МОСКВА и ТВЕРЬ ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВѢСТЬ. В. И. Кельсіева.
Съ 5-ю картинами рис. И. Пановымъ. Грав. И. Матюшинъ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. Маркса. 1872.
I Русскій полонъ.
На луговомъ берегу низовьевъ Волги стоилъ базаръ. За широкимъ воднымъ пространствомъ привольно раскинувшейся рѣки -- слабо рисовались постепенно-сглаживающіяся волнистыя очертанія нагорнаго берега, а но огромному степному простору разсыпалось безчисленное множество шатровъ или, какъ тогда говорили, ставокъ; армяне, греки, жиды, индѣйцы, хивинцы, хозары, итальянцы, русскіе -- раскладывали на скамьяхъ и ларяхъ, на шестахъ развѣшивали всевозможные товары, большею частью разумѣется награбленные татарами въ подвластныхъ Ордѣ областяхъ. Тутъ было довольно всего; въ полномъ смыслѣ -- чего хочешь, того спрашиваешь: ткани и мечи, книги и сапоги, скотъ и парча, а сверхъ того и невольники. Главный торговецъ невольниками былъ нѣкто Ицекъ Гамбургеръ, добродушнѣйшее на свѣтѣ созданіе, краковскій жидъ. Этотъ человѣкъ былъ вѣчно оборванъ, до невозможности грязенъ, вѣчно навеселѣ и вѣчно за молитвой. Невольниковъ Ицекъ Гамбургеръ скупалъ только русскихъ; когда татары дѣлали набѣгъ на русскія княжества, то они набирали плѣнныхъ прямо для Ицека, во первыхъ потому что Ицекъ ссужалъ ихъ въ долгъ (разумѣется, за невѣроятные проценты) всякой дрянью, а преимущественно греческимъ виномъ, которое онъ доставалъ откуда-то по неслыханно-дешевой цѣнѣ,-- а во вторыхъ потому что изъ торга русскихъ полономъ онъ, какъ ниже увидимъ, сдѣлалъ себѣ особый промыселъ.
Въ одно изъ первыхъ чиселъ сентября 1319 г. Ицекъ всталъ по обыкновенію очень рано, плеснулъ на себя водой, чтобъ совершить обрядъ омовенія, хотя онъ никогда даже не умывался,-- покачался часа полтора въ своей драной ставкѣ, распѣвая молитвы и въ то-же время зорко поглядывая, всѣ-ли невольники у него на лицо, и обдумывая, нельзя-ли сегодня совершить какой нибудь особенно удачной сдѣлки. Затѣмъ, закутанный въ старую и также драную ризу, накинутую поверхъ какого-то, тоже дранаго, кафташники съ тридцать третьяго плеча, и обутый въ туфли изъ кожи, вышелъ онъ къ своему товару.
Товаръ этотъ представлялъ весьма печальную картину. Невольники были большею частью мужчины, потому что женщинъ, особенно молоденькихъ, Ицскъ находилъ особенно выгоднымъ сбывать сосѣдней черемисѣ, болгарамъ, хозарамъ,-- въ жены или просто въ работницы; затѣмъ, что оставалось и что было получше и посвѣжѣе -- онъ отправлялъ въ Самаркандъ. Оставались у него мужчины -- и то разумѣется только тѣ крѣпкіе люди, которые могли сдѣлать походъ, почти что безъ отдыха, при невозможно-дрянной пищѣ, откуда нибудь изъ Рязани или изъ Ярославля куда-нибудь къ мѣстностямъ нынѣшняго Таганрога или Астрахани. При этомъ, само собою разумѣется пѣшемъ, хожденіи, подъ ударами татарской нагайки, пища давалась такая, какая попадется, т. е. большею частью усталый и отсталый скотъ или даже просто на просто -- падалъ. Невольниковъ Ицекъ запиралъ на ночь въ деревянныя колодки, т. е. въ распиленное бревно, въ которомъ были понадѣланы круглыя отверстія, достаточныя чтобы въ нихъ просунуть ногу выше ступни. Въ каждое бревно запиралось человѣкъ по десяти, по пятнадцати, и затѣмъ имъ предоставлялось сидѣть, спать подъ открытымъ небомъ на голой землѣ, безъ всякихъ другихъ удобствъ -- какъ сами съумѣютъ, а также и безъ всякихъ стѣсненій. Одежды у нихъ также не было, покрайней мѣрѣ крѣпкой, потому что татары снимали съ нихъ по дорогѣ все годное платье и продавали или пропивали въ той-же Ордѣ, у тѣхъ-же Ицековъ, Янкелей, Шмулей, Шулемовъ, Христаки, Василаки, Карабетовъ и т. п. личностей, такъ что нарядъ невольниковъ состоялъ изъ тряпокъ, изъ обрывковъ рогожъ,-- изъ всего, что можно было подобрать на улицѣ Орды, связать узелками и понадѣвать на себя. Пища ихъ была тоже не роскошна; Ицекъ посылалъ ихъ партіями просить милостыни и подбирать всякіе объѣдки, которые валялись въ изобиліи около ставокъ богатыхъ татаръ, купцовъ, иностранцевъ, около ханской поварни,-- и наконецъ прикупалъ (а большею частью вымѣнивалъ на разную дрянь) больную скотину. Кромѣ того, онъ принималъ всякіе подряды для ордынской знати, для пріѣзжихъ,-- строить, копать, шить, переносить тяжести, что ему обходилось очень дешево, такъ какъ никому онъ, разумѣется, жалованья не платилъ. Сегодня онъ вышелъ изъ ставки, гдѣ у самого у него, кромѣ кучи камышу, нѣсколькихъ грязныхъ войлоковъ и четырехъ огромныхъ боченковъ греческаго вина, ровно ничего не было -- не считая разумѣется небольшихъ денегъ, зарытыхъ какъ-то очень мудрено подъ сорокапудовой бочкой. Онъ съ любопытствомъ посмотрѣлъ на лица просыпающихся. Ему показалось, что лица эти даже пополнѣли, оттого что вчера онъ угостилъ ихъ цѣлой половиной верблюда, купленнаго у живодера. Верблюжье мясо, какъ извѣстно, особенной мягкостью не отличается, но плѣнники ѣли его съ такимъ наслажденіемъ и такъ хвалили -- и такъ благодарили хозяина, что вчерашній день былъ для Ицека однимъ изъ счастливѣйшихъ во всей жизни, и онъ питалъ смутную надежду, что можетъ быть сегодняшній день Богъ его наградитъ за вчерашнюю добродѣтель.
-- И ну! заговорилъ онъ, весело хлопая въ ладоши,-- и ну! и чего же вы не встаете!? День такой хорошій: солнце встало, и ханъ всталъ, и всѣ нояны встали, и всѣ купцы встали, и я самъ, Ицекъ Ашкеназъ, также всталъ.
-- Ну ужь, сказалъ одинъ парень, съ вялымъ сонливымъ выраженіемъ лица, протиравшій глаза огромными кулаками,-- хоть-бы разъ тебѣ недобрый сонъ приснился!... сны видишь добрые, а дѣло на ладъ не идетъ.
-- И нѣтъ! не говори! сказалъ Ицекъ: -- не говори! Я сегодня видѣлъ во снѣ, что вы молились святымъ Флору и Лавру -- и будутъ они посылать вамъ какого-то важнаго, очень важнаго человѣка, чтобы васъ выкупить домой.
-- А чтоже братцы, сказалъ одинъ невольникъ,-- а вѣдь оно и вправду можетъ статься -- мы всѣмъ святымъ молились, только не молились этимъ двоимъ. И то сказать, кто ихъ разберетъ, какой Богъ сильнѣе теперь помогаетъ! Новгородцы вонъ говорятъ, что самый сильный Богъ на свѣтѣ -- Софія, а у другихъ вонъ Покрова, а у третьихъ Борисъ и Глѣбъ. Въ Твери св. Спасу вѣру имѣютъ...
-- Самый сильный Ботъ теперь, сказалъ одинъ старикъ,-- будетъ царевъ Богъ, Бахметъ басурманскій. Кабы онъ не былъ самый сильный -- царь Азбякъ ему бы не вѣрилъ. Царь Азбякъ и умный человѣкъ, и силы большой; сказываютъ, онъ -- самый вольный царь на свѣтѣ.
-- Нѣтъ, не правда, отвѣчалъ ключникъ -- самый вольный царь на свѣтѣ -- это цѣсарь нѣмецкій.
-- И нѣтъ, и вотъ неправда, сказалъ Ицекъ:-- нѣмецкій царь Людовикъ подъ папежемъ римскимъ ходитъ -- а это я вѣрно знаю. Третьяго дня пріѣхалъ сюда изъ Рима одинъ нашъ раввинъ,-- ой-ой, какой умный человѣкъ!-- такъ это онъ мнѣ говорилъ...
-- А папежъ какому Богу молится? спрашивали любопытные.
-- Да ты бы выпустилъ насъ, Ицекъ, хоть немножко протянуться.
-- Чтожь, можно! отвѣчалъ Ицекъ, разстегивая бревна,-- и вы знаете, что Ицекъ хорошій хозяинъ -- только Ицекъ бѣдный человѣкъ.
-- Да что, Ицекъ, говорили въ толпѣ,-- мы про тебя что-жь? ты ничего -- твое дѣло сторона. А что, твоей верблюжатины поганой не осталось еще? Что-то животъ подергиваетъ.
-- И какъ же не осталось? отчего не осталось? лепеталъ Ицекъ:-- и когда у Ицека есть, такъ и у васъ есть. Вотъ пускай старосты пойдутъ и огонь разведутъ -- и мы будемъ пировать. И вамъ будетъ весело, и мнѣ будетъ весело, и всѣмъ будетъ весело!..
Старосты плѣнниковъ, расправляя суставы, поднялись и заходили въ толпѣ, которая все потягивалась и перепрыгивала съ ноги на ногу, отъ утренняго холода и чтобы размять окоченѣвшіе въ колодкахъ члены.
-- Покойниковъ какъ будто сегодня и нѣтъ!.. сказалъ кто-то, недоумѣвая.
-- Нѣтъ, кажись никто не умеръ: только Алексѣй да Прохоръ не встаютъ, знать не въ моготу стало, сказалъ одинъ плѣнникъ, самъ истощенный до невозможности, и затянулъ пѣсню:
Эхъ ты матушка голубушка,
Ты неволюшка татарская,
Ты колодушка дубовая,
Ужь ты плетушка шелковая!..
Пѣсню эту стали подтягивать другіе, какъ вдругъ раздался голосъ ключника.
-- Братцы, а что мы все толкуемъ, что христіане -- а молиться-то и не стали! Чего добраго, этакъ и въ конецъ пропадемъ.
-- А и то дѣло: давай молиться, братцы. Все оно занятнѣй! сказалъ сонливый парень, прозывавшійся почему-то Суетою.
-- Какъ-бы, братцы, это сдѣлать? говорятъ, что молебны очень много помогаютъ въ неволѣ, а вѣдь мы ни одного не отслужили.
-- А и чтожь, сказалъ Ицекъ,-- я самъ пойду къ владыкѣ, такъ и скажу владыкѣ: "дай попа!"... и вдругъ Ицекъ засуетился: его озарила счастливая мысль.-- И знаете, что я сдѣлаю, сказалъ онъ, мудро подымая брови,-- я скажу владыкѣ, что-бы попъ почаще сюда ходилъ и что-бы приносилъ съ собою свои ризы и тамъ что надо; пускай онъ молится, и вы пускай молитесь, и отъ этого вамъ будетъ веселѣе, и отъ этого и Петръ митрополитъ и вся Русь узнаетъ, что вы какъ слично христіанами стали, и выкупать будутъ васъ больше, и отъ этого вамъ будетъ хорошо и мнѣ будетъ хорошо, и всѣмъ будетъ хорошо!-- А я-же вамъ добра хочу,-- я бѣдный, только добрый человѣкъ.
-- Ай-да любо, Ицка! заговорили въ толпѣ,-- вотъ жаль, что ты жидъ, а то право душа ты человѣкъ! у тебя даже въ неволѣ живешь -- и то утѣха есть.
-- Ну такъ молиться стало быть, братцы?
-- Молиться.
-- Все это персты-то слагать не могу приноровиться, жаловался одинъ приземистый человѣкъ изъ нижегородцевъ.
-- Да ты вотъ такъ, училъ его другой, топыря ему пальцы на всевозможные лады.
-- Постой, сказалъ ключникъ,-- я тебѣ сейчасъ приноровлю.
Онъ взялъ мочалочку, связалъ ему пальцы какъ слѣдуетъ, и сталъ показывать ему какъ креститься. Затѣмъ, всѣ повернулись лицомъ къ востоку, а ключникъ сталъ читать на память: "Отче нашъ", "Богородицу", "Вѣрую"; "Херувимскую" пропѣлъ, "Да воскреснетъ Богъ" пропѣлъ, и поперемѣнно то пѣлъ, то читалъ, путая слова и сбиваясь на каждомъ шагу, тѣ молитвы, которыя удавалось ему слышать на родинѣ.
Дѣло въ томъ, что въ описываемое нами время христіанство еще не было вполнѣ принято русскимъ народомъ. До начала XVIII вѣка простой народъ жилъ почти языческою жизнью. Только строгія мѣры, введенныя "Духовнымъ Регламентомъ" Петра Великаго, окончательно водворили у насъ христіанство, которое и то колеблется остатками языческихъ вѣрованій и обрядовъ, встрѣчающихся у нашихъ темныхъ сектъ. Христіанство приняли у насъ разомъ князья, бояре, дружина; въ народъ оно проникло постепенно. Вообще насильственно къ намъ ничего не прививалось. Мы сами, въ лицѣ своего собственнаго правительства, заимствовали у нашихъ сосѣдей вѣру, образованіе, науку, и можетъ-быть потому у насъ не развилось западнаго миссіонерства. Татарская неволя и спасители Руси, въ родѣ митрополитовъ Петра, Алексѣя, въ родѣ Радонежскаго чудотворца и благочестивыхъ князей московскихъ, ставшихъ во главѣ народа и сдѣлавшихся знаменемъ народности, православія,-- мало по малу привели простонародіе наше къ сознанію, что оно христіанское, или, какъ выражались въ XIV вѣкѣ, болѣе согласно съ законами славянскаго языка -- Крестьянское. Чтобы опереться на церковь, которая спасла Русь, нужно было быть крестьяниномъ -- и потому татарская неволя (какіе бы Шмули, Ахметы ни владѣли полономъ) только содѣйствовала развитію чувства народности и, перемѣшивая населенія разныхъ княжествъ въ одно цѣлое, соспѣшестновала сліянію всѣхъ мѣстныхъ говоровъ и мѣстныхъ вѣрованій въ одно общее, такъ-называемое теперь -- Русское.
Покуда полонъ молился, покуда ставили котлы и разваривали ту-же жесткую верблюжатину, Ицекъ побѣжалъ, разумѣется надававъ кучу предостереженій десятку татаръ, состоявшихъ у него на жалованьи въ званіи караульныхъ за полономъ. Этотъ десятокъ татаръ оберегали двѣсти слишкомъ русскихъ; а русскіе почти никогда не бунтовали противъ Ицека и подобныхъ ему торговцевъ: во первыхъ, потому что ихъ сейчасъ-бы перебили всѣхъ поголовно; во вторыхъ, потому что уйти было некуда -- кругомъ глухая степь, гдѣ можно если не умереть съ голоду то попасть въ новый полонъ; а въ третьихъ потому, что, вслѣдствіе врожденнаго славянскому характеру добродушія и склонности дѣйствовать міромъ, русскіе составляли какъ бы одно цѣлое -- и тѣ, кому удалось бѣжать, бродили по степи и въ горахъ шайками, ставили курени,-- это были бродники, предки нынѣшнихъ казаковъ. Они дѣлались гражданами этой пустыни и не хотѣли оставлять ее, тогда какъ у полонныхъ сами блюли другъ за другомъ круговою порукою; была общая надежда, что подвернется тверскій или московскій князь или что владыко сарайскій напишетъ объ нихъ святителю Петру -- и они всѣ вмѣстѣ, подъ татарскимъ конвоемъ, воротятся, если не на родину, то все-же на Русь, гдѣ дадутъ имъ земли, да топоровъ, да сохъ.
Только что Ицекъ, подобравши полы своей грязной ризы, зашагалъ длинными шагами, шлепая башмаками безъ задковъ, какъ вдругъ раздался голосъ:
-- Стой, Ицекъ! куда тебя нелегкая несетъ?
Ицекъ вздрогнулъ. На другой сторонѣ улицы, точно такъ-же пробираясь по грязи, стоялъ молодой человѣкъ, но лицу русскій, а по одеждѣ чистый татаринъ,-- въ уродливомъ войлочномъ колпакѣ, въ пестрядинномъ халатѣ, съ саблей у пояса.
-- Ступай жидъ сюда!.. кричалъ этотъ русскій татаринъ громкимъ, властнымъ голосомъ. Ицекъ, узнавъ въ немъ Ахмета-Ибрагима, одного изъ приближенныхъ къ ханшѣ Баялынь, человѣка очень вліятельнаго въ своемъ кругу, бросился къ нему, утопая на каждомъ шагу въ грязи, но при этомъ съ изумительной ловкостью вылавливая изъ нея туфли.
-- Ицекъ, жидъ поганый, душа-человѣкъ! первое дѣло, скажи, есть ли у тебя боченокъ вина да только самаго лучшаго мнѣ въ подарокъ?
Ицекъ заморгалъ глазами, одно плечо вздернулъ выше другаго и сдѣлалъ видъ такого несчастнаго человѣка, у котораго не то что не-было боченка вина, но даже самого себя почти не было.
-- А другое, скажи ты мнѣ, нѣтъ-ли у тебя въ полонѣ какой нибудь женщины, которая умѣла-бы вышивать по русски? коли есть, такъ продай ее мнѣ, я тебѣ дамъ за нее -- и торговаться не буду цѣлыхъ два рубли серебра; слышишь? Я ее куплю вмѣстѣ съ боченкомъ вина. Слышишь, Ицекъ, и понимаешь, жидовская твоя душа?-- вышивальщицу и боченокъ вина за два рубли серебра, настоящаго серебра.
При этомъ Ахметъ отмахнулъ полу кафтана, вытащилъ изъ широкой и укладистой калиты {Кошель привѣшенный къ поясу.} два слитка или обрубка серебра, вѣсомъ каждый въ двадцать пять золотниковъ. Ицекъ взялъ эти рубли, только что занесенные на Русь изъ Китая, посмотрѣлъ на нихъ, пощелкалъ одинъ объ другой, зубами попробовалъ, нѣсколько разъ побросалъ на рукѣ, и отдалъ ихъ Ахмету.
-- Боченокъ вина хозяину, сказалъ онъ,-- я и такъ давнымъ давно готовлю -- потому что хозяинъ добрый человѣкъ, скоро мурзой будетъ, а можетъ быть на какой-нибудь изъ ханскихъ дочерей женится, Ицека бѣднаго не забудетъ; а вышивальщицу я продамъ хозяину за три рубли, потому что я знаю, что вышивальщицы тутъ въ Ордѣ стоятъ дорого, и за нихъ даютъ по пяти по шести рублевъ.
-- Болѣе двухъ рублевъ не дамъ, сказалъ рѣшительно Ахметъ.-- Хочешь продать -- хорошо; а не хочешь -- и въ другомъ мѣстѣ съищу.
-- И зачѣмъ, господине, такъ говоришь! возражалъ Ицекъ, махая руками какъ мельничными крыльями,-- и путь хозяинъ повѣритъ мнѣ, что теперь ни у одного торговца невольниками въ Ордѣ вышивальщицъ нѣтъ.
-- Ни у кого нѣтъ? сказалъ Ибрагимъ.
-- И пусть глаза мои лопнутъ, и пусть ни мнѣ, yи женѣ моей, ни сынамъ моимъ, ни внучатамъ моимъ, ни правнукамъ моимъ, ни всему племени моему изъ рода и въ родъ во вѣкъ счастія не будетъ!
-- Такъ вотъ что, Ицекъ, сказалъ Ахметъ,-- возьми два рубли, а вышивальщицу и два боченка вина доставь -- иначе знаешь что выйдетъ?... Я покупаю не для себя, а для ханши.
Ицекъ развелъ руками, согнулся въ три погибели и повиновался. Еслибы онъ не продалъ вышивальщицу, то Ахметъ могъ бы немедленно позвать караульныхъ и взять у него и вышивальщицу и что угодно, и вино -- даромъ. До хана и до ханши вѣсть объ этомъ, разумѣется, не дошла бы, такъ что Ахметъ поступалъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ слова, вполнѣ великодушно и по-дружески; да еслибъ и дошла до нихъ вѣсть, они бы ничѣмъ не огорчились -- жалованья дворъ ихъ не получалъ -- онъ пользовался правомъ, жить на счетъ всѣхъ имущихъ.
Ахметъ прямо зашагалъ къ ицковой ставкѣ, прошелъ камышевой изгородью, за которой содержался полонъ, распахнулъ сколоченную изъ досокъ калитку и нахмурился -- жалкій видъ исхудалыхъ земляковъ точно ножемъ рѣзнулъ его въ сердце.
-- А вонъ въ томъ углу, отвѣчалъ одинъ изъ полоненныхъ.
-- Вотъ тутъ, вотъ сюда, вотъ тамъ, указывалъ Ицекъ,-- вотъ и она: женщина хорошая, добрая и еще не старая.
Въ полусгнившемъ сарафанѣ -- на ней не было больше ничего -- сидѣла "женщина хорошая, добрая а еще не старая", на голой землѣ возлѣ небольшаго огонька, а около нея увивались двѣ дѣвочки, изъ которыхъ одной было десять лѣтъ, а другой лѣтъ восемь. Она пекла имъ на огнѣ кусокъ той самой верблюжатины, которою вчера и сегодня угощали весь полонъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея сидѣли и лежали на землѣ и другія женщины, такія же истомленныя, похудалыя, измученныя, поруганныя татарами.
-- Вотъ это вышивальщица и есть, сказалъ Ицекъ, указывая на первую.
-- Ты, тетка, умѣешь вышивать? спросилъ ее Ахметъ.
-- А какъ же, батюшка, отвѣчала она съ испуга,-- какъ же, родной, всякую нашу бабью работу знаю -- это что прясть, ткать, шить, вязать, вышивать,-- я это все знаю.
-- Ты сама изъ какихъ же?
-- Рязанская, батюшка, рязанская.
Ахмета передернуло.
-- Изъ самой Рязани?
-- Изъ самой, батюшка, изъ самой.
-- Ты чьихъ же?
-- А Барсуковыхъ, батюшка, Барсуковыхъ.
Ахметъ попятился.
-- Тѣхъ что подлѣ Троицы живутъ? спросилъ онъ.
-- Да ты родной почемъ знаешь, ты самъ что-ли изъ Рязани?
--Да, изъ рязанскихъ, отвѣчалъ Ахметъ.-- Какъ же ты сюда попала?
-- Да такъ, батюшка, попала, какъ всѣ попадаютъ. Покойника моего Ивана Дмитріевича Барсукова можетъ знавалъ?
-- Ну, ну! говорилъ Ахметъ въ волненіи. Онъ нѣкогда былъ пріятелемъ и даже другомъ Ивана Барсукова, рязанскаго посадскаго, крестами съ нимъ помѣнялся.
-- Ну, вотъ орда поганая, прости Господи мое согрѣшеніе, нашла на Рязань. Ну, покойникъ вышелъ на нихъ съ полкомъ, тамъ его и убили. Было у насъ трое дѣточекъ, еще очень маленькіе были: молодшему-то было всего третій мѣсяцъ, середнему полтора годика, а старшей дѣвочкѣ моей -- и-ихъ какая дѣвочка была, отецъ ты мой родной!-- третій годочекъ шелъ. А тутъ татары ворвались -- ну и обычай свой сдѣлали скверный, всѣхъ моихъ дѣточекъ за ногу да объ уголъ.
-- И чтожь, сказалъ Ицекъ,-- и чтожь?! нельзя же брать въ полонъ маленькихъ дѣтей.
-- Ну, ну! говорилъ Ибрагимъ.
-- Ну, батюшка и померли; ну, съ тѣхъ поръ третій годъ я здѣсь въ Ордѣ мучусь. Ну, самъ знаешь нашу жизнь-то полонянскую, одного страму сколько вытерпѣла!
-- Да ты, батюшка, самъ-то въ Рязани изъ какихъ?
-- Послѣ потолкуемъ, круто оборвалъ Ибрагимъ, у котораго на совѣсти стало очень неловко.
-- Послѣ, повторилъ онъ,-- а теперь ступай за мною, я и тебя купилъ у Ицека.
-- Дядюшка, отецъ родной, господинъ милостивый, помилуй ты меня бѣдную, заставь ты за себя по гробъ жизни моей Богу молить -- оставь ты меня въ полонѣ!!! и она бросилась ему въ ноги, схватила ихъ и прильнула губами къ сапогамъ.-- Дядюшка, отецъ родной, не покупай, не покупай!.. здѣсь живу, здѣсь и помереть хочу!
Ахметъ стоялъ въ недоумѣніи. Ицекъ развелъ руками и вопросительно смотрѣлъ на прочихъ женщинъ и мужчинъ, собравшихся около нихъ кучу -- смотрѣть какъ торгъ идетъ и купецъ каковъ.
-- А что-жь, и вѣдомо, сказалъ сонный недвижимый Суета, лѣниво, точно усиліемъ какихъ-то особенныхъ мышцъ на затылкѣ, поднимая свои длинныя вѣки съ бѣлорусыми рѣсницами,-- этой ей, вонъ, дѣвочекъ жалко.
-- Дѣвочекъ моихъ! дѣвочекъ моихъ! вопила вышивальщица: дѣвочекъ моихъ жалко мнѣ, родненькой, касатикъ, голубчикъ! Слушайся, оставь меня съ дѣвочками. Ой, сиротинки!!! пропадутъ онѣ на чужой сторонѣ безъ меня!... дѣвочки тоже плакали и хватались руками за лохмотья вышивальщицы.
-- А чьи-жь это дѣвочки? спросилъ Ахметъ.
-- А я знаю? переспросилъ Ахмета Суета, опять съ усиліемъ поднимая вѣки,-- мнѣ приходятъ и сказываютъ, что ли? Тутъ умерли двѣ бабы въ полонѣ, дѣвочки отъ нихъ и остались...
-- Ижь!.. затараторила одна тощая бабенка, по имени Арина,-- ижь она, хозяинъ, этихъ дѣвочекъ приняла и за ними ходитъ, и спитъ съ ними, и не надышится на нихъ; и добрая она у насъ такая!
-- Такъ онѣ ей не родныя?
-- Да совсѣмъ не родныя, трещала Лрина: -- онѣ такъ себѣ. Дѣвочка одна можайская -- нотъ эта, большенькая; здѣсь ее Русалкой зовутъ -- оттого, вишь, коса-то какая длинная!.. при этомъ бабенка приподняла дѣвочкину косу, какъ будто взвѣшивая ее на рукѣ. Ицка тоже не утерпѣлъ ткнуть пальцемъ въ эту русопепельную косу, какъ бы оцѣнивая, что она можетъ стоить. Затѣмъ, Ицекъ повернулъ къ себѣ плачущее лицо Русалки и въ двадцатый разъ убѣдился, что изъ нея выйдетъ замѣчательная красавица, т. е. стало быть, года черезъ два-три, ею можно будетъ сдѣлать если не блестящую, то во всякомъ случаѣ не послѣднюю сдѣлку. Маринка была, напротивъ того, какимъ-то хилымъ, блѣднымъ ребенкомъ. Круглое личико ея было усыпано веснушками, тѣльце все было слабо; только большіе каріе глаза какъ будто одни говорили, что въ ней есть жизнь, и что эта жизнь рано или поздно попроситъ тихой, спокойной, покровительной любви.
-- Ты вотъ что, хозяинъ, сказалъ Ахмету Суета,-- коли есть у тебя душа христіанская...
-- И зачѣмъ христіанская? залепеталъ Ицка, зная, что Ахметъ мусульманинъ,-- и на что христіанская? и не надо христіанской души, душа бываетъ всякая.
-- Такъ ты, продолжалъ Суета, не слушая философіи Ицека,-- купи-ка ее, человѣче добрый, вмѣстѣ съ дѣтьми. Баба одно слово хорошая, а дѣтей губить не приходится; ты ее купи съ дѣтками! заключилъ онъ.
-- Съ дѣтками, съ дѣтками купи, хозяинъ! заговорилъ весь полонъ:-- это слово вѣрно.-- Не клади грѣха на душу, не губи младенцевъ неповинныхъ!-- Такъ съ дѣтками и купи.-- Съ дѣтками и купи.
-- Какъ же ты безъ нихъ купишь? затараторила маленькая бабенка Арника: -- какъ же ты безъ дѣтей купишь? Ты подумай: ты подумай: какъ ты купишь ее безъ дѣтей? при этомъ она развела руками, повернулась въ сторону и какъ-то въ отчаяніи сказала: -- мое дѣло женское -- бабій волосъ долгій, а умъ короткій -- только то скажите сами, добрые люди, какъ ее безъ дѣтей купить?
-- Нельзя ее безъ дѣтей купить, рѣшилъ вліятельный ключникъ.
-- Заставь за себя Бога молить, вопила вышивальщица,-- не покидай моихъ дѣвочекъ, или отдай ты меня грѣшную -- ужь коли участь моя такая -- на самую тяжелую работу! Воли что хочешь мнѣ дѣлать, только пусть дѣточки при мнѣ будутъ!
-- Идемте, сказалъ Ахметъ,-- вставай и войдемъ. Ступай съ дѣвочками!
-- И какъ же? сказалъ Ицекъ: -- и такъ нельзя! И вышивальщица, и дѣвочки, и двѣ бочки -- и всего два рубли серебра.
-- Ну, иди за мной, продолжалъ Ахметъ, не обращая на него вниманія.-- За бочками вина я пришлю, а вотъ тебѣ, песъ поганый, три рубли.
Онъ досталъ изъ той же самой калиты и отдалъ при всѣхъ Ицкѣ три серебряныхъ слитка,
-- Прощай, матушка, голубушка, Прасковьюшка, не поминай насъ лихомъ! говорили бабы, кланяясь ей въ ноги. Прасковья, растерянная, не зная, кто ее покупаетъ, куда ее ведутъ,-- понимая только то, что покупатель не отнялъ у нея дѣвочекъ сироточекъ, весело утирала слезы, и такъ же кланялась до земли своимъ товаркамъ, и такъ же просила прощенія, если въ чемъ предъ ними согрубила. Мужчины не кланялись въ землю Прасковьѣ, потому что все-таки было бы зазорно поклониться бабѣ; но у кого былъ на головѣ какой нибудь навертокъ, въ родѣ шапки, снимали его, отвѣшивали поясной поклонъ и говорили: "прощай, добрая душа Прасковьюшка! не оставитъ тебя Господь Богъ за твою добродѣтель, насъ не забывай".
Прасковьюшка кланялась имъ въ ноги, дѣвочки тоже въ попыхахъ кидались въ ноги всѣмъ и каждому безъ нужды, и затѣмъ, сопровождаемыя до самыхъ воротъ полона Ицекомъ, вышли за калитку.
-- А что, хозяинъ, захлопоталъ опять Ицекъ,-- и ты скажи ханшѣ и прямо говори, что товаръ у меня, у Ицека покупалъ, потому что самъ видишь,-- Прасковья женщина хорошая, дѣвочки тоже хорошія, онѣ у Прасковьи будутъ первыя рукодѣльницы въ Ордѣ, потомъ ихъ замужъ можно будетъ выдать...
-- Прощай, жидушка! говорила та и отвѣсила затѣмъ поклонъ.-- Спасибо за твою доброту великую, за хлѣбъ за соль, лихомъ только не поминай насъ, говорила она.
-- И что же, говорилъ Ицекъ, входя назадъ къ полону,-- и вотъ вы видите: отъ самой ханши ко мнѣ приходятъ. Надо быть веселыми! И можетъ быть Прасковья будетъ здѣсь большою боярынею; вотъ и Ахметъ большой бояринъ теперь, а вѣдь тоже въ полонѣ былъ.
Ицекъ при этомъ совралъ; онъ самъ не зналъ, откуда взялся Ахметъ въ Ордѣ, но привралъ это для пущей важности и для ободренія своихъ слушателей.-- Будьте веселѣй, вы видите, я человѣкъ добрый и отдаю вамъ всю верблюжину; а я пойду къ владыкѣ и попа приведу. И еще я думалъ вамъ меду купить, что-бы вамъ было веселѣй,-- а жаль, что гусляра нѣтъ.
-- А душа-человѣкъ -- Ицка, говорили плѣнники: -- вотъ пойди ты, по свѣту походишь -- много людей узнаешь. Жидъ, а хорошій человѣкъ!.. При этомъ плѣнники разбились на кучки, гдѣ сказки разсказывали, гдѣ о сегодняшнемъ происшествіи разсуждали, гдѣ ждали попа; старосты около котловъ съ верблюжатиной собрались; бабы вздорили само собой разумѣется по прежнему и перекорялись Богъ знаетъ чего.
Раздались пѣсни, и веселыя и заунывныя, изъ дому принесенныя въ полонъ. Одного только не заявляли полонники другъ другу -- это сожалѣнія о своемъ прошедшемъ, о своихъ семьяхъ, о дѣтяхъ перебитыхъ за ноги да объ-уголъ, о поруганныхъ и Богъ знаетъ куда попавшихъ дочеряхъ, женахъ, сестрахъ,-- потому что старая жизнь прекратилась вдругъ, неожиданно; возстановить ее не было возможности; возвратъ къ той семейной жизни, которая была поругана въ лицѣ женщинъ, былъ отвратителенъ. Всѣ мечтали о томъ, какъ бы или хорошимъ хозяевамъ достаться, или какъ бы возвратиться на Русь, заново зажить, жениться и обзавестись хозяйствомъ. Словомъ, каждому приходилось не о старомъ думать, а гадать какъ бы жизнь сначала начать.
Ахметъ, или, какъ его запросто въ Ордѣ звали Ахметка, былъ сынъ рязанскаго попа. Отецъ его былъ человѣкъ благочестивый, книжный -- и лѣтъ 12-ти Ѳедоръ (прежнее имя Ахметки) читалъ апостола и пѣлъ на клиросѣ. Къ книжному ученію имѣлъ онъ большую любовь, зналъ хорошо церковный уставъ и перечелъ всѣхъ святыхъ отцевъ, извѣстныхъ въ то время на Руси. Жажда къ ученію была у мальчика страстная, но удовлетворить жажду знанія въ Рязани было трудно -- во первыхъ потому, что послѣ татарскихъ прогромовъ книгъ оставалось очень мало, а книжныхъ людей и того меньше. Попался ему часто бывавшій въ домѣ отца его одинъ генуэзецъ, торговавшій пушнымъ товаромъ. Этотъ генуэзецъ былъ человѣкъ кое-чему учившійся. Мальчикъ сталъ около него вертѣться, выучилъ у него латинскую и греческую азбуку -- и съ невѣроятнымъ усиліемъ дошелъ до того, что сталъ кое-какъ разбирать греческій псалтырь и единственную бывшую тогда въ Рязани латинскую книгу Григорія Двоеслова. Отъ греческаго псалтыря онъ перешелъ къ шестодневу Василія Великаго. Шестодневъ Василія Великаго раскрылъ ему міръ шире, полнѣе и пробудилъ въ его молодой, жаждущей знанія душѣ -- вопросы о томъ, что такое міръ, что такое небо, откуда облака и дождь берутся, на чемъ земля держится; Ѳедоръ хотѣлъ знать, что такое писанія древнихъ мудрецовъ. Отправился онъ съ отцомъ въ гости загородъ къ сосѣднему священнику, вмѣстѣ съ своимъ пріятелемъ Барсуковымъ, такимъ же книгочеемъ, какъ и самъ онъ,-- и на пути былъ раненъ татарскою стрѣлою въ плечо. На его глазахъ отца убили, а самъ Ѳедоръ, пойманный на арканъ, прогулялся пѣшкомъ вмѣстѣ съ другими плѣнными въ Орду; въ Ордѣ его немедленно продали.
Побывалъ онъ въ киргизской степи, на китайской границѣ и наконецъ попалъ въ Пекинъ, гдѣ тогда царили монголы. Монголы въ то время съ жадностью учились у индѣйскихъ и тибетскихъ буддистовъ новой вѣрѣ. Ѳедоръ попалъ въ повара къ одному изъ вельможъ Богдыхана и со страстію отдался изученію языка и книжной мудрости, но одно только вынесъ онъ изъ семилѣтней своей жизни въ Пекинѣ,-- что знаніе и истина немыслимы на Руси, что тамъ все глухо и пусто, что Русь -- капля въ морѣ, въ сравненіи хоть бы съ тѣмъ же Китаемъ, который переживаетъ такую блестящую, цивилизованную эпоху, гдѣ ученость никому не въ диковину и гдѣ на всѣ прочія народности смотрятъ какъ варваровъ. Вельможа, у котораго онъ служилъ, былъ посланъ при посольствѣ въ Персію. Онъ взялъ съ собою Ѳедора, какъ человѣка знающаго разныя науки и человѣка книжнаго, сдѣлалъ его почти что своимъ секретаремъ. Но гдѣ то въ Персіи на посольство напали разбойники, произошла рѣзня; Ѳедоръ спасся какимъ-то чудомъ, опять былъ проданъ и попалъ въ невольники къ одному муллѣ. Мулла былъ человѣкъ грамотный и большой любитель науки и всякаго народовѣденія. Онъ обласкалъ невольника, цѣлые дни толковалъ съ нимъ, разспрашивая его о Руси и о Китаѣ, толкуя съ нимъ о высшихъ истинахъ. Ѳедоръ съ жадностію кинулся на арабскій языкъ, и страстныя слова корана заполонили его. Чрезъ полтора года, онъ принялъ мусульманство и сдѣлался изъ Ѳедора -- Ахметомъ. Мусульманство дало ему полную, истинную, горячую вѣру. Мусульманство, точно такъ же какъ и христіанство, отрицало народность,-- точно такъ же признавало виновными всѣхъ, кто не исповѣдуетъ истиннаго Бога; къ тому же оно можетъ казаться дальнѣйшимъ развитіемъ христіанства, потому что отрицаетъ святыхъ, иконы,-- потому наконецъ, что оно возникло изъ христіанства, точно такъ же какъ возникъ изъ него протестантизмъ, какъ изъ протестантизма возникло мормонство. Тогда оно казалось послѣднимъ словомъ человѣческой мудрости. Есть два рода страстныхъ натуръ: однѣ, которымъ доступны поэзія и искуство,-- онѣ всѣ остаются или дѣлаются католиками или православными; другія же, которымъ искусство и поэзія чужды, дѣлаются мусульманами, духоборцами -- и если у нихъ, при такомъ отреченіи отъ изящнаго, является все-таки врожденная людямъ потребность къ творчеству, это творчество выражается у нихъ музыкою, идеею или мыслью. Искавшій правды Ѳедоръ, или теперь Ахметъ отрекшійся отъ всего, остановился на томъ, что нѣтъ Бога кромѣ Бога и Магометъ пророкъ его, что нѣтъ ни личной связи, ни личной привязанности; онъ сталъ человѣкъ не отъ міра сего, представитель другихъ идей,-- который не чуждался науки, напротивъ того, онъ слѣдилъ за нею, но во имя ея у него исчезала личность. И вотъ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ жизни въ Персіи, этотъ человѣкъ, богатый знаніями, отправился на Волгу, для того чтобы открыть себѣ новый широкій путь полной дѣятельности при ханѣ Узбекѣ, и на первое время пристроился при дворѣ ханши Баялынь. Баялынь -- своему слугѣ, обладавшему невѣроятными для того времени свѣденіями, стала для начала поручать собираніе для нея всякихъ рѣдкостей. Ахметъ зналъ толкъ въ произведеніяхъ Персіи, Китая к Россіи -- и разъ какъ-то въ разговорѣ съ ханшею замѣтилъ ей, что никто такъ не умѣетъ хорошо вышивать, какъ русскія женщины. Баялынь на это нѣсколько обидѣлась. Сама воспитанная въ степи, она умѣла вышивать какъ всѣ монголки и всѣ татарки -- шелками по кожѣ, а кожа составляла главный матеріалъ одежды татаръ. Ткать онѣ не умѣли, холста онѣ не знали, но получали пропасть шелку изъ Китая -- и едва ли не онѣ первыя ввели тотъ узоръ, которымъ у насъ до сихъ поръ расшиваются полушубки, торжковскіе сапоги и т. п. Баялынь обидѣлась на замѣчаніе, что лучшія вышивальщицы на свѣтѣ -- въ Россіи живутъ, велѣла принести русскую рубаху и ручникъ, и немедленно потребовала, чтобы ей во чтобы то ни стало отыскали русскую вышивальщицу. Потребовала она это не чрезъ Ахмета, а чрезъ одного татарина, большаго пьяницу, мусульманина только на словахъ, которому Ахметъ долженъ былъ давать взятки виномъ. Вотъ почему онъ требовалъ отъ Ицека двухъ бочекъ вина, въ придачу Прасковью и ея двухъ дѣтенышей.
Глубоко былъ потрясенъ Ахметъ неожиданною встрѣчею съ женою его стараго пріятеля. Ее онъ никогда не зналъ, но мужъ ея когда-то выражался о Прасковьѣ, что жена-дѣ у меня баба простая и не хитрая,-- и никогда не звалъ его къ себѣ, потому что пріятели считали чуть что не оскорбленіемъ науки знакомить другъ друга со своими бабами. Разомъ вспомнилось Ахмету все его дѣтство. Рязань, темная церковь съ росписанными стѣнами и страшнымъ судомъ при входѣ,-- и воспоминанія эти, какъ воспоминанія прежняго невѣжества и отсталости, сдавили его грудь, будто наваломъ. Онъ молился много и часто о томъ, чтобы Богъ Магометовъ просвѣтилъ бѣдную погрязшую въ невѣжествѣ Русь, чтобы пересталъ наказывать ее смутами и безпорядками за то, что она до сихъ поръ не пришла въ правовѣріе. Онъ любилъ Русь, но любилъ по своему: не но сыновнему, не по братски, а свысока.
Онъ шелъ по грязной улицѣ Орды; шагахъ въ трехъ за пилъ плелась ободранная Прасковья, и за лохмотья ея держались двѣ дѣвочки: тоненькая и худенькая Маринка и высокая Русалка, какъ-то задумчиво поводившая своими широкими глазами -- и то и дѣло оправлявшая свою тяжелую русую косу. Прасковья была худа до невозможности; грудь этой бѣдной женщины надорвалась пятью годами ея невольничества и страшнаго позора. Наконецъ, она все сердце свое отдала двумъ дѣвочкамъ сироткамъ, попавшимся ей въ этой каторгѣ. Она нѣсколько мѣсяцевъ почти со страха умирала, что вотъ-вотъ придутъ и разлучатъ ее съ ними. Наконецъ, пришли ее покупать, чуть-чуть не разлучили ее съ дѣтенышами -- и она все еще не могла увѣриться, что этотъ покупатель, какой-то незнакомый ей бусурманинъ, хотя и Рязанецъ, смиловался надъ ея горькою судьбою. Она глубоко привязалась съ этой минуты душою къ Ахметкѣ и шла за нимъ покорно, послушно, покуда не вышли они на торгъ, гдѣ стояли цѣлые ряды шалашей и балагановъ, запятыхъ купцами. Были ряды генуэзскіе, ряды бухарскіе, московскіе, новгородскіе, торжковскіе. Каждый рядъ составлялъ отдѣльную корпорацію, выпускалъ свою серебряную монету и свои собственные кожаные значки, которые подымались и падали въ цѣнѣ, какъ нынѣ векселя торговыхъ домовъ и акціи компаній. Каждый рядъ опредѣлялъ цѣну своимъ товарамъ, и никто изъ членовъ его не имѣлъ права сбить эту цѣну.
Ахметъ оглянулся, подумалъ немножко и направился къ новгородцамъ. Новгородцы, а впослѣдствіи и всѣ русскіе, возили въ Орду готовое платье изъ сукна, изъ холста, потому что сами татары изъ кожи шить ничего не умѣли, а изъ болгарской земли, т. е. изъ окрестностей нашей Казани, вывозилось множество кожи, преимущественно-же юфть; но эта-же самая юфть, сыромятная кожа, выростокъ -- шли сырьемъ на Русь, гдѣ изъ нихъ шили сапоги, башмаки, и уже готовые привозили въ Орду. Нравы татарскіе мѣнялись быстро подъ вліяніемъ ихъ женъ, преимущественно русскихъ, персіянокъ, черкешенокъ, которыя пріучали ихъ къ осѣдлой жизни и вводили въ дома свои употребленіе холста, сукна и т. и.
Старостою новгородскихъ рядовъ былъ очень молодой, но очень богатый купецъ, или какъ тогда говорили: гость -- Ѳедоръ Колесница.
Ахметъ махнулъ рукою Прасковьѣ, и та зашагала со своими дѣтенышами прямо въ его лавку.
-- Вотъ и еще рубль, сказалъ Ахметъ, вынимая свою калиту и подавая слитокъ Колесницѣ.-- У тебя готоваго женскаго платья нѣтъ?
-- Мужскаго, Ахметъ-сударь, отвѣчалъ Колесница,-- сколько душѣ угодно, а женскаго мы не возимъ.
-- Дня въ два, спросилъ Ахметъ Прасковью,-- успѣешь ты обшить себя и дѣтенышей?
-- Успѣю, родной, успѣю, кланялась и плакала Прасковья.
-- Такъ вотъ забирай у купца, что надо.
На первый разъ Прасковья совсѣмъ сбилась съ толку; купецъ Колесница вынулъ ей изъ ларя холстъ нѣмецкій, иголки, нитки, кусокъ сукна развернулъ, и Прасковья мигомъ встропенулась. Она стала торговаться -- и на рубль, т. е. на тотъ слитокъ серебра, о какомъ мы уже выше поминали, набрала всего, что ей было нужно.
Высокій, плечистый, кудрявый Колесница искоса смотрѣлъ на нее и на Ахметку.
-- Ты что-же, сказалъ онъ, усмѣхаясь,-- рабыню себѣ русскую купилъ?
-- Не себѣ, а ханшѣ, отвѣчалъ Ахметъ.-- Я ей похвалился, что нѣтъ на свѣтѣ вышивальщицъ лучше русскихъ,-- что нѣмецкихъ и китайскихъ наши русскія за поясъ заткнутъ.
-- Наши русскія? усмѣхался Колесница.
-- Да, наши русскія, перебилъ съ сердцемъ Ахметка.-- Развѣ дѣло все въ вѣрѣ? Али не греческой вѣры, такъ и не русскій?
-- Нѣтъ, я такъ, къ слову сказалъ, усмѣхался Колесница.-- Оно точно, русскіе всякой бываютъ вѣры; но почему у каждаго своя вѣра, какъ у каждаго своя лавка? Мы люди не книжные, и такъ, если что спроста скажемъ, такъ ты, господинъ, этого въ гнѣвъ не бери.
-- То-то и бѣда, сказалъ Ахметка,-- что вы люди не книжные. Да, бѣда! Бѣда большая.
-- Бѣда! подтвердилъ Колесница.-- Такъ вышивальщица будетъ у ханши?-- Такъ вотъ что, тетка, продолжалъ онъ, обращаясь къ Прасковьѣ и пристально въ нее всматриваясь,-- буде тебѣ что понадобится для вышиванія, приходи-ко ты къ намъ, къ новгородцамъ, по всякій товаръ, а въ память возьми отъ меня вотъ еще кусокъ холста, да и лихомъ не поминай насъ.
-- Спасибо, родной, спасибо. Вотъ онъ, господинъ, меня тоже не изобидѣлъ, дѣвочекъ моихъ въ полонѣ не оставилъ.-- Буду за васъ вѣчно Бога молить и дѣвочкамъ закажу.
-- Что-же, господинъ, спросилъ Колесница Ахемта,-- ты и ихъ небось въ бусурманскую вѣру приведешь?
-- Чего ихъ приводить въ какую нибудь вѣру? спросилъ Ахметъ.-- Развѣ отъ женщинъ вѣру спрашиваютъ? Женщины не люди. Бываютъ между ними такія, что отдадутся правому дѣлу всей ихъ душою, только такихъ немного. Эти какъ хотятъ -- вольны и кумирамъ русскимъ покланяться.
-- Такъ вотъ что, тетка, продолжалъ Колесница,-- ты насъ, новгородскихъ купцовъ, не забывай...
-- Не забуду, батюшка, не забуду, кланялась въ поясъ Прасковья,-- лопни глаза мои, коли забуду.
-- Мы къ тебѣ со всякой честью будемъ... Жить-то она гдѣ будетъ? тамъ, у васъ? спросилъ Колесница.
-- Первое время, отвѣчалъ Ахметъ,-- покуда не одѣнется, у себя продержу ее; а тамъ дальше, что царица скажетъ.
И онъ вышелъ съ Прасковьей и ея дѣтенышами изъ рядовъ, привелъ ихъ домой и тутъ-же велѣлъ своимъ женамъ накормить ихъ до сыта. Первый разъ, послѣ многихъ и многихъ лѣтъ, поѣли бѣдныя полонянки нѣсколько по-человѣчески, а затѣмъ Прасковья засѣла за кройку и за шитье. Чрезъ два дня была она уже въ сарафанѣ, хотя не вышитомъ, все-таки возможномъ. Дѣвочки были и сыты, и умыты, и одѣты. Она начала расшивать ручникъ красными и синими нитками, чтобы показать образчикъ своего искусства ханшѣ.
А Ѳедоръ Колесница думалъ думу.
Какъ только Ахметъ, Прасковья и дѣтеныши вышли изъ его лавки, онъ послалъ къ сосѣднимъ новгородцамъ купцамъ, и изложилъ имъ, какіе были у него покупатели.
-- Прасковья, братцы, говорилъ онъ имъ,-- показалась мнѣ бабою доброй, только крѣпко запугана. Будетъ она у ханши въ вышивальщицахъ, будутъ заказы черезъ нее. Сложимтесь-ка мы, да и поклонимся ей нитками, холстами, штукой сукна нѣмецкаго, ножницами, иголками.
Новгородцы подумали и рѣшили, что отъ поклона ихъ торговлѣ убытка не будетъ, -- что ханша дѣтей маленькихъ любитъ,-- что такую простодушную женщину, какъ Прасковья, поддержать должно и слѣдуетъ, потому что можетъ-быть она какъ-нибудь ненарокомъ доброе слово о нихъ ханшѣ замолвитъ и выхлопочетъ чрезъ нее новгородцамъ грамоту на безпошлинный торгъ въ Персіи и Хивѣ, чего они давно добивались. "Только ужь если кланяться ей, такъ кланяться не однимъ, а пойти вмѣстѣ съ москвичами, такъ чтобы москвичи и отъ себя прибавили поминковъ. А намъ у ханши рука нужна".
Москвичи чесали затылки, лясы точили и рѣшили, что не мѣшаетъ лишнюю руку при дворѣ ханши держать, хотя и у нихъ тоже есть тамъ "благопріятели и всякаго добра пожелатели".
И вотъ -- прежде чѣмъ несчастная Прасковья съ дѣтенышами успѣла представиться ханшѣ, ей натащили столько кусковъ всякихъ тканей и всякихъ уборовъ, сколько она отъ роду не видала. И засѣла она усердно за работу; шила-вышивала, вышивала-шила,-- и не прошло полгода, какъ эта несчастная, убитая судьбою и горемъ Ицекова полонянка была не только разодѣта и разубрана, не только подружилась съ ханшей Узбековой, но и сдѣлалась ея наперсницей.
II. Ордынскій судъ.
Вѣжа, въ которой собрался ордынскій совѣтъ, помѣщалась въ одной оградѣ со всѣми прочими вѣжами, составлявшими и дворецъ и дворъ хана Узбека, или, какъ его называли русскіе, Азбяка. Ограда и вѣжа, все было понадѣлано изъ золотой и серебряной парчи генуэзской, византійской и китайской; столбы были перевиты золотою проволокою или обложены золотыми и серебряными листьями; веревки были шелковыя; словомъ, все блистало роскошью, но въ то же время все было крайне неряшливо. Тюркскія племена, двинутыя монгольскими, разбогатѣли и пріобрѣли политическое значеніе такъ неожиданно для самихъ себя, что не знали куда дѣвать свою силу и свое богатство, а пуще того, не знали какъ обращаться съ нимъ. Парчи вездѣ были залиты саломъ, молокомъ, и захватаны грязными пальцами; дорогіе золотошвейные сапоги были вывалены въ грязи; бархатные и парчевые обьяринные кафтаны были ободраны и засалены. Оборванная прислуга тутъ же, въ этой же оградѣ, рѣзала барановъ, потрошила зубровъ на голой землѣ; собаки шлялись; а Кавказъ блисталъ вѣчными снѣгами и переливами всѣхъ возможныхъ цвѣтокъ, начиная съ фіолетоваго и кончая темнозеленымъ.
Узбекъ-ханъ былъ на охотѣ за Терекомъ, на рѣкѣ Сикинце, подъ городомъ Дедяковымъ, не далеко отъ Дербента; за ханомъ двинулся его дворъ, помѣщавшійся въ этой же оградѣ, гдѣ однихъ женъ было съ нимъ до 560, и у каждой жены своя вѣжа и при каждой изъ нихъ своя прислуга. За ханомъ двигалось съ полмиліона всякаго народа, князей, даругъ (баскаки), воеводъ, вельможъ, книжниковъ и уставодержательниковъ, учительныхъ и людскихъ повѣстниковъ, пословъ, гонцовъ, писцовъ, ловцовъ, сокольниковъ, пардусниковъ и всякаго рода людей служилыхъ и неслужилыхъ. Къ нимъ приплетались греки, жиды, армяне, генуэзскіе торговцы, русскіе гости, каждый со своимъ шатромъ, каждый со своею вѣжею, своимъ товаромъ,-- и все это занимало пространство верстъ пять въ длину и ширину.
Было прохладное сентябрское утро. На небѣ кое-гдѣ скользили легкія облака, воздухъ былъ чистъ, горы сіяли. Въ вѣжѣ, гдѣ помѣщался совѣтъ, на кучѣ подушекъ сидѣлъ владыка всѣхъ народовъ -- отъ Чернаго моря до Бѣлаго, отъ Самарканда до Карпатъ,-- "Вышняго и Безсмертнаго Бога волею, и силою, и величествомъ, и милостію его многою" Узбекъ-Ханъ, Вольный (независимый) Царь.
Въ 1319 году Узбекъ былъ еще очень молодымъ человѣкомъ, лѣтъ 28-ми, много 30-ти, въ цвѣтѣ силъ, искренно-желавшій сдѣлать что-нибудь путное для подвластныхъ ему земель. Выбранный ордынскими родовичами въ ханы по смерти дяди Тохты-Менгу-Темира,-- мусульманинъ, хотя вовсе не изувѣрный,-- Узбекъ искалъ вокругъ себя толковыхъ и даровитыхъ людей, которые, какъ министръ Темучина Чингисъ-Хана, могли бы ввести какой нибудь порядокъ въ управленіе и усилить его власть, не ослабляя трепетъ предъ его именемъ и не притѣсняя подвластные ему народы. Книжнаго воспитанія Узбекъ, разумѣется, никакого не получилъ; онъ едва разбиралъ арабскія буквы, но отъ окружающихъ его стариковъ онъ заимствовался китайскимъ взглядомъ на образъ правленія, а этимъ взглядомъ самъ великій Темучипъ Чингисъ-Ханъ (жившій всего 100 лѣтъ тому назадъ) славился. Сверхъ того, Узбекъ заимствовался также взглядомъ молодаго ордынскаго поколѣнія, воспитывавшагося большею частью въ Бухарѣ и Самаркандѣ, гдѣ оно почерпало плоды мусульманской образованности.
По стѣнамъ золотого шатра сидѣли совѣтники, такъ-называемые старики, всѣхъ возрастовъ, и изъ нихъ особенно выдавался любимецъ хана Кавгадый, немолодой татаринъ чистѣйшей крови, съ очень узкими глазами и съ оттопыреными ушами, невѣроятными скулами и широкимъ приплюснутымъ носомъ. Это былъ человѣкъ живой, бойкій, въ высшей степени тщеславный, и отъ роду никого не прощавшій. Прямой потомокъ Батыя, онъ изъ бѣднаго пастуха въ киргизскихъ степяхъ -- сдѣлался знаменитымъ воиномъ; бросилъ саблю, выучился грамотѣ, просидѣлъ четыре года въ самаркандскомъ медресе -- начитался персидскихъ и арабскихъ книгъ, былъ знакомъ съ татарскими лѣтописями и умѣлъ ловко поддѣлываться подъ молодого хана.
Кавгадый былъ хитеръ и думалъ только о себѣ. Товарищъ его, Ахмылъ, человѣкъ болѣе молодой, назывался въ Ордѣ дели-каномъ, дели-башемъ, т. е. сорви голова; дели-башъ значитъ по татарски -- бѣшеная голова; дели-канъ -- бѣшеная кровь. Какъ въ битвахъ, такъ и въ совѣтахъ онъ съ жаромъ бросался на все, что ему попадалось; кипѣлъ желаніемъ вводить всевозможныя улучшенія и преобразованія въ ордынскомъ управленіи; но за что онъ ни брался, всякое дѣло у него изъ рукъ валилось, что онъ объяснялъ враждою окружающей среды и опять брался за новое предпріятіе. У самаго входа въ вѣжу, въ числѣ другихъ стариковъ, сидѣлъ худой, блѣдный, угрюмый Чолъ-Ханъ, прозванный русскими Шарканомь, или Щелканомъ; Щелканъ этотъ былъ мусульманинъ, достойный временъ Магомета или Омара. Но его мнѣнію, всѣхъ гяуровъ слѣдовало бы перебить, если они не признаютъ, что "нѣтъ Бога кромѣ Бога, и что Магометъ пророкъ Его". Изъ прочихъ вліятельныхъ людей въ совѣтѣ былъ еще Мурза Четъ, человѣкъ съ добродушнымъ лицомъ и несовсѣмъ татарскою кровью; впрочемъ, въ Ордѣ, особенно въ высшихъ сословіяхъ, татарская кровь начинала тогда уже переводиться, такъ какъ большинство женъ и наложницъ ордынцевъ были персіянки, черкешенки, русскія, гречанки, армянки. Генуэзцы привозили туда невольницъ даже изъ западной Европы -- и уже во времена Узбекъ-хана тамъ сталъ выработываться тотъ полу-арійскій, полу-азіатскій типъ, который мы видимъ теперь на нашихъ крымскихъ, казанскихъ и касимовскихъ татарахъ.
Присутствующіе были одѣты такъ же пестро, какъ и весь ханскій дворъ. На нихъ на всѣхъ были халаты, подпоясанные широкимъ кушакомъ, и высокія коническія войлочныя шапки съ нолями, завороченными кверху и разрѣзанными. Всѣ сидѣли чинно, поджавши ноги, сложа руки на животѣ и уставивъ глаза въ землю. Подлѣ самаго ханскаго дивана сидѣлъ на полу на кошмѣ рязанецъ Ахметъ. Прасковья такъ расхвалила его ханшѣ, такъ поддержала земляка, что Узбекъ, узнавъ объ его существованіи, возъимѣлъ уваженіе къ его учености и произвелъ его въ свои книжники и печатники (т. е. въ статсъ-секретари, говоря по-нынѣшнему) и прозвалъ его Чобуганомъ -- монгольское слово означающее: шустрый, проворный, разбитной.
Бывшій послѣдователь Конфуція поступилъ на службу ногая Узбека, принявъ мусульманство. Человѣкъ этотъ былъ очень ученъ, хорошо знакомъ съ китайскими классиками, съ возникшей тогда монгольской литературой, зналъ въ совершенствѣ татарскій языкъ, и исполнялъ теперь у хана высокую должность старшаго дефтерджи. Дефтеръ на большей части азіатскихъ языковъ значитъ тетрадь, дефтерджи -- тетрадникъ, въ то же время архиваріусъ, нотаріусъ и протоколистъ, а въ Ордѣ къ этому званію присоединялось еще званіе оберъ-прокурора и министра юстиціи, ханскаго секретаря, исторіографа,-- словомъ сказать, Чобуганъ былъ при ханѣ человѣкъ на всѣ руки, никѣмъ незамѣнимый чуть дѣло касалось письменной части; оттого его и прозвали Чобуганомъ, что значитъ по монгольски, шустрый, ловкій, проворный, т. е. именно человѣкъ на всѣ руки, Такихъ русскихъ -- какъ въ Золотой Ордѣ, такъ и во всѣхъ другихъ -- было въ то время множество.
-- Теперь, сказалъ Чобуганъ, держа предъ собою непомѣрной длины свитокъ, исписанный весь по татарски уйгурскими (монгольскими) буквами, тянущимися сверху внизъ, причемъ строки идутъ отъ лѣвой руки къ правой,-- предстоитъ вопросъ, по какимъ законамъ судить бывшаго великаго князя Михаила, сына Ярославова. Съ принятіемъ нами закона ниспосланнаго чрезъ святаго и славнаго пророка Магомета (Чобуганъ при этомъ поклонился),-- да будетъ вѣчно славно имя его и да трепещутъ предъ нимъ гяуры!-- у насъ два закона, первый законъ и самый важный, это бусурманскій шаріатъ {Татары, по свойству своего языка, говорятъ бусурманъ вмѣсто мусульманъ, Бахметъ -- вмѣсто Магометъ.}. Есть у насъ другой законъ, такъ называемый адетъ, оставленный намъ великимъ, божественнымъ, благословеннымъ Темучинъ-Чингисъ-Ханомъ, данный намъ Высочайшаго и Безсмертнаго Бога волею и силою и многою Его милостію; но такъ какъ до сихъ поръ шаріатъ у насъ по введенъ, то намъ нужно слѣдовать Темучинову закону;-- а если возникнетъ сомнѣніе, что въ законѣ его находится что либо неправовѣрное, то послать на рѣшенія къ муфти.
-- Якши (хорошо, ладно)!, сказали члены совѣта въ одинъ голосъ.
-- По закону Темучинову, возникшему изъ закона срединнаго государства, мы уже наложили на Михаила колодку, аршинъ шириною, аршинъ длиною, полпуда вѣсомъ, сдѣланную строго по образцу, установленному благополучно царствующимъ теперь въ средиземномъ государствѣ домомъ потомковъ Темучина, Юань,-- и отобрали у князя все его имущество въ ханскую казну.
-- Якши! сказалъ совѣтъ.
-- Въ эту колодку просунута его голова, а въ два сдѣланныя въ ней отверстія просовываются на ночь руки. Колодка у него съ шеи не снимается, такъ что онъ постоянно чувствуетъ тяжесть на плечахъ и лишенъ возможности спать какъ слѣдуетъ. Терпѣть долженъ наказаніе въ ожиданіи приговора Хана, предъ которымъ мы всѣ преклоняемся.
Совѣтъ склонилъ голову предъ неподвижнымъ Узбекомъ.
-- Теперь законъ, которымъ мы всѣ въ данномъ случаѣ руководствуемся, гласитъ такъ...
Чобуганъ началъ читать:
"Между преступленіями, подлежащими смертной казни, считается десять, за которыя отъ казни и милостивымъ манифестомъ не освобождаются; стало-быть великій повелитель нашъ, предавъ на обсужденіе нашего совѣта дѣло князя Михаила, какъ бы обязывается не нарушать коренныхъ законовъ его великой державы и какъ бы ограничиваетъ свое неоспоримое право на жизнь и на смерть всѣхъ вѣрноподданныхъ. По этимъ правиламъ приступимъ къ чтенію этихъ законовъ и къ суду. Мы спросимъ у свѣта очей нашихъ, у сердца души нашей, Узбека Хана, прикажетъ ли онъ приступить къ суду или не прикажетъ,-- потому что поля его просвѣщена всемилостивѣйшимъ Аллахомъ, потому что изреченія его могутъ быть нанизаны какъ драгоцѣнный бисеръ, вырѣзаны на мѣдныхъ, каменныхъ доскахъ и поставлены въ поученіе всѣмъ народамъ и всѣмъ грядущимъ поколѣніямъ.
-- Я вполнѣ подчиняюсь закону великаго Чингисъ-Хана, котораго я слабый, ничтожный подражатель,-- и какой приговоръ поставитъ совѣтъ, такой будетъ мною исполненъ, сказалъ Узбекъ торжественно. Онъ былъ человѣкъ дѣйствительно-правдивый и дѣйствительно желавшій, чтобы правда царствовала въ его великой державѣ; не забудемъ, что XIV вѣкъ былъ вѣкомъ науки и искусства для мусульманъ и для окитаевшихся монголовъ. Всѣ памятники того времени свидѣтельствуютъ, что тогда не было недостатка въ людяхъ человѣколюбивыхъ, въ преобразователяхъ и въ поборникахъ правды.
-- И такъ, продолжалъ Чобуганъ,-- я приступаю къ чтенію; да просвѣтитъ Всевышній умы и сердца собранія величайшихъ мудрецовъ величайшаго государства!
-- Первое преступленіе, за которое опредѣляется смертная казнь, есть злоумышленіе противъ общественнаго спокойствія. Я спрашиваю теперь, отъ имени закона и справедливости, можно ли обвинить въ этомъ князя Михаила, сына Ярославова?
Кавгадый встрепенулся.
-- Ханскаго посла взялъ въ плѣнъ! онъ указалъ пальцемъ на себя:-- развѣ это не нарушеніе общественнаго спокойствія? Взялъ въ плѣнъ Койчаку, сестру ханскую! развѣ это не нарушеніе общественнаго спокойствія?.. Подрывать уваженіе къ царствующему дому!!
-- Онъ былъ гордъ и непокорливъ Хану нашему, сказалъ Мурза-Четъ: -- онъ терпѣть не можетъ тѣхъ, кто Хану служитъ; Кавгадыя въ плѣнъ взялъ, перечилъ Юрію Даниловичу, тестю ханскому, великому князю русскому -- и всегда онъ велъ и ведетъ происки противъ смирныхъ, кроткихъ, Хану покорныхъ, къ татарамъ ласковыхъ московскихъ князей. Развѣ не нарушеніе общественнаго спокойствія, что всѣ, которые привержены Хану, подвергаются его гоненію?
-- Не знаю я ничего въ этомъ небусурманскомъ законѣ, проговорилъ Щелканъ, глядя въ сторону,-- а знаю, что гяуръ осмѣлился идти на бусурмана, что гяуръ татаръ побила.
Онъ плюнулъ всторону и потупился.
-- И такъ, сказалъ Чобуганъ,-- онъ уже по одной этой статіѣ долженъ понести смертную казнь.
-- Долженъ, сказали татары единогласно.
-- По второй статьѣ закона Чингисъ-Хана, смертной казни подвергаются за злоумышленіе противъ царствующаго дома.
-- Виноватъ, виноватъ! заговорили всѣ поспѣшно.-- Тутъ и спору нѣтъ, что виноватъ.-- Если и не правда, что онъ хотѣлъ бѣжать къ нѣмцамъ съ ханскою казною, хотѣлъ бѣжать ко врагу бусурманъ, римскому папѣ, чтобы на Хана и на бусурманъ крестовый походъ поднять,-- такъ и этого довольно.
-- И такъ, продолжалъ Чобуганъ, не мѣняясь ни одною чертой въ лицѣ, не отрывая глазъ отъ своего свитка,-- по этимъ двумъ статьямъ онъ долженъ быть казненъ. Третья статья гласитъ, что смертной казни подвергаются за государственную измѣну.
-- А крестовый походъ развѣ не государственная измѣна? спросилъ Мурза-Четъ:-- не государственная измѣна?.. при этомъ онъ улыбнулся ласково, простодушно, даже нѣсколько наивно.
-- Но это еще не доказано, сказалъ одинъ изъ присутствующихъ, получавшій крупные подарки изъ Твери, но наравнѣ съ другими благопріятелями Твери не смѣвшій замолвить слова за Михаила; вліятельнѣйшіе члены совѣта были на сторонѣ Москвы.
-- Нѣтъ, сказалъ Щелканъ,-- эту статью мы пропустимъ. Онъ виноватъ въ томъ, что онъ, гяуръ, осмѣлился поднять руку на правовѣрныхъ, но правовѣрные должны быть справедливы,-- иначе они сами станутъ такими же виноватыми, какъ гяуры. Поднять крестовый походъ и сноситься съ папою -- плюю на его бороду и на кости отца его и въ лицо матери!-- преступленіе великое; но такъ какъ въ этомъ преступленіи обвинителями являются только такіе же, какъ самъ Михаилъ, гяуры, князья и бояре московскіе, то показанія изъ вѣры не заслуживаютъ.
-- По моему, государственная измѣна, сказалъ Каьгадый,-- это взять въ плѣнъ ханскаго посла.
При этомъ онъ опять ткнулъ себя въ грудь пальцемъ.
-- Это скорѣе нарушеніе общественнаго спокойствія, сказали въ досадѣ другіе изъ сторонниковъ Михаила, желавшіе, хотя замѣною одного уголовнаго пункта другимъ, облегчить участь князя.
-- Да все равно, сказалъ кто-то,-- такъ или сякъ, а неповиновеніе ханской власти, хотя бы и безъ крестоваго похода и безъ взятія въ плѣнъ ханскаго посла,-- та же самая измѣна.
-- Онъ какъ сынъ и какъ внукъ, сказалъ одинъ изъ его сторонниковъ,-- былъ всегда почтителенъ.
-- Ну такъ въ отцеубійствѣ онъ не виноватъ, сказалъ Чобуганъ.-- Теперь по пятой статьѣ: безчеловѣчіе, а подъ безчеловѣчіемъ разумѣется во-первыхъ: умерщвленіе семейства изъ трехъ или болѣе человѣкъ...
-- Это самое и есть! сказалъ Мурза-Четъ,-- отравилъ сестру ханскую!
-- Да, промычалъ Щелканъ,-- только это нашему суду не подлежитъ...
-- Какъ не подлежитъ нашему суду? спросили всѣ въ недоумѣніи.
Щелканъ уставилъ глаза на Узбека и сказалъ:
-- За всякое другое преступленіе, сказалъ одинъ очень старый мусульманинъ,-- мы можемъ судить русскаго князя и приговаривать къ смерти, но за это мы приговаривать не станемъ.
-- Да отчего такъ? какъ же такъ?.. спросилъ Кавгадый.
-- За то, что Ханъ терпитъ всѣ вѣры; за то, что кто изъ его родственниковъ...
Во всемъ совѣтѣ царствовалъ общій ужасъ; за подобныя дерзости Ханы головы рубили,-- но Узбекъ былъ человѣкъ новаго покроя -- онъ воспитался подъ вліяніемъ высшихъ взглядовъ.
-- Правда, правда! сказалъ наконецъ Узбекъ,-- въ этой винѣ я его прощаю; я не хочу, чтобы гяуры говорили, что я сужу ихъ несправедливо.
-- Нѣтъ, сказалъ Чобуганъ,-- такъ судить нельзя! Во-первыхъ, Ханъ, предъ премудрость котораго я преклоняюсь, на этотъ разъ присвоилъ себѣ право, котораго онъ не имѣетъ. Сказано было, что есть преступленія, за которыя высочайшая воля не имѣетъ права миловать, стало быть Ханъ въ этомъ совѣтѣ -- такой же членъ какъ и мы. Тамъ, гдѣ дѣло идетъ о государствѣ, личная власть Хана ничего не значитъ,-- а если она что нибудь значитъ, то надо разодрать законъ великаго Чингисъ-Хана.
Опять воцарилось молчаніе и испугъ.
-- Я повинуюсь, сказалъ Узбекъ,-- благодарю, Чобуганъ! благодарю Чолъ-Ханъ и тебя, старикъ, благодарю!
-- Вотъ что, сказалъ Ахмылъ,-- въ законѣ сказано: чародѣйство и составленіе ядовъ, а Кавгадый говоритъ, что Михаилъ волхвовъ сзывалъ, что Кончака отъ яда умерла,-- стало быть дѣло просто, стало быть виноватъ!
При этомъ онъ махнулъ рукой по воздуху, какъ будто срубая дерево или скашивая траву.
-- Виновенъ, рѣшилъ совѣтъ.
-- Шестая статья: неуваженіе къ верховной власти, прочелъ Чобуганъ.
-- Не виновенъ, сказалъ Мурза-Четъ: -- тверскіе завѣдомо живутъ хорошо, даже лучше московскихъ, потому что Московскіе между собою ссорятся изъ-за того, какъ бы лучше, угодить Хану. Вонъ дядя ихъ Дмитрій Андреевичъ и отецъ Данила какъ собаки между собою жили, чтобы только угодное Хану сдѣлать.
Чобуганъ сдѣлалъ знакъ рукой.
-- Нѣтъ, не виноватъ въ семейномъ несогласіи, читалъ онъ,-- но подъ семейнымъ несогласіемъ разумѣется во-первыхъ: умышленное убійство, продажа родственниковъ до пятой боковой линіи...
-- Ну, не виноватъ, ходатайствовалъ Кавгадый.
-- Во-вторыхъ: всѣ ссоры и доносы на мужа и родственниковъ до четвертой боковой линіи...
-- А! сказалъ Ахмылъ: -- вотъ оно!..
-- Вотъ оно, сказалъ Четъ,-- то и дѣло являлся сюда съ доносомъ на Данила московскаго, на сыновей его Юрія Даниловича и Ивана Даниловича.
-- Постой, сказалъ одинъ изъ сторонниковъ Михаила,-- постой! А развѣ московскіе въ ссорѣ не доносятъ на тверскихъ? Измучили они насъ своими доносами!..
-- Что тутъ толковать! сказалъ другой старикъ,-- эти русскіе князья только за тѣмъ и ѣздятъ въ Орду, чтобы доносить другъ на друга.
-- Это ужь таковъ ихъ обычай, это ихъ вѣра такая, сказалъ Щелканъ, и опять уставился въ землю.
-- Если онъ и съ папою римскимъ сносился и ханскую дань хотѣлъ ему передать, такъ вѣдь Ханъ князю не родственникъ, сказалъ кто-то,-- стало быть не виноватъ Михаилъ въ ссорѣ съ родными и въ доносахъ на нихъ.
-- Нѣтъ, не виноватъ, рѣшилъ совѣтъ.
-- Девятая: несправедливость, читалъ Чобуганъ,-- значитъ начальника убить или хозяина.
-- Ну, этого нѣтъ, рѣшили всѣ.
-- Такъ выходитъ, продолжалъ Чобуганъ,-- что виноватъ онъ въ четырехъ винахъ. Первая: злоумышленіе противъ общественнаго спокойствія.-- Вторая: злоумышленіе противъ царствующаго дома.-- Третья: государственная измѣна,-- Четвертая: безчеловѣчіе, т. е. составленіе ядовъ и чародѣйство.
Чобуганъ и всѣ члены поклонились Узбеку; на Узбекѣ лица не было.
-- Хорошо, сказалъ онъ,-- я отказываюсь отъ права помилованія, только скажите вы мнѣ по совѣсти... не вѣрю и вѣрить не могу, чтобы этотъ Михаилъ въ самомъ дѣлѣ былъ отравителемъ и измѣнникомъ!
-- Свѣтъ очей моихъ, сказалъ Кавгадый,-- душа моя, сердце мое, какъ ты намъ не вѣришь?
Узбекъ всталъ и вышелъ.
-- Совѣтъ кончить въ другой разъ! сказалъ онъ.
Тверскіе сторонники вышли изъ ставки, и столпились въ одну кучу. Чобуганъ свернулъ свитки, бережно уложилъ ихъ въ торбу изъ синей китайки и бережно понесъ въ свою ставку. Не успѣлъ онъ повѣсить ихъ на гвоздикъ, вбитый въ колъ, на которомъ держалась ставка, какъ за нимъ прибѣжали звать его въ ставку Узбека. Узбекъ сидѣлъ на кучѣ тюфяковъ, покрытыхъ собольими одѣялами, и пилъ чай изъ маленькой китайской чашечки. Нѣсколько слугъ толпилось у входа. Онъ молча далъ знакъ одному изъ нихъ подать чашку Ахмету, молча указалъ мѣсто подлѣ себя и движеніемъ руки выслалъ остальныхъ.
-- Ты что скажешь, Чобуганъ? ты лучше всѣхъ знаешь русскія дѣла. Русскіе всѣ у тебя бываютъ, всѣ возятъ тебѣ подарки...
-- Да, сказалъ Чобуганъ.
-- Какъ но твоему -- кто изъ нихъ правъ, кто виноватъ?
-- Ты меня зачѣмъ объ этомъ спрашиваешь? сказалъ Чобуганъ, смѣло уставившись ему въ лицо.
-- А затѣмъ, что я тебѣ, хотя ты самъ русскій по рожденью... я тебѣ больше вѣрю. Ты больше свѣтъ видалъ; ты прошелъ всю книжную мудрость -- и ложь ненавидишь.
-- Ты меня, Ханъ, не спрашивай: я терпѣть не моту мѣшаться въ эти дѣла. У тебя есть совѣтъ; мое дѣло бумаги, вести, знать законъ, ярлыки тебѣ писать и переводить на разные языки, а вмѣшиваться въ дѣла -- терпѣть не могу; какъ разъ меня изъ за этого свернутъ,-- а какъ свернутъ, тебѣ же хуже будетъ.
-- Чобуганъ, душа моя, говорилъ Узбекъ, трепля его но плечу,-- мало ты меня знаешь, если думаешь, что подъ меня можно подкопаться.
-- Мало я тебя знаю? сказалъ Чобуганъ,-- самъ ты виноватъ, что въ это дѣло впутался. Я давно видѣлъ, какъ ты неостороженъ. Московскіе князья -- умные люди, не чета тверскимъ; тверскіе лучше и честнѣе ихъ, а оттого никуда не годятся что-бы править Русью: тамъ нужны истые плуты; такіе нужны тамъ люди, что-бы подъ нихъ шиломъ нельзя было подточить. Вотъ тебѣ такой -- братъ Юрія, Иванъ Даниловичъ. Не лежитъ у меня къ нему сердце, не лежитъ сердце и къ Юрію. Этотъ Юрій -- болтунъ, вертлявый, за словомъ въ карманъ не полѣзетъ; суется, вездѣ бѣгаетъ, со всѣми ладитъ;-- воля твоя, не могу ему ни въ чемъ вѣрить.
-- Я тебѣ не про Юрія толкую; я не о томъ говорю, что онъ плутъ...
-- Ты съ этимъ плутомъ породнился, ты его сдѣлалъ великимъ княземъ; честь Михаила была затронута, онъ взялъ въ плѣнъ Кавгадыя и Кончику и побился съ татарами... А что на счетъ папы онъ думалъ, я думаю, что и Юрій и Иванъ Даниловичи давнымъ-бы давно сошлись съ папою, только водить переговоры отъ него далеко; да и самому папѣ въ Римѣ тоже не весело живется -- больно съ цѣсаремъ не ладитъ. Я дѣла итальянскія знаю хорошо: папа на насъ никого двинуть не можетъ; никто не пойдетъ; время крестовыхъ походовъ прошло давно. Вотъ о чемъ подумаемъ теперь: Петръ митрополитъ въ Москвѣ живетъ, сторону московскихъ держитъ -- съ нимъ сговориться нельзя, а намъ выгоднѣе держать ихъ на нашей сторонѣ.
-- Такъ что-же по твоему сдѣлать съ Михаиломъ?
-- Что ты съ ними сдѣлаешь? вся Орда кричитъ, что Тверь татаръ побила и посла твоего въ плѣнъ взяла. Самъ видѣлъ сегодня въ совѣтѣ, что о немъ говорятъ и думаютъ. Ты, вонъ, поди, какіе теперь Чолъ-Ханы завелись, а Чолъ-Ханы у насъ какъ грибы ростутъ. Они и кричать, что вотъ-дѣ бусурманъ побили.