Lib.ru/Классика: Катков Михаил Никифорович. Что нам делать с Польшей?

М.Н. Катков

Что нам делать с Польшей?

Итак, что же нам делать с Польшей? Обидный вопрос! Совестно задавать себе этот вопрос в нынешнюю торжественную минуту, когда так высоко поднялся строй патриотического чувства на Руси.

Что нам делать с Польшей? Посмотрим, однако ж, что нам делать с Польшей. Можно представить себе в виде предположения три случая, которыми исчерпывается весь этот вопрос без остатка.

Можно дать Польше нечто вроде того, чем она пользовалась с 1815 по 1830 год, -- особенное политическое устройство, только при династическом соединении с Россией.

Можно вообразить себе отторжение Польши, с тем ли, чтоб она существовала как особое государство, или чтоб она вошла в состав других государств.

Наконец, представляется возможность полного политического соединения Польского края с Россией.

Первое предположение было уже испытано историей. Это факт, доказывающий совершенную невозможность дать когда-либо польскому вопросу такое решение. Этот прискорбный факт нашей истории является грозным изобличителем всякой мысли о возможности дать соединенному с Россией владению особую политическую и тем паче привилегированную организацию. Что еще было возможно в прежнее время, когда русское народное чувство, при всей силе и энергии, было темно в своих заявлениях, о том невозможно думать в настоящую пору, когда русский народ вышел из темной области одного инстинктивного чувства, из сферы бессознательного исторического творчества, когда он уже сознает свое достоинство и требует себе чести посреди других народов, и когда всякое оскорбление этого достоинства, всякое нарушение этой чести отзывается в нем с возрастающею энергией сверху донизу, до последней глубины. Всякая попытка решить дело с Польшей в этом смысле омрачила бы наше будущее, была бы виною глубокого внутреннего упадка и не только не примирила бы Польши с Россией, но подвергла бы народ наш тяжким испытаниям и бедствиям.

Если бы нам удалось как-нибудь уладить в этом смысле наши затруднения с Польшей, при опасности подорвать чувство нашего народного достоинства и отравить все источники нашей обновляющейся и входящей в силу народной жизни, то мы только отсрочили бы эти затруднения, которые встали бы с новою силой и нашли бы в нас несравненно меньшую силу отпора; мы только с непростительным малодушием променяли бы меньшее зло на большее. Кто не будет согласен, что лучше расплатиться с меньшим долгом, когда у нас больше денег в руках, чем потом расплачиваться с увеличившимся долгом при уменьшившихся средствах к расплате? Кто не скажет, что поступить так значило бы готовить себе или ближайшим потомкам своим неизбежное банкротство?

Несчастная комбинация, которую выманили у нас в 1815 году, осуждена историей, и возвращаться к ней невозможно. Мы не имеем права переделывать историю, мы не можем идти вспять. Кровь, пролитая в 1830 -- 31 годах, есть нечто посильнее простого логического опровержения ошибочной мысли. Ею поплатились мы за наш промах. Кто осмелится сказать, что эти многие тысячи русских людей, павших за восстановление расторгнутой связи между Россией и Польшей, не тяготеют над нами всею силой неискупимого обязательства? Мы не можем, мы не смеем считать эти тысячи жертв бесплодною жертвой несчастной ошибки и не можем повторить ту же ошибку, как будто этих жертв вовсе не было и как будто русская кровь не имеет в себе никакой обязательной силы даже для русских. Мы не можем перешагнуть через нее; мы не можем сделать того, против чего вопиет она и что она нам запрещает...

Да, наконец, что же значат эти последние события, которые заставляют нас задавать вопрос о Польше? Не служат ли они для нас указанием, что и малейшая попытка решить этот вопрос в смысле особого государственного положения Польши, хотя бы и под русскою державой, есть вопрос жизни и смерти для России? Едва сделали мы несколько шагов в этом направлении, как разразилась катастрофа, повергшая нас на крайнюю степень унижения. Неужели недостаточно для нас и этого предостережения? Неужели и теперь, при ясном свете политического сознания, можем мы еще думать о возможности многих раздельных и разнокачественных государств под одною державой? Неужели и доселе не научились мы, что история поставила русскую и польскую народность в такое отношение, что либо та, либо другая непременно должна отказаться от самостоятельного политического существования и что русская народность не может отказаться от своего тысячелетия? Все, что удержало бы за Польшей хоть тень государственной отдельности, было бы новым тяжким грехом, непростительным после всех уроков истории.

Малейшее уклонение в эту сторону, малейший неосторожный шаг, малейшая уступка в этом смысле, как бы по-видимому ни облегчала она для нас теперешнее затруднение и как бы ни казалась нам благоприятною, будет иметь роковые последствия, и настолько же обессилит нас, насколько усилит будущие неизбежные и очень близкие опасности.

Должны ли мы серьёзно рассуждать о неудобоисполнимости второго по очереди предположения, -- предположения о полном отделении Польши от Русской державы? Не всякий, может быть, отдает себе отчет, в чем, собственно, состоит невозможность этого предположения. Отделить Польшу? Но как это сделать? Так ли легко это сделать, как отрезать лишнюю десятину от своего поля, особенно если она ничего, кроме волчцов и терниев, не производит, и отдать ее соседу, который удобрит ее своим трудом и промыслом? И как совершить это отделение? И как приступить к нему? Из какого побуждения, из какого источника вызвать это решение, и какое дать ему имя, и какими средствами совершить это дело?

Будет ли это делом нашего бескорыстия, великодушия, милосердия и иных весьма похвальных движений человеческого сердца? Но кто эти мы? Кто эти особы с столь прекрасными свойствами сердца? Мы, -- сколько бы нас ни было и кто бы мы ни были, -- мы можем чувствовать так или иначе, желать того или другого, подвергаться, каждый по свойству своего темперамента, разнообразным впечатлениям, но никакие чувствования, ни возвышенные, ни низкие, никакие мотивы, управляющие нравственною жизнью человека и определяющие его образ действий, не могут решать вопрос о государственной области, никакие личные побуждения не имеют силы действовать на то крепкое стигийское заклятие, которым держится и запечатлевается государственная область. Сказать можно все обо всем; говорить можете, что хотите, и о государственной территории; в воображении вашем можете раздвигать и сдвигать ее пределы сколько угодно, можете сколько угодно переделывать географическую карту на бумаге: но на деле изменить пределы государственной области можно только одною силою -- силою меча. Циркуль чертит географическую карту на бумаге, а на земле чертит ее меч, и только его черта обязательна, только его черта есть граница. Государственная область есть создание войны, и только военная сила государства определяет, хранит и держит ее; только сила войны может нарушить и изменить ее. Нашими чувствованиями, как бы они ни были похвальны, ничего нельзя тут сделать, точно так же, как самыми лучшими нравственными движениями нашей души не можем мы ни укоротить, ни удлинить нашего носа. Война предшествует гражданской жизни, и на военной силе покоится все здание государства. Чем сила эта несомненнее, тем спокойнее государство, тем обеспеченнее, богаче и независимее развивается гражданская жизнь внутри государства, тем резче, явственнее и обязательнее пограничная черта государственной области.

В недавнее время благодаря так называемым наполеоновским идеям развилось учение о поголовном решении политических вопросов, о так называемом suffrage universel [всеобщее избирательное право (фр.)]. He одни ловкие люди, но и люди наивные проповедывают это учение и готовы видеть в нем ключ к решению всех политических вопросов. Мы не будем указывать на грубые обманы, которые сопровождают совершение этого таинства на практике; мы укажем только на грубость того механического воззрения, которое полагается в основание этому учению. Народ -- не стадо голов и не сумма голосов; он также не в одних только ныне живущих людях. В народе живет его прошедшее, в народе живет его будущее. Не в случайном настроении хотя бы миллионов людей, живущих на территории государства, не в сумме праздных да или нет, как бы ни была она громадна, заключается судьба государственной области, а в той действительной силе, которая определяет и держит ее. Государство или народ уступает часть своей территории не потому, что его жителям заблагорассудилось принести такую жертву, а потому, что недостало силы удержать границы своей области. Крепка эта сила, и она держит всю свою область; ослабеет она, и это сейчас окажется разложением ее области, отторжением ее частей и нападениями соседей. В чем бы ни ослабела сила народа и крепость государства, это ослабление сейчас же обнаружится в колебании государственного состава. И наоборот, коль скоро подвергаются опасности границы государства, коль скоро возникает вопрос о той или другой части его территории, коль скоро в различных частях его возникает стремление к отложению, значит, произошло общее ослабление государственного организма, значит, есть какие-нибудь причины, угрожающие его здоровью или даже самой жизни, значит, есть в нем какое-нибудь зло, от которого нужно скорее освободиться, значит, есть в нем какие-нибудь недостатки, о которых нужно скорее позаботиться. Если народная жизнь течет нормально, если в государственном организме не случилось ничего вредоносного, то ни одна частица его государственной области не шевельнется, и никому не придет в голову поднимать вопрос о его границах.

Но, скажут иные ревностные патриоты, мы будем крепко стоять за русскую землю и в то же время можем допустить вопрос о возможности отделения польской земли. Однако что такое польская земля и что такое русская земля? Неужели государственная область определяется этнографическими признаками? Неужели судьба государственной области может колебаться и решаться вследствие этнографических или лингвистических исследований и споров? Неужели словарь и грамматика пойдут когда-нибудь распределять государственные территории? Государство не совпадает с племенем, и государственная область не есть только то пространство земли, которое заселено людьми одного языка. В области государства могут жить разнообразные народности, но сила государства равно простирается на каждую часть его территории. Все, что раз вошло в государственную область, становится такою же существенною частью ее, как и все остальное, и за каждую часть государственной территории равно ручается вся сила государства. Честь и достоинство государства, его сила и право одинаково связаны со всеми частями его территории, а не с теми только, которые заселены людьми того или другого племени. Когда возникает вопрос о государственной области, то имеется в виду не язык, не племя ее обитателей, а самое государство, та общая сила, которая равно простирается на все части своих владений. Нарушение границ оскорбляет честь всего государства, а не исключительно того или другого племени, живущего в его границах. Нет разницы, с востока или с запада, с юга или с севера, в польском краю, или в Крыму, или на Кавказе понесет оскорбление и ущерб государственная сила, равно отвечающая за все свои границы; в каждой части своей территории, какого бы она ни была свойства и объема, оскорбляется целое государство, нарушается вся его сила, и это оскорбление и это нарушение отзываются в целом его составе. Значит, оно слабо в своем центре, когда не обеспечивает равномерно своих границ, и это чувство внутренней слабости служит укором государству и подвергает сомнению самую крепость его существования.

Итак, с государственною областью связан вопрос не о народности ее обитателей, а о самом существовании государства. Когда венгерцы уперлись против Австрии на начале народности, то Австрия охотно приняла это начало и тотчас же обратила его против Венгрии. В силу этого начала вся Венгрия мгновенно должна была распасться на множество особых народностей, более или менее враждебных между собою. Поляки теперь жалуются, и за поляков жалуются другие, на угнетения и притеснения, которым подвергается польская народность; в самом же деле поляки хотят не восстановления своей народности, а восстановления своего прежнего государства вопреки началу народности; ибо власть старого польского государства простиралась не на одних только людей польского языка, но и на многочисленные народонаселения другого языка и другой веры. Да и теперь, если бы следовать в строгости принципу народности, пришлось бы и из нынешнего Царства Польского выделить некоторую долю, заселенную не польским, а русским людом, как, например, Холмская область. Если бы дело шло только о неприкосновенности языка и национального обычая поляков, если бы весь вопрос состоял только в том, чтобы на все том протяжении земли, где живет чисто польское народонаселение, в школах учили по-польски, в судах судили по-польски, в церквах молились по-польски или по-латыни, чтоб обычаи, нравы и все, в чем выражается народная особенность, имело право на существование, пользовалось честью и отнюдь не оскорблялось, то и не могло бы быть никакого спора между русскою и польскою народностями, и дело, по всему вероятию, давно бы уладилось очень выгодным для польской народности образом. Но вопрос между Польшей и Россией есть вопрос о государстве: польскому ли государству существовать или государству русскому? А так как польское государство погибло, а русское существует, то весь вопрос заключается в том, следует ли уничтожить ныне существующее государство русское, с тем чтобы восстановить существовавшее некогда государство польское. Вот весь вопрос, -- и в решении этого вопроса весь интерес заключается в том, следует ли поставить польскую народность так, чтоб она постоянно имела виды на уничтожение русского государства, или же, напротив, так, чтоб эти виды стали совершенно невозможны. Виды на восстановление старого польского государства и на уничтожение нынешнего русского государства могут соединяться с надеждами или на немедленное осуществление, или на осуществление постепенное. Можно надеяться разом низвергнуть нынешнее русское государство и на место его поставить польское: это надежда революционеров и вооруженных врагов России, желающих войны с ней. Можно также рассчитывать на такое устройство польского края, которое мало-помалу, путем постепенного усиления польских государственных притязаний и соответственного ослабления русской государственной силы, привело бы дела без всякого риска к тому же самому результату: это политика благоразумных польских сепаратистов, а также задача иностранных недругов России, пока они действуют не оружием, а дипломатическими средствами.

Итак, вопрос ставится не о правах польской или другой какой народности в пределах русской государственной области, а о правах и силе самой этой области. Борьба идет не между двумя племенами или двумя народностями за язык, за обычай, за веру; борьба имеет своим предметом существование русского государства.

Впрочем, добровольно отказаться от Царства Польского не так-то легко. Польское Царство присоединено к России в силу трактата, которым определено и закреплено ныне существующее положение Европы. Присоединение Царства Польского или известной части Герцогства Варшавского к России было делом европейской необходимости и есть одно из существенных условий политического равновесия. Россия была бы не властна самовольно оторвать от себя эту часть своих владений. Вот тут она действительно связана международным актом. И в самом деле, несмотря на желания, изъявляемые иностранною печатью и государственными людьми в парламентах относительно отделения Польши, едва ли бы Россия могла легко исполнить это желание, если б она, поверив его искренности, сериозно возымела намерение исполнить его. Отделение Царства Польского от России произвело бы сильнейшее замешательство в целой международной системе, и чтоб отделить от себя Царство Польское, Россия должна одним и тем же актом гарантировать его самостоятельность и требовать, чтобы все другие державы приняли его в свою систему как самостоятельное государство. В противном случае с удалением наших войск из польского края оно неминуемо будет занято войсками соседних держав. Возникнет вопрос, может ли Европа допустить это нарушение установившегося в ней порядка, могут ли другие державы допустить самостоятельное существование Польши в каких бы то ни было размерах, -- и по всему вероятию, этот вопрос был бы решен отрицательно, и нынешнее Польское Царство должно было бы увеличить собою территорию другого государства или подвергнуться разделу. Результатом было бы только то, что русская государственная область уменьшилась бы настолько, насколько увеличилась бы территория соседних с нею государств, а тем вместе была бы заявлена внутренняя слабость государственной силы России. Из слабости родится не крепость, а слабость; из ослабления следует дальнейшее ослабление. Нет причины остановиться на отделении какой-либо одной части государственной области, если государство само отказывается от какой-либо части своих владений в пользу других государств.

Государство может еще добровольно соглашаться на уступку части своих владений в том случае, когда эта уступка не сопряжена с ущербом его силы, то есть когда она сопровождается соответственною уступкой со стороны других заинтересованных государств. Во всяком другом случае уступка территории будет явным ущербом и достоинства, и силы государства, который поведет за собою целый ряд новых ущербов. Государство останется без закрепы, и для того чтобы закрепить себя снова, ему придется рано или поздно напрягать все усилия своего народа и каким-нибудь чрезвычайным заявлением силы восстановлять свое утраченное значение. Из спокойного самодовольного организма оно по необходимости должно превратиться в болезненно-раздражительную, недовольную силу и стать беспокойным членом международного союза. А такое положение по необходимости сопряжено с непрерывными опасностями, как внутренними, так и внешними. Вот почему человек, любящий свое отечество, не может не принимать к сердцу уничижения его достоинства, нарушения его границ, оскорбления его чести и всякой ослабляющей его уступки.

Но, скажут, отделение собственно польского края от России было бы, может быть, не столько ослаблением, сколько укреплением нашего отечества, ибо обладание Царством Польским всегда было для нас не столько элементом силы, сколько элементом слабости. В Царстве Польском, присоединенном к России, многие патриоты склонны видеть нечто вроде чужеядного тела в организме, нечто вроде рака, который надобно не оставлять в организме, а скорее выделить из него. Может быть, в этом сознании есть некоторая доля правды или, лучше сказать, может быть, это сознание не лишено основания. Есть обстоятельства, которые могут действительно расположить и здравомыслящих, и патриотических людей к такому взгляду. Во-первых, Россия допустила европейское вмешательство в свои отношения к польскому краю; отделяя от себя Польшу, Россия освободилась бы от всякого повода к этому вмешательству. Во-вторых, польская национальность с своими неугомонными притязаниями, клонящимися ни больше ни меньше как к уничтожению России, будет всегда в ее составе внутренним врагом; стало быть, чем скорее Россия выведет из себя этого врага, тем спокойнее, безопаснее, тем, стало быть, сильнее, а не слабее будет Русское государство. В-третьих, польская национальность, по мнению одних, цивилизованнее русской, а потому и не может довольствоваться одинаковым с нею государственным устройством и управлением, или, по мнению других, польская национальность хоть и не выше русской, но прониклась началами, до такой степени чуждыми русскому духу, что им невозможно ужиться в системе одного государственного целого.

Но вмешательство европейских держав в польские дела происходит именно оттого, что нас считают слабыми, и мы только подтвердим это мнение, если поспешим отдать кому-нибудь с рук на руки ту часть наших владений, которая служит поводом к вмешательству. В наши дела не вступались, пока нас считали сильными, и мы не избавимся от вмешательства, если дадим новое доказательство нашей слабости или неуверенности в своей силе: европейское вмешательство не замедлит найдти себе новый предлог, и мы встретимся с ним неожиданно в других пунктах. (Ездили же в прошлом году какие-то черкесы в Лондон с прошением к королеве Виктории о защите от России! И в самом деле, с некоторых пор англичане что-то с особенным участием и нежностью поговаривают о кавказских горцах.) Ионические острова, находясь под протекторатом Англии, постоянно были недовольны и желали отложиться. Европа, однако, не вмешивалась в отношения Англии к Ионическим островам и не давала ей советов, не угрожала ей войною. С отношениями Англии к Ионическим островам было несравненно менее сопряжено ее государственное достоинство, нежели с отношениями России к Польше. Ионические острова не были приобретены Англией такою дорогою ценой, какою герцогство Варшавское приобретено было Россией. Ионические острова никогда не злоумышляли против Англии и никогда не были завоеваны ею. Они не были присоединены к Англии, а только даны ей на сохранение. Они предоставлены ей трактатом не как неразрывная часть ее владений, а только как depositum [отданное на хранение (лат.)]. Англия легко может отделить их от себя без ущерба для своего достоинства и силы; этого мало: при тех условиях, которые побуждают ее присоединить их к Греческому королевству, она руководится верным расчетом, который сохранит за нею все выгоды, соединявшиеся с обладанием Ионическими островами, без тех пожертвований и усилий, которых ей стоило это обладание. Может быть, и Россия, не без основательного расчета, могла бы отделить от себя собственно польский край своих владений для присоединения, например, к Австрии, если б этим актом были окончательно замирены польские притязания, и Австрия очутилась бы через то в таком точно отношении к нам, в каком должна находиться к Англии создаваемая ею теперь Греция. Может быть, и выгодно было бы нам удовлетворить внутреннему влечению польской национальности, если б она тяготела к другому политическому целому, как Ионические острова тяготеют к Греции. Эльзас не тянет к Германии, хотя он и оторван от нее, и Франция остается спокойна в обладании этим краем. Но Голштинское герцогство, принадлежа Дании, тянет к Германии, и, может быть, для Дании было бы выгодно отделаться от Голштейна, с тем чтобы через это навсегда обеспечить себя от германских притязаний на Шлезвиг. Но относительно польского края, находящегося в обладании России, до сих пор, как известно, подобных расчетов даже и гадательно не представлялось, тем более что польская национальность ни к какому другому государству так не тяготеет, как к самой России, хотя до сих пор это тяготение было враждебного свойства.

Польская народность действительно находилась и находится во враждебных отношениях к России. Мы знаем, почему эти отношения враждебны; мы знаем, к чему клонятся польские притязания; мы знаем, что они клонятся к восстановлению старого и умершего Польского государства на развалинах нынешней России. Но мы знаем также, и это знает вся Европа, что польские притязания клонятся к невозможному, что умершие организмы не воскресают, особенно если они и при жизни своей походили более на живых мертвецов. Мы знаем, что бывшее нельзя сделать не бывшим и что историю переделать невозможно. Следовательно, враждебные нам притязания польской национальности не могли бы быть очень опасны для нас, если бы мы сами не содействовали так или иначе их развитию. Если польская национальность в составе нашего государства кажется зловредным чужеядным телом, то причины тому надобно искать не в одном лишь свойстве этой национальности, а может быть, еще более в нас самих. Если б оказалось, что сама Россия поддерживает в польской национальности вражеское свойство, то прежде чем думать об операции, которая отделила бы от нас Польшу, было бы несравненно разумнее поискать истинной причины зла и постараться удалить ее. Этим, и только этим мы помогли бы себе и вышли бы из состояния слабости, грозящей разложением нашего государственного организма. Те же самые причины, которые отравляют отношения к нам Польши, могут точно так же испортить наши отношениям и к другим частям нашего государственного состава. Если бы нам и удалось механическою операцией отделить от себя Польшу, то, во-первых, мы не избавились бы от ее притязаний, а, во-вторых, мы этим возбудили бы дух сепаратизма и разложения повсюду в остальной нашей государственной области. Мы стали бы не сильнее, а слабее, и очень может быть, что в самых здоровых и крепких частях нашей территории стали бы развиваться притязания, аналогичные польским. Мы не хотим распространяться об этом предмете и пускаться в предположения, тягостные для всякого русского, но всякий легко может взвесить брошенный нами намек и согласиться, что предусматриваемые нами последствия -- дело не совсем несбыточное.

Что же касается до того, что польская народность имеет свои особенности, то в них не может быть повода к отторжению польского края от России. Могущественные государства всегда слагались из разнородных элементов, и только благодаря этой разнородности развивается сильная и богатая государственная жизнь. Никогда и нигде историческое государство не состояло из одного сплошного элемента, и чем сильнее, чем резче обозначались особенности вступавших в состав его разнородных элементов, тем крепче оно организовалось, тем плодотворнее было его развитие. Но мысль, что польская национальность не может входить в состав Русского государства потому будто бы, что она выше народности русской вследствие своей цивилизации и культуры, не заслуживала бы опровержения как слишком очевидная нелепость. На подобную мысль, которая свидетельствовала бы только о нашем крайнем благодушии, может отчасти служить ответом статья иностранца, помещенная выше в этой самой книжке нашего журнала. Иностранец, не имевший надобности простирать слишком далеко свое благодушие, ограничился строгою правдой в характеристике взаимных отношений, определивших судьбу обеих народностей, русской и польской. И всякий правдивый поляк в душе своей согласится, что нет никаких оснований превозносить польскую цивилизацию и искать в ней решительных прав на предпочтение польской народности перед русскою. В Европе от начала до сих пор ничего не было слышно о какой-либо польской цивилизации. Хвалили и хвалят польскую отвагу в битвах -- и только. Ни одного имени, ни одного воспоминания, ни одного памятника в польской цивилизации, с которыми соединялось бы какое-нибудь общее значение, -- по крайней мере, ничего, с чем не могла бы более или менее соперничать русская народность, несмотря на то, что она позднее вступила в систему европейской цивилизации, несмотря даже на то, что все силы русского народа главным образом шли до сих пор на утверждение единства Русского государства, уже давно получившего всемирное значение. В деле образования, в деле наук, искусств, литературы и общественного развития наша цивилизация, конечно, не может выдерживать никакого сравнения с старыми европейскими нациями. Но ей нечего опасаться сравнения с польскою. Если бы дело шло о сравнительной оценке между умственною культурой Германии и России, то русскому человеку, конечно, не оставалось бы ничего иного, как только сослаться в этом отношении на свои надежды в будущем и согласиться, что в деле полного и всестороннего человеческого образования можно обойтись без знания русской языка или русской литературы, а не так легко обойтись без знакомства с литературою немецкою; но и поляк точно так же должен согласиться, что без знакомства с плодами польской цивилизации Европа обходится очень удобно, и никто не считает себя человеком недостаточно образованным, не зная сокровищ польской науки, польского искусства, польской литературы. Самая промышленность в Царстве Польском, тоже очень мало способствующая всемирному благосостоянию, впервые получила некоторое развитие и стала способствовать по крайней мере польскому благосостоянию только под русским владычеством. Но если б и в самом деле поляки имели перед нами какое-либо преимущество в своей цивилизации, то это никак не могло бы послужить препятствием к дружному соединению их под одним скипетром. Какова бы ни была польская цивилизация, она ограничивается лишь самыми верхними слоями общества и отнюдь не может быть названа достоянием целого польского народа, самобытною, народною цивилизацией; она есть принадлежность касты, которая везде, куда только простиралось польское владычество, находилась во враждебном разобщении с остальным народом, и народ был еще более чужд ей, чем иноплеменный народ в наших Остзейских губерниях по отношению к высшим немецким классам, которые там господствуют. Если германская цивилизация могла и может существовать под русскою державою в полном политическом соединении с ее другими владениями, то не нелепо ли ссылаться на какие-то особые преимущества польской цивилизации, будто бы препятствующие ей находиться в таком же соединении с Россией? Не очевидно ли из одного этого, что вовсе не степень, а также не особенности цивилизации служат истинным препятствием в этом отношении? Не очевидно ли, что препятствием является нечто другое, -- именно, те притязания польского патриотизма, не имеющие ничего общего с особенностями какой бы то ни было цивилизации, те притязания, которые клонятся к тому, чтоб уничтожить ныне существующее Русское государство и на место его поставить некогда существовавшее и оказавшееся неспособным к жизни Польское государство?

Итак, все затруднения польского вопроса заключаются единственно в тех притязаниях, которые не может допустить Россия, с которыми не может вступать в сделку ни один русский человек. Этих притязаний нельзя допустить ни в каком виде, ни в какой степени. Все, что может питать и поддерживать их, есть, очевидно, большая или меньшая степень одного и того же зла. Таких притязаний Россия не может допустить ни внутри, ни вне своих пределов. На такие притязания извне она должна отвечать развитием всей своей оборонительной силы; на такие притязания внутри она должна отвечать энергическим развитием своих внутренних сил. Но если бы мы почему-либо оказались неспособными подавить это зло, то, конечно, лучше желать, чтоб оно действовало на нас извне, чем внутри нашего государственного состава. Зло извне, действительно, менее опасно, чем зло внутри. Если мы положительно считаем себя неспособными уладить дело с Польшею так, чтоб она не могла иметь враждебных против Русского государства притязаний, то русским людям, конечно, не остается желать ничего иного, как полного отделения ее, хотя бы то было сопряжено с ущербом государственному достоинству и силе России. Из двух зол надобно выбирать меньшее. Но не грустно ли подумать, что Россия должна торжественно заявить свою неспособность уладить правильным образом возникшее внутри ее затруднение именно в ту пору, когда она чувствует себя обновленною и когда она более чем когда-либо становится достойною своего всемирного положения? Россия держала Польшу в ту пору, когда ее общественные силы были бездейственны; должна ли Россия признать себя несостоятельною в ту пору, когда ее общественные силы призываются к деятельности, должна ли Россия признать себя несостоятельною именно теперь, когда она вступает в новый период своего существования, -- теперь, когда, наконец, должно постепенно раскрыться все разнообразие элементов, содержимых и ограждаемых Русским государством, и этот таинственный незнакомец, народ русский, доселе безмолвный и невидимый, должен заговорить и явить себя мipy? Почему же Россия не в состоянии держать Польшу именно теперь, когда падают и последние основания для укоров, которые со всех сторон на нас сыплются и которыми мы сами так беспощадно бичуем себя?

Европа вступается за Польшу. Право Европы на вмешательство во внутренние отношения России к польскому краю очень сомнительно; но, к сожалению, мы допустили его. Чего же Европа может если не требовать, то желать относительно соединения Польши с Россией? Европа может желать, чтобы Польша была управляема хорошо; но она ни в каком случае не может требовать, чтобы Россия давала этой части своих владений такое положение, которое обратилось бы в ущерб целому. Европа ни в каком случае не может требовать от России, чтоб она воспитывала и поддерживала, укрепляла и развивала те притязания польских магнатов или польской шляхты, которые явно клонятся к гибели России. За отсечением этих притязаний, которых Россия не может допустить ни под каким видом, ни в какой степени, остаются лишь такие желания и потребности, которые могут только вести к полному политическому слиянию Польши с Россией, как того требует точный смысл Венского трактата, постановившего, чтобы Польша была неразрывно связана с Россией своим государственным устройством. Все те общественные интересы и нужды, которые обеспечиваются и удовлетворяются государством, все собственно политическое должно быть для Польши и России совершенно одинаково. Только при этом условии исчезает напряженность отношений между двумя народностями, только при этом условии Польша может оставаться в соединении с Россией; только таким образом исполняется требование Венского трактата и окончательно упраздняется вмешательство Европы в польские дела, потому что при этом условии польские дела становятся окончательно внутренними делами Русского государства.

Но, возразят нам державы, неохотно расставаясь с предлогом к вмешательству, -- Польша отдана России на некоторых условиях, обеспечивающих благоуправление этого края; Европа не желала бы, чтобы страна, которую она укрепила за Россией, была управляема дурно, чтобы личность и собственность не были ограждены в ней надлежащим образом и чтоб общественные интересы в ней не могли заявлять себя правильным образом. Наконец, в трактате упомянуто о народном представительстве.

В трактате действительно упомянуто о народном представительстве, но характер его не предопределяется; трактат предоставляет политическое устройство Польши в полное распоряжение России и, напротив, требует только того, чтоб этот край был неразрывно соединен с нею этим устройством. Хороши или дурны условия управления России, во всяком случае Польша должна довольствоваться ими или желать их улучшения наравне с остальными владениями, принадлежащими скипетру России, совокупно и солидарно со всеми прочими ее подданными. Часть ни в каком случае не может предписывать законы целому. Хорошо целому, хорошо и частям; дурно целому, дурно и частям. Основательны или неосновательны желания поляков, они только тогда могут быть допущены, когда будут иметь своим предметом благо целого, а не клониться в ущерб ему. Но не всякое желание может быть исполнено, ибо не всякое желание основательно и разумно. У всякого барона может быть своя фантазия; у всякого может быть свой план в голове, как лучше устроить то или другое во благо целого государства и на счастье целого мipa. Польша из своего прошедшего не может почерпнуть ничего, что могло бы годиться для благоустроенного общества; в истории ее старого погибшего государства нет образцов, годных для подражания, и гораздо лучше вовсе забыть эту несчастную историю. В каком бы положении ни находилась Польша под скипетром России, оно все-таки лучше того, в каком была эта страна до присоединения своего к России. Польше, стало быть, остается в своих политических желаниях примкнуть к России, согласить свои виды на благоуправление с видами России и усвоить себе те начала, которые выработались и вырабатываются политическим развитием русского народа. Если дать волю своему воображению и пуститься в отвлеченные комбинации, в праздные сочетания понятий, то можно придумать бесчисленное множество всякого рода планов; но хороши только те планы, которые соответствуют действительным условиям. Таких планов никогда не бывает много, или, лучше сказать, на каждый предмет может быть только один такого рода план. Все добросовестные стремления должны быть направлены к тому, чтобы найти этот единственный путь улучшения, а не к тому, чтобы во что бы то ни стало придумывать свое и разбегаться по всем тропинкам, которые открываются для отвлеченной мысли или для разыгравшегося воображения.

Россия не может допустить никакой комбинации относительно своего политического устройства, составленной на основании чуждых ей условий или не вытекающей прямо из практических условий ее быта, -- никакой комбинации, которая не будет прямым ответом на ее действительные потребности или которая может повести к ослаблению ее государственного состава. Ни Польша, ни вся Европа не могут вынудить Россию принять чуждую ей формулу политического устройства. Да и какая польза была бы от того, если бы Россия дала навязать себе какую-нибудь комбинацию, которая не могла бы привести ее ни к чему, кроме замешательства и бессмысленного брожения? Страна, призванная к великой исторической жизни, Россия имеет свой оригинальный тип и свойственный ей ритм развития. Не одни племенные особенности чисто русского народонаселения России определили этот тип; он есть результат многих условий исторических и географических, и всякая отдельная часть Русского государства может подчиниться этому типу без унижения и оскорбления для своей особой национальности. Этот общий тип, выработанный долгою, трудовою, до сих пор исключительно ему посвященною историей, способен ко всевозможному усовершенствованию и может в своем дальнейшем развитии удовлетворить всем потребностям человеческой жизни и человеческого общества. Только на твердой основе этого типа народонаселения, входящие в состав Русского государства, могут заботиться о своем политическом благосостоянии. Одни и те же результаты достигаются разными путями и разными способами. Мы не можем повторять для себя историю других народов; мы имеем свою историю, которая до сих пор еще ни разу не спотыкалась. Мы пережили времена мрака, неурядиц, иноплеменного варварского ига; мы потерпели всевозможные пленения и бедствия, перенесли все невзгоды и все тягости, сопряженные с развитием единого и крепкого государства, вытерпели всякого рода диктатуры. Мы прошли тяжелую и долгую школу. Нам незачем идти снова в школу или переделывать у себя то, что было у других народов. Со времен Вольтера и Монтескье внимание Европы постоянно было обращено на политическое устройство Англии. Об английских учреждениях писалось и пишется вкривь и вкось на всех европейских языках; они копировались на практике в разнообразных видах, и вот выработалась общая схема политического устройства, которая под именем конституции считается обязательною для всякого государства, желающего стать с веком наравне. Все европейские государства нарядились в конституции. Франция уже несколько раз, как известно, меняла этот наряд. Кто из людей здравомыслящих не согласится, что все эти наряды, все эти сочиняемые конституции не имеют никакого существенного значения, никакой действительной силы? Вся история Франции начиная с 1789 года по сие время служит тому доказательством. Происходящие теперь перед нами печальные и вместе забавные явления в прусской конституции служат также очень интересною характеристикой духа и значения всех этих сочиняемых и делаемых государственных устройств. Все эти новейшие государственные устройства, все эти конституционные наряды, несмотря на высокую цивилизацию тех стран, которые в них облекаются, не представляют ничего поистине сериозного, ничего твердого и служат только выражением переходного состояния европейских обществ; никого не удовлетворяя, они производят только брожение и смуту, ведут к вредным столкновениям и подвергают опасности все основы государственного и общественного порядка. Ничья мысль не может успокоиться на этих сочиненных конституциях; они сами лишены всякой веры в свое существование. В самом деле, кто решится сказать, что европейские государства находятся теперь в состоянии сколько-нибудь утвердившемся и прочном? И вот все снова обращаются к Англии; все спрашивают, почему только ее государственное устройство в целой западной Европе твердо и незыблемо в своих основаниях. Разница между английским устройством и всеми этими фальшивыми конституциями, которые покрыли теперь всю Европу, состоит в том, что первое органически выросло, а эти последние сочинены и сделаны. Первое во всех своих подробностях есть плод долгой и трудной истории, и все в нем вышло из жизни, все выработано практикой и опытом; а новейшие конституции, которые сочиняются в других европейских государствах, -- фальшивая копия, лишенная всякого духа жизни и не имеющая никаких корней в действительных условиях страны. Каковы бы ни были результаты английских учреждений, учреждения эти хороши прежде всего тем, что они не теория, а практика, что в них понятие не предшествовало делу, а напротив, само вырабатывалось из дела. Подражать английским учреждениям, копируя их формы, значит не понимать ни смысла, ни силы их. В самом деле, ничто так не далеко от оригинала, как копия, ничто так не разнородно с живою действительностью, как снимок с нее, как бы он ни был тщательно сделан. Как бы ни был точен и верен портрет, но надобно быть сумасшедшим, чтобы видеть в нем одно и то же явление с живым человеком, которого он изображает. Зато как бы ни были несходны между собою живые люди, все они сходствуют между собою именно в том, что они живые существа, а не призраки.

Какое же положение должна принять Россия, занимающая столь важное место в системе европейских государств и имеющая на руках своих Польшу, о благоустройстве которой так попечительно хлопочет теперь Европа? Посоветуют ли ей из живого существа превратиться в призрак? Посоветуют ли ей прервать течение своей собственной государственной жизни и приняться за сочинение конституционного наряда по образцам, представляемым теперь Европой? Должна ли Россия в видах благоустройства брать чужие формы и прилаживать их к себе, забывая и свою историю, и действительные условия своего настоящего быта, и вместо естественного развития элементов, действительно в ней существующих, начать изнурительную игру в теоретические комбинации и тем подвергнуть крайней опасности свое существование? Должна ли она погнаться за словами и формулами и оставить в небрежении существенное дело?

Польша, соединяясь с Россией в общем государственном устройстве, не имеет надобности желать, чтоб это устройство было лживою формулой. Основная черта того государственного типа, который выработан Россией и от которого Россия не может отречься, есть доверие между верховною властью и народом. Россия не может допустить ничего похожего на договор, или контракт, между монархом и его подданными. Всякий волен сочинять про себя какой угодно проект политического устройства, но всякий, не лишенный здравого смысла, должен понять, что, во-первых, монархическое начало не только есть коренное начало для России, но есть сама Россия, и, во-вторых, никакое разделение невозможно в России между верховным представителем этого начала и народом. Вот основания, которые должны быть неизбежно приняты и вне которых невозможна никакая политическая комбинация в России.

Слово конституция, очень невинное по своей этимологии и по своему первоначальному смыслу, стало в наше время одним из самых дурных политических терминов благодаря тем фальшивым и безобразным сочетаниям представлений, которые оно возбуждает в умах. Оно потеряло всякое серьезное значение, опозорилось, опошлилось и запачкалось; им украшает себя глупость, им прикрывает свои виды сумасбродство; оно по большей мере служит геральдическим символом педантического доктринерства. Никто, слыша или произнося это слово, не может освободиться от всякого рода смутных ассоциаций, непременно им вызываемых; редкого обращает оно к чему-нибудь положительному, практическому, годному для жизни; всякого, напротив, увлекает оно невольно в Mip идей, не имеющих ничего общего с окружающею действительностию, с ее истинными потребностями, с ее практикой, с ее опытом; у иного развертываются в голове чужеземные воспоминания, вычитанные из разных историй, сцены бесплодных агитаций, интриг и честолюбия, недостойной ораторской игры народным благосостоянием и существенными интересами общества, сцены ужаса или смеха; иной замыкается в отвлеченную, бессильную, педантскую формулу, в которой напрасно кружится ум, не находя никакого выхода к жизни. Откидывая в сторону все смутные представления, всю ту внешнюю обстановку, которая соединяется с значением этого слова, мы получим в остатке понятие, на котором более или менее сходятся разные люди как на самом существенном смысле его. Это понятие есть договор, или контракт, между верховною властью страны и народом. В таком договоре, или контракте, и поклонники, и порицатели так называемого конституционного устройства готовы видеть главное значение конституционного порядка, хотя до сих пор не находится нотариуса, который мог бы скрепить этот акт, и не оказывается судилища, которое могло бы гарантировать его силу. Мы видели и видим жалкую участь, постигающую эти сделки, -- как рвались и рвутся эти хартии, как бессильны эти торжественные обязательства и как мало зависит от них ход событий и сила вещей. Но, скажут, есть, однако, страна, где конституционное устройство -- истина, а не пустое слово. Оставляя в стороне достоинства или недостатки английских учреждений, особенный тип их, нельзя не согласиться, что государственная организация Англии отличается прочностью и твердостью. Есть же, стало быть, возможность основать твердый порядок вещей на договорном начале, и, стало быть, Magna Charta [Великая Хартия (лат.)], которую в давние времена вытребовали английские бароны и от которой ведет свое начало английская конституция, -- эта хартия оказалась же, стало быть, не простым клочком бумаги, а действительною силой, гранитным основанием общественной свободы и прочного государственного порядка. Увы, какое заблуждение! Эта пресловутая Великая Хартия английских баронов была такой же тленный материал, как и всякая хартия; она так же, как и всякая бумага, рвалась в клочки и разносилась всеми ветрами. В этой Великой Хартии выговорено было право вооруженного сопротивления короне, как будто для вооруженного сопротивления очень нужна юридическая санкция. Будучи порождением темных веков кулачного права, в сущности, это узаконенное право восстания было то же самое, что и право польских дворян составлять конфедерации, которое погубило Польшу и которого пагубное значение так хорошо объяснено в помещенной выше статье из "Quarterly Review"; только английские бароны были умнее польских панов: они старались не отделять себя от остального народа. Но главное дело в том, что между этою хартией и нынешним положением Англии лежит вся история этой страны. Эту хартию отделяют от нынешней Англии с лишком шесть веков, и в течение такого долгого времени страна эта подвергалась всевозможным бедствиям, посреди которых Magna Charta оказывалась такою же бумагой, как и всякая бумага. Между это. хартией и нынешнею свободою Англии прошли целые века всевозможных насилий и бедствий. Между этою хартией и нынешнею английскою свободой прошли в этой стране целые династии деспотов, были свои Иваны Грозные и своего рода Петры Великие, пред которыми все безмолвно трепетало и склонялось или все падало под рукою палача. Стало быть, и для этого старого контракта не нашлось ни нотариуса, ни компетентного судилища. Стало быть, напрасно думают, будто твердость и сила нынешнего порядка Англии основываются на каком-нибудь контракте или договоре. Теория общественного контакта и договорного начала в организации государств есть одна из фикций, которыми так обильно было прошлое столетие. На Англию тогда ссылались как на живое доказательство организующей силы этого начала; но Англия стала крепка и тверда не в силу этого начала, а почти, можно сказать, вопреки ему; она стала тверда и сильна не прежде как после многих и долгих веков самой трудной и тяжкой истории, не прежде как заросло и позабылось в ней всякое договорное начало. Англия сильна не силою невозможного контракта, а напротив, тем, что она не знает писаной конституции. Никакая сторона не ссылается там ни на древнюю "великую хартию", ни даже на "декларацию прав" более поздней, смутной эпохи. Англия сильна силою установившегося обычая. Как ее суды судят не по кодексу, а в силу установившейся практики, в силу бывших случаев, так точно ее политические власти управляются и действуют в силу установившейся практики, которая растет от времени, приумножаясь каждым новым случаем и слагаясь из всех бывших случаев, опираясь на них и ища в них, а не в какой-нибудь бумажной конституции, разрешения для возникающих затруднений. Вот в этом-то и состоит огромная разница между английским государственным устройством и теми конституциями, которые плодятся и исчезают в остальной Европе, производя только смуты и колебания и не ограждая, а напротив, стесняя и затрудняя и общественную свободу, и народную жизнь, искажая и извращая самые коренные условия порядка и свободы.

И в самом деле, не явное ли бессилие в этих попытках основать отношения между верховною властью и народом на договоре или контракте? Не явная ли ложь в этом искусственном разъединении двух сил, которые в действительности неразрывно соединены между собою? Не явное ли зло в этом организованном недоверии между верховною властью, которая ничего не значит без народа, и народом, который ничего не значит без верховной власти? Какое странное зрелище представляют эти два лагеря, часто ничего другого не делающие, как только злобно следящие друг за другом и ищущие, как бы обмануть и перехитрить друг друга! Какая страшная трата времени и сил, какое бесплодное для народной жизни занятие -- это беспрерывное и подозрительное наблюдение друг за другом двух сторон, которые заботятся пуще всего о соблюдении формальностей бессильного контракта! Какая польза от контракта, исполнение которого ничем не может быть обеспечено? Польза во всяком случае очень сомнительная, а вред очевидный. Бессильный предупредить зло, он достаточно силен, чтобы коренным образом испортить отношения между верховною властью и народным представительством и сообщить как той, так и другому несвойственный им характер, развить в них отдельные интересы и себялюбивые инстинкты и поставить их в ложное отношение, вредное как для государства, так и для общества, опасное как для порядка, так и для свободы.

Всеобщие законы природы и истории одни и те же для всех стран и народов, и Россия, нет сомнения, не изъята от них. В России точно так же, как и везде, огонь жжется и реки текут не снизу вверх, а сверху вниз. Экономические, нравственные, политические законы как везде, так и в России одни и те же. Русские ассигнации имеют совершенно такие же свойства, как и ассигнации австрийские или турецкие; одинаковые нравственные причины как везде, так и в России производят одинаковые последствия. Но точно так же, как и все в мipe, Россия имеет свои особенности, свои индивидуальные черты, которые не противоречат общим законам, а напротив, из них же объясняются. Россия имела свою историю и вышла из нее с характеристическими особенностями, которые предопределяют дальнейший ход ее истории. И друзья и враги России привыкли считать ее младенцем или, по крайней мере, очень незрелым юным существом. Напрасно! Хороша она или дурна, но она представляет собою очень зрелое существо с глубоко укоренившимися, ничем не истребимыми инстинктами и историческими навыками, ставшими ее натурой. С нею нельзя шутить, и только малодушие и ребячество могут замышлять самовольные радикальные переделки в ее организации. Россия есть зрелая, крепкая, глубоко укоренившаяся сила, а незрелы, шатки и смутны те понятия, которыми мы, люди, судящие о России, судим о ней. В наших понятиях мы живем постоянно вне России, и эта двойственная жизнь производит страшный хаос и в наших понятиях, и в нашей действительности. Что ни скажите, все переведется в нашей голове на французский, немецкий или английский язык, и мы от нашего русского быта, от наших дворян, купцов, мещан и мужичков мгновенно унесемся за тридевять земель. Скажите: Миссисипи, а мы подумаем: готтентот. Скажите: народное представительство, и в нашей голове сейчас же засуетятся все начитанные нами понятия о разных конституциях, и мы невольными ассоциациями представлений перенесемся на берега Сены. Незрелость наша состоит не в том, чтоб историческая жизнь нашего народа содержала в себе мало прошедшего и вследствие того была скудна, слаба и молода, а в том, что мы невольно и бессознательно смотрит на нашу жизнь чужими, не соответствующими ей понятиями. Корова нам кажется лошадью, а лошадь коровою; в глазах у нас все перепутывается, и мы сплошь и рядом делаем то, чего не хотим сделать, и не делаем того, что хотим. В этом наше современное бедствие, в этом органический порок нашего теперешнего состояния. Вот поэтому-то мы кажемся себе и другим малыми детьми, а не потому, что мы не превзошли многих наук и уступаем немцам в учености; вот поэтому-то старый дьяк Московского государства, не знавший ни по-французски, ни по-немецки, не слушавший университетских лекций, не походил, как мы, на ребенка, но был настоящим человеком, зрелым мужем, судил о вещах здравомысленно и как следует зрелому мужу. Почитайте только наши старые юридические акты и посравните их с лепетаньем наших нынешних ученых юристов, и вы поймете всю разницу между зрелостью действительной жизни и младенчеством новорожденных понятий, которые с ней не ладят и не имеют ничего общего.

Мы никогда не могли хладнокровно слышать суждений о политической незрелости русского народа. Отрицайте у него все что хотите, отнимайте у него что угодно, сомневайтесь в его зрелости во всех других отношениях, но только оставьте за ним его несомненную государственную зрелость. В этом заключается вся его история, а история его не призрак. Позднее других исторических народов началась его история; но зато она шла неизменно в одном направлении, и вся сумма этой истории, без всякого вычета, составляет государственную зрелость русского народа. Скорее можно назвать его перезрелым, нежели недозрелым в этом отношении; а при политической зрелости все другие недостатки маловажны в деле политического устройства.

Те признаки младенчества и несостоятельности, которые мы видим на поверхности нашего общества, ограничиваются нашими суждениями, сбившимися с толку вследствие того неорганического смешения чужих понятий с своеземными условиями, которое в наших канцеляриях господствует, может быть, еще более, чем в самом обществе.

Правда, между нами нет преизбытка ученых профессоров или говорунов-адвокатов; но разве желательно, чтобы в России явился когда-нибудь такой спектакль, как блаженной памяти французская трибуна, или такое посмешище, как собрание ученых (действительно ученых) немецких профессоров и теоретиков в церкви Св. Павла во Франкфурте? Да упасет Бог Россию от подобного сюрприза в наши дни, потому что за дни отдаленных наших потомков можем мы оставаться совершенно спокойны! Но мы смеем сказать, что в России не может явиться что-либо подобное не вследствие незрелости ее, а напротив, благодаря ее совершенной зрелости в государственном отношении.

Ученые и теоретики, профессоры и адвокат -- люди очень хорошие, но на своем месте, у своего дела. Мысль, привыкшая обращаться в кругу отвлеченных занятий, теряет более или менее восприимчивость и гибкость, необходимые для практического дела, и очень нередко глубокомысленный мыслитель и основательный ученый окажется совершенным глупцом в деле, требующем такта и сметливости, ребенком в живом политическом вопросе. Что же касается до преимуществ здравого смысла и практической сметливости, то едва ли русский народ, при всей скудости своего ученого образования и общественного быта, может уступить в них какому-либо другому народу. Это его естественные дары, которые признают за ним и самые враги: если же эти дары до сих пор приносили мало пользы в его внутреннем благоустройстве, так это лишь потому, что мы слишком таращим глаза на чужие преимущества, а не хотим видеть своих и пользоваться ими как должно.

Россия никому в угоду не примет никакой из тех бумажных конституций, которые так часто и так быстро возникают и падают в остальной Европе и представляют собою контракт, или договор, между верховною властью и подданными. Ни в какой бумажной конституции Россия не будет искать благоустройства и целения от своих недугов и зол, -- не потому, чтоб она была слишком молода и незрела, а потому, что в силу своей исторической зрелости она ничего подобного не хочет. Мы говорим о зрелости ее истории, но не можем ручаться за младенческую мудрость наших понятий, которые постоянно вносили и вносят грустное замешательство и смуту в нашу общественную жизнь и в условия нашего народного быта. От этой мудрости станется все; она, пожалуй, захочет искусственно произвести у нас то, чего и тени нет в действительных условиях нашего народного быта.

Россия не допустит договора между народом и верховною властью точно так же, как не допустит договорного начала между своими частями или чего-нибудь похожего на федерацию. Но система доверия, исключающая всякую мысль о договоре между верховною властью и народом, -- система, полагающая в основание полное и неразрывное единство между ними, способна к великому и благотворному развитию. Русь запечатлела всею своею историей верность этому началу; она выдержала самые суровые испытания; она вытерпела Ивана Грозного с его опричниной и любыми казнями; она принесла всевозможные жертвы, для того чтобы сохранить нерушимо и утвердить это начало. После таких великих жертв нельзя и думать, чтоб она могла отказаться от результата всей своей истории. Отказаться от него значило бы отказаться от себя самой. Пусть не думают, что начало полного единовластия, которого держится русский народ, есть начало даровое и первобытное. Нет, вся наша история показывает, с каким трудом и как продолжительно вырабатывалось это начало. Только истинно исторические народы вырабатывали его, и везде покупалось оно ценою великих жертв, долгим рядом веков, полных событиями.

Россия начала с того, на чем остановилась Польша. Общественное состояние, которое было для России начатком ее исторической жизни, в Польше оцепенело, не подвергшись процессу, чрез который проходили все исторические народы, и только испортилось и загнило вследствие наносной цивилизации. Точно так же, как польская шляхта сходилась, дралась и продавала свое отечество на сеймах и сеймиках, сходился люд наших старых вечевых городов; там так же царствовало своего рода liberum veto [право единоличного запрета (лат.)], такая же стояла усобица, предававшая их всякому в руки, и точно так же наш вечевой люд и призывал, и прогонял своих князей. Разница только в том, что мы подверглись суровой и жестокой школе истории, как и все другие государственные народы, и вот у нас наше первобытное состояние сократилось и упало в скромные размеры незаметной ячейки общественного организма, сельской общины с ее мiром, громадой и сходками; а у поляков это самое состояние в уродливом, неорганическом наросте шляхетской касты осталось до конца единственным типом их целого государственного быта.

Но неизбежное зло нашей истории состояло в том, что доверие, соединявшее народ с верховною властью в неразрывное целое и создавшее Русскую землю, не было совершенно обоюдным и взаимным. Дальнейший ход русской истории должен состоять в укреплении этого единства, сообщением полной взаимности тому доверию, которое соединяет у нас власть с народом. В развитии взаимного доверия между верховною властью и народом должно заключаться все наше политическое развитие, все наше будущее благоустройство. Если разного рода конституции, основанные на контракте и представляющие собою организованное недоверие между двумя в действительности свято и неразрывно соединенными силами, представляют собою фикцию бесплодную, бессильную и часто пагубную, то России может быть свойственно только такое политическое устройство, которое представляло бы в своем основании полное взаимное доверие между властию и народом.

Если Польша должна соединиться с Россией в одном государственном устройстве, если она, поддерживаемая Европой, желает пользоваться выгодами представительства, то она должна знать, что это представительство не может иметь значение власти, ограничивающей верховную власть, или порождать призрак двоевластия. Народное представительство, которого Польша может ожидать от России, никогда не должно иметь такого направления, которое клонилось бы к разрыву или даже разобщению между верховною властью и народом. Источник всякой власти должен безусловно принадлежать главе государства. Принцип власти должен быть один, как бы ни была сложна ее организация. Пусть всякий сам сделает над собою опыт, для того чтоб удостовериться, согласно ли сказанное с действительностью, и такой опыт сделать очень легко. Пусть всякий русский человек попробует собрать свои мысли с серьезною практическою целью, пусть он поставит себя посреди действительных условий русской государственной жизни, -- он разом почувствует всю невозможность договорного начала в русских владениях. Ему сам собою уяснится единственно возможный характер народного представительства, возможного под скипетром Русского Царя. Оно не может быть ничем иным, как подтверждением, раскрытием и оживлением связи между верховною властью и народною жизнью. С одной стороны, оно не может быть ничем иным, как правильным заявлением действительных потребностей, интересов и чувствований страны перед престолом; с другой -- ничем иным, как лучшим, вернейшим и надежнейшим проводником закона в народную жизнь, лучшим, вернейшим и надежнейшим блюстителем всех его отправлений. Представительство в этом смысле не может быть ничем иным, как правильно организованною силой общественного мнения.

Общественное мнение есть великая сила нашего времени. Но сила эта может хорошо действовать только тогда, когда она группируется вокруг какой-нибудь правильной и законной организации. Бывают времена в народной жизни, когда правительство принимает характер диктатуры. При правильном ходе такой системы совершенно последовательно принимаются меры к тому, чтобы никакого общественного мнения не было. Политическая печать при диктаторском управлении существовать не может. Никакое мнение о действиях власти, о началах, которыми она руководствуется, об учреждениях, которые она создает, о законах, которые она обнародывает, не только порицательное, но и одобрительное, не должно высказываться. Никому при этой системе не дозволяется принимать участие в деле общего интереса, и общего дела между людьми не допускается. Люди разрознены, общественных сил нет, и нет общественного мнения. Обо всех предметах общего интереса должны исключительно заботиться официальные люди, взятые как рекруты из общества и отделенные от него особою, совершенно замкнутою правительственною организацией, как опричниной. Но коль скоро наступает другое время, когда признается значение общественного мнения, когда обществу дается голос в делах общего интереса, когда каждому дозволяется заявлять участие в интересах своего отечества, когда допускается свобода в выражении мнений о предметах политического, нравственного и религиозного свойства, когда печать получает и может иметь влияние, когда пробуждаются и даже призываются к деятельности общественные силы, то ближайшею серьезною задачей должна быть какая-нибудь правильная организация общественных сил, призываемых к деятельности. Без правильной организации образуется фальшивое и зловредное общественное мнение, или, лучше сказать, фальшивое подобие его. Все, что только есть дурного бессмысленного и сумасбродного в обществе, всплывет наверх и будет действовать, и действовать небезуспешно, не встречая себе никакого отпора, отравляя и развращая беззащитную среду. Всякое громко сказанное мнение может вызвать последствия, совершенно не соответствующие истинному настроению умов и расположению интересов в данных обстоятельствах. Что такое общественное мнение? Конечно, результат множества отдельных мнений. Но если нет такой организации, в которой люди, представляющие собою общественные интересы, могли бы чувствовать себя серьезно призванными к заявлению этих интересов, то каждый высказывает только то, что приходит ему в голову, без всякого чувства нравственной ответственности за высказываемое мнение. Ничье мнение при этом условии не сопровождается сознанием долга и серьезного дела; каждый думает и говорит спустя рукава, не придавая практического значения своему мнению. И вот из этих-то мнений, зарождаемых в праздномыслии, без всякой серьезной цели, не сопровождаемых нравственною ответственностью и высказываемых случайно, в салонах, в трактирах, на улицах, наконец, в самой печати, из этих-то беспорядочных, необдуманных, распущенных мнений слагается тот призрак общественного мнения, который может давать самое фальшивое понятие о действительном состоянии общества и не освещать страну для правительства, а напротив, облекать ее в туман и фантасмагорию. И сколько из этой фантасмагории может происходить роковых недоразумений! Без крайней опасности для государства и общества отнюдь не должно, отнюдь не может быть ничего среднего между тою политическою системой, которая отвергает всякое содействие живых общественных сил, и тою системой, которая принимает в свой состав правильно организованное содействие общества.

Правильная организация живых общественных сил, призываемых к участию в делах общего интереса, правильная организация общественного мнения, -- вот единственно возможное значение политического представительства, которого Польша может ожидать под Русскою державой. Вот все, -- но этого немало. Значение это велико и благотворно. В своем правильном развитии оно может удовлетворить всем потребностям и власти, и свободы, упрочивая и за тем, и за другим началом свойственную ему сферу действия и усиливая то и другое ко взаимной пользе. Представительство, в таком смысле понятое и мудро устроенное, даст должную и спасительную силу всем основным началам общественной жизни, даст должное влияние и на умы, и на дела всем уважительным интересам и через это образует великую нравственную силу. Собирая людей, пользующихся доверием общества и представляющих собою положительные интересы его, и ставя их не где-нибудь в углу, а у самого центра государственных дел, ставя их перед лицо верховной власти и в то же время не скрывая их от взоров целой страны, оно должно удесятерить силы каждого, возвысить в каждом чувство нравственной ответственности и долга, сосредоточить человека, оно заставит его думать о делах общего интереса серьезно и дельно, заставит его тщательно проверять свои понятия, осторожно и заботливо прилагать их к делу, потому что каждый будет мыслить и судить не от нечего делать, не вдали от дела, а под непосредственным его впечатлением, под его гнетом. Возьмите человека в праздную минуту: смотря по расположению духа или по случайно обстановке, он может предаваться крайнему легкомыслию не только о каких-нибудь отдаленных и очень общих предметах, но даже о своем ближайшем, кровном деле. Но возьмите этого самого человека в ту минуту, когда это кровное дело его явится перед ним со всею настоятельностью, когда оно серьезно озаботит его, когда его хозяйство, его дом, его поле потребуют от него безотлагательных распоряжений: вы увидите, как он изменится, как изменятся и склад его мысли, и тон его речи. Люди, наиболее заинтересованные таким или другим оборотом общественного вопроса, судят о нем бестолково и часто даже вопреки собственному образу мыслей, пока они не одушевлены уверенностью, что их суждения имеют какое-либо практическое значение, пока они не чувствуют себя призванными подумать о деле серьезно. Совсем иное, когда человек обсуждает дело с чувством серьезного призвания: он становится чуток и внимателен; он соображает все условия; и то, что при обычной распущенности мысли казалось ему удобоисполнимым или полезным, сейчас же окажется совершенно невозможным, и наоборот.

Общество и правительство никак не должны находиться между собою в положении двух противоположных лагерей. Этого не должно быть, это противно всем требованиям и общественной свободы, и общественного порядка. И, однако ж, к сожалению, так есть и так бывает. В этом именно и состоит один из главных недостатков современных обществ и правительств. Искусственная конституция возводит эту рознь в принцип и усиливает болезнь. Правительство и общество одной и той же страны образуют -- странное дело! -- как бы две чуждые области, как бы два соседние государства, находящиеся между собою в мире потому только, что оба готовы к войне. Это, без сомнения, болезнь. Но найдутся люди, которые, пожалуй, готовы будут видеть в этом явлении нормальное состояние и разрозненность правительства с обществом будут считать за характеристический признак свободы; такого сорта люди готовы будут полагать всю силу общественной свободы именно в антагонизме между обществом и правительством. Но, указывая на Англию как на образец общественной свободы, эти глубокомысленные политики забывают, что из всех государств Западной Европы одна Англия составляет исключение в этом отношении. В самом деле, именно в Англии не только нет никакого антагонизма между правительством и обществом, но нет почти никакого явственного раздела между ними, так что трудно указать, где начинаются действия правительства и где оканчиваются действия общества. Именно в Англии при той общественной свободе, которая так нравится этим господам, видим мы полнейшую солидарность между правительством и обществом, начиная от самых важных государственных интересов до самых мелких ежедневных явлений. Не говоря уже о предметах общей и международной политики Англии, где все партии как бы составляют заговор и действуют сообща, нет такой полицейской обязанности, в которой англичанин видел бы исключительное дело правительственных агентов и не считал, напротив, своим долгом всячески способствовать ее отправлению. Если чем особенно может похвалиться Англия, так именно тем, что там нет и понятия о таких интересах, которые исключительно принадлежали бы одному правительству и которых частные люди должны были бы чуждаться или стыдиться. В том-то и состоит характеристическая черта свободного общества, что оно не знает никакого антагонизма между собою и правительством, и в том же, с другой стороны, заключается главное условие силы правительства и успешности его действий. В Англии есть борьба партий, есть антагонизм между лицами; но бессмысленно было бы искать там антагонизма между правительством и обществом.

Но неужели полная солидарность между правительством и обществом есть нечто, исключительно принадлежащее Англии, ее учреждениям и форме ее политического быта? Неужели ни при каких иных условиях невозможен такой же результат, и не нелепо ли думать, что одна Англия может иметь эту привилегию и что только история этого острова могла выработать такое нормальное состояние общества и уберечь его от эпидемической язвы, свирепствующей в новейшее время в прочих европейских странах? Было бы странно так думать. Нет, причина этой язвы заключается не в естественных условиях той или другой страны, подверженной этому злу, а напротив, в уклонении от этих условий. Зло это главным образом является последствием перерыва в естественном ходе исторического развития; оно является последствием той смуты, которая возникает и в учреждениях страны, и в умах людей, в ней живущих, от искусственных комбинаций, от заимствованных понятий и воззрений.

Мы заметили, что искусственные конституции везде усиливали это зло; и если Европа не желает Польше зла, то она не должна навязывать ей никакой подобной комбинации. Европа должна удовольствоваться для Польши представительством, основанным без всякого фальшивого притязания на власть и с единственною целью служить ей пособием. Такое представительство может принести власти действительно незаменимое пособие, приводя ее в непосредственное соприкосновение с обществом и раскрывая перед ней мнения и настроения его в верном и серьезном их выражении, а не в случайных отзывах, не в праздномысленной распущенности. С другой стороны, общество, призванное в лице своих представителей для пособия и поддержки власти и посвящаемое правильным образом в дела, проникнется здравым политическим духом и станет бдительно на страже всех интересов, с которыми неразрывно связаны интересы всех и каждого. Не в том ли состоит вся задача политического благоустройства, чтобы правительство и общество были согласны между собою в побуждениях и целях, чтобы между ними не было никаких недоразумений, чтоб они знали друг друга в лицо и чтобы на всех путях могли они действовать совокупно и солидарно?

Характер представительства определяется при его основании. Если оно в своем начале будет ложно понято, то эта ложь испортит все его значение и ляжет проклятием на его судьбу. Оно отнюдь не должно быть замышляемо с характером власти, ограничивающей или уравновешивающей верховную власть. Оно не должно иметь ни тени подобного притязания. Малейшая капля яда отравит все смешение. Малейший намек на возможность подобного притязания с самого начала поставит представителей в фальшивые отношения и к верховной власти, и ко всему народу, и, наконец, к тем интересам, которым оно должно послужить. Фальшивый намек не останется без последствий; он скажется во всем; он бессознательно примешается к каждой мысли, к каждому слову, к каждому действию; он будет тайным источником всяких недоразумений; он расплодится во множестве сорных и зловредных трав и будет все более и более плодиться, пока не будет вырван и последний корешок фальши, затаившийся в основании дела.

Дело благоустройства будет испорчено, если при основании его будет присутствовать та мысль, что верховная власть делает в нем какую-либо уступку из полноты своих прав. Ничего не может быть неразумнее и бедственнее такого представления дела, что верховная власть скупо и крепко держит в своей руке разные льготы и выпускает их неохотно, в виде уступки, так что народ как бы выигрывает именно настолько, насколько проигрывает власть. Такой взгляд на отношения власти к народу столько же нелеп, сколько и пагубен; он ставит власть и народ в отношения невозможные, противные природе вещей. А между тем именно такой взгляд присутствует при сочинении фальшивых конституционных комбинаций. И власть, и народ должны понимать, что никакая общественная льгота, никакое улучшение в правительственном аппарате не должны быть понимаемы как какая-либо уступка в ущерб власти и на пользу народа. Улучшение в правительственной системе не только не должно умалять, унижать или ослаблять верховную власть, но, напротив, должно укреплять и возвеличивать ее. Так должна быть понимаема всякая льгота, всякое расширение прав, даруемое обществу. Тем более при основании представительства не должно быть и тени мысли, что оно является в ущерб верховной власти или в качестве однородной силы, ее ограничивающей. Оно отнюдь не должно быть понимаемо как уступка верховной власти, отрывающей часть своих прав и своей силы, чтоб отдать ее жадному до власти обществу. Всякий подобный взгляд есть верх неразумия в теоретическом отношении; а в практическом он может повести только к пагубному и невозможному многовластию в одном и том же государстве. Везде главная сила исторического развития состояла в том, чтоб искоренять многовластие, в каком бы виде оно ни являлось, и величайшие жертвы приносились народами для утверждения единой власти. Возможно ли же при свете ясного политического сознания совершать такое антиисторическое, самоубийственное дело введением начала многовластия в видах политического благоустройства? Возможное ли дело возобновлять под видом улучшения и прогресса старое зло, с которым, в многообразных формах, так тяжко боролась история? А коль скоро о многовластии не может и не должно быть речи, то и народное представительство в видах лучшего политического устройства отнюдь не должно иметь характер власти в собственном и теснейшем смысле этого слова. Как бы ни было организовано представительство, в нем не должно быть и тени мысли, что оно имеет власть издавать законы или что согласие его необходимо верховной власти для издания закона. Всякий проект, как бы он ни был годен стать законом, может стать им единственно и вполне в силу акта верховной власти. Мнение представителей, хотя бы оно соединило в себе все голоса, должно оставаться не более как простым мнением, и сколько бы оно ни переходило испытаний, оно не должно приобретать ни малейшей юридической обязательности, не должно становиться ни полузаконом, ни четвертью закона, ни сотою долей его до решения верховной власти.

Что же отсюда выходит? Коль скоро представительство при своем основании будет совершенно чисто от всякой фальшивой примеси, коль скоро в нем не будет и тени притязания на власть, коль скоро его мнение ни в каком случае не может считаться обязательным, то каков бы ни вышел состав его, оно, во всяком случае, будет совершенно безвредно. Разом исчезают все опасения с какой бы то ни было стороны и не остается места для мнительной заботливости о том, чтобы придумать сколь можно более рациональные или безвредные формы для его устройства и деятельности. Коль скоро дело при своем основании будет чисто от всякого лживого притязания, то оно будет точно так же чисто и от чувства страха, -- а страх плохой восприемник новорождаемого дела. Падают всякие поводы к спорам между разными системами избирательных прав или избирательного ценза, и дело, таким образом, обходится без всякого сочинительства, без сложных теоретических хитросплетений; оно начинается без всякой ломки, без всяких сборов и примкнет к простым и очевидным условиям, непосредственно данным. Улучшения в его организации будут впоследствии вырабатываться практикой, а не предпишутся бойким пером теоретика. Пока дело будет идти хорошо, никаких улучшений и не потребуется, потому что от добра добра не ищут; если же в нем окажется недостаток, то существенного вреда от этого не будет; к тому же вместе с недостатком окажется и способ к его устранению.

Коль скоро общественное мнение в этой организации будет оставаться только мнением, то нет причины стеснять сферу предметов, которых оно может касаться. Все, что доступно общественному мнению при известной свободе суждения, еще в большей мере может быть доступно для призванных представителей его, которые должны послужить надежною и верною подмогой для верховной власти и которые в то же время должны предстательствовать за самые существенные, самые положительные и самые основные элементы общественного порядка и народного благосостояния. Коль скоро основания целого института свободны от фальшивой примеси, то нечего опасаться ни размеров его состава, ни размеров его занятий. Чем многочисленнее будет его состав, чем шире будет круг его занятий, тем несомненнее польза, которую он может принести, тем значительнее и важнее его услуга для верховной власти, тем уважительнее, тем почтеннее будет он в глазах целой страны, а это необходимо для того, чтоб он мог оказывать влияние на умы и регулировать общественное мнение за дверьми своих заседаний. Напрасно стали бы мы думать, что люди будут судить о деле лучше и полезнее, когда мы ограничим сферу их занятий и дадим им лишь то, что менее значительно. Люди способны заинтересовываться делами лишь в той мере, в какой будет раскрываться им связь между ними и существенные стороны их. Только при этих условиях можно ожидать от людей и дельного совета, и полезного влияния; только при этих условиях целое учреждение может внушать к себе уважение.

Чистое в своих началах, не имея за собой никакой роковой ошибки, которая могла бы исказить его развитие и испортить его будущность, оно будет иметь свою судьбу в своих руках. Будет ли оно дурно действовать, оно ничему не повредит своею несостоятельностию; будет ли оно действовать хорошо, оно обеспечит свое значение. Каждое полезное действие, каждая услуга, оказанная им государству, будет незабываемым прецедентом.

Итак, польский вопрос может быть решен удовлетворительным образом для России и для Польши, если Польша откажется от тех притязаний, которых ни в какой мере, ни под каким видом Россия допустить не может. Польский вопрос может быть решен удовлетворительным образом только посредством полного соединения Польши с Россией в государственном отношении. Россия может дать Польше более или менее близкие виды на такое управление, которое вполне удовлетворит всем законным требованиям ее народонаселения и далее которых не могут простираться виды европейских держав, которым угодно заниматься теперь судьбою Польши. Польский край может иметь свое местное самоуправление, быть обеспеченным во всех гражданских и религиозных интересах своих, сохранять свой язык и свои обычаи. Но децентрализированная сколько возможно в административном отношении Польша должна быть крепкою частью России в политическом отношении. Что же касается до политического представительства, то в соединении с Россией Польша может иметь его не иначе как в том духе и смысле, которые выработались историей России, а не по какому-нибудь искусственному типу, равно чуждому и польской, и русской истории.

Впервые опубликовано: Русский Вестник. 1863. Т. 44. Март. Отдел XII. "Отзывы и заметки". С. 469-506.

Оставить комментарий Катков Михаил Никифорович (bmn@lib.ru) Год: 1863 Обновлено: 14/08/2021. 80k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Катков Михаил Никифорович Что нам делать с Польшей?

М.Н. Катков

Что нам делать с Польшей?

Катков Михаил Никифорович
Что нам делать с Польшей?