсня... И что-то сжималось въ его груди отъ безнадежныхъ звуковъ этой пѣсни, давно знакомой, родной и безконечно близкой... Найдичъ быстро шелъ по панели, все ускоряя шаги, и вдругъ ему показалось, что кто-то позвалъ его, громко окликнулъ по имени. Онъ сразу остановился и поднялъ голову. Навстрѣчу, тяжело дыша, поспѣшалъ Литягинъ, кричавшій ему еще издали:
   -- Здравствуйте! Вотъ радъ, что вижу васъ... Здравствуйте! -- повторилъ онъ, подходя и здороваясь. -- Бросьте, господа, всю эту вашу конспирацію. Ну, на что это похоже? Знакомыхъ не узнаете...
   -- Я это для васъ же дѣлаю... а сейчасъ даже не замѣтилъ...
   -- Не повѣсятъ же меня въ самомъ дѣлѣ только за то, что я, бездѣльникъ и буржуй, знакомъ съ порядочнымъ человѣкомъ?
   -- Я думаю, что нѣтъ,-- разсѣянно отвѣтилъ Найдичъ съ совершенно серьезнымъ видомъ.
   -- Ну, вотъ видите... значитъ, тѣмъ болѣе... А я, какъ видите, фланирую... Всѣ дѣлаютъ важное, нужное дѣло, а я фланирую... развиваю дыханіе, потому что высшая цѣль моей жизни это избавиться отъ астмы... Недурно?.. а?.. Фастъ говоритъ, что я умѣю также развивать ходъ при видѣ враговъ, преимущественно внутреннихъ... простѣйшій способъ самозащиты и потому, вѣроятно, онъ самый позорный... Да!..да, да... н-но!.. вы, я вижу, торопитесь?..
   -- Да, мнѣ нужно въ портъ, на минутку...
   -- Хотите, провожу васъ... посижу на бульварѣ... Что это съ вами? -- вдругъ заговорилъ Литягинъ встревоженнымъ шопотомъ. Онъ взялъ Найдича объ руку и отвелъ его въ сторону.
   -- У васъ повязка?.. вы ранены?
   -- Пустяки! -- отвѣтилъ Найдичъ, смѣясь:-- легкая царапина, не стоитъ обращать вниманія... Пойдемте...
   -- Какъ не стоитъ?.. Какъ же не стоитъ?.. -- растерянно говорилъ Литягинъ, повинуясь Найдичу и грузно шаркая калошами по панели. Онъ былъ искренне разстроенъ, у него дрожалъ подбородокъ и въ глазахъ блестѣли слезы. Задыхаясь отъ непривычной быстрой ходьбы, то и дѣло прерывая свою рѣчь затяжнымъ хрипомъ, онъ долго разспрашивалъ Найдича обо всемъ, что было съ нимъ наканунѣ; видѣлъ ли рану врачъ? Тотъ неохотно отвѣчалъ на эти вопросы, задумался, и снова на одно мгновеніе передъ нимъ промелькнули знакомыя милыя черты дѣвушки и синіе глаза съ темными рѣсницами...
   -- Боже мой, Боже мой! -- бормоталъ между тѣмъ Литягинъ:-- чуть-чуть сильнѣе ударъ, и вамъ раскроили бы черепъ? А? Вѣдь васъ могли убить...
   -- Пустое! Это казакъ шашкой зацѣпилъ... Черепъ то у меня, какъ видите, крѣпкій...
   -- Фу, чортъ! Это цинизмъ какой-то, такъ шутить... Вѣдь вы могли умереть...
   Найдичъ серьезно посмотрѣлъ на Леонида Степаныча, и въ глазахъ его вдругъ вспыхнуло что-то глубоко проникновенное. Литягинъ замолчалъ и потупился.
   -- Я не боюсь смерти,-- съ какой-то особенной простотой и задушевностью сказалъ Найдичъ.
   Литягинъ молча шелъ рядомъ съ нимъ, и видно было, что эти слова поразили его. "Я не боюсь смерти!.." Онъ долго обдумывалъ это и вѣрилъ честной искренности Найдича. -- Но что же это такое?.. Почему же я боюсь смерти?.. -- думалъ Леонидъ Степанычъ, мучительно стараясь объяснить себѣ эту разницу.
   -- Я завидую вамъ,-- сказалъ онъ, наконецъ, задумчиво, точно въ забытьѣ, и въ голосѣ его звучала глубокая затаенная грусть. -- Я люблю жизнь. Люблю, понимаете ли, свою маленькую, никому ненужную жизнь, которая и мнѣ-то ни разу не принесла настоящей, полной радости. Я человѣкъ безъ цѣли и безъ обязанностей... И все-таки я люблю жизнь... мнѣ интересно знать, что будетъ завтра и черезъ годъ, и послѣ... Говорятъ, что это мѣщанство -- жить такъ, какъ я живу... но поймите, что эта жизнь не причиняетъ мнѣ ничего, кромѣ страданій...
   -- Зачѣмъ же вы такъ живете? -- кротко спросилъ Найдичъ, видимо заинтересовавшійся этой неожиданной исповѣдью.
   -- Не знаю... я самъ виноватъ, вѣроятно... Но, вѣрите ли, я говорю правду... Чувствую, что другіе нужны въ жизни, а я не нуженъ, и это сознаніе мучаетъ, страшно мучаетъ... Мнѣ тяжело признать, что для меня нѣтъ ничего въ жизни. И вотъ я все жду чего-то, на что-то надѣюсь, безпечно обманываю самого себя и люблю эти мечты и надежды... Въ большинствѣ случаевъ я всѣмъ говорю правду и лгу только самому себѣ... Иногда мнѣ кажется, что въ жизни я просто посторонній зритель... И, вѣрите ли, я, кажется, знаю толкъ въ этомъ дѣлѣ. Если жизнь дѣйствительно комедія, какъ говорили когда-то умники, то я, право, былъ бы недурнымъ рецензентомъ въ такомъ театрѣ... Но это угнетаетъ меня еще болѣе... Я завидую исполнителямъ жизни, хотя въ нихъ часто такъ много пошлаго и театральнаго... У нихъ все-таки есть сознаніе исполненнаго долга, которое мнѣ совсѣмъ незнакомо...
   -- Я думаю, что такого сознанія не бываетъ,-- серьезно сказалъ Найдичъ, внимательно слушавшій Леонида Степаныча: -- въ жизни его не можетъ быть. Исполненный долгъ?.. Какой долгъ?.. Какое исполненіе?.. Есть одинъ долгъ, самый большой и единственный: нужно стремиться къ цѣли мірозданія, къ единственной доступной намъ идеѣ міра, къ освобожденію и возвеличенію человѣка. Только въ этомъ призваніе живыхъ, и только въ обликѣ смерти представляются мнѣ настоящія формы исполненнаго долга. Она одна покоритъ тѣло и отнесетъ душу къ чистой сіяющей цѣли, къ вѣчному факелу любви... Сознаніе исполненнаго долга!.. Но красота и величіе этого сознанія познается только въ минуту смерти, въ минуту полнаго возстанія отъ земного сна, смежающаго душевныя силы... Мнѣ кажется, что нѣтъ на землѣ ничего прекраснѣе и ярче этого зрѣлища свободной казни и вознесенія...
   Литягинъ грустно посмотрѣлъ на Найдича.
   -- Значитъ, остается только взять револьверъ и застрѣлиться?
   -- Я говорю о свободной, радостной смерти за освобожденіе и счастье человѣчества... -- глухо, со страннымъ упорствомъ сказалъ Найдичъ и, бросивъ огорченный, болѣзненный взглядъ на Литягина, сразу замолчалъ и насупился.
   Они подходили уже къ бульвару. Сквозь стройные ряды оголенныхъ пятнистыхъ платановъ, виднѣлось грязно-сѣрое море и мутные бѣлесоватые тона горизонта. Внизу, подъ эстокадой отрывисто пыхтѣлъ черный неуклюжій паровозъ, и медленно громыхали колеса тяжело нагруженныхъ вагоновъ. Въ просвѣтахъ межъ грязныхъ к мрачныхъ портовыхъ зданій виднѣлись торчащія густой щетиной мачты судовъ и пароходовъ. Изъ широкой черной трубы валилъ пухлый ползучій дымъ. Гдѣ-то оглушительно и докучно тарахтѣла лебедка.
  

XII.

  
   Леонидъ Степанычъ возвратился домой въ пятомъ часу, утомленный черезчуръ продолжительной прогулкой. Тяжело ступая по широкому мягкому ковру, пристегнутому къ ступенямъ лѣстницы блестящими мѣдными прутьями, онъ медленно поднялся наверхъ и прошелъ въ гостинную. Тамъ никого не было. Раннія сумерки наполняли громадную комнату осторожной сказочной тишиной. Мутныя тѣни неслышно передвигались отъ оконъ къ противоположной стѣнѣ и медленно проходили по висѣвшимъ тамъ большимъ портретамъ, въ старинныхъ широкихъ рамахъ изъ краснаго дерева. На тяжеломъ квадратномъ каминѣ отчетливо тикали бронзовые рѣзные часы съ кукушкой. Казалось, что въ глубокихъ удобныхъ креслахъ, притаившись, сидѣлъ кто-то давно знакомый, печальный и близкій... Литягинъ тихо сдвинулъ съ мѣста одно изъ креселъ, нечаянно толкнулъ столъ, заваленный множествомъ газетъ и иллюстрированныхъ изданій, и прилегъ на диванѣ. Тотчасъ же по тѣлу его прошла легкая пріятная истома... Черезъ раскрытую настежь дверь кабинета донесся неясный шумъ голосовъ изъ столовой... Тамъ спорили о чемъ-то, и Леонидъ Степанычъ легко могъ угадать, кто именно участвовалъ въ спорѣ. Вотъ ровный, грубоватый немного баритонъ Родіона Гаврилыча... онъ возражаетъ кому-то короткими отрывистыми фразами... Другой говоритъ безъ передышки, то спокойно и кротко, то съ негодованіемъ и яростью; вкрадчиво задаетъ какіе-то вопросы и самъ же энергично отвѣчаетъ на нихъ и смѣется злобнымъ, вызывающимъ смѣхомъ... Это Фастъ... сразу можно узнать его манеру и непріятный визгливый голосъ... Теперь онъ ходитъ, вѣроятно, вокругъ стола, прижавши къ груди пухлые круглые кулаки съ оттопыренными вверхъ большими пальцами, говоритъ горячо и убѣдительно, обезоруживая всѣхъ своей удивительной памятью... Онъ все знаетъ и помнитъ съ мельчайшими подробностями: "Это было 13 января 1837 года въ пять часовъ вечера... была пятница и шелъ снѣгъ... или нѣтъ, постойте!.. шелъ дождь съ градомъ..." -- И все въ такомъ родѣ... вретъ, конечно, но уличить его невозможно... извольте провѣрить въ самомъ дѣлѣ!..
   Литягинъ усмѣхнулся и заворочался на диванѣ стараясь улечься поудобнѣй. Въ это время въ столовой распахнулась дверь, послышались голоса, въ кабинетѣ мелькнулъ свѣтъ и широкой полосой ворвался въ гостинную...
   -- Это было именно такъ, какъ я разсказываю!..-- съ какой-то жалобой въ голосѣ кричалъ Фастъ, входя въ гостинную, съ зажженной лампой въ рукѣ.-- Онъ сказалъ: руки прочь! и эта фраза сдѣлалась исторической! Это была одна изъ замѣчательнѣйшихъ рѣчей Гладстона!.. А-а, Леонидъ! -- радостно протянулъ онъ, увидѣвъ Литягина и ставя на каминъ высокую лампу съ шелковымъ зеленымъ абажуромъ.-- Ты очень кстати.
   За Фастомъ въ гостинную вошли сестра Литягина и Егоровъ.
   -- Ты давно здѣсь, Леонидъ? -- спросила Ольга Степановна, подходя къ брату.-- Обѣдалъ?
   Онъ приподнялся слегка и разсѣянно поцѣловалъ ей руку.
   -- Обѣдалъ въ ресторанѣ... Здравствуйте, Родіонъ Гаврилычъ...
   Егоровъ молча поздоровался съ Леонидомъ Степанычемъ и, отойдя къ камину, грузно усѣлся въ кресло. Высокаго роста, широкоплечій, съ обвѣтреннымъ жесткимъ лицомъ, онъ казался энергичнымъ и сильнымъ. Большіе каріе глаза и немного надутыя губы придавали ему умное, симпатичное выраженіе. На немъ былъ чистенькій, хотя и поношенный уже, черный пиджакъ, изъ-подъ котораго виднѣлся вылинявшій воротникъ синей рубахи.
   Ольга Степановна сѣла къ столу и закурила папиросу. Едва ли кто-нибудь узналъ бы въ ней сестру Литягина. Это была уже пожилая женщина, съ коротко остриженными вьющимися волосами, съ мужскими чертами лица, очень похожая на композитора Рубинштейна. Что-то строгое и надменное было въ складѣ ея губъ и въ крутомъ подбородкѣ, и въ ровныхъ спокойныхъ движеніяхъ. Это выраженіе ея лица обыкновенно стѣсняло многихъ и заставляло быть сдержаннѣе въ ея присутствіи.
   Она пристально посмотрѣла на брата и улыбнулась славной бодрой улыбкой, обнажая ровные блестящіе зубы.
   -- Ты очень усталъ, Леонидъ? -- спросила она дружескимъ, ласковымъ тономъ. -- Ты напрасно уходишь изъ дому всякій разъ, когда мы собираемся. Вѣдь ты намъ нисколько не мѣшаешь...
   При этихъ словахъ всѣ словно повеселѣли. Егоровъ заворочался въ креслѣ и провелъ рукой по волосамъ. Фастъ остановился и фамильярно похлопалъ по плечу Литягина. Тотъ быстро переглянулся съ сестрой и поморщился. Она отвѣтила едва замѣтной усмѣшкой.
   -- Что говорятъ въ городѣ о послѣднихъ событіяхъ? -- спросила Ольга Степановна, привычнымъ мужскимъ движеніемъ сбрасывая на полъ табачный пепелъ съ папиросы.
   -- Все слухи... -- съ живостью заговорилъ Литягинъ. -- Одинъ страшнѣе другого: возмутившаяся эскадра вышла изъ Севастополя... Чухнинъ и Бирилевъ убиты, Петергофъ горитъ.
   -- Все это еще вчера говорили... -- прибавилъ Егоровъ небрежнымъ, сомнѣвающимся тономъ: -- у насъ ночью слухъ пошелъ, что въ Петербургѣ гвардія присоединилась къ рабочимъ...
   -- Упорно говорятъ, что Государь уѣхалъ въ Данію,-- многозначительно сообщилъ Фастъ. Леонидъ Степанычъ недовѣрчиво взглянулъ на него и махнулъ рукой.
   -- У Давида всегда что-нибудь экстрасенсаціонное! Послушать его,-- все уже сдѣлано и завтра освобожденное отечество начинаетъ новую жизнь... Помнишь, Ольга, какъ онъ еще въ гимназіи сдѣлался толстовцемъ и увѣрялъ насъ, что эта новая вѣра въ два года завоюетъ весь міръ.
   Фастъ молодцевато посмотрѣлъ на всѣхъ и засмѣялся съ такимъ видомъ, какъ будто самъ прощалъ себѣ свои прошедшія заблужденія. Потомъ онъ вдругъ сдѣлался серьезнымъ и прошелся по комнатѣ. Ольга Степановна нахмурилась. Она не любила воспоминаній, связанныхъ съ ея прошлой жизнью.
   -- Да, я помню... -- сказала она отрывистымъ, недовольнымъ тономъ: -- это было странное время... Мнѣ было тогда двадцать два года... Работа тогда уже начиналась, возникали первые рабочіе кружки... мы ничего даже не знали объ этомъ... лѣтомъ мы жили въ деревнѣ...
   Ольга Степановна задумалась, потомъ взглянула на брата и засмѣялась.
   -- Да, да... какъ же... я помню все, что тогда было... -- сказала она, рѣшительно тряхнувъ головой, и, точно отгоняя отъ себя какую-то настойчивую, упорную мысль, продолжала уже совершенно спокойнымъ дѣловымъ тономъ:
   -- Завтра въ десять часовъ погребеніе... нужно заказать цвѣты. Это сдѣлаетъ Фастъ... Ты свободенъ?
   -- Хорошо, я сейчасъ поѣду...
   -- Вотъ что, Родіонъ... Необходимо завтра же наладить это дѣло.
   -- Хорошо. Я утромъ буду на вокзалѣ.
   -- У насъ снова провалъ. Вчера ночью арестована техника... Нужно ставить новую типографію.
   -- Опять? -- удивленно спросилъ Фастъ, останавливаясь среди гостинной и дѣлая такіе глаза, какъ будто онъ былъ страшно потрясенъ этимъ извѣстіемъ. Родіонъ Гаврилычъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на него.
   -- Теперь можно ожидать всякихъ сюрпризовъ,-- сказалъ онъ, обращаясь къ Ольгѣ Степановнѣ. -- Сегодня ночью полиція постарается украсть тѣла убитыхъ товарищей... Это они всегда дѣлаютъ...
   -- Едва-ли они рѣшатся пойти ночью въ университетъ...
   -- Пожалуй... но въ еврейскую больницу пойдутъ навѣрно... и въ городскую тоже...
   -- Мы всѣ какъ-то растерялись,-- задумчиво протянула Ольга Степановна:-- я всегда говорила, что мы тянемся въ хвостѣ движенія... конечно, трудно было предвидѣть такой подъемъ настроенія... Сегодня комитетъ, въ сущности, ничего не сдѣлалъ... Странно: въ такое время мы больше спорили о цвѣтахъ... Кто-то заявилъ, что цвѣты на могилѣ революціонера неумѣстны...
   -- Признаюсь, я раздѣляю этотъ взглядъ,-- неожиданно сказалъ Фастъ, подходя къ столу и обращаясь къ Егорову.-- Вообще, всѣ эти символическіе знаки печали и траура, по-моему, въ данномъ случаѣ не имѣютъ никакого значенія...
   -- Ну, а красное знамя? -- съ удивленіемъ спросилъ Литягинъ.-- Вѣдь это тоже символъ?
   -- Да, но это эмблема революціи.
   Леонидъ Степанычъ нервно засмѣялся.
   -- Не понимаю! Для революціи можно устанавливать эмблемы, а для обыкновенныхъ человѣческихъ чувствъ это не разрѣшается... Между тѣмъ, тѣ, которые погибли вчера на баррикадахъ, навѣрно любили цвѣты... они любили все прекрасное, любили небо и солнце, и цвѣты... потому и смерть ихъ была такъ прекрасна.
   -- Однако, ты вотъ любишь цвѣты, а вѣдь никогда не погибнешь прекрасно на баррикадѣ... -- язвительно сказалъ Фастъ, снова обращаясь почему-то къ Егорову.-- Значитъ, тутъ не въ цвѣтахъ дѣло...
   -- Развѣ обо мнѣ рѣчь?.. -- съ раздраженіемъ заговорилъ Литягинъ. -- Ты правъ: я не умру на баррикадѣ... у меня не хватитъ для этого натуры... но вѣдь ты тоже не умрешь, Давидъ. Вотъ въ томъ-то и штука! Вотъ Егоровъ умретъ, потому что онъ водитъ поѣзда, онъ машинистъ... онъ машинистъ не только на желѣзной дорогѣ, но и въ жизни...
   Фастъ расхохотался.
   -- По обыкновенію, ты уклонился отъ предмета спора... Ну, ничего... Итакъ, Родіонъ Гаврилычъ,-- продолжалъ онъ несерьезнымъ, немного дурачливымъ тономъ:-- согласны вы умереть на баррикадѣ?
   -- Я умру, если будетъ нужно,-- отвѣтилъ Егоровъ спокойно и просто.
   -- Вотъ видите! Правда? Вы не боитесь смерти?
   Егоровъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на Леонида Степаныча и улыбнулся.
   -- Боюсь. Кто-жъ не боится смерти? Я вотъ былъ вчера на баррикадѣ. Жутко, а все-таки вытерпѣть можно.
   -- А цвѣты вы любите? -- ехидно спросилъ Фастъ.
   Егоровъ засмѣялся.
   -- Какъ вамъ сказать? Не знаю... На баррикадѣ не до цвѣтовъ... А на могилу товарищамъ, отчего-же... это хорошо... слѣдуетъ цвѣты понести...
   Слова Егорова напомнили Литягину его разговоръ съ Найдичемъ.
   -- Вотъ вы говорите, что никто не хочетъ разстаться съ жизнью,-- сказалъ онъ, оживляясь.-- Значитъ, всѣ любятъ жизнь?.. Но вотъ Найдичъ говоритъ, что онъ не боится смерти...
   -- Ахъ... Найдичъ! -- съ пренебреженіемъ сказала Ольга Степановна. -- Онъ неисправимый фантазеръ и мечтатель. Все, что онъ говоритъ о смерти, конечно, красиво, но вѣдь это только фантазія... Впрочемъ, онъ, кажется, очень искренній человѣкъ...
   -- Онъ мистикъ какой-то! -- съ апломбомъ заявилъ Фастъ.
   Егоровъ нахмурился.
   -- Найдичъ хорошій, славный парень!
   -- Да, онъ мечтатель! -- злобно усмѣхнувшись, протянулъ Литягинъ; затѣмъ быстро всталъ и прошелся по комнатѣ. Видно было, что онъ старается сдержать свое раздраженіе.-- Ты права, Ольга! Онъ неисправимый фантазеръ. Но кто вамъ сказалъ, что это нужно исправить? Почему это дурно? Онъ тоже революціонеръ, но это не мѣшаетъ ему быть поэтомъ, художникомъ, фантазеромъ... Этого недостаетъ многимъ изъ васъ... Не понимаю... нельзя спорить противъ вашей программы... Я признаю марксизмъ, но не люблю марксистовъ... У васъ нѣтъ фантазіи! -- все болѣе и болѣе возбуждаясь, говорилъ онъ. -- Я хочу найти объясненіе этой черствости... Всѣ вы какіе-то однобокіе... умные, честные, славные, но безчувственные...
   Онъ едва не плакалъ отъ волненія и задыхался. Ольга Степановпа внимательно посмотрѣла на его сгорбленную, разслабленную фигуру, и въ лицѣ ея появилось выраженіе грусти и жалости.
   -- Что съ тобой? Возьми себя въ руки... Садись сюда, Леонидъ...
   -- Я такъ думаю, что вы тоже однобокій,-- неожиданно вставилъ Егоровъ и засмѣялся. -- Только мы себя съ одного бока показываемъ, а вы съ другого. Вы все про себя больше разсказываете, да про поэзію... не время теперь разбирать, кто черствый, кто нѣтъ. Не до поэзіи теперь.
   Литягинъ прошелся и снова сѣлъ на свое мѣсто, рядомъ съ сестрой. Видъ у него былъ измученный, больной и сиротливый.
   -- Вы опоздаете,-- сказалъ Егоровъ, обращаясь къ Фасту. Нынче рано закроютъ магазины.
   -- Да, да,-- заторопился тотъ, подымаясь съ мѣста и глубоко вздыхая,-- я ухожу... Я скоро возвращусь! -- крикнулъ онъ съ лѣстницы.
   -- Не выношу самоувѣренности этого человѣка,-- нервничая, сказалъ Литягинъ, послѣ того какъ затихли шаги Фаста.
   -- Онъ все точно на сценѣ играетъ...-- добродушно замѣтилъ Родіонъ Гаврилычъ и засмѣялся. -- Настоящій актеръ... ей-Богу.
   Ольга Степановна взяла Фаста подъ свою защиту.
   -- Онъ довольно способный человѣкъ... мы его давно знаемъ... много въ немъ театральнаго, это правда... но исполняетъ онъ свои роли съ искреннимъ увлеченіемъ и совершенно перерождается при этомъ. Когда-то онъ былъ довольно интереснымъ толстовцемъ...
   -- О, это было очень талантливое исполненіе! -- сказалъ Литягинъ, оживляясь при одномъ воспоминаніи:-- онъ ручался за то, что толстовство объединитъ всѣ народы... однако, по прошествіи трехъ лѣтъ, видя, что народы не хотятъ объединяться, Давидъ самъ присоединился къ православію... Два года назадъ онъ присталъ къ освобожденцамъ, которыхъ теперь презираетъ съ неподражаемой искренностью...
   -- Ты не правъ, Леонидъ. За послѣднее время онъ быстро пошелъ влѣво...
   -- Ну, конечно! -- съ нетерпѣніемъ вставилъ Леонидъ Степанычъ:-- міровоззрѣніе его измѣнялось непрерывно... отъ еврейской вѣры до свободнаго соціализма. Лѣвѣй этого, дѣйствительно, ничего не выдумаешь.
   Ольга Степановна засмѣялась.
   -- Ты чудакъ... Всегда бранишь Фаста и не можешь прожить безъ него ни одного дня.
   -- Естественно! Мы старые товарищи по гимназіи... потомъ онъ всегда знаетъ всѣ новости раньше другихъ... онъ часто вретъ, но я это всегда угадываю и въ такихъ случаяхъ не придаю его словамъ вѣры... Я привыкъ къ нему и... ну, что-же?.. Я люблю Фаста... онъ лучше другихъ и не глупый...
   Литягинъ по успѣлъ докончить. На лѣстницѣ послышались торопливые шаги, дверь быстро распахнулась, и въ гостинную вошелъ Фастъ въ пальто и въ шапкѣ. Лицо его было сіяющимъ и торжественнымъ.
   -- Господа, важныя новости! -- закричалъ онъ еще съ порога. -- Командующій войсками получилъ достовѣрныя свѣдѣнія изъ Петербурга... Я встрѣтилъ сейчасъ Кузнецова, члена управы, и онъ все разсказалъ мнѣ... Я вернулся, чтобы подѣлиться съ вами...
   -- Но въ чемъ же дѣло? -- нетерпѣливо спросилъ Егоровъ.
   -- Витте назначенъ премьеръ-министромъ перваго въ Россіи министерскаго кабинета!
   Егоровъ насмѣшливо засвисталъ, и всѣ расхохотались.
   -- Кромѣ того, изданъ манифестъ о расширеніи гражданскихъ правъ населенія... Господа, это результатъ забастовки!
   -- Вздоръ! Не вѣрю! -- серьезно сказалъ Родіонъ Гаврилычъ и махнулъ рукою.
   -- Конечно, вздоръ,-- подтвердилъ Дитягинъ.-- Для такой новости не стоило возвращаться... На этотъ разъ цвѣты навѣрно важнѣе самаго извѣстія,-- прибавилъ онъ насмѣшливымъ тономъ.
  

XIII.

  
   -- Слышали? Конституція!
   Егоровъ остановился. Мимо него поспѣшно проходили, перекликаясь и обгоняя другъ друга, обрадованные, довольные люди, кричали, спорили, поздравляли встрѣчныхъ...
   -- Да здравствуетъ свобода!
   -- Вздоръ, господа. Не вѣрьте слухамъ.
   -- Это студенты все распускаютъ.
   -- Господа, поздравляю!.. Объявлена конституція!
   На перекресткѣ, высыпавшіе изъ ближайшей кофейни купцы и коммиссіонеры тѣсно обступили оторопѣвшаго городового, высокаго молчаливаго малаго съ бритымъ румянымъ лицомъ.
   -- Да здравствуетъ конституція! -- привѣтствовалъ его какой-то плотный господинъ, играя дорогой тростью съ рѣзнымъ набалдашникомъ изъ слоновой кости.
   -- Вы теперь свободный гражданинъ своего отечества!
   -- Теперь свобода! Всѣ равны...
   -- Это до насъ не касается. Все одно, тутъ стоять, какъ и раньше,-- угрюмо отозвался городовой.
   -- Вотъ видите? Развѣ не лучше такъ-то? А?
   -- Съ участку объявленія нѣту никакого...
   -- Руку, гражданинъ!
   Какой-то развязный щеголь, въ длинныхъ желтыхъ ботинкахъ дружески потрясъ городовому руку, желая, повидимому, показать остальной публикѣ примѣръ гражданскаго уравненія. Городовой, сконфуженный, отошелъ въ сторону; потомъ онъ поднялъ голову и нахмурился. Видно было, что въ немъ появилась какая-то рѣшимость.
   -- Разойдитесь, господа! -- сказалъ онъ мрачнымъ, недружелюбнымъ тономъ:-- съ участку никакого приказу нѣту...
   -- Что же вы, не вѣрите, что ли? Вонъ въ редакціи манифестъ получился.
   -- Намъ все одно... пока съ участку не было приказу, обязанъ службу спольнять какъ по старому...
   Егоровъ, не довѣряя слухамъ, вмѣшался въ толпу и настойчиво разспрашивалъ каждаго:
   -- Вѣдь это надо провѣрить, господа. Кто вамъ сказалъ это?.. Откуда вы знаете?
   -- Да что вы, съ луны, что ли, свалились. Конституція объявлена...
   -- Все это студенты мутятъ да жиды... Вонъ городовой сказывалъ, никакого объявленія нѣту...
   -- Вы, что же, читали манифестъ, что ли?... Сами читали? -- допытывался Егоровъ.
   -- Не читалъ, а знаю... Не вѣрите?.. Ну пусть не объявлена... Какъ угодно...-- сердито отвѣтилъ ему какой-то купецъ съ бычачьей шеей и пухлыми отвислыми щеками.
   Родіонъ Гаврилычъ ночевалъ на Большомъ вокзалѣ, гдѣ ему нужно было повидаться съ товарищами, по порученію Ольги Степановны. Теперь онъ шелъ въ университетъ, откуда должна была двинуться погребальная процессія. Утро было ясное, свѣжее, залитое животворящимъ солнечнымъ свѣтомъ. И лица у всѣхъ были какъ-то особенно по-дѣтски счастливыя, озаренныя чистой искренней радостью. Отовсюду слышались поздравленія, звонкіе поцѣлуи, веселый смѣхъ, смѣлыя непривычныя восклицанія:
   -- Да здравствуетъ свобода!
   -- Сподобился на старости лѣтъ! -- говорилъ благообразный сѣдой господинъ, съ чувствомъ пожимая руку невысокой пожилой дамѣ, тихо плакавшей отъ волненія.-- Довелось дожить до настоящей радости...
   -- Куда же ты?.. Конституція, а онъ домой...
   -- Это не слухи, милостивый государь, а факты-съ. Вполнѣ совершившееся событіе-съ.
   -- Да вотъ идите въ редакцію... Манифестъ уже отпечатанъ и сейчасъ будетъ выпущенъ.
   За угломъ,, въ небольшомъ переулкѣ, гдѣ помѣщалась редакція "Листка", послышались какія-то восклицанія, потомъ оттуда вырвалось и прокатилось по улицѣ громкое, единодушное "ура!"
   Всѣ бросились туда, стараясь пройти впередъ, обогнать друга друга. Родіонъ Гаврилычъ, увлекаемый толпою, растерянно оглядывался вокругъ, разсчитывая увидѣть кого-нибудь изъ товарищей. Какъ на зло, въ толпѣ не было ни одного знакомаго лица. Извѣстіе, сообщенное вчера Фастомъ, очевидно подтверждалось. Но все таки что-то мѣшало ему повѣрить радостнымъ слухамъ...
   Противъ театра, передъ большимъ двух-этажнымъ зданіемъ редакціи стояла тѣсная толпа народа, запрудившая часть переулка и театральной площади. Здѣсь уже не было слышно теперь ни ликующихъ возгласовъ, ни смѣха, ни поздравленій. Всѣ нетерпѣливо ждали выхода манифеста, маялись отъ черезчуръ долгаго ожиданія, переходили въ толпѣ съ мѣста на мѣсто, переговаривались другъ съ другомъ короткими сдержанными фразами.
   -- Товарищи, къ университету! -- неожиданно закричалъ какой-то приземистый человѣкъ въ пальто и въ старой измятой шляпѣ,-- погребеніе назначено на десять часовъ...
   -- Прошу васъ, господа, разойдитесь...
   -- Долой полицію!
   Въ это время съ площади послышалось гулкое разсыпанное звяканье, и въ узкій переулокъ въѣхалъ полуэскадронъ драгунъ, вызывающе глядѣвшихъ на собравшуюся у зданія редакціи публику. Впереди, сдержанно вытанцовывая шагъ, ѣхалъ молодой офицеръ, бритый, въ усахъ, съ широкой, выдавшейся впередъ нижней челюстью. Онъ былъ безъ шинели, съ бѣлой лядункой на спинѣ и въ опущенной правой рукѣ держалъ нагайку. У всѣхъ солдатъ тоже были нагайки.
   -- Убійцы! Душегубы!
   -- Каторжники! Съ нагайками ѣздіютъ...
   -- Форму смѣнили!
   -- Анаѳемы!
   -- Поступайте въ полицію!..
   Драгуны проѣхали мимо и остановились у ближайшаго перекрестка. Офицеръ медленно повернулъ лошадь, постоялъ немного на мѣстѣ, точно обдумывая какой-то планъ дѣйствій; потомъ онъ обернулся, протяжно закричалъ что-то и на рысяхъ провелъ полуэскадронъ обратно. По мостовой часто зазвенѣли подковы лошадей; снова въ толпѣ раздались угрожающіе крики и одиночные пронзительные свистки. Офицеръ и передніе ряды драгунъ, исподлобья поглядывая въ стороны, быстро проѣхали мимо; въ заднихъ рядахъ лошади неожиданно спутались, быстро свернули съ мостовой къ панели и врѣзались въ толпу, испуганно шарахнувшуюся въ сторону театральной площади. Оттуда уже неслись назадъ на разгоряченныхъ лошадяхъ, проѣхавшіе раньше драгуны. Въ толпѣ замелькали сѣрыя, склонившіяся въ сѣдлахъ фигуры солдатъ, вздернутыя головы и присѣдающіе крупы осаживаемыхъ лошадей. Послышались испуганные крики, тупой свистъ и удары нагаекъ, лязгъ подковъ о камень мостовой, проклятья, грубая брань озвѣрѣвшихъ солдатъ... Многіе разбѣжались по площади, попрятались во дворахъ и оттуда въ безсильномъ бѣшенствѣ, съ выраженіемъ отчаянія на поблѣднѣвшихъ, искаженныхъ лицахъ, глядѣли на улицу. Разогнавъ толпу, солдаты съ наглыми смѣющимися лицами съѣхались посреди площади и, выстроившись снова, проѣхали шагомъ по переулку. Нѣкоторые изъ нихъ, все еще неудовлетворенные, оборачивались въ сѣдлахъ и грозили нагайками каждому, кто попадался навстрѣчу. За ними снова неслись пронзительные свистки, негодующіе крики:
   -- Опричники!
   -- Подлые насильники! Негодяи!
   Егоровъ, блѣдный, стоялъ у подъѣзда редакціи и дрожащими руками чистилъ выпачканную на мостовой фуражку. Его била лихорадка, мутилось сознаніе; онъ едва сдерживалъ себя, чтобы не побѣжать за удалявшимися драгунами, броситься на нихъ съ остервенѣніемъ, бить, рвать, грызть зубами...
   -- Что это, зацѣпили и васъ? -- фамильярно спросилъ его какой-то лавочникъ въ засаленной кожаной курткѣ, добродушно посмѣиваясь.
   -- Убирайтесь къ чорту! -- бѣшено прохрипѣлъ Егоровъ.
   -- Чего-жъ вы ругаетесь? Думаете, мнѣ не попало?
   -- Меня еще не такъ двинули... въ бокъ, вотъ по этому мѣсту...
   -- А меня по спинѣ собака вытянулъ... насилу на ногахъ удержался...
   -- Вотъ тебѣ и свобода, братцы! А? Ха-ха-ха!
   Егоровъ съ непреодолимымъ отвращеніемъ и ненавистью посмотрѣлъ на окружавшихъ его людей и, едва владѣя собой, перешелъ на противоположную сторону улицы...
   -- Тише, господа! Слушайте!
   -- Слушайте, господа! Слушайте! -- пронеслось въ толпѣ.
   На балконѣ редакціи показались какіе-то люди съ оживленными праздничными лицами. Одинъ изъ нихъ, смѣшно ворочая маленькими круглыми глазами, развернулъ большой квадратный листъ бумаги и, поднявъ голову, медленно оглядѣлъ толпу, какъ бы приглашая ее выслушать то, что онъ будетъ читать. Родіонъ Гаврилычъ сразу узналъ въ этомъ человѣкѣ Фаста. Онъ былъ очень серьезенъ и исполнялъ свою роль съ необыкновенной торжественностью.
   -- Граждане! -- раздался среди наступившей, наконецъ, тишины его нарочно приподнятый, взвизгивающій голосъ.-- Полученъ манифестъ о конституціи!..
   -- Тише!.. Молчите.
   -- ....незыблемыя начала гражданской свободы: свобода совѣсти, свобода слова, собраній, союзовъ...
   -- Да здравствуетъ свобода!
   -- Тише!
   -- Стойте!.. Тише, господа!.. А свобода печати?..
   -- Печати тоже... свобода слова!
   -- А свобода стачекъ?
   -- ....неприкосновенность личности и жилищъ... Дѣйствительная неприкосновенность личности!.. Что? нѣтъ...
   -- Нѣтъ!.. стачекъ нѣтъ...
   -- Ур-ра-а!
   -- Стойте, товарищи! Мы сейчасъ испытали на себѣ эту неприкосновенность личности...
   -- Войскамъ еще не объявлено!.. они не знали...
   -- Да здравствуетъ конституція!
   -- Ур-ра-а!
   Чтеніе манифеста кончилось, и въ толпѣ снова началось шумное движеніе, радостные возгласы, смѣхъ, поздравленія. Родіонъ Гаврилычъ не понималъ, какъ эти люди могли такъ скоро забыть только-что причиненную имъ тяжкую, унизительную обиду, и его возмущало отсутствіе въ нихъ самаго простого чувства личнаго достоинства. Какъ будто и не ихъ били!.. Какой-то студентъ старался сдержать ликованіе толпы и объяснялъ сущность объявленнаго манифеста.
   -- Товарищи рабочіе! -- кричалъ онъ, безпомощно оборачиваясь во всѣ стороны:-- свобода дана для капиталистовъ хозяевъ!.. Пролетаріатъ по-прежнему остается безправнымъ!..
   Фастъ безпокойно оглядывалъ съ балкона волновавшуюся внизу толпу. Видно было, что онъ еще хочетъ сказать что-то и ждетъ удобнаго момента, когда бы его могли услышать. Наконецъ, онъ не вытерпѣлъ:
   -- Граждане! Въ манифестѣ сказано, что это непреклонная воля Государя!
   -- Да здравствуетъ непреклонная воля народа!-- раздался въ толпѣ чей-то одинокій голосъ.
   -- Да здравствуетъ пролетаріатъ! -- зычно закричалъ студентъ.
   -- Ур-ра-а!
   Толпа съ шумомъ отхлынула отъ зданія редакціи и, запрудивъ весь переулокъ, все увеличиваясь по пути, огромнымъ шествіемъ двинулась къ университету. Многіе шли обнявшись, кричали что-то радостное и счастливое, но разобрать ихъ слова уже было невозможно. Все слилось въ общемъ хорѣ голосовъ, смѣха, восторженныхъ возгласовъ и протяжныхъ раскатовъ "ураа!" Егоровъ шелъ, увлекаемый толпою, сбитый съ толку острыми, безпорядочными мыслями. Онъ сознавалъ уже, что случилось что-то огромное и яркое, за что вчера еще, съ проклятіями на устахъ и съ великой надеждой въ сердцѣ, умирали и томились въ заключеніи честные товарищи... И все же одно за другимъ въ душу проникали сомнѣнія, назойливыя, мучительныя, и онъ уже никакъ не могъ отогнать ихъ.-- Трудно вѣрить! нельзя вѣрить!.. Неужели это дѣйствительно правда?.. Вотъ вѣрятъ же всѣ... всѣ вѣрятъ и радуются...-- Его вдругъ охватывало безотчетное чувство свѣтлой ликующей радости, потомъ снова томила странная, необъяснимая грусть. -- Точно ли это настоящая свобода?.. Освобожденіе господъ... а для насъ все осталось по-прежнему.-- Что-то мучительное запротестовало въ немъ и залило ѣдкой горечью, ожесточенной злобой... Хотѣлось остановить эту нелѣпую, горланящую толпу, завыть отъ муки и безсильной ярости... Потомъ все затихло въ немъ и наступило безразличное состояніе изнеможенія... Онъ шелъ, опустивъ голову, задумчивый и печальный, съ досадой прислушиваясь къ тысячеголосому реву толпы, и непривычное чувство злости и зависти было въ немъ ко всѣмъ способнымъ теперь искренно радоваться и смѣяться.
   -- Пропустите, пропустите! -- неожиданно раздались въ толпѣ настойчивые окрики, и кто-то зычно закричалъ: шапки долой! Егоровъ обернулся. Посреди улицы въ узкомъ проходѣ, оставленномъ отхлынувшей въ обѣ стороны толпой, проѣхали на извощичьихъ дрожкахъ двое студентовъ. Они поддерживали огромный вѣнокъ съ широкими красными лентами. За ними показались еще такія же дрожки, потомъ еще... Длинная процессія студентовъ и какихъ-то нарядныхъ дамъ проѣхала къ университету съ вѣнками для погибшихъ товарищей. Въ послѣднихъ дрожкахъ сидѣли гимназисты; они везли большой красивый вѣнокъ изъ бѣлыхъ хризантемъ и розъ, перевитыхъ лаврами и дубовыми листьями. На развѣвавшихся красныхъ лентахъ была надпись: "Милому товарищу Витѣ, павшему за свободу".
   Эта надпись была прочтена вслухъ, и всѣхъ охватило единодушное чувство безконечной глубокой жалости. У многихъ на глазахъ показались слезы.
   -- Вѣчная память маленькому герою! -- закричалъ какой-то длинный человѣкъ въ разстегнутомъ пальто, съ гаруснымъ шарфомъ на шеѣ.
   И вся толпа, какъ одинъ человѣкъ, точно произнося слова молитвы, благоговѣйно запѣла хоромъ:
   "Вы жертвою пали въ борьбѣ роковой..."
  

XIV.

  
   По пути къ университету къ шествію присоединились новыя процессіи. Изъ открытыхъ оконъ и съ балконовъ бросали цвѣты, апплодировали, смѣялись и что-то кричали. На широкой террасѣ богатой гостинницы молодой красивый офицеръ, окруженный изящно одѣтыми женщинами, стоя на стулѣ, игралъ марсельезу на корнетъ-а-пистонѣ. Неожиданно появились солдаты съ ружьями, только-что снятые съ постовъ. Они возвращались въ казармы нестройными, разсыпанными группами, неловко проталкиваясь въ толпѣ. У многихъ изъ нихъ были безпокойныя, виноватыя лица; нѣкоторые искренно присоединялись къ общему ликованію, размахивали фуражками, кланялись всѣмъ и смѣялись. Ихъ поминутно останавливали, обнимали, цѣловали искренними братскими поцѣлуями.
   -- Кончилось, слава Богу! -- радостно сказалъ какой-то пожилой солдатъ и, снявъ фуражку, набожно перекрестился.
   -- Товарищи-солдаты! Теперь свобода... все теперь кончено, что было раньше!
   -- Ужъ теперь васъ не заставятъ стрѣлять въ своихъ братьевъ...
   -- Мы не стрѣляли,-- тихо говорилъ въ толпѣ пожилой хмурый солдатъ изъ запасныхъ:-- насъ вчерась только пригнали сюда...
   -- Нешто намъ хорошо это? -- тоже и намъ чижило иттить на усмиреніе...
   -- И даже очень просто... хотя что былъ приказъ, тоже самое... который человѣкъ съ понятіемъ, самъ знаетъ... вотъ она, напримѣръ, мушка... немного не довернулъ, и пошла она поверху гулять... пуля-то... Приказъ сполнилъ, убытку нѣту...
   Немного въ сторонѣ пожилой неуклюжій рабочій объяснялъ солдатамъ значеніе объявленной свободы.
   -- Братья-солдаты! -- слышался въ толпѣ его густой сочный голосъ:-- еще не все кончено; для простого народа еще нѣту настоящей воли... крестьянскому народу что надо? Землю надо... А гдѣ она? Какъ была у господъ, такъ и осталась... Тоже самое нѣту свободы рабочему человѣку... Хозяинъ съ него по семи шкуръ сдеретъ, какъ и раньше... Придете домой, всѣмъ скажите... дѣтей учите: пойдутъ на службу, доведется на усмиреніе пойти, пущай отказываются. Прикажетъ начальство стрѣлять, чтобъ не стрѣляли по своимъ братьямъ: они за народъ стоятъ, себя не жалѣютъ... на смерть, на муку идутъ... по острогамъ гніютъ за правду...
   -- Вѣрно! вѣрно, товарищи! -- кричали въ толпѣ...
   -- А какъ же? нешто мы не понимаемъ...-- съ искреннимъ убѣжденіемъ говорили солдаты.
   -- За простой народъ даже очень мало думаютъ...
   -- За это господамъ горя мало... а мужику другой разъ скотину напоить нечѣмъ...
   -- Да здравствуетъ соціальная революція! -- неожиданно крикнулъ взрослый голосистый гимназистъ, очень взволнованный и возбужденный.
   -- Да здравствуетъ пролетаріатъ! -- закричали въ толпѣ въ разныхъ мѣстахъ, вяло и разрозненно.
   Въ это время впереди показалась большая медленно приближавшаяся процессія рабочихъ. Надъ ней яркими красными пятнами разбросались многочисленныя знамена. Они то плавно сворачивались и повисали, то мягко вздувалисъ, играя выгнутыми складками, и весело полоскали въ ясномъ прозрачномъ воздухѣ. Выступавшій впереди стройный старательный хоръ пѣлъ марсельезу. Позади хора, въ громадной толпѣ рабочихъ всѣ были сосредоточены и безмолвны, и что-то несокрушимо сильное и величественное чувствовалось въ этомъ молчаньѣ.
   На перекресткѣ процессія остановилась. Пѣніе затихло. Повидимому, тамъ кто-то держалъ рѣчь и его слушали съ напряженнымъ вниманіемъ. Черезъ нѣкоторое время оттуда донесся бурный говоръ, раздались привѣтственные возгласы и дружное, протяжное "ура!" заглушило отдѣльные голоса. Надъ толпой показалась встрепанная, измятая фигура человѣка, въ которомъ Родіонъ Гаврилычъ тотчасъ же узналъ Фаста. Онъ что-то кричалъ и энергично размахивалъ своей суконной шапкой. Рабочіе несли его на рукахъ и величали громкими привѣтственными криками.
   Полный смутныхъ недобрыхъ предчувствій, Егоровъ стоялъ, прислонившись къ афишному кіоску, и глядѣлъ на приближавшуюся процессію. Онъ прислушивался къ ликующимъ крикамъ толпы, и ему были противны эти нелѣпо горланящіе люди съ разинутыми ртами и безсмысленно выпученными глазами. Что-то унизительное и недостойное было для него въ ихъ довѣрчивой радости... -- Чему радуются?.. Кого величаютъ?.. Откуда пришелъ онъ, этотъ кривляющійся Фастъ?..
   -- Они съ ума сошли...-- пробормоталъ онъ, стиснувъ зубы и, охваченный все нароставшимъ чувствомъ досады и раздраженія, вдругъ закричалъ зычнымъ угрожающимъ голосомъ:
   -- Молчите!.. Не будьте безумны!
   Его не разслышали. Только важный бѣлобрысый господинъ въ котелкѣ, съ цѣлой коллекціей золотыхъ перстней на пальцахъ, недовѣрчиво смѣрилъ его долгимъ взглядомъ и презрительно отвернулся. Родіонъ Гаврилычъ со злостью посмотрѣлъ на его выстриженный затылокъ и медленно сошелъ съ панели. Вокругъ него по-прежнему волновались люди, стараясь перекричать другъ друга; какой-то бритый длинноносый студентъ, взобравшись на дерево, читалъ народу печатный текстъ манифеста. Подходили новыя процессіи, то и дѣло сообщались новости:
   -- Погребеніе отложено на завтра!...
   -- Изъ еврейской больницы полиція силой взяла тѣла убитыхъ...
   -- Когда? Что вы говорите?
   -- Вчера ночью... полиція и казаки...
   -- Градоначальникъ снялъ полицейскую охрану города...
   -- Нигдѣ нѣтъ ни одного городового...
   -- Что? Будутъ приняты мѣры!.. Въ думѣ сейчасъ засѣдаетъ комитетъ общественной безопасности... Туда вошли представители всѣхъ союзныхъ организацій.
   -- Городъ будетъ охранять милиція!..
   -- Какъ? Желаете записаться? Идите въ университетъ... комитетъ вооруженія!... главный корпусъ!.. первый этажъ!..
   -- Товарищи! Всѣ аудиторіи унитверситета открыты для народныхъ собраній.
   -- Къ университету, товарищи!
   Граждане, къ участкамъ! Освободимъ заключенныхъ!.,
   -- Идемте къ тюрьмѣ, товарищи!
  

XV.

  
   Увлекаемый общимъ теченіемъ, Егоровъ медленно подвигался впередъ. Его невольно то заражало все нароставшее возбужденіе толпы, то снова томило предчувствіе обидныхъ тяжкихъ разочарованій. Съ обѣихъ сторонъ улицы раскрытые балконы и окна были украшены красными флагами, цвѣтами и лентами. Все было залито яркимъ солнечнымъ блескомъ, оживлявшимъ лица, игравшимъ въ складкахъ платья, искрившимся въ волосахъ женщинъ... Какая-то знакомая фигура мелькнула далеко впереди, и Егоровъ тотчасъ же узналъ въ ней Ольгу Степановну. Боясь потерять ее изъ виду, онъ быстро протолкался въ передніе ряды процессіи, но тамъ его задержали. Недалеко въ концѣ улицы виднѣлось уже мрачное и грязное двух-этажное зданіе участка, окруженное густымъ кольцомъ казаковъ, передъ которыми на короткой гнѣдой лошади гарцовалъ бравый молодой офицеръ. Казалось, что онъ зорко и недружелюбно смотрѣлъ на приближавшуюся толпу... Потомъ раздался короткій рѣзкій окрикъ, и вдругъ, разсыпавшись за его спиной во всю ширину улицы, казаки легкой рысью понеслись навстрѣчу процессіи. Тогда всѣ сразу шарахнулись въ стороны къ панелямъ. Послышались испуганные крики и плачъ женщинъ. Егорову уже видны были калмыцкія скуластыя лица казаковъ, смѣющіяся, съ оскаленными зубами... Но вотъ среди улицы показалась высокая, широкоплечая фигура женщины съ непокрытой головой и спутанными на вѣтру, вьющимися волосами. Ольга Степановна одна шла навстрѣчу несущимся казакамъ и размахивала большимъ бѣлымъ платкомъ. Толпа сразу затихла; всѣ съ жуткой тревогой слѣдили за смѣлой женщиной. Егоровъ застылъ на мѣстѣ, ничего не соображая, чувствуя, что сейчасъ произойдетъ что-то дикое и безобразное, отчего заранѣе содрогается душа и теряется разсудокъ... Потомъ онъ вдругъ заскрежеталъ зубами, рванулся впередъ и, растолкавъ тѣсно жавшихся другъ къ другу людей, побѣжалъ по улицѣ, догоняя Ольгу Степановну. Неожиданно въ четкій лязгъ конскихъ подковъ ворвался рѣзкій повелительный окрикъ:
   -- Назадъ! Остановитесь!
   Среди казаковъ сразу произошло какое-то замѣшательство... Раздалась краткая отрывистая команда... Они въ безпорядкѣ сбились среди улицы, напирая другъ на друга, сдерживая разгоряченныхъ коней. Офицеръ, оставивъ своихъ людей, короткимъ галопомъ поскакалъ впередъ. Ольга Степановна стояла среди улицы съ раскраснѣвшимся отъ гнѣва лицомъ, и что-то неукротимо-властное было во всей ея фигурѣ. Родіонъ Гаврилычъ стоялъ подлѣ нея, судорожно сжимая въ карманѣ рукоять большого семизаряднаго револьвера.
   -- Что вы дѣлаете?..-- запальчиво закричала Ольга Степановна офицеру, когда тотъ уже былъ недалеко. Онъ, видимо, смутился и, осадивъ коня, вѣжливо приложился къ фуражкѣ.
   -- Сударыня! -- сказалъ онъ, неловко поправляясь въ сѣдлѣ и исподлобья взглядывая на Егорова:-- я обязанъ охранять участокъ... я не знаю вашихъ намѣреній... Прошу разойтись! -- вдругъ закричалъ онъ, поворачиваясь къ толпѣ, которая и послѣ этого, однако, осталась безмолвной и неподвижной.
   -- Мы идемъ просить объ освобожденіи нашихъ товарищей...
   -- Просить?.. Х-ха! но зачѣмъ же тогда это демонстративное шествіе? Вотъ вы хотите просить... а они разнесутъ участокъ... Впрочемъ, могу васъ успокоить,-- продолжалъ онъ, уже овладѣвъ собою: -- арестованные скоро будутъ освобождены... Сейчасъ градоначальнику посланы списки... онъ сдѣлаетъ распоряженіе по телефону.
   -- Но вамъ извѣстно содержаніе манифеста?.. Мы хотимъ встрѣтить и привѣтствовать освобожденныхъ товарищей.
   Офицеръ рѣзко оборвалъ ее:
   -- Манифестъ я читалъ!.. Не думайте, что все уже кончено!.. -- сказалъ онъ, вызывающе глядя на Егорова.-- Мм... если угодно, можете подождать здѣсь и встрѣтить этихъ... вашихъ товарищей... Я не могу допустить народъ къ участку. Предупреждаю, что я приму мѣры.
   Ему уже было досадно, повидимому, за свое прежнее смущеніе; съ каждой минутой онъ становился развязнѣе и грубѣе. Въ это время въ толпѣ началось какое-то движеніе; показался экипажъ, въ которомъ сидѣлъ высокій господинъ въ цилиндрѣ и чистенькій бѣлокурый студентъ безъ фуражки. Послышались крики. Офицеръ съ рѣшительнымъ видомъ натянулъ поводья и рысью проѣхалъ впередъ.
   -- Стой!..-- сердито закричалъ онъ, подъѣзжая къ остановившемуся передъ нимъ экипажу.-- Что угодно?
   -- Я ректоръ университета...
   -- А-а... виноватъ... Чѣмъ могу служить, господинъ ректоръ?
   -- Мнѣ нужно въ участокъ...-- смущенно отвѣтилъ ректоръ, выходя изъ экипажа.
   -- Не могу, господинъ ректоръ...
   -- Но позвольте, я сейчасъ отъ градоначальника... мнѣ разрѣшено... отдано распоряженіе освободить всѣхъ арестованныхъ...
   Офицеръ нахмурился и пожалъ плечами.
   -- Н-не знаю...-- недовѣрчиво протянулъ онъ:-- впрочемъ, поступайте, какъ знаете... я снимаю съ себя всякую отвѣтственность...
   Онъ недовольно фыркнулъ и, приложившись къ фуражкѣ, медленно поѣхалъ обратно къ участку.
   За нимъ шумно двинулась вся толпа, впереди которой, горячо объясняя что-то ректору, шла Ольга Степановна. Видно было, какъ за офицеромъ потянулись казаки, и скоро весь отрядъ скрылся въ воротахъ участка. Потомъ въ окнахъ грязнаго пропотѣвшаго зданія показались студенты въ форменныхъ тужуркахъ. Ректоръ и Ольга Степановна прошли въ участокъ черезъ главный входъ съ улицы. Густая толпа народа окружила зданіе, громко переговариваясь съ заключенными. Сквозь рѣшетчатыя окна въ нижнемъ этажѣ высунулись многочисленныя блѣдныя руки, послышались странные глухіе крики, точно выходившіе изъ глубокаго подземелья:
   -- Долой самодержавіе!
   -- Дайте манифестъ, товарищи!
   Родіонъ Гаврилычъ подошелъ къ рѣшеткѣ и заглянулъ внутрь. Помѣщеніе было мрачное и низкое, съ грязными сырыми стѣнами съ землянымъ поломъ, неровнымъ и затоптаннымъ. Повсюду у стѣнъ лежала грязная солома и валялись лохмотья. Тусклый свѣтъ, проникавшій въ окна, падалъ на противоположную стѣну узкими блѣдными полосами. Высокій человѣкъ въ изодранныхъ брюкахъ и въ одномъ жилетѣ, поверхъ грязной измятой сорочки, бритый и остриженный подъ гребенку, внятно читалъ текстъ манифеста... Вокругъ него толпились остальные заключенные, слушавшіе чтеніе. Они казались измученными и слабыми, похожими на выздоравливающихъ больныхъ. На сосредоточенныхъ лицахъ ихъ было выраженіе недоумѣнія и сдерживаемой радости. Многіе тихо плакали.
   -- Здѣсь тоже радуются и вѣрятъ обѣщаніямъ свободы,-- подумалъ Родіонъ Гаврилычъ. -- Почему же у меня нѣтъ этой вѣры?.. -- Онъ какъ-то странно, нетерпѣливо крякнулъ и, еще болѣе разстроенный, отошелъ отъ рѣшетки.
  

XVI.

  
   Освобожденныхъ товарищей съ пѣснями и привѣтственными возгласами повели по городу. Огромная процессія росла по пути, обращяясь въ грандіозное торжественное шествіе. Навстрѣчу ему и въ поперечныхъ улицахъ медленно двигались волнующіяся смѣшанныя толпы народа; процессіи привѣтствовали одна другую восторженными криками, бросали вверхъ фуражки и шляпы, громкое счастливое "ура!" неслось по улицамъ и отдавалось гдѣ-то отдаленными затихающими раскатами. А сверху глубокимъ темно-синимъ шатромъ осеннее небо покрывало ликующій праздничный городъ.
   На соборной площади Родіону Гаврилычу удалось пробиться къ тротуару и отдохнуть, прислонившись къ стѣнѣ какого-то ресторана. Вокругъ него толпились хорошо одѣтые люди съ красными ленточками въ петлицахъ, тщательно подстриженные и самодовольные. Они говорили другъ другу смѣлыя вызывающія слова, за произнесеніе которыхъ вчера еще можно было лишиться свободы. Одинъ изъ нихъ стоялъ на вынесенномъ изъ ресторана стулѣ и, размахивая новенькимъ котелкомъ, громко привѣтствовалъ проходившихъ среди улицы манифестантовъ.
   -- Да здравствуетъ конституція! Долой самодержавіе! Да здравствуетъ свобода! -- кричалъ онъ, широко раскрывая ротъ, и лицо его вытягивалось при этомъ, и становилось безобразно глупымъ, а концы тонкихъ черныхъ усовъ смѣшно опускались книзу.
   Замѣтивъ устремленный на него брезгливый взглядъ Егорова, онъ какъ-то неловко засмѣялся и, сойдя со стула, началъ чистить натянутымъ рукавомъ свою шляпу. Въ это время мимо Родіона Гаврилыча быстро прошелъ запыхавшійся человѣкъ низенькаго роста, въ чиновничьей фуражкѣ, съ маленькими наглыми глазами. Онъ бросилъ насмѣшливый взглядъ на Егорова и крикнулъ на-ходу стоявшему тутъ же какому-то старому еврею:
   -- Что? Получили свободу?
   Въ этомъ восклицаніи послышался вызовъ, злая чудовищно загадочная угроза. Hа древнемъ благочестивомъ лицѣ старика-еврея появилось выраженіе тревожнаго недоумѣнія.
   -- Это все жиды мутятъ! -- сказалъ кто-то позади Егорова.
   Онъ обернулся. У края панели стоялъ высокій, худой старикъ съ бритымъ морщинистымъ лицомъ, въ картузѣ и старомъ коричневомъ пальто. Онъ вполголоса толковалъ что-то окружившей его небольшой группѣ людей, по внѣшнему виду очень похожихъ на лавочниковъ и трактирныхъ служителей. Среди нихъ было и нѣсколько рабочихъ, внимательно слушавшихъ старика и переглядывавшихся между собою.
   -- Жидовское царство хотятъ устроить... -- объяснялъ старикъ, недовѣрчиво оглядываясь вокругъ и таинственно понижая голосъ. -- Республики хотятъ... противъ нашего царя идутъ... Читали, братцы?.. Объ чемъ царь проситъ? Чтобы помочь его императорскому величеству прекратить сею неслыханную жидовскую смуту...
   Слушатели загадочно переглянулись.
   -- Вѣрно!.. Чтобы не дозволять смуты...
   -- Перво-наперво съ жидами разсчетъ... все это отъ ихъ...
   -- Отъ жидовъ? -- съ любопытствомъ спросилъ какой-то молодой мастеровой, продвигаясь поближе впередъ.
   -- А то какъ же!.. Не хотятъ служить престолъ-оточеству... бунты строютъ...
   -- Я такъ понимаю, братцы, все одно, что жидъ, что русскій...
   -- Чего-о?.. Ты, можетъ, самъ жидъ?..
   -- Жидъ не жидъ, а тоже другого прохвоста слухать не стану...
   Между тѣмъ вокругъ собралась уже довольно значительная группа слушателей, и всѣ старались пролѣзть впередъ, толкались, напирали сзади.
   -- Вчерась жиды городового убили!..
   -- А тебѣ что? Поминальщикъ какой выискался.
   -- Деньги твои не отдалъ, что ли?
   -- Тоже и съ собой не забралъ... на тотъ свѣтъ... хотя что городовой...
   -- Вѣрно! Мертвому все одно пятака не вкрутишь.
   -- Приказъ такой вышелъ, чтобы теперича русскому народу не препятствовать...
   -- Полиція сама собой... а чтобы народъ помогалъ, вотъ что!..
   -- Тоже и для полиціи приказъ есть отъ градоначальника... насчетъ смуты... чтобъ холостыхъ патроновъ не выпущать, чтобъ промаховъ не было.
   -- Не слухайте ихъ, братцы... Они съ тайной полиціи...
   -- Товарищи! Это шпіоны, провокаторы...
   -- Это, ребята, жандаръ переодѣтый! Я его знаю...
   -- Мало они съ насъ кровь пили. Уходи, старикъ, пока не наклали...
   -- Хитрѣй дурака все одно не будешь!
   -- Бить ихъ надо, сволочь эту поганую!
   Раздался оглушительный свистъ и улюлюканье. Старикъ-подстрекатель безпокойно метнулъ глазами и, боязливо съежившись, юркнулъ въ толпу. Егоровъ бросился за нимъ, стараясь не потерять его изъ виду. Однако, это не удалось; его оттѣснили, и онъ вмѣстѣ съ громадной процессіей направился къ Николаевскому бульвару.
  

XVII.

  
   Было уже около четырехъ часовъ дня, когда Родіонъ Гаврилычъ очутился подлѣ думы. Вся площадь передъ ней была запружена народомъ. Стоя на гранитномъ цоколѣ большого неуклюжаго памятника, плотный засаленный рабочій медленно читалъ прокламацію; шумная движущаяся толпа то и дѣло прерывала его оглушительными апплодисментами. Въ сторонѣ, на высоко поставленной старинной пушкѣ, обращенной широкимъ жерломъ къ морю, сидѣли верхомъ два мальчика въ рваныхъ сапогахъ и, размахивая маленькими красными флажками, поминутно заливались безпечнымъ дѣтскимъ смѣхомъ. Передъ думой, украшенной съ фронтона большимъ краснымъ знаменемъ, красиво вздувавшимся на высокомъ флагштокѣ, Егоровъ замѣтилъ Фаста, горячо объяснявшаго народу значеніе манифеста. Онъ стоялъ на какомъ-то возвышеніи въ разстегнутомъ широкомъ пальто, то и дѣло поворачивался во всѣ стороны съ такимъ видомъ, какъ-будто тамъ стояли люди, вполнѣ раздѣлявшіе его мнѣніе. Трудно было разслышать, о чемъ именно говорилъ онъ. Голосъ его совсѣмъ осипъ и какъ-то не подходилъ къ его плотной, здоровой и самоувѣренной фигурѣ, къ округленнымъ локтямъ его и къ пухлымъ шарообразнымъ кулакамъ, которыми онъ плавно описывалъ передъ собою какіе-то круги.
   Толпа росла непрерывно; то и дѣло подходили новыя процессіи съ безчисленными знаменами и значками. Среди простыхъ, неприхотливыхъ нарядовъ мелькали элегантные туалеты дамъ, модные костюмы франтовъ, форменныя шинели различныхъ образцовъ и вѣдомствъ. На обшарпанныхъ извощичьихъ дрожкахъ подъѣхала веселая компанія рабочихъ и дѣвушекъ, одна изъ которыхъ сидѣла на козлахъ. Рабочіе пѣли славную свободную пѣсню; дѣвушки перебивали ихъ, болтали безъ умолку; всѣ смѣялись и снова пѣли дружнымъ хоромъ, а старый маленькій извощикъ подпѣвалъ имъ пьяненькимъ тягучимъ голосомъ.
   Въ это время вдали показалась новая процессія, надъ которой медленно колыхались красныя и черныя знамена. Подойдя ближе къ бульварной рѣшеткѣ, Егоровъ увидѣлъ какъ разъ передъ собой какую-то пеструю группу, стоявшую у дворца командующаго войсками. Высокій, плечистый генералъ въ форменномъ сюртукѣ и въ фуражкѣ нетерпѣливо ворочалъ головой во всѣ стороны и, заложивъ одну руку за спину, а другой держась за пуговицу сюртука, сурово оглядывалъ проходившую мимо публику. За его спиной стояли еще какіе-то военные: высокій молодой офицеръ, немного похожій на Вильгельма II, и аккуратный казакъ въ темно-синемъ кафтанѣ.
   Между тѣмъ процессія приближалась, Впереди шла большая ватага мальчишекъ, возбужденныхъ общимъ праздничнымъ весельемъ, съ счастливыми раскраснѣвшимися лицами. Они шли неровно, поминутно сбиваясь съ ноги, догоняя переднихъ товарищей и снова отставая отъ нихъ, прыгали и приплясывали, нескладнымъ хоромъ исполняя марсельезу. Среди нихъ нелѣпо торчала одинокая фигура взрослаго человѣка, въ разстегнутомъ ватномъ пальто и въ шляпѣ, съѣхавшей на затылокъ. Это былъ Литягинъ. Онъ тяжело дышалъ и неувѣренно сѣменилъ ногами. Лицо его было красно, онъ не переставая смѣялся все время и энергично размахивалъ руками, дирижируя дѣтскимъ хоромъ.
   Потомъ фигура Литягина передвинулась влѣво, точно въ народной панорамѣ. Четверо высокихъ людей пронесли мимо Егорова огромную раму, обтянутую красной матеріей. На ней большими бѣлыми буквами было написано: "Да здравствуетъ свободная Россія! Вѣчная слава павшимъ за свободу!" Передъ дворцомъ толпа заволновалась, послышались крики:
   -- Знамена впередъ!
   -- Да здравствуетъ конституція!
   Генералъ медленно сошелъ на панель, расправилъ большіе сѣдые усы и, улыбнувшись, приложилъ руку къ фуражкѣ. Это вызвало всеобщій восторгъ среди манифестантовъ.
   -- Да здравствуетъ армія!
   Генералъ вдругъ сдѣлался серьезнымъ, поклонился и еще разъ отдалъ честь по военному. Потомъ онъ пропустилъ мимо себя знаменосцевъ, молодцевато вздернулъ плечами и, многозначительно переглянувшись съ офицерами, вошелъ во дворецъ.
   Егоровъ перешагнулъ черезъ низкую рѣшетку бульвара и бросился впередъ догонять Литягина.
   -- Родіонъ Гаврилычъ! -- закричалъ тотъ, искренно обрадовавшись этой встрѣчѣ.-- Милый Родіонъ Гаврилычъ! А? Какой день!.. Боже мой, какой день! -- взволнованно проговорилъ онъ, едва не плача отъ радости, и дружески поцѣловался съ Егоровымъ.
   Они прошли на бульваръ и послѣ долгихъ поисковъ нашли, наконецъ, свободное мѣсто на одной изъ скамеекъ. Солнце садилось, скрываясь за городскими зданіями, играя послѣдними дрожащими лучами на широкомъ куполѣ театра, разсыпая въ воздухѣ искристую золотую пыль. На матово-зеленомъ небѣ отчетливо вырѣзывались угловатые контуры крышъ, шпилей и дальнихъ фабричныхъ трубъ. Въ потемнѣвшемъ морѣ ослѣпительно бѣлыми пятнами разбросались трехугольные паруса мелкихъ судовъ и шлюпокъ.
   -- Боже мой! -- говорилъ Литягинъ, тяжело переводя дыханіе. -- Уже вечеръ! Подумать только, что и этотъ день пройдетъ... какъ вчерашній... Этотъ свѣтлый великій день! Я съ ума схожу!.. Милый мой Родіонъ Гаврилычъ! Неужели вы не испытываете безумной, захватывающей радости?
   -- Чему радоваться? -- угрюмо сказалъ Егоровъ, отворачиваясь отъ Литягина. -- Что случилось? Вѣдь еще ничего нѣтъ, а обѣщаніямъ я не вѣрю, не могу вѣрить... У меня такое предчувствіе, что будетъ большое несчастье... Впрочемъ, это не то... -- продолжалъ онъ, закуривая папиросу:-- я самъ не вѣрю въ предчувствія, но только одно я знаю навѣрно: еще много крови прольется за свободу.
   Литягинъ съ упрекомъ посмотрѣлъ на Егорова и усмѣхнулся.
   -- Удивительно! -- сказалъ онъ упавшимъ, разслабленнымъ голосомъ: -- вы всѣ такіе. Ни одного порыва, ни одной мечты, никакихъ надеждъ... Ничему не вѣрятъ... Матеріалисты! Ариѳметики! Я иногда всѣхъ васъ просто ненавижу за это! Тысячу лѣтъ ждали этого дня и вотъ... Ну, хорошо! Не вѣрьте... ну, отложите это на завтра... На одинъ день отложите эту критику... Обманъ?.. Ну, пусть будетъ обманъ... Хоть на одинъ день дайте намъ обмануться... Нѣтъ! всѣ вы бездушные, безсердечные люди!.. и въ крови у васъ что-то холодное...
   -- Я не вѣрю, Леонидъ Степанычъ... не умѣю вѣрить...
   -- Ну, не вѣрьте... не вѣрьте! Но нѣтъ, вамъ мало этого... вы и другимъ хотите отравить радость...
   Литягинъ, взволнованный, отвернулся въ сторону и вдругъ быстро поднялся съ мѣста.
   -- Что это? Смотрите!
   Широкія дворцовыя ворота были раскрыты въ обѣ стороны, и оттуда шагомъ выѣзжали казаки. Впереди ѣхалъ офицеръ съ равнодушнымъ, скучающимъ лицомъ, безразлично оглядывавшій публику. За нимъ парами тянулись казаки, спокойно покачивавшіеся въ сѣдлахъ.
   Егоровъ, страшно обезпокоенный, поспѣшно прошелъ къ пртивоположной рѣшеткѣ бульвара, увлекая за собой Литягина.
   -- Я чувствую, что сейчасъ произойдетъ что-то безобразное... ужасное! -- торопливо сказалъ онъ на ходу, быстро лавируя среди спокойно прогуливавшейся публики.
   Литягинъ, вдругъ поблѣднѣвъ, поспѣшно перешагнулъ черезъ рѣшетку, перебѣжалъ улицу и остановился въ переулкѣ, ведущемъ къ боковому фасаду театра. Оттуда ему видна была вся площадь передъ думой и часть бульвара.
   Между тѣмъ въ толпѣ уже началось волненіе. Раздались громкіе протестующіе возгласы:
   -- Убійцы!
   -- Долой казаковъ!
   -- Поѣзжайте назадъ, разбойники!
   Не обращая вниманія на эти возгласы, казаки по-прежнему спокойно и медленно ѣхали вдоль бульвара по направленію къ думѣ.
   Только тогда, когда они достигли площади, лица ихъ вдругъ оживились, въ глазахъ мелькнулъ задоръ, и заблестѣли зубы. Офицеръ что-то гикнулъ, отрядъ быстро развернулся въ одну шеренгу по всей площади и, четко звякая подковами по асфальтовой мостовой, поскакалъ къ думѣ. Толпа испуганно шарахнулась въ сторону, разсыпалась но театральному скверу и запрудила переулокъ.
   Литягинъ очутился на грудѣ сложенныхъ у панели котельцовъ и безпомощно осматривался кругомъ, смертельно испуганный и блѣдный. Всѣ оцѣпенѣли, въ толпѣ не слышно было ни одного крика. Между тѣмъ казаки взъѣхали на ступени лѣстницы, тянувшейся во всю ширину главнаго фасада думы. Замелькали нагайки, послышался отчаянный визгъ и плачъ застигнутыхъ тамъ женщинъ, искавшихъ спасенія въ глубинѣ широкаго бельведера за колоннами. Коренастый казакъ съ озвѣрѣлымъ скуластымъ лицомъ поспѣшно соскочилъ съ лошади и сорвалъ прибитое къ двумъ смежнымъ колоннамъ большое красное знамя. Потомъ за колоннами раздался сухой револьверный выстрѣлъ. Тогда въ толпѣ, стоявшей у сквера и въ переулкѣ точно дрогнуло что-то, пронеслось глухимъ угрожающимъ рокотомъ и сразу выросло въ дикій оглушительный ревъ. Казаки поспѣшно съѣхали на площадь и такой же развернутой цѣпью повернулись къ толпѣ, злобно угрожая ей своими нагайками. Снова на одну минуту толпа затихла. Потомъ отъ нея отдѣлилась небольшая группа смѣльчаковъ, стремительно бросившаяся къ казакамъ съ угрозами и бранью, яростно потрясавшая кулаками. Ихъ было не болѣе пятнадцати человѣкъ, доведенныхъ до отчаянія, потерявшихъ уже способность соображать что-либо...
   Жгучій нестерпимый стыдъ вдругъ охватилъ Литягина. Онъ быстро соскочилъ на панель и рванулся впередъ, расталкивая стоявшихъ впереди людей. У ближайшаго фонаря онъ остановился, тяжело дыша, сознавая свою полную безпомощность, въ отчаяніи проклиная свой страхъ и свою слабость. До него донеслись рѣзкіе голоса, осыпавшіе казаковъ проклятьями и бранью. Потомъ послышался грубый окрикъ офицера:
   -- Назадъ! Я тебѣ дамъ, жидовская морда!..
   Эти слова заглушилъ тяжелый зловѣщій гулъ, похожій на далекое рычаніе дикаго звѣря. Что-то неукротимо-гнѣвное послышалось въ этомъ рычаніи, и вся толпа, какъ одинъ человѣкъ, надвинулась на казаковъ страшной неудержимой лавиной, способной, казалось, стереть ихъ съ лица земли безъ остатка. Офицеръ вдругъ поблѣднѣлъ и скомандовалъ что-то упавшимъ, растеряннымъ голосомъ. Казаки поспѣшно построились за его спиной тѣсно сомкнувшейся колонной. Въ это время изъ думы вышелъ щуплый сѣдой старичокъ съ непокрытой головой, въ черномъ сюртукѣ и съ цѣпью на шеѣ; поспѣшно сѣменя худыми ножками, онъ прошелъ черезъ площадь ко дворцу командующаго войсками. Навстрѣчу ему уже шелъ оттуда такой-же низенькій, старенькій генералъ съ орденомъ на шеѣ, энергично махавшій рукою и что-то кричавшій офицеру.
   Между тѣмъ толпа уже напирала на казаковъ и постепенно оттѣсняла ихъ къ бульвару. Оглушительный свистъ, брань и насмѣшки сопровождали это отступленіе. Офицеръ, сдерживая лошадь и нервно кусая губы, медленно ѣхалъ впереди. Казаки слѣдовали за нимъ, въ смущеніи переглядываясь между собою. Поравнявшись съ дворцомъ, они свернули въ ворота и скрылись въ подъѣздѣ.
   -- Господа, будьте же справедливы! Будьте справедливы! -- говорилъ только-что подошедшій къ бульвару благообразный артиллерійскій генералъ съ большой сѣдой бородой, обращаясь къ публикѣ и подкупая ее своей искренностью:
   -- Казаки никого не трогаютъ... они уходятъ... Зачѣмъ же преслѣдовать ихъ? Къ чему эти оскорбленія?
   -- Вы не видѣли, генералъ... сейчасъ только они избивали нагайками женщинъ.
   -- Полусотня казаковъ била нѣсколькихъ женщинъ!.. Скажите, генералъ, много-ли въ этомъ чести?
   -- Офицеръ оскорблялъ публику!.. Онъ обругалъ одного рабочаго жидовской мордой!..
   -- За то, что этотъ "жидъ" бросился на защиту женщинъ, оскорбляемыхъ офицеромъ... Кто по-вашему поступалъ достойнѣе?
   -- Говорите, ваше превосходительство, не стѣсняйтесь!
   Генералъ замялся.
   -- Господа! -- сказалъ онъ, наконецъ, искреннимъ огорченнымъ тономъ:-- быть можетъ, офицеръ виноватъ, не спорю... Вѣдь кончено уже это... теперь... свобода!.. нѣтъ больше ни евреевъ, ни армянъ, ни поляковъ... Всѣ равны, всѣ братья... всѣ теперь свободные русскіе граждане!
   -- Браво, генералъ!.. Вы говорите, какъ настоящій гражданинъ, достойный этого имени.
   -- Ваше превосходительство!.. Значитъ, и вы за свободу стоите?
   -- Я вмѣстѣ съ вами, господа, радуюсь свободѣ...
   -- Бр-рава-а!.. Да здравствуетъ армія!
   -- Долой казаковъ!
   -- Да здравствуетъ артиллерія! Ур-ра-а!
   Раздалось жидкое, недружное "ура", нѣсколько человѣкъ тѣсно сбились въ кучу, и скоро надъ толпой мѣрно заколыхалась грузная генеральская фигура въ сѣрой шинели и въ широкополой форменной фуражкѣ съ бархатнымъ околышемъ.
   Недалеко отъ памятника, Егоровъ снова столкнулся съ Литягинымъ. Видъ у него былъ совершенно растерянный и жалкій. На осунувшемся дрябломъ лицѣ не было и слѣда недавней радости.
   -- Вы были правы...-- тихо сказалъ онъ Егорову.
  

XVIII.

  
   Они молча прошлись но бульвару и снова сѣли на скамью въ крайней аллеѣ. Внизу, въ порту еще пестрѣли многочисленныя гирлянды разноцвѣтныхъ значковъ на судахъ; на верхушкахъ мачтъ развѣвались длинныя красныя знамена, а море уже было совсѣмъ стальнымъ, покрытымъ мутными матовыми тонами. Быстро темнѣло. Народъ расходился, и скоро бульваръ и площадь передъ думой опустѣли совсѣмъ. Потомъ стали меркнуть очертанія портовыхъ зданій, снизу потянуло сырой свѣжестью, густой туманъ заволокъ море, суда и линію желѣзной дороги... Скоро тамъ мутнымъ желтоватымъ свѣтомъ зажглись газовые фонари, и длинной цѣпью, точно подвѣшенныя бусы, засвѣтились электрическіе шары вдоль эстокады.
   Литягинъ молчалъ. Егоровъ исподлобья взглядывалъ на него и ему было искренно жаль этого слабаго, безпомощнаго человѣка.
   -- Вамъ въ тысячу разъ лучше, чѣмъ мнѣ...-- тихо проговорилъ Литягинъ, точно угадывая мысли Родіона Гаврилыча.
   Въ это время мимо нихъ, запыхавшись, торопливо прошли два студента. Они озабоченно говорили о чемъ то, отрывисто переводя дыханіе...
   -- Господа! -- крикнулъ одинъ изъ нихъ, не останавливаясь: -- что-жъ вы сидите здѣсь?.. На Слободкѣ погромъ!.. Есть раненые товарищи!
   Что-то огромное выросло передъ Литягинымъ и вдругъ хлынуло къ головѣ темнымъ холоднымъ потокомъ. Онъ медленно всталъ и, широко вращая обезумѣвшими глазами, схватилъ Егорова за рукавъ пальто.
   -- Боже мой!.. Скорѣй!.. Ѣдемъ туда!..
   Родіонъ Гаврилычъ злобно усмѣхнулся и грубо оттолкнулъ его отъ себя.
   -- Идите домой,-- холодно сказалъ онъ, вставая и нервно застегивая пальто дрожащими пальцами.-- Куда вамъ ѣхать?.. Одинъ поѣду...
   Не торопясь, точно соображая что-то, онъ прошелъ къ площади и подозвалъ извощика.
  

-----

  
   Леонидъ Степанычъ, шатаясь, пошелъ по бульвару, раздавленный громаднымъ потрясающимъ значеніемъ только-что полученнаго извѣстія.
   -- Боже мой! Боже мой!..-- то и дѣло повторялъ онъ шопотомъ, точно хотѣлъ молиться и просить пощады... Наконецъ, онъ остановился, въ отчаяніи заломилъ руки и поднялъ глаза къ небу. Все тамъ было черно и безпросвѣтно. Темная густая ночь зловѣще нависла надъ городомъ, обдавая его дыханіемъ ужаса и безумія.
   -- Вамъ куда?.. Стойте!
   Литягина окружили студенты, пристально вглядывавшіеся въ его дряблое, осунувшееся лицо.
   -- Держите пр-рава-а! -- протяжно закричалъ проѣзжавшему извощику стоявшій на площади мостовой студентъ, молодой красивый юноша, немного заинтересованный необычной ролью блюстителя порядка.
   -- Куда вамъ?
   -- Никуда...-- безсмысленно отвѣтилъ Литягинъ.
   -- Поѣзжайте лучше домой... Ночью теперь небезопасно.
   Литягинъ растерянно оглядѣлъ студентовъ.
   -- Вы были на Слободкѣ? -- поспѣшно спросилъ онъ, точно только сейчасъ вспомнилъ объ этомъ.
   -- Нѣтъ, мы охраняемъ городъ... туда послана милиція... Извощикъ! Отвезите домой этого господина.
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

  
   Въ главномъ корпусѣ университета всѣ лѣстницы, площадки и вестибюль были запружены народомъ. Все было въ движеніи. Мелькали студенческія шинели и куртки, пиджаки, сѣрыя блузы гимназистовъ, картузы рабочихъ, шляпы, форменныя фуражки. Поминутно шмыгали взадъ и впередъ суетливые, озабоченные люди.
   Среди безпокойнаго гула голосовъ рѣзко вырывалась быстрая еврейская рѣчь. Съ улицы доносился шумъ толпы и грохотъ подъѣзжавшихъ дрожекъ.
   Ученики мореходныхъ классовъ, рослые, мускулистые юноши, въ черныхъ матросскихъ курткахъ, ловко разматывали длинные пожарные шланги и прокладывали ихъ къ фасаднымъ окнамъ второго этажа. Нѣсколько подростковъ подносили къ балконамъ и окнамъ большіе куски мокраго краснаго кирпича, вывороченнаго изъ тротуарныхъ лунокъ вокругъ деревьевъ. Время отъ времени черезъ вестибюль торопливо проходили сестры милосердія въ бѣлыхъ халатахъ, съ изображеніемъ краснаго креста на груди и на рукавахъ. По лѣстницамъ то и дѣло взбѣгали наверхъ запыхавшіеся люди, раздавались тревожные возгласы, угнетавшіе всѣхъ своимъ грознымъ значеніемъ:
   -- Громятъ на Слободкѣ!
   -- Дайте знать коалиціонному совѣту!
   -- Второй этажъ!.. налѣво!..
   -- На Заставѣ тоже... Съ утра началось...
   -- Отрядъ шестнадцатый!.. Господа, выходите...
   Тусклый безжизненный свѣтъ вливался въ пролеты лѣстницъ; вестибюль казался низкимъ и мрачнымъ, словно большой могильный склепъ, наполненный мутной холодной сыростью. Повсюду медленно двигались странныя фигуры дружинниковъ, вооруженныхъ какимъ-то необыкновеннымъ оружіемъ. Тутъ-были длинныя старинныя шпаги съ латунными перчатками на эфесахъ, кривые турецкіе ятаганы, пружинные кистени, кавалерійскія шашки, кинжалы и сабли; кто-то размахивалъ большой сѣкирой на длинномъ древкѣ, совершенно такой, какъ у царскихъ тѣлохранителей въ оперныхъ представленіяхъ. Въ одной изъ аудиторій всѣмъ желающимъ раздавались широкіе палаши, топоры и желѣзные прутья. Поминутно щелкали курки револьверовъ, и слышались крики:
   -- Осторожнѣй, товарищи!
   -- Не щелкать курками!
   -- Нѣтъ патроновъ... У кого патроны?
   -- Триста двадцать!.. Смитъ и Вессонъ!..
   -- Безоружные, въ третій этажъ!..
   -- Подавай шланги!
   -- Отрядъ шестнадцатый!..
   -- Кто въ отрядѣ?.. Выходите, товарищи!
   Найдичу долго пришлось ждать, пока ему выдали оружіе -- совсѣмъ старый никелированный "бульдогъ", пятиствольный, съ грубой некрасивой гравировкой на барабанѣ.-- Навѣрно, будетъ давать осѣчки... Досадно... Раньше у него былъ превосходный револьверъ Нагана, но онъ потерялъ его на баррикадѣ...-- Онъ быстро сошелъ внизъ, разсѣянно оглядываясь по сторонамъ, задѣвая встрѣчныхъ распахнувшимися полами пальто. У выхода его задержала вооруженная стража -- двое нетерпѣливыхъ гимназистовъ и молодой рабочій еврей, съ грустнымъ, задумчивымъ лицомъ:
   -- Куда?.. Отрядъ шестнадцатый!
   -- Да, да... это мой отрядъ...-- вѣжливо отвѣтилъ Найдичъ и вышелъ на улицу. Сырой холодный воздухъ сразу пронизалъ его непріятной дрожью. Грязное небо нависло совсѣмъ низко надъ крышами зданій и моросило мелкой туманной пылью. Передъ зданіемъ университета ежились мокрыя почернѣвшія деревья. На панели толпился народъ, слышался нервный торопливый говоръ. Напротивъ, у подъѣзда какой-то гостинницы, старичекъ швейцаръ старательно прибивалъ трехцвѣтные флаги. На мостовой строился отрядъ милиціонеровъ. Начальникъ отряда, смуглый студентъ въ новенькой тужуркѣ, горячо объяснялся съ гимназистомъ дружинникомъ.
   -- Господа, дайте ему патроновъ! -- закричалъ онъ, наконецъ, нетерпѣливо взмахнувъ руками.-- У кого есть лишніе патроны къ Браунингу?
   -- У насъ есть!.. Идите сюда, товарищъ!..
   -- Ну вотъ... возьмите... только скорѣе пожалуйста... Становитесь, товарищи! Ахъ, Господи!.. Я вѣдь говорилъ вамъ: по пяти въ рядъ... Сто разъ повторять, что ли?..
   Отрядъ состоялъ преимущественно изъ молодежи, среди которой сразу бросалась въ глаза высокая фигура старика, съ длинной сѣдой бородой. Это былъ еврейскій учитель, рано утромъ явившійся въ университетъ и записавшійся въ отрядъ обороны. Съ выраженіемъ горестнаго недоумѣнія въ лицѣ, онъ тихо говорилъ съ молодымъ рабочимъ, отвѣчавшимъ ему быстро и нервно, сильно картавя по-еврейски.
   Найдичъ занялъ мѣсто недалеко позади старика, рядомъ съ которымъ сталъ краснощекій бѣлокурый студентъ. Учитель внимательно оглядѣлъ своего сосѣда и, послѣ нѣкотораго колебанія, тихо спросилъ:
   -- Вы русскій?
   -- Да, русскій... а что такое?
   -- Ничего, такъ... Вы еще такой молодой, вы не боитесь, что васъ убьютъ?
   -- А вы не боитесь?..
   Старикъ усмѣхнулся.
   -- О... я?.. я не боюсь... Зачѣмъ еврею бояться смерти?.. Еврей долженъ бояться жить...
   Онъ замолчалъ и отвернулся. Отрядъ еще долго выстраивался и смѣшивался снова. Никакъ не удавалось правильно распредѣлить патроны, соотвѣтственно съ калибромъ оружія. Наконецъ, все наладилось.
   -- Ну что-жъ, господа? все готово?
   -- Готово. Пойдемте!
   Начальникъ отряда поспѣшно забѣжалъ впередъ, привязывая на-бѣгу кусокъ бѣлой матеріи къ длинной искривленной палкѣ.
   -- Не смѣшивайтесь въ рядахъ!.. На Слободку, товарищи! -- закричалъ онъ, оборачиваясь къ потянувшемуся за нимъ отряду и размахивая бѣлымъ флагомъ.
   Всѣ шли молча. Найдича стѣсняли сначала шедшіе впереди товарищи; онъ то и дѣло сбивался съ ноги, стараясь не нагонять ихъ. Однако, скоро разошелся и приспособилъ шагъ. Странное безотчетное настроеніе овладѣло имъ. Онъ шелъ, машинально передвигая ноги, ни о чемъ не думая; только иногда короткія недоконченныя мысли приходили ему въ голову и тотчасъ же исчезали безслѣдно. Найдичъ разсѣянно глядѣлъ на колыхавшіяся передъ нимъ плечи товарищей, видѣлъ толпившихся на мокрыхъ панеляхъ людей, провожавшихъ отрядъ болѣзненно-сочувствующими взглядами... Эти впечатлѣнія смутно отражались въ его сознаніи...-- Вотъ мокрыя осклизлыя плиты тротуаровъ... потныя стѣны домовъ... впереди мутные плакучіе силуэты деревьевъ въ туманѣ...
  

II.

  
   Въ отрядѣ было тихо. Только изрѣдка дружинники перебрасывали другъ другу глухія незначительныя фразы. Каждый былъ поглощенъ своими думами, и на всѣхъ лицахъ застыло выраженіе мучительной рѣшимости. Они долго шли по городскимъ улицамъ, сворачивая почти на каждомъ кварталѣ, стараясь возможно больше сократить путь. Непріютныя улицы были почти безлюдны, и въ необычномъ затишьѣ ихъ чувствовалось безпокойное ожиданіе. И чѣмъ дальше проходили дружинники, тѣмъ все больше и больше сгущалась вокругъ нихъ жуткая, угнетающая тревога. Потомъ потянулись грязныя окраинныя улицы, почти сплошь населенныя евреями. Всѣ магазины и мелкія лавочки стояли закрытыми. Въ слегка пріотворенныя калитки виднѣлись растерянныя лица жильцовъ, прятавшихся во дворахъ за воротами. На перекресткахъ толпилась рабочая еврейская молодежь, разстроенная и озлобленная, видимо, готовая оказать упорное противодѣйствіе громиламъ. При приближеніи отряда многіе молча присоединялись къ нему, задерживая.его движеніе.
   -- Безоружныхъ не надо! -- кричали дружинники:-- товарищи, вы только стѣсните насъ.
   Тѣ отвѣчали злобно, съ раздраженіемъ:
   -- Намъ негдѣ взять оружіе!..
   -- Вотъ у насъ есть палки!..
   -- Не годится, товарищи! Нужны револьверы!
   -- Оставайтесь здѣсь,-- убѣждалъ ихъ начальникъ отряда:-- организуйте оборону на мѣстѣ, въ домахъ...
   Безоружные упрашивали принять ихъ въ отрядъ и, послѣ долгихъ пререканій, отходили сердитые и недовольные.
   -- Ну что?.. еще не кончилось?..-- кричалъ, стоя у края панели мясистый лавочникъ-еврей въ широкомъ, мѣшковатомъ пальто, съ каракулевымъ воротникомъ.-- Чего же смотритъ градоначальникъ? Хорошая исторія! Чего не пришли солдаты?
   -- Скудова вы?.. А?.. На Слободку? Ну дай вамъ Богъ!..
   -- Помогай вамъ Богъ, товарищи! -- съ искренней сердечностью сказалъ стоявшій у обочины панели пожилой мастеровой съ желтымъ больнымъ лицомъ. Онъ снялъ шапку и перекрестился.
   -- Дай Богъ, чтобъ вы такъ долго жили за ваше доброе дѣло! -- выкрикивала, высунувшись изъ калитки, дряхлая маленькая старушенка, поминутно отирая слезы:-- чтобы дѣтямъ вашимъ Богъ далъ счастье!
   Она вышла на улицу и, кутаясь въ длинную сѣрую шаль, продолжала благословлять дружинниковъ съ плачемъ и причитаніями. За ней изъ многихъ дворовъ высыпали на панель запуганные бѣдно одѣтые люди, кричавшіе что-то по-еврейски дикими, растерзанными голосами. Въ это время недалеко послышалась дробная, все возраставшая трескотня, и скоро впереди показались извощичьи дрожки. Они часто загрохотали по мостовой, и сразу еще болѣе выросло вокругъ напряженное ожиданіе чего то страшнаго. Пожилая сестра милосердія провезла мимо отряда раненаго рабочаго. Онъ сидѣлъ, странно склонивши на бокъ забинтованную голову, упираясь плечомъ въ грудь поддерживавшей его женщины. Лицо его было блѣдно, онъ часто поднималъ голову, открывалъ глаза и сплевывалъ кровью.
   Въ отрядѣ всѣ вдругъ насупились и переглянулись. Каждый старался скрыть свое волненіе и провѣрить товарищей. Никто не проронилъ ни слова.
   -- Стойте, товарищи! -- раздался, наконецъ, впереди голосъ начальника отряда.-- Стойте! Теперь уже близко...
   Онъ не успѣлъ докончить. Позади протяжно затрубилъ рожокъ, и скоро остановившихся дружинниковъ обогнала быстро проѣхавшая карета скорой помощи. Видно было, какъ далеко впереди она разминулась съ подвигавшейся навстрѣчу группой людей, несшихъ на плечахъ что-то большое и темное. Эти люди медленно приближались къ отряду и часто останавливались посреди улицы. Дружинники долго вглядывались туда, стараясь угадать, въ чемъ дѣло.
   -- Несутъ убитаго! -- взволнованно сказалъ, наконецъ, какой-то рабочій.
   -- Можетъ быть, онъ только раненъ...
   Теперь уже всѣмъ видны были широкія деревянныя носилки, на которыхъ лежало что-то угловатое и длинное, накрытое изодраннымъ ватнымъ одѣяломъ. Сгибаясь подъ тяжестью ноши, шестеро тщедушныхъ рабочихъ евреевъ, шатаясь, пронесли мимо отряда убитаго товарища. Отъ ихъ неровныхъ шаговъ мѣрно покачивались тяжелыя носилки, и на нихъ грузно моталось подъ одѣяломъ большое бездыханное тѣло. На одно мгновеніе въ отрядѣ всѣ оцѣпенѣли. Потомъ пронесся сдавленный горестный ропотъ. Многіе обнажили головы.
   -- Слава павшему товарищу! -- сказалъ начальникъ отряда и тотчасъ же смутился, почувствовавъ ненужность этой фразы.
   -- Ничего... -- тихо проговорилъ старикъ учитель.-- Нашъ Богъ этого не забудетъ!..
   Найдича поразили его слова. Въ нихъ слышалась глубокая вѣра въ Бога и неизсякаемая горечь страданья... Казалось, все, что переживалъ старикъ, еще болѣе убѣждало его въ истинности того, во что онъ вѣрилъ. И теперь онъ встрѣчалъ новое необъятное горе, какъ пророкъ, предвидѣвшій, что оно настанетъ и еще болѣе укрѣпитъ законъ еврейскаго Бога...-- Съ такой вѣрой шли на казнь первые христіане... Вотъ онъ тоже не боится смерти...
   -- Когда человѣку очень страшно, онъ уже ничего не боится...-- неожиданно пробормоталъ старикъ, точно угадывая мысли Найдича.
   Безотрадная вѣковая скорбь была разлита по всей фигурѣ стараго учителя, стоявшаго совершенно неподвижно, углубленнаго въ свои горестныя думы. Найдичъ долго глядѣлъ на его сгорбленную спину и на сѣдыя пряди волосъ, выбившіяся изъ-подъ большой мѣховой шапки съ бархатнымъ верхомъ. Чѣмъ-то древле-библейскимъ вѣяло отъ этого человѣка, вдругъ сдѣлавшагося безконечно роднымъ и близкимъ дня Найдича. И это чувство близости было для него совсѣмъ новымъ, пришедшимъ къ нему въ первый разъ...-- Только тотъ, кто родился евреемъ, пойметъ этого человѣка!..-- Найдичъ отогналъ отъ себя эту мысль.-- Нельзя поддаваться настроенію!.. -- Онъ медленно перевелъ взглядъ на высокаго худого рабочаго, стоявшаго впереди.
   -- Какой сегодня день? -- неожиданно подумалъ Найдичъ, и точно кто-то чужой отвѣтилъ ему ясно и отчетливо:-- сегодня среда, девятнадцатое октября... Девятнадцатое октября 1905 года! -- безотчетно повторилось въ его сознаніи.-- Да да... я умру въ среду, девятнадцатаго октября...-- снова подумалъ онъ спокойно, почти разсѣянно. -- Черезъ часъ... можетъ быть, раньше... И меня тоже понесутъ на носилкахъ по городу...
   Послѣ непродолжительной остановки, дружинники снова двинулись въ путь. Во всѣхъ дворахъ, какъ и раньше, у закрытыхъ воротъ толпились жалкіе, запуганные люди...
  

III.

  
   Отрядъ быстро подвигался впередъ. Недалеко отъ ближайшаго перекрестка правая сторона улицы и широкая панель пестрѣли большими оранжевыми, желтыми и зелеными пятнами. Длинная жестяная вывѣска, съ намалеванной разноцвѣтной звѣздой посрединѣ, валялась на мостовой исцарапанная и пробитая въ нѣсколькихъ мѣстахъ. Маленькая лавочка красокъ была разрушена совершенно. На панели валялись сорванныя сломанныя двери, осколки стеколъ, изогнутая жестянка, разбитый боченокъ съ разсыпанной вокругъ него грязно-желтой охрой. Сквозь разбитый, исковерканный переплетъ оконной рамы изъ лавочки торчали разорванные куски выпачканнаго краской картона. У двери на улицѣ валялись листы оберточной и наждачной бумаги, истоптанные грязными сапогами громилъ. Внутри лавочки было темно и тихо, и никого тамъ не было.
   -- Вотъ... они уже были здѣсь,-- хриплымъ шопотомъ сказалъ одинъ изъ дружинниковъ.
   Найдичъ съ непреодолимой брезгливостью ступалъ по грязи, смѣшанной съ разсыпанпой повсюду сухой краской. Башмаки его стали грязно-оливковаго цвѣта, и у него было такое чувство, какъ будто онъ топталъ ногами украденное добро, довершалъ злое дѣло, сдѣланное громилами.
   Скоро отрядъ завернулъ за уголъ, и передъ нимъ сразу развернулась безлюдная, совершенно разгромленная улица. Здѣсь уже все было кончено. Съ обѣихъ сторонъ, какъ-то странно вытянувшись вверхъ, стояли пустые разграбленные дома съ разбитыми окнами, изломанными переплетами рамъ, выбитыми филёнками въ настежь раскрытыхъ дверяхъ. Казалось, бѣлесоватые призраки расхаживали въ этихъ опустошенныхъ жилищахъ, подходили къ окнамъ и выглядывали оттуда на улицу. На панеляхъ и мостовой валялись обломки мебели съ разодранной обивкой и торчащими завитками пружинъ, разбитыя зеркала, изломанные шкафы и стулья. Среди массы тряпья и соломы лежала большая рояльная дека съ запутанными струнами; повсюду были разсыпаны осколки стекла, битая посуда, цвѣты въ расколовшихся вазонахъ и кадкахъ, масса разорванной газетной бумаги. На всемъ лежалъ толстый слой мокраго сбившагося пуха и перьевъ, похожій на грязный талый снѣгъ.
   Пухъ смѣшался съ грязью на плиткахъ мостовой и онѣ сдѣлались отъ этого осклизлыми, точно вымазанными саломъ. Въ подъѣздѣ мрачнаго обшарпаннаго дома, среди разломанной и перебитой утвари, распоротыхъ перинъ и подушекъ, лежала опрокинутая на бокъ исковерканная дѣтская колясочка съ шелковымъ зеленымъ верхомъ, забрызганнымъ грязью. Пожилой, коренастый еврей, повидимому рабочій, безъ шапки, съ разорванной рубашкой на мускулистой волосатой груди, стоялъ тамъ, держа на рукахъ маленькую востроглазую дѣвочку, укутанную старой коричневой шалью. Увидѣвъ заглянувшихъ въ подъѣздъ дружинниковъ, онъ угрожающе подступилъ къ нимъ и закричалъ запальчиво, не помня себя отъ гнѣва и раздраженія:
   -- Вотъ смотрите!.. Они забрали все!.. забрали башмачки моей дѣвочки! башмачки... Сломали повозочку!.. моей дѣвочки... Вотъ смотрите... башмачки!..
   Дрожащими руками онъ поспѣшно размоталъ шаль и показалъ имъ босыя ножки ребенка.
   -- Это мое дитя!.. башмачки!..-- кричалъ онъ въ изступленіи, подойдя совсѣмъ близко къ начальнику отряда и угрожающе размахивая передъ его лицомъ огромнымъ судорожно сжатымъ кулакомъ.
   Тотъ оторопѣлъ и пробормоталъ едва слышно:
   -- Но мы пришли защищать васъ... мы не виноваты...
   Тогда еврей захохоталъ горестнымъ, безумнымъ смѣхомъ и вдругъ оборвался:
   -- А кто же виноватъ? -- закричалъ онъ, задыхаясь отъ ярости.-- Кто виноватъ?.. Ты!.. Ты виноватъ... Свободу?.. Свободу вамъ надо?.. Вотъ вамъ свобода!.. Вотъ... вотъ... Смотрите, что они сдѣлали!.. Это мое дитя.. Она осталась голой, безъ башмачковъ... моя дѣвочка...
   Онъ вдругъ пересталъ кричать и шатаясь пошелъ отъ нихъ по панели, нѣжно обхвативъ дѣвочку обѣими руками. Слышно было, какъ онъ протяжно стоналъ и плакалъ. Эти стоны страшной тяжестью угнетали Найдича и отдавались въ его душѣ горькимъ упрекомъ.-- Онъ мало зналъ и мало любилъ свой народъ... евреевъ... И вотъ они снова принимаютъ вѣнецъ мученичества... гибнутъ искупительной жертвой... исполняютъ тяжкій великій жребій... За что?.. Неужели это сдѣлалъ русскій народъ, за счастье котораго онъ готовъ былъ съ радостью отдать свою жизнь?.. Вздоръ!.. Неправда!..
   Онъ старался думать о другомъ, но это не удавалось... Тягостныя сомнѣнія возникали одно за другимъ, помимо его воли, волновали и мучили.. И все время ему представлялись босыя дѣтскія ножки...
   Съ трудомъ пробираясь среди обломковъ, загромоздившихъ всю улицу, дружинники прошли по ней нѣсколько кварталовъ, не встрѣтивъ больше ни одного прохожаго. Шедшій теперь впереди молодой милиціонеръ-гимназистъ, поравнявшись съ круглой афишной колонной, неожиданно шарахнулся въ сторону и, поскользнувшись, едва не упалъ наземь.
   -- Идите сюда, товарищи! -- испуганно закричалъ онъ, оборачиваясь и оглядывая всѣхъ болѣзненнымъ, безпокойнымъ взглядомъ.
   Дружинники подошли ближе. Расклеенныя на колоннѣ разноцвѣтныя объявленія и афиши были забрызганы густой, тягучей кровью; студенистые темно красные сгустки прилѣпились къ бумагѣ и виднѣлись вокругъ на тротуарныхъ плитахъ. Большія кровавыя пятна тянулись до самой мостовой; цѣлая лужа крови смѣшивалась тамъ съ уличной грязью, и леденящимъ ужасомъ вѣяло отъ большихъ слѣдовъ человѣческихъ ногъ, прошедшихъ по этому мѣсту.
   Увидѣвъ кровь, Найдичъ вздрогнулъ и растерянно отвернулся.
   -- Пойдемте... Нельзя терять времени...-- сказалъ онъ, отходя отъ этого мѣста съ чувствомъ ужаса и отвращенія.
   Вскорѣ дружинники увидѣли далеко впереди густую толпу, загородившую всю улицу. Оттуда доносился непрерывный гулъ и грохотъ.
   -- Это погромъ... Вотъ оно!..-- подумалъ Найдичъ и ему сразу представились отчетливыя картины открытыхъ убійствъ, истязаній, грабежа и разбоя.-- Черезъ нѣсколько минутъ меня будутъ волочить по улицѣ и топтать грязными тяжелыми сапогами...-- Что-то мучительно запротестовало въ немъ, и злое, мстительное чувство вдругъ охватило его бѣшенымъ неудержимымъ порывомъ...
   -- Прибавьте шагу! -- закричалъ начальникъ отряда и, не оборачиваясь, побѣжалъ впередъ, размахивая бѣлымъ флагомъ. Однако, скоро онъ овладѣлъ собой и пошелъ частыми сбивающимися шагами.
   Отрядъ быстро приближался къ мѣсту погрома. Теперь уже ясно были видны солдаты, стоявшіе плечомъ къ плечу поперекъ улицы, обернувшись лицомъ къ отряду. Передъ ними спокойно расхаживалъ, заложивъ руки въ карманы пальто, маленькій юркій офицеръ, стянутый поясомъ, съ черной револьверной кобурой на бедрѣ. Время отъ времени онъ останавливался и выжидательно посматривалъ впередъ. За спиной солдатъ волновалась тѣсная толпа, и оттуда явственно слышался дикій звѣриный ревъ и скрежетъ, звонъ разбиваемыхъ стеколъ, тяжелые удары, трескъ и грохотъ, протяжный завывающій свистъ и улюлюканье.
   Отрядъ былъ уже совсѣмъ близко, когда офицеръ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ навстрѣчу, потомъ остановился, обнажилъ шашку и угрожающе началъ махать ею надъ головой. Онъ что-то кричалъ, но трудно было разобрать слова. Потомъ за его спиной на одно мгновенье мелькнула темная полоса. Солдаты взяли ружья на руку.
   -- Стойте, товарищи! -- закричалъ начальникъ отряда, внезапно поблѣднѣвъ, и поспѣшно поднялъ вверхъ вымокшій и отвисшій бѣлый флагъ.-- Войска охраняютъ громилъ!.. Этого слѣдовало ожидать... Стойте здѣсь, я пойду къ офицеру...
   -- Я пойду съ вами!..-- неожиданно заявилъ старикъ учитель, выходя впередъ.
   -- Это невозможно... вы должны оставаться здѣсь... я скоро вернусь.
   Старикъ нетерпѣливо повелъ плечами.
   -- Я пойду съ вами! -- повторилъ онъ рѣшительно и строго.
   -- Поймите, я не могу...
   -- Я пойду одинъ!.. безъ васъ...
   Дѣлать было нечего. Студентъ передалъ старику флагъ, а самъ поднялъ надъ головой бѣлый носовой платокъ. Отрядъ остался ждать возвращенія своихъ парламентёровъ. У всѣхъ было подавленное, жуткое настроеніе. Лишь изрѣдка дружинники переговаривались между собою короткимъ, отрывистымъ шопотомъ. Найдичъ закурилъ папиросу. Разобраться въ своихъ мысляхъ теперь не было возможности. Онѣ, точно змѣи, заплелись въ спутанные холодные узлы безъ конца и начала. Ясно было только то, что отрядъ не пройдетъ, его не пустятъ солдаты... встрѣтятъ еще издали ружейнымъ залпомъ... Опустивъ голову, онъ медленно перешелъ на панель и остановился тамъ въ нерѣшительности, совершенно не соображая, что нужно дѣлать. Оттуда хорошо видны были фигуры студента и старика учителя, быстро приближавшіяся къ офицеру. Тотъ спокойно ждалъ ихъ, не трогаясь съ мѣста. Переговоры были довольно продолжительны. Старикъ энергично жестикулировалъ; офицеръ, видимо, волновался, кричалъ, разводилъ руками и хлопалъ себя по бедрамъ. Наконецъ, цѣпь солдатъ разомкнулась и пропустила старика и студента. Видно было, какъ тамъ замелькалъ бѣлый флагъ, потомъ онъ сразу опустился, точно выпалъ изъ рукъ, и отрядъ потерялъ изъ виду своихъ парламентёровъ.
  

IV.

  
   Прошло не болѣе четверти часа, но это время показалось Найдичу безконечнымъ. Онъ нервно шагалъ по панели, кусая губы, и часто оглядывался въ ту сторону, гдѣ стояли солдаты. Мучительное безпокойство овладѣло имъ.-- Чего мы ждемъ?.. Они одни... двое товарищей, среди озвѣрѣвшихъ громилъ... теперь солдаты не выпустятъ своихъ плѣнниковъ... Ихъ убьютъ тамъ...
   -- Ихъ убьютъ тамъ! -- съ отчаяніемъ въ голосѣ закричалъ онъ, обращаясь къ стоявшимъ на мостовой дружинникамъ. -- Намъ ждать нельзя... Кто со мной?.. На выручку, товарищи!
   -- Погодите!.. Они возвращаются.
   За линіей солдатъ, дѣйствительно, снова замелькала бѣлая тряпочка, и скоро показалась сѣрая студенческая тужурка. Начальникъ отряда былъ одинъ. Видно было, какъ онъ снова говорилъ съ офицеромъ; оба горячились сначала; потомъ движенія ихъ стали спокойнѣе. Студентъ поклонился; офицеръ приложился къ фуражкѣ и протянулъ ему руку.
  

-----

  
   Возвратившагося парламентёра тѣснымъ кольцомъ окружили дружинники. Острое нетерпѣніе было на ихъ лицахъ, но они молчали. Только Найдичъ глухо спросилъ:
   -- А гдѣ же учитель?
   Студентъ былъ красенъ отъ возбужденія и очень волновался.
   -- Остался тамъ... Онъ очень упрямъ, невозможно было убѣдить его... Тамъ есть отрядъ сіонистовъ...
   -- Но его убьютъ тамъ! -- съ горячностью перебилъ Найдичъ.
   -- Погромъ стихаетъ, громилъ очень мало... больше все зрители... Насъ не пропустятъ. Офицеръ угрожаетъ стрѣльбой по отряду, если мы двинемся впередъ.
   Дружинники заволновались.
   -- Тамъ убиваютъ людей!
   -- Мы должны пройти туда во что бы то ни стало!..
   -- Пусть стрѣляютъ!
   -- Товарищи! Поручикъ далъ мнѣ честное слово прекратить погромъ самыми рѣшительными мѣрами... Онъ просилъ меня увести отрядъ...
   -- Почему же до сихъ поръ эти мѣры не приняты?..
   -- Товарищи! не вѣрьте слову негодяя! -- запальчиво закричалъ Найдичъ.
   -- Но вѣдь это безуміе! Мы безсильны противъ солдатскихъ ружей.
   -- Войска стоятъ спиной къ громиламъ! Они ничего не видятъ, ничего не слышатъ... Теперь все ясно! Мы не должны возвращаться... Мы пройдемъ туда во что бы то ни стало... дворами, по крышамъ домовъ..
   Найдичъ говорилъ, задыхаясь отъ волненія. Губы его были совершенно сухи и побѣлѣли, на одной щекѣ часто вздрагивали мышцы, и тогда лицо его становилось перекошеннымъ и безумнымъ.
   -- Мы пойдемъ обратно, къ университету! -- рѣшительно заявилъ начальникъ отряда, не слушая Найдича. -- Становитесь въ ряды, товарищи! Здѣсь намъ нечего дѣлать.
   -- Оставайтесь, товарищи! -- еще разъ закричалъ Найдичъ.
   Дружинники колебались. У нихъ были смущенныя, нерѣшительныя лица. Потомъ они потупились и отвернулись. Тогда Найдичъ быстро вытащилъ изъ кармана платокъ и, держа его надъ головой, одинъ побѣжалъ къ солдатамъ. Всѣ оцѣпенѣли отъ неожиданности и испуга. Опомнившись, они шарахнулись къ стѣнѣ какого-то большого дома и оттуда слѣдили за высокой фигурой бѣгущаго Найдича, въ короткомъ разстегнутомъ пальто.
   Между тѣмъ онъ былъ уже недалеко отъ линіи солдатъ. Онъ ничего не соображалъ, невыносимо острое чувство злобы и ненависти душило его и судорожно напрягало мышцы.
   -- Ну, что еще? -- холодно спросилъ его офицеръ, щуря глаза и дѣлая недовольную гримасу.
   -- Поручикъ, это ошибка! -- раздраженно закричалъ Найдичъ:-- вы стоите спиной къ непріятелю! Тамъ грабятъ и убиваютъ людей... подъ прикрытіемъ вашихъ солдатъ. Идите туда, поручикъ!
   -- Я самъ знаю, что надо дѣлать... Прошу не забываться. Ступайте отсюда!
   -- Вы не знаете!.. Вы воюете съ нами!.. За вашей спиной грабежи и убійства!
   -- Уходите!..
   -- Я не уйду!.. Я требую, чтобы меня пропустили!
   -- Уходите, или я приму мѣры.
   -- Принимайте мѣры!.. Стрѣляйте!.. Я не вернусь назадъ!..
   Найдичъ махнулъ рукой и бросился къ солдатамъ. Тѣ смутились и подались назадъ. Нѣкоторые инстинктивно вскинули ружья.
   -- Отставить! -- рѣзко закричалъ офицеръ.-- Пропустить! -- прибавилъ онъ, понижая тонъ, и отвернулся.
   Солдаты разступились и пропустили Найдича.
  

V.

  
   Въ одиннадцатомъ часу Литягинъ вышелъ изъ дому. Онъ условился зайти въ думу за Фастомъ, который еще съ утра былъ вызвавъ въ засѣданіе комитета общественной безопасности.
   На мосту, у военнаго спуска, Леонидъ Степанычъ встрѣтилъ довольно многочисленную компанію портовыхъ грузчиковъ, въ опоркахъ и заплатанныхъ рубахахъ, читавшихъ вслухъ приклеенное къ телефонному столбу длинное объявленіе на зеленой бумагѣ. Тутъ же стоялъ дворникъ въ бѣломъ фартукѣ съ глубокомысленной тупой физіономіей и нѣсколько человѣкъ городскихъ мѣщанъ.
   -- Въ чемъ дѣло? -- спросилъ Литягинъ, подходя къ нимъ и взглядывая на объявленіе прищуренными близорукими глазами.
   -- Жидовъ бьютъ,-- равнодушно отвѣтилъ дворникъ и подозрительно оглядѣлъ Литягива.
   -- Давно ихъ поучить слѣдовало... -- мрачно прибавилъ какой-то мѣщанинъ съ измятой физіономіей.
   -- Постойте, за что же?.. вѣдь это же, господа, насиліе... Развѣ такъ должны поступать христіане?
   -- Чего тамъ -- хрестіяне... Жиды они некрещеные.
   -- А вы, баринъ, вотъ объявленіе почитайте... сами почитайте...
   Леонидъ Степанычъ подошелъ къ объявленію и быстро пробѣжалъ его глазами. Это было выпущенное 17 октября воззваніе градоначальника къ населенію. Въ немъ указывалось на громадную опасность, которая можетъ возникнуть въ случаѣ продолженія забастовки. Тутъ-же, повидимому въ подтвержденіе этого, былъ напечатанъ дословный текстъ письма будто-бы полученнаго градоначальникомъ отъ имени тридцати тысячъ мѣщанъ, протестовавшихъ противъ допущенія народныхъ собраній въ университетѣ. Мѣщане угрожали даже сжечь университетъ, если собранія не прекратятся.
   Литягинъ съ брезгливой миной дочиталъ объявленіе до конца.
   -- Ну, что, баринъ?.. прочитали?.. Стало быть, выходитъ такъ, что можно бить?..
   -- Да позвольте, господа! Во-первыхъ, въ объявленіи объ евреяхъ ничего нѣтъ... За что же бить?.. И потомъ -- все это ложь... никакихъ мѣщанъ нѣтъ...
   -- Чудно-съ! За то и бить... Вотъ за это самое... А красный флагъ?.. Чего-съ?.. Не видали?..
   -- Не было еще такого закону, чтобы жидъ надъ христіаномъ командовалъ... -- мрачно объяснилъ дворникъ.-- Тоже и мы присягу принимали.
   Литягинъ стоялъ совершенно растерянный, не зная, что предпринять. Наконецъ, онъ, торопясь и затрудняясь въ выборѣ подходящихъ словъ, началъ укорять дворника:
   -- Побойтесь Бога!.. Что вы говорите? Это что-же такое, въ самомъ дѣлѣ? Вы подстрекаете народъ къ грабежу и убійству... Какая дикость! Развѣ культурные люди такъ поступаютъ?
   -- На то царская воля вышла, чтобы жидовъ бить...
   Грузчики какъ-то разомъ встрепенулись и поддержали дворника:
   -- Насъ ежели бьютъ, господамъ горя мало... а за жидовъ заступаются...
   -- Должно, самъ изъ жидовъ...
   -- Уходи лучше. Дамъ въ зубы, красной юшкой умоешься... Уходи, жидовская морда!
   Леонидъ Степанычъ сразу растерялся и замолчалъ. Блѣдный, взъерошенный, онъ трясущимися руками запахнулъ пальто и поспѣшно отошелъ отъ нихъ неувѣренной напряженной походкой. Ему казалось, что кто то догоняетъ его сзади и вотъ-вотъ ударитъ по головѣ... На ближайшемъ перекресткѣ Литягинъ взялъ извощика. Когда дрожки отъѣхали немного, онъ почувствовалъ, наконецъ, нѣкоторое облегченіе. Какъ будто что-то отходило отъ него и освобождало дыханіе...
   Но пути изъ всѣхъ дворовъ выбѣгали дворники, швейцары, какія-то женщины и дѣти, оживленно перебрасывавшіеся набѣгу короткими восклицаніями. Съ Приморскаго бульвара доносился многоголосый шумъ и жидкое, разсыпчатое "ура".
   Литягинъ проѣхалъ нѣсколько кварталовъ и, отпустивъ извощика, пошелъ къ думѣ.
   -- Патріотическая манифестацыя! -- объяснялъ столпившейся публикѣ толстый швейцаръ въ темно-синей ливреѣ, стоя у параднаго подъѣзда и съ любопытствомъ прислушиваясь къ доносившимся крикамъ манифестантовъ: -- которые за царя, велѣно, чтобы имъ не препятствовать... На три дня разрѣшеніе вышло.
   -- За что-жъ ихъ бить, евреевъ? Нацыя, какъ нацыя... Разные межъ ихъ люди есть, въ родѣ какъ у насъ все одно... Не понимаю!.. Вчерась разрѣшили, а сегодня бить...
   -- Вѣрно изволите говорить,-- тотчасъ-же согласился швейцаръ.-- Не слѣдъ бить... Не за что. Въ солдатахъ служатъ, тоже какъ и русскіе... подати плотятъ... Опять-же свобода... Нешто это имъ только? Я такъ думаю -- всему, народу польза... Такъ что не знаю...-- продолжалъ онъ послѣ небольшого раздумья.-- Чего такое?.. Почему?..
   Литягинъ остановился, но не дослушалъ и поспѣшно прошелъ мимо нихъ къ бульвару.
   Передъ дворцомъ командующаго войсками стояла шумная разношерстная толпа, надъ которой шлепали и шелестѣли въ воздухѣ широкіе трехцвѣтные флаги. Длинный городовой пріятельски разговаривалъ о чемъ то съ окружившими его нѣсколькими манифестантами, похожими на церковныхъ пѣвчихъ съ распухшими, испитыми физіономіями. Тутъ-же суетились развязныя, крикливыя женщины въ платочкахъ и длинныхъ кофтахъ; играли дѣти; какой-то плотный человѣкъ безъ шапки, въ свѣтло-коричневомъ пиджакѣ и въ высокихъ сапогахъ, держалъ въ рукахъ небольшую икону и, посмѣиваясь, говорилъ съ пожилой курносой женщиной, въ длинномъ салопѣ, благочестиво сложившей на животѣ короткія пухлыя руки.
   Литягинъ, заинтересованный, подошелъ къ бульварной рѣшеткѣ. Онъ старался отогнать отъ себя чувство боязни, мысленно убѣждалъ себя въ необходимости быть смѣлымъ и мужественнымъ. Такъ хотѣлось побороть свою слабую, безпомощную натуру и поступить рѣшительно... -- Я долженъ убѣдить ихъ... Я русскій... Мнѣ нечего бояться...-- Однако, неопреодолимое чувство страха уже снова протестовало противъ этого рѣшенія, сковывало волю и разросталось въ страшное предчувствіе.
   Вдругъ хриплое надсаженное "ура" загремѣло въ толпѣ и испугало Литягина. Онъ поспѣшно отошелъ отъ рѣшетки, но почти тотчасъ-же снова овладѣлъ собою и остановился. Изъ дворцоваго подъѣзда вышелъ худой, скуластый человѣкъ, рыжій и веснущатый, безъ шапки, съ ухмыляющейся, довольной физіономіей. Въ растопыренныхъ рукахъ онъ держалъ большую золоченую раму съ дешевымъ, грубо сдѣланнымъ портретомъ царя.
   Литягинъ поднялъ глаза. На балконѣ второго этажа стоялъ высокій, представительный генералъ въ усахъ, съ орденомъ на шеѣ. Онъ поминутно вздергивалъ плечи и, заложивъ назадъ руки, съ дѣловымъ видомъ смотрѣлъ внизъ. Повидимому, онъ что-то сказалъ, толпа еще разъ бѣшено заревѣла "ура", и отъ этого рева Литягина снова охватило жуткое, боязливое чувство. Онъ вздрогнулъ и торопясь, нетвердой походкой пошелъ по бульвару къ думѣ. -- Боже мой! Что-же это такое?.. Нужно принять мѣры... Немедленно телеграфировать въ Петербургъ...
   Подлѣ памятника его опередила манифестація. Впереди несли икону и портретъ царя. За ними важно выступали нѣсколько подростковъ съ трехцвѣтными флагами. Что-то недоброе чувствовалось въ этомъ молчаливомъ шествіи. Передъ зданіемъ думы процессія остановилась. Литягинъ увидѣлъ, какъ шедшій впереди городовой вынулъ изъ кобуры длинный вороненый револьверъ и, точно угрожая кому-то, размахивалъ имъ въ воздухѣ во всѣ стороны.
   -- Глядите, православные! -- донесся къ Литягину его грубый хрипящій голосъ. -- Жиды сломали "Боже царя храни"!.. Разорвали царскій портретъ! Жидовская дума!..
   Онъ выбѣжалъ на середину площади и направилъ револьверъ къ фасаду думы... Раздался негромкій выстрѣлъ. Пухлый клубокъ дыма медленно растаялъ въ воздухѣ... Строгія дорическія колонны думскаго фасада стояли неподвижныя и безмолвныя. Городовой обернулся и медленно возвратился къ процессіи. Видъ у него былъ дѣловой и рѣшительный, и только по суетливости его движеній можно было понять, что онъ смущенъ и разочарованъ недостаточной эффектностью своего поступка.
   Процессія колыхнулась и двинулась дальше. Вскорѣ къ Литягину донеслось пѣніе гимна.
  

VI.

  
   Изъ думы Леонидъ Стенанычъ и Фастъ вдвоемъ поѣхали къ университету. По дорогѣ извощикъ разсказалъ имъ, что подлѣ пассажирскаго вокзала тоже начался погромъ. На Литягина это сообщеніе подѣйствовало самымъ удручающимъ образомъ:
   -- Боже мой! Что-же это такое? Что-же дѣлаетъ комитетъ? Приняты ли какія-нибудь мѣры?
   -- Комитетъ дѣлаетъ, что можетъ,-- сухо отвѣтилъ Фастъ. -- Мы ведемъ переговоры съ властями... Командующій войсками обѣщаетъ принять мѣры...
   Леонидъ Степанычъ не слушалъ Фаста. Онъ сидѣлъ сгорбившійся, дряхлый и безсмысленно оглядывался во всѣ стороны... Пѣшеходовъ на улицѣ почти не было. По торцовой мостовой быстро проѣзжали взадъ и впередъ извощичьи дрожки съ испуганными, куда-то спѣшившими сѣдоками.
   Неожиданно впереди треснулъ сухой короткій выстрѣлъ, и что-то загудѣло въ сторонѣ Соборной площади. Потомъ оттуда вырвался неровный залпъ и точно разсыпался по крышамъ: трахъ-тахъ-тахъ-тахъ! Тра-та-та тахъ-тахъ!..
   Черезъ минуту впереди показался какой-то мастеровой со встревоженнымъ лицомъ и быстро побѣжалъ по улицѣ.
   -- Громятъ на Садовой!.. -- закричалъ онъ проѣзжавшимъ мимо студентамъ.
   Фастъ, блѣдный, обернулся къ бѣгущему рабочему и замахалъ руками:
   -- Кто стрѣляетъ?..
   -- Дружинники мореходы!..-- отвѣтилъ тотъ набѣгу, не оборачиваясь.
   -- Направо!.. Направо, извощикъ!.. -- испуганно закричалъ Фастъ, и дрожки завернули за уголъ, не доѣзжая до Соборной площади.
  

VII.

  
   Около четырехъ часовъ дня Егоровъ съ отрядомъ дружинниковъ отправился къ Новому базару. Недалеко отъ университета, поперекъ улицы, рѣдкою цѣпью стояли солдаты. По приказанію офицера, они разступились и пропустили отрядъ, провожая его сдержаннымъ соболѣзнующимъ ропотомъ.
   -- Прощайте, товарищи,-- тихо сказалъ Родіонъ Гаврилычъ, замѣтивъ сочувственное отношеніе солдатъ.
   -- Дай Богъ вернуться,-- съ искренней доброжелательностью отвѣтилъ маленькій солдатикъ въ старенькой, плохо пригнанной шинели.
   Замѣтивъ этотъ обмѣнъ привѣтствій, стоявшій на панели аккуратно затянутый офицеръ грубо закричалъ солдатамъ:
   -- Ну?.. Чего тамъ?.. Нечего разговаривать!.. Стоять смирно!..
   Къ Новому базару было недалеко. Отрядъ шелъ по совершенно пустынной улицѣ. По-прежнему съ низкаго мутнаго неба сыпалась мелкая моросящая пыль. Изъ раскрытыхъ оконъ большого, грязно-желтаго дома высунулись двѣ пожилыя женщины, въ ночныхъ кофтахъ, блѣдныя, простоволосыя. Онѣ громко кричали плачущими истеричными голосами, протягивая къ отряду худыя, костлявыя руки:
   -- Милые, не ходите!.. Не ходите, голубчики!..
   -- Убьютъ васъ!.. Не вернетесь...
   Въ отрядѣ всѣ вздрогнули. Казалось, дружинники невольно повѣрили пророчеству, и всѣхъ ихъ охватили жуткія предчувствія. Егоровъ замахалъ руками, давая знать женщинамъ, чтобы онѣ замолчали. Въ это время гдѣ-то сверху тупо лопнулъ револьверный выстрѣлъ... За нимъ другой, съ противоположной стороны улицы, потомъ третій, и скоро выстрѣлы затрещали одинъ за другимъ, не причиняя отряду никакого вреда.
   Дружинники заволновались и стали ежиться.
   -- Откуда стрѣляютъ?
   -- Изъ оконъ, съ крышъ... Это провокаторская стрѣльба, товарищи! -- громко крикнулъ Егоровъ.
   -- Но вѣдь такъ мы не дойдемъ до мѣста...
   -- Насъ перебьютъ безъ остатка...
   -- Это все въ воздухъ, товарищи...
   -- Они хотятъ привлечь противъ насъ войска...
   -- За угломъ въ переулкѣ стоятъ солдаты...
   -- Насъ не пропустятъ...
   -- Стойте, товарищи! -- снова закричалъ Егоровъ.-- Я пойду переговорить съ офицеромъ.
   Размахивая платкомъ и твердо ступая крѣпкими ногами въ высокихъ сапогахъ, онъ пошелъ одинъ къ ближайшему перекрестку. Оттуда навстрѣчу ему вышелъ офицеръ. Они вѣжливо раскланялись и долго говорили. Наконецъ, Егоровъ возвратился обратно, разстроенный и сердитый:
   -- Говоритъ, не можетъ пропустить... Не приказано... Мерзавцы!.. Но... чорта съ два! Я поведу васъ другой дорогой... Мы обойдемъ кругомъ... За мной, товарищи!
   Онъ быстро пошелъ впереди всѣхъ, широко размахивая руками. Дружинники сбитыми, разстроенными рядами пошли за нимъ. Въ узкой короткой улицѣ, куда они завернули, Егоровъ въ окнахъ многихъ домовъ замѣтилъ выставленные напоказъ образа и портреты царя.
   -- Хамы! -- пробормоталъ онъ почти вслухъ и усмѣхнулся злобной короткой усмѣшкой.
   Вскорѣ отрядъ завернулъ направо. Оттуда вся площадь Новаго базара была видна, какъ на ладони. Слѣва мрачно осѣли тяжелые кирпичные корпуса крытыхъ рынковъ, отъ которыхъ съ одной стороны тянулись по площади грязные деревянные лари обжорки. Съ правой стороны, рядомъ съ большимъ зданіемъ городской хлѣбопекарни, стояли низкія размокшія постройки, съ мутными пятнистыми стѣнами. Онѣ обрывались на углу переулка, въ глубинѣ котораго стояли солдаты, и тянулись дальше по новому кварталу. Въ этихъ мрачныхъ постройкахъ помѣщались мелочныя лавки, мучной лабазъ, трактиры и чайныя. Въ глубинѣ площади, у старыхъ двух-этажныхъ строеній съ грязной, обвалившейся штукатуркой, кишѣла огромная толпа громилъ. Оттуда неслись дикіе зловѣщіе крики, свистъ, какой-то нечеловѣческій вой и скрежетъ. Много лавокъ уже было разбито; изъ нихъ выбрасывались на грязную мостовую куски всевозможныхъ матерій, коробки, ящики, разбитые боченки и масса битой посуды. Все это тутъ же расхищалось озвѣрѣвшими людьми, совершенно обезумѣвшими отъ жадности. Они хватали другъ у друга громадные куски пестраго ситца, разматывали ихъ, разрывали на части, били другъ друга и въ свалкѣ топтали ногами... Множество листовъ писчей бумаги, цвѣтныя ленты, обувь, зонтики -- валялись по всей площади. Тутъ же, забывъ стыдъ, мужчины и женщины срывали съ себя платье и, совершенно голые, перебѣгали въ толпѣ, переодѣваясь въ новое бѣлье, царапаясь, кусаясь, катаясь въ грязи по мостовой, выкрикивая грубыя, циничныя слова и ругательства.
   При видѣ этого зрѣлища въ отрядѣ всѣ оцѣпенѣли отъ ужаса. Егоровъ опрометью бросился впередъ и побѣжалъ посреди площади; за нимъ послѣдовали остальные дружинники... Отрядъ растянулся длинной разомкнутой цѣпью. Тогда среди громилъ пронесся протяжный неистовый вой. Бросая награбленное добро, спотыкаясь и падая подъ ноги бѣгущихъ, пробивая въ толпѣ дорогу кулаками, сбивая съ ногъ женщинъ, они устремились въ переулокъ, въ которомъ стояли солдаты. Многіе, растерявшись, падали на колѣни, и метались, какъ безумные, по площади и съ громкимъ плачемъ молили о пощадѣ. Двѣ женщины, прорвавшись черезъ цѣпь дружинниковъ, испуганно голосили позади, попавши въ руки нѣсколькихъ гимназистовъ добровольцевъ, поволокшихъ ихъ въ университетъ.
   Въ это время изъ слуховыхъ оконъ надъ помѣщеніемъ хлѣбопекарни вырвался завитой бѣлый дымокъ, еще одинъ, и оттуда раздались частые залпы по отряду. Дружинники растерялись и сбились въ тѣсную группу посреди площади. Между тѣмъ стрѣльба продолжалась. Сверху, изъ слуховыхъ оконъ, поминутно раздавались выстрѣлы, и точно длинныя бѣлыя птицы вылетали оттуда вспухшіе клубки дыма. Отстрѣливаясь, дружинники отступили къ зданію крытыхъ рынковъ.
   -- Это переодѣтые городовые,-- спокойно сказалъ Егоровъ.-- Изъ казенныхъ револьверовъ стрѣляютъ...
   Неожиданно стрѣльба прекратилась. Дружинники, опустивъ револьверы, съ недоумѣніемъ переглянулись. Тотчасъ же позади нихъ грянулъ дружный ружейный залпъ, и длинной бѣлесой грядой повисъ въ сыромъ воздухѣ пороховой дымъ. Отрядъ испуганно шарахнулся въ сторону; всѣ бросились въ какой-то разграбленный магазинъ, стараясь укрыться тамъ за простѣнками. Нѣкоторые сидѣли на корточкахъ, и ихъ била нервная лихорадочная дрожь. Всѣ молчали, стараясь не глядѣть другъ на друга. Къ нимъ доносились непрерывные ружейные залпы. Казалось, что гдѣ-то недалеко разрывались и трещали длинныя полотнища матеріи. Слышалось протяжное зудѣніе пуль, тупое чиканье ихъ о стѣны магазина. Въ углу, заваленномъ мусоромъ, дружинникъ-гимназистъ перевязывалъ голову раненому студенту. Тотъ старался улыбаться, но губы его поминутно вздрагивали, онъ странно поводилъ головой, какъ будто этимъ движеніемъ хотѣлъ заглушить боль. Наконецъ, Егоровъ догадался привязать къ длинной дранкѣ бѣлую тряпку и осторожно выставилъ въ окно этотъ значекъ. Раздалось еще нѣсколько, казалось, еще болѣе ожесточенныхъ залповъ, и потомъ все смолкло.
   -- Они уходятъ...-- тихо сказалъ гимназистъ, осторожно высовывая въ окно стриженую голову съ худымъ, жилистымъ затылкомъ.
   Тогда всѣ сбились къ окнамъ и, не видя болѣе солдатъ, вышли на площадь. Многіе остановились у дверей магазина, все еще не рѣшаясь отойти отъ этого убѣжища.
   -- Выходите, товарищи, не бойтесь! -- раздался чей-то голосъ сверху, изъ окна какой-то квартиры надъ разбитымъ магазиномъ. Пожилая женщина, еврейка, съ интеллигентнымъ лицомъ кричала дружинникамъ изъ другого окна:
   -- Идите на Торговую!.. Давайте раненыхъ сюда... мы сами о нихъ позаботимся...
   -- Какъ къ вамъ пройти?
   -- Съ Торговой, двадцать первый номеръ...
   Неровнымъ, спутаннымъ рядомъ они прошли на Торговую улицу, но тамъ ихъ встрѣтили выстрѣлами, и отрядъ въ замѣшательствѣ остановился передъ огромной бандой громилъ. Однако, дружинники скоро оправились. Высокій, ловкій гимназистъ въ сѣрой короткой блузѣ выбѣжалъ впередъ, непрерывно стрѣляя въ толпу съ очень близкаго разстоянія. Началась частая ожесточенная перестрѣлка. На этотъ разъ дружинники стрѣляли болѣе увѣренно и спокойно, не торопясь, выдержанно прицѣливаясь. Послѣ нѣсколькихъ дружныхъ залповъ, толпа вдругъ взвыла и побѣжала вверхъ по Торговой улицѣ.
   Егоровъ растерянно глядѣлъ на это паническое бѣгство. Онъ никогда еще не видѣлъ такихъ людей. Звѣроподобные, жалкіе, облѣзлые и анемичные, они казались ему вышедшими изъ подземныхъ жилищъ, въ первый разъ появившимися на свѣтъ Божій. Ихъ нечеловѣческія лица точно отпечатались сразу въ его сознаніи, и казалось, что они навсегда останутся въ памяти. И все онъ видѣлъ поразительно отчетливо и ясно: контуры крышъ, выломанные косяки въ дверяхъ лавокъ, разбитыя узорчатыя стекла, отвалившійся кусокъ карниза на крайнемъ двух-этажномъ домѣ...
   -- Не робѣй, братцы! -- рявкнулъ вдругъ впереди чей-то пьяный, хрипящій голосъ; передъ Егоровымъ сверкнулъ огонекъ, и слабо щелкнулъ револьверный выстрѣлъ. Еще ужаснѣе завыла толпа, и вереницы полуодѣтыхъ растерзанныхъ человѣческихъ фигуръ пробѣжали влѣво. Только немногіе изъ нихъ продолжали отстрѣливаться. Передъ отрядомъ, шагахъ въ тридцати, въ нѣсколькихъ мѣстахъ что-то неровно треснуло, кто-то вскрикнулъ, и, недалеко отъ Егорова, мягко брякнулся на мостовую невысокій, худой студентъ въ форменномъ пальто.
   -- Стрѣляйте, товарищи! -- закричалъ Егоровъ и, не прицѣливаясь, выстрѣлилъ вверхъ. Тогда вокругъ него что-то быстро быстро застегало воздухъ. Возобновилась частая револьверная пальба, сухая и короткая, точно вокругъ отрывисто лопались какіе-то пузыри: пахъ-па-пахъ, па-пахъ, пахъ-пахъ! Ничего не сознавая, Егоровъ дѣлалъ какія-то движенія, нажималъ собачку и страшно торопился; потомъ онъ снова зарядилъ револьверъ и, овладѣвъ собою, началъ старательно прицѣливаться въ большого полнаго человѣка, въ высокихъ сапогахъ и въ новомъ черномъ пальто. Этотъ человѣкъ стоялъ какъ разъ противъ него и, казалось, былъ совсѣмъ близко... Онъ съ ненавистью смотрѣлъ на Егорова и непрерывно стрѣлялъ въ него изъ большого блестящаго револьвера... Подбѣжалъ молодой смертельно блѣдный студентъ.
   -- Вотъ, возьмите мой револьверъ!.. У васъ осѣчки... Я не могу...
   -- А вы что же? -- спросилъ Егоровъ, принимая предложенное оружіе.
   -- Я не могу...-- отвѣтилъ студентъ, показывая замотанную платкомъ руку, обратившуюся въ сплошной кровавый комъ. Тогда Егорова охватила безумная неудержимая ярость. Злобно стиснувъ челюсти, онъ выбѣжалъ впередъ, выпуская набѣгу одинъ зарядъ за другимъ... И вдругъ стоявшій передъ нимъ большой человѣкъ странно поклонился ему, мотнулъ головой и, медленно отойдя въ сторону, грузно повалился наземь... Егоровъ остановился, но тотчасъ же что-то слабо толкнуло его въ спину... въ груди колыхнулась кровь, захватило дыханіе... дома и люди поплыли вверхъ... два быстро несущихся поѣзда разминулись на параллельныхъ путяхъ, точно ихъ сдернуло въ разныя стороны... Онъ стремительно рванулся впередъ и грохнулся на мостовую лицомъ внизъ.
  

VIII.

  
   Въ вестибюлѣ университета, ярко освѣщенномъ электрическими лампочками, у всѣхъ дверей и на лѣстницахъ стояла вооруженная стража. Снизу, черезъ раскрытую настежь входную дверь, тянуло ночной сыростью, и слышно было, какъ на улицѣ перекликалась охрана.
   У дверей малой аудиторіи стоялъ щуплый длинноголовый юноша въ темно-синей рубахѣ безъ пояса, вооруженный огромнымъ стариннымъ мечомъ.
   -- Вы что сторожите, товарищъ? -- спросилъ Фастъ дѣловымъ тономъ, подходя къ нему съ Леонидомъ Степанычемъ.
   -- Здѣсь складъ... отобранныя вещи... тутъ на десятки тысячъ товару...
   -- А тамъ что?
   -- Тамъ сестры спятъ... Въ лабораторіи отдыхаютъ дружинники...
   -- А гдѣ арестованные?
   -- Ихъ перевели наверхъ... Тамъ теперь допросъ идетъ, товарищъ прокурора тамъ.
   Фастъ быстро обернулся къ Литягину.
   -- Пойдемъ наверхъ? -- предложилъ онъ полувопросительнымъ тономъ и, засунувъ руки въ карманы плотно застегнутаго пиджака, съ рѣшительнымъ видомъ пошелъ впередъ, задѣвая встрѣчныхъ оттопыренными локтями. Литягинъ медленно поплелся за нимъ. Видъ у него былъ очень больной и усталый.
   Наверху ихъ встрѣтилъ, стоявшій на площадкѣ, бойкій милиціонеръ грузинъ, въ темно-коричневомъ бешметѣ, съ кинжаломъ на поясѣ и двухствольнымъ охотничьимъ ружьемъ за плечомъ.
   -- Пропустите насъ, товарищъ...
   Грузинъ ловкимъ движеніемъ открылъ дверь, и они вошли въ просторный кабинетъ. Посреди комнаты, на тяжеломъ ясеневомъ столѣ стояли стеклянные приборы, лабораторная посуда, мѣдные штативы, переносные газовые рожки. Вдоль стѣнъ тянулись низкіе шкафы, заставленные сложными аппаратами изъ стекла и красной мѣди. На нижнихъ полкахъ широкихъ этажерокъ, стоявшихъ у стѣны въ глубинѣ кабинета, спали трое арестованныхъ громилъ. Одинъ изъ нихъ, совсѣмъ еще молодой, босой и грязный, лежалъ на спинѣ, согнувъ колѣни и завернувъ руку подъ голову. Лицо у него было худое, страдальческое. Двое другихъ возбуждали невольное отвращеніе. Они были въ новой, повидимому только-что награбленной одёжѣ, измятой и топорщившейся на нихъ, точно она была накрахмалена... Руки большія, корявыя, съ потрескавшейся кожей на суставахъ пальцевъ.... Оба уже пожилые бородатые люди съ одутловатыми, пьяными лицами. У одного былъ раскрытъ ротъ, и что-то черное виднѣлось въ немъ вмѣсто зубовъ.
   Литягинъ невольно остановился передъ нимъ, съ любопытствомъ всматриваясь въ его большую фигуру, неестественно переломанную на тѣсной для него полкѣ этажерки. Подошелъ чистенькій, аккуратный студентъ съ маузеровской винтовкой въ рукахъ.
   -- Спитъ...-- тихо сказалъ онъ, указывая кивкомъ головы на босого мальчика.-- Часъ назадъ горько плакалъ на допросѣ... Клялся, что ни въ чемъ не повиненъ...
   -- Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ?..
   -- Какое? Привели съ поличнымъ. Нарядиться только не успѣлъ, вотъ какъ эти. Жалко его все-таки, совсѣмъ еще мальчикъ... Эти хоть чай пили, а онъ ни къ чему не прикоснулся...
   -- По-моему, такого отпустить надо... -- нерѣшительно сказалъ Леонидъ Степанычъ, проникаясь жалостью къ мальчику.
   -- Вѣроятно, отпустятъ... Я тоже такъ думаю.
   -- Есть еще арестованные? -- спросилъ Фастъ, ворочая по-прежнему оттопыренными локтями и съ строгимъ видомъ оглядывая спящихъ громилъ.
   -- О, масса!.. Человѣкъ семьдесятъ... вотъ пройдите туда... Женщинъ помѣстили отдѣльно...
   Студентъ провелъ ихъ черезъ кабинетъ въ слѣдующую комнату. Тамъ было около тридцати арестованныхъ и нѣсколько вооруженныхъ милиціонеровъ. Никто не спалъ. Стоя за длиннымъ лабораторнымъ столомъ, арестованные пили чай и съ аппетитомъ кусали большіе ломти бѣлаго хлѣба. Они молчали, исподлобья переглядываясь другъ съ другомъ, громко сопѣли и чавкали. Почти у всѣхъ были сконфуженныя лица. Только одинъ изъ нихъ, громадный, плечистый человѣкъ въ высокихъ сапогахъ и въ желтомъ пиджакѣ, сидѣлъ на подоконникѣ, свѣсивъ ноги, и распивалъ чай съ удивительнымъ спокойствіемъ и благодушіемъ.
   -- Кто это? -- спросилъ Фастъ одного изъ милиціонеровъ.
   -- Содержатель трактира на Слободкѣ. Когда его взяли, струсилъ, просилъ не убивать... А потомъ опять обнаглѣлъ. Видитъ, чай даютъ, кормятъ... значитъ, бояться нечего.
   -- На допросѣ былъ?
   -- Былъ. Грубилъ прокурору. Вообще, не придаетъ своему аресту никакого значенія.
   Фастъ подошелъ ближе къ арестованному и строго, по-начальнически оглядѣлъ его. Тотъ злобно фыркнулъ и, отвернувшись, пробормоталъ циничное ругательство.
   -- Ругаться нечего... -- обратился къ нему милиціонеръ.-- Вы бы лучше раскаялись въ томъ, что вы дѣлали... Неужели васъ не мучитъ совѣсть?..
   -- Самъ будешь каяться! -- отвѣтилъ тотъ глубоко мысленно, наливая чай изъ стакана въ блюдечко.-- Еще кому каяться доведется!..
   Фастъ выразительно посмотрѣлъ на студента, и они отошли въ сторону.
   -- Вы съ ними слишкомъ мягки... Я такого негодяя проучилъ какъ слѣдуетъ...
   -- А вамъ не совѣстно было бить евреевъ?..-- мягко спросилъ Литягинъ, обращаясь къ здоровому, коренастому парню въ старой морской рубашкѣ.
   -- А насъ рази не бьютъ?.. Насъ повсегда бьютъ... Небось никому не совѣстно... -- угрюмо отвѣтилъ тотъ, краснѣя и опуская глаза.
   -- Что въ той комнатѣ? -- спросилъ Фастъ сопровождавшаго ихъ милиціонера.
   -- Допрашиваютъ арестованныхъ. Тамъ теперь любопытный субъектъ... Молодой франтъ въ модномъ пальто и въ шляпѣ, съ цѣлой дюжиной золотыхъ часовъ въ карманахъ... на рукахъ дорогіе браслеты... Письмоводитель судебнаго пристава...
   Литягинъ разсѣянно слушалъ объясненія милиціонера. Онъ стоялъ, прислонившись плечомъ къ высокому шкафу съ стеклянными дверцами, за которыми видны были различные физическіе приборы и инструменты. Они производили теперь странное впечатлѣніе и казались совершенно ненужными, глупыми игрушками.
   -- Вотъ! теперь не до физики...-- думалъ Леонидъ Степанычъ, съ болѣзненной чуткостью воспринимая каждую свою мысль, какъ будто она рождалась не въ его собственномъ сознаніи, а приходила къ нему откуда-то извнѣ, чужая и холодная, но острая, какъ блестящій полированный мечъ.-- Вотъ, все узнали... составъ солнечной атмосферы... линіи Фрауэнгофера... И вотъ, стопъ машина!.. Все перевернулось вверхъ дномъ... Спектральный анализъ, оказывается, ничему не помогаетъ... И все остается дикимъ по-прежнему, какъ въ первые дни существованія человѣка...
   -- Пойдемъ внизъ, Леонидъ! -- позвалъ Фастъ, беря его подъ руку.
   Литягинъ вопросительно посмотрѣлъ на него, точно не сразу понялъ его слова, потомъ освободилъ свою руку и послушно пошелъ за нимъ, шатаясь отъ усталости, шаркая подошвами по каменному затоптанному полу.
  

IX.

  
   Въ вестибюлѣ они подошли къ расположившимся на ступенькахъ одной изъ боковыхъ лѣстницъ милиціонерамъ. Молодой рабочій, еврей, горячо спорилъ съ толстымъ простоватымъ студентомъ, говорившимъ кратко и медленно, съ замѣтнымъ украинскимъ произношеніемъ. Тутъ же сидѣли Найдичъ и старикъ учитель, только-что возвратившіеся въ университетъ.
   -- Самые лучшіе изъ васъ никогда не поймутъ этого... взволнованно говорилъ рабочій:-- нужно влѣзть въ нашу шкуру...
   -- А развѣ же мы въ другой шкурѣ? -- тягучимъ басомъ отвѣчалъ студентъ.-- Правительство нарочито возбуждаетъ національную вражду... Это въ его интересахъ.
   -- Да, но бьютъ все-таки насъ, а не васъ...
   -- Бьютъ и насъ тоже, не безпокойтесь. Сознательные люди не должны поддаваться на эту удочку...
   Всѣ поддержали студента.
   -- Вѣрно! Вѣрно! Національной вражды нѣтъ въ народѣ... Она раздувается искусственно.
   Найдичъ внимательно слѣдилъ за этимъ споромъ и ему трудно было рѣшить, кто правъ. Выходило такъ, что правы были оба. Онъ понималъ все, что чувствовалъ рабочій, но студентъ тоже говорилъ правду. И было невыносимо горестно то, что одна правда противорѣчила другой...
   -- Это вовсе не такъ, какъ вы говорите! -- неожиданно раздался тихій, проникновенный голосъ старика-учителя, когда всѣ замолчали. -- Если русскій -- хорошій человѣкъ, такъ онъ смотритъ на погромъ и думаетъ все равно, какъ мы, евреи. Голова одинаковая... но здѣсь, на сердцѣ, есть большая разница...
   -- Никакой разницы! -- недовольно буркнулъ студентъ: -- мы переживаемъ теперь то же, что и вы... совершенно то же!.. Это контръ-революція. Надо же понимать это. У насъ общая цѣль, мы братья...
   Старикъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него и грустно усмѣхнулся.
   -- Мы братья? Какіе-же мы братья? Мы вовсе не братья. Вотъ тамъ ваши братья. Они пришли бить насъ... Идите туда, то ваши братья... и посмотрите, что они дѣлаютъ... Идите туда и скажите имъ, какой великій грѣхъ они дѣлаютъ... Великій грѣхъ!.. Мы теперь уже больше не боимся: у насъ есть Богъ... у насъ былъ пророкъ такой, что его послалъ Адонай... такъ онъ сказалъ, что нашъ еврейскій народъ будетъ имѣть много несчастья, но потомъ перестанетъ мучиться и пойдетъ на высокую гору... на Сіонъ!.. И тамъ Богъ проститъ своихъ дѣтей... и душа еврея будетъ, какъ политый водою садъ!.. Вотъ какъ сдѣлаетъ Богъ своему народу за то, что его такъ мучили...
   Старикъ взволнованно перевелъ дыханіе и замолчалъ. Въ послѣднихъ словахъ его Найдичу послышалось глубокое фанатическое чувство, какъ будто и въ эту страшную ночь онъ все еще вѣрилъ въ пророчества Іереміи и утѣшался будущимъ торжествомъ Израиля на высотахъ Сіона...
   -- Онъ совершенно правъ, этотъ человѣкъ! -- снова заговорилъ рабочій.-- Я знаю, трудно влѣзть въ нашу шкуру... Бьютъ евреевъ!.. Вы развѣ можете знать, сколько въ этихъ словахъ обиды?.. Въ словахъ!.. Видѣли вы, какъ они рвутъ перины и пухъ летитъ по всей улицѣ?.. Видѣли вы этотъ пухъ?..
   -- Ну видѣлъ, ну и что-же?.. Пухъ какъ пухъ и больше ничего...
   Рабочій сверкнулъ глазами и нервно засмѣялся.
   -- Вотъ именно!.. Пухъ какъ пухъ... Я такъ и зналъ!..
   Онъ совсѣмъ близко наклонился къ студенту и, стиснувъ зубы, злобно прошепталъ страннымъ судорожнымъ шопотомъ:
   -- У меня кровь стынетъ отъ этого пуха... Мнѣ кажется неслыханнымъ оскорбленіемъ этотъ пухъ... Этотъ старикъ сказалъ правду! -- продолжалъ онъ, овладѣвъ собою.
   -- Идите туда и скажите тѣмъ, чтобы они... чтобы эти звѣри не были націоналистами... Что вы уговариваете насъ, евреевъ?.. Мы все равно погрома никому не сдѣлаемъ...
   -- Позвольте, товарищи,-- неожиданно вмѣшался Фастъ, все время нетерпѣливо ожидавшій очереди. -- Позвольте! Неужели здѣсь еще есть защитники націонализма? Скажите, товарищъ, по правдѣ... еслибы вы теперь должны были родиться вновь и при рожденіи васъ спросили бы: къ какой національности вы хотите принадлежать?.. Что бы вы отвѣтили? Скажите откровенно, по совѣсти.
   -- Это неумный вопросъ, потому что этого не можетъ быть!
   -- Я сказалъ бы, что я хочу быть евреемъ! -- съ горячностью заявилъ Найдичъ, подходя ближе къ Фасту.-- Моя гордость не позволила бы мнѣ поступить иначе... Но что отвѣтили бы вы, господинъ Фастъ?
   Фастъ смутился.
   -- Ахъ, это вы, Найдичъ?.. Боже, какъ я радъ!.. Вѣдь вы, кажется, были на Слободкѣ?..
   -- Вы, конечно, сказали бы, что хотите быть выкрестомъ! -- насмѣшливо, съ нескрываемымъ презрѣніемъ отчеканилъ Найдичъ и отвернулся.
   Фастъ болѣзненно засмѣялся и, опустивъ глаза, ото шелъ отъ Найдича.
   Въ это время внизу, у входа, послышались безпокойные голоса. Санитаръ-студентъ въ бѣломъ халатѣ и безъ фуражки быстро взбѣжалъ по лѣстницѣ и торопливой походкой прошелъ къ помѣщенію коалиціоннаго совѣта. Всѣ бросились за нимъ, точно предчувствуя что-то очень значительное и важное.
   -- Что случилось, товарищъ?
   Студентъ остановился. У него были растерянные глаза, и нервно вздрагивалъ подбородокъ.
   -- Вы знали рабочаго Егорова?.. машиниста? -- спросилъ онъ сухимъ беззвучнымъ шопотомъ.
   -- Боже мой, что же съ нимъ?...-- едва слышно простоналъ Литягинъ.
   -- Егоровъ убитъ... Мы сейчасъ подобрали его тѣло на Новомъ базарѣ... Это ужасно, ужасно!.. Лучшій товарищъ...
   Онъ закрылъ лицо руками и громко разрыдался. Двое милиціонеровъ медленно отвели его въ сторону.
   Найдичъ стоялъ не шевелясь, не замѣчая суетившейся вокругъ молодежи, не слыша театральныхъ горестныхъ возгласовъ Фаста.-- Родіонъ убитъ. Честный, славный!.. Вотъ онъ -- русскій и умеръ за насъ... за евреевъ...-- На одно мгновеніе Егоровъ всталъ передъ нимъ, какъ живой. Холодная, жесткая мысль медленно проползла въ его сознаніи. Потомъ вдругъ на лицѣ Найдича вспыхнуло выраженіе какой-то рѣшимости, онъ поднялъ голову и быстро сошелъ внизъ, къ выходу.
   -- Есть кто-нибудь въ комитетѣ вооруженія? -- тихо спросилъ онъ стоявшаго тамъ милиціонера.
   -- Сейчасъ никого нѣтъ...
   Найдичъ съ досадой махнулъ рукой и, не сказавъ ни слова, вышелъ на улицу.
  

X.

  
   Было уже около двѣнадцати часовъ дня, когда представители комитета общественной безопасности отправились къ командующему войсками. Среди нихъ былъ и Фастъ, все время тяжко вздыхавшій и бормотавшій жалобныя причитанья. Послѣ долгихъ переговоровъ съ часовыми и швейцаромъ, члены комитета вошли, наконецъ, въ просторный вестибюль, изъ котораго сквозь высокую стеклянную дверь видна была широкая, устланная широкимъ мягкимъ ковромъ, выгнутая лѣстница. По ней, раскачиваясь немного отяжелѣвшимъ корпусомъ, сходилъ внизъ пожилой офицеръ, блондинъ, очень легкомысленнаго вида съ коротко остриженными рѣдкими волосами, подъ которыми на темени просвѣчивала блестящая нѣжно-розовая кожа.
   -- Г-спада,-- протянулъ онъ, входя въ вестибюль и небрежнымъ жестомъ приглашая всѣхъ слѣдовать за собою. -- Командующій проситъ васъ, г-спада, пожаловать въ пріемную...
   Члены комитета почтительно поклонились и молча прошли за нимъ, мимо большого венеціанскаго окна, въ которое виденъ былъ внутренній дворъ и неподвижно стоявшіе тамъ казаки. Въ глубинѣ узкаго полутемнаго корридора, съ висѣвшими на стѣнѣ двумя телефонными аппаратами, бѣлѣли высокія двери съ матовыми стеклами. Офицеръ быстро прошелъ впередъ и, отворивъ дверь, пропустилъ мимо себя членовъ комитета. При этомъ онъ пристально оглядѣлъ каждаго.
   -- Командующій теперь завтракаетъ... Онъ сейчасъ будетъ. Пра-ашу, г-спада, садиться...
   Онъ замолчалъ, потомъ вдругъ развелъ руками, и, улыбаясь, точно прося снизойти къ его положенію, чуть слышно звякнулъ шпорами.
   -- Г-спада, я васъ оставляю,-- сказалъ онъ, поклонившись, и вышелъ изъ пріемной.
   Тогда всѣ облегченно передохнули. Нѣкоторые, заложивъ назадъ руки, принялись съ преувеличеннымъ вниманіемъ осматривать комнату. Пріемная была большая, свѣтлая, отдѣланная подъ дерево, съ очень простымъ казеннымъ убранствомъ. Посреди комнаты стоялъ тяжелый круглый столъ, обтянутый черной клеенкой; вдоль стѣнъ были разставлены громоздкіе дубовые стулья съ высокими спинками. Узкая дверь, тоже стеклянная, затянутая густымъ зеленымъ шелкомъ, вела изъ пріемной въ кабинетъ командующаго войсками.
   Ждать пришлось довольно долго. Наконецъ, въ корридорѣ послышались тяжелые шаги и равномѣрное звяканье шпоръ. Черезъ минуту въ дверяхъ показалась высокая, плечистая фигура генерала съ багровой морщинистой шеей, бритыми щеками и круглымъ двойнымъ подбородкомъ. Большіе сѣдые усы придавали его лицу нѣсколько сердитое выраженіе. Во всѣхъ движеніяхъ генерала чувствовалась продолжительная фронтовая выправка и сановитость, свойственная его исключительному начальническому положенію.
   -- Господа, я очень радъ васъ видѣть...-- началъ онъ, пожимая всѣмъ руки и съ сдержанной любезностью приглашая всѣхъ въ кабинетъ.
   -- Я очень радъ, господа, что вы пришли...-- повторилъ онъ, когда всѣ вошли въ кабинетъ.-- Прошу садиться... вотъ здѣсь...
   Онъ указалъ на нѣсколько стульевъ съ кожаными сидѣньями и спинками, разставленныхъ передъ большимъ письменнымъ столомъ, на которомъ лежали кипы бумагъ, тетрадей и папокъ. Тутъ же стоялъ маленькій переносный телефонъ и большой глобусъ съ черезчуръ синими морями, съ рельефными изображеніями материковъ. Черная чугунная модель легкой артиллерійской гранаты стояла рядомъ съ широкой чернильницей, украшенной барельефами изъ темной бронзы, съ изображеніемъ какихъ-то военныхъ событій. На стѣнахъ были развѣшаны однообразно сѣрыя военно-топографическія карты. Въ нѣсколькихъ шкапахъ, заполненныхъ папками и книгами, виднѣлись также модели ударныхъ и дистанціонныхъ трубокъ, артиллерійскій квадрантъ, зрительная трубка и геодезическіе инструменты.
   -- Здѣсь только-что у меня сидѣли профессора университета,-- продолжалъ генералъ съ очень довольнымъ видомъ, складывая пухлыя бѣлыя руки и играя пальцами.-- Н-но!.. не въ этомъ дѣло... Вы представители общества. Это прекрасно, что вы пришли ко мнѣ... Мм... въ необходимыхъ случаяхъ прошу всегда... Охотно... Я самъ имѣю кое-что сказать вамъ...
   Онъ медленно подбиралъ подходящія слова и глубокомысленно морщилъ лобъ. Потомъ вдругъ отошелъ отъ стола и, повернувшись въ полъ-оборота къ представителямъ комитета, заговорилъ суровымъ, негодующимъ тономъ:
   -- Что вы хотите, господа? Передъ нами просто борьба двухъ теченій. Евреи хотятъ учредить южнорусскую республику. Они разорвали въ думѣ портретъ Государя, обломали вензелевое изображеніе орла и надпись... Они не хотятъ царя!.. Вчера вашъ незаконный комитетъ составилъ воззваніе объ учрежденіи южнорусской республики...
   -- Ваше высокопревосходительство! -- умоляюще глядя на генерала, сказалъ Фастъ и быстро всталъ съ мѣста.-- Ваше высокопревосходительство! Такого воззванія не было, портретъ государя цѣлъ, это все невѣрные слухи...
   Генералъ покраснѣлъ и сердито оглядѣлъ Фаста.
   -- Когда я говорю, прошу не перебивать!.. Я знаю все! Я не занимаюсь передачей городскихъ сплетенъ... Все это вѣрно, что я сказалъ...
   Онъ взволнованно прошелся по комнатѣ и снова остановился у письменнаго стола.
   -- Вотъ теперь всѣ говорятъ: погромъ, погромъ!.. Но никакого погрома нѣтъ. Я всегда называю вещи ихъ собственными именами. Это -- борьба! Истинно-русскіе люди не хотятъ республики. Вотъ вы не хотите царя, а они хотятъ. Они хотятъ царя! Войска раздражены дѣйствіями евреевъ. Они рвутся, и я едва сдерживаю ихъ... Мм... Вчера я вышелъ пройтись по бульвару... раздался выстрѣлъ. Можетъ быть, въ меня, можетъ быть, нѣтъ -- не знаю. Вотъ!.. Мнѣ это все равно... Я, господа, обстрѣлянный человѣкъ и вашихъ выстрѣловъ не боюсь... Вотъ я говорю съ вами, но кто знаетъ?.. Быть можетъ, у васъ бомба?..
   Онъ пристально посмотрѣлъ на одного изъ членовъ комитета, длиннаго бѣлокураго господина съ безнадежно грустнымъ лицомъ и засмѣялся.
   -- Да! Такъ вотъ я и говорю: они хотятъ царя, а вы хотите республики... Въ солдатъ евреи стрѣляютъ изъ оконъ домовъ. Бросаютъ бомбы! Какъ же ихъ защищать?
   -- Это провокаторскіе выстрѣлы, ваше высокопревосходительство...
   -- Не знаю. Я ограждаю безопасность войскъ. На каждый такой выстрѣлъ я приказалъ отвѣчать изъ пулеметовъ и не остановлюсь даже передъ разрушеніемъ этихъ домовъ артиллеріей. Если расположеніе будетъ неудобнымъ для дѣйствій изъ орудій, я прикажу просто взорвать домъ...
   -- Боже мой! Боже мой...-- простоналъ бѣлокурый господинъ, хватаясь за голову.-- Бѣдныя дѣти! Ваше высокопревосходительство! Дѣти! Несчастныя дѣти!..
   Генералъ подошелъ къ окну и, не оборачиваясь, медленно процѣдилъ сквозь зубы:
   -- Д-да!.. Вотъ и дѣти, и все... Что я могу сдѣлать? Я солдатъ и не имѣю никакого желанія заниматься политикой. Въ моихъ служебныхъ дѣйствіяхъ всѣ равны для меня. Нѣтъ ни эллина, ни іудея... Вотъ вы, люди изъ общества, вы пришли ко мнѣ... Прекрасно!.. Что же, по-вашему, я долженъ дѣлать?..
   -- Ваше высокопревосходительство! Удалите градоначальника... Поставьте военную охрану на посты городовыхъ...
   -- Подчините насъ войскамъ, ваше высокопревосходительство!
   -- Бомбы бросаютъ анархисты...
   -- Не анархисты, господа, а ваши же революціонеры.
   -- Мы не революціонеры, ваше высокопревосходительство. Мы либералы!.. Васъ ввели въ заблужденіе, мы только либералы!..
   -- Господа, я не имѣю права смѣщать администрацію. Я ничего не могу сдѣлать, пока существуетъ какая-то тамъ милиція. Позвольте!.. вы хотите, чтобы все это прекратилось?.. Я могу вамъ дать одинъ совѣтъ: поторопитесь исправить сломанный вензель на фронтонѣ думы и надпись "Боже царя храни". Уничтожьте слѣды этого революціоннаго преступленія!.. Я надѣюсь, что тогда все прекратится...
   Генерала неожиданно перебилъ продолжительный трескучій звонокъ. Онъ сдѣлалъ сердитое лицо и, нахмурившись, подошелъ къ телефону.
   -- Виноватъ, господа... Э-э... Что?.. У телефона... Да... Я приказывалъ... Ага-а!.. Обстрѣливаютъ изъ пулемета?.. Прекрасно! Да! Больше нѣтъ?.. Что?.. Всѣ въ расходѣ?.. Ага, хорошо...
   Онъ медленно положилъ трубку и, посмотрѣвъ на часы, снова обратился къ представителямъ комитета:
   -- Вотъ видите, господа. Мнѣ доносятъ, что на Привозной площади въ нарядъ казаковъ кто-то стрѣлялъ изъ окна. Разумѣется, теперь этотъ домъ обстрѣливается изъ пулемета, и такимъ образомъ могутъ пострадать невинные... Н-но!.. исправьте всѣ сдѣланныя ошибки, и я надѣюсь, что погромъ прекратится. Къ сожалѣнію, господа, я больше не располагаю временемъ для бесѣды съ вами...
   -- Ваше высокопревосходительство...
   -- Помогите, ваше высокопревосходительство... Сегодня погромъ возобновился съ ранняго утра и уже распространился по всему городу...
   -- Я сдѣлаю, господа, все, что будетъ въ моихъ силахъ... Прошу извинить, господа...
   Всѣ поднялись со своихъ мѣстъ и, поклонившись командующему, стоявшему у стола въ выжидательной неподвижной позѣ, вышли изъ кабинета. Въ вестибюлѣ они встрѣтили спѣшившихъ куда-то офицеровъ и дамъ, очень взволнованныхъ и озабоченныхъ. Въ рукахъ у нихъ были большіе пакеты ваты, бинты и аптечныя склянки. Дамы шумно шелестѣли шелковыми юбками, а одна изъ нихъ, играя блестящими ножницами, громко говорила сопровождавшему ее статному офицеру въ рейтузахъ:
   -- Они ранили лошадь!.. Но вѣдь казаки этого никогда не простятъ? Не правда-ли?..
   -- Какая жестокость! Чѣмъ же виновато бѣдное животное...
   -- Евреи всѣ такіе,-- поддержала какая-то пожилая особа въ черномъ, тоже поспѣшавшая за всѣми и очень разстроенная.-- У этихъ людей нѣтъ сердца!..
  

XI.

  
   На улицѣ Фастъ простился со всѣми и одинъ пошелъ къ университету. По пути ему попадались бѣгущіе навстрѣчу обезпокоенные прохожіе; во всѣхъ дворахъ у воротъ толпились испуганные, ошеломленные люди. За городскимъ садомъ слышался слитный волнующійся шумъ и грохотъ, поминутно тамъ раздавались выстрѣлы. Гдѣ-то далеко непрерывно тарахтѣли пулеметы.
   Подлѣ большой аптеки Фасту пришлось остановиться. Съ Соборной площади шла большая толпа манифестантовъ съ трехцвѣтными знаменами, иконой и портретомъ царя въ золоченой рамѣ.
   Позади неожиданно послышалось частое звяканье конскихъ подковъ, и мимо прокатилъ новенькій лакированный экипажъ, эскортируемый верховыми казаками. Въ экипажѣ сидѣли некрасивая блѣднолицая дама, въ красномъ плюшевомъ плащѣ, и высокій пожилой военный, въ которомъ Фастъ тотчасъ же узналъ градоначальника. Среди манифестантовъ раздались торжествующіе возгласы, и они запѣли гимнъ. Видно было, какъ, поравнявшись съ процессіей, градоначальникъ всталъ въ экипажѣ, держась одной рукой за козла, и обнажилъ голову.
   Пьяное надсаженное "ура!" понеслось вслѣдъ за удаляющимся экипажемъ.
   Фастъ стоялъ на крыльцѣ аптеки, окруженный незнакомыми людьми, вслухъ выражавшими свое негодованіе:
   -- Вы слышали, онъ благодарилъ ихъ!..
   -- Почему же не телеграфируютъ въ Петербургъ?..
   Въ это время за угломъ раздался долгій напряженный грохотъ, какъ будто тамъ рушились дома; послышались крики, выстрѣлы, показались бѣгущіе оттуда люди, направлявшіеся къ соборному скверу. Среди нихъ всеобщее вниманіе обратилъ на себя молодой человѣкъ, безъ пальто, съ обнаженной головой, перевязанной бѣлымъ бинтомъ. Это былъ Найдичъ. Онъ бѣжалъ, сильно наклоняясь впередъ, и держалъ въ рукахъ большой бѣлый свертокъ. За нимъ съ яростными криками гнались трое городовыхъ, размахивавшихъ обнаженными шашками.
   Фастъ сразу узналъ Найдича и тотчасъ же понялъ, въ чемъ дѣло.-- Бросилъ бомбу!.. Поймаютъ!..-- Онъ застылъ на мѣстѣ и съ затаеннымъ сочувствіемъ жадно слѣдилъ за всѣми его движеніями. Тотъ уже былъ недалеко отъ соборнаго сквера, когда вдругъ сильно качнулся впередъ и неловко взмахнулъ руками... Сѣрый комъ мелькнулъ въ воздухѣ... Огромный столбъ желто-зеленаго пламени точно вырвался изъ нѣдръ земли недалеко отъ Найдича и заслонилъ его фигуру. Фаста сильно толкнуло въ грудь и онъ упалъ. Раздался страшный трескъ и продолжительный упругій грохотъ, отъ котораго содрогнулась вся площадь... потомъ протяжно и грозно заворчалъ громъ въ сосѣднихъ улицахъ. Изъ оконъ домовъ съ дребезжащимъ звономъ падали на панель лопнувшія стекла. Густой удушливый дымъ заволокъ мѣсто взрыва.
   Фастъ быстро вскочилъ на ноги. Со всѣхъ сторонъ доносились тревожные голоса, глухой говоръ сбѣжавшагося народа. Всѣ боязливо жались къ панелямъ; съ выраженіемъ ужаса и любопытства на вытянутыхъ лицахъ, всматривались въ лежавшаго на мостовой длиннаго неподвижнаго человѣка. Никто не рѣшался подойти къ убитому. Фаста трясла лихорадка, мучительно быстро и больно колотилось сердце, сжимало мозгъ, такъ что трудно было повернуть голову...-- Убитъ Найдичъ!.. Вчера еще онъ говорилъ, что я выкрестъ... выкрестъ.-- Рѣшительная настойчивая мысль мелькнула въ его сознаніи:-- Нужно дать знать въ университетъ!..-- Онъ заторопился и быстро пошелъ по панели, размахивая на-ходу одной рукой, точно догоняя кого-то. Подлѣ зданія главнаго почтамта онъ взялъ извощика.
  

-----

  
   Недалеко отъ университета Фаста остановилъ многочисленный патруль солдатъ и полицейскихъ.
   -- Стой! Куда прешь? Вылазь съ дрожекъ!
   Фастъ растерянно оглянулся назадъ, но никого не увидѣлъ тамъ и сошелъ на мостовую. Онъ молчалъ и взглядывалъ на солдатъ болѣзненными заискивающими глазами.
   -- Давай револьверъ! Ну?.. Нечего дурака корчить!..-- закричалъ на него сытый краснорожій городовой и весело подмигнулъ солдатамъ.-- Поднимай руки!
   Фастъ повиновался.
   -- У меня нѣтъ никакого оружія...-- пробормоталъ онъ едва слышно, заплетающимся отъ страха языкомъ.
   Городовой, грубо смѣясь, ощупалъ его сверху донизу и сталъ выворачивать карманы.
   -- Вы видите, что у меня ничего нѣтъ...-- снова сказалъ Фастъ просительнымъ, униженнымъ тономъ.-- Прекратите, пожалуйста, этотъ обыскъ... отпустите меня...
   Солдаты нагло расхохотались. Городовой снова хитро подмигнулъ имъ и вдругъ сдѣлалъ свирѣпое лицо.
   -- Ты жидъ или русскій? -- спросилъ онъ, испытующе вглядываясь въ лицо Фаста.
   Тотъ страшно поблѣднѣлъ и часто замигалъ глазами.
   -- Русскій... Я православный... Что вы, братцы, Богъ съ вами!..
   -- Не врешь? Перекрестись, ежели православный...
   Фастъ послушно снялъ шапку и перекрестился. Руки его дрожали, такъ что ему трудно было сложить пальцы. Городовой презрительно фыркнулъ и засмѣялся.
   -- Ну, твое счастье... Давеча мы одного нехрещенаго на мѣстѣ прикончили...
   -- А може вінъ зъ тыхъ, зъ дамократівъ?.. -- глубокомысленно замѣтилъ патрульный ефрейторъ, добродушно оглядывая Фаста.
   Городовой величественнымъ жестомъ руки остановилъ солдата и снова обратился къ Фасту:
   -- Ежели ты русскій, нечего зря по городу ѣздить... Жидовъ билъ?..
   Фастъ умоляюще посмотрѣлъ ему въ глаза и не сказалъ ни слова. Тотъ звѣрски оскалилъ зубы.
   -- Сказывай, сукинъ сынъ!.. Жидовъ билъ?
   -- Билъ... Какъ же?.. жи... жидовъ...-- поспѣшно отвѣтилъ Фастъ и нервно хихикнулъ.
   -- Ну, это особъ статья!.. -- важно заявилъ городовой.-- Поѣзжай дальше.
   Взъерошенный и жалкій, едва не плача отъ страха и уже испытывая животную радость по случаю избавленія отъ опасности, Фастъ побѣжалъ по панели, странно сгибая слабѣющія короткія ноги.
  

XII.

  
   Подлѣ университета было тихо. Пѣхотную охрану сняли еще съ утра, и вмѣсто нея на ближайшемъ перекресткѣ стоялъ пулеметъ. Быстро темнѣло. Въ неосвѣщенныхъ улицахъ все точно замерло и притихло. Только время отъ времени зелеными пятнами ныряли во мракѣ фонарики санитаровъ, слышалось дребезжанье дрожекъ и монотонные пугающіе оклики:
   -- Кра-асный кре-естъ!.. Кра-асный кре-естъ!..
   У главнаго подъѣзда санитаръ, только-что привезшій раненаго, громко предупреждалъ столпившихся вокругъ него милиціонеровъ:
   -- ...Сообщите всѣмъ... На улицахъ солдаты и полиція обыскиваютъ прохожихъ... У одного студента нашли оружіе... убили на мѣстѣ...
   Чей-то хриплый голосъ перебилъ его:
   -- Знаемъ... На Нарышкинскомъ спускѣ сейчасъ убили товарища... револьверъ нашли...
   -- Сейчасъ двухъ привезли... тоже оружіе при нихъ было...
   -- Куда привезли?
   -- Да вотъ въ мертвецкую...
   Санитаръ устало потянулся, потомъ рѣшительно тряхнулъ головой и побѣжалъ наверхъ. На лѣстницѣ его остановилъ сходившій навстрѣчу Литягинъ. Онъ страшно осунулся, глаза его ввалились и подъ ними висѣли большіе дряблые мѣшки.
   -- Скажите...-- глухо спросилъ онъ.-- Вы... санитаръ?..
   -- Да... санитаръ, а что такое?
   -- Правда ли, что убитъ Найдичъ?..
   -- Говорятъ... не знаю... вотъ спросите товарищей...
   Онъ развелъ руками и побѣжалъ дальше. Литягинъ безпомощно посмотрѣлъ ему вслѣдъ, потомъ спустился внизъ и подошелъ къ стоявшимъ у подъѣзда дружинникамъ.
   -- Ну что же, господа, идемте, что-ли? -- громко позвалъ кто-то среди нихъ.
   -- Куда это? -- тихо спросилъ Литягинъ своего сосѣда, вооруженнаго широкимъ палашомъ въ кожаныхъ ножнахъ.
   -- Въ мертвецкую. Тамъ товарищей привезли... убитыхъ...
  

-----

  
   Освѣщая путь небольшимъ шестиграннымъ фонаремъ съ зелеными стеклами, они молча прошли съ улицы къ темнѣвшимъ въ глубинѣ двора массивнымъ корпусамъ медицинскихъ клиникъ. Въ хирургическомъ отдѣленіи три ряда оконъ были ярко освѣщены; бѣлесоватый матовый свѣтъ падалъ оттуда на замощенный дворъ и тускло, непріязненно мигалъ на мокрыхъ каменныхъ плитахъ. Слышенъ былъ чей-то затяжной плачъ и причитанья, отъ которыхъ Литягина пробирала нервная холодная дрожь. У праваго крыла клиническихъ зданій, расположенныхъ глаголемъ, почти на уровнѣ земли мелькнули мутные снопы свѣта, выходившаго изъ оконъ подвальнаго этажа; въ нихъ прыгали и дымились моросящія дождевыя брызги.
   -- Это здѣсь, въ подвальномъ этажѣ,-- глухо сказалъ шедшій впереди студентъ.
   Слышавшійся все время плачъ на мгновенье оборвался, потомъ снова понеслись по двору спутанныя безсмысленныя причитанья. Теперь уже ясно было, что кто-то плакалъ и убивался внизу, въ мертвецкой. По небольшой цементированной лѣстницѣ всѣ спустились въ подвальный этажъ и очутились въ длинномъ низкомъ корридорѣ, освѣщенномъ матовыми электрическими лампочками. Недалеко отъ входа, у стѣны стоялъ бѣлый глазетовый гробъ, закрытый крышкой; тутъ же, ломая руки, метались и голосили двѣ женщины въ черныхъ нѣмецкихъ шаляхъ съ зеленоватыми разводами. Въ глубинѣ корридора равнодушный, полумертвый служитель въ бѣломъ фартукѣ, медленными движеніями налаживалъ швабру и гремѣлъ ведрами. Изъ корридора пришлось снова сойти внизъ, въ небольшую квадратную переднюю, откуда три двери открывались въ помѣщенія для труповъ.
   Литягинъ инстинктивно подался назадъ, но въ это время одинъ изъ студентовъ открылъ дверь, и Леонидъ Степанычъ вмѣстѣ со всѣми вошелъ въ мертвецкую. Тамъ слышалось странное таинственное шипѣнье, чувствовался смрадный тяжелый запахъ. Мертвецы лежали на столахъ и на полу, такъ что трудно было пройти среди нихъ.
   Вытаращивъ глаза, съ полуоткрытымъ ртомъ, Литягинъ стоялъ посреди мертвецкой. Онъ не различалъ отдѣльныхъ мертвецовъ, не видѣлъ ихъ лицъ. Всѣ они спутались и сплелись въ одно многоголовое отвратительное чудовище, съ искаженными лицами, судорожно искривленными окоченѣвшими руками, торчавшими изъ груды мертвыхъ тѣлъ, точно тянувшимися куда-то костенѣющими крючковатыми пальцами.
   -- Кто это? Откуда ее привезли? -- шопотомъ спросилъ Литягина одинъ изъ студентовъ.
   Онъ вздрогнулъ и перевелъ глаза на стоявшій передъ нимъ узкій цинковый столъ, на которомъ лежала мертвая женщина съ огромнымъ вздувшимся животомъ, заслонявшимъ ея лицо. На ней былъ разодранный грязный сарафанъ съ желтымъ передникомъ, изъ подъ котораго торчали короткія толстыя ноги въ красныхъ шерстяныхъ чулкахъ. На сосѣднемъ столѣ лежалъ убитый студентъ, накрытый до пояса грязной истоптанной шинелью. Надъ тѣломъ его, повидимому, издѣвались, волочили по грязи, топтали ногами. Красивая, точно женская, разутая нога, забрызганная уличной грязью, торчала изъ-подъ шинели. Лицо было исцарапано на щекахъ и покрыто кровоподтеками. Подъ разстегнутой тужуркой кто-то разорвалъ рубаху, и на обнаженной бѣлой груди студента было видно два темныхъ пятнышка.
   На другихъ столахъ лежали неподвижные, окоченѣвшіе люди, съ землистыми лицами и топорщившимися точно проволочными усами... У одного страшно перекошены глаза, изъ-подъ торчащей бороды виднѣется длинная худая шея съ большимъ кадыкомъ. На затылкѣ у него размозженъ черепъ... густая, тягучая кровь течетъ по столу и оттуда медленно капаетъ на полъ...
   Леонидъ Степанычъ тупо смотрѣлъ на эти кровяныя капли, и ему казалось, что они падаютъ на его платье... Онъ осторожно отступилъ къ порогу и осмотрѣлся. Неожиданно мелькнули передъ нимъ знакомыя живыя черты, онъ громко вскрикнулъ и наклонился. На полу, рядомъ съ тѣломъ громаднаго волосатаго человѣка въ новыхъ свѣтлыхъ штанахъ и пестрой жилеткѣ, лежалъ Найдичъ. Кто-то заботливо подложилъ ему подъ голову свернутый бѣлый халатъ. Черные волнистые волосы рѣзко оттѣняли мертвую бѣлизну лба, распростертыя вытянутыя руки лежали на холодномъ полу ладонями кверху. Глаза его были открыты, но глубоко запали, и надъ ними сдвинулись густыя темныя брови.
   Жалость охватила Литягина и ему казалось невѣроятнымъ то, что Найдичу уже нельзя помочь, нельзя вернуть его къ жизни... Потомъ что-то горькимъ упрекомъ шевельнулось въ душѣ Леонида Степаныча и выросло въ сознаніе большой неискупимой вины, угнетавшей совѣсть... Онъ вышелъ въ корридоръ. Тамъ по-прежнему голосили двѣ женщины, и плачъ ихъ казался монотоннымъ, точно онѣ устали уже и забыли, о чемъ плачутъ. Литягинъ подождалъ студентовъ и вмѣстѣ съ ними пошелъ черезъ темный дворъ къ большимъ воротамъ, выходившимъ на улицу. Сырой, пронизывающій воздухъ освѣжилъ его. Онъ шелъ, жадно вдыхая ночной холодъ, и странная тишина вошла теперь въ его душу. Ему казалось, что скоро умретъ и онъ, и всѣ близкіе люди... сестра... студентъ, который идетъ впереди и несетъ фонарь...
   -- Смерть... успокоеніе... -- думалъ онъ.-- Какъ все это просто... и нисколько не страшно...
  

-----

  
   На улицѣ у главнаго подъѣзда стояла большая товарная платформа. Темная корявая фигура возницы отрывисто кряхтѣла подлѣ понурыхъ лошадей, отъ которыхъ валилъ паръ. На платформѣ, освѣщенной зеленоватымъ свѣтомъ фонаря, словно громадные привидѣнія возвышались длинные люди въ бѣлыхъ халатахъ. Они громко переговаривались съ суетившимися вокругъ студентами, и голоса ихъ зловѣще отдавались въ ночномъ мракѣ.
   -- Ну что же, принимаютъ, что ли?..
   -- Конечно, примутъ... Сейчасъ дадутъ помѣщеніе...
   -- Солдаты стрѣляли въ карету скорой помощи...
   -- На Куликовомъ полѣ еврейскіе дома обстрѣливаютъ изъ пулеметовъ...
   -- Въ больницахъ нѣтъ мѣстъ... все переполнено...
   -- Откуда это?,.
   -- Съ Каратаевской...
   Литягинъ подошелъ къ платформѣ. На ней тѣсными рядами были усажены дѣти, сонныя, безпомощныя, жалобно всхлипывавшія и жавшіяся другъ къ дружкѣ. Худенькая дѣвочка, лѣтъ тринадцати, закутанная въ сѣрую шаль, испуганными, остолбенѣлыми глазами смотрѣла на подошедшаго къ ней Литягина.
   -- Это сиротки все...-- тихо пояснилъ одинъ изъ санитаровъ, наклоняясь къ нему съ платформы.
   Дѣвочка всхлипнула.
   -- Они убили нашего дѣдушку... и маму тоже... убили... маму!.. маму...
   -- Давайте дѣтей!.. Въ большую аудиторію! -- закричалъ появившійся въ подъѣздѣ большой бородатый человѣкъ въ блузѣ и въ мягкой широкополой шляпѣ.
   Леонидъ Степанычъ тупо смотрѣлъ, какъ дѣтей торопливо снимали съ платформы и на рукахъ переносили мимо него въ университетъ. Дѣвочка затихла; пухлый здоровый мальчуганъ проснулся на рукахъ студента-санитара и, увидѣвъ незнакомое, чужое лицо, разразился громкимъ жалобнымъ плачемъ.
   Литягину казалось, что всѣ вокругъ него поразительно спокойны и равнодушны... -- Убійства, смерть, осиротѣвшія дѣти... Никому никого не жалко... въ вестибюлѣ студенты пьютъ чай... тамъ убиваютъ людей, а они пьютъ чай...-- Странно, что и въ немъ тоже не было теперь прежней отзывчивости; мучительная удушливая истома разливалась по тѣлу, и все теперь было для него безразлично. Онъ медленно перешелъ улицу и, устало волоча ноги, побрелъ по панели. -- Вотъ сейчасъ возьмутъ и застрѣлятъ меня... и отнесутъ туда... внизъ... Пусть!.. Я не боюсь... Не все ли равно?.. Бѣдный мертвый Найдичъ... фантазеръ... Сестра... Гдѣ она теперь?.. Ахъ да, она тамъ... тамъ, гдѣ убиваютъ...
   Литягинъ перевелъ дыханіе и прислонился къ большому мокрому дереву у края панели. Все странно завертѣлось передъ нимъ, улица вдругъ освѣтилась яркимъ заревомъ и широко раздвинулась... посреди нея быстро неслась большая платформа съ дѣтьми... много, много дѣтей... и у нихъ въ рукахъ ярко-красные цвѣты... Среди нихъ стоитъ Найдичъ, красивый, радостный... Онъ машетъ рукой и кричитъ ему: искупите свою вину!.. зачѣмъ жить?.. Это безполезно... Смерть! Смотрите, какъ хороша смерть!..
   У Литягина закружилась голова, похолодѣлъ лобъ отъ выступившаго на немъ крупнаго пота... улица медленно стала поворачиваться вправо... исчезла платформа съ дѣтьми и Найдичемъ... мгновенно погасъ свѣтъ... Леонидъ Степанычъ, шатаясь, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и, потерявъ сознаніе, упалъ подлѣ какого-то подъѣзда.
  

XIII.

  
   Къ утру разгромъ возобновился въ центральныхъ частяхъ города. Теперь уже не пропускали ни одного дома, врывались въ дворы, опустошали квартиры искали прятавшихся евреевъ въ отхожихъ мѣстахъ, на чердакахъ и въ чуланахъ. Въ переулкѣ стоялъ слитный волнующійся гулъ, прерываемый свистомъ, гиканьемъ и угрожающимъ ревомъ разсвирѣпѣвшихъ громилъ.
   Подлѣ разграбленной табачной лавченки, толпа окружила Ольгу Степановну, подъѣхавшую на извощичьихъ дрожкахъ.
   -- Стой, сестра! -- заоралъ здоровенный косматый дѣтина, проталкиваясь впередъ и протягивая къ ней грязную окровавленную руку.
   -- Сперва скло вынь... Пластырь клади...
   -- Знаемъ мы ихъ! -- кричала пьяная растрепанная женщина.-- Можетъ, сама жидовка!..
   -- Жидовскій крестъ!..
   -- Подъ крестомъ отраву развозятъ!..
   Ольга Степановна строго посмотрѣла на кричавшую женщину и, сойдя съ дрожекъ, стала дѣлать перевязку.
   -- Говорю, сперва скло вынь!..
   -- Некогда мнѣ съ пустяками возиться!.. -- рѣзко отвѣтила Ольга Степановна, не прерывая работы.
   -- Чего-о?.. Пустяками?..
   Лицо громилы противно перекосилось, онъ сильно потянулъ руку и, размотавъ бинтъ, рванулся впередъ. Взмахнувъ руками, онъ обнялъ Ольгу Степановну, но въ ту же минуту получилъ сильный ударъ по лицу, разнялъ руки и отшатнулся.
   -- Пошелъ прочь, негодяй! -- закричала она, не помня себя отъ гнѣва.
   Въ толпѣ послышался смѣхъ, одобрительные возгласы:
   -- Ловко двинула!..
   -- Саданула здорово!..
   -- Ну и баба, чортова мать!..
   -- Уходи, сестра, не бойсь...
   -- Пущай своимъ дѣломъ занимается...
   Толпа разступилась, и Ольга Степановна смѣло прошла среди громилъ.
  

-----

  
   Въ глубинѣ мрачнаго застроеннаго двора, заваленнаго обломками разной домашней утвари и рванымъ затоптаннымъ тряпьемъ, нѣсколько громилъ съ яростью рвали низкую широкую дверь, обитую черной жестью. Она долго не поддавалась. Наконецъ, кто-то догадался принести тяжелый желѣзный ломъ, и послѣ нѣсколькихъ ударовъ дверь распахнулась.
   Громилы ворвались въ большую высокую комнату съ сырыми осклизлыми стѣнами. Это была небольшая еврейская молельня. Въ ней стояли сумерки и пахло спертымъ запахомъ человѣческаго пота. У стѣны, обращенной къ востоку, между двухъ позолоченныхъ колоннокъ, стоявшихъ на небольшомъ возвышеніи, были изображены раскрашенныя подъ мраморъ скрижали завѣта. Подъ ними висѣла черная бархатная занавѣска, украшенная нашитымъ на ней изображеніемъ щита Давида изъ бѣлаго позумента. По обѣимъ сторонамъ алтаря въ высокихъ мѣдныхъ семисвѣчникахъ горѣли желтыя восковыя свѣчи. На полу у стѣны сидѣла жалкая худосочная еврейка съ двумя маленькими дѣтьми, испуганно прижимавшимися къ матери. Посреди молельни, на особомъ возвышеніи, съ котораго обыкновенно читаютъ Тору, стоялъ высокій сѣдобородый старикъ въ ермолкѣ, въ длинномъ пожелтѣвшемъ талесѣ съ тройной черной каймою. Въ рукахъ у него были свитки Торы въ голубомъ шелковомъ чехлѣ, на которомъ тоже былъ вышитъ серебромъ щитъ Давида. Старикъ стоялъ неподвижно, бережно прижимая къ груди священные свитки и, откинувъ назадъ большую сѣдую голову, смотрѣлъ вверхъ горящими, вдохновенными глазами. Что-то фанатически-страстное было въ его застывшей фигурѣ, и нельзя было понять,-- молился ли онъ, приносилъ ли жалобу, или угрожалъ своему жестокому Богу.
   Громилы въ замѣшательствѣ остановились у входа. Одинъ изъ нихъ смущенно засмѣялся и смолкъ; остальные попятились назадъ.
   -- Шма, Исроэль! -- неожиданно раздался горестный молитвенный призывъ старика и дребезжащимъ воплемъ разбился о низкій потолокъ молельни.
   -- Слушай, Израиль!... -- снова вырвался изъ его груди мучительный зовущій крикъ и замеръ. Онъ медленно повернулся спиной къ громиламъ и, сойдя съ возвышенія, направился къ алтарю. Лицо его было сосредоточенно и спокойно, онъ осторожно несъ священные свитки Торы, точно боясь уронить ихъ, и благоговѣйно шепталъ молитву.
   -- Богу молится...-- послышалось среди громилъ.
   -- Должно, самъ рабинъ...
   -- И жидовка съ имъ... на полу сидитъ...
   -- У кажнаго свой законъ...
   -- Вѣрно!.. Идемъ, ребята... Не надо трогать... -- тихо сказалъ высокій молодой парень съ подбитымъ лицомъ и засученными рукавами на сильныхъ волосатыхъ рукахъ. Онъ протяжно вздохнулъ и вышелъ изъ молельни. Всѣ молча потянулись за нимъ.
   -- Пущай молится... Ну его къ дьяволу!..
   Навстрѣчу имъ быстро шла Ольга Степановна. Въ это время въ переулкѣ затрещали частые ружейные залпы, и во дворъ вбѣжалъ низенькій молодой человѣкъ въ длинномъ пальто и въ форменной фуражкѣ.
   -- Въ чемъ дѣло?.. Кто стрѣляетъ?.. -- строго спросила его Ольга Степановна.
   Онъ подозрительно посмотрѣлъ на нее и сухо отвѣтилъ:
   -- Казаки стрѣляютъ... Разгоняютъ жидовскую оборону...
   Она съ ненавистью взглянула на его наглую, отталкивающую физіономію и, ничего не сказавъ, побѣжала къ воротамъ. Громилы и человѣкъ въ форменной фуражкѣ, заинтересованные смѣлой женщиной, пошли за ней.
  

XIV.

  
   На Заставѣ третій день шла вольная кровавая потѣха. Въ узкомъ кривомъ переулкѣ, передъ старымъ почернѣвшимъ домомъ, выла разнузданная толпа, опьяненная грабежемъ и разгуломъ. Въ разбитыхъ окнахъ то и дѣло мелькали озвѣрѣлыя лица двигавшихся людей, съ ожесточеніемъ выбрасывавшихъ на улицу столы и стулья, ящики комодовъ съ вываливавшимся налету бѣльемъ, худосочные запыленные цвѣты, старое поношенное платье, разорванныя перины. Густой бѣлый пухъ носился по всей улицѣ.
   Внизу разступившаяся толпа нелѣпо горланила сиплыми, простуженными голосами. На обшарпанномъ балконѣ нѣсколько пьяныхъ оборванцевъ что-то разбивали топорами, громко ругались и перекликались состоявшей внизу толпой, нетерпѣливо ожидавшей добычи. Наконецъ, они съ трудомъ подняли тяжелый сундукъ, послышался трескъ обломавшихся перилъ, сундукъ неловко ссунулся и задержался, потомъ, медленно перевернувшись въ воздухѣ, грохнулся на мостовую и раскололся на всѣхъ швахъ и скрѣпахъ. За нимъ полетѣла разломанная кушетка, грузно качнулся въ воздухѣ неуклюжій шкафъ съ разсыпавшейся изъ него посудой...
   Остервенѣлые, жадные люди въ бѣшеной свалкѣ ломали и топтали ногами сброшенныя вещи, били, рвали на части бѣлье и платье... Рыжій вихрастый парень съ оскаленными зубами, издавая злорадный звѣриный ревъ, выбѣжалъ на балконъ и съ силой бросилъ внизъ что-то завернутое въ лохмотья. Оно странно екнуло, ударившись о край разбитаго шкафа, и безпомощно свалилось на мостовую.
   -- Крышка!..-- бѣшено закричалъ внизу босой безусый парень съ тупымъ, идіотскимъ лицомъ.-- Жидовское дитё убили!..
   Простоволосая пьяная женщина, неувѣренно размахивая руками, съ дикимъ хохотомъ подбѣжала къ разбившемуся на смерть ребенку и ударила его ногою. Толпа загоготала, раздались яростные крики:
   -- Б-бей ж-жидовъ!..
   -- Б-бей!.. Не копайся, ребята!..
   Пронесся вкрадчивый призывный свистъ, что-то громко затарахтѣло, раздались частые глухіе удары, дребезжанье стеколъ... Потомъ въ адскій грохотъ и ревъ толпы врѣзался острый растерзанный вопль... На балконѣ показалась полунагая женщина съ обезумѣвшими воспаленными глазами и перекошеннымъ, широко-открытымъ ртомъ. Она безпомощно металась среди окружившихъ ее громилъ, ловила ихъ руки, цѣплялась за рѣшетку перилъ, въ отчаяніи молила о пощадѣ... Внизу всѣ затихли. Потомъ кто-то заоралъ:
   -- Б-бей!.. Бей жидовку...
   Тогда вся толпа заревѣла дикими надсаженными голосами:
   -- Кидай ее!.. Б-бей!..
   -- Ага, жидовская сволочь!.. Га-га-га-а!..
   -- Бей, ребята!.. Бей!..
   Сиплая матерная брань заглушила мольбы обезумѣвшей отъ страха женщины. Грязный коренастый человѣкъ, похожій на гориллу, широко взмахнулъ рукою и сильнымъ ударомъ кулака сшибъ ее съ ногъ. Пронзительный, рѣжущій крикъ сразу оборвался и замеръ... Мелькнули голыя худыя ноги, длинные разсыпавшіеся волосы... Что-то хряснуло на мостовой, отдалось далекимъ стономъ и смолкло.
   Толпа зарычала, какъ разъяренный звѣрь, взвыла и разразилась сумасшедшимъ хохотомъ. Казалось, камни зданій содрогнулись отъ ужаса. Разбившуюся женщину за ноги поволокли по улицѣ. Голова ея билась о мокрыя плиты мостовой, длинныя руки, отброшенныя назадъ, были окровавлены и путались въ ея волосахъ, сбившихся грязными мокрыми космами.
  

XV.

  
   На слѣдующее утро Ольга Степановна и Фастъ вдвоемъ поѣхали въ городскую больницу. Тамъ уже второй день лежалъ Литягинъ, подобранный на улицѣ въ очень тяжеломъ состояніи. Теперь ему было немного лучше, но врачи все еще опасались повторенія удара и запретили перевозить его на квартиру.
   Погромъ прекратился еще наканунѣ вечеромъ. День былъ тихій и теплый. Ясный солнечный свѣтъ пронизывалъ влажный воздухъ и золотилъ мокрыя плиты панелей. На улицахъ, у телефонныхъ столбовъ и афишныхъ кіосковъ, толпился народъ, читавшій только-что расклеенное объявленіе. Командующій войсками предупреждалъ, что грабежи будутъ безжалостно подавляться силой оружія.
   У нѣкоторыхъ воротъ Ольга Степановна замѣтила небольшія группы евреевъ, молчаливыхъ, съ сумрачными неподвижными лицами, съ затаенной мукой въ глазахъ. Казалось, что они глядятъ на нее съ горькимъ упрекомъ и озлобленіемъ и, словно негодующіе судьи, ждутъ отъ нея отвѣта... Было нестерпимо стыдно за чужую чудовищную преступность; угнетало смутное сознаніе какой-то своей вины и отвѣтственности... Она нахмурилась и опустила глаза. Потомъ медленно перевела взглядъ на Фаста.
   Онъ вяло посматривалъ на проходившихъ мимо людей, брезгливо морщилъ носъ и щурилъ глаза. Замѣтивъ суровый взглядъ Ольги Степановны, сразу смутился и покраснѣлъ; потомъ вдругъ сдѣлалъ серьезное озабоченное лицо.
   -- Въ думѣ уже открытъ сборъ пожертвованій въ пользу пострадавшихъ...-- сказалъ онъ дѣловымъ тономъ.-- На обратномъ пути нужно будетъ заѣхать туда... непремѣнно...
   Ольга Степановна медленно смѣрила его холоднымъ, непріязненнымъ взглядомъ и ничего не отвѣтила.
   Они ѣхали теперь по узкой кривой улицѣ городского предмѣстья. Подлѣ большого русскаго трактира толпилось много пьяныхъ людей, слышались залихватскіе возгласы, буйныя веселыя пѣсни. Молодой охмѣлѣвшій парень, босой, въ разорванной грязной рубахѣ, игралъ на гармоникѣ и громко плакалъ.
   Дрожки быстро проѣхали мимо, но за ними еще долго неслись протяжные безнадежные вздохи гармоники и сливались съ жалостливыми причитаніями плачущаго гармониста. О чемъ плакалъ онъ, бездольный русскій человѣкъ съ ожесточенной душой и темнымъ разумомъ?.. Глубокая грусть охватила Ольгу Степановну, заныло въ груди, въ строгихъ глазахъ ея блеснули слезы...
  
   Одесса.
   Мартъ 1906 года.

Сборникъ Товарищества "Знаніе" за 1906 годъ. Книга одиннадцатая

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru