Lib.ru/Классика: Кейран Ян Андреевич. Лесные женихи

0x01 graphic

ЯН КЕЙРАН

ЛЕСНЫЕ ЖЕНИХИ

Рассказ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА * 1927 * ЛЕНИНГРАД

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Пастух, батрак, бурлак, боец Красной армии, рабочий фабрики -- это сзади. Теперь--рабфаковец и писатель.

"Лесные женихи" цепко взяты из жизни -- это перечувствованное, близко пережитое, и это--правда, художественная правда, ибо убедительно.

Чуется деревня бандитского периода,-- скупо, экономно, местами, быть может, чересчур скупо, но живо и жизненно. Еще небольшой кусочек революционного зеркала, которое, надо думать, в будущем развернется в большое писательское полотно.

А. Серафимович.

0x01 graphic

На широкой болотистой прогалине леса раскинулась Калитовка. Похрюкивая, купались на улице свиньи и подслеповато жмурились маленькими глазками от солнца. Тут же, полягушачьи, в мутных лужах квакали и возились утки. В полях шелком шелестела густая зазеленевшая рожь.

Софрон поправил на шее тощей кобылицы потрепанный, с кожаными лоскутьями хомут, глянул в поле и, повернувшись к солнышку, перекрестился:

-- Ну, с богом, косая...

И однолемешный плуг, словно в сало, врезался в сырую полоску земли. Кобылица дохнула и, переступая натруженными ногами, шаг за шагом, медленно потянула плужок. На небе жарко и весело, все выше поднималось солнце и стало подпекать плечи, спину, руки и сырые бороздки. Поодаль девичьим хороводом тихо шумели сосны и смоляным своим запахом радовали сердце Софрона.

К сосне Софрон привык издавна. Когда вон там, правей деревни, вместо теперешнего дикого бурьяна и развалин был многооконный дом панов Развальских, эта сосна и земля эта принадлежали им, панам, а Софрон был в лесу своим человеком. И много лет с ружьем на плече ходил Софрон по лесным "тропинкам.

Сам он не из здешних был мужиков, а откуда-то из-под Калуги или из-под Тулы; Софрон и сам точно не знал, откуда он родом и где его мать родила. Жил везде, куда ни забросит случай. Одно лето в Питере, другое -- в Москве, а то еще где-нибудь. Был он из безземельных крестьян. Но на двадцать первом году сыскали его и в солдатчину забрили. В солдатах по росту и широким плечам в гусарскую часть определили. Трудненько было сперва Софрону. Крепко гоняли тогда солдат. Но хуже всего гимнастика с разными выкрутасами да прыганье через деревянных кобыл, а около них -- с плеткой фельдфебель усатый. Не так скакнул -- и плеть через тонкую рубаху жжет до боли вспотелую спину. Больно и обидно станет, а пожаловаться некому. И так каждый день.

Только да предпоследнем году Софроновой службы у поручика денщик уволился,-- кончился у него срок служенья. Софрона вызвали к "его высокоблагородию" :

-- Сычев?

-- Я, вашбродь.

-- С сегодняшнего дня ты денщиком ко мне зачисляешься.

-- Рад стараться, вашбродь.

-- Марш!

Поручик рыл строг. Софрон успел приноровиться к солдатской жизни и, что называется, начальство глазами ел. Звали поручика Развальским. Кутил он вовсю. Бывали случаи не раз, как стал Софрон в денщиках: закутит где-либо "его высокоблагородие", а он дрогнет ожидаючи, как собака. Выкатится "его высокоблагородие" да ему, Софрону, слюняво:

-- Софрон, е-едем...

К концу года "его высокоблагородие" на побывку в имение собрался и говорит Софрону:

-- Софрон, хочешь определиться после службы?

-- Как же, вашбродь. Не прочь... да некуда мне.

-- Ладно. Устроим.

Приехали они в имение старого Развальского. Софрон стал еще более старательным и во всем угождал "его высокоблагородию", да и пану старому своей исполнительностью полюбился.

-- Как... тебя, оставайся. В сторожах леса будешь.

-- Рад стараться, ваш...

Давно ото было. Теперь все, как в тумане.

И стал Софрон похаживать по сосновому лесу да прислушиваться к его корявым думам... Освоился вот с этой Калитовкой, а на третий год девку себе в ней приметил и женился.

Сначала хотелось ему к земельке прицепиться, но где там... Недостаток. Да и с лесом подружиться успел. Идешь себе спозаранку, а он, лохматый, шумит да шумит. Услышит Софрон, что тюкает где-либо приглушенно топор, и враз руда:

-- Стой! Стрелять буду!

Дрогнет у того в руках топор, взгляд угрюмый с испугом на недорубленной древесине остановится :

-- Софрон Палыч... Помилуй... оголел. Ни щепицы в халупе, а ребят цела куча... Не губи...

Резнет по софронову сердцу эта глухая мольба мужика. И глянет он взад, вперед, да мужику:

-- Выметайся, чтоб духу твоего тут не было... Да гляди ужо...

Погрозит сурово Софрон заряженной централкой, постоит этак мало, глядя вслед удаляющимся пяткам мужика с порванными лаптями, и в груди его подымется жалость, вот такая широкая, русская:

-- Тоже жизнь...

Но тут же:

-- Служба не матка...

И сам затопчет или хворостинками сухого валежника прикроет оставшийся свежещепочный след и снова идет по лесу. А то бывало так: ночь темная, ненастная. И слышит он, где-то нет-нет да тюкнет. Станет Софрон. Поразмыслит: "итти али не итти", махнет на все рукой и сам на дорогу выйдет приглянуть:

-- Не идет ли кто непрошенный...

Стихнет в лесу. Софрон идет своей дорогой, а рубивший--своей. Узнали калитовяне, что за человек Софрон,-- не нарадуются. И полюбили его, во как полюбили! В каждой хате гостем желанным стал.

-- Софрон Палыч, братеник ты наш... Вот уж не думали...

Но были, кроме Софрона, еще другие 'сторожа. Поймают--и к пану. Хоть тут разбейся головой о пень, а приведут. Крикнет тут пан, аж подбородком двойным затрясет:

-- Этот?

-- Да, пан.

-- Штраф... два рубля...

-- Батюшка ты наш!.. Да я только хворостиночку...

-- Не разговаривать!.. Вон!..

Сотрет мужичок рукавом суровой свитки слезу да и выйдет с тяжелым сердцем из покоев панского дома.

Но Софрон не такой был.

Так Софрон дослужил до дней революции. Пан Развальский со всей семьей в Варшаву улепетнул, а загудевшая сермяжная Калитовка на имение с гулом набросилась. И от имения остались лишь эти развалины да дикий бурьян. Землица к мужицким полоскам отошла. И Софрону небольшая толика из ней досталась, да еще по жене из общей калитовской земли с десятину. Бросил Софрон лес и за земельку взялся. Уж очень она ему по нутру... Одно теперь мучило Софрона, что вот третья весна, как в поле он выезжает один. Сынок у него есть,-- Егоркой звать. Находится сынок в Красной армии. Софрон про него уже сколько времени ничего не ведает. Просто ни духу, ни слуху. Словно в воду канул. Первый год все еще пописывал, что находится на фронте и воюет с деникинцами на юге. Прошло два года -- ни слова больше. В доме баба Агафья, дня того нет, чтобы не поплакала, горькой старушечьей слезой не слепила и без того слепнущие глаза. Нудно и софронову сердцу, но он виду не показывает да на Агафью прикрикивает:

-- Перестань хныкать-то... Все равно слезами не пособишь.

Агафья приутихала и уходила, согнувшись, в сенцы, а там снова в слезы.

Насчет нового порядка Софрон не разбирался. Одно он знал и понимал нутром, что это так должно быть. И сын его Егорка не зря в солдатчине "панов бьет". Фельдфебельские плетки Софрону еще памятны. Егорка писал: "В солдатах теперя хорошо. Не козыряют. И с начальством товарищи"... Много нового писал еще Егорка. Но остальное ни Софрону, ни Агафье не было понятно.

Не заметил Софрон, ходя за однолемешником, как солнышко перекатилось над его головой в небе и жарче стало поглядывать на пропотелую рубаху и на согнутую его старческую спину. Только когда на последней бороздке остановилась с мокрыми боками кобылица и фыркнула, раздувая ноздри, он подумал: "Стало быть, не рано"...-- глянул на солнышко, а потом пробежал взглядом по всему полю, да котором шевелились за такими же плужками соседи. И Софрона сердце в мужицких думках обрадовалось.

Тихо... Лишь сосновый, смоляной запах напоминает о былом. Бороздка кончилась, и Софрон размашисто смахнул рукавом с обросшего лица сползавшие по бороде крупные капли пота.

-- Слава те... Одна работенка есть...

Через доле от деревни кто-то показался в защитного цвета одеже и, прихрамывая, прямехонько к нему, Софрону. Сзади Агафья: "Кто же это?" В груди Софрона встрепенулось сердце. А тот издали машет рукой. Потрухивая, что-то лепечет с ним Агафья.

-- Сын!..

Вскрикнул или подумал Софрон, шагнул ему навстречу, д крепкие руки с хрустом обхватили его шею.

-- Батя!... Старик мой!..

Не то узнала, не то почуяла его кобылица и, моргнув темными глазами, тихо проржала. У Софрона непослушно ползли радостные слезинки. Что-то долго и часто поднося к сморщенным векам, терла костлявым кулаком просветлевшие глаза Агафья.

-- Егоринь-ка...

Вечером в софронову хату пришли понаведать вернувшегося с фронта Егора соседи. Сам Егор сидел за щербатым столом, в солдатской гимнастерке. Глаза Егора, с голубым огоньком, прищурились от света керосиновой лампы, которая перед самым его носом свисла над столом на поржавелой проволоке. По бревенчатым стенам хаты неспеша прогуливались прусаки. По углам в темени ткали пузатые пауки паутину и мучили назойливых мух. Вдоль лицевой стояли агафьины становья с широким грубым полотнищем. Ближе к столу, на длинных скамейках, сидели соседские мужики: Соловейка с выскубанной бороденкой, медвежатый Аким с плечами, что хатяная дверь, и Аксенов с красивой курчавой бородой. У печки -- бабы в ситцевых платочках и дивчата. И приумолкнувшая до приезда Егора хата Софрона гудела, что на свадьбе. Говорили все.

-- Ты что, Кузьмич, баешь о продналоге... У тебя хватает всего... Вот у меня ноне, хоть с поскребом ходи по амбару, а все ж уплатил...

-- Сказал... А душ-то у меня сколько?

-- Что души,-- работящие. А тут коровенка едина и лошаденка никуда. Э... что и говорить.

Среди баб Агафья делилась своей радостью:

"Сижу я это, бабоньки, за становьями, а челнок нет да нет из рук валится, да все о пол,-- раз, другой р третий... А сердце у самой так и ходит... Може, сынок-то вернется. Измаялась неведаючи... Так до самого полдня чтой-то работа не шла. Бердо нитку рвало... Хотелось доткать, а там и хату освободить... Вижу, у оконец ктой-то шмыгнул, пригнувшись,-- дед-то в поле был... Слышу, в сенцах скрипнули двери, а хатная настежь. Глазам не верится... Стоит это он, кормилец, на пороге, а за плечами у него-то мешочек пустенький. "Здравствуй",-- байт. Самого-то не узнать: черный, худой, а лицо все к печке норовит. Екнуло тут у меня, бабоньки, сердце, а он: "Бабушка, не найдется у тебя чего поесть?.. Трое суток в дороге"... Я-то допытываюсь: откеда будешь, куды путь держишь? Мнется: я, грит, нездешний... К родным на побывку шел, да их уже нет. Поставила я крынку молока на стол да хлеба с полбуханки сунула ему, кормилицу-то, а у самой, мои бабоньки, не знай отчего .слезы на стол кап да кап. Не утерпел он тут, соколик, да ко мне: "Мама, неужто не признала?.."

Агафья замолчала, и, глянув на Егора, от умиленья прослезилась. Слушавшие ее бабы вздохнули, а в думках каждой: "А мой-то, родименький"... Иные, спрятав слезу в уголочек головного платка, жалобно всхлипывали: "Мой-то, кормилец, уж никогда не вернется"...

За столом, по просьбе мужиков, Егор вспоминал о фронте:

-- ...Стояли мы у речки. Ночь была.-- Коней пустили на волю: пусть себе покормятся. Сами разлеглись. Впереди частенько потюкивают выстрелы. Слышно, что из пулеметов жарят. Покуриваем: не привыкать, стать. Командир у нас из старого офицерства был. Славный человек, что и говорить... Бородища большая во всю грудь. В бою-- огонь! Всегда впереди нас. Только матюкается. Не сыщешь на всей России ему равного. Ругался он во все внутренности... Так вот сидим и прикурнули малость. Ночь теплая, и ко сну так и клонит: не спамши мы были. Не было той ночи, чтобы не ходили в бой, но на этот раз, как на грех, ни одного приказа.

Егор обвел всех загорающимся взглядом. От печки подошли и бабы с дивчатами и, затаив дыхание, окружили стол. А Егор неторопливо сделал из газеты козью ножку и, насыпав ее махоркой, дымя, продолжал:

-- За конями приглядывать моя очередь была. Товарищи уже спали мертвецки. Со мной еще пара ребят... Сидим мы, а глаза просто слипаются. Вдруг один из нас подметил:--Глядите, братва, что-то от хутора сыпнулось.-- Приснилось тебе,-- говорим ему мы, а сами все приподнялись, глядим: никого.-- Ложись, братцы... набрехал спросонья. -- Но сердце у каждого из нас затукалось. Куды и сон делся. Внедалеке от нас командир со взводными расположился.-- Давай, братеньки, командиру скажем,-- первый не мог угомониться.-- "Что ж, идем",-- Но командир не спал и сам подошел к нам.-- О чем галдите, товарищи?..-- весело спрашивает он нас, а сам косится одним глазом на хутор.-- Будто бы от хутора, ктой-то в поле...-- Не успели это мы проговорить, как враз с тылу затакало.-- Вот тебе и на...-- ахнули мы... Командир к лошади да гаркнет вот так на всю луговину:--По коням... В ат-таку!..-- Спохватились мы тут, а пули свистят. Стоны то там, то тут... Вскочил и я на свою кобылицу, Маринкой звалась, а рядом командир. Метнулись мы вправо, на нас конные...-- Попали... эх!..-- кто-то глухо проговорил сбоку от меня и со стоном брякнулся с лошади. А командир:-- Руб-би!.. Реббята-а!.. В сердце!..-- Больше я не помню. Слышал, как ктото падал, стонал, ожгла меня боль... вот в ногу. И Маринка моя понеслась вскачь. Со мной скакали другие... Сзади цокали затворы, а над головой--пули... На утро пробились мы к своим. Из эскадрона осталось нас человек двадцать. Командира с нами не было. К вечеру другого дня приполз раненый из наших, Федоренко, и рассказал, что командира на рассвете еще тогда же, раненого, изрубили белые на куски, а сам он чуть не двое суток пролежал в камышах у речки, а ночью полз по зарослям. Я уже был на санитарной двуколке. Меня трясло...

0x01 graphic

Загоревшиеся глаза Егора потухли. В пожелтелых от куренья пальцах давно не дымилась козья ножка.

Красивая девка мужика Аксенова -- Груня -- не сводила глаз с Егорова посеревшего лица, а он, увлеченный своим рассказом, не замечал ее больших грустных глаз.

В хате было тихо. Первым, вздохнув, проговорил Соловейка:

-- Егор Софроныч, как же это, что-то мне невдомек.

-- Разуметь нечего. В хуторах поскрывались дазаки-деникинцы, ,а мы эту область только что заняли. ,И не думали, что .будет такая хитрость. Да и не догадались перешарить... Ну и доплатились за это... Казаки -- народ хоша и наш, но в зажитке живут. Советскую власть недолюбливали, а нам она -- матушка... Вот теперь, когда ехал, то в дороге разеты. читал, что казаки стали на нашу сторону переходить. Раньше зверьми были. Особо ихние эсаулы и богатеи в Кубанской области...

Долго еще галдели в Софроновой хате мужики и расспрашивали Егора о виденном. Лишь к полночи с гомоном разошлись по своим домам.

И когда хата опустела, Софрон, гордый за сына, подошел к Егору и, тепло взглянув в его худое лицо, проговорил:

-- Ну, сыну, повоевал. Будет... отдохни теперя...

-- Придется, батя...-- задумываясь о чем-то, проговорил Егор и, прихрамывая на левую ногу, пошел к приготовленной Агафьей кровати.

-- Соколик ты мой, може, съел бы чего?

-- Не хочется, мама..-- снимая с правой ноги сапог, ответил Егор.

-- Груняшу-то помнишь?..

-- Помню.., а что?

-- Весь вечер глаз с тебя не спускала.

-- Разве она была?

-- Все время.

-- Что-то не видел...

Егор во время разговора с доатерью, как-то неловко стянул сапог с левой ноги и, туго опираясь на правую, лег в кровать.

-- Что это, родименький, с ноженькой твоей?.. А?..

-- Побаливает... немного...

На полатях, повозившись, приумолк Софрон. Агафья подкрутила фитиль и потушила лампу. Но опершись о заскрипевший стол, глянула в угол на иконы, пробормотала: "Господи, царица небесная"...

Потом подошла к полатям и шопотом спросила у Софрона:

-- Спишь?..

-- А что?-- также тихо спросил Софрон. Агафья подвинулась к нему ближе, всхлипнула.

-- Пошто хнычешь-то?-- Но у самого Софрона что-то сдавило сердце. Агафья сквозь всхлипыванья, уткнув седую голову в подушку, простонала:

-- У Егоринь-ки-и... нно-жень-ка-а-то, де-ре-вяпа...

-- Тихо... Знаю... видел. Перестань.

Софрон угрюмо повернулся на другой бок.

За окном лунный свет белыми полотнами ложился на соломенные крыши калитовских хат.

У софроновой хаты мелькнула чья-то тень и, помедлив, скрылась в соседней.

-- Не вышел... Неужто... позабыл?..

Аксеновой Груне Егор вчера пуще приглянулся. Еще до ухода Егора в армию она с ним дружила. Егору шел семнадцатый, а Груне -- четырнадцатый. И вот теперь вернулся Егор героем,-- улыбалась ют радости Груня. Ей теперь лет семнадцать было. Девка как есть красавица. Росту она небольшого, но фигурой складная. Лицо кругленькое, бровки темные, зубы гладенькие и белые, темнорусая, шелковым завиточком коса. А сватов сколько за это время перебывало у ней. Не счесть... Даже по наслышке из чужих деревень приезжали. Но сердце грунино давно Егорке принадлежало. И отказывала она всем без разбору. "Загордилась девка",-- хмуро бормотали сваты. А она в оконце поглядывала да посмеивалась про себя. И об Егорке часто вспоминала: "Скорей бы вернулся". Не стало об Егорке вестей, и загрустила девка совсем. В деревне парней! много, почти все проходу Груньке не дают. Но больше всех пристает Хомка, блудный сын мужика Митрофана, у которого посреди деревни хата новешенькая стоит.

Хомка .по годам будет ровесник Егору, а в Красную армию не пошел, с первых дней в лесу засел, а с ним и другие. Отряды ездили по деревням, дезертиров ловили. Заслышат они, что близок их черед, ,так мигом все гуртом в лес да еще песни поют, на гармошке нажаривают. Приедут отрядники, а их и след простыл. А в лесу, в глухом месте костер дымит, да ребята, развалясь, самогон потягивают. Потом начинают дезертиры буйствовать, по дорогам грабить проезжих. Затихнет в деревне, и вечером, с диким бахвальством и озорством, из леса гуськом к деревне потянутся ребята и айда к девкам.

Хомка к Груне пристает.-- Грунька, брось Егорку свово,-- облапит ее. Но Грунька, недаром что девка красивая, но и на руку ловка:-- Отстань!-- и затрещину еще влепит. Зашипит тут Хомка да с кулаками:-- Ну, ж... гляди... Если не я, так и не Егор твой жених... Попомнишь...

В уголках искривленного рта мрачная улыбка пробежит, а в глазах недобрые огоньки. Боится Груня этого одичалого в лесах "жениха", спешит она убежать, а сердце так и золотится в груди. Хомка, пьяный, скрипя зубами, шел в лес и там, не находя себе места, со злостью ударял здоровенным суком о стволы дремавших сосен.

В одну из таких ночей он, прокравшись по задворкам и около гумен, стукнул в дверь своей хаты. За .дверью завозилось, закашляло:

-- Хомка, ты?

-- Отворяй, я.

-- По что, молодец?-- садясь за стол, спросил его отец.

-- За провизией...-- сквозь зубы буркнул отцу Хомка.

-- Пров-визией...-- грустно пробасил в тон Хомки Митрофан.

-- Что ж, голодным, думаешь, буду?..

Митрофан поднялся:

-- Да скоро ли этому конец-то будет... самая работа начинается, а ты по лесу шляешься... А?

С кровати, охая, встала баба Митрофана, и, чтото испуганно шепча, вышла в сенцы. У Хомки каменели мутные глаза. Митрофан продолжал:

-- У людей, как у людей, а у нас каждый в свою дудку... Вот Егор Софрона, бают, пришел...

-- Когда?-- крикнул Хомка.

-- Когда... сегодня... с фронта баил... Деникина бил... Так Матренка говорила. Она у них вечером была...

Хомка, шагнув по хате, не останавливаясь, спросил:

-- Про Груньку ничего не сказывала?

-- Была Грунька там. Глаз от него не отымала... А тебе-то что? Егор с ней под пару... У Софрона да Аксенова в амбарах прорехи...

Но Хомка прослушал, что сказал Митрофан. Сердце огнем полосовалось. Закипела злоба... Егор дома... С Грунькой не сладить... Эх!..

В окнах чернела беззвездная ночь. По небу тянулись тучи. Из сеней вернулась баба Митрофана:

-- Хомушка, торбочка где?-- ласковым голосом спросила она его.

-- На столе,-- бросил вместо Хомки Митрофан и опять глянул исподлобья на сына.

-- В Кострыжах... отрядчики дезертиров вчерась поймали...

-- Меня-то им не поймать... а поймают не иначе, как...-- он не докончил. В голове косматые, лесные думы: "Убью"...-- И, повернувшись к Митрофану, вплотную подошел к столу:

-- Батька... самогону!..

-- Ты что орешь-то, молокосос...-- вскинулся Митрофан. Много терпел он, а сейчас сразу всколыхнулось и заколотилось сердце. А Хомка, стукнув по столу, зверея, крикнул:

-- Аль не тебе говорю... Самогону...

Митрофан выпрямился и шагнул к сыну:

-- С каких это пор командовать-то стал? Оголец ты этакий, а!..

Между ними с криком бросилась баба и залепетала, обращаясь то к одному, то к другому:

-- Побойтесь бога... услышат, Хомушка...

Над ее растрепанной головой скрестились, накаляясь, два взгляда.

-- Слышь, Хомка, пока я твой батька,-- сила еще моя... .Поплатились раз коровой и чуть не всем имуществом. Довольно...-- сдерживаясь, твердо произнес Митрофан и отступил к кровати. Но Хомка рванулся, отталкивая мать.

-- В твою... Я-то не работал, что-о ли?

0x01 graphic

Лицо Хомки придвинулось к лицу Митрофана.

-- Ссу-кин сын... Я породил тебя али нет... Вон, окаянный, вво...

Выведенный из себя, Митрофан толкнул в грудь Хомку.

-- Т-так... ты...

Хрустнула в руках Хомки отцова рука.

-- Матка, самогону!..

Митрофан остолбенел. Крепко заныла в обомлевшей руке кость. Старой волчицей зубами и руками вцепилась в Хомку мать.

-- Нишкни, старая...

Старуха ,с воплем откаталась.

-- Не шута, батька... Разговор у меня теперича короток. Говорю самогону, так живо на стол, а то...-- И глаза Хомки забегали по хате.

-- Стервец!--крикнул Митрофан и рванул сильно руку.-- Завтра сам в сельсовет донесу... са-ам...

-- Попробуй...

Митрофан понял, что с сыном не сладить. Уж больно его обидел Хомка: руки да отца подымает... Слыхано ли? Срам!..

-- Куды, а?..

На кровати с криком проснулась Матренка.

-- Ты чего?.. Цыц...-- прошипел на сестренку Хомка.

Со .стоном подползла к нему мать.

-- Хомушка, что ж ты делаешь?..

-- Пошла!..

Он торопливо схватил торбу, приготовленную маткой, сильно рванул дверь и скрылся.

-- Бандит!.. .а ты чего раскисла-то... живо за самогоном... Пить буду!..-- грубо крикнул на бабу Митрофан. От матери катышком по полу подкатилась к нему Матренка.

-- Ттятенька!..

В хате светлело.

Прошла неделя. Митрофан пьянствовал и, весь почерневший, ходил по хате, то выходил зачем-то в хлев, а то сваливался и спал без просыпа. В субботу у него кончился свой самогон, а кум его Силантий только что выгнал два затора.

-- Одолжи-ка мне первяку... Выгоню, отдам...-- хмуро сказал Митрофан, встретив его на селе. .

-- Что ж. Пришли свою девку... ужо налью... Вечером Матренка принесла в баклаге самогон.

-- Баба, сала дай-ка и луковиц...

-- Бросил бы пить-то... О, господи..

-- Молчать!..

Баба, принесла сало и луковицы и, присев на кровать, обнимая Матренку, заплакала.

Митрофан .налил огромную кружку, выпил, опять наливал и опять пил, пока в голове не помутнело, и не налились кровью глаза. Самогон был самый ярый и жег митрофаново сердце.

-- У, сын... бандит... урод... батьку...

Растопыренными узловатыми пальцами обхватил кружку, и самогон зелеными струйками бежал по бороде и лился за ворот рубахи.

На кровати с вытаращенными испуганными глазенками прижималась к матке Матренка.

-- Ма-ма... мма-мынь-ка...-- звенел ее голосок, и в глазенках наливались детские слезы.

-- Тихо, дочечка... Боже...

Митрофан покачнулся. В груди крепко кольнуло. Митрофан рванул ворот рубахи. С густым паром из рта он выплюнул тягучую слюну и головой ударился о стол.

-- Люди добрые...-- во все горло заголосила баба. Митрофан тяжелым мешком опрокинул стол, грохнулся со скамейки и растопыренными крючковатыми пальцами вцепился в волосатую грудь. С понадворку сбегались впопыхах соседи и, остановившись у порога полутемной митрофановой хаты, охали:

-- До чего дошел... господи!..

-- Откачать бы!..

-- Водой бы...

-- Да он, братцы... уже...-- нагнувшись, недоговорил прибежавший первым мужик Коровкин. Соседи отступили. Колыхнулись к иконам обнаженные лохматые головы.

-- Отца... и сына...

За окном с гнусавыми голосами гармоники прошла до деревне к лесу хомкина ватага.

-- Нечистая сила... Oxo...хо...хо,-- прошамкал на завалинке столетний дед Вавила и в беззубый рот сунул такой же старый огрызок трубки.

Егор под заботливой лаской Агафьи быстро стал поправляться. Серое лицо его посвежело, а на впалых щеках появился тот егоркин румянец, что был во всю щеку до солдатчины. Вот только с ногой не ладно, побаливало и зудело в кости. Отрезали ногу после раны разрывной пулей, а к искусственной не привык еще. Ведь не своя -- деревянная.

С Груней встречался редко. Мог бы и чаще встречаться, да опечалить ему ее не хотелось. Скажи,-- девка слезами зальется. Как быть тут, Егор и сам не знал. Сегодня на деревенский погост свезли сгоревшего от первака Митрофана, и он, Егор, ковылял по деревне.

-- Нехорошее, товарищи, дело самогон... Нехорошее... Хлеба везде недохват... В городе дороговизна... бесхлебица... На позициях я сам из овса хлеб ел и бил белых. А тут дома дезертирство... В лесах банды... На фронтах кровь...

Рядом с ним шли Силантий, Коровкин и еще несколько мужиков.

-- Наворачиваешь, Егор Софроныч... Давно знаем это... Комиссары как обирают, ты не бачишь. Что самогон,-- это наша кровь, наш пот... Чем мужику горе отвести. Вот ты сказал бы, что порядку нет... В советской власти кто сидит-то, а?..

Из Аксеновой хаты выбежала Груня, а за ней сам Аксенов.

-- Егор Софроныч, зайди-ка... как приехал, так и носу из хаты не показываешь...

-- Не сразу... Оглядеться надо...

-- Оглядеться... ишь, к хозяйству присноровиться хочешь... Хорошее, брат, дело. А моя-то, брат, дочка-то по тебе соскучилась... Ну, заходи... Гостем будешь...

Силантий и Коровкин, покосившись на подгнившие углы Аксеновой хаты, хихикнули:

-- Ничего... тесть-то... Егор, поди, в коммунии этой самой... Надо парням в лес-то передать...

Они повернулись к своим хатам.

В хате Аксенов Егору уже другим тоном проговорил:

-- Ты, Егор Софроныч, не распространяйся... У рас, брат, в ₍селе есть мужички, что здорово на власть советов косятся... И все мужики с зажитком... Могут, знаешь... убрать. Вот хотя с кем ты теперя шел, так у обоих сыны в лесах... Небось, тебе Софрон сказывал...

-- Сказывал,-- произнес Егор.

-- Ну, так вот, на всяк случай и я сказал,-- и Аксенов, обратившись к дочке, которая с пунцовыми щеками с чем-то возилась в углу, проговорил:

-- Груняшка... бутылочку... В клети найдешь... Мы с Егором Софронычем по маленькой...

-- Напрасно, Павел Филиппыч!.. не пью я... как вредно мне...

-- Да что ты, маленькую...

-- Нет, не могу...

-- Эх ты, воин...-- шутя произнес Аксенов и заулыбался добродушно темными глазами. Груня внесла бутылку.

-- Не надо, Груняша... Егору Софронычу не по нутру,-- и, указывая на бутылку, сказал Егору:

-- Ты, брат, не думай, что занимаюсь этим делом... Нет, это просто для случая. Хлебу я цену знаю, а пить я сам не ахти, если при компании,-- не откажусь...

В хату пришел Соловейка -- бедняк.

-- Егору Софронычу...-- он протянул руку и крепко сжал корявой ладошкой Егорову.

-- Павел Филиппыч, пойдем-ка дело есть, а Егор Софроныч с Груней одни побудут.

Аксенов был председатель сельсовета, а Соловейка -- членом.

-- Егоринька, отчего ты такой... В тот вечер я долго у хаты твоей ждала,-- проговорила зарумянившаяся яблочком Груня.

-- Напрасно ты, Груничка, так думаешь... Мне бы во как хотелось с тобой говорить... да

Егор задержал дыхание и опустил грустные глаза. Груня придвинулась и потупилась тоже, а потом, скользнув мельком по левой выпирающей ноге Егора, затуманилась.

В груди Егора заныло и заплакало сердце, но он, выпрямив брови, заговорил:

-- Жених-то, Груничка, в лесах, что ли?

-- Какой?-- проговорила задыхаясь Груня.

-- Какой?.. Да, Хомка-то... Не помнишь, как мы вдвоем за тобой, а?..

Обиделась Груня и сердитым взглядом по лицу Егора скользнула.

-- Разве ты слышал, что я с ним гуляла?..

-- Ну, ну... будет... это я так, в шутку...

Опять заболело егорово сердце. Он прямо глянул ей в глаза и тихим голосом проговорил:

-- Груничка, не стану больше я тебя мучить... все равно теперь...

Его глаза пробежали по всей хате и остановились.

-- Знаешь ли ты правду?..

-- Нет...

Егор откашлянулся. А сердце в комок.

-- Нога-то у меня не своя... Гляди-ка... Вот,-- он мотнул левой ногой.

-- Искусствен-ная... -- резнуло тут по сердцу Груни, а на больших темных глазах показались слезы и покатились по побелевшим щекам.

Неопытная она была и молодая. А Агафья с Софроном ни слова не сказали, что у Егорки нога-то не ,своя. Ранили, и кончено.

Приближался вечер. Веселые песни запели дивчата. В чьих-то руках голосисто загудела гармоника. Это молодняк по деревне на вечеринку к кому-то шел,-- был праздничный день. А Груня тупо, без единой мысли уставилась на протянутую егорову ногу. По щекам, не переставая, катились крупные слезы. Стало Егору жалко Груню, во как жалко!

И, притянувши ее к себе, сказал дрогнувшим голосом :

-- Груничка... Поди в разные стороны нам теперь! Не гож я больше тебе. Ты -- красивая, а я...

Он ,не кончил и выпустил крепкую ее руку. Из-за околиц с отголоском песни неслись:

-- "Конь гу-ля-ал, по во-ле-е"...

Егор, шатнувшись, встал:

-- Пойдем, Груничка, к гурту... Веселей будет...

Груня приподняла заплаканное, мокрое личико.

У Егора что-то немело в груди и царапало сердце.

-- Мми-ленький... Егоринька... ой... не могу... Груня схватилась за голову.

-- Перестань, Груняша... Найдутся другие почище меня... идем...

-- Егоринька... люб ты мне... Бедненький...

Она, глотая слезы, к Егорову плечу прислонилась и так доверчиво и просто к солдатской его гимнастерке прижалась.

-- Мой... любименький!..

Лес и лес, кругом лес. В глубоком овраге -- костер. Трещит сухой валежник, и огонь лижет траву и прошлогодние листья. Ползут от ствола к стволу тени. Едко пахнет гарью смолы и самогона.

Сидя вокруг костра, сосут прямо из горлышек мутную жижу самогона "лесные женихи". Их немного. Главарь -- Хомка. Он со всем теперь порешил: с деревней, семьей. В лесах лучше: работать не надо, на войну итти тоже не надо. Сам себе вольный казак. Вчера он со своей бандой напал на заведующего кооперацией в местной лавке. Заведующий отвозил в базу деньги. База на станции, ехать верст тридцать; назад думал товар везти. Хомка в это время с пьяной компанией близ дороги шатался.

-- Сто-ой...-- остановили они подводу, окружили. 'Лица у всех обкуренные, черные. Лихо заломленные на затылок картузы.

-- Хомка... нехорошо, братец, и чего тебе вздумалось... Эх, паря...-- проговорил заведующий. Хомку он знал и не раз встречал еще ребенком в местечке на ярмарках с отцом. Но где Хомке помнить бойкого в то время Федора, сына старого почтальона. У Федора теперь усы и широкая, не знай отчего, лысина. Кроме того, Федор -- заведующий, и, конечно, деньги есть. А у Хомки на плече обрез с пятью пулями.

-- А ну, Клим, Ерош...

Федор выхватил свой запасец блестящий, да где там, когда хомкин обрез чуть не над самой грудью задымился..

-- Вво... так...

Возчик стеганул со страху по лошади, а заведующий брякнулся на самую дорогу. Пятно крови по песку поползло. А потом пятнышко ногами затопталось, а сам Федор в болотной трясине, изуродованный, брошен. Денег было много и все бумажками. Делили с азартом, как хищники, свою добычу. Хомке -- большая часть, как старшому -- начальнику. Сам Хомка теперь сидел на подгнившей, свалившейся от бури осине. Его трудно узнать. Весь грязный, черный, задымленный. В руке у него недопитая бутылка, а в другой -- замусоленный кусок сала. Ворот рубахи расстегнут. Грудь, как у отца, широкая, волосатая.

-- Эй Ерош, чортов сын... Зажаривай, чтоб лес гудел...-- крикнул он парню-гармонисту из партии.

У Ерошки на коленях венская с хриплыми голосами трехрядка.

Просьбу Хомки подхватывают пьяные голоса:

-- Ужва-ривай!..

И лес просыпается... Ужва-ри-вай.

К Хомке подошел его близкий друг -- Клим. Лицо Клима полудетское, с хитрыми, бегающими глазами:

-- Слышь, Хомка, давай-ка налет на местечко. Я там знаю лавочника... Уу... у... денег...

Глаза не глядели на Хомку, а бегали по лесу, точно они там видели кого.

-- Зачем дело стало?-- бурчит Хомка, а Клим раскачиваясь:-- Лавочник -- жид... у жида -- дочка, деньги... у... у...

Догорал костер. Вповалку храпели остальные.

-- А там, знашь... женихаться... хо-рошо-о...

Клим сильней качнулся и свалился у пня. Хомка размахнулся бутылкой и бросил с силой о белый ствол березы.

-- Дззинь...-- пропело стекло...

-- Ну... мой праздник!.. берегись!..-- потрясая здоровенным кулаком, произнес Хомка. Отяжелевшая голова его мотнулась в сторону, и он растянулся, кувыркнувшись через пень, и тут же заснул.

Торгует Ицка Шмулек всем. В лавочке Ицки Шмулека найдешь иголки, пуговки, мыло, сахар, мануфактуру и соль.

У Ицки Шмулека красивая дочка Рива. У Ривы тонкий с горбиночкой нос и крыло черных волос. Денег у Ицки Шмулека не ахти как много. Но есть. Ицка Шмулек знает цену деньгам, но не скупится: "Что теперь гроши?.. Фу, и ничего" -- говорил Ицка Шмулек покупателям. Лавочку он открыл недавно. Раньше вместо вот этой вывески -- "Бакалейная лавка" -- висела другая: "Парикмахерская". Но не стало доходу -- Ицка Шмулек торговать начал. Ицка Шмулек -- старый еврей. Сын его Абрашка -- в Красной армии. Ицка Шмулек бросит торговлю, как поправятся дела. Он больше любит свое дело парикмахера. И Ицке Шмулеку завещал отец, дед и прадед быть честным парикмахером.

Война кончится, приедет Абрашка, и Ицка Шмулек поедет в город. В городе Ицка Шмулек станет большим парикмахером. В городе много народу, и он их будет брить. Абрашка будет... Кем?.. Но об этом ему заботиться не нужно. Абрашка взрослый. Абрашка сам знает, что делать. Вот о Риве Ицке Шмулеку большая забота. Надо ее отправить на курсы учиться. Ицка Шмулек мало учился и знает, как плохо неученым быть.

На дворе темно. Ицка Шмулек запер на крепкий замок лавку. Сегодня -- пятница, завтра -- праздник, торговать он не будет. А сегодня звякает в кармане выручка за день.

Ицка Шмулек пришел домой и сел за стол.-- Фира, поди сюда...-- зовет Ицка жену. Фира идет, хлюпает разбитыми башмаками. Блестит натертая о прилавок черная юбка.

В двери стукнули.

-- Фира, открой, Рива идет,-- говорит старухе Ицка Шмулек.

В сенцах голос Фиры:

-- Что-о... Ицку Шмулека?..

Ицка Шмулек в секретный ящик стола выручку.

-- Фира, кто там?

-- Ведьма!..

И на пороге с обрезами Хомка, Клим и Ерош. Остальные на дворе.

-- Деньги!..

-- Что-о... Деньги?.. Нет денег... Ицка Шмулек бедный...

-- Знаем. А ну, развяжи цзык, харя!..

Хомка схватил за бороду Ицку Шмулека, дернул к полу...

-- Ой... Карррау... ул...

-- Развязал... где?..

К коленям Хомки ползет старая Фира:

-- Что вы хочите... берите... ой...

В сенцы вбежала Рива.

-- Куда... т...

-- Ай!..

Вскрикнула и в комнату. Подкосились ноги.

-- Бей их, а поначалу... займусь я...-- задыхаясь, проговорил Хомка и суковатыми руками сгреб только что вырвавшуюся от других Риву.

...Чвяк... чвяк... чвяк...-- глухо стукнули приклады обрезов.

У Ицки Шмулека над ухом потянулась кровь. У Фиры раздвоился глубокой пробоиной лоб...

А в комнате Ривы, где на кровати береглись девичьи мечты -- Хомка. За Хомкой -- Клим, за Климом -- Ерош...

Вдруг с улицы гомон. Резнули воздух выстрелы.

-- Кончай... чорт те!..

Потеряла сознание Рива. Во рту глубоко заткнута какая-то тряпка. Но в тело, нож, раз в грудь и с широким размахом по животу... Что-то поползло к полу...

-- Черти... недосталась...

Отмахнулся ножом и стукнул по лампе Ерош. Блеснул синим огоньком загоревшийся на полу керосин ц тонкими языками дотянулся к стенам.

-- Дуй прямо...-- крикнул с ненасытными глазами Хомка.

-- Стреляй их... стреляй... Бандитов...-- неслось с переполохом по закоулочкам местечка.

От волисполкома милиция спохватилась.

-- Ттах... ттах...

За местечком тут же рядком лес и тягучее, волчье:

-- Ого-го-го-гой... У-у-у...

Позади с заревом пожар.

-- Ой!..

В суетне завыло по уголочкам и закоулочкам местечка.

К утру от домика Ицки Шмулека остались дымящиеся головешки.

Дремал лес.

Приближался .Троицын день. Вся земля принарядилась и оделась в свой зелено-цветистый сарафан. Солнышко -безоблачными днями не уставало греть шершаво-зазеленевшиеся свежеопаханные полоски.

Только вот Калитовка прихмурилась д затревожилась. Вчера с самого утра ходила милиция из хаты в хату Калитовки. В местечко из уездного города начальство понаехало и стало вести следствие по деревням и селам.

-- Доорудовались... Теперя не бывать им поблажки...-- толковали озабоченно в Калитовке мужики о хомкиных делах.

-- Уничтожить стервецов... Ишь разбой какой повели. Ди проехать, ни пройти теперя в лесу, чтоб их...-- говорили решительно другие, и, отплевываясь, расходились по хатам.

И лес зеленел лохматый и угрюмый. А в его дебрях с хохотом бесились "лесные женихи". Сегодня ночью они сманили к себе девок из своих деревень и женихались до рассвета, а те, обманутые и опоенные самогоном, утречком шли, понурые, домой.

Сунется милиция в лес, но тут же заблудится в болотах да в зарослях. И не сыскать ей никак лесную шайку обнаглевших дезертиров. А лес большой, на много верст вдоль и поперек тянется. Незнакомому в нем заплутаться враз можно. Хорошо если попадет он на дорожку, которая из лесу идет к какому-нибудь селу или деревне, то говори: "спасен". Не попадет на такую,-- закружится среди этих запутанных тропинок да дорожек, оставшихся от какого-либо давнего мужичьего следа. "Лесным женихам" это наруку. Живи себе да на большую дорогу выходи, что вклинивается с одного конца леса, соединяя собой станцию с местечком и с селами. Кто поедет в сумерки, тому не сдобровать. выскочат .с обрезами:

-- Здорово!.. А ну, выворачивай карманы да гляди!..-- и окружат они его, обросшие, с оскалом волчьих зубов. Страшно станет тому.

-- Берите все... Только, братцы, отпустите...

Отпускали с уговором:

-- Слышишь, в морду твою так... ни гу-гу на деревне. Из-под земли выроем, а найдем... Запомни...-- И запуганный запоминал, так запоминал, что в лихорадку бросало, а молчал.

С самого утра от них в разведку один в деревню пошел. К вечеру он вернулся.

-- Хомка где?-- спросил в овраге он у других.

-- Здесь, где...

Хомка стоял в стороне у оврага.

-- Что, Онисим?

-- Дело есть.

-- Иди сюда.

Онисим поднялся.-- Был в деревне. По хатам мужиков милиция ходит. Бают, что особый отряд какой-то на-днях прибудет. Я у девок все это выпытал... Опосля узнал у них, что Грунька к свадьбе готовится... Завтра расписываться едут... Еще мало хотел поразузнать, да боязно стало... Вернулся.

В руках Хомки хрустнула верхушка гибкой, молоденькой сосенки.

-- Завтра, говоришь... А?-- сквозь зубы процедил он и усмехнулся обычной своей злой улыбкой.

-- Ладно. Кликни сюда Клима и Ерошку. Живо, бернувшийся из разведки парень послушно шмыгнул в овраг.

-- Кли-им!.. Еро-ошка!.. На совет к Хомке-е...-- донеслось до него. Но он ничего не слышал и, изламывая в руке сосенку, повторял:

-- Завтра... завтра-а...

Из оврага, карабкаясь, поднялись Клим и Ерош.

-- Завтра на дорогу со мной...

Клим и Ерош хитро переглянулись и польщенные хомкиным выбором в один голос повторили:

-- Идем...-- и все втроем спустились и остальным.

Хорошо ехать в летнюю жару сосновым лесом. Едешь, луч тебя не доймет, а сок сосны, словно бальзам пахучий, грудь и сердце обдает.

И едет Егор с Груней по лесу да радуется и не нарадуется. Только часа два назад как они в местечке в "Загсе" расписались. В груди Егора ласка к Груне растет, такая большая и широкая. Груняша -- его жена!

-- Егорочка, как страшно было за тебя. Прибегу к вам в хату... твои письма родителям читаю, а у самой сердце немеет, немеет. Бывало, получу сама от тебя письмо, руки ходуном так и заходят... Не стали мы получать от тебя вестей -- в сердце будто могила раскрылась... Тяжело было, Егорочка... У-у как...-- И глаза Груни то туманились, то ясным огоньком загорались.

А у Егора в голове мысли, словно от хмеля, закружились, бросил он вожжи в телегу, да и схватил Груню в охапку:

-- Родная... моя... Голубушка...

-- Егоринька, пусти... Буде...-- вскрикнула Груня, но руки сами по себе опускаются, и озноб по всему жаркому телу.

Вдруг, на самом изгибе дороги из лесу трое:

-- Тпррр... стой... Мое почтение... Егор Софроныч и Груняша.

Егор и Груняша вздрогнули. Кобыленка шарахнулась в сторону и зацепилась осью за дерево.

-- Куды...-- схватывая под уздечку, прикрикнули на нее двое. Третий подошел к телеге:

-- Егор Софроныч... никак с новобрачием могим поздравить? а... Может быть, за заставу раскошелишься... От зари ждем... думали раньше перенять, да этак лучше...

0x01 graphic

-- Чего пристал-то... Проваливай!..

На лбу Егора сдвинулись брови. Он, подбирая в левую руку вожжи, сильно стеганул кобыленку.

-- Да ты что, такую тебя... Не узнаешь что ли...

И тяжелый приклад обреза опустился на голову Егора.

-- Спа-си-и-те-е...-- вскрикнула Груня.

-- Угомонь, Клим, а я дока с ним...-- спокойно проговорил третий.

Из раскроенного черепа Егора сгустками потекла через дорогу кровь. У тележонки Клим приложил к губам Груни вспотелую ладонь.

-- Ничавось... мы, кажись, свои... Поладим...

С Егором на плече, где-то в лесу скрылся Хомка, потом быстро вернулся и обтер о солому руки. По дороге недалеко затарахтела чья-то телега.

-- Ерошь, выводь коня на дорогу...-- загремел Хомка, и сам сразмаху хлыстнул стволом обреза по кобыле... Тарахтанье телег слилось в один звук. Хомка вскачь от дороги. За ним Ерош. Долбивший по дереву краснохвостый дятел фыркнул крылышками и глянул с высоты в кусты.

Клим, запыхавшись, бросил Груню на землю и, жадно присосавшись к ней губами, повалился всей тяжестью тела.

-- Клим, в сердце тебя...-- заревел, раздвинув кусты, Хомка и сгреб Клима. Клим остервенело качнулся, и оба, словно два хищника, схватились в обхват.

Груня кинулась с воплем. Хомка, осилив врага, рванулся к Груне:

-- Чтоб... тебя...-- но, зацепившись о пень, во весь рост растянулся на землю.

Тарахтенье колес умолкло. Услыхав истошный крик Груни, соскочил с телеги какой-то рослый, в шинели мужчина -- и в лес.

-- Егор-ку... Егор-ку...-- с посинелыми губами закричала Груня и упала, ударившись о землю рядом с телегой.

Мужчина, выхватив револьвер, выстрелил в лес и, повернувшись, поднял Груню.

Ползком, по кустам, промеж стволов деревьев скрылся Хомка. Остановившаяся телега опять загрохотала по корням и ухабинам. Заклубилась пыль.

10.

На закате солнышка в Калитовку порожняком вернулась с запекшейся на правой лопатке кровью кобылица.

Агафья приготовляла в сенцах пойло свиньям, подмешивая горсточку ржаной муки. Понадвору стукнули колеса возка. Выбежала. Сзади возка шли потемневший Грунин отец -- Аксенов -- и Соловейка. У Агафьи екнуло сердце. Сунулась к ним, а на возку, меж соломинок с пылью, пятно... Ослабли ноги.

-- Родименькие... Что ж это?..-- и с выпученными глазами остановилась, дрожа всем телом.

-- Не знаем мы, на деревне пустую встретили...-- хрипло проговорил Аксенов.

Агафья схватилась за грудь.

-- Где же мой соколичек, где ж невестушка?..-- схватилась за возок и застыла, упершись взглядом в мокрое пятно на соломе.

-- Зарезали, горемышных, за-ре-за-ли...-- шатнулась и, упавши, рванула на старческой груди старую сорочку.

Аксенов и Соловейка приподняли ее и внесли в хату.

-- Что ж делать?.. Горе...-- успокаивая, гнусавил в бороденку Соловейка, а Аксенов, перекрестясь по иконам, прошептал упавшим голосом:

-- Господи Исусе... доченька... сиротиночка...-- присел, словно налитый свинцом, к столу.

На дворе кобыленка долго поглядывала на оконца и ждала -- не выйдет ли кто к ней. Но из хаты не выходил никто, и она, протащив возок к хлеву, остановилась.

Софрон в это время ходил на другой конец деревни к аппаратчику Петру насчет одного заторчика к егоровой свадьбе, которую решено было отгулять в конце этой недели на Троицын день. Петра не было дома, и Софрон, переговорив с его бабой, вернулся домой. Подойдя к хате, увидел у хлева в упряжи кобылицу: "Неужто, только приехали"...-- подумал он и, ничего не зная, распрягши кобыленку, пустил ее. Но кобылица, понюхав землю, не легла... "Не хочет, стало быть". Вдруг он заметил на лопатке рану: "Отчего это?" -- и, подумав, решил: "О сук"... Взял упряжь и вошел в сенцы.

Радостные мысли в голове Софрона: обнять сына да припасенную бутылочку с ним распить, невестку расцеловать. И он открыл дверь. В хате за столом вместо Егора сидел, понурив голову, облокотившись, Аксенов. Поодаль на кровати стонала Агафья. Рядом с ней -- Соловейка. Агафья, увидев Софрона, еще раз вскрикнула:

-- Загубили нашего сокола...-- и не договорила.

Софрон оторопел, стоя у порога с расширенными глазами. Аксенов поднялся из-за стола:

-- Ни Груни, ни Егора нет... в возку кровь...

У Софрона опустились руки:

-- Как же это?..-- произнес он и дрогнувшими руками, вместо кружки, крынкой черпнул холодной воды и к Агафье. Но в хату вбежала Митрофанова Матренка, а с ней другие ребятишки:

-- Груньку... комиссар привез...

Дети с горящими глазенками выбежали из хаты. За ними бросился Аксенов. Сзади -- Соловейка с Софроном.

Посреди деревни возница-старик и коммунист Шмелев, из ГПУ. Вокруг -- бабьи платки и картузы мужиков. На телеге, ломая руки, белой лебедкой билась Груня и бессвязно выкрикивала:

-- Егорку... Егорку... в лесу... там... Хомка-а...

Толкнувшись через всю громаду, с растрепанной бородой подбежал к ней Аксенов.

-- Доченька, Грунечка, а я-то...

Суетились мужики. Шмелев сказал, обращаясь к громаде :

-- Разойдитесь, товарищи. Потерпевший будет найден.

Но в Калитовке не сразу угомонилось. Вздыхали, собирались и вновь расходились мужики и бабы. А с околицы деревни на коне кто-то прямехонько и ближним путем к лесу, пригнувшись, поскакал.

Софрон, вернувшись в хату, застал бабий гомон.

-- Свалилась...-- прошептали одни.

-- Сердце не вытерпело...-- проговорили другие.

А когда вошел Софрон, они все молча расступились. Но Софрон с застывшей одной какой-то мыслью в глазах глянул только на бабу свою, прошел в самый угол, снял запылившуюся централку, подсумок и вышел.

На улице вечерело. В небе плыли окрашенные с запада облака. Вслед за Софроном выбежало несколько баб.

-- Софрон... куды ж ты?..

Софрон без слов махнул на видневшийся лес: "дескать, все равно",-- и потонул где-то за углом хлева.

11.

Дремуч ночью лес. Но .Софрону каждая тропиночка в нем знакома, каждый овражек, как свои бугры мозолей на ладони, он знает. И идет себе Софрон, словно не ночью, а днем. Запах смоляной сосны уже не радует его, софроново, сердце. Все в нем теперь пусто, все в нем болит, ноет. И звереет оно, звереет в нем от одной мысли: найти... В централке лежат два патрона .с крупной дробью па дикого зверя и волков. Глаза Софрона, что у ястреба. Видит он и тропочку, и лесные ложбинки, и пни: "Не иначе, как в осиновой лощине",-- шепчет Софрон. И еще раз в потемках осматривает централку: "Только б не выдала,-- испробовать... вспугнешь".

В небе, между лоскутьями облаков, виднеются через верхушки сосен звезды. Глушь такая, что слышно стук своего сердца и птичью дремотную возню в гнездах.

На прогалинке Софрон остановился и оглянулся назад и вкруг себя, будто боясь, что за ним кто-нибудь идет. Но была такая же тишь, и Софрон, успокоившись, все-таки не прошел через прогалинку, а свернул краешком и направился в самую гущу орешника и осины. Сосна потянулась влево по взгорью. В орешнике Софрон все тише и осторожней стал ступать. Ухо стало напряженнее ловить малейший шорох, а глаза острее вглядываться в густую тень леса. Под ногами спуск. И Софрон крепче прижал к себе централку. Внизу, как волчьи глаза, мелькнули огоньки. Лег на сырую землю и тихо пополз к сваленной бурей осине. Совсем рядышком в низинке -- говор.

-- В деревне заволновался народ... комиссар какой-то приехал...

"Они!..-- радостно мелькнуло в голове у Софрона.-- А кто же это им байт?.."

Продолжал тот же голос:

-- Как увидел, зараз к вам...

"Да это старик Силантий... сына предостеречь пришел",-- протянул мысленно Софрон, и сердце его заплакало и застонало, как пролепетало слово "сын".

И, пристроившись поудобнее у толстой древесины, стал ожидать, пока там не успокоятся и не зажгут огня. Лежать Срфрону пришлось долго, а те говорили впотьмах, попыхивая куревом. Наконец Софрон четко услышал, как хомкин голос произнес:

-- Какого чорта... довольно... Ни одна сатана носа сюда не покажет. Зажигай огнище... и эх... Гу-у-льнем...

В низине, возясь, шевельнулись. Сухой валежник, потрескивая, осветил овражек и лежащую кругом всю хомкину банду, посреди которой стоял старик Силантцй, отец Ерошки-гармониста. Глядел Силантий прямо в упор па одичалого с лесными глазами Хомку:

-- Все ж, грех-то какой... Грех, Хомка...

-- Не твое дело, старый сыч, проваливай по добру... учены почище тебя...-- злобно перебил старика Хомка. Силантий сразу собрался и стал уходить, шухая лаптями по листьям и траве.

-- Тятька, постой-ка, дербанем маненько нашей...

-- Ну вас... хоть и сын ты мне, Ерош, но все вы -- лесное отродье, погубили... Штоб вас... мотри, грех-то, большой грех... заплатится за все... ох, заплатится... -- проговорил, вздыхая, Силантий и скрылся в темени среди первых же веток деревьев.

Хомка Ерошке:

-- Брось, чорт шершавый, с ним вожжаться...-- и всей ватаге:

-- Гуляй, а после в деревне женихаться... у-у... по-ка-жем... разлюли малину...

Софрон смерил глазами расстояние, пообождал, пока Хомка не выступит отчетливей на свет. Огонь рос. Узенькая полоска огня протянулась к Софрону, и отблеск лизнул ,его неморгающие глаза, К огню подошел с бутылкой самогона Хомка. Софрон прицелился. В руках чуть-чуть подрагивала централка. Леденело твердостью сердце.

-- Господи, благослови... за Егорку,-- уловив правым глазом мушку, произнес Софрон и заскорузлым пальцем потянул к себе собачку. Грохнул выстрел. У костра Хомка взмахнул руками, но не упал.

-- В бога...-- прохрипел, давясь, Хомка.

-- Господи... до конца б,-- прищуривая .еще глаз, прошептал Софрон.

Второй -- прямо в налитые кровью хомкины глаза

С испуганным гамом бросилась ррассыпную лес пая ватага. К лохматой хомкиной голове шипя прв гнулся огонь.

Пахнуло горелым.

Софрон отряхнулся и из подсумка заложил в централку два новых заряда.

Никого. Только там вдали под дробным бегом многих ног хрустел приглушенно валежник.

Софрон через плечо перекинул централку...

К вечеру следующего дня в Калитовку прибыл "особый отряд". Софрон, посерелым и осунувшимся за одни сутки, явился к товарищу Шмелеву и глухо проговорил:

-- Товарищ... за Егора, свово сына... я Хомку прикончил... Берите...

А у сельсовета на белых подстилках изуродованный Хомкой лежал инвалид Егор. Как-то неловко торчала подкрученная в колене искусственная нога...

За деревней под весенним ветром шумели густые и темные сосны.

0x01 graphic

Оставить комментарий Кейран Ян Андреевич (bmn@lib.ru) Год: 1927 Обновлено: 12/02/2021. 60k. Статистика. Рассказ: Проза Проза Иллюстрации/приложения: 6 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:

Кейран Ян Андреевич Лесные женихи

ЯН КЕЙРАН

ЛЕСНЫЕ ЖЕНИХИ

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Кейран Ян Андреевич
Лесные женихи