Lib.ru/Классика: Кельсиев Василий Иванович. Эмигрант Абихт

Эмигрантъ Абихтъ

(Изъ разказовъ о "Бѣглой братіи".)

"Русскій Вѣстникъ", No 1, 1869

Въ первое время моей эмигрантской жизни я не могъ спокойно встрѣчаться съ Поляками. Я краснѣлъ предъ ними, что Польша покорена нами. Я краснѣлъ лично за себя и оптомъ за всю Россію, какъ тогда почти всѣ краснѣли, по незнакомству съ этимъ несчастнымъ польскимъ вопросомъ. Чтобы ближе съ нимъ ознакомиться, я сталъ читать Лелевеля и тотчасъ замѣтилъ, что для ближайшаго ознакомленія съ ходомъ польскихъ дѣлъ, которыя меня очень интересовали, мнѣ надо выучиться по-польски. Польскихъ эмигрантовъ въ Лондонѣ немного. Единственный учитель, какого можно было найти, былъ нѣкто Абихтъ, наборщикъ въ русской типографіи. Рекомендовалъ мнѣ его содержатель типографіи, г. Чернецкій, и въ назначенный часъ Абихтъ явился ко мнѣ на Albani-Street. Это былъ человѣкъ лѣтъ двадцати шести, худой, блѣдный, золотушный, съ замѣчательно высокимъ лбомъ, съ умнымъ и энергическимъ лицомъ. Онъ принесъ съ собою какую-то польскую книгу или газету и оказался учителемъ весьма плохимъ, такъ что послѣ нѣсколькихъ уроковъ я пересталъ пользоваться его свѣдѣніями. Онъ не зналъ польской грамматики, не умѣлъ объяснить, почему оборотъ, возможный по-русски, невозможенъ по-польски, и даже затруднялся въ переводѣ словъ, хотя по-русски говорилъ какъ чистый Русскій. Но это не помѣшало нашему знакомству, потому что при скукѣ лондонской жизни каждый живой человѣкъ находка, а тѣмъ болѣе при моемъ характерѣ, падкомъ на всякія знакомства. Разъ какъ-то за чаемъ я вызвалъ Абихта на разказъ объ его прошедшемъ. Оказалось что онъ былъ, какъ большая часть эмигрантовъ, не окончившій курса гимназистъ гдѣ-то въ Вильнѣ или въ какомъ-то другомъ, городѣ Западнаго края, поступилъ передъ войной въ почтовое вѣдомство писцомъ и вслѣдъ за вашими войсками ходилъ до Силистріи. Никакъ не выходитъ у меня изъ головы его манера разказывать о войнѣ. Изъ его словъ можно было подумать, что онъ игралъ въ ней до невѣроятности крупную роль -- до такой степени сосредоточивалъ онъ весь разказъ на себѣ, такъ негодовалъ онъ на дѣйствія нашихъ генераловъ, и точно обижался, что къ нему не являлись съ докладомъ о томъ что хотятъ сдѣлать они, или о томъ что сдѣлали. Какъ-то за обѣдомъ у Герцена произнесено было слово "Силистрія*. Абихтъ замоталъ головой, нахмурился и пошелъ писать:

-- Позвольте, Александръ Ивановичъ, дѣло было вотъ какъ. Я какъ теперь помню. Наканунѣ приступа я, помощникъ аптекаря и одинъ саперный офицеръ, мы играли въ карты, ну, и какъ молодые люди, разумѣется, закусили, потомъ опять поиграли, опять закусили. Все это было прилично, совершенно благопристойно, и разстались мы часа въ четыре утра. Возвращаюсь я домой въ почтовое отдѣленіе и прилегъ.... нѣтъ-съ, позвольте, я не прилегъ, а только хотѣлъ прилечь, какъ вдругъ слышу выстрѣлъ. Что это такое? думаю я. Другой выстрѣлъ. Я пришедъ въ недоумѣніе, накинулъ пальто, знаете, форменное пальто, вышелъ -- третій выстрѣлъ. Что жь это дѣлается? думаю я. Воротился, надѣлъ фуражку и иду къ аптекарю. "Что жь это такое?" спрашиваю я его. Тотъ говоритъ, не знаю, я говорю, что тоже ничего не знаю, а выстрѣлы идутъ. Знаете, я пришедъ въ полнѣйшее недоумѣніе, совершенно растерялся. А выстрѣлы идутъ, выстрѣлъ за выстрѣломъ, и ничего. Казакъ скачетъ верхомъ. Я ему кричу: "постой, постой! скажи, что это такое?" Нѣтъ! только махнулъ рукой и проскакалъ. Ну, думаю, вотъ положеніе-то! Завязалась страшная перепалка: что тутъ дѣлать? Разумѣется, по мнѣ все равно, что они тамъ не дѣлай: отвѣтственность не на мнѣ, но все жь это такъ страшно. Цѣлый день я ни отъ кого не могъ добиться толку что такое происходитъ. Къ вечеру, гляжу, ѣдетъ фургонъ съ ранеными, въ крови, кто перевязанъ, кто не перевязанъ, безпорядокъ. Тутъ только и узналъ я, что они ходили на приступъ. Такъ какъ же можно послѣ этого говорить при мнѣ о Силистріи, когда я это дѣло вотъ какъ знаю?

При Абихтѣ нельзя было говорить ни о Турціи, ни о Молдавіи, ни о Западномъ краѣ, потому что всѣ эти благословенныя мѣстности исходили изъ него какъ радіусы, а онъ былъ центромъ, хотя зналъ о нихъ не больше чѣмъ о приступѣ къ Силистріо. Воротившись въ блаженныя западныя губерніи, Абихтъ по добру по здорову служилъ при почтѣ и участвовалъ въ какомъ-то изъ тѣхъ безчисленныхъ тайныхъ обществъ, которыми такъ изобиловалъ и изобилуетъ нашъ Западный край. Какого рода было это общество, онъ умалчивалъ, но сколько можно предполагать, три, четыре писарька, два лѣсничіе, одинъ офиціалистъ {Управляющій имѣніемъ, прикащикъ, повѣренный помѣщика.}, аптекарь, да еще лѣкарь, да фельдшеръ кстати, да костельный ризничій, и ужь никакъ не дальше, замышляли дѣло возстановленія Польши въ старыхъ границахъ, отъ моря до моря, отъ Днѣпра до Карпатовъ, а не то и дальше. За этимъ они не торговались. Разговоровъ было много, много таинственности, много замысловъ, и разрѣшилось все тѣмъ, что о рабахъ Божіихъ узнали.

-- Это вотъ какъ было, толковалъ Абихтъ: -- представьте себѣ, я съ моими свѣтлыми пуговицами, въ фуражкѣ, въ форменномъ пальто и съ тросточкой иду по городу. Вдругъ попадается мнѣ навстрѣчу одинъ изъ нашихъ и говоритъ мнѣ: "стой" (Абихтъ разказывалъ всегда изумительно обстоятельно). Я говорю: "что такое?" Онъ говоритъ: "къ тебѣ на квартиру посланы жандармы". Я говорю: "благодарю что предувѣдомилъ, теперь прощай," пожалъ ему руку и нарочно принялъ беззаботный видъ, сталъ помахивать палочкой и насвистывать какую-то пѣсню, для того чтобы не возбудить подозрѣнія прохожихъ и будочниковъ что я исчезаю, взялъ перваго извощика и сказалъ ему: "вези меня за городъ", а у насъ не далеко отъ города есть мѣстность, куда городскіе жители ѣздятъ для прогулокъ, такъ что моя поѣздка ничьего подозрѣнія возбудить не могла. Со мной было пять рублей. Я пріѣхалъ туда, взялъ лошадей и поскакалъ за границу.

Абихтъ началъ разказывать весьма длинную и запутанную Одиссею о томъ какъ онъ добрался до Лондона безъ паспорта. Перемахнуть границу онъ, разумѣется, сумѣлъ, потому что операція эта ни малѣйшаго затрудненія не представляетъ, но затрудненіе представляетъ прусская полиція, которая обязана выдавать намъ всѣхъ нашихъ бѣглыхъ безъ исключенія, не разбирая политическіе они или не политическіе. Прохарчившійся Абихтъ прошелъ всю Пруссію пѣшкомъ, не зная по-нѣмецки, хотя самъ онъ и протестантъ, т.-е. потомокъ ополячившихся Нѣмцевъ, какихъ въ Польшѣ чрезвычайно много, потому что Нѣмцы весьма легко полячатся, и добрался до Гамбурга. По дорогѣ съ нимъ было только одно происшествіе: въ какомъ-то маленькомъ нѣмецкомъ городишкѣ ночью остановилъ его городовой, осмотрѣлъ его съ ногъ до головы, разомъ смекнулъ, что этотъ господинъ не совсѣмъ сытъ и ночуетъ больше въ канавахъ, въ лѣсу, подъ стогами и подъ скирдами чѣмъ въ гостиницахъ, и заявилъ ему желаніе полюбоваться на его паспортъ. Минута для Абихта была рѣшительная, но Абихтъ и самъ былъ человѣкъ рѣшительный.

-- У меня паспорта нѣтъ, сказалъ онъ городовому, какъ умѣлъ по-нѣмецки, -- и вы меня можете арестовать, но вы этого не сдѣлаете, потому что вы человѣкъ. Я политическій преступникъ, бѣжавшій изъ Россіи и уходящій въ Англію. Если вы меня арестуете, я буду выданъ и погибну. Дайте мнѣ спастись, пройти вашимъ городомъ и избавьте себя отъ угрызеній совѣсти.

Городовой покрутилъ усъ, махнулъ рукой и отошелъ въ сторону. Въ Гамбургѣ Абихтъ обратился къ какому-то не то Нѣмцу, не то Голландцу, извѣстному по его сочувствію къ Полякамъ, которыхъ онъ не разъ выручалъ изъ бѣды и переправлялъ въ Англію. Но не успѣлъ Абихтъ сговориться съ нимъ, какъ на улицѣ какой-то господинъ положилъ ему руку на плечо, распахнулъ пальто и показалъ на мѣдную бляху. Въ Гамбургѣ у полиціи формы нѣтъ. Полиція ходитъ въ статскомъ платьѣ, но подъ пальто или подъ сюртукомъ каждый полицейскій носитъ на груди бляху, которая свидѣтельствуетъ объ его званіи. Изъ тюрьмы Абихтъ далъ знать Голландцу, Голландецъ взялъ его на поруки, посадилъ на пароходъ и сбылъ въ тотъ благословенный край, гдѣ никто не имѣетъ права спрашивать объ имени, о паспортѣ, объ образѣ жизни и средствахъ къ существованію.

Какъ Абихтъ могъ пробиться въ Лондонѣ безъ всякой посторонней помощи, читателю, мало знакомому съ эмигрантскими и бродяжническими нравами, покажется страннымъ и невѣроятнымъ. Но я пришелъ къ убѣжденію, что неразмѣнный рубль нашихъ преданій вовсе не такая фантазія, какъ кажется. Неразмѣнный рубль, дѣйствительно, существуетъ. Есть трудъ и есть капиталъ, о которомъ всякая политическая экономія умалчиваетъ. Незнакомый человѣкъ изъ кожи вонъ лѣзетъ, для того чтобы спасти объ бѣды такого же незнакомаго человѣка. Едва ли на свѣтѣ есть, не то что городъ, а деревушка, гдѣ не было бы такого спасителя. Мнѣ самому приходилось пользоваться подобною услугой отъ человѣка, который меня не зналъ, и который скорѣе получилъ бы награду отъ своего начальства, если-бы меня выдалъ. Есть на свѣтѣ городовые, которые выручаютъ, есть сторожа, которые помогаютъ бѣжать, есть судьи, которые выгораживаютъ подлежащаго осужденію, и все это безкорыстно, и все это для чужаго, для незнакомаго. Дѣлаютъ они это рискуя потерять свое званіе, мѣсто, рискуя погубить семью. Есть въ мірѣ капиталъ, цифра котораго совершенно неизвѣстна. Незнакомые люди на дорогѣ дѣлаютъ складчину для незнакомаго человѣка, обязываютъ его принять эту складчину и не требуютъ съ него возврата. Онъ краснѣетъ и, скрѣпя сердце, беретъ деньги, но тутъ же кладетъ на себя зарокъ возвратить ихъ не тѣмъ кто ему ихъ далъ, а тѣмъ кто въ нихъ будетъ нуждаться. Какая же власть, или какая политическая экономія уничтожатъ этотъ неразмѣнный рубль, когда шуйца не знаетъ что творитъ десница? Бѣжитъ человѣкъ по увлеченію, -- по глупости, положимъ, -- бѣжитъ оборванный, голодный, и проситъ спасти его, и его спасаютъ, одни по мягкости характера, другіе по вѣрѣ въ свѣтлыя стороны человѣческой природы, въ упованіи, что новая страна, новая жизнь дадутъ виновному возможность искупить свое прошлое. И много, много тайнаго добра дѣлается на свѣтѣ, за которое никто крестовъ не вѣшаетъ, памятниковъ не ставитъ, котораго никто не видитъ.

-- Только что я пріѣхалъ въ Лондонъ, разказывалъ далѣе Абихтъ, -- я сейчасъ же сдѣлался соціалистомъ и до сихъ поръ не измѣнялъ своему знамени и не измѣню. Это случилось такъ: только что я сошелъ съ парохода, усталый и измученный съ дороги, признаться сказать, шиллингами съ двумя, тремя въ карманѣ, я пошелъ немедленно отыскивать Поляковъ. У меня былъ съ собою адресъ нѣкоего Журавскаго, человѣка прямаго, честнаго, очень умнаго, прямо изъ народа, который былъ не больше какъ простымъ фельдфебелемъ, но который въ Лондонѣ играетъ между Поляками-соціалистами чрезвычайно серіозную роль. Я васъ съ нимъ познакомлю. Журавскій въ этотъ день съ маіоромъ Беньёвскимъ, съ полковникомъ Оборскимъ и съ нѣсколькими другими изъ польскихъ соціалистовъ составляли митингъ, и на этотъ митингъ Журавскій повелъ меня. Я выслушалъ, понялъ вопросъ, и съ тѣхъ поръ я соціалистъ, демократъ и ненавижу шляхту, которая погубила Польшу.

Разказъ Абихта былъ чрезвычайно интересенъ. Какъ теперь вижу его высокій лобъ, нахмуренныя брови, маленькіе сѣрые глаза, сверкавшіе изъ-подъ стальныхъ очковъ. Этотъ золотушный цвѣтъ лица, этотъ ротъ полный гнилыхъ зубовъ, что, однако, не мѣшало ему быть великимъ Донъ-Жуаномъ. Какая-то молоденькая Англичанка, гувернантка, если не ошибаюсь, страстно любила этого человѣка, благоговѣла предъ его серіозностью и рисковала своею репутаціей чтобы забѣжать къ нему, пришить пуговку къ жилету или угостить его какою-нибудь собственною стряпней.

-- Отчего же вы, Абихтъ, спрашивалъ я его, узнавъ эти отношенія, -- не женитесь на ней, благо сами говорите, что это такое святое существо, и благо она васъ такъ любитъ?

-- Я не въ правѣ жениться, отвѣчалъ онъ мнѣ, -- я посвятилъ себя дѣлу, дѣлу польскаго соціализма, -- и онъ сердито передвигалъ свои очки.

Я былъ новичокъ въ польскихъ дѣлахъ. Я изучалъ вопросъ, и личность агитатора Абихта меня очень интересовала, какъ равно и разрѣшеніе польскаго вопроса соціализмомъ, а въ соціализмъ я тогда вѣровалъ, какъ браминъ въ Браму. Во что бы то ни стало, Абихтъ хотѣлъ чтобъ я сдѣлался членомъ общества польскихъ соціалистовъ въ Лондонѣ, которымъ онъ въ то время ужь обладалъ, т.-е. былъ первымъ коноводомъ и орудователемъ, благодаря своей строгой наружности, рѣшительнымъ пріемамъ и дѣйствительной силѣ характера. Это общество состояло изъ фельдфебеля Журавскаго, съ которымъ Абихтъ меня дѣйствительно познакомилъ, бѣлокураго человѣка, кровь съ молокомъ, довольно не глупаго, бѣжавшаго гдѣ-то подъ Севастополемъ или не воротившагося съ Россію изъ плѣна, и занимавшагося въ Лондонѣ столярнымъ ремесломъ. Журавскій, показалось мнѣ, былъ соціалистомъ на столько, на сколько можетъ быть имъ фельдфебель русской службы. Для того чтобы распивать чаи съ полковниками и маіорами, онъ принялъ ихъ политическое исповѣданіе, поддакивалъ, но серіозно къ дѣлу не относился. Это былъ человѣкъ простой, довольно приличный по костюму и по манерамъ, впередъ не залѣзавшій, но и отъ другихъ не отстававшій. Аристократическая партія лондонскихъ эмигрантовъ, совершенно справедливо относившаяся съ пренебреженіемъ ко всей этой полуграмотной и мелкотравчатой массѣ политическихъ дѣятелей, смотрѣла на него холодно, свысока. "Аристократической" партіи, состоящей изъ людей кое-чему учившихся, рѣшительно нечего дѣлать съ этою эмиграціонною чернью, которая допекаетъ ее просьбами о вспомоществованіяхъ, основываясь на томъ что, дескать, во время оно крови своей не щадили и писарское мѣсто въ уѣздномъ судѣ утратили изъ любви къ отчизнѣ. За это аристократическую партію ненавидятъ, и разказывають, что она состоитъ на содержаніи у русскаго правительства, что Чарторыйскіе, Замойскій -- русскіе агенты, и т. д. Партія недоучившихся студентовъ, непризнанныхъ военныхъ геніевъ, неудачныхъ заговорщиковъ, битыхъ генераловъ, вся эта братія объявила себя противъ магнатеріи. Лозунгомъ "аристократовъ", то-есть всего независимаго въ соціальномъ отношеніи, не нуждающагося ни въ деньгахъ, ни въ совѣтахъ, ни въ связяхъ, служитъ до сихъ поръ старая пѣсня:

Jeszcze Polska nie zginięła,

Poki my źyjemy *.

{* Еще Польша не погибла, покуда мы живемъ.}

Обиженные и униженные "демократы" польскіе на сходкахъ своихъ распѣваютъ совершенно другую пѣсню. Начала ея я не помню, но въ ней кромѣ ругани на магнатовъ ничего нѣтъ, и магнаты упрекаются въ томъ, что въ то время, когда "хлопы" черными отъ плуга руками защищали отчизну, панове магнаты сидѣли и курили сигары.

Но и на этомъ польская эмиграція между собою все-таки не сладила, и произошелъ еще разрывъ, явилась надобность въ третьей партіи. Униженные и оскорбленные демократы, представителемъ которыхъ въ Лондонѣ былъ нѣкто Жабицкій, тогда какъ представителемъ аристократіи тамъ былъ нѣкто Жаба (въ самомъ дѣлѣ, такъ было), обидѣли всякихъ фельдфебелей Журавскихъ, отставнаго солдата Кицкаго, поручика Кринскаго, не понуждались во мнѣніяхъ и совѣтахъ маіора Беньёвскаго а наполеоновскаго полковника Оборскаго, который еще поручикомъ участвовалъ въ походѣ на С.-Доминго. Сколько я ни наблюдалъ за партіями, я почти никогда не видѣлъ, чтобы люди расходилась изъ-за принциповъ. Расходятся изъ-за личностей, изъ-за счетовъ, изъ-за неловко сказаннаго слова, изъ-за того что посадили за тотъ, а не за этотъ конецъ стола за обѣдомъ, что выразились другъ о другѣ рѣзко, что не такъ руку пожали, что самолюбіе оскорбили. Сперва является неуваженіе къ лицу, вслѣдствіе негодованія на поступокъ этого лица, затѣмъ возникаетъ сомнѣніе въ его достоинствахъ, а ужь послѣ того, изъ самосохраненія, начинаютъ сомнѣваться, право ли это лицо и въ своихъ мнѣніяхъ. Такъ отъ аристократовъ польскихъ отдѣлились обиженные ими лично демократы, а отъ демократовъ отщепилисъ соціалисты.

Полковникъ Оборскій былъ старичокъ весьма не хитрый, про котораго даже самъ Абихтъ отозвался, что онъ дорожитъ имъ только за его чинъ и за его старость. Оборскій нуженъ былъ Абихту какъ полковникъ. Маіоръ Беньёвскій былъ тоже старикъ, но толковѣе несчастнаго полковника, который даже разказать не могъ о наполеоновскихъ войнахъ, потому что у него отъ старости лѣтъ языкъ путался. Маіоръ Беньёвскій личность все-таки замѣчательная, потому что онъ занимался дѣломъ. Онъ, какъ мнѣ кажется, не Полякъ, а Еврей. По его разказамъ, онъ родился гдѣ-то, не то въ Ковенской, не то въ Виленской губерніи, въ чрезвычайно бѣдномъ семействѣ, и въ двадцатыхъ годахъ пѣшкомъ возвращался съ каникулъ въ Петербургъ въ медико-хирургическую академію, слушать лекціи. Жилъ онъ въ Петербургѣ крайне бѣдно, бился, учился и добился до того, что получилъ докторскій дипломъ, сдѣлался полковымъ докторомъ и чуть-ли не при Остроленкѣ перебѣжалъ отъ нашихъ къ Полякамъ подъ градомъ пуль. Наши стрѣляли въ него, потому что смекнули что Полякъ намъ измѣняетъ, Поляки стрѣляли въ него, потому что предполагали что этотъ господинъ затѣваетъ противъ нихъ что-то недоброе. Ни одна пуля въ Беньёвскаго не попала, онъ сдѣлался медикомъ и офицеромъ польскаго войска, дослужился тамъ до маіора.

Очутившись во Франціи, маіоръ Беньёвскій, вмѣсто того чтобы поступить во французскую службу куда-нибудь въ Алжиръ, сталъ учиться и учить. Онъ сдѣлался преподавателемъ мнемоники, науки о памяти, и имѣлъ въ этомъ огромный успѣхъ. Я не знаю его системы, но по всему тому что я слышалъ, система Беньёвскаго одна изъ самыхъ замѣчательныхъ и дѣйствительно чрезвычайно помогаетъ запоминанію цифръ, именъ и фактовъ. Человѣку, который разъ пошелъ невѣроятнымъ путемъ, всегда приходится идти путемъ невѣроятнымъ. Учитель мнемоники естественнымъ образомъ долженъ былъ начать учить слѣпыхъ читать. Всѣмъ извѣстны книги, которыя печатаются для слѣпыхъ,-- на толстой бумагѣ, выпуклыми буквами. Но книги эти баснословно дороги, потому что для нихъ надо отливать особенные шрифты, нужно печатать не чернилами, а выставлять буквы на бумагѣ такъ, чтобы можно было ихъ ощупывать. Это толкнуло Беньёвскаго на изученіе типографскаго искусства, и опять-таки не знаю, онъ нашелъ какой-то способъ чрезвычайно дешево печатать книги для слѣпыхъ, хотя до сихъ поръ, кажется, ни одна еще не напечатана. Потомъ онъ бросился совсѣмъ въ другое занятіе. Онъ бросилъ мнемонику, бросилъ слѣпыхъ и занялся исключительно усовершенствованіемъ типографскаго дѣда. Лѣтъ двадцать, если не тридцать, работаетъ онъ надъ этимъ усовершенствованіемъ, перебрался въ Англію, составилъ компанію изъ Англичанъ, израсходовалъ на свои опыты что-то около ста тысячъ фунтовъ стерлинговъ и дошелъ до результатовъ изумительныхъ. Лучшій наборщикъ не наберетъ въ типографіи болѣе полуторы тысячи буквъ въ часъ. Въ типографіи Беньёвскаго работаютъ дѣти, полуграмотные, и новички изъ нихъ набираютъ чрезъ недѣлю одиннадцать тысячъ буквъ въ часъ. Я не считаю себя въ правѣ разказывать въ чемъ состоитъ секретъ Беньёвскаго, который я на половину знаю. Онъ совершенно измѣнилъ обыкновенную типографную систему, измѣнилъ такъ, что у него длина шрифта, металлъ, чернила, катокъ, касса, способъ отливать -- все совершенно другое, и когда сдѣлается общеизвѣстнымъ его открытіе, едва ли не закроется половина типографій на свѣтѣ. Каждый авторъ, вмѣсто того чтобы писать свое сочиненіе, рублей за пятьсотъ купитъ себѣ приборъ Беньёвскаго и самъ станетъ набирать съ быстротой съ которою пишетъ, тутъ же на ручномъ станкѣ оттиснетъ корректуру, поправитъ ошибки и пошлетъ сверстку на скоропечатную машину. Но покуда Беньёвскій живъ, наборщики могутъ спать спокойно. Онъ водилъ меня по своему заведенію, показывалъ мнѣ чудеса своего искусства и при этомъ глубоко издѣвался надъ Гарибальди и надъ всѣми революціонерами.

-- Вотъ, говорилъ онъ, -- всѣ штуцера покупаютъ, пушки да мортиры, а я моимъ изобрѣтеніемъ освобожу родъ человѣческій отъ всѣхъ его бѣдъ. Издатели тѣснятъ автора, умный человѣкъ ничего написать не можетъ, потому что не имѣетъ возможности издать свой трудъ. Я каждому дамъ въ руки за дешевую цѣну свой печатный приборъ. Мысль перестанетъ быть тайной, человѣческій голосъ станетъ слышаться, рухнетъ все старое, и настанетъ эра свободы и счастья.

-- Но послушайте же, маіоръ, сказалъ я ему, -- какъ вамъ не стыдно, что вы въ такое горячее время до сихъ поръ не обнародовали своего открытія?

-- Помилуйте, отвѣчалъ онъ мнѣ, -- у меня пропасть привилегій есть.-- И онъ мнѣ показалъ свои привилегіи.

-- Такъ зачѣмъ же дѣло стало?

-- А затѣмъ стало дѣло, что живетъ здѣсь одинъ шельма, каналья механикъ, который портитъ всякую работу. Только что я сдѣлаю одно усовершенствованіе, нѣтъ, этотъ разбойникъ сейчасъ подмѣтитъ его, найдетъ въ немъ недостатокъ и улучшаетъ.

-- Кто жь это, маіоръ?

-- Это я самъ. Я не могу остановиться на своихъ усовершенствованіяхъ.

Итакъ, повторяю, наборщики могутъ спать спокойно: англійская компанія терпитъ, даетъ деньги, маіоръ занимаетъ цѣлый домъ, металлъ плавится, буквы отливаются, снова бросаются въ печку, механики работаютъ подъ его надзоромъ, дѣлаютъ опыты, опыты и опыты, но колоссальное изобрѣтеніе, покуда старикъ маіоръ живъ, на свѣтѣ едва ли появится. А изобрѣтеніе такъ просто, что когда я стоялъ предъ его кассами и видѣлъ, какъ быстро набиралась строчка за строчкой, мнѣ становилось досадно на самого себя, -- какъ было впередъ не догадаться, что надо дѣлать такъ, а не иначе? Это такъ просто, какъ просто все геніальное. И вотъ этотъ-то удивительный человѣкъ, ни съ того ни съ сего, взялъ да и сдѣлался членомъ общества польскихъ соціалистовъ и сѣлъ за одинъ предсѣдательскій столъ съ полковникомъ Оберскимъ, съ фельдфебелемъ Журавскимъ и съ почтовымъ чиновникомъ Абихтомъ. Что его толкнуло? Толкнуло то самое лихорадочное безпокойство, которымъ отличаются всѣ эмигранты, -- жажда политической дѣятельности, желаніе играть роль оскорбленныхъ аристократами или демократами, скука, изгнаніе изъ отечества....

Онъ сидѣлъ, предлагалъ какіе-то проекты, что-то такое толковалъ, кого-то въ чемъ-то обличалъ, отводилъ душу, а политическаго дѣла, разумѣется, не дѣлалъ. Шестидесятипятилѣтній старикъ шалилъ, и шалилъ если не невинно, то, по крайней мѣрѣ, безвредно. Затѣмъ къ членамъ общества польскихъ соціалистовъ примыкали еще личности: какой-то поручикъ Кринскій, у котораго жилъ полковникъ Оборскій. Объ этомъ Кринскомъ я могу сказать только то, что онъ поступилъ все-таки не глупо. Сдѣлавшись поручикомъ въ Венгерскую кампанію 1848 г., онъ побывалъ въ Америкѣ и весьма благоразумно преобразился въ сапожника. Сапоги шилъ онъ хорошо, завелъ подмастерьевъ, оказался человѣкомъ дѣловымъ, и жилъ если не богато, то и не бѣдно, такъ что старику полковнику Оборскому былъ въ состояніи дать комнатку у себя въ домѣ и кусокъ ростбифу за обѣдомъ. Кринскій былъ тоже обиженъ, тоже протестовалъ, и тоже попалъ въ кружокъ этихъ лондонскихъ соціалистовъ, но къ чести его надо сказать, что онъ являлся туда скорѣе по призыву чѣмъ по доброй водѣ, являлся туда потому, что отставать отъ своихъ не приходится. Затѣмъ были еще въ обществѣ польскихъ соціалистовъ два-три бѣглые солдатика, какой-то старый Полякъ, прачка заходила туда, -- дескать, съ полковниками, съ маіорами и съ поручиками знаемся,-- еще кто-то, а Абихтъ всѣмъ крутилъ, вертѣлъ и собиралъ подати въ пользу Польши.

Въ то время когда мы познакомились съ Абихтомъ, я глубоко вѣровалъ въ политическую дѣятельность, и мнѣ было лестно войти въ какой-нибудь политическій кружокъ, но прежде чѣмъ войти въ политическій кружокъ, я имѣлъ на столько скептицизма, что желалъ съ этимъ кружкомъ познакомиться. Первое мое знакомство съ ними со всѣми произошло на балѣ, данномъ Абихтомъ на деньги, собранныя складчиной отъ польскихъ соціалистовъ. Нанята была какая-то зала, я явился въ полномъ облаченіи, и оказалось, что я нахожусь въ обществѣ бывшихъ солдатъ, какихъ-то прачекъ и кухарокъ изъ Полекъ, изъ Ирландокъ, изъ Англичанокъ, а мой другъ и пріятель Абихтъ ходилъ, глубокомысленно поправлялъ очки и сообщалъ мнѣ, что надобно имѣть дѣло съ настоящею демократіей, что, можетъ-быть, грубость ихъ до нѣкоторой степени непріятна для человѣка, вращающагося въ высшемъ (?) обществѣ, но что интересы дѣла того требуютъ. Я согласился, и волей-неволей очутился въ какой-то задней комнаткѣ, гдѣ, покуда гремѣла музыка въ большой залѣ, сидѣли за кружками пива полковникъ Оборскій, маіоръ Беньёвскій и фельдфебель Журавскій. Весь вечеръ я провелъ съ ними. Что дѣлалъ Абихтъ, танцовалъ ли онъ или не танцовалъ, я не знаю, но убѣжденъ, что онъ танцовалъ во имя принципа, для того чтобы заявить себя демократомъ, соціалистомъ, для того чтобъ его знали, для того чтобы пріобрѣсти вліяніе на партію. Маіоръ Беньёвскій, съ которымъ мы тогда чуть не въ первый разъ познакомились, высокій, толстый старикъ, въ черномъ парикѣ, въ неизмѣнно бѣломъ парусинномъ жилетѣ и въ черномъ сюртукѣ или фракѣ, съ перстнями на пальцахъ, атаковалъ меня, бывшаго Петербуржца, разспросами объ его старыхъ петербургскихъ знакомыхъ.

-- Скажите, пожалуста, допрашивалъ меня старикъ, -- не знали ли вы въ Петербургѣ Семена Андреевича Быкова?

-- Нѣтъ, не знавалъ.

-- Экая жалость! Это былъ такой славный малый! Когда нашъ полкъ стоялъ въ Могилевѣ, мы съ нимъ не разъ кутили. Тогда онъ былъ, въ 28-мъ году, прапорщикомъ. Годъ тому назадъ я былъ въ Парижѣ, гляжу -- по Boulevard de Sevastopol идетъ онъ. Я на него поглядѣлъ, онъ меня не узналъ. Этакій славный малый былъ, а теперь генеральская наружность у него. Эхъ, какъ жалко что вы его не знали! А не знали ли вы моего хорошаго товарища Щеголева? Славный былъ малый, лихой былъ такой парень, повѣса. Теперь онъ, должно-быть, или полковникъ, или генералъ. Не знавали?

-- Нѣтъ, не знавалъ.

-- Эхъ, жалко! А знали ли вы въ Петербургѣ Штрауса? Штраусъ служилъ тогда въ главномъ штабѣ. Это, должно-быть, было въ 25-мъ году. Что онъ теперь дѣлаетъ? Какъ бы теперь узнать? Вотъ былъ парень-то: цѣлыя ночи просиживалъ за картами... а дуэль у него была, можетъ-быть слыхали, съ Казаковскимъ? Гдѣ онъ теперь? Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось видѣть старыхъ пріятелей! Такой былъ бѣлокурый! Не знаете его?

-- Нѣтъ, не звалъ.

-- Ну такъ, стало-быть, рѣшилъ Беньёвскій, -- вы не вращались въ петербургскомъ обществѣ.

-- Нѣтъ, маіоръ, признаюсь, не вращался.

Гдѣ жь, въ самомъ дѣлѣ, было мнѣ, человѣку родившемуся въ 35-мъ году, вращаться въ обществѣ людей, которые за десять лѣтъ до моего рожденія ужь были поручиками, выходили на дуэль и играли въ карты?

Эмиграція, особенно старая эмиграція, отличается тѣмъ, что для нея, какъ для Бурбоновъ, времени какъ бы не существовало. Не разъ слыхалъ я отъ стариковъ польскихъ эмигрантовъ вопросы, что подѣлываютъ прапорщики двадцатыхъ годовъ и коллежскіе регистраторы десятыхъ годовъ. Мое невѣжество въ томъ куда подѣвались эти люди, ихъ старые пріятели, не разъ ставило меня въ чрезвычайно неловкое положеніе относительно этихъ стариковъ польской эмиграціи. Они, благодаря моему незнанію что дѣлаютъ ихъ старые товарищи, заподазривали меня въ томъ, дѣйствительно ли я бывалъ въ Россіи.

Одинъ эмигрантъ, долго сидѣвшій въ какой-то крѣпости, разказывалъ мнѣ, что номеръ объ номеръ съ нимъ сидѣлъ семидесятилѣтній старикъ, который, не столько за политическое дѣло сколько за собственную глупость, сумѣлъ провести почти всю свою жизнь въ казематѣ. По разказамъ сторожей и смотрителя, этотъ старикъ только о томъ и мечталъ, какъ его помилуютъ, какъ онъ выйдетъ изъ крѣпости, какъ онъ кутнетъ годикъ или два, потомъ остепенится, женится на красавицѣ съ приданымъ и заживетъ себѣ въ свое полное удовольствіе. Старики-эмигранты имѣютъ подобное воззрѣніе на свою родину. Имъ кажется, что кто тридцать лѣтъ тому назадъ имѣлъ вліяніе на дѣла, тотъ и до сихъ поръ сила и власть. Людямъ, долго не жившимъ на родинѣ, все кажется, что старое живо, что кутила-мученикъ Федосѣевъ тѣмъ же кутилой-мученикомъ Федосѣевымъ и остался, и имъ не вѣрится, что у этого кутилы-мученика на шеѣ кресты, что онъ теперь отецъ семейства, директоръ департамента, и что у той Машеньки, за которою онъ ухаживалъ, ужь не цвѣты стоятъ на окнѣ, а "съ наливками бутыли".

Вслѣдъ затѣмъ я попалъ, опять-таки по приглашенію Абихта, на митингъ 29-го ноября. Этотъ митингъ былъ устроенъ лондонскими польскими соціалистами въ пику аристократамъ и демократамъ, которые имѣли обычай справлять этотъ день. О митингѣ было объявлено въ газетахъ. Явилась какіе-то публицисты, какіе-то стенографы, какіе-то корреспонденты и цѣлая масса польскихъ солдатиковъ, ремесленниковъ, всѣхъ этихъ униженныхъ и оскорбленныхъ аристократическою партіей. Наемъ залы и освѣщеніе, довольно блестящее, стоили не дешево. Польскіе соціалисты въ первый разъ явились предъ публикой и объявили торжественно, что они существуютъ какъ Польша либеральная, какъ Польша не шляхетная, какъ Польша народная, какъ Польша отрекшаяся отъ своихъ традицій, а въ подтвержденіе этого было поставлено знамя, на которомъ былъ нарисованъ косиньеръ. Въ рѣчахъ говорилось о надѣлѣ хлопства землей, говорилось о безусловной свободѣ вѣроисповѣданія, говорилось даже о братствѣ съ Русскими, о томъ что Польша и Россія могутъ-де быть двумя дружественными славянскими державами, спасающими славянскій міръ отъ Турокъ и Австрійцевъ, и пр. а пр. Какой-то бѣглый Еврей, занимавшійся въ Лондонѣ издѣліемъ тросточекъ, взошелъ на эстраду, на которой, за президентскимъ столомъ, засѣдали полковникъ Оборскій, маіоръ Беньёвскій, фельдфебель Журавскій и Абихтъ, а объявилъ, что онъ, какъ Полякъ по родинѣ, заявляетъ предъ цѣлымъ міромъ, что въ паденіи Польши онъ никого обвинить не можетъ, кромѣ самихъ Поляковъ.

-- Зачѣмъ, говорилъ онъ, -- Поляки до такой степени недогадливы, что не пользуются тѣми національными силами, которыя есть въ нашемъ святомъ и угнетенномъ отечествѣ? Нѣсколько милліоновъ насъ, исповѣдующихъ Моисеевъ законъ, живутъ въ Польшѣ, а Польша во дни своей свободы насъ притѣсняли, притѣсняли насъ также во дни своего рабства. Если-бы съ нами, съ гражданами Польши Моисеева закона, Поляки поступали по-человѣчески, развѣ наша молодежь, полная таланта, дѣятельная, патріотическая, не взяла бы ружья въ руки и не пошла бы освобождать наше общее отечество отъ Московитовъ? Насъ, послѣдователей Моисеева закона, Поляки оскорбляютъ, съ насъ, какъ со скота, берется пошлина за въѣздъ въ городъ, насъ отталкиваютъ Поляки отъ народнаго дѣла, отъ дѣла общаго имъ и вамъ, и кто же виноватъ, что Поляки теряютъ сотни тысячъ воиновъ, которые сумѣли бы отстоять наше общее отечество противъ варварства казаковъ и Московитовъ?

Все аплодировало. Газъ колебался отъ рукоплесканій. Маіоръ Беньёвскій говорилъ рѣчь, полковникъ Оборскій тоже что-то такое шамшилъ, Абихтъ, поправляя очки, произнесъ горячее слово о братствѣ народовъ, объ интересахъ цивилизаціи, о равенствѣ, о свободѣ, и наконецъ на эстраду былъ вызванъ я. Это случилось такимъ образомъ: Абихтъ вдругъ всталъ и заявилъ:

-- Ladies and genlemen (рѣчи говорились по-англійски), между нами находится одинъ кровный Русскій, который сочувствуетъ нашему святому дѣлу и который оставилъ свое отечество изъ негодованія на варварство русскаго правительства. Ladies and genlemen! Мы попросимъ его сказать свое мнѣніе. Mister Kelsieff, pray, to come here and declare your noble opinions abont our canse..

Въ то время я дѣйствительно искренне сочувствовалъ польскому дѣлу, и заявить "предъ лицомъ человѣчества" свое мнѣніе мнѣ казалось дѣломъ честнымъ. Какъ я выше сказалъ, я краснѣлъ предъ Поляками за наше варварство въ отношеніи къ нимъ, и вовсе не приготовленный къ рѣчи, я всталъ и взошелъ на эстраду. Мнѣ казалось тогда, что отказаться отъ подобнаго заявленія было бы подло. Я явился на митингъ одѣтый запросто, въ какомъ-то пиджакѣ, такъ что счелъ за лучшее не снимать съ себя своего пальто-регланъ, сталъ предъ публикой, и заикаясь, конфузясь, произнесъ что-то въ родѣ слѣдующаго:

-- Ladies and genlemen! Повѣрьте мнѣ, какъ кровному Русскому, что у насъ у Русскихъ лежитъ на совѣсти раздѣлъ Польши, что необходимость держать войска въ Польшѣ насъ разоряетъ, и что мы, истинные русскіе патріоты, лучшаго ничего не желаемъ, какъ освободиться отъ Поляковъ. Все что говорилось до сихъ поръ на митингѣ, говорилось объ освобожденіи Польши отъ насъ, между тѣмъ какъ не Полякамъ отъ васъ надо освободиться, а намъ отъ Поляковъ. Со временъ Петра Великаго, когда мы завоевали Польшу, наши финансы гибнутъ, наши національныя силы страдаютъ, и мы стоимъ въ фальшивомъ положеніи предъ образованнымъ міромъ. Ladies and genlemen! Больше мнѣ сказать вамъ нечего.

Я поклонился и сошелъ съ эстрады. Тутъ только я припомнилъ, что такое я сказалъ, объявивъ, что Польша завоевана нами при Петрѣ Великомъ. Человѣку, не привыкшему говорить предъ публикой, ошибиться такъ легко, какъ легче быть не можетъ, и счастье мое, что мои слушатели сами не знали когда произошелъ раздѣлъ Польши, при Петрѣ Великомъ, Аннѣ, Елизаветѣ пли Екатеринѣ. На мое утѣшенье на другой день я прочелъ въ Morning Cronicle свою рѣчь и заявленіе, что "знаменитый русскій революціонеръ, литераторъ, ученый и поэтъ, М. Kelsieff, произнесъ благородное слово за Польшу такого-то содержавія, и что рѣчь его была покрыта аплодисментами всѣхъ друзей свободы" и т. д. и т. д., а Петръ Великій такъ и остался завоевателемъ Польши. Этотъ нелѣпый случай со мной, о которомъ я такъ откровенно докладываю моимъ читателямъ, кажется, можетъ характеризовать какъ производятся подобныя дѣла, и какъ легко заслужитъ себѣ репутацію знаменитаго ученаго, литератора, поэта и революціонера. То что я сдѣлалъ отчасти по своего рода долгу службы, отчасти изъ вѣжливости, доставило мнѣ между польскими соціалистами репутацію какого-то политическаго дѣятеля и навлекло на меня нерасположеніе какъ демократической, такъ и аристократической польской партіи, за то что я произнесъ подобную великолѣпную рѣчь у соціалистовъ, а не приберегъ ее для какого-нибудь митинга аристократовъ или демократовъ.

Но несмотря на всѣ мои подобнаго рода успѣхи между польскими соціалистами, я все-таки членомъ польскаго соціалистскаго общества не сдѣлался. Абихтъ хвастался мнѣ, что собралъ капиталъ на соціальный переворотъ въ Польшѣ, -- цѣлыхъ пять ф. ст., то-есть болѣе тридцати рублей сер. Полковникъ Оборскій пожертвовадъ фунтъ, маіоръ Беньёвскій пожертвовалъ фунтъ, фельдфебель пожертвовалъ фунтъ, а остальные два фунта были собраны по шиллингамъ. Я все-таки не приставалъ къ соціалистамъ-Полякамъ и не принималъ ни малѣйшаго участія въ ихъ дѣлахъ, потому что и тогда уже меня сильно поражала фальшь въ ихъ отношеніяхъ къ другимъ польскимъ партіямъ. Они не Польши хотѣли, а выигрыша своей партіи; имъ не отчизна была дорога, а дорого было то, что мы сдѣлаемъ, а не Мѣрославскій и не Чарторыйскіе. Къ тому же, при всемъ моемъ тогдашнемъ невѣжествѣ въ эмигрантскихъ дѣлахъ, я не могъ не понимать, что на полковникѣ и старикѣ маіорѣ далеко уѣхать нельзя, и что польскаго дѣла ни какъ не вывезутъ польскіе мастеровые и фабриканты тросточекъ. Это было однимъ изъ моихъ первыхъ разочарованій въ способностяхъ и силахъ какой бы то ни было эмиграціи.

Абихтъ постоянно твердилъ мнѣ, что у польскихъ лондонскихъ соціалистовъ связи огромныя.

-- Видите ли, говорилъ онъ, -- само собою разумѣется, все это простонародье, но намъ именно простонародье и нужно. Вотъ у этой прачки, которую я вамъ тогда на балѣ показывалъ, есть около Сувалокъ дядя, столяръ, который пользуется тамъ огромнымъ уваженіемъ. У этого бѣглаго солдата братъ есть близко Ломжи, богатый мужикъ, большой патріотъ. У Журавскаго есть племянникъ въ Варшавѣ, перчаточникъ, который имѣетъ огромное вліяніе на своихъ товарищей, такъ что если мы отсюда, изъ Лондона, пошлемъ имъ письма, а еще лучше прокламаціи, то дѣло соціализма въ Польшѣ будетъ сдѣлано. Народъ надо поднять, а нашъ народъ, какъ вы совершенно справедливо говорите, до сихъ поръ былъ забитъ шляхтой. Надо начинать снизу, сначала, со свѣжихъ соковъ народа.

Когда Абихтъ это говорилъ, онъ принималъ таинственный видъ, угрюмо поправлялъ очки и, казалось, будто рѣшалъ судьбы Польши и судьбы прогресса, и все это было совершенно искренно.

Но вдругъ произошелъ слѣдующаго рода скандалъ. Изъ прусскихъ газетъ оказалось, что въ Лондонѣ существуетъ польское революціонное соціалистское общество, которое изволитъ посылать возмутительныя письма въ Познань. Дѣло объ этомъ поднялъ въ берлинскомъ сеймѣ депутатъ г. Неголевскій, обвиняя прусскую полицію въ томъ, что она сама подстрекаетъ познанскихъ Поляковъ къ заговорамъ.

"Какая-то сволочь изъ Поляковъ, говорилъ г. Неголевскій, проживающая въ Лондонѣ, изволила оттуда посылать прокламаціи и письма къ намъ въ Познань. Въ Лондонѣ, благодаря англійскому гостепріимству, укрывается все презрѣнное и ничтожное; польскіе помои находятъ тамъ пріютъ. Эти помои имѣли дерзость писать къ жителямъ нашего края возмутительныя письма и посылать имъ прокламаціи, въ которыхъ жители вашего края приглашались къ возстанію противъ его величества нашего короля. Эти письма до нашихъ гражданъ не дошли, а были распечатаны нашею прусскою полиціей, которая, вмѣсто того чтобы не обращать на нихъ вниманія, какъ и слѣдовало бы сдѣлать, изволила отвѣчать этимъ эмигрантамъ, войти съ ними въ заговоръ, для того чтобы развѣдать ихъ тайныя намѣренія, такъ что лондонскіе эмигранты, какой-то Абихтъ, какой-то фельдфебелъ Журавскій, какой-то полковникъ Оборскій и какой-то маіоръ Беньёвскій изволили переписываться съ нашею прусскою полиціей о томъ какъ возстановить Польшу во имя соціализма. Люди, которые посылаютъ по почтѣ подобныя письма къ разнымъ сапожникамъ, крестьянамъ и мелкамъ чиновникамъ, уже сами по себѣ уваженія не заслуживаютъ, потому что эти мелкіе ремесленники и мелкіе чиновники никакого вліянія въ краѣ не имѣютъ и никакой инсуррекціи произвести не могутъ. Наша прусская полиція сыграла при этомъ роль весьма некрасивую, и я покорнѣйше прошу многоуважаемую палату заявить свое мнѣніе о подобнаго рода поступкѣ нашей полиціи, и прошу именно потому, что эти несчастные -- одни арестованы, а другіе находятся подъ надзоромъ. Сволочь, проживающая въ Лондонѣ, почему-то считала этихъ людей своими агентами. Они рѣшительно ни въ чемъ не виноваты, развѣ только въ родствѣ съ лондонскою сволочью или въ старомъ знакомствѣ съ нею."

Берлинская палата депутатовъ смекнула въ чемъ дѣло, дала полиціи подобающій нагоняй, какого-то полицеймейстера гдѣ-то заставили подать въ отставку, квартальныхъ, которые переписывались съ лондонскими соціалистами, уволили отъ службы, но скандалъ вышелъ такой, что нѣсколько мѣсяцевъ сряду ни полковникъ Оборскій, ни фельдфебелъ Журавскій, ни маіоръ Беньёвскій, ни мой другъ Абихтъ никуда носа не показывали.

Какъ я выше сказалъ, Абихтъ былъ наборщикомъ въ русской типографіи, былъ наборщикомъ потому, что въ Лондонѣ дѣйствительно трудно найти средства существованія. Въ этой типографіи бывали даже русскіе аристократы по происхожденію. Въ Лондонѣ, для того чтобъ имѣть кусокъ хлѣба, надо имѣть связи, надо имѣть то, что Англичане называютъ reference, а reference достается въ Англіи съ великимъ трудомъ, такъ что званіе наборщика для Абихта было званіемъ вовсе не унизительнымъ. Десятки тысячъ Поляковъ рады были бы сдѣлаться наборщиками, если-бы кто-нибудь пустилъ ихъ въ свою типографію. Но скандалъ съ прусскою полиціей и презрительный отзывъ о лондонскихъ польскихъ эмигрантахъ г. Неголевскаго сдѣлали то, что Абихту пришлось въ Лондонѣ солоно. Онъ разомъ свалился съ высоты своего величія, какъ скоро оказалось, что въ то самое время когда онъ завѣрялъ всѣхъ что дѣлаетъ дѣло, онъ переписывался съ прусскою полиціей и былъ проведенъ какъ школьникъ. Нуженъ былъ исходъ, и исходъ нашелся только въ томъ чтобы покинуть Лондонъ и перебраться на континентъ.

У Абихта былъ пріятель Англичанинъ, наборщикъ въ одной лондонской типографіи. Абихтъ уговорилъ его достать ему по дружбѣ англійскій паспортъ на англійское имя, распростился съ нами и уѣхалъ въ Парижъ.

Прошло что-то съ полгода, мы объ Абихтѣ и забыли, какъ вдругъ въ одинъ прекрасный вечеръ отворяются двери моего кабинета, и я вижу предъ собой это длинное лицо, высокій лобъ и стальные очки.

-- Абихтъ! Какими судьбами?

-- Прямо изъ Парижа, отвѣчаетъ онъ мнѣ -- пріѣхалъ сюда чтобы покончить нѣкоторыя дѣла.

И онъ говорилъ "нѣкоторыя дѣла" такъ таинственно, что я не счелъ себя въ правѣ разспрашивать его какого рода дѣлами онъ занимается.

-- Что жь вы дѣлаете въ Парижѣ, батюшка мой?

-- Въ типографіи въ одной работаю. Знаете, если ужь судьба поставила меня наборщикомъ, то надо ей покориться и заниматься наборомъ. Другаго исхода еще покуда нѣтъ, но я сошелся между дѣломъ съ Мѣрославскимъ.

-- Э, это дѣло доброе: Мѣрославскій, предводитель демократовъ, по тѣмъ свѣдѣніямъ какія я о немъ имѣю, человѣкъ, должно-быть, не совсѣмъ глупый.

-- Да, онъ не глупъ, но недостаточно развитъ. Я у него теперь почти секретарь и развиваю его. Знаете, это человѣкъ съ именемъ, человѣкъ пользующійся между Поляками нѣкоторымъ уваженіемъ, и которымъ пренебрегать не слѣдуетъ. только, къ несчастью, онъ не понимаетъ вопросовъ. Я стараюсь его развить и, по всей вѣроятности, успѣваю въ этомъ.

-- Молодецъ вы, Абихтъ, а вы надѣетесь, что успѣете?

-- Само собою разумѣется. Онъ генералъ и хотя, по моему мнѣнію, больше теоретикъ чѣмъ практикъ, однако надо имъ воспользоваться. Онъ имѣетъ имя, а у меня имени нѣтъ, поэтому пускай онъ будетъ орудіемъ въ моихъ рукахъ. Согласитесь съ тѣмъ, что для дѣла нужны тоже и военные, а военные съ именемъ, за которыми пойдетъ масса, люди весьма полезные. Надо ихъ эксплуатировать. Я развиваю его, и онъ человѣкъ неглупый, начинаетъ кое-что понимать.

Тогда я Мѣрославскаго еще не видалъ, но мнѣ странно казалось, чтобы нашъ Абихтъ могъ имѣть на него вліяніе. Познакомился я съ нимъ что-то черезъ полгода, въ Парижѣ, при слѣдующихъ, довольно комичныхъ обстоятельствахъ. Былъ у меня знакомый, одинъ нѣмецкій соціалистъ, который хотѣлъ польскій вопросъ изъ національнаго, обратить въ соціалистическій. Съ этимъ господиномъ встрѣтились мы въ Парижѣ, и онъ съ первыхъ словъ заявилъ мнѣ, что знакомъ съ Мѣрославскимъ и старается имѣть на него вліяніе. Приглашеніе съѣздить къ Мѣрославскому и потолковать съ нимъ -- вещь такая, отъ которой отказаться мудрено. Мы сѣли въ фіакръ и отправились къ этомъ знаменитому полководцу, который вездѣ былъ битъ, вездѣ терялъ свое дѣло, а про котораго Поляка поумнѣе говорятъ:"Отдай ему Польшу даромъ -- онъ ея не возьметъ; ему нужна Польша взятая съ боя; ему не Польша дорога, а дороги побѣды." Странная участь этого человѣка, исполненная не то что комизма, не то что трагизма, а Богъ знаетъ чего. Разбитый въ Познани въ 1846 г., освобожденный берлинскою чернью въ 1848 г., Мѣрославскій былъ битъ въ Италіи и былъ разбитъ въ Польшѣ. Единственное оправданіе, къ которому онъ тогда прибѣгалъ и, по всей вѣроятности, и теперь прибѣгаетъ, состоитъ въ томъ, что онъ великій тактикъ и стратегикъ, что съ дрянными инсуррекціонными войсками ничего нельзя подѣлать, что онъ стоитъ слишкомъ высоко чтобы предводительствовать инсургентами, и что всѣ его неудачи происходятъ именно отъ неповиновенія его подчиненныхъ. Онъ пишетъ курсы тактики и стратегики, невѣроятныя статистики Польши, считаетъ себя если не лучшимъ, то единственнымъ польскимъ генераломъ и все-таки дѣла никакого не дѣлаетъ. Ставъ во главѣ демократической партіи, Мѣрославскій, гордый своими тактическими и стратегическими свѣдѣніями, ровно ничего для польской эмиграціи не сдѣлалъ. Онъ утопаетъ въ самодовольствіи и принимаетъ на себя роль глубокомысленнаго политическаго дѣятеля, который больше понимаетъ чѣмъ высказываетъ и больше дѣлаетъ чѣмъ говоритъ.

Когда нѣмецкій соціалистъ пригласилъ меня къ Мѣрославскому, я не отказался и поѣхалъ изъ любопытства. Мѣрославскій, человѣкъ небогатый, жилъ въ одной изъ тѣхъ крохотныхъ улицъ, которыя только въ Парижѣ называются улицами. Мы поднялась чуть ли не въ четвертый этажъ. Крохотная квартирка генерала состояла изъ гостиной, кабинета, спальни и двухъ или трехъ чуланчиковъ. Жилъ онъ одиноко, а вообще обстановка его роскошью не отличалась. Кабинетъ его, въ который насъ ввели, былъ весь заваленъ книгами, исторіями всевозможныхъ войнъ, курсами тактики, стратегики, артиллеріи, фортификаціи и статистиками Польскаго государства, изъ которыхъ онъ почерпалъ доказательства о томъ, что Кіевъ городъ польскій, что Смоленскъ польскій городъ, что Одесса по праву принадлежитъ Польшѣ, и что Рига и Митава суть не что иное какъ польскіе порты. Мы сѣли около его стола. Генералъ былъ тогда человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ, довольно красивый собой, съ нервознымъ лицомъ, съ длинною русою бородой, холодный и спокойный, какъ всѣ польскіе демократы. Я говорилъ съ нимъ мало, предоставивъ моему товарищу, нѣмецкому соціалисту, хлопоты по объясненію съ его превосходительствомъ. Нѣмецкій соціалистъ толковалъ его превосходительству о томъ, что въ сущности всякая національность и всякіе національные вопросы -- вздоръ и чепуха, что историческое право не имѣетъ человѣческаго смысла, что Польша не по праву можетъ имѣть самостоятельность, а потому что въ ней хранятся зародыши великихъ соціальныхъ реформъ, говорилъ о равенствѣ, правѣ на землю и т. д. Блѣдный генералъ курилъ сигару и выслушивалъ все это внимательно, взвѣшивая и соображая вопросъ.

-- Послушайте, сказалъ онъ моему Нѣмцу, когда краснорѣчіе этого Нѣмца совершенно истощилось, -- неужели вы думаете, что я этого ничего не зналъ и этимъ вопросамъ не сочувствую? Само собою разумѣется, этотъ вопросъ мнѣ вовсе не чуждый. Все то что вы говорите, мнѣ болѣе чѣмъ извѣстно, и повѣрьте мнѣ, за этимъ самымъ столомъ я много думалъ о вопросѣ равенства и точно такъ же, какъ вы, историческаго права не уважаю.

Это говорилъ Мѣрославскій, написавшій нелѣпую французскую книгу о границахъ Польши!

-- Я вамъ вотъ что скажу, продолжалъ онъ:-- всѣ принципы соціализма, коммунизма -- принципы святые. Предъ ними историческое право блѣднѣетъ. Это наши господа изъ hôtel Lambert {Hôtel Lambert -- зданіе, купленное Адімомъ Чарторыйскимъ; въ немъ живетъ генералъ Замойскій и пом123;щаются архивъ и библіотека польской эмиграціи. Hôtel Lambert стоитъ очень недалеко отъ Notre-Dame de Paris, на берегу Сены.} основываются на нихъ. Подобной нелѣпости я не могу не отрицать. Я соціалистъ и демократъ во глубинѣ души, но, извините меня, господа, я не вѣрю въ пропаганду. Пропагандой ничего сдѣлать нельзя. Чтобы провести соціалистскіе принципы надо другое. Когда я буду на конѣ, сзади меня батареи, и около стременъ моихъ будутъ вертѣться польскіе магнаты, которые по моему мановенію будутъ исполнять все что я приказываю, тогда только можно будетъ произвести желаемый вами переворотъ. Когда я буду на конѣ, и у стременъ моихъ, согнувшись, станутъ польскіе магнаты, тогда дѣло демократіи и соціализма будетъ выиграно. Что ваша пропаганда? что ваша литература? Вздоръ и пустяки. Предъ пушками только пушки могутъ сдѣлать переворотъ. Постойте, господа, придетъ время, когда я буду на конѣ, и стремена мнѣ станутъ подавать польскіе магнаты, тогда вы увидите что я сдѣлаю. Всякая пропаганда -- шалость, всякая такъ-называемая политическая дѣятельность -- трата времени. Но когда я буду на конѣ, сзади меня штыки, у стременъ моихъ польская магнатерія, тогда любой принципъ можно будетъ ввести въ практику. Публицистика ничего не возьметъ. Пуля и ядра сдѣлаютъ больше. Подождите, придетъ время, когда я буду на конѣ, сзади меня штыки, около меня артиллерійскія бригады, и эта поганая аристократія станетъ юлить около моихъ стременъ. Я вамъ покажу, понимаю ли я соціальные вопросы, и т. д. и т. д.

Читатель будетъ имѣть полное право подумать, что я клевещу, что я пародирую манеры и мнѣнія знаменитаго генерала, искренно желающаго благоденствія рода человѣческаго, но другаго я отъ него ничего не слыхалъ,-- и на этого-то человѣка мой другъ и пріятель Абихтъ хотѣлъ имѣть вліяніе!

-- Абихтъ, сказалъ я ему, когда онъ сидѣлъ у меня въ кабинетѣ,-- да какъ же вы, батюшка мой, живете въ Парижѣ съ англійскимъ паспортомъ, когда въ васъ ровно ничего англійскаго нѣтъ? Какъ Полякъ, вы можете получить отъ французскаго правительства видъ на жительство, и никто васъ не тронетъ. Что за нужда вамъ вводить французское правительство и самого себя въ хлопоты?

-- Я посвятилъ себя, отвѣчалъ Абихтъ, -- соціальному вопросу и дѣлу освобожденія Польши для соціализма. Поэтому считаю, что мнѣ выгоднѣе жить въ Парижѣ инкогнито чѣмъ заявлять всѣмъ и каждому что я Полякъ.

-- Да развѣ вы можете скрыть что вы Полякъ?

-- А само собою разумѣется, я себя выдаю за Англичанина.

-- Да вѣдь у васъ произношеніе не англійское?

-- Это ничего не значитъ: Французы вообще иностранныхъ языковъ не знаютъ, и я прибѣгаю къ помощи ихъ убѣжденія будто всѣ Англичане чудаки. Мой привратникъ совершенно убѣжденъ, что я Англичанинъ, потому что я говорю весьма плохо по-французски и нарочно чудачу. Вотъ, напримѣръ, на прошлой недѣлѣ я удралъ надъ нимъ такую штуку, что онъ присягнетъ въ томъ что я Англичанинъ. Приводитъ ко мнѣ прачку, пожилую, очень порядочную, по всей вѣроятности, но пожилую. Я вызываю его и говорю, что я поставилъ себѣ за правило жизни, чтобы мнѣ стирали бѣлье женщины молоденькія и красивыя, и что отъ этого правила я отродясь не отступалъ. Привратникъ сказалъ мнѣ, что эта прачка стираетъ великолѣпно, и стирала она, спору нѣтъ, дѣйствительно очень хорошо. Но мнѣ надо было прикинуться Англичаниномъ. "Нѣтъ, сказалъ я ему,-- я хочу, чтобы бѣлье мое стирали молоденькія женщины, Потрудитесь найти мнѣ молоденькую женщину." Привратникъ пожалъ плечами, счелъ меня за англійскаго чудака, ушелъ, и теперь у меня прачка, Богъ ее знаетъ кто такая, но очень молоденькая. Будьте покойны, я умѣю себя маскировать.

Я посмотрѣлъ на Абпхта и ничего ему не отвѣчалъ. Подобный способъ заявить себя чудакомъ-Англичаниномъ даже во Франціи ни къ чему привести не можетъ. Для того чтобы быть Англичаниномъ въ глазахъ Француза, надо прежде всего говорить по-французски съ англійскимъ произношеніемъ, что для Абихта было, разумѣется, невозможно, такъ какъ онъ говорилъ по-французски и по-англійски съ польско-русскимъ акцентомъ. Мы провели съ нимъ вечеръ, провели довольно пріятно: стараго знакомаго встрѣтить всегда пріятно. На другой день я узналъ, что онъ ѣздилъ въ Лондонъ со спеціальною цѣлью составить въ западной Европѣ демократическо-соціальный заговоръ, въ который хотѣлъ втянутъ Мадзини, Герцена, и чуть ли не Кошута, пользуясь своимъ мнимымъ вліяніемъ на Мѣрославскаго. Разумѣется, никто за нимъ не пошелъ, во-первыхъ, потому что подобный заговоръ нелѣпость, а во-вторыхъ, потому что за Абихтомъ едва ли кто послѣдуетъ.

Абахтъ погибъ въ скоромъ времена. Во время повстанія онъ очутился въ Польшѣ, и его захватили, когда онъ ѣхалъ на телѣжкѣ, въ которой нашлись орсиніевскія бомбы и какія-то стклянки съ ядами. Его арестовали и приговорили къ смерти. Онъ былъ казненъ вмѣстѣ съ какимъ-то другимъ полякомъ, который плакалъ и блѣднѣлъ предъ висѣлицей. Абихтъ, какъ только надѣли на него петлю, самъ спрыгнулъ съ подставки: словомъ, не измѣнилъ своему твердому и рѣшительному характеру.

За что погибъ этотъ человѣкъ, за что напросился онъ на гибель?

В. КЕЛЬСІЕВЪ.

Оставить комментарий Кельсиев Василий Иванович (bmn@lib.ru) Год: 1869 Обновлено: 05/07/2017. 56k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Из рассказов о "Беглой братии") "Русскій Вeстникъ", No 1, 1869.

Кельсиев Василий Иванович Эмигрант Абихт

Кельсиев Василий Иванович
Эмигрант Абихт