Кимонко Джанси Батович
Там, где бежит Сукпай

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Зарево над лесами.

   
   Тэки Одулок. Жизнь Имтеургина-старшего; На Крайнем Севере. Тарабукин Н. Моя жизнь. Кимонко Д. Там, где бежит Сукпай: Повести, очерк и стихи
   Якутск: Кн. изд-во, 1987. (Серия "Под полярными созвездиями").
   

Джанси Кимонко

Там, где бежит Сукпай

Повесть

   

ЗАРЕВО НАД ЛЕСАМИ

   Родина дедов, отцов -- Сукпай-река. Прадеды мои нашли тебя. Прадеды мои по следу выдры пришли с Самарги-реки к тебе. Шли они до самых истоков твоих, а прежде увидели горы большие и стали подниматься на перевал. Был он ниже Ульи-горы. Улья-гора -- это самая высокая из всех сукпайских вершин. Вся она сверкает гольцами, и на макушке ее, где раньше озеро было, теперь белеет кяхта {Ракушка.}. В ясные дни с вершины Ульи-горы видны звезды.
   Кто знает, когда это было? Древние сказания скупы, как свет утренней звезды.
   Память о них долго берегли мои предки, пока из века в век двигались по берегу моря. Их было много, и все они назывались племенем Киа. Когда-то вожак их Киа славился силой и мудростью. Но однажды вступил он в войну с другим вожаком, Кукчинка, из-за дочки его красавицы Алагды. Война была страшной. Кукчинка победил. Он убил Киа. Племя же его разогнал по горам и лесам.
   Кто знает, сколько раз реки меняли русла, сколько раз тайга снимала свои одежды с тех пор, как предки мои достигли морских берегов? Убегали они от врага и уже не хотели называть себя племенем Киа. Много братьев в пути потеряли, много стрел поломали о камни. Добывая огонь, уносили его с собой, защищая от воды и ветра. Большие и малые воды пересекали им путь. Реки стекались в море, и было это море глубоким и непонятным.
   Прадеды мои много лет обитали -- на речке Кимо. В большую воду беда пришла: унесло заездки. Рыба в море ушла. Наступили голодные дни. "Идемте в леса!" -- сказал самый мудрый из нашего рода. В кедровых лесах люди нашли пищу. Ели орехи, запивали водой. Но на каждом кочевье оставляли под навесами из тальника свежие могилы. Однажды река перед ними сверкнула. По берегам ее росли травы. Здесь, развернув широкие листья на круглых душистых стеблях тянулась вверх чугуня {Болотная трава.}, у тихих заводей зацветала лукта {Калужница.}, корни которой прибавили силы уставшим, и здесь всюду виднелись заросли аунты {Дудник.} с сочными и сладкими дудками. Диковинные травы завели далеко. Высокие горы встали на пути.
   "Не подняться ли нам на вершину?" -- остановились в раздумье путники. У подножья самой высокой горы они отдохнули, прежде чем подняться на перевал. Тут шаман говорил заклинанья. Вслед за ним люди повторяли слова, обращенные к добрым духам, посылающим удачу в дороге. Каждый из них оставил на горе знак свой: лоскут рваной одежды на ветке, ленту из лосиной шкуры, пучок травы на шесте.
   Рассказывают, будто след выдры привел прадедов к самой реке. Река была светлая и прямая, как солнечный луч. Они называли ее Сукпаем. Ведь Сукпай -- это луч солнца.
   Придя на Сукпай, люди увидели, что бежит он в большую реку. Было много звериных следов по берегам этой реки. Было много пищи в реке. Звери, ходившие по ночам лакомиться к тихим протокам, били копытами рыбу. Нет, не зря прадеды мои шли через перевал. Большую реку они назвали Хуу, то есть Хор. Кимонко первые проплыли по ней в своих долбленых челноках. Сколько здесь было тополя для батов {Удэгейская лодка, выдолбленная из тополя.}! Охотники стали спускаться вниз по рекам, стали подыматься вверх по рекам. Прадед мой остался жить на Сукпае.
   Вот он, сверкает передо мной, Сукпай. Я поднялся на гору и, сняв с себя карабин, долго оглядываю открывшуюся передо мной долину. Горбатые сопки теснятся снизу, одетые белым туманом. На сотни километров вокруг -- только леса и горы. Птицы слушают, как говорит вода, реки слушают, как перекликаются птицы. Здесь вырос и состарился дед мой, здесь дым от кочевий отца тревожил чуткого зверя, здесь по лесному бездорожью по шумным протокам бежало детство мое, плакало и смеялось...
   Вот я и вспомнил тебя, Сукпай, дедов, отцов родина! Вода твоя шумит и пенится на перекатах. Огромные камни несутся по дну твоему, гонимые сильной струей. Страшны пороги твои, Сукпай.
   Течешь ты, подгрызая основания скал. Маленькие и большие каменные глыбы, угловатые и круглые, перекатываешь волной, словно играя. С гольцов спадают первые струи, а потом ты принимаешь по-братски притоки свои: Болинку, Тагуму и течешь большой рекой, не прекращая ни на минуту своей работы. Где раньше вода была, открывается суша: где прежде земля была, появляются воды. Срезая мысы, намываешь ты отмели, создаешь новые берега. Мощные русла становятся старицами, старицы переходят в сушу, а ты все течешь и течешь, оглашая шумом леса и горы.
   
   Сукпай -- на Бикин перевал,
   Сукпай -- на Идзи перевал,
   Сукпай -- на океан перевал.
   Там хариусы мечут икру,
   Таймени шныряют, ленки.
   Там кормятся лоси у тихих проток,
   Медведи с одной стороны на другую плывут.
   Там роются выдры под яром
   И пробираются берегом там соболя...
   Вот это Сукпай, земля моя!
   

ИСПЫТАНИЕ

   Я начал помнить себя, когда мы жили еще возле устья Большой Болинку. Было жаркое лето. Вижу, как сейчас, по берегам реки обгоревшие горы. На склонах торчат остатки гранитных скал. Они напоминают человеческие фигуры. Огромные пни после пожара чернеют будто медведи. С вершины горы хорошо видно вокруг. Посмотришь вверх по реке -- блестит, переливается на солнце вода, взглянешь вниз -- темнеет и пенится. Сколько раз, бывало, забравшись на вершину сопки, я швырял в воду камень за камнем. Я и теперь люблю эти сопки, хотя они долго загораживали от мира жизнь моего народа. Наша юрта, покрытая корой, стояла на берегу реки. Это была старая юрта и единственная на сотни километров вокруг. Внутри берестяные подстилки, на которых спала вся наша семья. Посредине всегда горел костер.
   Со старшим братишкой Канси мы любили сидеть на косе. Вырезав из бересты фигурки лосей, Канси ставит их в ряд, а потом мы по очереди стреляем в них из лука. Мы играем так тихо, что слышим все, что делается вокруг нас. Мать шьет отцу для охоты хэйги {Штаны.}, бабушка делает чумашки {Посуда из бересты.}. Они переговариваются между собой, смеются над тем, что дядя Ангирча долго выстругивает черенок остроги. Ангирча меж тем напевает;
   Делаю себе острогу,
   Будет она прямая, как стрела
   Будет с одного удара ленка доставать,
   Делаю себе острогу...
   Дедушка не любит, когда кто-нибудь заранее пророчит удачу; он считает это хвастовством, потому-то он и ворчит сейчас, обтесывая лодку.
   -- Сделаешь себе острогу мальков ловить, хвастун.
   Время от времени до нашего слуха доносится голос Яту. Это жена Ангирчи. Она еще совсем молодая. Сидит рядом с матерью, теребит зубами сухие жилы сохатого, делает нитки и сердится. Ей давно уже надоело это занятие, хочется отдохнуть.
   Кончив делать чумашку, бабушка кричит мне:
   -- Бата {Мальчик, сынок.}! Принеси воды. Живее беги.
   -- Ну, если молодец, то сбегаешь за один мой вздох,-- замечает Ангирча, подошедший к шалашу.
   Он глубоко и шумно вдыхает воздух, расправив плечи. Тем временем я бегу к берегу. Медные бляшки, нашитые на спине моего халата, звенят: куланги-куангя, куланги-куангя... Забредя по колено в воду, черпаю. Вода холодная. Ломит ноги. Кажется, мозг в костях вот-вот треснет Изо всех сил я мчусь обратно. "Не порвитесь жилы мои, уцелели бы кости мои". Подбегаю к шалашу, вижу: Ангирча дрыгает ногами, лежа у входа, не дышит -- меня ждет.
   -- Ох-ах!-- выдохнул, наконец, и засмеялся.-- Ну и молодец наш бегун, за один вдох бегает.
   -- Пей, бабушка,-- я протягиваю чумашку с водой. Сделав глоток, она вдруг подбрасывает кверху чумашку и ловит на лету светлые капельки, говоря:
   -- У-у... вот такой большой расти. Когда вырастешь, будешь стрелять лосей. Будешь тогда приставать к берегу, оставляя капельки лосиной крови на земле.
   Бабушка снова берется за работу. Солнце уже зацепилось краешком за вершину горы. Скоро вечер.
   -- Яту!-- кричит дедушка.-- Не пора ли готовить чумизу?
   Схватив банку, Яту бежит к реке. Банка брякает: кофилонг-кофилонг-кофилонг...
   Какой яркий костер горит под открытым небом! Мы подкладываем в огонь сухие ветки, чтобы вода в котле скорее кипела. Мне нравится наблюдать, как Яту готовит ужин. Вот уже вода в котле закипает. Крупки чумизы в ней вихрем вьются, мелькают. В руках у меня чашка наготове.
   -- Яту-у... Когда же ты снимешь котел с чумизой?
   -- Грешно так, обжора,-- отвечает Яту,-- потерпи.
   Я вижу, как на котле загорается сажа. Черные бока его покрываются искрами.
   -- Ай, ай, сгорит котел! Снимай его скорее!
   Яту молчит, смотрит на меня. Выстругав палочку и помешивая ею в котле, говорит:
   -- Чудак ты. Это лебединые стаи. Смотри. Вот пойдут они вверх, значит будет много зверя и рыбы, удача будет. А пойдут вниз -- голод наступит.
   Сняв котел, она разливает в чашки суп из чумизы. Это кушанье мы едим каждый день с тех пор, как отец отдал купцу восемь соболей за мешок крупы.
   -- Канси, давай заметим: кто быстрее съест,-- говорю брату. Но он не слушает меня. Ест так же, как взрослые, молча и не торопясь. Я вылавливаю палочками отдельные крупинки и тоже молчу. Поймав желтую крупинку, думаю: колонка убил; поймав темную, радуюсь: соболя нашел.
   После ужина дедушка и Ангирча отправляются на лосиную переправу. Они идут караулить зверя. Медленно сгущаются сумерки. Под крышей шалаша уже успокоились мухи, покрыв черным налетом бересту. В ушах стоит беспрерывный звон -- комары не дают покоя.
   Все сидят вокруг очага. Где-то, слышно, стреляют.
   -- Ага!-- восклицаем мы разом с Канси.-- Отец лося убил!
   -- Что вы болтаете? -- встрепенулась бабушка. Она тоже не любит заранее говорить об удаче...-- За такие слова меня бы в детстве из юрты прогнали.
   Подперев рукой подбородок, она рассказывает нам про свою жизнь. Едкий табачный дым плывет из ее длинной-предлинной трубки.
   -- Раньше-то мы и зимой и летом одну рыбью да звериную шкуру носили. Без единой чашки чумизы зимовали. Зато никто нас не трогал. А теперь вот чужие купцы донимать стали...
   -- Бабушка, а я уже родился в то время?
   -- Глупый... Ты тогда еще в сказке жил. Я зеваю, а она говорит обо мне матери:
   -- Наш бата совсем цепенеет, как бабочка, занесенная ветром.-- И прикрывает меня полой своего халата.-- Вот вырастешь, будешь изюбриное сало добывать. Спи, бата, спи...
   

ОТЕЦ УБИЛ ЛОСЯ

   Рано утром я проснулся от крика: "Отец лося убил!" Раздетый бегу прямо на берег. Отец, действительно убил зверя, но в его оморочке {Лодка для одного человека.} я увидел лишь несколько кусков сала. Наверное, лось был большой, мясо в тайге осталось. Вытащив на берег оморочку, отец идет домой. Он молча садится у костра. Яту набивает ему трубку, мать разувает его: подает новые улы {Таежная обувь.} из кожи сохатого, достает тэгу {Халат.}.
   Я взбираюсь к нему на колени, как только он, отдохнув, принимается рассказывать. Отец гладит меня по голове.
   -- Будешь костный мозг кушать,-- обещает он мне. Это -- самое лучшее лакомство.
   -- Где лося убил, сынок? -- спрашивает дедушка.
   И вот начинается длинный рассказ о том, как это произошло.
   -- В Черемшанной старице убил. Сперва-то в устье сидел, караулил. Когда темнеть стало, отправился к старице. Поднимался вверх по заливчику. До кривуна доехал. Послушают, где-то как будто бы шумит да шумит. Гнус страшный. Комары гудят. Плыву дальше. Добрался до зарослей осоки. Вдруг слышу совсем близко: "Плюх, плюх!" Идет. С вырванной травы вода капает. Капает в реку, звенит. Думаю: по теневой стороне лучше скрадывать. Как будто у мыса, в осоке, ест. Вот тут и начинаю скрадывать. Скрадывал, скрадывал... Смотрю, чернеет...
   Отец рассказывает согнувшись. При этом он разводит руками, старается передать все подробности охоты. Я смотрю ему прямо в рот.
   -- Толкнулся немножко,-- продолжает отец,-- и опустил шестики в воду. Ружье достал. Прикинув, взял пониже. Дым пошел кругом. В воде заплескалось, зашумело. Еще раз выстрелил. И еще. Тихо стало. Прислушиваюсь: хрипит. Кончается, думаю. Сперва-то выстрелил, пуля не так хорошо попала.
   -- А лось-то жирный? -- не унимается дедушка.
   -- Ничего, лось хороший.
   Отец зевает. Я вижу, как клонится набок его голова. Устал, две ночи не спал, бедняга. Все караулил зверя. Пусть отдыхает. Я выбегаю из юрты. Солнце уже стоит высоко. Яркий цвет зелени слепит глаза. Одинокий стриж на ветке беспокойно вертит головой:
   -- Тибеу, тибеу!
   Вот и Ломбо. Славная собака у нас. Не позвать ли ее с собой на реку? У меня в руке острога. Хорошо бы научиться бить рыбу острогой так, как это умеют взрослые. Моя острога слишком мала. Только мальков бить. Из-под камней выплывают стаи мальков. Я колю их острогой и складываю в свой маленький игрушечный бат. Сквозь шум реки до слуха моего доносится голос матери.
   -- Бата, иди скорее!
   Все уже собрались. Из большой берестяной чашки едят сало. Вкусный запах наполнил юрту. Дедушка первым начал есть. Он взял большой кусок сала, отрезал от него несколько кусочков и бросил в огонь, говоря:
   -- Тээ! Пудзя! Огбиово ваванки-хи {На тебе давшему сохатого убить нам!}!
   Все принялись за еду. Только одна Яту не ест. Я спрашиваю у нее, почему она стоит в стороне. Она молчит. Тогда я обращаюсь к бабушке с тем же вопросом:
   -- У нее такое время сейчас, что она не должна есть мясо,-- отвечает бабушка.-- Не будет удачи.
   Мне жаль Яту. Глаза ее печальны. Она жмется у двери. Пообедав, отец собирается за мясом. С ним Ангирча. Мне тоже хочется поехать помочь привезти добычу, и я прошу отца взять меня с собой.
   -- Га {Возглас, означающий "идем", "поехали", "отправляемся"}, бата,-- говорит он после некоторого раздумья.
   От радости я не могу собраться, как следует. Бабушка смотрит, как неловко я обуваю улы, постелив туда свежей травы -- "хайкты". Смотрит и смеется:
   -- Вот будет трава торчать из твоих ул, и в суставы начнет стрелять. Ноги заломит. Обувайся хорошенько, охотник.
   Мы едем втроем. Поднимаемся вверх по Сукпаю на длинном бате. Отец стоит на корме, Ангирча -- на носу, я -- в середине. У каждого из нас в руках шест, которым отталкиваемся, продвигаясь вверх по течению. Миновав опасный перекат, выходим на плес.
   Сквозь прозрачную воду даже на глубине видны разноцветные камешки. Мой шест иной раз задевает о камни. Я делаю вид, будто колю рыбу острогой, и сам с собою рассуждаю. Отец сердится:
   -- Ты не шуми, бата. Испугаем зверей всех.
   Я присмирел и стал молча толкать шестом. Сколько здесь по берегу черемухи!.. Я кричу, не в силах скрыть восторга:
   -- Ая! Смотрите, как много!
   И снова отец обрывает меня:
   -- Не надо хвастать. Если будешь так кричать, вороны все растащат, и тебе ничего не достанется.
   Поднявшись вверх, мы достигли кривуна, где растут большие белые березы. Остановились, привязав бат к кустам. Все направились в тайгу. Вот наконец и место, где убит зверь.
   -- Большой сохатый,-- говорит Ангирча, освобождая тушу зверя от веток, которыми отец забросал добычу.
   Вместе с отцом они налаживают котомки, чтобы удобнее было нести мясо к берегу. Котомку отца еле-еле подняли на двух палках. Ангирча сделал себе рогульки из тальника. Я смог унести только одну переднюю ногу сохатого.
   Нагрузив мясом бат, мы плывем домой вниз по Сукпаю. Ангирча поет:
   Хорошо спускаться вниз по реке, Не надо отталкиваться шестами. Везем с собой много мяса домой, Будем кушать мозг и сало.
   До самого вечера вся семья была занята тем, что одни резали мясо, коптили его, другие топили сало, разливали в берестяные чумашки. Из застывшего сала отец вырезал змею и положил ее в самую большую чумашку.
   -- Это зачем? -- спрашиваю.
   -- Пусть охраняет нашу добычу.
   

САНГИЯ-МАМА

   Еще над рекою курится туман, еще утренняя роса блестит на траве, а мы с Канси уже успели нарубить вороха тальников для шестов. Надрываясь, тащим их по берегу. Мимо нас, потряхивая хвостиками, пронеслись трясогузки. Они разыскивают пищу среди речных наносов. На той стороне реки протяжно и звонко тоскует одинокий ястреб. Кричат сычи.
   -- Яту, наверное, варит уже лосиную голову,-- таинственно шепчет Канси.-- Ведь сейчас будет молитва. Будем благодарить Сангия-Маму за то, что послала нам зверя.
   Мы подоспели вовремя. Все готовятся к молитве. Яту сняла кожу с головы зверя, срезала мякоть, хрящи, сложила все это в чашку. Но прежде она разрубила голову вдоль и, вынув глаза, предложила их мне.
   -- Выпей, бата, лосиные глаза. Станешь зорким. Будешь видеть зверя раньше, чем он увидит тебя.
   Я высасываю лосиные глаза и тороплюсь успеть на молитву. Отец уже взял лосиную голову. Ангирча несет сердце, дедушка держит наготове багульник и горячие угли. Мне досталась чашка с кровью из лосиного сердца. Все идут к изображению зверя, что стоит на берегу. Так вот какова Сангия-Мама! Она требует жертвы. Мы кладем на землю голову лося, сердце, ставим чашку с кровью. Отец мажет изображение зверя кровью. Оно молчит, выставив острую, как меч, голову, и смотрит на нас, ничего не понимая.
   -- Сангия-Мама!-- начинает дедушка. Он зажигает багульник; клубы пахучего дыма вздымаются кверху. Раздувая угли, дедушка говорит:
   
   Сангия-Мама! Сангия-Мама!
   Прими воскурение наше,
   С кровью зверя жертву прими!
   За лося, посланного тобой.
   Приносим тебе его голову,
   Став на колени, мы все
   Кланяемся тебе, Сангия-Мама!
   
   Отец отрезает ножом кусочек лосиного языка, бросает его вниз по течению реки, затем отрезает кусочек ноздри и бросает вверх по течению реки. Он тоже молится, говоря:
   
   На, тебе, Сангия-Мама, Сангия-Мама!
   Прими, прими!
   Посылай другого лося,
   Пусть идет он к берегу
   Впереди моей оморочки
   И не видит меня и не слышит...
   
   Кончив этот обряд, мы идем в юрту. Все рассаживаются вокруг очага. Отец раздает нам по куску мяса, но прежде чем начать есть, взрослые отрезают от своей доли небольшие кусочки и бросают в огонь.
   Дедушка говорит за всех сразу:
   
   Э, Пудзя! А!
   Ты позволил убить нам лося,
   Пошли нам еще большого лося скорей...
   
   Поджав ноги, мы сидим у костра до тех пор, пока не опустеет котел. Об этих сытых днях вспоминали мы спустя некоторое время, когда были съедены все запасы, а Сангия-Мамя не послала новой удачи.
   

ПЕРВЫЙ ХАРИУС

   Ой, какой день длинный летом! Я бегаю по косе, гоняюсь за бабочкой. Бегаю, кричу: "Бабочка, сядь ко мне! Бабочка, сядь ко мне!" Хочу ее поймать, она улетает. Тогда я беру ветку и размахиваю ею направо, налево, пока не прихлопну жертву. Вот уже много бабочек наловил. Что с ними делать? Запрягаю в лодочку, привязав одну бабочку к другой. Точь-в-точь собачья упряжка. А куда ехать? Конечно, промышлять.
   Что-то жужжит над моим ухом. Кто это? Ах, это жук-дровосек. У него длинные-длинные усы: я хватаю жука за усы, кладу в лодочку и скачу домой. Там, вырезав маленький бубен из бересты, заставляю жука шаманить. Перевернутый на спину, он лежит в лодочке, перебирает лапками, держа берестяной бубен.
   -- Дынг, дынг, дынг, дынг!-- кричу я.-- Курите багульник, зажигайте душистую траву!
   -- Вот непоседа,-- говорит мать, а Яту, вышивая узор, напевает:
   
   С бубном пляши, не смущайся,
   С бубном играй, не смущайся,
             Ну, такунг-такчн,
             Ну, якунг-якчи.
   Как следует играй,
   По старинке начинай.
             Ну, такунг-такунга.
             Ну, якчинг-якчинга!
   
   Как-то раз я поймал большого махаона, привязал его за ниточку и хотел присоединить к упряжке, но бабочка вырвалась и полетела с ниткой за реку. Я погнался за ней, бежал до тех пор, пока вода не подошла к горлу. Я схватил нитку и упал.
   -- Бата тонет!-- закричала мать.
   Вместе с бабочкой я был вытащен из воды. И вот сижу голый, завернувшись в халат матери, ожидаю, когда высохнет моя одежда.
   -- Ты, я вижу, много бегаешь зря,-- сказал мне вечером дедушка. Я подошел к нему, чтобы посмотреть, как он будет ковать железо, пристроив кожаные меха к огню.-- Помогай мне.
   Я начинаю работать так, что моя голова раскачивается из стороны в сторону. Дедушка кует острогу.
   "Хорошо бы и мне получить снаряжение. Стал бы промышлять понемногу",-- думаю я.
   -- Дайте мне острогу.
   Дедушка сделал мне маленькую острогу с расчетом, что она будет вполне хороша для малявок. Но ведь обидно охотиться за малявками.
   -- Дедушка, а я смогу своей острогой тайменя добыть?
   -- Ха, ха, ха!-- смеется Ангирча.-- Если ты добудешь тайменя, так я съем его, поджарив на своем собственном мизинце.
   Ангирча пришел подправить свой нож. Он издевается надо мной, а дедушка молчит, смотрит на раскалившееся докрасна железо. В руках у него маленький топорик, сточенный почти до самого обуха. Он бьет им по железу так, что искры брызжут во все стороны. Закончив ковать, он говорит мне:
   -- Пойдем шесты рубить. Бери свою острогу.
   На спине у дедушки деревянная птица: она привязана к поясу.
   Я спрашиваю, что за птица села к нему на спину.
   -- Это дух моего позвоночника,-- отвечает дедушка.-- Я ношу ее для того, чтобы спина не болела.
   Вниз по реке хорошо плыть. Мы плывем у самого берега. Дедушка учит меня бить острогой рыбу, подцепив сразу одного за другим двух коньков.
   -- Теперь промышляй один,-- говорит он, оставив меня на косе. Сам он отправляется дальше, к зарослям тальника. И вот я один. Колю острогой мальков, складываю их в свою крошечную оморочку. Целый день я ходил вдоль берега, высматривая добычу. Маленькие пескарики, ленки, налимчики проплывали стадами, щекоча мои ноги. Так я дошел до залома. Взобрался на бревно и смотрю в воду. Вода светлая. Видно все, что лежит на дне. Опять идут мальки. Но вот, распустив плавники, важно плывет хариус. Я изо всей силы бью в него острогой. Попал!
   От удивления дедушка раскрыл рот, когда увидел в руках у меня большого хариуса с кровавыми следами удара.
   -- Так вот каков тот человек, который будет кормить меня на старости лет!-- Дедушка ласково потрепал меня по плечу. А через час, подойдя к юрте, он возбужденно заговорил с бабушкой.
   -- Наш мальчик хариуса поймал. Давайте попробуем первую талу {Рыба в сыром виде, нарезанная на кусочки.} из его рук.
   Уже на ходу я проглотил один тусочек талы, выбежав из юрты. Обрадованный тем, что завтра у меня будет настоящая острога, я кувыркался на песке.
   

КЕТА ИДЕТ

   Разноцветными стали деревья в лесу. Пожелтели березы. Листья кленов окрасились в такой цвет, как бабушкин старинный халат из китайской материн. Куда ни посмотришь, везде красные халаты развешаны. По реке плывут листья, сорванные с деревьев бурей.
   Осень пришла невеселой гостьей. Отцовское ружье износилось. Мы остались без мяса, а Сангия-Мама посылает удачу охотнику только с хорошим ружьем. Вся надежда была на рыбу. Раньше бывало, мы запасались черемухой. Мать сушила ее на солнце, потом растирала на камнях в муку и стряпала вкусные лепешки. Ели их, поливая сохатиным салом. А в это лето ничего не заготовили. Отец бормотал забавные слова, когда я вернулся из лесу с берестяной чашкой, только до половины наполненной ягодой.
   
   Черемуха, черемуха дзигдзие, дзигдзие1!
   Птички опередили тебя,
   Бурундуки опередили тебя,
   Черемуха, черемуха, дзигдзие, дзигдзие!
   Вороны опередили тебя,
   Медведи опередили тебя.
   1 Поспевай, поспевай!
   
   
   Однажды рано утром, когда еще предрассветное небо горело звездами, дедушка встал и долго бродил вокруг юрты. Я лежал рядом с бабушкой, свернувшись клубком, как соболь в своей норке. Надрывный громкий кашель деда разбудил меня. Дед вошел в юрту с охапкой дров. Стал разжигать костер. Не обращая внимания на спящих, вполголоса завел свою песню, похожую на жалобу:
   
   Ай-ай, как холодно-то стало,
   Тайга переменила цвет.
   Наверное, осень уж пришла,
   Кета пойдет, наверно.
   
   Ай-ай, земля-то поседела,
   Теперь тала еще вкусней.
   Наверно, осень уж пришла,
   Кета пойдет однако.
   
   Hада аджига1 по утрам
   Стоят над самой головой.
   Наверно, осень уж пришла,
   Кета идет, пожалуй.
   
   Крохаль-самец птенцов повел,
   Вспорхнули быстро трясогузки.
   Однако осень уж пришла,
   Кета идет, наверно.
   
   Посмотришь в лес -- желто кругом.
   Посмотришь в лес -- красно кругом.
   Наверно, осень уж пришла,
   Кета идет, наверно.
   
   Вороны головы остригли2
   Медведь по берегу гуляет.
   Однако осень уж пришла;
   Кета идет, наверно.
   
   Медведи всех нас объедят,
   Вороны все зачистят
   Пора готовить острогу,
   Пора садиться в лодку.
   1 Осенью перед ходом кеты вороны роняют перья с головы.
   2 Семь девушек-звезд. Созвездие Малой Медведицы.
   
   -- Сегодня пойдем лучить рыбу,-- сказал дедушка, как только все встали.
   Он уже нащепал кедровой лучины и связал ее в несколько толстых пучков. Весь день готовились к рыбалке. Отец сделал себе новую острогу. Ангирча тоже. Когда стемнело, вышли на двух батах вниз по реке.
   Яркий свет от горящей лучины прорезал темноту ночи. Огнистая дорожка осветила реки. Ночью кета идет у самого берега. Так светло, что видно, как стремительно мчится она навстречу волне. Дедушка с размаху бросает в нее острогой. Рыба всплывает наверх. Минута -- и она уже плещется на дне бата. Так мы и рыбачили почти до самого утра,
   Днем я сидел на берегу, лакомился головами кеты. Рядом со мной Дзяуга и Ломбо жевали кости. Кеты было мало в эту осень. Дедушка удивлялся, куда девалась рыба.
   -- Оставим голодными наших собак. Не будет юколы,-- говорил он, оглядывая небогатый улов.
   В тот день мать раньше всех покинула рыбалку. Я заметил, как она переменилась в лице и побрела в юрту, еле передвигая ноги. Потом она исчезла куда-то. Я спрашивал бабушку: где моя мать?
   -- Ушла на промысел,-- ответила бабушка.
   Только спустя несколько дней я узнал о том, что "ушла на промысел" означало: "ушла в родильный шалаш" {Во время родов удэгейская женщина уходила в специально построенный для нее шалаш. Единственная помощь роженице состояла в том, что ей приносили дрова, воду и продукты, из которых она сама должна была готовить себе пищу Вход в шалаш был запрещен. Женщина сама отрезала пуповину, закапывала послед, обмывала новорожденного.}.
   Был холодный осенний вечер. В лесу от ветра ломались деревья, и Сукпай ревел, бросая волны на камни. Я лежал вниз головой, уткнувшись в лохмотья. Бабушка подползла ко мне, села рядом. Гладит мою голову и говорит:
   -- Когда ты был грудным ребенком, ты был забавный маленький человечек. Головка твоя лоснилась. Черные волосы поблескивали. Хочешь, я расскажу тебе, как мать ходила с тобой "на промысел"?
   Я сразу перестал плакать. Интересно послушать, как это было.
   -- Ты родился зимой,-- начала бабушка, пыхтя своей длинной трубкой.-- Охотничий балаган у тебя был сделан из веток пихты. За три дня до того, как ты появился на свет, мать ушла вот так же, как и сейчас, в шалаш. Я принесла ей лепешек и рыбы, натаскала сухих валежин, развела костер и оставила ее одну. Холодно было в лесу. В эту пору деревья трещат от мороза, заметает пурга. Над самым шалашом шумела старая ель.
   Помню, я едва-едва протоптала дорожку к вашему "промыслу". Принесла муки для лепешек. Грешно заходить в шалаш. Нельзя. Я просунула мешочек с мукой в дверь и услышала, как ты заплакал. Потихоньку спросила у матери: кто родился-то? Она сказала:-- Бата! "Ну вот, нашелся у нас еще кормилец",-- подумала я. А холод был страшный.
   Когда-нибудь ты спроси-ка у своей матери, как она согревала тебя в морозные ночи. Ты дрожал весь от холода, плакал. Мать брала тебя на колени, завертывала полой своего халата, прижимала к груди. Она дышала на твои посиневшие ручонки и боялась только одного, чтобы не погас костер. Слезы текли у нее из глаз день и ночь, но, глядя на тебя, она улыбалась и разговаривала с тобой, как с большим.
   Ильмовая гнилушка давала мало тепла. Мать протягивала к огню то ноги, то руки, поворачивалась с боку на бок. Сама она готовила себе пищу. Грешно ведь стряпать для роженицы. Так вот она и "промышляла" с тобой пятнадцать дней и ночей. Жила в шалаше, имея один истрепанный ситцевый халат и один халат из рыбьей кожи. Закоченеет один бок, повернется этим боком к огню, закоченеет другой бок, повернется другим боком к огню. Холодно было. А она держала тебя на руках и радовалась, что ты явился на свет.
   -- Бабушка, а можно мне пойти туда? Я нарублю ей дров.
   На мой вопрос бабушка ответила сердито:
   -- Закон не позволяет этого. Не будь ты сумасшедшим, мальчишка, не навлекли беду на всех нас. Нельзя!
   Я уткнулся еще глубже в тряпье и ревел до тех пор, пока не уснул. Дни потянулись за днями. Большая буря пронеслась над тайгой, оголила деревья. Белый иней по утрам покрывал землю. Собаки скулили от холода, и отец впускал их в юрту. Я думал о матери. Она пришла через несколько дней, похудевшая от страданий. Под полой халата принесла новорожденного. Это был мой младший братишка.
   В те дни мать долго не вставала с постели. Дедушка устроил камланье, чтобы вылечить ее. Но ничто не помогало. Тогда отец заявил, что нужно перебраться на новое место, пока Сукпай не покрылся льдом.
   Мы спустились вниз по реке, на двух батах перевезли все наше имущество. Хмурый осенний лес осветился пламенем большого костра. Всю ночь мы таскали сухие валежины, а днем собирали на заломе старую кору ивы, чтобы построить юрту. Я раздобыл у бабушки лепешек из черемухи для матери. Она взяла их и улыбнулась, погладив меня по голове:
   -- Хорошее сердце носишь ты в груди, сынок.
   В глазах ее сверкнули слезы.
   

МОЯ ДОБЫЧА

   Мы зимовали возле устья Сукпая. Наша юрта стояла под большой елью. Она была построена из корья. Кругом светились щели, и сквозь них я часто смотрел, как вороны перелетают с дерева на дерево.
   Одинокая юрта наша была холодная. Ночью в дымовое отверстие наверху можно было увидеть звезды. Посредине юрты всегда горел костер. Утром бабушка вставала раньше всех и подкладывала в костер палки. Дрожа от холода, она раздувала пламя.
   Я помню, как сейчас, ее худые, морщинистые руки, протянутые к огню. Она стоит над костром, греет свой рваный халат и тихонько напевает:
   
   Мальчик, мальчик, я грею одежду твою,
   Поднимайся скорей, вставай!
   Слышишь, кукши на ветках давно поют.
   Бери халат, надевай.
   
   Мальчик, мальчик, я грею одежду твою,
   Мышка топчет тебя, не зевай!
   Видишь, зайцы по снегу давно снуют,
   Вставай скорее, вставай!
   
   Как холодно... Быстро вскакиваю, одеваюсь. Натягиваю на ноги унты. Все уже встали. Мать разливает в чашки закту -- суп из юколы, нарезанной мелкими кусочками. Я тоже беру чашку.
   -- Ну, бата,-- говорит мне дедушка, едва мы опустошили чашки,-- собирайся со мной на охоту. Га!
   Первый раз в жизни я надеваю охотничью одежду. Бабушка еще летом сшила мне халат из лосиной кожи и такие же штаны "хэйги", как у взрослых охотников, и даже наколенники, чтобы не холодно было, если придется стрелять с колена. Теперь она помогает мне одеваться, говоря при этом торжественно;
   -- Учись стрелять зверя. Будешь поддерживать пламя нашего костра, когда мы, одряхлев, сядем за спиною сильных.
   И вот я уже стою на лыжах, ослепленный сиянием снега. Белое головное покрывало -- "помпу", расшитое узорами, опускается с шапки до самых плеч, концы его слегка развевает ветер. Я с нетерпением поглядываю на дверь юрты. Что-то долго там возится дедушка, собирая свои самострелы. Наконец-то! Деревянная котомка -- "ханами", в которой хранятся самострелы, всегда у охотника за спиной. Дедушка поправляет на поясе птицу из дерева. Неужели она, действительно, оберегает его от боли в спине, эта птица?
   -- Га,-- тихо говорит дедушка, сразу обогнав меня широким шагом.
   Оказывается, сзади идти не очень весело. Дедушка легко огибает стволы деревьев, скрывается где-то в зарослях ельника и почти совсем не оглядывается. Мне приходится догонять его, я тороплюсь и нередко, запнувшись, падаю, потом поднимаюсь и снова бегу. Ветер все сильнее и сильнее раскачивает надо мной вершины деревьев. Гул стоит в вышине, и оттуда все время сыплется снег. Громкие удары оглашают тайгу, как выстрелы, один за другим: -- Р-раз! Еще раз!
   -- Дедушка, подожди-и...
   Поравнявшись с ним, я спрашиваю: кто может быть здесь еще, кроме нас, откуда этот шум? Дедушка смеется:
   -- Боишься? Не бойся, бата,-- успокаивает старик,-- это мороз стреляет. Деревья трещат. Видишь, как холодно сегодня?
   Полдня мы шли без тропы глухой лесной чащей и молчали, пока не выбрались на белую ленту замерзшего ключа.
   -- Можешь теперь вперед шагать, прямо по ключу, до самой его вершины,-- проговорил дедушка, тяжело дыша. Только сейчас я заметил, как он устал, бедняга. Однако, не задумываясь, я побежал вперед, подгоняемый порывами ветра. Бежал до тех пор, пока не услышал позади далекий зов деда:
   -- Элэ! Элэ! {Хватит, довольно.}
   Он прошел несколько шагов в глубину леса и стал рубить пихту. Делал он это очень ловко. Я засмотрелся. Вот-вот упадет дерево. Оно уже пошатнулось. Длинные космы мха, повисшие на ветвях, растрепались от ветра. Глядя на падающее дерево, дедушка отбежал прочь.
   -- Кабарга!-- вдруг закричал он изо всех сил.-- Я разрушил бабушкин амбар, иди в гости!
   Кабарга любит этот мох, который так похож на бабушкины волосы -- "мамаса нкжтани". Мы начинаем протаптывать тропинки вокруг сваленного дерева. Ставим самострелы. Дедушка заставляет меня привязывать длинные волосяные нитки к стволам берез, а сам, предварительно измерив расстояние от земли на высоте локтя, пробует, хорошо ли натянуты нити.
   -- Теперь стрела попадет кабарге прямо в бок,-- говорит он, немного ослабив нити.-- Дело это требует большой осторожности. Хорошо привяжешь нитку -- успех будет, не сумеешь привязать как следует -- зверь мимо пройдет.
   -- Двадцать лет охочусь на кабаргу и ни разу не поймал,-- рассказывает меж тем старик,-- рассердилась на меня, что ли... Сейчас, наверное, поймаем. Поглядим, есть ли у тебя счастье, бата...
   Мы вернулись домой поздно вечером. Я растянулся у костра и уснул с лепешкой в руке. Прошло четыре дня, и мы снова отправились с дедом в тайгу. Около сваленной пихты, тут и там, на снегу виднелись пятна крови. Все самострелы упали.
   -- Вот и первая твоя добыча,-- обрадовался дед, высвобождая одну за другой жертвы ловушки. Их оказалось четыре. Все были самцами. Это особенно радовало старика: теперь он имеет дорогое лекарство, которое можно обменять у купцов на чумизу.
   Дома около юрты нас встретил отец. Он только что вернулся с соболевки и еще не успел отвязать с нарты поклажу. Дядя Ангирча тоже ходил с ним на охоту. Увидев нашу добычу, отец просиял:
   -- Ого! Кабарга есть,-- воскликнул он, похлопывая меня по плечу.-- Молодец!
   Раскурив трубку, Ангирча протянул ее мне в знак товарищества. Я закашлялся и вернул трубку дяде, задыхаясь от дыма. Все засмеялись. В юрте стало шумно, как на празднике. Еще бы! Охотники принесли немалую добычу. Отец убил восемь соболей, Ангирча -- одиннадцать. Только есть все равно было нечего, и праздник закончился "зактой" без лепешек, для которых уже не оставалось муки.
   Прошло несколько дней. К своей первой добыче я добавил еще трех колонков и рысь. Однажды перед вечером мы услышали громкий лай чужих собак. Отец распахнул дверь юрты, за ним последовал дед. Я тоже выскочил на улицу. Что такое? Незнакомые люди идут к нам. Кто это мчится по реке на нартах, оставляя позади снежный вихрь? Семь собак в упряжке. У каждой собаки на шее красная лента. Гремят колокольчики.
   -- Торговец едет,-- переглядываются дедушка с отцом.-- Ли Цзоу.
   Бабушка боится. Она прячет подальше копье, котлы и посуду. Ведь купец обязательно будет просить пушнину. Если ему откажут, он отберет все, что принесли таежным людям другие купцы когда-то.
   Высокий и толстый, в длинном черном халате купец вваливается в юрту и отвешивает низкий поклон, говоря по-удэгейски:
   -- Багдыфи {Здравствуйте.}!
   У него большая сумка. Он сбрасывает ее с плеч, садится поближе к костру, долго роется в сумке, расспрашивая между тем об охоте. Я сижу за спиной бабушки и вижу, как он достает белые пампушки одну за другой. Звонко причмокивая губами, ест. Заметив меня, бросает мне одну пампушку и продолжает рассказывать новости. Отец и дедушка сидят возле него. Банчок с водкой переходит из рук в руки.
   -- Русские деньги сейчас ничего не стоят,-- говорит купец,-- в России война. Германцы хотят забрать русское государство.
   Кто такие русские, кто такие германцы -- я не знаю и ничего не понимаю.
   -- Если у вас есть пушнина, отдайте мне,-- говорит Ли Цзоу. Мышиные глазки его скользят по стенам нашей юрты. Он прищуривается, и я снова прячусь за бабушку. Торговец продолжает говорить сладковатым, писклявым голосом: -- Я дам вам муку для лепешек, вино, товары. Деньги что? Их можно в костер бросить.
   Купец скривился и действительно бросил в костер одну бумажку, достав ее из-за пазухи.
   Дедушка и отец совсем опьянели. Достают шкуры соболей. Отдают купцу одну кабаргу, другую, третью. Все, даже мои, колонки очутились на коленях у Ли Цзоу. Он повеселел. Поглаживая рукой меха, рассказывает какие-то смешные истории, и от хохота сотрясается его грузное тело. Рано утром он покинул нашу юрту, оставив в ней горький едучий запах опиума, одну серебряную монету и свой адрес.
   Весной, когда вскрылись реки, отец решил отправиться в город к Ли Цзоу. Он взял с собой Ангирчу. Самый большой бат должен был вместить все, что пообещал купец. Вся семья вышла на берег провожать их в далекую дорогу. Дедушка принес новые шесты и весло. Бат столкнули на воду, и шумные волны Сукпая ударились о его борта. Я долго смотрел, как удалялся вниз по реке бат, на котором отец должен был привезти муку, чумизу, красивую материю для халатов и, может быть, еще что-нибудь хорошее. Что именно -- я не знал.
   Мы ждали их целый месяц. В юрте было голодно. Бабушка уже не раз обкуривала багульником свои севохи {Изображение духа, идолы.}. Просила удачи. Лет двадцать она хранила кусочки сушеной морской рыбы для молитвы.
   -- Кушай, бата,-- сказала она однажды, подавая их мне.
   Река разливалась с каждым днем все больше и больше. Нигде нельзя было увидеть ни одной, даже маленькой, рыбы. Напрасно дедушка брал в руки острогу. Мы голодали. Я каждый день долго просиживал на берегу, смотрел вниз, но отца с Ангирчей все не было.
   Как-то бабушка подошла ко мне с печалью в глазах, потому что я так громко просил есть, что голос мой, наверное, разрывал стены юрты,
   -- Я принесла тебе вот это,-- сказала бабушка, протянув мне кусочек пожелтевшего жира из груди сохатого.-- Кушай.
   -- Как? Разве можно?
   Я помню, как бабушка прятала его для молитвы и предупреждала:
   -- Кто покушает, у того рот скривится.
   И вдруг... Я испуганно смотрю то на бабушку, то на этот кусочек сала.
   -- Можно, кушай, не бойся,-- говорит бабушка, и глаза ее увлажняются.
   Отец возвращался по большой воде. Мы все беспокоились, что трудно будет подняться с грузом по Сукпаю. Каждый день ждали, выходили встречать, прислушивались -- не обрадует ли нас песня Ангирчи. Я заметил бат еще издали и хотел помчаться навстречу в оморочке. Но мать удержала меня:
   -- Не надо пугать радость, а то улетит, как птичка.
   Я остался на берегу вместе со всеми. Но радость все равно улетела. Бат был пустой. Ни муки, ни чумизы -- ничего не привез отец.
   -- Обманул купец,-- мрачно сказал он.
   

ГОЛОДНАЯ ВОДА

   В то лето мы снова поднялись вверх по Сукпаю, поближе к устью Сагды-Болинку, где постоянно охотился дед. Там тоже поставили юрту. В поисках добычи отец и Ангирча уходили то вниз по рекам, то вверх. Удачи не было. Мы с дедушкой и Канси по ночам "лучили" рыбу. Ее хватало на то, чтобы позавтракать.
   -- Зверь ушел, рыбы не стало,-- говорил в раздумье дедушка, -- не к добру это.
   Однажды перед вечером он поставил на берегу севохи, развел костер, зажег багульник и стал шаманить.
   
   Сангия-Мама, Сангия-Мама!
   Пошли нам зверя...
   
   Он молился, но Сангия-Мама, наверно, его не слышала, потому что мы продолжали голодать. Если не поймаем ни одного ленка, есть совсем нечего. Собаки лежат между камней и жалобно смотрят на нас. Я прошу у бабушки есть. Она трясет головой, беспомощно разводит руками.
   -- Ничего нет. Купец ограбил нас. Ловите рыбу.
   В тот год дедушка как-то еще сильнее состарился. Он стал совсем плохо видеть. На охоте ему уже не сопутствовала удача.
   Над рекой с утра до вечера плывет туман. Льют дожди. По ночам небо, как сердце медведя, окутано черной пеленой. Отец и Ангирча возвратились с пустыми руками. А бабушка свои севохи все еще багульником обкуривала.
   Страшное наводнение предсказывал дед. Вода поднялась в реке так высоко, что вот-вот вырвется из берегов.
   Как-то вечером дедушка вошел в юрту и заговорил тревожно:
   -- Баты нужно поставить поближе к юрте. Ночью придет вода.
   Сквозь сон я услышал раздирающий душу крик:
   -- Улиду гадаугаты! {Вода нас затопляет!}
   Вода хлынула в юрту. Барахтаясь в холодном потоке, я схватил свою одежду. Костер погас. Булькая по воде, отец первым выбрался из юрты, чтобы приготовить лодки.
   -- Ой-е-ей!-- донесся его громкий голос.-- Самый большой бат унесло водой. Осталось два маленьких. Собирайтесь живее!
   Пока мы все перебрались в лодки, вода была мне уже выше пояса.
   -- Мама!-- кричу я в темноте, не видя, где она.
   -- Бата! Сиди смирно!
   -- Ой, где наш чайник? -- слышу голос бабушки.
   -- Яту, захвати котел!
   Когда все очутились на батах и мы повернули их вниз по течению, вода подхватила нашу юрту и понесла, с шумом раскидывая корье. Мы почти ничего не успели взять.
   -- Куда пойдем? -- спрашивает дедушка отца. Они стоят на разных батах. Дедушка -- на переднем. Я с ним. Вокруг так темно, что глаз еле различает лесистые берега Сукпая.
   -- Веди, куда знаешь!-- кричит вдогонку отец. Дедушка знал одно высокое место в нижнем течении
   Сукпая. Туда он и привез нас.
   Выбравшись на берег, мы развели костер. Дедушка всегда умел отыскать бересту в тайге и добывал огонь в любую погоду. Промокшие до нитки, мы облепили костер. Греемся.
   -- Долго здесь не придется быть,-- сказал отец.-- Сколько потребуется времени, чтобы вскипятить один чайник, столько и пробудем. Вода придет.
   -- Больше идти некуда,-- мрачно промолвил дед. Тогда отец привязал баты к дереву и, как только вода
   залила костер, мы все опять погрузились в лодки. Поток налетел, снова ударился о борта, со свистом и шумом подмял кусты и хлынул в пойменный лес. Откуда-то издали послышался сильный треск.
   -- С корнями деревья вырывает,-- тихо говорит дедушка.
   Шум воды смешался с треском деревьев. Напуганные, мы сидим в батах, глядя в темноту ночи. Сверху льет дождь, снизу заливает река. Дедушка шепчет молитву:
   -- Лунгья! {Бог воды.} Спасай детей моих, Лунгья! Не утопи нас. Будь милостив к лесному человеку!..
   Вот и рассвет брезжит. Серое небо светлеет, словно кто-то постепенно снимает с него пелену.
   -- Идем на сопку,-- предлагает отец.
   Дед молчит, задумавшись. Потом, решительно взмахнув рукой, протестует:
   -- На крутую сопку нельзя идти. Страшное наводнение пришло. Беда. В такую воду сопки рушатся. Идемте искать холмы.
   По руслу Сукпая, как шуга в весеннее половодье, плывут деревья, вырванные водой. По руслу Сукпая страшно идти на батах. Мы плывем пойменным лесом, выбирая путь между стволами елей, берез, тополей. Отец теперь обогнал нас. Он идет впереди. Волны то наступают на нас, то откатываются.
   Холм, на котором мы разместились, когда-то был высокой горой. Дожди размывали его, рушили ветры. И вот мы сидим на холме у костра. Бабушка отыскала поблизости заросли травы аунты. Принесла большую охапку. Шкурки тайменя, заготовленные для обуви, мы едим, мелко порубив их и перемешав с травою.
   Шесть дней мы просидели так на холме. Вода начала падать. Чтобы не застрять с батами в тайге, пришлось перебраться поближе к Сукпаю.
   -- Га!-- сказал вдруг отец, и лицо его просияло. Он вспомнил, что где-то поблизости есть старое охотничье зимовье. Там должны быть запасы юколы.-- Га!-- повторил он и стал отвязывать баты.
   В зимовье мы нашли несколько штук юколы и сушеное мясо.
   Вечером мы сидели у костра. В двух шагах от нас темнела река. Искры от костра падали на воду, как цветы; падали и отцветали.
   -- Самое страшное в жизни -- вода и огонь,-- заметил дедушка, вытирая слезящиеся от дыма глаза.-- Помню, пожар чуть не погубил нас.
   Я придвинулся к нему поближе, чтобы не пропустить ни одного слова.
   -- Анана-анана {Зачин какого-либо предания, иногда сказки. Буквально -- прежде, давно.},-- протяжно, нараспев, как всегда, когда рассказывалась какая-нибудь давнишняя история, начал он,-- это было, когда у нас со старухой родился самый первый ребенок. Мы кочевали на Болинку-биоса. Ночью пожар пришел. С вершины Сукпая через горы перевалил к нам. Все зашумело, затрещало кругом. Как зверь, перебрасывался с сопки на сопку огонь. Мы спасались в воде. Опрокинули бат, чтобы не сгореть, и сидели под батом. Звери тоже стояли в реке. Сукпай стал горячий. Рыбы подохло много. Тайга две недели горела. Только пни остались и пепел. Много зверей погибло. Хорошо, что дожди пошли, погасили пожар. Да, страшное дело было! Говорят, скя {Японец.} принес нам тогда несчастье, огонь пустил.
   Много лет спустя я узнал, что действительно виновниками пожара, опустошившего на сотни километров тайгу, были японцы, работавшие на рыбных концессиях. Это они подожгли тайгу на морском побережье. Оттуда огонь пришел на Сукпай.
   Можно и теперь определить по березе, когда это было. Береза всегда после пожара первая поселяется в лесу. Я насчитал у нее пятьдесят с лишним сучков.
   

СОРОДИЧИ

   Куда это мы едем опять? Снова кочуем всей семьей. На двух батах спускаемся вниз по Сукпаю. Бабушка гребет веслом, сидя на корме, дед впереди. При каждом опасном повороте, где встречаются каменные заломы и наш бат, качнувшись, стремительно падает вниз, бабушка вскрикивает:
   -- Ну ты, филин слепой, смотри хорошенько!
   Дедушка молчит, будто совсем не слышит ее, спокойно отталкивает лодку шестом. Мой игрушечный бат, привязанный на веревке, тащится следом за ними через перекаты, мимо заломов и карчей.
   -- Куда мы едем?-- спрашиваю у бабушки.
   -- К сородичам едем, сынок. Вот сейчас выйдем на Хор, повернем влево и увидим юрты.
   С каждым новым перекатом мы словно падаем под гору. Когда сукпайская волна вынесла нас на большую реку, я увидел широкую долину, справа окаймленную цепью скалистых гор, слева -- густым лесом. Синяя просторная даль открылась впереди. Хорская вода глубока и прозрачна. Так вот где живут наши сородичи! Дым от костров струится над лесом. Первый раз в жизни я вижу сразу несколько юрт, возле которых толпится народ. Громко лают собаки. Отовсюду слышатся голоса:
   -- Никида эмэктэ {Кто приехал?}?
   -- Сукпайские люди приехали.
   На берегу становится шумно.
   -- Как живете? -- спрашивает кто-то.
   -- Ничего живем,-- отвечает отец.-- Немножко голодаем. Вода унесла нашу юрту, все погибло.
   В толпе я замечаю одного человека. Медленно продвигаясь, он идет, заложив руки на спину, важно курит длинную трубку. Это старшинка Чингиса Кимонко. На нем красивый халат, подпоясанный кожаным поясом. Сбоку торчат два ножа. Сам он низкого роста, но крепкого телосложения. Лицо у него круглое, как луна. Голова почти совсем лысая, только на висках щетинится седина. Усы острижены коротко, на подбородке жиденький пучок волос.
   -- Багдыфи!-- говорит он моему дедушке и становится перед ним на колени.
   Дедушка поднимает его:
   -- Вставай!
   Они обнялись. Я понял, что при встрече сородичи именно так и делают: перед старшими по возрасту становятся на колени. В следующую минуту у ног Чингисы очутился мой отец. Чингиса поднял его и поцеловал. Потом отец шепнул мне на ухо:
   -- Поклонись этому дедушке.
   Я проделал то же самое, что и отец, но, по-видимому, гораздо усерднее, так как несколько раз стукнулся лбом о камни.
   Чингиса засмеялся:
   -- Встань, парень! Хорошо. Быстрее расти. Надо наш род защищать. Будешь с Кялундзюгами драться, как я. Вот смотри!-- Он провел перед моим лицом рукой с изуродованными пальцами.-- Видишь! Это я закон Кимонко защищал. А это видишь? -- наклоняя голову и сверкнув лысиной, на которой багровел шрам, продолжал Чингиса,-- тоже закон Кимонко защищал. Дрался с Кялундзюгами. Палками били, когда слово не помогло. Запомни, бата, Кимонко -- это одна сторона, одни законы. Кялундзюга -- другая сторона, другие законы.
   Мне стало как-то не по себе. Лицо Чингисы показалось чужим, неприятным. Зачем он говорит это? Неужели большие люди тоже дерутся? Я хотел бежать. Но тут Чингиса подвел ко мне мальчика и сказал:
   -- Это Кяундзя. Будьте друзьями.
   Кяундзя был чуть пониже меня ростом. В рваном халате, босиком, он стоял, оглядывая меня с головы до ног так, словно испытывал, гожусь ли в товарищи. Когда все направились в юрту Чингисы, Кяундзя исчез. А мне так хотелось побегать с ним по берегу, показать свою острогу -- ведь с тех пор, как заболел Канси, не с кем стало промышлять хариусов.
   В юрте Чингисы было просторно. Развешанные всюду палки с блестящими железными наконечниками, лук и стрелы напомнили мне речь старшинки на берегу. По-видимому, он всегда держал оружие наготове. Так много незнакомых людей здесь, что я не знаю, где спрятаться. Все время стараюсь держаться за спиной отца. Все наперебой делятся новостями.
   Только одна женщина, совсем еще молодая, ни с кем не разговаривает, сидит, скрестив ноги, на берестяной подстилке, вышивает. Она одета в шелковую тэгу темно-красного цвета. В ушах и в носу у нее блестят серебряные серьги. На руках, чуть повыше запястья -- браслеты. Густые черные волосы собраны в две косы, опутанные красной тесьмой. На концах висят морские ракушки. Она молчит, как будто никого не замечает.
   -- Диченка!-- вдруг крикнул ей Чингиса.-- Приготовь нам поесть.
   Женщина быстро вскочила, отбросила в сторону рукоделие. Повинуясь хозяину, вышла из юрты, гремя посудой.
   Дедушка расспрашивал Чингису, что делается в низовьях Хора. Тот ответил, что ничего не знает плохого и хорошего тоже никто не рассказывал. Но за обедом хозяин разговорился.
   -- Род Кялундзюги имеет теперь сильного вожака,-- сказал он, прищурив один глаз.-- Звать его Магади-Мафа. С ним я дрался недавно. О, это очень опасный человек, большую власть имеет. Дело было так. Я приехал на Катэн. Там живет Умя -- племянница моя. Муж у нее умер. Осталась вдовой. Старший брат ее мужа, Зачембу, задумал на ней жениться. Она не хотела. Ее стали избивать, мучить, ничего не давали есть. Наконец заставили силой. Я решил за нее заступиться. Я сказал им: "Так делать нельзя. Она -- дитя нашего рода, и мы не дадим ее в обиду". Это не понравилось Зачембу. Он пожаловался своему начальнику. Прошло много дней. Я приехал домой. Вдруг ко мне являются люди, передают приказ Магади -- немедленно явиться к нему. Приезжаю туда. Магади-Мафа поглядел на меня сердито. Спрашивает: "Кого русские сделали самым большим начальником здесь, меня или тебя?" Он не стал ждать, пока я до конца объяснял ему все, как было. Схватил палку и кинулся на меня. Мы стали драться. Оба твердо держались на ногах и оба как следует пощупали друг другу кости. Потом меня вытолкнули на улицу. Что я мог сделать один против них.
   -- Да,-- согласился отец.-- Кялундзюги все время против нас идут. Как жить будем?
   -- Ничего,-- проговорил дедушка, покачиваясь в такт своим словам,-- я думаю, драться совсем не надо. Будем терпеть.
   Когда Диченка поставила чай, я выбежал из юрты, чуть не сбив с ног Кяундзю. Оказывается, он все время стоял у входа, не решаясь войти. Я взял его за руку.
   -- Пойдем лучить рыбу по берегу, вброд. У нас кедровая смола есть.
   Поздно вечером мы лучили рыбу. Кяундзя шел впереди. Он освещал горящей смолистой лучиной темную полоску реки и подбирал хариусов, которых я бил острогой. Это было так интересно, что если бы не бабушка, которая пришла на берег разыскивать нас, мы бы, наверное, рыбачили всю ночь.
   -- Бата! Пойдем ночевать в юрту Кяундзи,-- сказала она.
   В эту ночь мать с больным Канси и маленьким ребенком осталась в юрте Чингисы. Дедушка, отец, Ангирча и Яту спали на берегу.
   -- Идем!-- воскликнул Кяундзя, как только бабушка удалилась, подобрав наш улов. Взявшись за руки, мы побежали за ней следом.
   

ИСТОРИЯ ПАЙДЫ

   Много юрт видел я прежде и потом, но никогда мне не приходилось бывать в такой бедной юрте, как эта, где жил Кяундзя. Тесный балаган из корья, закопченный дымом, едва вместил нас. Две берестяных подстилки, на которых лежат кабаньи шкуры, старый железный котел над костром, две чашки -- вот и все. Кяундзя жил с матерью. Отец, женившись на молодой женщине, уехал куда-то в верховья Анюя. Трудно было матери добывать пищу. Она осталась с двумя еще совсем маленькими сыновьями. Семья голодала. Случалось, по милости Чингисы, у них появлялась в доме чашка чумизы или кусок свежего мяса, но за это женщина должна была целыми днями мять звериные шкуры, выделывая их для обмена, помогала шить одежду.
   Из наших хариусов она приготовила талу. Едят с бабушкой и хвалят:
   -- Ая! Хороша тала, добытая нашими сыновьями. После ужина, набив табаком трубки, старухи заводят
   беседу. Мы с Кяундзей лежим рядом. Я говорю ему, что хорошо бы завтра порыбачить как следует. Он толкает меня в плечо и заставляет прислушаться к тому, о чем говорит его мать. Тихим, медленным и бесстрастным голосом она рассказывает:
   -- Эту женщину Пайдой звали. Славная была, добрая. Муж-то умер у нее. Вот и пришлось плохо. Вдова. Женихов стало свататься много. Говорят, почти все мужчины из рода Гвасинка хотели взять ее в жены. Пайда была красивой. А замуж идти не хотела. Ждала с Самарги одного парня, которого сердце выбрало. Давно сердце выбрало, да жить не пришлось -- не мог он калым собрать, чтобы купить ее у отца. В этот раз пришел он с Самарги. Хотел увезти Пайду с собой. Тут и завязалась драка. Не дали Пайду, а парня избили и выгнали. Прошел год. У Пайды ребенок родился. А женихи все спорили между собой, дрались из-за нее. Решили пожаловаться на нее Магади. Магади-Мафа назначил суд.
   -- Большую власть имеет этот человек, что ли? -- спросила бабушка, прерывая беседу.
   -- Да,-- сказала мать Кяундзи,-- он богатый. Раньше тоже простой охотник был. Потом начал торговать, познакомился с купцами. Ездил сам на Бикин с товарами, через перевал на Самаргу ходил. Кругом побывал. Скупал пушнину у наших охотников, потом продавал ее. Богатым стал. Теперь русский начальник из Хабаровска назначил его самым старшим по всему Хору над нами. Разве не знаете? Повесили ему на грудь медную бляху. О, у него много, много людей. Он живет внизу, там, около Бичевой. Дом себе построил.
   -- Так вот,-- продолжает она свой рассказ,-- этот Магади выслушал жалобу и говорит: "Привезите Пайду ко мне. Свяжите ее, посадите на бат и привезите. Ребенка тоже". Ему говорят: "Ребенок-то умер". "Все равно,-- говорит,-- доставьте мертвого".-- Пайду связали с мертвым младенцем, которого сняли с дерева... {Удэгейцы хоронили детей на деревьях. Маленький гробик ставили где-нибудь в развилке дерева и оставляли его там, полагая, что душа младенца летает здесь, как птица, а потом снова воплотится в другое существо. Считалось, что если женщина закопает умершего ребенка в землю, у нее больше не будет детей.}
   Собралось много народу. Стали разбирать дело Пайды. Она сидит посредине избы. Кругом люди. Все смотрят на нее. Кто жалеет, кто смеется. Руки и ноги у нее связаны.
   Магади спрашивает у нее: "Почему ты живешь не так, как полагается по лесному закону? Зачем ты убила ребенка?" Пайда молчит. Ведь она женщина. Как женщина будет говорить? Опустила Пайда глаза. Смотрит на своего ребенка, он рядом с ней лежит. Плачет Пайда. Слезы катятся по лицу.
   "Что же ты молчишь, поганая жаба?" -- опять спрашивает Магади. Пайда ничего не говорит. Тогда Магади приказал принести семь прутьев. Принесли семь прутьев. Связали их вместе в один пучок. Магади приказывает: "Развяжите ей ноги и руки, снимите с нее одежду и ударьте пятнадцать раз".
   Два человека вышли из толпы исполнять его приказание. Один-то держит за руки Пайду, другой сидит у нее в ногах. Магади передал прутья своему помощнику Ланей, и тот начал бить Пайду. Люди смотреть боятся. Стали выходить на улицу. А когда закончилось это, Магади-Мафа подозвал к себе Лайси, чтобы посоветоваться.
   "Что делать с ней дальше? Если убить ее, все узнают, будет нехорошо. Соболей у нее нет. Выкупа не будет. Давайте сделаем так: выгоним ее отсюда совсем, чтобы она никогда больше не видела Хора". Лайси согласился: "Это правильно",-- говорит.
   Тут из толпы вышел нанайский торговец Оненка Сурги. "Могу отвезти ее",-- сказал он. Магади обрадовался. Опенка потом променял Пайду на молоденькую девочку из рода Конгмонко. С этой девочкой поехал на Самаргу. Там продал ее за двадцать соболей. А Панда умерла...
   Выслушав эту историю, мы с Кяуидзен уснули, обнявшись. Наутро, бродя по лесу в поисках кедровой смолы, снова вспомнили о ней и договорились отомстить Магади-Мафе, когда подрастем. Тогда я и не подозревал о том, что со временем увижу на Самарге женщину-колхозницу, проданную в детстве за двадцать соболей.
   

СТРАШНАЯ НОЧЬ

   Детство мое далекое, темные облака над сопками, реки шумные, быстрые и холодные реки. Невеселое детство мое с тропами, занесенными снегом, с жалобной песней кедровки в лесу, с едким дымом костров в шалашах. Что я вспомню сегодня? Мы опять зимуем около устья Сукпая. В юрте темно и холодно. Канси уже нет. Бабушка говорит, что его унес филин. Но я знаю, Канси умер. После наводнения он простудился, слег, перестал ходить. Зачем филину хромой мальчик?
   Хорошо, что Кяундзя живет теперь рядом с нами. Есть и другой мальчик -- Лэтэ. С ними можно ходить на лыжах в тайгу, ставить капканы, охотиться. Как-то раз мы играли, распределив между собой немудреные роли. Лэтэ был кабаном, Кяундзя -- медведем, а я -- охотником. У меня -- копье, которым я поражал зверя на расстоянии. Они убегают, я догоняю. Намаявшись за день, мы развели костер, уселись вокруг него, разговариваем.
   -- А ты знаешь, кто такие русские? -- спросил меня Кяундзя.
   -- О, луса, {Русский.} -- ответил за меня Лэтэ,-- я знаю, мне говорил отец. Это интересно. Они плавают на больших железных лодках, которые дышат огнем. Совсем другие люди. Злые они.
   -- А вот и неправда,-- возразил Кяундзя,-- есть злые, есть и добрые. Моя мать рассказывала: один русский подарил ей серебряные серьги. А еще приходил русский охотник. Совсем хороший человек.
   Я молчал, потому что никогда еще не видел русского, а то, что знал от дедушки, было так же туманно, как и представления моих друзей. Перед вечером, вернувшись в юрту, я принес сову, которую подобрал по пути домой. Сова была старая, одноглазая. Бабушка стала ругать меня, зачем я притащил ее из лесу. Мне казалось, что она просто замерла. Я спросил Ангирчу, отчего сова не улетает в теплые страны? Он засмеялся;
   -- Спроси у бабушки. Она знает.
   Как всегда перед сном, бабушка рассказывала мне сказку.
   -- Вот слушай, бата, и смекай,-- говорит она, укрывая меня потеплее.-- Сказка жить учит! Слушай. Жила-была на свете сова. Совята с ней были. Жила она в дупле большого дерева, как в юрте. Кругом летали птицы, ловили букашек, червяков. Хорошо летом было. А когда наступила осень, стало невесело жить. Холодный ветер подул, червяки и букашки попрятались. На деревьях осталось мало листьев. Что делать? Собрались как-то все дрозды, стрижи, утки, разные птицы и решили идти к сове. Она считалась самой умной.
   -- Скажи, сова, как нам быть? Стало холодно и пусто в лесу, нечем кормиться здесь. Не знаешь ли где-нибудь другое место получше?
   -- Не знаю,-- говорит она.-- Но я, однако, слетаю за море, погляжу там. Если найду подходящее место, улетим все.
   Так и решили. Сова улетела за море. Долго ее не было. Она возвратилась оттуда поздней ночью. Утром вышла из юрты, на весь лес закричала:-- Аугу, аугу! Идите сюда все птицы. Я здесь.
   Всполошились птицы, защелкали, засвистели. Идут к сове. Много их. Все хотят скорее узнать, что скажет сова, лезут друг на друга, щиплют одна другую. Тесно стало в совином гнезде. Впопыхах, кто-то толкнул утку, она попала в котел с водой и не могла оттуда вылезти. Так и осталась сидеть в котле.
   -- Так вот, друзья,-- сказала сова.-- Летала я долго, облетала много стран, но нигде ничего не нашла. Везде так же холодно и пусто, как здесь. Придется нам тут зимовать. Услышали птицы такую весть, жалобно вздохнули и отправились по своим местам. Как только последний дрозд взмахнул крыльями над юртой, сова собрала своих детей.
   -- Шшш-у! Никому не говорите, что я вам сейчас скажу-ж-жу. Я нашла хорошее место. Завтра мы улетим в теплые страны. Много там зелени, много корма для нас. Вот покушайте, я принесла вам мышат и водоросли.
   В это время утка захлопала крыльями. Выбралась из котла. В отверстие дупла, как в дымовую трубу, вылетела.
   -- Птицы лесные!-- закричала она.-- Сова обманула нас! Идите сюда. Я расскажу вам все. Я знаю, знаю, знаю!
   Сова испугалась, нахохлилась, сидит и думает. Как же быть? Утром, когда взошло солнышко, она увидела: птичьи караваны полетели на юг.
   -- Пусть летят,-- сказала сердито сова.-- Мы останемся здесь.
   С тех пор сова зимует в здешних лесах. Слышишь, бата?
   Я уснул, дослушав сказку. Но среди ночи меня разбудил шум. Чужие голоса в юрте. Открываю глаза и вижу: дрожит всем телом бабушка, осторожно стягивает с меня одеяло. Что случилось? Дедушка у входа стоит с копьем, отец заряжает ружье. Мать подхватила люльку с ребенком, как будто куда-то хочет идти. Ангирча торопливо складывает меха в котомку. Что такое?
   Из соседней юрты женщина пришла. Тяжело дыша, она рассказывает и плачет:
   -- Пришли к нам купцы. Остановились недалеко отсюда, палатку поставили. Вызвали Чингису, напоили вином, потом стали у него пушнину просить. Он принес. А денег-то не заплатили. Он попросил деньги. Они засмеялись: "Ты выпил вино? Чего еще нужно тебе?.." Выгнали его из палатки. Он еще раз пошел к ним просить денег. Тогда они стали бить его. Топтали ногами, разбили голову. Когда я услышала выстрел, побежала сюда...
   Дедушка мрачно заметил:
   -- Страшная опасность грозит нам. Поднимайте ребятишек, уходите подальше в тайгу. Идите по тропе туда, где берем дрова.
   Сонные, мы поднимаемся с постели, ищем свою одежду, плачем, ничего не понимая. Дедушка гасит костер и остается в юрте с копьем, отец и Ангирча исчезают куда-то, а мы бежим в лес.
   Мороз пробирает насквозь. Метель заметает тропинку. Бабушка идет впереди. Она держит меня за руку и все время оглядывается. За мной, увязая по колено в снегу, бредет Кяундзя, прибежавший спасаться вместе с нами. Он падает, поднимается и снова падает. Сзади мать. У нее на руках люлька. В люльке маленький Санчи.
   Вот и кончилась тропинка. Мы очутились в густом лесу. Здесь теплее и тише. Высокие ели толпятся вокруг, протягивая к нам белые от снега лапы. "Наломать бы побольше еловых веток для подстилки",-- говорит бабушка. Не раздумывая, все принимаются за работу. Быстро приготовили хвойную постель. Костер разводить нельзя. Где-то совсем близко гремят выстрелы.
   Тесно прижавшись друг к другу, мы сидим, стараясь не проронить ни звука. Яту набросила поверх нас одеяло. Но как холодно без огня! Разве можно согреться дыханием? Ветер гудит над нами, сыплет сверху комья снега, сбрасывает сухие ветки с деревьев. Они шуршат об одеяло, и кажется, что это купец пробует о нас свою палку. Кяундзя стучит зубами. Яту дрожит так, что на халате ее позвякивают медные бляшки.
   -- Отрывай, Яту, свои побрякушки,-- тревожно шепчет бабушка,-- ведь ты погубишь нас всех...-- Яту отгрызает их зубами, я помогаю ей и чувствую, как коченеют руки. "Молчите,-- умоляет мать,-- а то придет купец и отрубит нам головы".
   Так мы просидели до рассвета. Когда рассвело, явился отец.
   -- Идемте домой,-- сказал он, сбросив с нас одеяло.-- Купцы ушли вверх по Сукпаю.
   

АНГИРЧА ПОТЕРЯЛ САМ СЕБЯ

   Вот и снова мы в юрте. Отогреваемся у костра. Но куда девался Ангирча -- никто не знает. Третий день его нет. В ту ночь, когда мы убегали от купцов, он ушел далеко в горы и заблудился. Черт Боко -- горбатый и злой карлик на одной ноге -- перепутал его следы. Ангирча потерял сам себя, как сказала о нем бабушка. Он пришел домой, опираясь на палки, обмороженный. Одиннадцать соболиных шкур, которые хранил за пазухой, спасая от купцов, бросил у входа и, как свалился на постель, так больше не встал.
   С каждым днем ему становилось хуже. Позвали шамана. День и ночь гремел бубен в юрте. Все было напрасно.
   -- Надо позвать Сагды-Самани {Большого шамана.},-- сказала бабушка.
   На другой день явился Сагды-Самани.
   Дедушка сам прогрел бубен над костром и сказал, подавая его шаману:
   -- Мой сын очень болен. Лечи его скорее. Шаман огляделся.
   -- Мне трудно. Я еще не вижу ясно свой сон. Как лечить буду?
   Судя по всему, шаман ломался. Потом взял бубен, стал ударять в него колотушкой, то и дело вскрикивая: "Кси! Кси! Кси!"
   Бабушка дымит багульником, размахивает перед шаманом. Она расчищает ему дорогу в "царство теней", куда направляется шаман, желающий отыскать душу больного. Камланье длится столько, сколько требуется для того, чтобы выкурить трубку.
   -- Ну как? -- спрашивает дедушка.
   -- Трудно сказать,-- говорит шаман.-- Сильно опасный черт вселился в твоего сына. Горный черт. Он забрал его душу к себе и мучает. Простое камланье не поможет. Черт требует жертвы. Нужны соболя, нужно разной материи доставать.
   -- Что же,-- задумался дед.-- Будем доставать. Все, что нужно, дадим, только вылечить надо. Самый лучший охотник. Как без него жить станем?
   -- Давайте будем делать Пуданку {Изображение духов.},-- решительно объявил шаман.
   Начались приготовления. Яту принесла много сухой травы, из которой дедушка сделал изображения духов.
   -- Пока я хожу,-- распорядился шаман,-- сделайте из травы тигра. На тигра посадите двух людей, тоже сделанных из травы. В руках у каждого из них пусть будет по одной змее. Язык змеи должен быть из гнилушки, чтобы можно было зажечь. Пуданку поставьте под деревом около юрты. Там же положите одежду больного, соболей и материю.
   Шаман удалился. Все было сделано так, как он велел. Перед вечером началось камланье. Теперь шаман пришел в своем костюме из звериных шкур. На голове у него торчала кожаная шапка с железными рогами. От шапки спускались до плеч тальниковые стружки. Множество погремушек на поясе при каждом его движении издавали звон, лязг, стук. На поясе шамана болтались кости рыси, позвонки зверей. Сначала он шаманил сидя. Затем поднялся. Сделал несколько кругов над костром и стал подпрыгивать. В юрте было сине от дыма горящего багульника.
   -- Держите меня за пояс!-- крикнул шаман, направляясь из юрты.
   Дедушка взял конец шаманского ремня, вырезанного в форме рыбьего хвоста, и так, держась за него, дошел до того места, где стояли Пуданку. Тут шаман передал бубен бабушке, а сам схватил деревянное копье. Упираясь копьем в землю, встал на колени перед изображением духов. Теперь-то он отыскал черта, который мучает душу больного! Надо выручить ее. Кто поможет? Тигр поможет. Он -- добрый дух. Вот уже душа Ангирчи в пасти у тигра. Черт ушел под землю. Главное сделано. Наконец душа больного у шамана. Одежда его и соболиные шкуры тоже у него.
   Продолжая бить в бубен, шаман направился в юрту. Он плотно сжал губы, так как считается, что теперь душа Ангирчи у него во рту, выпустить ее нельзя. Ангирча лежит в юрте, тяжело дыша. Шаман приблизился к нему, взяв его за голову обеими руками, приподнял, дует на темя, вселяя в него потерянную душу. После этого шаман надел на больного его одежду, ту, что держал за пазухой. Но соболей взял себе.
   Окончилось камланье. Сагды-Самани закурил. А через несколько минут, нагруженный мясом и рыбой удалился.
   Всю ночь Ангирча стонал, а утром затих. Когда у него остановилось дыхание, Яту вскрикнула, упала, широко раскинув руки. Бабушка громко заплакала. В юрте поднялась суматоха. Отца не было. Он охотился где-то в верховьях реки Немпту, вот уже несколько дней не появляясь домой. Дедушка был сам не свой: такое несчастье случилось, а хозяина нет. И вдруг в этот день из тайги явились к нам два охотника. Они вошли в юрту, запыхавшись: пар струился от их вспотевших голов, когда они сняли шапки. Оба молодые, высокие ростом, с длинными косами, каких теперь уже не носят мужчины.
   -- Плохую новость сказать тебе пришли, одо {Дедушка.},-- начал один из них, но, увидев покойника, запнулся, сообразил, в чем дело. Он стал отряхивать снег с унтов, как бы невзначай поглядывая туда, где лежал Ангирча. Но через минуту, уже стараясь не замечать происшедшего {Молодым не полагается говорить об умерших. Нельзя выражать ни жалости, ни удивления.}, продолжал:
   -- Твой сын, наш брат, лежит в тайге. Твоего сына, нашего брата, медведь помял. Всю ночь и утро мы шли оттуда, чтобы взять нарту, одежду и привезти его домой.
   Горе словно придавило всех. Мать перестала качать ребенка; не обращая внимания на его громкий плач, она стоит, как неживая, опустив голову. Дедушка первый нарушил молчание. Он сказал:
   -- Плохая судьба. Как будто никаких грехов не делал, а злые духи отнимают у меня детей. Мой сын был хороший охотник. Всегда ходил на медведя с копьем. Ничего не боялся. Не понимаю, что случилось? Как было дело, рассказывайте.
   Охотники подкреплялись едой. Яту уже успела поставить перед ними чашки. Жадно и торопливо ели закту, сушеное мясо, политое сохатиным жиром.
   -- Очень большой медведь был,-- продолжал Тунсяна рассказывать,-- хозяин-то его отец Исунды {Хозяином медведя считается тот, кто первый увидел следы.}. Он нашел следы на самой вершине Немпту. У высокой горы берлога была. Мы пошли туда все вместе. Твой сын впереди всех шел на лыжах. Увидел место, где медведь еловые ветки ломал. Потом берлогу нашел. Твой сын, наш брат, стал у входа в берлогу с копьем. Караулит. Копьем немножко шевелит. А медведь из берлоги-то страшную пасть выставил, зарычал. Наш брат ударил его копьем. Медведь копье перекусил зубами и бросился на него. Подмял под себя. Все это быстро случилось. Мы не успели сразу подойти на помощь. Слышим крик. Прибежали и видим такое дело. Всадили в медведя сразу все копья.
   -- Твой сын, наш брат, живой остался, не плачьте. Только здорово медведь помял ему кости. Давайте одежду теплую, шкуры, улы новые. Мы пойдем за ним.
   Они снарядили нарту, положили все вещи и скрылись за поворотом реки.
   

АНГИРЧА УХОДИТ В ЗАГРОБНЫЙ МИР

   На похороны Ангирчи собрались все старики и старухи, пришли охотники-друзья -- проводить его в далекий путь; ведь Ангирча уходил туда, где его ожидает другая жизнь. Загробный мир -- это подземное царство. Там тоже текут реки, есть море и лес. Бабушка, Яту -- все женщины в юрте ходят с распущенными волосами, дедушка сделал себе одну косу из двух. Так полагается.
   -- Теперь в загробном мире лето,-- говорит дедушка,-- одежду надо летнюю.
   Ангирчу одели по-летнему: короткий халат -- мокчо, ворот которого разрезали сверху, так же, как все, что надевалось на него (пусть в загробном мире знают, что он кончил счеты с жизнью), матерчатые штаны, тоже подрезанные у пояса, на ноги надели улы, чулки, отороченные полоской узора. Носки ул вымазали сажей с котла. Женщины сшили ему небольшую котомку для охотничьих принадлежностей и надели на него. В котомку положили чашку с отбитым краем, надломленную ложку, маленький котелок, горсть пшена, немножко юколы.
   Гроб Ангирчи был сделан из ствола молодого кедра. Бока украшены разноцветными полосками. Каждый из тех, кто провожал Ангирчу, старался приложить свою руку, вырезая на боковых досках какой-нибудь цветок или птицу.
   -- Будет искать себе невесту, наверно,-- говорит дедушка, укладывая в гроб две серебряных монеты, которые хранил на случай, если кому-нибудь придется покупать невесту. Два копья, подпиленные на концах, тоже очутились рядом с Ангирчей. Одно для охоты, другое в подарок отцу невесты. Все личные вещи умершего оказались в гробу, кроме пушнины и ружья.
   Пока Ангирча лежал в юрте, беспрерывно кто-нибудь разговаривал. Так нужно, иначе черт Окзо найдет здесь пристанище. Народу собралось много. Все уселись вокруг костра, едят приготовленную пищу.
   -- Такого парня провожаем отсюда,-- заплакал дедушка, прощаясь с Ангирчей.-- Я думал, ты будешь кормить меня до самой смерти, до тех пор пока я не подавлюсь рыбьей костью. Как плохо все получилось.
   Перед тем, как закрыть гроб крышкой, бабушка отрезала от своей косы пучок волос и положила их Ангирче подмышку.
   -- Пусть будет теплее тебе, сынок.
   Умершего нельзя выносить через двери. Поэтому юрту сломали. Когда рухнули ее последние жерди, гроб вынесли и положили на нарты. Все отправились в тайгу. Собака Ангирчи -- Дзяуга шла впереди, запряженная в нарты.
   Как только взрослые удалились, мы с Кяундзей и Лэтэ стали на лыжи и осторожно, чтобы никто нас не заметил, пошли на кладбище. Около устья Сукпая, на возвышенном берегу, среди леса был уже приготовлен шалаш, под крышу которого поставят гроб Ангирчи. Мы спрятались на берегу у края обрыва и оттуда наблюдали все, что делалось там, около шалаша. Ангирчу положили головой на запад. Ведь это был его закат. Рядом поставили оморочку. На ней придется там переправляться по рекам.
   -- Надо проводить собаку вместе с хозяином,-- сказал дедушка. Смысл этих слов мы поняли сразу же, как только на шею Дзяуги была наброшена петля.
   -- Ой, ой!-- шепчет Кяундзя,-- собаку убивают!..
   -- Тише ты, нас услышат.
   Дедушка перекинул один конец веревки через большой сучок дерева и потянул веревку. Дзяуга повисла в воздухе и задрыгала ногами. Я зажмурился. А когда снова посмотрел туда, собака уже качалась мертвая. Глаза Кяундзи были полны слез. Дзяугу сняли с дерева.
   -- Ласкается к хозяину,-- заметил кто-то, когда ее пушистый хвост коснулся гроба.
   Мы побежали домой, прежде чем взрослые покинули кладбище. Но куда мне идти? Ведь теперь у нас не было юрты. Соседи приютили нас до весны.
   

ЯТУ

   Ангирча и Яту любили друг друга. Это был редкий брак, освященный дружбой. Потому так горько и долго оплакивала свою судьбу маленькая несчастная женщина.
   -- Теперь мне остались одни мученья,-- говорила она, не переставая плакать.-- Всю жизнь придется страдать.
   В тот же день, когда похоронили Ангирчу, бабушка сделала теунки -- куклу из материи, Теунки нарядили в халат умершего, подпоясали ремешком. Каждый вечер, когда Яту ложилась спать, она брала теунки с собой. Во время еды ставила кукле все, что ела сама. Так было целый год.
   Яту за это время ни разу не меняла одежды, которую ей полагалось носить. Она ходила с распущенными волосами, не заплетая кос, на лбу носила белую повязку. Я соскучился о песнях Яту и как-то спросил у бабушки:
   -- Почему Яту не поет теперь? Почему она все время ходит в белом халате?
   -- Так нужно,-- ответила бабушка,-- она вдова. Зачем ей наряжаться? Грешно надевать другие одежды. Песни петь тоже грешно.
   -- А почему иногда мы называем ее Мангмукэй {Амурская.}?
   -- О, это длинная история. Когда твой отец был вот такой, как сейчас ты, у него была сестра Аджига. Мы жили в верховьях Сукпая. Как-то раз дедушка твой ушел на охоту. Я сидела в юрте одна с ребятишками. Пришел нанайский торговец Пуга. Нарты поставил около юрты. Пуга посмотрел кругом, стал просить у меня Аджигу. Я сказала, что не торгую своими детишками. Он засмеялся и схватил Аджигу за руки. Я стала отнимать девочку. Но Пуга ударил меня так сильно, что я потеряла память. Очнулась, когда нарты его были уже далеко...
   Прошло время. Дедушка вернулся с охоты. Узнал про наше несчастье и отправился искать дочку. Долго ездил кругом, дошел до Амура, где жили нанайцы. Там встретился с Пугой. В то время Пуга уже сделал нашу дочку своей женой. Аджига плакала каждый день, просилась домой. Пуга ил ее сильно, и она умерла. Тогда дедушка стал просить у анайца другую девочку, потому что знал, как я ждала его дочерью. И вот Пуга отдал нам Яту. Ей было восемь лет, когда она появилась в нашем доме. Она совсем не понимала по-удэгейски. Я научила ее говорить. Мы полюбили ее, ты знаешь это, и она выросла в нашей семье, как родная. А потом Ангирча женился на ней. Вот и все. Теперь, если Мангмукзй захочет выйти замуж, она уйдет от нас. Но прошел год, а Яту даже и не думала о замужестве. Она уже сняла с себя траурные одежды, стала реже ходить к Ангирче на могилу. Сначала они с бабушкой вместе ходили туда, плакали, варили ему обед и оставляли там. Но всякая боль затихает.
   Мы жили теперь уже в своей юрте, построенной из корья. Отец все еще не вставал с постели. Охотиться было некому, кроме дедушки. Мы с Яту помогали ему. Втроем рыбачили, ставили петли на колонков, собирали орехи, ягоды.
   Пришла весна. Тайга зазвенела птичьими голосами. В юрте стало скучно сидеть. Однажды утром Яту позвала меня с собой сдирать кору с берез. Мы плыли с ней по реке и слушали, как кукует кукушка. Потом Яту запела:
   
   Ай, как солнышко греет хорошо!
   Лес стал зеленый...
   Ай, как солнышко греет хорошо!
   Птицы щебечут.
   
   -- Я бы хотела быть маленькой птичкой,-- сказала мне в то утро она.-- Смотри, как им весело. Они летают, вы водят птенцов...
   Вечером к нам пришел Чингиса. Они долго беседовали с отцом. Яту сидела, склонившись над шитьем, и молчала. Радовалась она или грустила -- не знаю, но Яту тогда поняла, что ей не уйти от судьбы. Чингиса искал жену своему сыну Катамбу. Мангмукэй была подходящей невестой. Еще бы! Не надо идти на поклон за невестой к Кялундзюгам.
   Уходя от нас, Яту заплакала. И в первый раз и теперь она выходила замуж не так, как все. Не было брата у нее, который бы вынес ее на руках из юрты.
   -- Не забывайте меня,-- сказала Яту на прощанье. Мне показалось, что она теперь довольна своей судьбой и не будет завидовать птицам. Но все вышло не так.
   Как всегда, по весне мы всем нашим семейством уходили на кочевье вверх по реке. Все лето охотились, но жили впроголодь. Теперь у меня появилась маленькая сестренка.
   Она была кругленькая, толстая, и ее назвали Бумбу {Кругленькая.}.
   Осенью перед ходом кеты мы снова спустились вниз. Над пестрым осенним лесом медленно плыли, сгущаясь облака. Стаи ворон кричали над берегом так громко, что дедушка пригрозил им:
   -- Тише, вы, крылатые волки! Дождались подарка от бога {Ход кеты удэ воспринимали как дар богов.}. Молчите! Хватит рыбы всем...
   Юрта Чингиса стояла на прежнем месте. Едва мы пристали к берегу, я заметил Яту. Она бежала навстречу нам. Как будто сразу ожило передо мной недавнее прошлое: Ангирча со своими песнями, Канси с нашими играми.
   -- Смотрите,-- кричу я,-- наша Мангмукэй идет!
   Яту подошла, поздоровалась, плачет. Рваный халат как-то неуклюже болтается на ее маленькой фигуре. Она похудела. Босые ноги изодраны до крови.
   -- Мама,-- заговорила Яту, наконец,-- я, наверное, с голоду помирать буду. Старик Чингиса кушать ничего не дает. Каждый день бьет меня палкой. Только Диченка спасает меня -- дает украдкой еду. Я не хочу больше так жить.
   Мать ласково дотронулась до ее плеча.
   -- Конечно. Если они тебя мучают, как жить будешь? Иди, возьми свою имогду {Коробка, где хранятся узоры, нитки.} и приходи к нам.
   Яту обрадовалась:
   -- Пойдем со мной, бата!
   Взявшись за руки, мы идем в юрту Чингисы. У двери Яту остановилась.
   -- Бата, иди вперед.
   Я первым вошел в юрту. Отец уже сидел там, раскуривая трубку. Сердитый голос Чингисы заставил меня вздрогнуть. Как под ударами палки, под его словами Яту, согнувшись, стала у двери.
   -- Она ничего не умеет делать,-- кричит Чингиса,-- она чай не может сварить. Совсем не слушается...
   Отец поднялся. Он подошел к Яту вплотную и несколько раз ударил ее по спине.
   -- Какой же ты человек, если не можешь слушаться старшего? Вот тебе, жаба амурская, вот! Разве мы тебя этому учили?
   Высвободившись, Яту с криком бросилась вон из юрты. Куда она девалась? Я видел, как сомкнулись за ней кусты орешника, но не нашел ее нигде, хотя выбежал почти следом за ней.
   Вместе с матерью мы разыскивали ее до самого вечера. Яту не откликалась на наш зов. Мы нашли ее на кладбище. Она лежала вниз лицом и плакала навзрыд.
   -- Пойдем домой,-- ласково сказала ей мать.
   Когда мы привели Яту к себе в юрту, отец ничего не сказал, а дедушка, глядя на нее, прослезился:
   -- Вот так нехорошо получилось.
   С тех пор Яту осталась жить с нами. Она была первой помощницей во всем. Ловила рыбу, готовила пищу, шила. В эту осень дедушка задумал идти на охоту в низовья Хора. Ушел и не вернулся. Нам передали, что он умер в тайге. И вот, желая исполнить давнишний наказ старика, бабушка решила привезти его на Сукпай. Для этого нужно было на двести с лишним верст спуститься вниз по Хору. Она вернулась через два месяца по замерзшей реке. Никто не знал, как она тащила нарты с гробом из старого кедра, в котором лежали останки ее доброго хозяина.
   Я пришел из тайги после зимней охоты, когда над последним жилищем деда уже расцветала верба.
   

ОХОТА НА СОБОЛЯ

   Дедушки не стало. Не успел я ни разу сходить с ним на соболя. И вот первый раз мне пришлось отправиться на соболевку с бабушкой. По старой нартовой дороге, заметенной снегом, бегу на лыжах. Бабушка, опираясь на палку, идет сзади. На ней аму -- халат из рыбьей кожи {Такие халаты делались для мужчин и женщин. Обычно для этой цели использовалась выделанная шкура кеты. Ее сшивали нитками из жил сохатого. Сквозь такую одежду не проникал ветер.}. Наколенники коробятся и торчат у нее, как два нагана в кобуре.
   Несколько дней назад я поставил самострелы в верховьях ключа, там где соболь загрыз кабаргу.
   С верховий Сукпая дует ветер. Колючий снег бьет в лицо, как будто кто-то тоненькими прутиками хлещет. Холодно. Я поворачиваюсь назад. Бабушка торопится. Она не чувствует холода. Привыкла. Кожа на лице бабушки огрубела и сморщилась, как кора на старом тополе.
   -- Ой, обморозил щеки, бата.
   Она догоняет меня, оттирает снегом мои щеки.
   -- Беги скорее.
   Вечер качает в лесу деревья. То засвистит птицей, то залает собакой, то плачет, как заблудившийся мальчик.
   -- Откуда такие звуки? -- спрашиваю бабушку.
   -- Это деревья кричат и лают,-- говорит она.-- Давно здесь пожар был. После пожара много дуплистых деревьев осталось. Кора у них тонкая. Ветер залетает в дупла и поет.
   Когда мы подошли к тому месту, где стояли самострелы, я побежал бегом. Самострелы упали. На снегу лежал соболь. Он был черный, как ворон.
   -- Мать моего отца! Иди скорее сюда! Соболя убил!-- кричу изо всех сил. Бабушка, услышав меня, собрала последние силы, идет, опираясь на палку.
   -- Вот ты какой! Соболя убил.
   Она взяла соболя на руки, рассматривает.
   -- Кэсие, кэсие!-- шепчет. Это значит "спасибо, спасибо".-- Спасибо тебе, добрый дух! Теперь мы будем кушать чумизу. Наверно, ты пожалел нас. Наверно, знаешь, как плохо живем. Все время варим суп из костей, пьем одну воду. Теперь чумиза будет. Кэсие, кзсие!
   Она повеселела. В обратный путь мы пошли быстрее. Ветер дул нам в спину, подгонял. Перед вечером мы дошли до устья маленькой речки, скрытой густыми тальниками. С кустов слетела стая рябчиков. Они склевывали почки вербы,
   -- Скоро вечер. Видишь, птицы ужинают.
   Как только мы пришли домой, Ломбо залаяла и подбежала ко мне. Ласкаясь, уткнулась мордой в колени. Маленький брат мой Санчи выскочил из юрты, как шарик. Теперь ему было шесть лет. Он был неповоротлив в унтах, в теплом халате. Всклоченные волосы торчали в разные стороны, как щетина.
   -- Ага {Старший брат.} пришел! Ага соболя принес!-- закричал Санчи, подпрыгивая на одной ноге.
   Едва мы вошли в юрту, все стали рассматривать добычу. Я разулся, снял улы и одежду, повесил над костром. Отца не было дома. Он ушел на охоту и еще не вернулся.
   -- Бата, скорее завертывай голову соболя тряпкой, растаивай над костром,-- говорит мать.-- А то удачи не будет.
   Так всегда делали охотники. Неужели мертвый соболь может услышать запах юрты? Как же узнают другие соболя, что этот попался к нам в руки? Я не понимаю. Но по старым законам делают так, как все.
   Санчи сидит на корточках рядом со мной, глаза его полны любопытства.
   -- Где такого нашел, агэй? -- спрашивает он с завистью.
   -- Далеко,-- отвечаю.-- Там, где соболь кабаргу убил.
   -- Разве соболь может кабаргу убить? Она ведь большая,-- не верит Санчи.-- Как это бывает, агэй?
   Я молчу, потому что сам не знаю, как такой маленький зверь может победить кабаргу. Бабушка объясняет:
   -- Это бывает так. Сначала соболь гоняет кабаргу. Потом догонит, сядет верхом на нее и начинает грызть уши, кусает ее в нос. От боли она бежит, куда попало. Так бегает, бегает, пока не устанет. Соболь все время на спине сидит. Если кабарга упадет, соболь грызет ее и побеждает.
   Поздно вечером пришел отец. Реденькая бородка его обледенела. Беличий хвостик на шапке покрылся инеем. С больными ногами ему тяжело теперь бегать на лыжах. Он ничего не принес. Увидев моего соболя, обрадовался.
   -- Скоро ты настоящим охотником станешь. Ну теперь снимай с соболя шкуру. Осторожно снимай.
   По совету отца я снял шкурку, расправил ее на палочки, аккуратно развернув лапки, и подвесил в углу.
   -- Достань мне, бата, желчь соболя,-- попросила бабушка,-- будем лекарство делать. Когда глаза болят, желчь хорошо помогает.
   Я вынул желчь и отдал ей. Мясо мы съели.
   В ту зиму я добыл трех соболей. Однажды во время охоты в верховьях Сукпая к нам подошли два нанайца. Увидев нашу добычу, один из них покосился на отца и сказал:
   -- Уходите отсюда. Мы будем здесь соболя искать.
   -- Почему на Амуре не охотитесь? -- удивился отец.-- Разве там плохая охота?
   -- Здесь лучше. Не мешайте нам,-- настаивали нанайцы.
   -- Тайга большая. Мест хватит,-- возразил отец. Он не любил спорить.-- Мы люди одной земли. Зачем ссориться?
   -- Все равно уходите отсюда. Нас послал Пуга. Если Пуга рассердится -- плохо будет.
   Я заметил, как помрачнело лицо отца. Он сказал:
   -- Разве этот старый пес Пуга еще не отправился в загробный мир? Вы служите плохому человеку. Он разбойник. Он украл мою сестру. Он уморил ее с голоду.
   Нанайцы молчали. Пока мы разговаривали, они выкурили по трубке и вскинув на плечи берданки отправились вверх по Сукпаю. Всю дорогу отец шел молча. Дома, сбросив котомку и усаживаясь к костру, сказал:
   -- Однако на Амуре хорошо ценят соболя. Нанайцы повадились сюда. Надо узнать, сколько стоит соболь.
   

ПЕРВЫЙ МЕДВЕДЬ

   Еще одно лето пронеслось над тайгой, отзвенело птичьими песнями, отшумело дождями и смолкло. Усыпанная желтыми листьями земля притаилась под снегом. Опять все вокруг стало бело.
   -- Теперь пойдем поищем медведя,-- говорит отец, собираясь на охоту.-- Где твоя котомка?
   Уходя, он предупредил мать.
   -- Смотри, чтобы сор из юрты не выбрасывали. Пока мы охотимся, огонь из юрты не выносите. Нельзя.
   Отец привязал копье сбоку, заткнув его за пояс, я тоже просунул свое копье под ремень. Интересно идти по первому снегу. Речка Дзягдыс в горах. Высоко стоят зеленые ели; покрытые снегом. Пни надели круглые белые шапки. На кустах, на высокой траве держится снег. Все приспосабливается к зиме, прячась от холода. Вот пробежал мимо нас белый заяц. Ломбо рванулась следом за ним, но потеряла зайца из виду. Под кедрами много беличьих следов. Они замысловаты, как китайское письмо. Следы колонка идут попарно ямочками: один, другой, третий.
   -- Ты видишь, бата? -- говорит отец.-- Солнце наушники надело. Однако мороз будет.
   И верно: от солнца по обеим сторонам сияют две полосы, как радуга. Я иду по следу отца. Он шагает широко. Иногда не попадаю в его широкий след. Справа между сопками распадок. В распадке лентой белеет ключ. На стенах крутых скал стоят покосившиеся на бок кедры. Сколько лет они стоят здесь? Наверно, видели много охотников. Я смотрю вверх. Отец -- наоборот, согнувшись, глядит вниз.
   -- Мафа хоктони {Медвежий след.}...-- Он остановился. Стал копать снег.
   Под свежей порошей был виден след медведя. Отпечаток медвежьей ступни такой большой, что в нем поместились обе отцовские ноги. Медведь шагал широко и длинно. От левой лапы до правой -- ого, как много места! От передней ноги до задней -- в два прыжка не допрыгнешь. Следы как созвездие Большой Медведицы -- цзали бангиххиини.
   -- Хороший, жирный медведь. Видишь, какой глубокий след. Ты вот замечай: когда медведь большой, толстый, он тяжело ступает, лапа уходит глубоко в снег. У тощего медведя слабые отпечатки. А этот хороший, жирный,-- еще раз повторил отец.
   След повел нас по склону сопки вверх. Медведь ушел туда. Он ведь не боится крутых сопок. Следы на снегу обозначились еще резче.
   Уже стемнело, когда мы остановились на косогоре. Я приготовил для постели большой ворох еловых веток. Отец нарубил дров. Развели костер. Поджарили на огне юколу, напились горячего чаю. Перед тем, как лечь спать, отец стал снимать улы.
   -- Надо разуться. Обязательно надо разуваться. Только босиком не делай ни одного шагу. Когда идешь на медведя, соблюдай все законы.
   Мы сидели на еловой подстилке, протянув босые ноги к огню. Вокруг было темно. Пламя костра освещало ближние деревья, запорошенные снегом. Все было тихо. И вдруг какой-то протяжный стон донесся издалека. От страха у меня под рубахой кожа покрылась рыбьими чешуйками.
   -- Кто это?
   -- Это сова кричит, передразнивает медведя.
   Мы уснули, свернувшись клубком и тесно прижавшие! друг к другу. Рано утром позавтракали и снова пошли п< следу. В полдень, присаживаясь отдохнуть на валежину отец сказал:
   -- Садись, бата. Стоять не надо.
   Оказывается, когда отдыхаешь, обязательно нужно присесть. Я сел.
   -- Наш медведь должен скоро ложиться. Я думаю, наверно, где-нибудь здесь берлога. Если найдем его сейчас, не бойся. Делай так, как я. Коли медведя копьем прямо в бок.
   Отдохнув, мы поднялись на крутую сопку. Вот ели, поломанные медведем. Как видно, зверь отдыхал, положив под себя еловые ветки. Здесь он искал себе место для берлоги. Там копнул снег, тут отвернул корневище. Куда ни поглядишь -- везде его работа.
   -- Теперь скоро дойдем,-- бодрится отец.
   Сопка была очень крутая. Приходилось упираться палкой в землю, чтобы не упасть. Иногда я с разбегу хватался за ствол какого-нибудь дерева. Жарко стало. Отец снял помпу -- головное покрывало. Шапочка -- богдо с беличьим хвостиком на макушке заиндевела. Я взглянул на него сбоку и заметил, как он вдруг изменился. Лицо его стало сосредоточенным. Во всей фигуре появилась настороженность. Казалось, он слышит малейший шорох.
   Я не заметил, когда Ломбо исчезла. Впереди послышался лай. Отец остановился, сбросил котомку прямо на снег, снял с плеча ружье, вынул из-за пояса копье и побежал вперед. Я за ним. Около большого кедра мы остановились. Здесь было много зеленых веток на снегу. Медведь ломал их и делал берлогу. Под кедром он выкопал большую яму. Из-за корневища ее не сразу увидишь.
   -- Постой немножко,-- говорит отец.-- Медведь в берлоге.
   Заслышав собачий лай, медведь подошел к выходу, ударил лапой о край берлоги так, что снег, как пыль, клубами поднялся кверху. Ломбо прыгнула в сторону. И вдруг медведь вывалился из берлоги. Он был похож на выворотень. Черный, огромный, с оскаленной пастью зверь рассердился, что ему помешали. Отец вскинул копье. Изо всей силы метнул его. Копье попало медведю в грудь. Он зарычал. Поднялся на задние лапы. Я всадил свое копье прямо в бок медведю. Он упал. Когда медведь убит, нельзя говорить об этом.
   -- Ну вот и состарился наш медведь,-- виновато заговорил отец.-- Спасибо тебе, добрый дух, что помог нам вытащить его из берлоги! Кэсие! Кэсие!
   Отец присел отдохнуть. А я зашел в берлогу. Мне хотелось посмотреть, как она устроена. Там было тепло, как в погребе бывает тепло зимой. За одну ночь свежее мясо там могло бы испортиться. Из хвойных веток и травы медведь устроил себе постель. Но не пришлось ему зимовать в этом жилище. Я расхаживал по берлоге. Она выше нашей юрты. Голова моя никак не доставала до потолка.
   -- Иди сюда!-- позвал отец.-- Помогай мне!
   Мы скатили тушу медведя с сопки вниз до самого ключа. Отец повернул голову медведя на восток. В руке его сверкнул нож.
   -- Вот, бата, хозяин медведя тот, кто увидел след. Хозяину медведя полагается расстегнуть шубу медведя.-- Он ловко вспорол шкуру от подбородка до живота.
   -- Ого, сколько сала...
   -- Запасливый был медведь.
   Разделывая тушу, отец рассказывал мне про старинные обычаи.
   -- Голову медведя нельзя давать кушать женщине. Сердце тоже нельзя. Грешно! Голову надо отнести самому старшему, почетному человеку. Можно шаману дать. За это получим хорошую собаку.
   Он вынул глаза медведя и поднялся. Рядом стояло дерево. Отец подошел к дереву и там, куда обычно ударяют первые солнечные лучи, пристроил их, сделав на стволе зарубку.
   -- Это зачем так?
   -- Пусть он видит, что мы соблюдаем все законы.
   Я с трудом развел костер. Клубы дыма весело понеслись сквозь тайгу. Отец в это время уже закончил обделывать тушу медведя. Мы взялись готовить ужин. Когда сварилось мясо и сало, отец отрезал ножом кусочек сала и бросил в огонь.
   -- Э-э! Пудзя! Это тебе за то, что помог нам найти медведя, упрятанного в елках. Пошли нам еще удачу.
   Глядя на отца, я тоже отрезал кусочек сала, хотел бросить в огонь, но отец остановил меня, говоря:
   -- Тебе нельзя. Ты еще не вырос. Когда будешь настоящим охотником, тогда сделаешь так, как я.
   До поздней ночи мы ели свежатину. Спали крепко, не чувствуя злого мороза. Рано утром стали делать амбарчик. В нем оставили свою добычу. Со всех сторон закрыли амбарчик, чтобы колонки и росомахи не залезли. Сложив мясо, мы нагрузили котомки салом и отправились домой.
   Вот и наша юрта. Мы вошли и положили котомки на малу {Юрта делилась на две половины. Малу -- принадлежала мужчинам. Иногда там обедали все, но женщины, входя на малу, должны были разуваться.}, туда, где не полагалось быть женщинам. Сняв охотничью одежду, отец стал варить мясо. Сидя у костра, он рассказывал о нашей охоте. Только бабушка могла принимать участие в беседе. Остальные делали вид, что не слышат. Наконец, мясо сварилось. Отец стал приглашать всех на малу, есть медвежатину. Бабушка первая разулась и пошла туда. Следом за ней мать и Яту. Ели молча. Брали кусочки сала, осторожно подносили ко рту, стараясь не уронить ни одной капельки жира.
   После обеда сало порезали на куски и сложили в большие котлы. Салом заполнили все чумашки, всю посуду.
   -- Теперь на всю зиму хватит,-- радовалась мать. Но однажды зимой отец вошел в юрту невеселый.
   -- Новости плохие. Чингиса Кимонко потерял брата. Дисанга пошел на охоту и не вернулся. Медведь задавил. Разорвал его пополам. Вот какое дело.
   В юрте наступило молчание. Бабушка сказала:
   -- Значит, медведь нарушил законы. Вот как плохо...
   -- Надо отомстить медведям. Теперь мясо и сало медвежье кушать не будем.
   Отец велел достать все чумашки с медвежьим салом. Мясо и сало выбросили на снег, отдали собакам. Все удэгейцы из рода Кимонко сделали так и объявили медведям месть.
   

МЕДВЕЖИЙ СУД

   Как только потеплело, снег растаял. Наступила весна. Река шевельнулась и понесла на льдинах нартовый след. Утки-кряквы полетели над рекой туда-сюда в поисках добычи.
   Охотники вышли на берег Хора. Отогретые солнцем, повеселели, курят трубки, смеются. Старый Чингиса ходит по берегу, заложив за спину руки. Широкое, круглое, как луна, лицо его покраснело от ветра и солнца. Он ходит, взад-вперед, курит и разговаривает. Когда он говорит, не вынимая изо рта трубку, седые, стриженые усы его подпрыгивают.
   -- Будем сегодня медведя судить.-- Чингиса взмахнул рукой: -- Позовите сюда мужчин из рода Кялундзюга. Пусть помогут судить.
   Около старой ели горел костер. Шаман уже надел свой халат, увешанный костями и железками. Ему разогрели бубен. Ванцали -- сын пострадавшего охотника -- принес голову медведя. Он отомстил за отца. Голову медведя приставили к стволу старой ели, повернув оскаленной пастью к толпе. Рядом с головой зверя стоял котел. В нем были три серебряных монеты. Тут же поблизости положили две стрелы, копье и орлиное перо.
   От костра плывет дым багульника. Шаман взял бубен. Загремели побрякушки. Шаман подпрыгнул, заплясал вокруг костра, приговаривая:
   -- Сок-сок-сок {Звуки шаманского камланья.}...
   Он пляшет согнувшись. Ему тяжело. Он держит путь к главному медведю. Медведь живет на вершине большой горы. Шаман дышит порывисто,
   -- Я уже поднимаюсь на вершину горы.-- Он всматривается вдаль и весь трясется.-- Подхожу к берлоге. Сок-сок-сок!..-- Он взглянул на Чингису.
   Чингиса должен вести разговор с самым главным медведем. Шаман -- посредник. Через него можно сказать медведю все, что нужно. Чингиса вышел из толпы вперед, встал на колени и заговорил:
   -- Зачем нарушаете старые законы? Ваш медведь убил моего брата. Зачем так делаете? Когда мы идем на охоту, помним наш уговор, надеемся, что медведи не тронут нас. Теперь отвечайте.
   Шаман вполголоса переводит слова Чингисы медведю. Он стучит в бубен, кружится у костра и, приседая, говорит:
   -- Медведь сказал, что твой брат ругал одного шамана. Нельзя ругать шаманов. Потому так и случилось. Злой дух вселился в медведя. Медведь стал разбойником! Сок-сок-сок! Он, конечно, плохо сделал.
   -- Так делать не годится,-- говорит Чангиса.
   Шаман снова поднялся над костром. Он передал эти слова медведю и опять принес ответ:
   -- Медведь сказал, что твой брат наверно плохо говорил про нас, может быть, когда-нибудь ругал нас. Поэтому так получилось.
   Чингиса склонил голову, слушая. Потом заговорил примирительно:
   -- Теперь ничего не поделаешь. Надо только договориться, как дальше жить. Больше не будем ругать вас, будем с шаманом дружно жить. Придется соблюдать законы. У нас много молодых охотников. Когда они пойдут на охоту, пусть медведи их не трогают.
   Охотники из рода Кялундзюга зашептались. Братья Чауна и Даверий стояли рядом. Они были очень похожи друг на друга. Только старший из них Чауна был выше ростом. Они жили на реке Тулами, а теперь спускались вниз по Хору до устья реки Дзингали и зашли в наше стойбище.
   Когда их пригласили на медвежий суд, они без слов согласились и пошли туда, где уже горел костер. Таежные законы -- общие законы для всех лесных людей. Кимонко и Кялундзюга -- два рода объединялись вместе, чтобы отстоять свои права. Становясь на колени, Чауна сказал:
   -- Если медведи будут так делать, придется мстить. Человек сильнее медведя, хитрее медведя. У него есть оружие. Давайте больше не будем ссориться.
   Шаман подошел к стволу ели, поднял медвежью голову и понес ее впереди себя навстречу охотникам:
   -- Мэуы! Мэуы!-- рычал шаман, поворачивая голову зверя то в левую, то в правую сторону.
   В знак мира Чингиса обнял голову медведя. Суд был окончен.
   

НОВЫЕ ВЕСТИ

   Теперь мы живем в верховьях реки Чуи. Бурные потоки ее стремительно мчатся вниз, только что освободившись от шумных звенящих льдин. После шуги, кажется, реки текут быстрее, будто спешат увидеться с морем. Посмотришь на воду и задумаешься: сколько же рек вливается в море? Путь их, наверно, длинный-длинный. Вот Чуи. Бежит она в Хор, а Хор где-то в низовьях находит другую реку -- Уссури, а она в Амур торопится. Говорят, Амур -- большая река, но все-таки море больше. Волны там поднимаются выше лесов, я знаю, мне рассказывал дед...
   -- Ты все сидишь, бата, о чем-то думаешь, а работа не делается,-- говорит бабушка, заметив, что я перестал обстругивать шесты.-- Торопись, надо скорее вниз идти.
   С широкой песчаной косы, где стоит наша единственная юрта, открывается заманчивый вид на заречные сопки. Там, по старым тропам, бродят сохатые. Багульником пахнет в лесу. Будто зеленым дымом окутанные, стоят березы. Стрижи перелетают с ветки на ветку так быстро, что невозможно заметить, садятся они где-нибудь хоть на миг или нет. Порхают в воздухе и кричат о чем-то друг другу. Попарно кружатся над тополем сойки, высвистывают все время одни и те же непонятные песни. О чем они разговаривают? Радуются, наверное, что снова прилетели сюда.
   -- Бабушка, а какие люди живут около моря?
   Помню, еще давно я слышал, что все люди разделяются на два мира. Один мир составляет нгандугу, другой нани. Нгандугу -- это русские, германцы, американцы и все те, кто знает письменность, кто связан с богом, который живет на небе; нани -- это люди земли: удэ, нанайцы, эвенки и все, кто знает рыбный промысел и охоту, а после смерти уходит в подземное царство.
   -- Всякие люди есть,-- отвечает бабушка,-- которые плохие, которые хорошие. Много их там. Нгандугу живут всегда вместе. Нани кочуют в лесах. Вот если бы мы понимали язык птиц, мы знали бы все новости оттуда.
   Но мы даже не знаем, что делается в хорской тайге, потому что целый год не видели никого из людей. Жили тут как в мешке, зажатые сопками. Без дедушки некому стало острогу на огне подправить. Все надо успеть самим. Яту вышла замуж, уехала к морю, на Самаргу. Всю зиму вдвоем с отцом мы провели на охоте. Сейчас снова готовимся кочевать. Я с нетерпением жду, когда хорская волна ударится о борта моей оморочки. И вот все уже готово -- шесты обструганы, баты спущены на воду. Мы едем вниз.
   Вода в Чуи-реке светлая, как в Сукпае. Веселые струи, все равно как хорошие собаки, мчат нас так, что захватывает дух. Мы остановились около устья Чуи, поставили небольшой балаган. Не зря я хотел поскорее добраться сюда. Хор -- как большая дорога, по которой охотники идут за добычей. Наш балаган стоит на виду.
   Однажды, когда я готовил на берегу свою оморочку, чтобы пойти вверх по Хору за утками, до слуха моего донеслись людские голоса. Потом белые шесты замелькали в воздухе...
   Это были наши сородичи. Еще издали я узнал среди них Кяундзю. Он стоял на одном из батов с шестом в руках. Сердце мое забилось от радости. Я побежал домой сказать, что вижу гостей. Но все уже вышли на берег и, волнуясь, ждали, стараясь угадать каждого поименно. Встреча была радостной.
   -- Багдыфи!
   -- Сородэ, мама {Здравствуйте, бабушка!}!
   Они поклонились сначала бабушке так же, как я когда-то кланялся Чингисе.
   -- Как живете?
   -- Хорошо,-- отвечает по привычке отец.-- Едва дождались весны. Как звери ничком лежали, чтобы не замерзнуть...
   Гости заполнили наш балаган. Мужчины уселись на берестяных подстилках в глубине его, женщины примостились на корточках у двери, по первому же знаку готовые подняться и выйти. Мать вскипятила чан.
   -- Что слышно внизу? -- интересуется отец.
   -- О, внизу есть новости,-- отозвался один из гостей, по имени Гольду, как видно, самый старший и уважаемый среди них человек. Он отхлебнул чая, вытер усы, стал рассказывать: -- Новости плохие. Русские воюют друг с другом, брат с братом, отец с сыном. Царя своего сняли. Страшная война идет кругом. Люди разделились на две стороны. Богатые держат царский закон, бедные защищают свой закон.
   -- Какой закон есть у бедного человека? -- рассмеялся отец.
   -- Не знаю. Так рассказывают. Будто те бедняки, которые землю пахали, которые кругом на богатых работали, железо ковали, разные товары делали для купцов,-- они теперь хорошего вожака имеют. Их очень много. Они называются красными. А те, которые сторону царя держат, белыми называются. Красные ходят в шапках с острыми верхушками. Воюют здорово. Уже теперь, которые люди раньше в тюрьме сидели, вышли на улицу. Теперь богатых в тюрьму посадили. Что делается -- не знаю. Небо и земля поменялись местами,-- закончил рассказчик. Он снова потребовал чая.
   Все замолчали. Только женщины у двери продолжали шептаться, перебирая по порядку, кто на ком женился за это время, где какие дети родились, кто умер. Мы с Кяундзей слушали мужской разговор...
   -- Что такое!-- вдруг воскликнул отец, словно опомнившись.-- Так долго война идет. С германцами воевали. Как будто кончили. Теперь опять воюют...
   Слепой старик, сидевший рядом с отцом, заметил:
   -- Давно такое дело говорят. Нгандугу воюют так. Когда людей много, земля их уже не поднимает. Надо кого-то убивать.
   Бабушка, молчавшая все время, вступила в разговор. По праву старшей она могла говорить с мужчинами.
   -- У русских есть толстые книги. По этим книгам они воюют. Если так долго будет, никого в живых не останется...
   -- Надо дальше в тайгу уходить. Вверх по рекам,-- заговорили гости, поднимаясь со своих мест.-- Там будет спокойно. Рыбы, зверя найдем больше.
   Пока наши сородичи собирались в путь, мы с Кяундзей успели устроить бой на косе. Набрав белых и красных камней, мы разделили их на две шеренги и стали стрелять из лука, стараясь уменьшить строй белых. В конце концов, красные победили. Остатки белых мы швырнули в воду.
   Гости погрузились на баты. Как только они взмахнули шестами, тоска сдавила сердце. Кяундзя кричал мне: ."Хорошо живи!" Но я стоял на берегу, ничего не видя. Глаза мои заволокло горячим туманом.
   Летом мы ходили с отцом на лосиную переправу. В тишине лесов у тихой протоки караулили зверя. Теперь у меня было ружье, которое Ангирча оставил, уходя в загробный мир. Трое суток, почти не сходя с места, мы сидели в кустах, притаившись и ждали, когда подойдет лось. От старицы, заросшей камышом и осокой, поднимались тучи гнуса. Нечем было дышать. Но костер разводить нельзя. Отец не курил. Он ослаб и на третью ночь задремал. Кроме юколы, у нас ничего не было. Я сел в оморочку и тихо, чтобы не слышно было всплеска воды, доехал до кривуна, где темнела коряга. На рассвете лось пришел купаться. Сбежав с сопки, ухнул в воду. Я прицелился, но отец опередил меня. Это было так неожиданно, что я удивился.
   -- Ты ведь дремал, отец, когда ты успел заметить? -- спросил я у него, как только мы вытянули лося из воды.
   -- О, бата,-- засмеялся он,-- настоящий охотник видит зверя даже сквозь сон...
   Лось был огромный. Больших трудов стоило вытащить его из воды. Все утро мы свежевали его на берегу, а потом перевезли мясо по частям поближе к Хору.
   -- Вот что, Джанси,-- сказал мне отец после того, как мы опростали полный котел мяса,-- я поднимусь на оморочке домой, а ты сиди здесь.
   Отец не любил много разговаривать. Он почти никогда не объяснял своих поступков с тех пор, как умер дедушка. Но я знал, что отец должен подняться сейчас к нашему балагану и привести оттуда большой бат. Я ждал его до самого вечера. И не дождался. Пришлось развести костер. Над рекой спускалась тьма. Сквозь шум воды и веселое потрескивание валежника на огне я слышал далекий крик совы, похожий на лай собаки: "Аугу, аугу!" И вдруг где-то совсем близко, три раза протяжно и звонко взревела кабарга. Потом все стихло. Прошло несколько минут, прежде чем кабарга снова меня потревожила. Я уже собирался спать, не в силах бороться с усталостью, как вдруг опять повторилось то же самое, на этот раз так близко, что я подпрыгнул и схватился за оружие. Что такое? К берегу подплывает оморочка. В темноте я еле различаю мужскую фигуру. Отец? Нет! Высокий ростом, стройный, с ножом за поясом, подходит к костру охотник.
   -- Багдыфи!-- говорит он мне, протягивая руку.-- Один, что ли, сидишь? А где отец?
   Это был Тунсяна, тот самый охотник, который когда-то привез моего отца из тайги с помятыми ребрами. Тунсяна сел рядом со мной около костра. Когда он положил на колени маленький свисток из бересты -- манок кабарожий, я понял, что был обманут его звуками. Он ел торопливо и жадно. Хотелось узнать, откуда он сейчас идет и куда, поэтому я спросил его. Тунсяна мог не рассказывать мне, но, как видно, ему наскучило быть одному, и он заговорил со мной так, как будто я один способен был утешить его в страшном горе.
   Он жил в небольшом стойбище на реке Келами. Весной его снарядили в путь к Магади-Мафе платить байту {Штраф.}. Сто двадцать соболей надо было доставить удэгейскому князю за то, что его помощник -- корейский купец Чен -- вернулся зимой от кочевников с пустыми руками. Тунсяна отвез байту. А когда пришел в стойбище через месяц, уже не застал никого. Черная оспа опустошила юрты, унесла оттуда все живое.
   -- Пойду на Самаргу. Там есть брат мой,-- сказал с тоской Тунсяна.
   Утром он ушел. Я положил ему мяса в котел и долго смотрел вслед удаляющейся оморочке. Перед вечером вся наша семья собралась здесь. На двух батах уместился весь наш убогий скарб, в том числе и корье для нового балагана. Собаки первыми сбежали на берег, почуяв добычу.
   -- Вот как хорошо получилось,-- радуясь удачной охоте и набивая трубку, заговорил отец.-- Будем жить здесь. Кончим все мясо, пойдем дальше.
   

ЗАРЕВО НАД ЛЕСАМИ

   Опять Сукпай! Родная земля моего деда! Когда-то выжженный пожаром лес давно поднял свою голову, опушенную снегами. Так же, как медведи приходят на места своих старых сородичей, мы пришли сюда по тропе, протоптанной стариками.
   
   Сукпай -- на Бикин перевал,
   Сукпай -- на Самаргу перевал,
   Сукпай -- на океан перевал...
   
   Где-то под сопкой зимует, забравшись в берлогу, медведь, а мы приютились на берегу реки в своей старой юрте. По ночам восточный край неба горит, как железо, раскаленное на огне. Бабушка всему находит свое объяснение:
   -- Какое страшное небо,-- говорит она.-- Это русские воюют. Люди гибнут. Кровь их, как пар, поднимается высоко и стынет в небе...
   -- Хорошо, что мы ничего не видим. Живем далеко,-- рассуждает отец.
   А мне надоело жить без людей. Стал бы на лыжи и ушел через перевалы туда, где горит по ночам зарево. Неужели так будет всегда? У меня уже есть невеста, я ее ни разу еще не видел, но придет время, и она станет моей женой. Мы будем кочевать так же, как наши отцы и деды, прятаться в лесах от купцов, караулить зверя. Так же вот, как сейчас, голодать будем, если не заготовим мяса.
   В ту зиму у нас ничего не было, кроме юколы. Питались одной рыбой. Три раза отец ходил на медведя и возвращался ни с чем. Бураны заметают следы. От мороза деревья трещат и раскалываются. То ветры подуют, то густые туманы заволокут все вокруг так, что видны лишь ближние деревья возле юрты, на которых висят медвежьи черепа.
   Мы очень удивились, когда однажды в пургу к нам за" брели охотники. Они вошли в юрту, седые от инея. Ледяные сосульки свисали у них с усов, сверкали на высоких воротниках меховых тужурок. Несмотря на усталость, они весело приветствовали нас на языке Яту:
   -- Батькафу {Здравствуйте.}!
   -- Саавафа вааванду {Убивайте соболей!}!
   Отряхнув с себя снег, нанайцы с жадностью взялись за трубки, так как на морозе не закуривали, шли быстро, берегли время.
   -- Откуда идете?
   Бабушка знает по-нанайски, поэтому она легко говорила с ними, переводя их речь отцу.
   Низенький, коренастый нанаец с обмороженными щеками, Бельды Ингену, сидя на корточках у костра и не выпуская изо рта трубку, рассказывал о том, что делается на Амуре. Я понял: война совсем близко. Японцы пришли на Амур и хотят завладеть амурской землей.
   В то время я представлял себе японцев так, как у нас говорится в старинной сказке. А в сказке говорится так. Жила на свете обезьяна. Никого у нее не было. Обезьяна искала себе жениха, но никак не могла найти. Пошла на море и утопилась. На дне морском ее нашел дракон. Они поженились, наплодили много детей. Дети вылезли из воды, поселились на острове и стали жить. Так появились японцы.
   И вот теперь они пришли на Амур. Жгут дома, расстреливают людей. Белые им помогают. Трудно приходится красным, которых называют -- большевики, но они защищаются крепко, ничего не боятся. Весь народ идет за ними. Скоро большевики прогонят японцев, тогда хорошо будет жить. Нгандугу и нани станут равными. Сами будут начальниками.
   -- Вашего Магади уже нет,-- сообщили нанайцы.-- Магади кончили... Теперь байту платить не надо. Прятаться тоже незачем.
   Мы смотрим на Бельды Ингену так, будто он принес к нам в юрту праздник. Но как встречать этот праздник -- никто не знает. Отец внимательно слушает, по нескольку раз переспрашивая, о чем говорит Ингену. Бабушка одобрительно кивает головой, улыбается. А мне Ингену представляется героем. Ведь он ходил с русскими партизанами по тайге, был проводником. Многие нанайцы отдали красным партизанам свои нарты с собаками, шили для них меховую одежду, кормили их мясом и рыбой. Ингену пришел сюда сейчас не затем, чтоб убить соболя. На Сукпае хорошие места для охоты. Здесь он добудет мясо для партизан.
   -- Нет ли у вас получше ремней? Лыжи совсем ослабли,-- обратился он к бабушке.
   Бабушка достала кусок кожи и сама сделала для него ремни, приготовила из бересты хорошие футляры для спичек, из сухих сохатиных жил свила крепкие нитки на случай, если в дороге придется что-нибудь починить.
   Нанайцы пробыли у нас сутки, пережидая пургу. Они поделились с нами амурской рыбой, оставили банку рыбьего жира и ушли в сопки.
   После этого несколько ночей подряд я видел сны, похожие на сказку. Незнакомая женщина вела меня куда-то через пылающий пожаром лес, и я летел вместе с ней на крыльях, касаясь облаков. Помню, я рассказал об этом бабушке. Она встревожилась:
   -- О, Джанси, не к добру это! Такие сны могут сбываться через несколько лет.
   Как давно это было! Сны, уводившие меня к берегам неизвестных рек, в мир моей неясной и пугливой мечты о другой жизни, становились явью.
   

"БАГДЫФИ, ЛУСА!"

   В том же году зимой мы всем семейством перевалили через Сихотэ-Алинь к морю, на Самаргу. Может быть, мой отец и не собрался бы так скоро, но пришел его брат Цала из низовий Хора и сказал:
   -- Идемте к морю. Внизу стало шумно. Стрельба идет.
   От него мы узнали, что братья Кялундзюга Чауна и Даверий стали проводниками у партизан. Около Юмо они сделали партизанский продовольственный склад и теперь заготовляют мясо. Русские обещают хорошую жизнь. Они говорят, что скоро мы уже не будем жить в юртах. У нас будут дома такие же, как у русских. Все узнают грамоту. Книги читать научимся. Товаров всяких много получим.
   -- Охотиться-то можно будет? -- осведомился отец. По его лицу блуждала рассеянная улыбка.
   Я внимательно слушал весь разговор. Почему же Цала пришел к нам и. зовет отца на море, когда лучше было бы спуститься сейчас вниз по Хору, туда, где работают Чауна и Даверий? Но мы ушли к морю.
   Отец стремился подальше от войны, а здесь она оказалась рядом с нами. В маленьком стойбище Акза на берегу Самарги мы поставили балаган. Цала и раньше часто бывал на морском побережье, встречался с русскими. Он хорошо понимал их язык. Первые русские слова я узнал от него. Весной, когда таймени мечут икру, мы отправились вниз по реке рыбачить. И вот я впервые увидел море. Огромное и пустынное, оно показалось мне страшным. Наши баты не годятся для морской волны. Морская волна невеселая, поднимается из глубины и ворчит, как большой зверь. Соблюдая старинный обычай, я зачерпнул горсть воды, выпил и долго сплевывал горечь. Так вот какое оно, это море! Здесь жили когда-то предки мои. Сюда ходили удэ за ракушками, чтобы украсить ими халаты женщин. Море пробудило в моей душе тоску по скупайской долине.
   В селении Усть-Самарга было много русских. Мы расположились на песчаной косе у самого берега. Отсюда хорошо было видно деревенскую улицу с домами, совсем не похожими на наши юрты. По утрам слышно, как поют петухи. Русские дети часто приходят на берег и смотрят, как мы разделываем свежую рыбу, едим талу.
   Однажды рано утром, когда все еще спали, я вышел из балагана, чтобы развести костер. Перед восходом солнца розовый свет переливается на мелкой волне, скользит по камням. Первые птицы взмахнули крыльями и понеслись над рекой. Я огляделся вокруг. На противоположном берегу стоял человек. В тишине я услышал его негромкий голос и, хотя не разобрал ни единого слова, но понял его просьбу по взмаху руки.
   Не раздумывая, я отвязал свой бат, столкнул его на воду и пошел прямо по направлению к незнакомцу.
   -- Перевези меня скорее,-- сказал он ласково, едва я приблизился к нему настолько, что мог рассмотреть его одежду -- выцветшую гимнастерку, матерчатые брюки, заправленные в сапоги. У него были большие глаза, светлые, как река. Я разглядел их потом, когда мы стояли с ним рядом и, разговаривая, пытались понять друг друга. Худые, впалые щеки, небритое лицо, изорванная одежда -- все говорило о том, что человек этот давно не видел домашнего очага.
   -- Идемте со мной,-- предложил он.
   Я знал только несколько русских слов, но все-таки понял, что он беспокоится -- нет ли в деревне вооруженных людей. По-видимому, боялся -- как бы его не заметили. Мы шли по кустам без тропы, мимо огородов. Как жаль, что я не могу ничего объяснить ему. Я никого здесь не знаю, пришел сюда несколько дней назад вместе с отцом, чтобы не умереть с голоду. Но сказать это русскому не умею.
   Он ни о чем не расспрашивал больше, увлекая меня за собой на край деревни. Не знаю почему, но я верил, что ничего плохого со мной не случится, и следовал по его пятам, не понимая, куда и зачем. Мы остановились перед дверью самой последней избы. После того, как он стукнул в дверь четыре раза, послышались чьи-то шаги. Нам открыла женщина. Она вскрикнула, обхватив его шею руками:
   -- Саша! Сашенька!
   Они осыпали друг друга поцелуями. Потом откуда-то из-за печки вышел седой старик. Обнимая гостя, заплакал. Я стоял у порога с бьющимся сердцем.
   -- Кто это? -- указывая на меня, спросила женщина. Меня усадили за стол, напоили чаем. Когда я, собрался
   уходить домой, гость, которого назвали Сашей, попросил, чтобы ночью я снова переправил его на тот берег. В благодарность он набил мои карманы конфетами, а женщина подарила белого хлеба. Я шел оттуда с таким чувством, как будто меня поднимали мягкие и теплые волны.
   В эту ночь я не стал лучить рыбу. Сославшись на боль в ногах, сидел на берегу в ожидании. Русский пришел в полночь. Он назвал меня по имени и сказал, что очень торопится. Я перевез его на ту сторону реки. Мы простились с ним, протянув друг другу руки.
   С тех пор прошло много дней.
   Опять перед глазами дымные юрты стойбища Акза. Снова голодная жизнь. Отец ушел на охоту в горы. Он хотел запастись сушеным мясом, чтобы зимой вернуться на Сукпай. Теперь семья ожидала талу только моего улова. Осенью я наловил рыбы столько, что мы уже не чувствовали голода. По вечерам к нашему костру приходили молодые удэгейцы из соседних юрт. Говорили об охоте, жаловались на плохие берданки, с которыми стало трудно ходить в тайгу. Двоюродная сестра моя, сидевшая рядом со мной, готовила ужин.
   -- О,-- сказала она,-- я видела вчера настоящее оружие! Луса показывал мне винтовку.
   Оказывается, вчера, когда она ходила в сопки за ягодами, ей повстречался русский человек. Он спрашивал у нее, как скорее можно пройти к морю. Она указала тропинку.
   -- На морском побережье теперь белые с красными воюют,-- заметил один молодой удэгеец недавно приехавший из бухты Ольги.
   Я вспомнил, как мы с Кяундзей когда-то устраивали бой на косе, собирая белые и красные камни. Теперь это уже была не игра.
   Как-то вечером в нашей юрте появился незнакомый удэгеец. Он приплыл из стойбища Хулими на оморочке, что-бы сказать мне новость:
   -- Тебя вызывают партизаны. Завтра же постарайся спуститься вниз.
   Мать заплакала, а бабушка, собирая мне котомку в дорогу, сказала:
   -- Что поделаешь? Когда люди просят, надо идти,
   Я видел, как дрожали ее худые, морщинистые руки. Она завязала котомку и пошла со мной на косу, где стояла моя оморочка.
   -- Не поднимай оружие на человека до тех пор, пока не увидишь, что на тебя глядит пуля,-- говорила бабушка.
   -- Хорошо ходи!-- кричала мать вслед.
   -- Пусть ноги носят тебя до старости!
   Я сел в оморочку, последний раз оглянувшись, помахал рукой. Когда передо мной замелькали юрты стойбища Хулими, я почувствовал волнение.
   Партизанский штаб размещался в большой юрте старого Лигену Канчуги. Едва я приблизился к юрте, оттуда мне навстречу стали выходить один за другим люди, шумно разговаривая.
   -- Проходи,-- сказали мне, указывая на дверь.
   В юрте был только один человек. Он поднял на меня большие светлые глаза. Я узнал его.
   -- Багдыфи, луса!
   -- Здравствуй, товарищ!-- ответил он, улыбнувшись.-- Вот мы и встретились. Садись.
   Через несколько минут явился младший сын Канчуги, понимавший по-русски. С его помощью я узнал, зачем меня вызывали партизаны. Командир развернул передо мной карту.
   -- Все побережье занято белыми,-- говорил он,-- здесь белые, здесь японцы. Нам нужно попасть в Хабаровск. Через Владивосток нельзя. Можно только по тайге через перевал. Вот эта голубая лента -- Амур. Видишь? А эти зеленые пятна -- тайга. Мы сейчас находимся вот здесь. Как попасть туда? Мне говорили, что можно через Хор. А ты ведь хорский. Можешь ли ты быть нашим проводником.
   Я согласился. Поход был назначен через два дня, как только вернутся из Усть-Самарги удэгейцы, посланные туда за продуктами. Пока партизаны ожидали батчиков с продуктами, я ловил рыбу. Они сами варили уху, расположившись у костра, беседовали. Взглянув как-то на мою берданку, командир рассмеялся:
   -- Русскую винтовку видел?-- спросил он.
   -- Нет.
   -- Пойдем со мной.
   Он взял винтовку и повел меня в лес. Там, пристроившись около пня, он выстрелил в ствол дальнего дерева и пробил его насквозь.
   -- Видишь, как бьет! Можно кабанов стрелять далеко. А сейчас каждую пулю беречь надо. Разрешаю тебе выстрелить один раз.
   На следующий день вернулись батчики. Они привезли продовольствие и тревожную весть. Белые заняли Усть-Самаргу. Но из бухты Ольги пришли партизаны, вступили в бой. Им нужна помощь.
   Было решено присоединиться к ольгинским партизанам. И вот вечером мы спустили на воду баты. Вместо хорской тайги я увидел бой на морском побережье.
   Я не понимал тогда, что значит -- "ударить с тыла", но когда командир повторил это несколько раз, мне захотелось идти с ним рядом, с оружием в руках. Но меня оставили на берегу до особого распоряжения. Несколько дней подряд я почти не сходил со своей оморочки. Под пулями возил партизанам боевые припасы, продовольствие. Но самый тяжелый путь мне достался, когда принесли раненого командира. Я перевез его на наш берег и вспомнил, что отсюда совсем недалеко до той избы, где весной нас встречала женщина. Может быть, она захочет увидеть его? С этой мыслью я пустился бежать на край деревни через кусты. Канчуга, уже знавший в чем дело, предупредил:
   -- Даю тебе времени столько, сколько потребуется, чтобы выкурить одну трубку.
   Однако бежал я напрасно. На месте знакомой избы я увидел пепелище.
   Мы отвезли Александра Петровича в санитарный лагерь. Это был тя^келый день. Но скоро я увидел, как красные знамена поднялись в воздухе, и далеко вокруг прокатилось победное "ура".
   Я вспомнил об этом спустя несколько лет на Сукпае. Песня звенела в моей душе так же, как звенит Сукпай, когда сбросит с себя тяжелые льды и мчится вдаль, раскидывая заломы и камни.
   
   Он шел по тайге звериной тропой,
   Переваливал через горы,
   Ветер, слетавший с высоких берез,
   Трепал его кудри.
   
   Веселая речка в лесной глуши,
   Сверкающая на солнце,
   Была его верным проводником
   До самого моря.
   
   Он шел, на ружье опираясь слегка,
   Перешагивал через валежины,
   Потом огляделся и сел отдохнуть
   У серого камня.
   
   А здесь смуглолицая дочь лесов
   Ягоды собирала
   И вдруг увидала на берегу
   Русского человека.
   
   Она подошла к нему не спеша,
   Поклонилась пугливо,
   Поставила молча к его ногам
   Чумашку с брусникой.
   
   Он руку девушке протянул,
   Сестрой ее называя.
   В глазах у него голубая волна
   Как будто качнулась.
   
   -- Я только что вышел из боя, сестра.
   Мой путь еще очень трудный,
   Узнать бы какая тропа доведет
   Скорее до моря.
   
   Там ждут меня боевые друзья,
   Красные партизаны.
   Скажи, какая тропинка ведет
   Короче до моря.
   
   Она указала ему тропу,
   А он открыл ей дорогу.
   Светлую, как солнечный луч,
   Дорогу к счастью!
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru