Lib.ru/Классика: Катков Михаил Никифорович. Из "Объяснения"

Из "ОБЪЯСНЕНИЯ" [М.Н. Каткова]

("Русский Вестник", 1860 г., т. 27, май, Кн. 2, "Современная летопись")

В No 109 "Московских Ведомостей" помещена статья под заглавием: "Краткое сказание о последних деяниях "Русского Вестника", и помещена, как замечено редакцией газеты, в интересе гласности. Побуждение весьма естественное и весьма похвальное в редакторе газеты, хотя бы и казенной. Гласность есть, без сомнения, дело полезное. Она выводит на свет клеветы и сплетни, которые плодятся во всякой общественной среде, и дает таким образом возможность изобличать и опровергать их. "Московские Ведомости" могли бы сказать в своем примечании, что помещением этой статьи они имели в виду оказать услугу "Русскому Вестнику", и мы бы очень охотно поверили им, по крайней мере, вполне согласились бы с ними...

Нередко редакция "Русского Вестника", как и всякого журнала у нас, делает некоторые изменения в статьях сотрудников; к этому бывает она вынуждаема обстоятельствами, которым вообще подчинена у нас литература, или же поступает таким образом в интересе дела, за которое несет ответственность перед публикой, но как в том, так и в другом случае, основываясь на предполагаемом или прямо изъявленном согласии автора. Если согласия не было, и если редакция ошиблась в своем предположении, или не оправдала доверия автора, -- тогда несет она ответственность перед автором, но только перед ним, и не перед кем более.

Всегда и везде между людьми возможны недоразумения, ошибки и споры. Редакция журнала не избавлена от этой общей участи. В ней, как и везде, возможны всякого рода недоразумения, но пока эти недоразумения остаются делом личным, никто из посторонних, не призванный самими партиями, не может в них вмешиваться и быть их судьею.

Но гг. Благовещенский и Утин не составляют главного предмета изобличительной статьи "Московских Ведомостей". Не они послужили поводом к этой статье... Вся статья, как очевидно для публики, написана лишь по поводу объяснений, происходивших в "Русском Вестнике" между г-жою Евгениею Тур и редакцией. Апология г-жи Евгении Тур есть единственный предмет и единственный повод к горячей атаке против "Русского Вестника". Прочее понадобилось только для эффекта. Но автор желает скрыть это. Он не хочет, чтобы видели в нем защитника г-жи Евгении Тур. Он говорит очень игриво: "Мы вовсе не думаем защищать здесь г-жу Евгению Тур. Мы никак не желаем выступать в роли средневекового рыцаря, и ломать копье с редакцией "Русского Вестника" за оскорбленную и угнетенную даму. Мы не чувствуем к этому никакого призвания. Мы не получали от г-жи Тур ни голубой, ни зеленой, ни розовой ленты". К чему эти цветистые и настойчивые уверения? Зачем эти розовые и зеленые ленты? Почему автору отказываться от этого призвания, когда вся статья, всеми своими подробностями, направлена лишь к этой цели? Вообще, в нем заметна некоторая юношеская неопытность. Он развертывает фаланги своих тропов и фигур, и так увлекается ими, что забывает план кампании и не помнит, что оставил за собой, и чего хочет впереди. Для возвышения эффекта он прибегает к разным уловкам, делающим честь его остроумию, и к разным гиперболам, свидетельствующим о пылкости его фантазии. Но и в гиперболе должен быть склад и лад, и фантазия не должна противоречить здравому смыслу. В середине статьи он утверждает, что совершенно равнодушен к делу г-жи Евгении Тур, он посторонний зритель, он беспристрастный судья, он говорит об этом деле лишь в интересе гласности. Но увлекшись своим многословием, он забыл начало своего эпического сказания, свой приступ, из которого выходит противное. Вот этот великолепный приступ:

"... 4 мая нынешнего года, говорит он, на полях Современной Летописи "Русского Вестника" произошла кровавая битва. Кичливый подданный дерзнул поднять против своего властителя знамя восстания. Могучий властитель запылал гневом и вывел против мятежника свои военные силы, закаленные во многих сражениях подобного рода. Официальные известия говорят о блистательной победе. Гонцы счастливого властелина разносят на все стороны молву о новом громоносном его подвиге. Полуофициальные сателлиты его уверяют, что строптивый мятежник совершенно уничтожен. Толпа, любящая всегда сильные удары, рукоплещет и ликует о победе. Посреди этих всеобщих ликований, посреди поздравительных адресов от разных классов, победитель покоится на лаврах и вкушает сладкий нектар торжества. Он смотрит с гордостью на свое дело, уверенный, что такое жестокое наказание упрочит навсегда его власть, послужит спасительным примером для других непокорных подданных, и что с этих пор в государстве "Русского Вестника" царствовать будет тишина и порядок. Мы были далеко, когда дошли до нас первые слухи об этих важных событиях. Опыт последних годов, частое появление политических и военных уток, приучило нас к некоторой недоверчивости насчет известий о современных событиях, особенно насчет известий о разных победах. Невольно пришло нам в голову подозрение: не распустил ли этих слухов тот самый Татарин, который известил Европу о взятии Севастополя? Желая иметь более точные сведения, мы поспешили на театр войны. Сейчас мы были засыпаны градом официальных и полуофициальных отчетов о происшедшем. К несчастью, тот же опыт последних годов, постоянный и разочаровывающий всякого оптимизм официальных и полуофициальных органов на Западе, сильно поколебал в нас веру в этот источник современной истории. Мы решились сделать собственным исследованиям и лично удостовериться в исторической истине фактов. Мы обозрели поле сражения. Мы навели справки о силах и средствах воевавших сторон. Мы осведомились о дальнейшей судьбе инсургента, и результатах наших исследований ставит нас в горькую необходимость потревожить торжествующее спокойствие победителя и рассеять до некоторой степени обольщение, которому он предается, и которое разделяют с ним любители официальных известий".

Приведенные выписки характеризуют весь тон статьи. Какая размашистая и, вместе с тем, неопытная фантазия! Автор статьи не защитник, не участник, он не хочет ломать копий. Он -- беспристрастный судья, он -- публика, и в то же время он скачет издалека при первых слухах о деле, которое происходило не в четырех стенах, а в печати, "на полях "Современной Летописи" "Русского Вестника", которое во всех своих подробностях совершалось в сфере гласности и находится столько же перед публикой казанской, петербургской и одесской, сколько перед московской; он скачет в Москву для того, чтобы принять какие-то официальные и полуофициальные донесения, навести справки, осведомиться, произвести следствие.

Но, во всяком случае, зачем же этот странствующий судья, этот нового рода сыщик, не пожаловал к нам, чтобы потребовать и наших показаний, по юридическому правилу: audi-atur et altera pars ("следует выслушать и противную сторону" -- лат.)?

О книге "Madame Swetchine" и о статье г-жи Евгении Тур, по поводу этой книги было уже слишком много говорено в "Русском Вестнике". Мы считаем излишним возобновлять спор об этом предмете. Тот, кто пожелает составить какое-нибудь суждение об этом деле, имеет в "Русском Вестнике" все относящиеся к нему документы: и самую статью г-жи Евгении Тур, и наше примечание к ней, и последовавшее затем объяснение между нею и нами. Мы не подводили итогов, не выставляли себя ни победителями, ни триумфаторами, как фантазирует наш изобличитель. Мы вообще не придавали этому делу ни малейшей важности и предоставили самой публике судить о нем по данным, которые у ней перед глазами. Нам, напротив, была крайне неприятна эта полемика, кто бы ни оказался в ней правым, г-жа Евгения Тур или мы.

"Московские Ведомости", без всякого сомнения, как и всякое другое издание, властны делать об этой полемике какие угодно заключения. Мы могли бы обратить и не обратить на них внимание, смотря по их значению.

Мы не стали бы спорить с критиком, если б он ограничился своими впечатлениями и суждениями; но он этим не довольствуется: он искажает данные и, в интересе гласности, старается представить дело в ложном свете. Черпая материал из каких-то официальных и полуофициальных отчетов и личных исследований, из каких-то таинственных осведомлений, он сплел целую историю, в которой все своим происхождением обязано его плодовитой фантазии, тому пылу, с каким спешил он на место событий, по железной дороге или на почтовых. Метод его состоит в том, чтобы множеством слов, повторением в разных видах одной и той же мысли, всеми тропами и фигурами, раздувать разные подробности выше всякой меры, и придавать какое-то торжественное значение тому, что не имеет никакого. Он начинает с примечания, сделанного редакцией к статье г-жи Евгении Тур, и прежде всего, с большою силой и с возрастающим пафосом осуждает редакцию за то, что она поместила это примечание не в начале, не в середине статьи, а в конце. В этом видит он что-то мрачное, какую-то таинственную злобу. Он, впрочем, дозволяет редакции делать примечания к печатаемым ею статьям; он даже распространяется об этом, и вообще дает редакциям журналов самые значительные льготы, забыв, что за несколько строк перед тем осуждал редакцию "Русского Вестника" за то, что она сделала примечания к статье г. Утина. Вот что говорит наш критик относительно примечаний: "Мы не отрицаем, что всякая редакция имеет право оговариваться, если она не вполне согласна с какою-нибудь частностью помещаемой статьи, или, пожалуй, даже с общим ее тоном или направлением. Она может тогда заявить свое несогласие в особенном подстрочном примечании, в средине статьи, когда дело идет о частностях, или в начале ее, под заглавием, когда дело идет об общем тоне . Притом, во избежание всех неприятностей, необходимо, чтобы редакция заявляла свое разногласие в умеренных выражениях, не оскорбительных для автора. Так делается, обыкновенно, в журналах на Западе. Всякий видел тому примеры. Если же между статьей, присланною в журнал, и направлением его окажется слишком большое разногласие, то лучше не помещать ее вовсе. Это считается правилом в целом миpе".

Всякий, кто прочитал наше примечание, согласится, что оно совершенно согласуется с этою теорией примечаний, изложенною нашим обвинителем, за исключением только того, что оно попало не в начало, не в середину, а в конец статьи. Наш судья не находит слов для обозначения этого дурного и злобного поступка. "Это, -- говорит он, имеет вид какого-то guet-apens, какого-то капкана, какой-то западни, и для автора, и даже для читателя". Спрашиваем, можно ли в спокойном духе не только напечатать, но даже сказать подобную несообразность? Можно ли основать хоть какое-нибудь обвинение на этом ничтожном обстоятельстве? В нем можно видеть неловкость, неудобство, -- неудобство больше для редакции, принужденной сделать в конце, чего не успела сделать в начале, нежели для читателей и для автора; но есть ли смысл придавать ему хоть какое-нибудь значение, и ставить на него, как на твердое основание, обвинение в какой-то утонченной злобе? Можно ли серьезно утверждать, что какая бы то ни было заметка может повредить статье, смотря потому, где она напечатана, на первой или на последней странице? Впрочем, наш судья не ограничивается этим обстоятельством. Он находит, что заметка редакции и своим содержащем, и своими выражениями нарушает все правила, соблюдаемые в подобных случаях. Не приводя собственных выражений заметки, он суммарно и от самого себя передает ее смысл и силу. При этом он, конечно, метит на ту часть публики, которая не имела случая прочесть все это дело в "Русском Вестнике". Он говорит, что в этой заметке редакция будто бы "упрекает автора в недобросовестности, показывает, что статья его никуда не годится, изъявляет разные свои сожаления, говорит разные назидательные вещи об обязанностях критика и оканчивает ядовитым, но до сих в пор еще не употребительным в литературе намеком на религиозный индифферентизм автора, на равнодушие его к религиозным интересам".

Читатели наши могли бы заглянуть в ту книжку, где напечатана эта заметка. Но мы позволим себе облегчить им этот труд, и привести ее здесь от слова до слова. Вот она:

"Печатая эту интересную статью, мы считаем своим долгом заявить, что не разделяем всех суждений ее даровитого автора. Нам кажутся они несколько односторонними и не совсем справедливыми. Может быть, они вызваны, как реакция, чрезмерными восторгами поклонников г-жи Свечиной; но если не справедлива одна крайность, то также несправедлива и другая. Статья г-жи Тур очень интересна, но едва ли дает совершенно верное понятие о предмете, ее вызвавшем. Жаль, что вместо мелких афоризмов, взятых из "Airelles", и писанных Свечиною еще в 1811 году, на первой поре ее жизни, критик не выбрал многих мест, например из ее рассуждения: "Le progr;s, la civilisation et le christianisme". Вообще жаль, что критик выбрал из сочинений автора только то, что казалось ему слабым и могло бросить тень на автора, не касаясь других сторон, которые могли представить его в лучшем свете или, по крайней мере, дать повод к серьезному обсуждению. Религиозный интерес, еcли он искренен и не соединяется с фанатизмом, заслуживает уважения не только во мнении людей религиозных, хотя бы и других вероисповеданий, но и во мнении тех, кто к этому интересу равнодушен".

Спрашивается, есть ли что-нибудь общее между нашими словами и передачей их смысла в "Московских Ведомостях"! Признавая общий интерес статьи, мы заметили только, что в ней есть суждения, которые показались нам несколько односторонними и не совсем справедливыми, и прибавили, для большего смягчения, что это произошло вследствие весьма естественной реакции, вызванной преувеличенными восторгами поклонников Свечиной. Мы пожалели только о том, что в книге есть кое-что, чем мог бы воспользоваться критик для того, чтобы представить Свечину в лучшем свете. Преобладающий интерес ее жизни и писаний есть интерес религиозный, -- и мы заметили, что интерес этот заслуживает уважения не только во мнении людей, принадлежащих к другим вероисповеданиям (как критик), но даже и тех, кто к этому интересу равнодушен.

Почему г-жа Евгения Тур должна быть относима ко второму члену дилеммы, к разряду равнодушных? Мы этого не говорили и не могли сказать, потому что статья г-жи Евгении Тур не подает ни малейшего повода к подобному заключению. Мы не знаем этой части ее убеждений, и еще менее знаем, что было у ней на уме, когда она писала свою статью. Мы знаем только статью, и только эту статью имели в виду; впечатление же, производимое статьею, свидетельствует не о равнодушии, а скорее, о некоторой нетерпимости, из какого бы источника она ни происходила. Всякий, кто читал статью, согласится с нами, что в ней именно слышится чувство весьма, впрочем, понятного неудовольствия на лицо, отказавшееся от своего народа и своей веры. Это чувство высказывается везде, и оно составляло бы не порок, а достоинство статьи, если бы в приложении своем оказалось справедливым. Это самое было развито нами и в ответе нашем на письмо г-жи Евгении Тур: мы упрекали ее не в равнодушии, а в излишней нетерпимости. Защитник, приписав нам, по своему благоусмотрению, ядовитый намек на религиозное равнодушие, еще с большим негодованием говоря о нашем ответе на письмо г-жи Евгении Тур, упрекает нас за то, что мы объясняли ее увлечение излишнею нетерпимостью. И то не хорошо, и это нехорошо; и там яд, и здесь яд. Он говорит: "Теперь она (то есть, редакция) переменяет тактику, и упрекает ее (то есть, г-жу Евгению Тур) в совершенно противоположном -- именно в религиозной нетерпимости, исключительности, фанатизме. Редакция нашла, что эта новая тактика гораздо для нее выгоднее, что этот аргумент гораздо удобнее, потому что ей можно пользоваться им совершенно безнаказанно, замкнуть рот противнику и осудить его на молчание. Аргумент весьма силен, но тут, между словом и поступком редакции такое расстояние, как между небом и землею".

Какая риторика и какое отсутствие смысла! Что хотел сказать он, говоря об аргументе, которым можно замкнуть рот противнику? Что значит безнаказанно замкнуть рот противнику? Повторим, мы не сходили во глубину души г-жи Евгении Тур, мы не заглядывали в ее совесть, мы судили об ее статье по тем данным, которые представлялись в ней. Может быть, эти данные не соответствуют внутреннему настроению автора, может быть, мы ошиблись в нашем заключении, -- пусть так, -- но почему упрек за религиозную нетерпимость может зажать рот тому, к кому он относится? Кто запретит противнику сказать, что он не заслуживает этого упрека, что он свободен от религиозной нетерпимости? Он может доказывать это сколько угодно, и чем успешнее будет доказывать, тем лучше будет для него. Где тут яд, и где тут зажатие рта, и к чему это мрачное провозглашение слова и дела? И какое значение имеет здесь эта надутая фраза о различии между поступком и словом?

Защитник не находит достаточно сильных слов, чтобы заклеймить позором наш ответ на письмо г-жи Евгении Тур. Он истощает здесь всю свою риторику: мы и кусаем, мы и царапаем нашу несчастную жертву. Но мы не считаем нужным входить в оценку его впечатлений, опровергать его суждения, или защищаться от его выходок. Мы обратим внимание только на то, что может подать какой-нибудь повод к недоразумениям со стороны публики.

Вообще, наша статейка но поводу письма г-жи Евгении Тур была делом вынужденным. Это не было действие наступательное, это было действие чисто-оборонительное. Наша оговорка, подавшая повод к протесту г-жи Евгении Тур, не компрометировала ее авторского достоинства, не поднимала вопроса о ее убеждениях; наша оговорка касалась, и то весьма умеренно, суждений автора о лице, о котором можно иметь противоположное мнение, не оскорбляя ни авторского самолюбия, ни убеждений. Если же статья о Свечиной стала предметом подробного разбора, то виной того было собственное письмо г-жи Евгении Тур, которое, еще гораздо более, чем статья, обнаружило односторонность и несостоятельность ее взгляда. В этом письме г-жа Евгения Тур взвела на нас тяжкое обвинение. Наша невинная заметка, состоящая из нескольких строчек, дала ей повод упрекать нас в измене нашим убеждениям, в пристрастии к мрачным учениям, в ультрамонтанстве. Она поставила нас в грозную дилемму. За то, что мы сделали оговорку при ее статье, она принуждала нас либо сознаться в ультрамонтанстве, либо в непростительном легкомыслии и легковерии. Нужно было поневоле высказаться подробнее о самой статье; но собственно наша статейка имела своим предметом лишь письмо, -- письмо, в котором, к сожалению, г-жа Евгения Тур представила слишком явные доказательства того, что читала без внимания автора, о котором произносила решительный приговор. Мы не отрицаем, что в ответе нашем есть много резкого, но эта резкость заключается гораздо более в фактах, представленных на вид, нежели в выражениях. Чего сильнее и резче, как представить на вид те места из книги, которые в укор нам цитовала г-жа Евгения Тур? Что могло быть резче доказательств того, что критик не понимал или не хотел понимать дела, о котором взялся судить? Что может быть резче улики в умышленных или неумышленных искажениях? Все это было очень резко, но все это вызывалось собственным письмом г-жи Евгении Тур. Вся эта резкость осталась бы в не меньшей степени и тогда, если бы наша статейка была написана в выражениях изысканно мягких. Выражения a l'eau de rose не смягчили бы этой резкости; напротив, нам кажется, они могли бы еще более усилить впечатление, и как все искусственное и фальшивое, должны были бы самым неприятным чувством отозваться в читателях.

К двум, приведенным выше мрачным обвинениям, эпический повествователь наших деяний присоединяет еще третье. Отвечая на письмо г-жи Евгении Тур, мы сказали, что она поставила себе целью ратоборствовать против мрака и зла, и что она хочет всю свою жизнь преследовать ультрамонтанство. Наш изобличитель приходит от этого в ужас. Он требует у нас отчета, откуда мы почерпнули известие о такой Ганнибаловской клятве, будто бы произнесенной г-жою Евгениею Тур. Увлеченный своею риторикой, он вдруг спрашивает нас, откуда мы это цитуем? И тотчас взводит на нас обвинение, будто мы делали таинственные намеки на какие-то беседы и на какие-то письма. Все это выходит из пределов дозволительного, и было бы очень дурно, -- если бы не было только бессмысленно. Разве мы цитовали слова г-жи Евгении Тур, разве приводили ее выражения? Мы говорили и имели право говорить о том впечатлении, какое произвела на нас ее статья и письмо к редактору. Нам казались странными и, признаемся, несколько забавными eе горячие выходки против мрачных учений и ультрамонтанства, в которых готова она была обвинить и нас за несколько слов, сказанных в пользу Свечиной. Если наше впечатление было ошибочно и преувеличено, то оно и выдавалось нами только, как наше впечатление. Какое право имеет защитник г-жи Евгении Тур намекать на разговоры или на частные письма? Не считает ли он полезным, в интересе гласности, подслушивать у дверей, или заглядывать в чужие письма, и может ли это принести какую-нибудь пользу защищаемой особе? Писала ли нам что-нибудь подобное г-жа Евгения Тур, или не писала, какое ему до этого дело, и откуда может он знать это, и как может он делать это заключение из наших слов, которыми мы ничего не цитуем, а только передаем наше собственное впечатление?

Особенно интересен тот добродетельный жар, с каким защитник говорит о нашем замечании по поводу Жозефа де-Местра. Нам показалось странным, что г-жа Евгения Тур, столь несправедливая к Свечиной единственно за ее ревностную приверженность к католической церкви, была в то же время к Жозефу де-Местру не только беспристрастна, но даже пристрастна. Посреди статьи, где то и дело поражалось ультрамонтанство, вдруг оказывается довольно обширный оазис, на котором приютилось самое нежное и восторженное чувство к герою ультрамонтанства, Жозефу де-Местру. "Рыцарская доблесть, -- говорит г-жа Евгения Тур, -- безграничная преданность долгу, неуклонное служение чести составляют отличительное свойство характера графа де-Местра. Редко можно встретить лицо более благородное". Она говорит, что обращение в католицизм было в Петербурге модой, поветрием и замечает, что все это свидетельствует о шаткости понятий в младенческом обществе; "Это, -- говорить она, -- какая-то tabula rasa, на которой пиши что угодно первый и ловкий пришелец", и испугавшись своих слов, тотчас же прибавляет: "Мы не относим этих слов к графу де-Местру, которого нельзя не уважать за его нравственные достоинства..." "Он покидал Петербург, -- восклицает она, -- как свое второе отечество; много было у него там друзей, долго надеялся он осуществить там все свои дорогие планы, все свои задушевные надежды!" А эти надежды, как известно, и как высказывал сам де-Местр, состояли в том, чтобы покорить наше отечество Риму. Что же касается до Свечиной, то г-жа Евгения Тур неумолимо осуждает ее за то только, что она "усиливалась удерживать некоторых лиц от подражания Ламенне", который отпал от католической церкви. В ней она видит католический дух чуть ли еще не с колыбели и преследует ее за это. Маленькая Софья Соймонова захотела иметь часы, а потом захотела пересилить себя и отказалась от них. Критик замечает при этом: "Уже и в этом раннем проявлении воли мы усматриваем в маленькой Софье развитие неправильное, которое могло привести ее к католицизму и сделать из нее рьяную ультрамонтанку. История с часами носит на себе печать католического духа; тут ясно видны гордость, требовательность, если еще не в отношении к другим, то к себе". В Жозефе де-Местре оправдывается все, и даже этот, ненавистный г-же Евгении Тур, католический дух, который господствовал в нем сильнее, чем в ком-нибудь другом; между тем как в Свечиной все осуждается за като-лический дух, даже история с часами. Это странное противоречие не могло не броситься в глаза, и мы не могли не указать на него. Нельзя было не заметить, что эпизод о де-Местре есть чужая стихия в этой статье, не имеющая никакого отношения к основной мысли автора, и нельзя было также не заметить, что эта основная мысль сама есть не более, как случайное увлечение. Мысль эта не могла иметь более глубоких оснований, иначе она переработала бы и усвоила бы себе то, что приняла со стороны. "Если, -- говорит Евгения Тур в заключение своего письма к редактору, -- такие люди, как Ламенне, искренние католики, отступались с ужасом от темного учения, которым проникнута г-жа Свечина, то вы можете со спокойною совестью не принимать на себя защиты ее памяти от совершенно справедливых нареканий". Эти строки были написаны тем же пером, которое за несколько дней перед тем составляло блистательный панегирик Жозефа де-Местра, du grand semeur ("великий сеятель" - фр.), привлекшего и Свечину в лоно католической церкви. Тон, каким г-жа Свечина говорит о де-Местре, совершенно согласуется со всем, что граф де-Фаллу говорит об этом лице. Мы сказали, что она заимствовала элементы этого панегирика из книги г. де-Фаллу. Защитник г-жи Евгении Тур, которому, конечно, лучше должен быть известен процесс составления ее статьи, объявляет, что г-жа Евгения Тур заимствовала все подробности и анекдоты о Жозефе де-Местре из статьи "Исторического Журнала" Зибеля. Тем лучше, или тем хуже, но это обстоятельство нисколько не изменяет сущности дела. Все равно: откуда бы ни заимствовала г-жа Евгения Тур подробности о де-Местре, тон, с каким она изложила их, мог бы сделать честь всякому почитателю графа де-Местра и свидетельствовал бы об ее беспристрастии относительно католицизма, если бы тон этот не находился в странном противоречии со всем остальным. Вся сила заключается в этом, а не в том, откуда заимствовала г-жа Евгения Тур подробности о де-Местре. За указание источников, послуживших для статьи г-жи Евгении Тур, будущий историк русской литературы изъявит ему признательность. Только напрасно он утверждает, что в книге г. де-Фаллу нет ничего о де-Местре. Де-Местр занимает в этой книге весьма значительное место, и если г-жа Евгения Тур заимствовала факты из Зибеля, чему мы очень рады, то впечатление его нравственных достоинств и благородства его характера она очень могла бы вынести и из книги де-Фаллу, за что мы, впрочем, нисколько не виним ее. Защитник ее постарался воспользоваться своим знанием источников, из которых выработана статья, чтоб отвлечь внимание от сущности дела и забросать нас цветами своего остроумия.

Кстати, мы сейчас привели слова г-жи Евгении Тур, которыми заключает она свое письмо к редактору. Она говорит, что мы можем со спокойною совестью не защищать памяти Свечиной от заслуженных нареканий. Если бы мы также были счастливы, как г-жа Евгения Тур, и нашли бы себе такого же защитника, как она, то защитник наш мог бы спросить, откуда она взяла, что мы хотим защищать память Свечиной от нареканий? В краткой заметке редакции, вызвавшей протестацию, ничего не говорится о защите памяти Свечиной от нареканий. Уж нет ли тут чего-нибудь третьего, воскликнул бы, может быть, наш защитник тоном торжественно-мрачным, не отголосок ли это какого-нибудь письма или какой-нибудь частной беседы? А действительно, нечто подобное нам случилось сказать частным образом, но г-жа Евгения Тур, которая не цитовала наших слов, а говорила от себя, имела бы полное право посмеяться над нашим бедным защитником, а за нею и публика.

Этот господин, приступивший к нам в "Московских Ведомостях", как говорится, с ножом к горлу, укоряет нас еще за то, что будто бы мы постоянно в нашей статейке называем г-жу Евгению Тур энергическою писательницей. Только раз в целой статье употреблен этот эпитет, а постоянный, который мы употребляли, говоря о ней, есть: даровитая писательница. Этот эпитет кажется нам решительно лучше, чем плодовитая, употребляемый ее защитником. Плодовитая решительно хуже, чем даровитая. Плодовитая было бы даже не совсем лестно, если бы в настоящем случае не отзывалось только похвальною скромностью.

Наконец, защитник заносит на нас самый тяжкий удар. По счастью, он не довершает этого удара, и сам готов оправдать нас. Он говорит о каком-то месте в нашем ответе, которое, будто бы, привело в недоумение самых жарких поклонников "Русского Вестника". Он говорить о каком-то неосторожном слове, которое могло быть принято за намек, "годный только для составителей грязных памфлетов". Мы благодарим его за то, что он, по крайней мере, в этом случае не приписал нам никакого дурного умысла. Благодарим его также за совет быть осторожными, несмотря на то, что этот совет слишком неопределенен и также не совсем осторожен. Никакая осторожность не поможет, если вы расположены к подозрению и склонны видеть во всем намек. Впечатление, производимое словом, зависит не от одного говорящего, а также и от того, что на уме у слушающего. В объяснениях наших с г-жою Евгенией Тур мы ни о чем не говорили, кроме только того, что заключалось в спорном предмете, и могли иметь в виду лишь воззрения этой писательницы, которые она сама высказывает, которые отчасти проглядывают даже в статьях, напечатанных у нас, и с которыми, однако, мы не можем согласиться. Вот почему мы и поспешили отказаться от солидарности убеждений, на которой настаивала г-жа Евгения Тур. Говорить о мнениях и взглядах писателей, оспаривать или даже осмеивать их можно и даже должно, если мы считаем их ошибочными. Но мы считаем непозволительным и бесчестным всякий намек, годный для грязного пасквиля. Мы еще понимаем возможность полного и точного заявления факта, который может быть опровергаем, но намек в этом случае есть дело недостойное, более позорящее того, кто употребляет его, нежели тех, против кого направлен. Каковы бы ни были наши недостатки и слабости, мы можем, однако, сказать без опасения, чтобы кто-нибудь мог уличить нас в противном, что мы не способны к чему-нибудь подобному, и об этом свидетельствует все наше прошедшее. Мы считали бы такой поступок недозволительным и недостойным даже относительно таких лиц, которые чем-нибудь действительно подавали бы повод к намекам, годным для пасквилей, а тем более в настоящем случае, когда не было и не могло быть никакого повода к чему-либо подобному.

На этом остановимся. О разных мелких выходках против нас, которыми преизобилует статья, напечатанная в "Московских Ведомостях", мы распространяться не будем. Говорить о себе очень трудно, даже в интересе гласности. Мы не можем не считать всего этого мелочами, не заслуживающими внимания публики. Но если редактор "Московских Ведомостей", движимый столь дорогим для него интересом гласности, захочет ближе ознакомиться с бытом редакции "Русского Вестника", то мы покорнейше просим его пожаловать к нам, осмотреть наш кабинет, наши книги, навести справки о наших занятиях редакционных и частных, исследовать наши познания в науках. Таким образом он удовлетворит своей любознательности гораздо вернее и проще, и извлечет для себя, что нужно в интересе гласности, не прибегая к разного рода таинственным сыщикам. Второго тома книги Гнейста он не найдет теперь в нашем кабинете. Кто-то выпросил его у нас... Кстати о книгах. Не может ли редакция "Московских Ведомостей", через этого господина, любителя осведомлений и розысков, отыскать, где теперь находится кем-то у нас взятая книга Венгерца Этвеша, о которой говорили мы выше в статье об австрийском государственном совете? Она крайне нужна нам в настоящую минуту для некоторых справок, а другого экземпляра достать в Москве нет возможности.

Оставить комментарий Катков Михаил Никифорович (bmn@lib.ru) Год: 1860 Обновлено: 02/10/2023. 32k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Катков Михаил Никифорович Из "Объяснения"

Катков Михаил Никифорович
Из "Объяснения"