Дмитрий Кедрин Свадьба ---------------------------------------------------------------------------- М., Правда, 1990 ---------------------------------------------------------------------------- Царь Дакии, Господень бич, Аттила, - Предшественник Железного Хромца, Рожденного седым, С кровавым сгустком В ладони детской, - Поводырь убийц, Кормивший смертью с острия меча Растерзанный и падший мир, Работник, Оравший твердь копьем, Дикарь, С петель Сорвавший дверь Европы, - Был уродец. Большеголовый, Щуплый, как дитя, Он походил на карлика, И копоть Изрубленной мечами смуглоты На шишковатом лбу его лежала. Жег взгляд его, как греческий огонь, Рыжели волосы его, как ворох Изломанных орлиных перьев. Мир В его ладони детской был - как птица, Как воробей, Которого вольна, Играя, задушить рука ребенка. Водоворот его орды кружил Тьму человечьих щеп, Всю сволочь мира: Германец - увалень, Проныра - беглый раб, Грек - ренегат, порочный и лукавый, Косой монгол и вороватый скиф Кладь громоздили на ее телеги. Костры шипели. Женщины бранились. В навозе дети пачкали зады. Ослы рыдали. На горбах верблюжьих, Бродя, скисало в бурдюках вино. Косматые лошадки в тороках Едва тащили, оступаясь, всю Монастырей разграбленную святость. Вонючий мул в оческах гривы нес Бесценные закладки папских библий, И по пути колол ему бока Украденным клейнодом - Царским скиптром - Хромой дикарь, Свою дурную хворь Одетым в рубища патрицианкам Даривший снисходительно... Орда Шла в золоте, На кладах почивала. Один Аттила - голову во сне Покоил на простой луке седельной, Был целомудр, Пил только воду, Ел Отвар ячменный в деревянной чаше, Он лишь один - диковинный урод - Не донимал, как хмель врачует сердце, Как мучит женская любовь, Как страсть Сухим морозом тело сотрясает. Косматый волхв славянский говорил, Что, глядя в зеркало меча, Аттила Провидит будущее, Тайный смысл Безмерного течения на Запад Азийских толп... И впрямь Аттила знал Судьбу свою - водителя народов. Зажавший плоть в железном кулаке, В поту ходивший с лейкою кровавой Над пажитью костей и черепов, Садовник бед, он жил для урожая, Собрать который внукам суждено! Кто знает - где Аттила повстречал Прелестную парфянскую царевну? Неведомо! Кто знает - какова Она была? Бог весть! Но посетило Аттилу чувство, И свила любовь Свое гнездо в его дремучем сердце. В бревенчатом дубовом терему Играли свадьбу. На столах дубовых Дымилась снедь. Дубовых скамей ряд Под грузом ляжек каменных ломился. Пыланьем факелов, Мерцаньем плошек Был озарен тот сумрачный чертог. Свет ударял в сарматские щиты, Блуждал в мечах, перекрестивших стены, Лизал ножи... Кабанья голова, На пир ощерясь мертвыми клыками, Венчала стол, И голуби в меду Дразнили нежностью неизреченной! Уже скамейки рушились, Уже Ребрастый пес, пинаемый ногами, Лизал блевоту с деревянных ртов Давно бесчувственных, как бревна, пьяниц, Сброд пировал. Тут колотил шута Воловьей костью варвар низколобый, Там хохотал, зажмурив очи, гунн, Багроволикий и рыжебородый, Блаженно запустивший пятерню В копну волос свалявшихся и вшивых. Звучала брань. Гудели днища бубнов, Стонали домры. Детским альтом пел Седой кастрат, бежавший из капеллы. И длился пир. А над бесчинством пира, Над дикой свадьбой, Очумев в дыму, Между стропил закопченных чертога Летал, на цепь посаженный, орел - Полуслепой, встревоженный, тяжелый. Он факелы горящие сшибал Отяжелевшими в плену крылами, И в лужах гасли уголья, шипя, И бражников огарки обжигали, И сброд рычал, И тень орлиных крыл, Как тень беды, носилась по чертогу. Средь буйства сборища На грубом троне Звездой сиял чудовищный жених. Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий С широких плеч солдата, он надел И бронзовые серьги, и железный Венец царя. Впервые в жизни он У смуглой кисти застегнул широкий Серебряный браслет, И в первый раз Застежек золоченые жуки Его хитон пурпуровый пятнали. Он кубками вливал в себя вино И мясо жирное терзал руками. Был потен лоб его. С блестящих губ Вдоль подбородка жир бараний стылый, Белея, тек на бороду его. Как у совы полночной, Округлились Его вином налитые глаза. Его икота била. Молотками Гвоздил его железные виски Всесильный хмель. В текучих смерчах - черных И пламенных - Плыл перед ним чертог. Сквозь черноту и пламя проступали В глазах подобья шаткие вещей И рушились в бездонные провалы! Хмель клал его плашмя, Хмель наливал Железом - руки, Темнотой - глазницы, Но с каменным упрямством дикаря, Которым он создал себя, Которым Он в долгих битвах изводил врагов, Дикарь борол и в этом ратоборстве: Поверженный, Он поднимался вновь, Пил, хохотал, и ел, и сквернословил! Так веселился он. Казалось, весь Он хочет выплеснуть себя, как чашу. Казалось, что единым духом - всю Он хочет выпить жизнь свою. Казалось, Всю мощь души, Всю тела чистоту Аттила хочет расточить в разгуле! Когда ж, шатаясь, Весь побагровев, Весь потрясаем диким вожделеньем, Ступил Аттила на ночной порог Невесты сокровенного покоя, - Не кончив песни, замолчал кастрат, Утихли домры, Смолкли крики пира, И тот порог посыпали пшеном... Любовь! Ты дверь, куда мы все стучим, Путь в то гнездо, где девять кратких лун Мы, прислонив колени к подбородку, Блаженно ощущаем бытие, Еще не отягченное сознаньем!.. Ночь шла. Как вдруг Из брачного чертога К пирующим донесся женский вопль... Валя столы, Гудя пчелиным роем, Толпою свадьба ринулась туда, Взломала дверь - и замерла у входа: Мерцал ночник, У ложа на ковре, Закинув голову, лежал Аттила. Он умирал. Икая и хрипя, Он скреб ковер и поводил ногами, Как бы отталкивая смерть. Зрачки Остекленевшие свои уставя На ком-то зримом одному ему, Он коченел, мертвел и ужасался. И если бы все полчища его, Звеня мечами, кинулись на помощь К нему, И плотно б сдвинули щиты, И копьями б его загородили, - Раздвинув копья, Разведя мечи, Прошел бы среди них его противник, За шиворот поднял бы дикаря, Поставил бы на страшный поединок И поборол бы вновь... Так он лежал, Весь расточенный, Весь опустошенный И двигал шеей, Как бы удивлен, Что руки смерти Крепче рук Аттилы. Так сердца взрывчатая полнота Разорвала воловью оболочку - И он погиб, И женщина была В его пути тем камнем, о который Споткнулась жизнь его на всем скаку. Мерцал ночник. И девушка в углу, Стуча зубами, молча содрогалась. Как спирт и сахар, тек в окно рассвет, Кричал петух. И выпитая чаша У ног вождя валялась на полу, И сам он был - как выпитая чаша. Тогда была отведена река, Кремнистое и гальчатое русло Обнажено лопатами, - И в нем Была рабами вырыта могила. Волы в ярмах, украшенных цветами, Торжественно везли один в другом - Гроб золотой, серебряный и медный. И в третьем - Самом маленьком гробу - Уродливый, Немой, Большеголовый, Покоился невиданный мертвец. Сыграли тризну, и вождя зарыли. Разравнивая холм, Над ним прошли Бесчисленные полчища азийцев, Реку вернули в прежнее русло, Рабов зарезали И скрылись в степи. И черная Заплаканная ночь, В оправе грубых северных созвездий, Осела крепким Угольным пластом, Крылом совы простерлась над могилой. 1933-1940