Карпов Евтихий Павлович
На пахоте

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн.IV--VII, 1892.

   

НА ПАХОТѢ.

(Повѣсть).

(Посвящается В. М. Кудрявцевой).

I.

   Сѣрый денекъ ранней весны 1874 года близился къ вечеру.
   Сумерки непримѣтно спускались на землю, застилая поля и лѣса легкими темными тонами. Низкія бѣлыя облака сплошь покрывали небо отъ края до края. Холодноватая сырость чувствовалась въ воздухѣ. Порой налеталъ рѣзкій сѣверный вѣтерокъ. Въ лѣсу слышался глухой, недовольный ропотъ деревьевъ. Прокатившись по лѣсу перекатною волной, шумъ внезапно стихалъ. Снова безмолвно стояли тѣсною стѣной старыя гигантскія сосны и ели.
   Среди угрюмой тишины лѣса ясно раздавалось хлябанье лошадиныхъ ногъ и неровное позвякиваніе колокольчика.
   -- Эй, вы, голуби! Потрогивай!-- негромко, ласково понукалъ молодой малый, ямщикъ, тройку почтовыхъ лошадей.
   Взмыленные, усталые кони съ трудомъ тащили телѣгу по грязной, изрытой колеями, дорогѣ, проторенной въ глуши заповѣднаго лѣса Бугрозскаго уѣзда. Дородный гнѣдой коренникъ, высоко поднявъ косматую голову, постоянно дергалъ то въ одну, то въ другую сторону, объѣзжая пни, выбоины и колдобины. Пристяжныя туго натянули постромки и боязливо жались къ оглоблямъ, осторожно ступая по скользкимъ, покатымъ краямъ дороги. Ямщикъ, легонько покачиваясь на козлахъ, все время перебиралъ возжами.
   -- Ну, дорожка, пропасти на ее нѣту!-- ворчалъ онъ себѣ подъ носъ.-- За непочтеніе родителевъ по ней только возить... Ну, и дорога!
   Въ телѣгѣ сидѣлъ мужчина, одѣтый въ черное драповое потертое пальто и барашковую шапку, и рядомъ съ нимъ женщина, закутанная въ большой сѣрый теплый платокъ. Они ѣхали молча, отвернувшись другъ отъ друга. Повидимому, они были заняты каждый своими мыслями.
   Мужчинѣ на взглядъ можно было дать лѣтъ тридцать съ небольшимъ. Его чисто-русскаго типа лицо съ темными бровями, голубыми спокойными глазами, небольшимъ мясистымъ носомъ, обрамленное густою темнорусою бородой, завитою мелкими кудрями, выражало тихую, ясную задумчивость, какую-то сердечную безмятежность, женщина была лѣтъ на десять моложе своего спутника. Изъ сѣрой рамки платка выдавался бѣлый овалъ ея лица съ тонкими и рѣзкими очертаніями высокаго лба, правильнаго, прямаго носа, строгихъ, плотно сжатыхъ губъ и заостреннаго подбородка. Выбившіяся изъ-подъ платка на лобъ черныя пряди спутанныхъ волосъ какъ нельзя болѣе шли къ мечтательному взгляду ея черныхъ продолговатыхъ глазъ. Ея лицо постоянно жило, постоянно мѣняло оттѣнки выраженія. То въ немъ было что-то радостное, веселое, и свѣтлые глаза ярко блестѣли, то вдругъ они тускнѣли, и все лицо смотрѣло печально, а порой, когда брови чуть-чуть сдвигались, даже мрачно.
   Она была въ нервномъ, возбужденномъ настроеніи. Ей предстояла новая, еще невѣдомая, но такъ ясно сложившаяся въ ею фантазіи жизнь. Неугомонныя мечты то прихотливо рисовали ей до мельчайшей подробности эту мирную идиллію будущаго, то переносили назадъ, въ недавнее прошлое, гдѣ, ей казалось теперь, царила темная, "безпросвѣтная ночь".
   Холодный вѣтеръ все усиливался и, наконецъ, подулъ безпрерывно. Мрачный, окутанный сумерками, лѣсъ громко зашумѣлъ косматыми верхушками. Дорогу начало подмораживать. Телѣга громче застучала колесами, чаще стала подпрыгивать и поталкивать.
   -- Скоро ли мы доплетемся?-- нетерпѣливо сказала женщина звонкимъ, нѣсколько сухимъ голосомъ, ни къ кому не обращаясь.
   Мужчина повернулъ къ ней голову, но ничего не отвѣтилъ и вопросительно посмотрѣлъ на затылокъ ямщика.
   -- Таперича недалечко... Эй, вы, голуби!... Верста, не болѣ будетъ... Hö, что задремали!... Дѣлай, что ли!-- неожиданно лихо крикнулъ ямщикъ.
   Лошади побѣжали неторопливою рысью. Телѣгу сильно закачало изъ стороны въ сторону. Мелькнула полоса синеватаго свѣта а снова пропала на заворотѣ, затѣмъ опять мелькнула шире. Телѣга, проѣхавъ нѣсколько саженей, выѣхала на обширную поляну.
   -- Вонъ и Дымково,-- сказалъ ямщикъ.
   -- А-а...-- значительно произнесъ мужчина.-- Слышишь, Варя, пріѣхали... дома!-- обратился онъ въ женщинѣ.
   Она не обратила вниманія на его слова. Пристально разсматривая задернутую туманомъ мѣстность, она ничего не слыхала.
   На небольшомъ бугрѣ, полого спускавшемся все ниже и ниже къ высокому, темному лѣсу, столпились три старыя, кривыя избы съ убогими дворами. Онѣ казались темно-сѣрымъ пятномъ на черномъ фонѣ окружающихъ распаханныхъ полей. На задахъ поселка, въ огородахъ, торчали высокіе журавли колодцевъ, а немного поодаль, въ сторонкѣ, какіе-то сараи, кривые и неприглядные, какъ и избы. Дорога прямою полосой пересѣкала поляну, бѣжала по улицѣ поселка и снова тянулась въ опушкѣ противуположнаго лѣса.
   -- Такъ это и есть Дымково?-- спросила женщина какъ-то разочарованно.
   -- Оно самое и есть... Дымково,-- отвѣтилъ ямщикъ.
   -- Что, неказисто, Варя?-- ласково обратился къ ней мужчина, стараясь заглянуть ей въ глаза.
   -- Бѣдность, должно быть, ужасная, -- произнесла Варя, не спѣша, тихимъ голосомъ, словно отвѣчая на свои мысли, и задумалась.
   -- Нѣтъ, ничего-съ... Нельзя Бога гнѣвить... Здѣсь рендатели сытно живутъ... Ѣдятъ харчисто... ничего-съ,-- отвѣтилъ ямщикъ и разомъ гаркнулъ:-- Эй, залетные! Дѣлай, что ли!
   Телѣга быстро очутилась среди поселка. Изъ подворотенъ стремительно выскочили три здоровенные, лохматые пса съ разинутыми пастями. Увидавъ, что телѣга остановилась, они стали вдали и, поджавъ хвосты, хрипло и рѣдко залаяли.
   Не успѣли пріѣзжіе слѣзть съ телѣги, какъ изъ двухъ рядомъ стоящихъ избъ выбѣжали мужики и остановились въ дверяхъ, выражая на лицахъ тупое недоумѣніе. Изъ оконъ высунулось нѣсколько бабьихъ и дѣтскихъ головъ. Всѣ съ любопытствомъ смотрѣли на пріѣзжихъ.
   Мужчина слѣзъ съ телѣги и помогъ сойти женщинѣ. Ямщикъ грузно соскочилъ съ козелъ и принялся поправлять покривившуюся дугу, производя отрывистый, громкій звонъ.
   -- Кто изъ васъ Василій Куницынъ, почтенные?-- спросилъ пріѣзжій, подходя въ крестьянамъ и приподнимая шапку.
   -- Я... А что?-- боязливо отвѣтилъ низенькій, плотный мужикъ съ всклокоченною головой и блѣднымъ морщинистымъ лицомъ съ рѣдкою возьею бородкой.
   -- Я, видишь ли, новый арендаторъ... Такъ вотъ Анна Егоровна говорила, что ты мнѣ поможешь устроиться...
   -- Такъ, такъ...-- выпучивъ на пріѣзжихъ каріе, мутные глаза, очевидно, недоумѣвая, неопредѣленно поддакивалъ крестьянинъ.
   -- Гдѣ же тутъ прежній арендаторъ жилъ?
   -- Прежній-то?... Прежній-то жилъ вотъ туточка.
   Василій указалъ рукой на стоящую напротивъ большую старую избу съ свѣтелкой, съ растрепанною соломой на крышѣ, съ наглухо заколоченными окнами и дверью, съ остовомъ скотнаго двора безъ навѣса.
   -- Можно въ ней теперь-то жить?-- усомнился пріѣзжій.
   -- Съ чего нельзя жить... Вѣстимо, можно.
   Женщина во время этого разговора стояла у телѣги и разсматривала свое новое жилище и новыхъ знакомыхъ. Ея лицо какъ-то странно улыбалось и глаза смотрѣли растерянно. Наконецъ, ей стало холодно; дрожь пробѣжала по тѣлу.
   -- Скоро ли, Сережа, ты кончишь?... Я озябла, -- нерѣшительно сказала она, закутывая руки въ концы платка.
   -- Сейчасъ, сейчасъ, Варя... Ты иди въ избу... Я сейчасъ... Вотъ что, братъ Василій, я сегодня съ женой переночую у тебя въ избѣ.
   -- Такъ, такъ...
   -- Можно, что ли? Теперь, видишь, ночь на дворѣ, а завтра видно будетъ, какъ и что, а?
   -- Такъ, такъ... Съ чего нельзя... Можно... Эвто можно.
   -- Вещи-то куда прикажете сложить?-- спросилъ ямщикъ, видя, что пріѣзжій съ Васильемъ идутъ въ избу.
   -- Тащи сюда!... За мной тащи!-- отвѣтилъ пріѣзжій, пролѣзая, нагнувшись, въ низкую дверь сѣней.
   -- Рендатель, вишь...-- произнесъ стоявшій до этого безмолвно другой крестьянинъ, высокаго роста, съ лицомъ, сплошь заросшимъ рыжими волосами. Уставившись маленькими сѣрыми глазами въ землю, онъ почесалъ поясницу и, тряхнувъ плѣшивою головой, пошелъ во дворъ, что-то бормоча себѣ въ бороду.
   

II.

   Просторную избу, съ черными, закопченными стѣнами и землянымъ поломъ, освѣщала красноватымъ свѣтомъ горящая въ поставцѣ лучина. Слегка потрескивая, она мерцала и вспыхивала то ярче, то темнѣй. Въ ея неровномъ освѣщеніи лица сидящихъ за столомъ людей то ясно выдѣлялись, то тускнѣли. Въ избѣ было тепло, даже немного жарковато; пахло дымкомъ и кислымъ ржанымъ хлѣбомъ. На печкѣ спало двое ребятъ. Ихъ негромкое храпѣніе покрывало ворчливый шумъ самовара, кипѣвшаго на столѣ, гдѣ лежалъ хлѣбъ, помятыя булки, кусокъ сыру и скорлупа отъ яицъ.
   Варя, одѣтая въ сѣрое фланелевое, простенькое платье, разливала чай и подавала чашки сидѣвшему рядомъ съ ней мужу и хозяевамъ, боязливо прилѣпившимся у края стола. Она молчала и присматривалась, чувствуя себя нѣсколько неловко въ непривычной для нея обстановкѣ. Долининъ, казалось, совершенно уже освоился съ этою грязною хатой и спокойно бесѣдовалъ съ Васильемъ о дѣлахъ. Акулина, толстая, крѣпко сколоченная баба, жена Василья, въ грязномъ синемъ сарафанѣ, съ испугомъ на кругломъ рябомъ лицѣ, съ тупымъ удивленіемъ переводила свои большіе зеленовато-сѣрые глаза то на Варю и ея мужа, то на наваленныя на лавкѣ вещи пріѣзжихъ. Обливаясь потомъ, она опоражнивала чашку за чашкой. Варя въ душѣ даже осудила ее,-- ужь очень ей надоѣло наливать и подавать чашки.
   -- Тебѣ, Василій, Анна Егоровна писала, говоришь, что мы пріѣдемъ?-- спрашивалъ Долининъ.
   -- Она точно-што отписывала, ваше вскородіе...
   -- Ты, братъ Василій, зови меня просто Сергѣй Григорьевъ,-- торопливо перебилъ его Долининъ.
   Василій запнулся, откашлялся и началъ снова:
   -- Она точно-што отписывала, Сергѣй Григорьичъ... Пріѣдетъ, молъ, рендатель замѣсто Петра.
   -- Объ избѣ она ничего не писала?
   -- Когда не писала... И объ эвтомъ писала... Объ избѣ тоись... Приготовь, молъ, имъ избу. Ну, я полагалъ, рендатель тоже будетъ изъ нашихъ же, то-ись мужиковъ... Чего же ему готовить?... Изба стоитъ вполнѣ... А ежели что коло дому, знашь, сробить,-- самъ, молъ, не безъ рукъ... анъ вонъ поди! Нешто знато эвто?... Виноватъ, Сергѣй Григорьичъ!-- неожиданно закончилъ Василій.
   -- Полно, Василій... Что ты, братъ?... Не все ли равно, я ли, другой кто? Все равно арендаторъ такой же. Вотъ завтра примусь за работу.
   -- Оно дѣйствительно што... Ну, а все же, какъ можно...
   -- Плотника-то у васъ можно здѣсь достать?
   -- Съ чего нельзя... Можно... Да ежели что коло избы, такъ и я сроблю. Я топоромъ-отъ гораздъ.
   -- У тебя, поди, своей работы много?
   -- Есть работа, да пока што, можно. Вишь погода-то какая... все заморозки.
   -- Не пахали еще подъ яровое?
   -- Нешто не видишь?... Какая пашня!-- ухмыльнулся въ бороду Василій.-- На той недѣлѣ рази къ концу.
   -- Поздновато... Выспѣваетъ хлѣбъ-то?
   -- Выспѣваетъ... А иной и не выспѣетъ, и то бываетъ... Всяко бываетъ... годомъ... Ежели весна дружна, да лѣто жарко, ничего, выспѣватъ. Ну, а ежели, чего Боже храни, весна съ заморозками, да лѣто дождливо, такъ и не совсѣмъ... А бываетъ и совсѣмъ зеленый снимешь... Всяко... годомъ... Тутъ однова было такъ, братецъ ты мой, годовъ пятокъ тому мѣста, весь до-чиста хлѣбушка-то вымерзъ, до зернушка. Больно крутой годъ былъ. Много народу сгинуло. Прочіе и до сихъ поръ хозяйствомъ взяться не могутъ вполности. Сколько скотины продали,-- страсть вспомнить. И таперича жуткость беретъ!
   Акулина громко вздохнула и, подгорюнившись, подперла рукой щеку. Варя, заинтересовавшись разсказомъ Василья о голодѣ, пристально смотрѣла на его оживленное лицо и ей приходили на умъ невеселыя мысли.
   "Сколько перенесъ на своемъ вѣку этотъ Василій!-- думалось ей.-- Неурожай, голодъ, малоземелье выгнали его изъ родной стороны. Забрался онъ въ эти лѣсныя дебри, поселился на чужой землѣ... Отдаетъ ей всѣ свои силы. И самъ, и вся семья работаетъ. И все это затѣмъ, чтобы не умереть съ голоду... А вдругъ, Боже сохрани, померзнетъ хлѣбъ или сожжетъ его солнцемъ? И неужели такъ можно жить и вѣчно бояться? Ужасно!"
   -- А земля здѣсь какъ? Не очень плохая?-- спокойно спрашивалъ Долининъ.
   -- Земля-то? Земля -- ничего, средственная. На новинахъ хорошо родитъ... А такъ, безъ назёму, не обойдешься. Ежели скотъ есть, жить можно.
   -- На мой дворъ приходится восемь коровъ и двѣ лошади? Онѣ у тебя, что ли, стоятъ?
   -- Пополамъ онѣ у насъ раздѣлёны. Четыре коровы и лошадь у меня, ну, а прочія у Егора. Съ эвтимъ животомъ на твоей части можно вполнѣ орудовать.
   Василій увлекся разговоромъ о землѣ и крестьянскомъ хозяйствѣ. Забывъ совершенно свою робость передъ неожиданно явивтлимся "рендателемъ изъ господъ", онъ связно и толково излагалъ условіямъ которыя приходится стать землепашцу въ этомъ краѣ. Онъ разсказывалъ о бѣдности мѣстныхъ крестьянъ, о томъ, какъ и чѣмъ они живутъ.
   -- Ленъ большую помочь оказываетъ. Только и дышутъ льномъ. Первое дѣло -- ленъ... И подати уплачиваютъ, и хлѣбушко прикупаютъ; коли недостатокъ. Хлѣба не дюже много, овсы тоже рѣдки по здѣшнимъ мѣстамъ. На новинахъ ленъ дюжой родитъ... Трудно робить новины... Только артельныя семьи могутъ управиться съ эвтимъ дѣломъ. Таперича здѣсь больше орудуетъ на счетъ новинъ чухна. Страсть сколь идетъ таперича сюды эвтой чухны. Все землю рендуетъ... А то и на-вовся по лѣснымъ дебрямъ селится... Народъ дикой!... Нашего брата, христьянина, не оченно уважаетъ. Все больше особнякомъ. Трубочку сосетъ, да постукиваетъ въ лѣсу. Видимо-невидимо сколь эвта чухна лѣсу перевела. Ну, прямо сказать, народъ трудящій, до всего дошлый народъ... Ста-а-ра-ательный народъ... Съ собой струментъ весь привезъ, нашимъ орудовать не можетъ...
   Видя, какъ его разсказами интересуется Сергѣй Григорьевичъ, и поощряемый его вопросами, Василій далеко за полночь завелъ свою бесѣду. Акулина уже успѣла вздремнуть подъ шумокъ мужниныхъ разсказовъ. Проснувшись, она протерла глаза и, не торопясь, принялась убирать со стола, неслышно ступая босыми ногами по полу. Варя сначала внимательно слушала разсказъ Василья, но когда онъ принялся очень подробно исчислять количество копенъ на каждомъ лужкѣ и дѣлянкѣ, она стала позѣвывать. Утомленіе послѣ дороги какъ-то сразу начало давать о себѣ знать. Ломила спина, въ ушахъ звенѣло и голова сдѣлалась тяжела, какъ пудовая гиря. Варѣ захотѣлось прилечь.
   -- Сережа, пора спать. Я ужасно устала,-- рѣшилась сказать Варя, чувствуя, какъ ея тяжелыя вѣки, не слушаясь, закрываютъ глаза.
   -- Сейчасъ, Варя. Заболтались мы. Дѣйствительно пора, скоро часъ,-- отвѣтилъ Сергѣй Григорьевичъ, смотря на часы.
   Василій замолчалъ на полусловѣ и, поспѣшно вставъ, принялся суетливо таскать подушки пріѣзжихъ на полати.
   -- Сережа, мы лучше ляжемъ на лавкахъ. Ты на этой, а я на той,-- сказала Варя, указавъ на лавки, угломъ сходившіяся "подъ святыми".
   -- Хорошо. Ляжемъ здѣсь, Варя.
   На лицахъ Василья и Акулины снова появилось недоумѣвающее выраженіе. Пріѣзжіе этого не замѣтили. Разстилая шубы, пальто и простыни, они устраивали себѣ постели.
   Когда затушили лучину, Варя и Сергѣй Григорьевичъ, сильно утомленные дорогой, едва легли въ постель, моментально уснули. На полатяхъ еще долго былъ слышенъ неясный шепотъ.
   -- Изъ господъ, надо быть,-- слышался голосъ Акулины.
   -- Надо быть, изъ ихъ,-- со вздохомъ отвѣчалъ Василій и неожиданно грубо-прибавилъ:-- А ты спи!...
   

III.

   Долининъ проснулся очень рано.
   Сквозь небольшія зеленоватыя стекла оконца только что началъ пробиваться разсвѣтъ. Въ избѣ на всемъ еще лежалъ полумракъ.
   Варя спокойно спала. Подложивъ подъ голову бѣлую, нѣжную руку, она лежала вверхъ лицомъ. Ея густые черные волосы красиво разметались по подушкѣ. Ровно колыхалась высокая грудь, приподнимая тонкое полотно рубашки, но на блѣдномъ лицѣ съ закрытыми глазами было грустное, горькое выраженіе.
   "Ей снится, должно быть, нехорошій сонъ",-- подумалъ Сергѣй Григорьевичъ, съ ласковою нѣжностью смотря на Варю, и безотчетно вздохнулъ.
   Осторожно, боясь произвести малѣйшій шумъ, онъ одѣлся и вышелъ изъ избы. Свѣжій холодокъ весенняго утренника обхватилъ его тѣло. Онъ повелъ плечами и, потирая руки, посмотрѣлъ вокругъ. Бѣлая пелена снѣга покрывала всю поляну, только кое-гдѣ торчалъ черный пень или голый валунъ. Синеватое, съ темнолиловыми тонами небо низко тянулось надъ землей и словно гигантскій куполъ со всѣхъ сторонъ опускалось надъ лѣсомъ.
   "У насъ давно отсѣялись",-- подумалъ Долининъ и ему ясно представилась усадьба его отца, обильно залитая горячими ослѣпительно-свѣтлыми лучами іюльскаго солнца, смотрящаго съ высокаго, чистаго, безпредѣльнаго неба.
   Вспомнился Долинину небольшой, красивый помѣщичій домъ, спрятавшійся въ густую зелень старыхъ липъ сада; дорога у изгороди, бѣгущая подъ тѣнью развѣсистыхъ ракитъ; длинная темнозеленая полоса коноплянника, нагибающая отъ вѣтра тяжелыя лохматыя верхушки, окруженная высокою, колосистою, отливающею золотомъ рожью; бѣлая полоса гречи съ медовымъ запахомъ; фруктовый садъ съ зрѣющими, румяными яблоками и грушами.
   -- Тамъ мѣста добрѣе для землепашца,-- проговорилъ про себя Долининъ и, заслышавъ шаги, обернулся. къ нему подходилъ Василій съ топоромъ въ рукѣ.
   -- Здорово, Василій,-- сказалъ Сергѣй Григорьевичъ, снимая шапку.
   Василій, молча, низко поклонился и сталъ рядомъ съ нимъ, уставившись глазами въ одну точку.
   -- Пойдемъ-ка, Василій, посмотримъ избу,-- сказалъ Долининъ.
   Василій проворно зашагалъ черезъ дорогу и однимъ ударомъ топора отбилъ доску у двери.
   Изъ темныхъ сѣней пахнуло на нихъ сильнымъ запахомъ подвала и гнили. Они вошли въ узкую, длинную свѣтелку съ однимъ створчатымъ окномъ на улицу, съ лавками вокругъ довольно чистыхъ, хотя и старыхъ стѣнъ.
   Въ переднемъ углу, надъ большимъ столомъ, на полкѣ, затканная частою паутиной, стояли темная, покрытая черною копотью икона и обломокъ зеркала. Съ потолка свѣшивались длинныя бѣлыя нити. Въ одномъ мѣстѣ на лавкѣ разсыпана горсть муки, слѣдъ стоявшаго здѣсь когда-то мѣшка. На полу валялся засохшій вѣникъ и десятокъ желтыхъ березовыхъ листиковъ.
   -- Здѣсь можно будетъ на лѣто поселиться,-- сказалъ Долининъ, осмотрѣвъ свѣтелку.
   -- Вѣстимо,-- угрюмо подтвердилъ Василій.
   Затѣмъ они осмотрѣли избу, просторную, но темную и грязную, половину которой занимала громадная печь, зашли на скотный дворъ, куда вела низенькая дверь изъ сѣней. Черезъ полуразрушенныя ворота они вышли на улицу, заглянули въ амбаръ, чисто выметенный, безъ зернышка хлѣба, и, наконецъ, отправились смотрѣть скотъ.
   На дворѣ Василья въ разныхъ мѣстахъ стояли малорослыя, тощія до изнуренія коровы. Полузакрывъ глаза, онѣ лѣниво жевали жвачку. Худыя лошади, еле передвигая ноги, опустивъ головы, бродили по двору, пощипывая около плетня только что выбивающуюся изъ-подъ земли крапиву.
   -- Какой скотъ-то тощій... Кормы, что ли, у васъ такъ плохи?-- удивился Сергѣй Григорьевичъ.
   -- Отощалъ за зиму-то. Кормы бы ничего. Травы здѣсь бываетъ вдосталь. Нонишній годъ, дѣйствительно, что плохо было. Опять же продали по осени много, обмишурились. Недохватка вышла. Къ веснѣ-то соломой пришлось кормить.
   -- Плохо, я думаю, молоко даютъ?
   -- Какое ужь тутъ молоко. Нешто евто молочный скотъ? Это только для назему... Навозный... Есть же двѣ коровки, барыня ихъ откуда-то привела, тѣ ничего, хорошо даютъ. Вотъ одна у избы-то стоитъ, "Барыня" ей и прозвище, а другая у Егора -- "Пеструха". Добрыя коровки, Господь надъ ними... Къ вамъ онѣ перейдутъ теперича.
   Василій подвелъ Долинина къ плетню, отдѣляющему его владѣнія отъ Егоровыхъ. Изъ-за плетня дворъ Егора былъ видѣнъ какъ на ладони. Тамъ двѣ бабы подъ навѣсомъ доили воровъ.
   Угрюмый, односложно отвѣчавшій Василій, заговоривъ о хозяйствѣ, снова сдѣлался сообщительнымъ. Онъ показалъ Долинину весь скотъ, назвалъ каждую штуку по имени, разсказалъ подробно особенности и недостатки, привелъ даже нѣсколько случаевъ изъ жизни скотнаго двора: какъ отучили "Чернуху" бодаться, какъ "Пеструха" сильно тосковала "по свому мѣсту и таково жалостно ревила", назвалъ пузатаго, лохматаго "Воронка" доброю, веселою лошадкой, а рыжую, худую, съ длинною шеей кобылу -- старухой.
   -- Сѣна надо будетъ купить... Дорого здѣсь сѣно-то?-- перебилъ его Долининъ.
   -- Теперичко дорого. У Малиновскихъ можно не шибко дорого купить. Верстъ десять отъ насъ.
   -- А солома есть дворъ покрыть?
   -- Малость есть, покроемъ. Седня можно все обладить. Въ избѣ-то крыша тоже кое-гдѣ плоха,-- протекаетъ. Надо бы задѣлать. У меня есть тесницъ десятокъ... Обладимъ... Коло избы што,-- все обладимъ... Поди, работницу держать будете?-- скоро, словно вспомнивъ, спросилъ Василій.
   -- Надо будетъ,-- въ раздумьи отвѣтилъ Долининъ.
   -- Ну, ужь и дѣвку я тебѣ, Сергѣй Григорьичъ, предоставлю -- кладъ! Сирота тутъ у насъ есть -- Татьяна на Крылихѣ и боецъ-дѣвка. Дѣло у ней въ рукахъ какъ огонь горитъ. Она было ко мнѣ просилась, да у меня, признаться, ей дѣлать нечего будетъ. А дѣвка ражая, къ работѣ дюже добра.
   Разговаривая, они вышли со двора. Василій предложилъ пойти посмотрѣть поля, принадлежащія Сергѣю Григорьевичу.
   Долго бродили они по пашнямъ, лугамъ и новинамъ, оживленно бесѣдуя о дѣлахъ землепашца. Долининъ со вниманіемъ прислушивался къ сужденіямъ Василья о крестьянскомъ хозяйствѣ, о работѣ на землѣ. Онъ находилъ необходимымъ подробно ознакожиться со взглядами Василья, примѣтами, практическими указаніями о веденіи землепашества въ этомъ мало знакомомъ ему краю. Онъ вѣрилъ, что крестьянинъ, выросшій среди полей, можетъ передать ему много полезныхъ, цѣнныхъ совѣтовъ, которыхъ онъ не вычитаетъ ли въ какихъ книжкахъ о земледѣліи.
   Уже давно расползлись темно-лиловыя тучки. Съ голубаго, чистаго неба свѣтило солнце; растаяла тонкая пелена снѣга. Съ почернѣвшихъ, потныхъ полей шелъ легкій паръ.
   Усталый отъ ходьбы по кочкамъ и рытвинамъ, возвращался Долининъ домой, молча идя рядомъ съ бодро шагавшимъ Васильомъ. Въ головѣ Долинина бродили отрывки недавняго разговора. Озимая рожь посѣяна,-- значитъ, хлѣбъ на зиму будетъ. Яровые тутъ плохо доходятъ. Сѣнокосъ на Васюхиномъ лугу неважный, а у рѣчки, на Мачихѣ, Василій говоритъ, хорошій, да и большой. Ячмень не буду сѣять,-- возня съ нимъ. Посѣю лучше на новинѣ рожь. Если бы еще такихъ деньковъ пять, земля бы совсѣмъ отдохнула и пахать можно бы. Надо только лошадей купить; плугомъ на этихъ лошадяхъ нельзя хорошо пахать... Дня черезъ два-три надо будетъ въ городъ съѣздить,-- кладь придетъ, да и Валерій долженъ пріѣхать. Избу бы надо получше. Если приживусь, на будущій годъ поставлю. Тутъ лѣсу много, недорого будетъ стоить. Хорошій можно будетъ домъ поставить. Скотный дворъ отнесу на зады, ригу и амбаръ перестрою. Капиталовъ хватитъ. Съ шестью тысячами можно будетъ хорошо поставить хозяйство... Привыкнетъ ли здѣсь Варя? Низдгда не жила она въ деревнѣ. Глушь кругомъ... Молода она еще, горяча... Кипитъ у ней въ головѣ..."
   Долининъ мотнулъ головой, словно отгоняя непрошенную, назойливую мысль, и быстрѣе зашагалъ въ поселку.
   Варя уже встала и сидѣла за самоваромъ, когда вошелъ Долининъ. Въ избѣ никого не было, кромѣ нея и маленькой, чумазой дѣвчонки, спрятавшейся въ темномъ углу. Боязливо посматривая на Варю быстрыми, черными глазенками, дѣвочка жадно ѣла булку.
   Свѣжее, веселое лицо Вари съ нѣжнымъ румянцемъ на щекахъ, спокойное выраженіе ясныхъ глазъ, привѣтливая улыбка, съ которою она встрѣтила мужа, произвели на него отрадное, успокоивающее впечатлѣніе.
   -- Здравствуй, Варя,-- ласково сказалъ Долининъ, подходя къ столу и садясь рядомъ съ женой.
   Дѣвчонка, крадучись по стѣнѣ, пробралась къ двери и проворно шмыгнула въ сѣни.
   -- Куда это ты ходилъ, Сережа? Я совсѣмъ заждалась тебя,-- спросила Варя.
   -- Осматривалъ свои владѣнія и усадьбу,-- съ ироническою улыбкой отвѣтилъ Долининъ.
   -- Ну, и что же?
   -- Да какъ тебѣ сказать? Земли довольно, даже слишкомъ довольно..Надо только ее поднимать вновь. Лѣсъ хорошій, луговъ много. Климатъ суровъ -- вотъ бѣда. Да и это полгоря. А вотъ усадьба-то совсѣмъ швахъ!
   -- Мнѣ бы хотѣлось, Сережа, поскорѣе перебраться въ свою избу. Здѣсь мы ихъ стѣсняемъ.
   -- А вотъ завтра и переберемся. Сегодня кое-что тамъ прибрать надо. Только я не знаю, удобно ли тебѣ тамъ покажется? Грязновато тамъ, темно... Вообще неказисто.
   -- Полно, Сережа! Вѣдь, я знала, что не на дачу въ Павловскъ ѣду. Совсѣмъ никакихъ удобствъ мнѣ не надо, лишь бы былъ свой уголъ,-- вотъ и все!
   -- Черезъ недѣльку, другую, если будетъ тепло, можно въ свѣтелку переселиться. Тамъ довольно чисто.
   -- Вотъ и прекрасно, а пока и въ избѣ поживемъ. Не бѣда. Мнѣ даже хочется, Сережа, пожить въ избѣ, совсѣмъ такъ, какъ вотъ Василій живетъ... какъ вообще всѣ крестьяне живутъ,-- съ мечтательнымъ выраженіемъ глазъ, задумчиво отвѣтила Варя.
   -- Восторженная ты моя дѣвочка!... Дорогая ты моя!-- съ чувствомъ сказалъ Долининъ, улыбаясь счастливою улыбкой, и крѣпко поцѣловалъ жену.
   

IV.

   Въ тотъ день, когда новые обитатели Дымкова переселились въ свою избу, къ вечеру пришла изъ Крылихи Татьяна. Василій уже передалъ ей, что "рендателямъ" нужна работница. Долининъ и Варя, усталые, раскраснѣвшіеся, возились около дорожнаго сундука, доставая оттуда тарелки, чашки, стаканы и ставя ихъ на столъ. Дверь тихонько отворилась. На порогѣ показалась высокая дѣвушка въ сѣромъ камзолѣ, съ краснымъ платкомъ на головѣ. Сергѣй Григорьевичъ и Варя выпрямились и вопросительно смотрѣли на вошедшую. Она была еще очень молода, лѣтъ двадцати, не больше. Широко вспыхнувшій румянецъ и опущенныя вѣки съ большими темными рѣсницами выдавали ея смущеніе. Доброе лицо дѣвушки, съ низкимъ лбомъ, густыми, длинными бровями, небольшимъ носомъ съ горбинкой, полными щеками, красными губами, съ ямочкой на кругломъ подбородкѣ, производило очень выгодное для нея впечатлѣніе.
   Остановившись у порога, дѣвушка перекрестилась на икону и чуть слышно произнесла:
   -- Здравствуйте.
   -- Здравствуй, дѣвица,-- отвѣтилъ Долининъ.
   "Дѣвица" подняла вѣки и робко посмотрѣла на Сергѣя Григорьевича темно-синими, влажными глазами.
   -- Василій меня послалъ. Вамъ козачиху требуется?-- спросила "дѣвица" низкимъ, но звучнымъ голосомъ.
   Варя не поняла, что она спрашиваетъ, но Долининъ быстро отвѣтилъ:
   -- Да, надо.
   -- Василій вамъ сказывалъ. Я Татьяна съ Крылихи.
   -- Сказывалъ, сказывалъ. Сколько же ты въ мѣсяцъ хочешь?-- спросилъ Долининъ, внимательно осматривая Татьяну, и невольно подумалъ: "дѣйствительно, ражая дѣвка".
   -- Я такъ-то, по-вашему, не знаю. У насъ либо въ лѣто, либо на цѣлый годъ наймаютъ.
   -- А въ лѣто сколько?
   -- До Покрова, значитъ?
   -- Да, до Покрова.
   -- Рублевъ тридцать положите?-- тихо проговорила она и снова посмотрѣла на Долинина, какъ бы боясь, что она запросила слишкомъ много.
   -- Тридцать, такъ тридцать. Ладно и то,-- отвѣтилъ, сдерживая улыбку, Долининъ.
   Татьяна внимательно смотрѣла на него и тоже робко улыбнулась.
   -- Такъ я завтра утречкомъ приду совсѣмъ... Ладно, что ли?
   -- Приходи, -- отвѣтила, понявъ, наконецъ, въ чемъ дѣло, Варя.
   -- Прощайте,-- сказала Татьяна, помолчавъ, и быстро вышла изъ избы.
   Прошла недѣля. Долинины устроились кое-какъ на новомъ мѣстѣ. Сергѣй Григорьевичъ съ помощью Василія, съ грѣхомъ пополамъ, покрылъ соломой скотный дворъ, поправилъ крышу въ избѣ, починилъ сарай. Онъ весьма рьяно и горячо принялся за работу, но первое время она у него не спорилась.
   Руки плохо повиновались и все тѣло страшно уставало. Къ вечеру у него ныла поясница, ломили ноги, голова тяжелѣла. Онъ засыпалъ, какъ убитый. Вставая на другой день, онъ еле могъ поднять руки,-- такъ онѣ у него болѣли. Долининъ поднимался черезъ силу съ постели и, напившись чаю, бралъ топоръ и шелъ на работу. Сначала руки совсѣмъ отказывались повиноваться. Топоръ рубилъ невѣрно и казался неимовѣрно тяжелъ. Но мало-по-малу дѣло налаживалось, организмъ приспособлялся къ работѣ. Черезъ три, четыре дня Долининъ уставалъ уже гораздо меньше и работалъ болѣе спокойно и успѣшно. Онъ начиналъ втягиваться въ работу.
   Варя также съ горячимъ рвеніемъ принялась за хозяйство. Она усердно мыла и скоблила столы, лавки, готовила обѣдъ, полоскала бѣлье, мыла посуду, доила коровъ. Потъ лилъ съ нея градомъ. Руки покраснѣли, распухли, покрылись какою-то сыпью, но работа подвигалась медленно. Варя была совершенно неподготовлена къ жизни деревенской работницы. Ея отецъ, Павелъ Ивановичъ Коноваловъ, дворянинъ Орловской губерніи, гдѣ у него было небольшое, но доходное имѣньице, служилъ во флотѣ и имѣлъ возможность жить если не роскошно, то вполнѣ прилично, ни въ чемъ не нуждаясь. Мать и отецъ положительно обожали Варю. Ея дѣтство и юность прошли, окруженныя самыми нѣжными заботами и ласками. Ни въ чемъ никогда Варя не знала нужды, всякое ея желаніе моментально исполнялось. Ея комнатка, изящно убранная самимъ Коноваловымъ, выглядывала комфортабельно и уютно. Горничная Маша, умная, выдрессированная дѣвушка, всегда была къ ея услугамъ. И послѣ такой жизни, такой обстановки, Варя захотѣла стать работницей. Понятно, что работа шла у Вари изъ рукъ вонъ плохо,-- такъ плохо, что можно было придти въ полное отчаяніе.
   Но Варя пока не унывала и нисколько не сожалѣла о своемъ петербургскомъ житьѣ. Напротивъ, она съ непріязнью вспоминала о своей уютной, изящной комнатѣ и была глубоко убѣждена, что для "настоящей жизни по совѣсти" необходимо жить именно такъ, какъ она живетъ здѣсь, въ Дымковѣ.
   Какъ только къ "рендателямъ" пришла изъ Крылихи Татьяна, въ домѣ и на дворѣ закипѣла "заправская" дѣятельность. Татьяну не надо было понукать, не надо было указывать ей, что и какъ слѣдуетъ дѣлать. Она знала это гораздо лучше хозяевъ. Варя сначала очень удивилась, когда увидала Татьяну за работой. Она совсѣмъ не походила на ту смущенную, робкую дѣвушку, которую видѣла Варя, когда Татьяна приходила къ нимъ "найматься". Это была, дѣйствительно, "король-дѣвка", воюющая съ работой. Татьяна именно "воевала" со всякою работой,-- съ такою быстротой и энергіей она все дѣлала. Варя очень хотѣла работать, наравнѣ съ Татьяной, но съ перваго же дня она увидала, что это невозможно. Не успѣетъ Варя выдоить и одну корову, Татьяна ужь всѣхъ своихъ выдоила и принимается за ея.
   -- Оставь, оставь, Таня, я сама,-- говоритъ Варя, видя, что Татьяна садится подъ "Пеструху".
   -- Накось... полно ты... выдою... не чижало... Какъ ты доильщица?
   Варѣ приходится покориться. Она доитъ только двухъ коровъ, и ея пальцы страшно утомляются, ноги болятъ, поясница ломитъ.
   Моютъ онѣ вмѣстѣ полъ въ свѣтелкѣ. Въ то время, какъ вся красная отъ напряженія, съ головною болью, Варя вытираетъ третью половицу, Татьяна, какъ ни въ чемъ не быдала, только съ нѣсколько растрепанною головой, домываетъ уже весь полъ. И такъ во всемъ, за что бы онѣ ни взялись.
   -- Гдѣ же тебѣ съ непривычки? Что ты? Нешто осилить съ мое? Погоди, попривыкнешь, способнѣе будетъ работать,-- утѣшала Варю Татьяна, когда та жаловалась Сергѣю Григорьевичу, что ничего не умѣетъ дѣлать, что ей завидно смотрѣть, какъ легко и весело спорится работа въ рукахъ Татьяны.
   -- Не сразу, Варя, дай срокъ,-- говорилъ, добродушно улыбаясь, Долининъ и несказанно радовался, что жену такъ занимаетъ работа. Онъ самъ, какъ только пріѣхалъ въ Дымково, несмотря на нѣкоторую усталость отъ непривычнаго труда, чувствовалъ себя гораздо бодрѣе и физически, и нравственно, чѣмъ живя въ городѣ. На душѣ у Долинина было спокойно, ясно. Улеглись всевозможные сомнѣнія и вопросы, постоянно волновавшіе его тамъ въ кругу его интеллигентныхъ друзей. Эту душевную безмятежность онъ почувствовалъ какъ только на него пахнулъ смолистый запахъ лѣса и лохматыя лапы елей мягко зашептали надъ нимъ.
   Мертвая тишина Дымкова, окружающихъ его молчаливыхъ полей, глухой и постоянно ровный ропотъ еще не оглашеннаго пѣніемъ птицъ исполина-лѣса навѣвали на него радужныя мечты. Ему вѣрилось, что, наконецъ-то, такъ долго жданное нравственное удовлетвореніе найдено. Онъ въ деревнѣ, среди простаго народа. Онъ можетъ работать вмѣстѣ, наравнѣ съ нимъ,-- не такъ, какъ онъ работалъ раньше, какъ барчукѣ-любитель, а "взаправду", какъ настоящій хлѣбопашецъ. Онъ былъ глубоко убѣжденъ, что научится у народа цѣнить и любить трудъ, и въ свою очередь отдастъ народу свои знанія, постарается внести въ жизнь крестьянина идею о необходимости умственнаго и нравственнаго совершенствованія, оформитъ и освѣтитъ для крестьянина то, что въ настоящее время онъ угадываетъ только инстинктомъ.
   Проповѣдь любви, правды, проповѣдь нравственнаго самоусовершенствованія путемъ справедливыхъ поступковъ и дѣлъ, солидарность во имя добра, любви и правды, постоянная работа на этомъ поприщѣ,-- вотъ въ чемъ сила,-- думалъ Долининъ. Зажечь въ людяхъ "божественный огонь", сдѣлать ихъ "присущими божества, истинными сынами Божьими въ нравственномъ отношеніи",-- вотъ гдѣ рѣшеніе вѣковой задачи, волновавшей такъ много великихъ умовъ, заставляющей страдать безъисходною тоской такъ много чуткихъ сердецъ...
   И больше, чѣмъ когда-нибудь, вѣрилъ онъ теперь въ реальное осуществленіе, этой мечты. Вѣрилъ, самъ согрѣтый и освященный любовью къ Варѣ, во всемогущее, все сокрушающее дѣйствіе любви. Съ трогательною нѣжностью смотрѣлъ Долининъ на веселую, бодрую, работающую Варю, на эту первую прозелитку его ученія, такъ горячо, такъ беззавѣтно и искренно"отдавшуюся на служеніе его ученію -- "религіи любви".
   

V.

   Стояли теплые, солнечные дни. Земля быстро отходила. Въ низинахъ и оврагахъ побѣжали мутные ручейки. Прилетѣли грачи. Важно переваливаясь, они бродили по полямъ, оглашая окрестности рѣзкимъ, громкимъ крикомъ. Въ деревняхъ закипѣла работа. Начали поправлять сохи, налаживать бороны. Пора и за пашню приниматься.
   Долининъ съѣздилъ въ городъ. Вмѣстѣ съ багажомъ и провизіей, онъ привезъ небольшой пароконный плугъ и желѣзную борону, привелъ двухъ сытыхъ, короткошеихъ, буланыхъ лошадей, помѣсь битюка съ мѣстною породой. Василій и Егоръ, увидавъ, что пріѣхалъ Сергѣй Григорьевичъ и привелъ коней, бросили работу и подошли къ нему.
   -- Братцы, помогите мнѣ снести вещи въ избу,-- попросилъ онъ ихъ.
   Перетаскавъ, вмѣстѣ съ Долининымъ, вещи, крестьяне подошли къ телѣгѣ, гдѣ лежали плугъ и борона. Съ серьезною внимательностью разсматривали они привезенныя орудія, осторожно потрогивая то зубъ, то дышло, то лемехъ.
   -- Эвтимъ пахать будешь?-- спросилъ подошедшаго Долинина Василій.
   -- Да, а что?
   -- Ничаво. Чижало, поди, лошадей надоришь.
   -- На парѣ, вѣдь, буду пахать.
   -- На эвтихъ, что ли?
   Василій указалъ на приведенныхъ коней. Обернувъ головы, настороживъ уши и широко раздувъ нѣжно-розовыя ноздри, кони боязливо смотрѣли на людей темными, блестящими глазами.
   -- Да, на этихъ... Хороши?
   Крестьяне не сразу отвѣтили на этотъ вопросъ. Они посмотрѣли конямъ въ зубы, потрепали по шеѣ, подняли ноги и внимательно, тщательно осмотрѣли копыта, взяли почему-то поочередно каждую за хвостъ и потянули въ сторону. Затѣмъ Василій отвязалъ сперва одну, потомъ другую лошадь и, держа въ рукахъ поводъ, пробѣжалъ по улицѣ, оглядываюсь назадъ, на коня.
   -- Ничего, добрые кони,-- рѣшилъ онъ, наконецъ.-- Веселыя лошадки, Господь надъ ними.
   -- Дороги, поди?-- спросилъ Егоръ.
   -- Полтораста за пару.
   -- По конямъ и цѣна,-- сказалъ Василій, обходя кругомъ лошадей.-- На эвтихъ животахъ работать можно... Вполнѣ.
   -- Какъ въ работѣ-то, поглядимъ опосля, -- скептически-мрачно замѣтилъ Егоръ и пошелъ къ сараямъ, что-то бормоча себѣ въ бороду. Онъ, видимо, недоброжелательно относился къ новому "рендателю".
   -- Какія красивыя лошадкиI Не то что наша Рыжуха противная!-- воскликнула Варя, появляясь въ дверяхъ избы.
   Она быстро подошла къ конямъ, начала гладить ихъ гривы, трепать по шеѣ, и ей такъ захотѣлось поцѣловать ихъ гладкія красивыя морды.
   -- Рыжуха тожа... на своемъ вѣку... Рыжуха Боже мой чего видывала!... Вдосталь!-- счелъ долгомъ заступиться Василій и направился, понуривъ голову, слѣдомъ за Егоромъ.
   -- Отъ нашихъ нѣтъ письма?-- спросила Варя.
   -- Нѣтъ... А вотъ письмо отъ Валерія,-- и Долининъ подалъ женѣ конвертъ, испещренный штемпелями.-- Приготовь самоваръ, Варя. Я только лошадей поставлю, -- сказалъ онъ и повелъ подъ сарай телѣгу.
   Варя вошла въ свѣтелку и сѣла у окна. Медленно и совсѣмъ не о письмѣ думая, она начала пробѣгать глазами мелко исписанный листокъ.
   Валерій вначалѣ писалъ о дѣлахъ, о покупкѣ плуга, бороны, объ ихъ цѣнѣ, о томъ, что онъ привезетъ съ собою столярный инструментъ, затѣмъ сообщалъ кое-какія петербургскія новости объ ихъ общихъ знакомыхъ. Читая это, Варя внимательнѣе пробѣгала строчки. И вдругъ ей захотѣлось побывать хоть одинъ денекъ въ Питерѣ, все посмотрѣть тамъ, повидаться съ своими и возвратиться снова въ тихое Дымково.
   "Повидала бы папу, забѣжала бы хоть на минутку къ Галькѣ, поспорила бы съ ней. Покаталась бы на лодкѣ по взморью",-- подумала Варя и закрыла глаза, ясно представляя себѣ и Гальку въ ея тѣсной, полутемной каморкѣ, и своего отца, сидящаго съ книгой въ рукахъ у окна въ кабинетѣ, въ синихъ облакахъ сигарнаго дыма, и катанье на лодкѣ въ веселой компаніи молодежи на взморью, которое описывалъ Валерій. Задумавшись, Варя снова разсѣянно, механически прочла нѣсколько строчекъ и опомнилась на томъ мѣстѣ, гдѣ Валерій писалъ, что онъ пріѣдетъ не ранѣе, какъ черезъ недѣлю.
   "Меня задержалъ Левшинъ,-- писалъ Валерій,-- это знакомый Анны Егоровны докторъ. Онъ хочетъ пожить лѣто въ глухой деревнѣ и испытать себя на крестьянской работѣ. Несмотря на мои увѣренія, что вы будете рады ему и какъ лишнему интеллигентному человѣку, и какъ даровому работнику, онъ просилъ меня спросить васъ: не имѣете ли вы чего-нибудь противъ его пріѣзда въ Дымково? Отвѣтьте на мое имя телеграммой".
   -- Что же это за Левшинъ?-- задумчиво сказала Варя.-- Я, кажется, его нигдѣ не встрѣчала... Докторъ...
   "Что же, пускай пріѣзжаетъ; онъ намъ не помѣшаетъ",-- подумала Варя и вслухъ прибавила:
   -- И зачѣмъ это ему крестьянская работа?... Сидѣлъ бы съ своею анатоміей!...-- Сережа, ты не знаешь этого Левшина, о которомъ пишетъ Валерій?-- спросила она входящаго съ ружьемъ въ рукахъ мужа.
   -- Знаю немного... А что?-- нехотя отвѣтилъ Долининъ.
   -- Я не встрѣчала его у тебя?
   -- Не помню. Онъ рѣдко ко мнѣ заходилъ.
   -- Ты ужь отвѣтилъ, чтобы онъ пріѣзжалъ?
   -- Да, Варя. Я зналъ, что ты ничего не будешь имѣть противъ этого, потому и рѣшилъ послать телеграмму. Ѣхать въ Дымково и обратно въ городъ мнѣ не хотѣлось, да и некогда... Надо, чтобы они скорѣе пріѣзжали... За работу пора.
   -- И прекрасно сдѣлалъ,-- отвѣтила Варя.
   Ей почему-то захотѣлось, чтобы Валерій съ Левшинымъ пріѣхали какъ можно скорѣе.
   -- У насъ нѣтъ ничего поѣсть? Я что-то голоденъ, -- сказалъ Долининъ, повѣсивъ ружье и опускаясь на лавку.
   -- Какъ нѣтъ? Конечно, есть... Щи кислыя, каша гречневая, молоко... Ты голодный, Сережа, а я не догадалась накормить тебя... Хороша жена -- нечего сказать!-- весело сказала Варя и быстро вышла.
   "Щи есть, каша есть -- чѣмъ не житье?" -- мелькнуло въ головѣ Долинина, и онъ обвелъ улыбающимися глазами стѣны свѣтелки. Въ окно смотрѣло красноватое, спускающееся надъ лѣсомъ солнце. Свѣтелка смотрѣла нарядно и весело. Въ заднемъ углу, другъ противъ друга, стояли желѣзныя койки, покрытыя яркими пестрыми байковыми одѣялами. Между ними, у стѣны, исправлялъ должность ночнаго столика толстый березовый обрубокъ. Надъ койкой Вари, на двухъ большихъ полкахъ, уставлены книги; подъ ними нѣсколько симметрично прибитыхъ фотографическихъ портретовъ. На другой стѣнѣ висѣло ружье, охотничій ножъ, ягдташъ и дробница. Съ угольной полки, сіяя безмятежною любовью, кротко смотрѣлъ хорошо написанный ликъ Христа Спасителя.
   "И свѣтелка важная!... Отлично!..." -- подумалъ Долининъ и добрая улыбка скривила его губы.
   

VI.

   Варя все болѣе и болѣе свыкалась съ своимъ новымъ положеніемъ. Пока ей было совсѣмъ не скучно въ Дымковѣ. Постоянная жительница Петербурга, не ѣздившая никуда дальше Павловска, но много читавшая въ послѣднее время о деревнѣ, о народѣ и его бытѣ, она могла, наконецъ, близко, на дѣлѣ, изучить и понять этотъ интересующій ее народъ. Подъ народомъ она понимала только мужиковъ,-- громадную, необъятную массу мужиковъ, связанныхъ одною, неизвѣстною ей силой.
   Съ ранняго дѣтства Варю стали пугать мужикомъ. Она и до сихъ поръ помнитъ, какъ, гуляя съ мамой въ полѣ, около Шувалова, дѣвочкой лѣтъ восьми, она, завидя босаго человѣка въ свитѣ, бѣжала, вся трясясь отъ страха, къ мамѣ и кричала: "Мужикъ, мужикъ идетъ, мама!" Потомъ годамъ къ четырнадцати Варя отдѣлалась отъ этого страха передъ мужикомъ, но подъ именемъ народа она представляла себѣ пьяную толпу Царицына луга на масляницѣ, мимо которой она проѣзжала, катаясь съ мамой. Эта шумящая буйная толпа внушала ей какой-то инстинктивный страхъ, смѣшанный съ отвращеніемъ. Варя видѣла, что и вокругъ нея всѣ также пренебрежительно, боязливо относятся къ этой толпѣ, начиная съ мамы и кончая горничной Машей. Первою книгой, внушившею ей другія понятія о народѣ, были стихотворенія Некрасова, подаренныя отцомъ въ день рожденія, когда Варѣ минуло пятнадцать лѣтъ. Съ горячимъ увлеченіемъ, свойственнымъ ея натурѣ, запоемъ прочла Варя эту книгу. Въ ея головѣ забродили мысли, прежде никогда не приходившія ей на умъ. Многаго не поняла Варя и не могла, какъ ни старалась, понять, но за то многое она увидала совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ, чѣмъ видѣла раньше.
   Запершись въ своей комнатѣ, Варя по нѣсколько разъ прочитывала Коробейниковъ, Морозъ красный носъ, Сашу... и плакала. Плакала вмѣстѣ съ Катериной, плакала надъ могилой Прокла, гуляла вмѣстѣ съ Сашей по лѣсу, по лугамъ, тосковала съ ней, когда уѣхалъ сосѣдъ.
   Мама стала замѣчать, что Варя поблѣднѣла, часто выходитъ изъ своей комнаты съ заплаканными глазами. Она ласково спросила Варю о причинѣ ея слезъ. Варѣ почему-то стыдно было сказать, о чемъ она плачетъ. Она увѣряла, краснѣя за свою ложь, что совсѣмъ не плачетъ, что у ней просто болитъ голова. Мама показывала Варю доктору, но онъ ничего не нашелъ, кромѣ небольшаго воспалительнаго состоянія глазъ, и прописалъ какую-то водицу. Мама совершенно успокоилась и больше не трогала Вари. Придя изъ гимназіи, послѣ обѣда, Варя цѣлыми часами просиживала въ кабинетѣ отца, поглощая книгу за книгой. Папа очень одобрительно относился къ занятіямъ Вари литературой. Онъ самъ рекомендовалъ ей книги, съ удовольствіемъ бесѣдовалъ съ ней о прочитанномъ и съ гордою радостью замѣчалъ, какъ быстро умственно ростетъ и развивается Варя.
   Зароненная искра подъ вліяніемъ чтенія Тургенева, Григоровича, Толстаго, Гончарова все болѣе и болѣе разгоралась. Варя, незамѣтно для себя, получила совершенно противуположный прежнему взглядъ на народъ. Онъ сталъ казаться ей какимъ-то сказочнымъ, могучимъ богатыремъ, скованнымъ по рукамъ и ногамъ, порабощеннымъ непосильною работой, страдающимъ и тоскующимъ по широкой волѣ. Варя видѣла въ немъ невиннаго страдальца и, сама не зная какъ, полюбила созданнаго ея фантазіей богатыря-мужика. Народники-беллетристы послѣднихъ годовъ внесли въ воззрѣнія Вари много новаго. Изъ сказочнаго богатыря, закованнаго въ цѣпи, они сдѣлали громадную сѣрую массу обыкновенныхъ мужиковъ съ плотью и кровью, съ общими человѣческими недостатками и хорошими сторонами, съ нѣсколько своеобразными воззрѣніями и вѣковымъ, постояннымъ трудомъ надъ землей. Прежде фантастическій, образъ народа принялъ теперь въ глазахъ Вари опредѣленныя, вполнѣ реальныя формы. Варя еще болѣе почувствовала любви къ этому неустанно работающему, терпѣливо переносящему нужду и голодъ народу. Помочь крестьянину, облегчить его положеніе, принести ему хотя самую незначительную пользу, сдѣлаться сельскою учительницей, фельдшерицей, акушеркой -- вотъ о чемъ стала мечтать Варя.
   По выходѣ изъ гимназіи, несмотря на протесты мамы, на ея слезы, укоры и даже угрозы, Варя, съ помощью отца, добилась того, что поступила на медицинскіе курсы.
   Варя попала въ среду молодежи, которая также, какъ и она, близко принимала къ сердцу "интересы мужика".
   Сперва Варю очень занимали горячіе рѣчи, споры, толки вкривь и вкось о мужикѣ и его "горемычномъ житьѣ-бытьѣ" на студенческихъ сходкахъ, но скоро повтореніе одного и того же съ небольшими варіантами наскучило Варѣ. Кромѣ того, она почувствовала нѣкоторую рисовку, фальшивыя ноты въ горячихъ рѣчахъ кое-кого изъ ораторовъ. Ея правдивая натура запротестовала. Она ушла въ себя и рѣже стала появляться на сходкахъ.
   Въ это время Варя совершенно случайно встрѣтилась съ Сергѣемъ Григорьевичемъ Долининымъ.
   Была осень. Дождь, не переставая, лилъ уже двѣ недѣли. Варя хандрила, сидѣла, запершись дома, и даже, несмотря на свою аккуратность, не посѣщала лекцій. Галька, близкая ея подруга, приносила ей по временамъ лекціи и сообщала курсовыя и общестуденческія новости.
   -- Пойдемъ, Варя, на сходку,-- предложила Галька въ отвратительно-скучный вечеръ, когда онѣ уже цѣлый часъ молча сидѣли другъ противъ друга.
   -- Пожалуй, пойдемъ,-- машинально отвѣтила Варя.
   Ей хотѣлось подышать свѣжимъ воздухомъ, пройтись.
   Кутаясь въ пледы и шлепая по грязи, онѣ отправились черезъ Троицкій мостъ на Петербургскую сторону. Въ глухомъ, узкомъ переулкѣ, слабо освѣщенномъ рѣдкими фонарями, онѣ нашли старый, окрашенный коричневою краской одноэтажный домъ съ мезониномъ.
   -- Здѣсь!-- сказала Галька и юркнула въ калитку. Варя послѣдовала за ней. Въ темномъ углу двора, ощупью, отыскали онѣ дверь, и по шаткимъ, скользкимъ ступенькамъ крутой лѣстницы съ липкими перилами взобрались наверхъ, въ мезоницъ.
   -- Какая грязь и вонь!-- сказала Варя, поморщась.
   -- Бѣднота...-- довольно хладнокровно отвѣтила Галька.
   

VII.

   Въ большой, но низкой квадратной комнатѣ, куда вошла Варя съ подругой, сидѣло человѣкъ десять студентовъ и три молодыя женщины. Покрытая зеленымъ бумажнымъ абажуромъ лампа оставляла въ полутьмѣ лица сидящихъ вдоль стѣнъ на стульяхъ и на койкахъ людей. Только сидящій у стола Долининъ, склонившійся надъ тетрадкой, былъ ярко освѣщенъ.
   Въ комнатѣ господствовала такая тишина, словно въ ней никого не было. Варѣ показалось, что въ обращенныхъ на нее взглядахъ присутствующихъ видны досада и укоризна. Одинъ Долининъ посмотрѣлъ на нее пристальнымъ, нѣсколько удивленнымъ взглядомъ и, какъ бы смѣшавшись, опустилъ голову.
   -- Я вамъ помѣшала, господа...-- тихо, извиняясь, сказала Варя и, поспѣшно сбросивъ пальто, сѣла на стулъ у двери.
   -- Ничего, пустяки!-- торопливо отвѣтилъ Долининъ.-- Господа, вы не будете на меня въ претензіи, если я начну сначала? Тутъ не болѣе двухъ страницъ,-- несмотря ни на кого, проговорилъ онъ.
   -- Катайте сначала...-- пробурчалъ чей-то глухой голосъ въ углу.
   Долининъ повернулся на стулѣ лицомъ къ Варѣ и, взявъ въ руки тетрадку, началъ читать. Онъ былъ, видимо, смущенъ. Голосъ плохо повиновался ему, немного дрожалъ и нервно тонировалъ, то повышаясь, то понижаясь до того, что еле можно было разобрать, что онъ читаетъ.
   Варѣ было неловко за Долинина. Она слушала, опустивъ глаза и перебирая руками концы платка.
   Рефератъ Долинина начинался бѣглымъ обзоромъ современнаго положенія Россіи въ соціальномъ, политическомъ и нравственномъ отношеніи.
   Варя плохо слушала. Ее развлекала мысль о томъ, какъ неловко, должно быть, этому Долинину читать свои сокровенныя мысли передъ людьми, ему почти незнакомыми. Варя только и помнила изъ всей первой главы, что Долининъ вѣритъ въ то, что русское общество можетъ и должно перевоспитаться нравственно, что въ немъ не погасла искра добра и правды.
   "Всѣ силы надо устремить на то, чтобы эту искру раздуть въ животворное пламя. И самая благодарная почва для этого -- простой народъ, не тронутый порчей цивилизаціи, живущій на пахотѣ и связавшій съ землей всѣ свои традиціи",-- закончилъ Долининъ первую главу.
   -- Что и говорить... Искра точно есть,-- проговорилъ кудрявый блондинъ въ синей блузѣ, когда Долининъ окончилъ,-- Да не зальютъ ли окончально эту искру, прежде чѣмъ вы ее раздуете? Дѣло это гадательное...
   Варю непріятно поразилъ этотъ вопросъ, сказанный ровнымъ, холоднымъ тономъ и, какъ ой показалось, даже съ чуть сквозящею ироніей. Она посмотрѣла на вопрошавшаго и увидала блѣдное, худое лицо съ шапкой кудрявыхъ волосъ на головѣ, сѣрые, большіе глаза съ металлическимъ холоднымъ блескомъ, устремленные на Долинина, и глубокую поперечную морщинку на высокомъ съ большими залысьями лбу.
   -- Я предвидѣлъ это возраженіе и отвѣчу на него въ слѣдующихъ словахъ...-- горячась, но желая сдержаться, отвѣтилъ Долининъ, обращаясь больше къ Варѣ, чѣмъ къ блондину въ синей блузѣ.
   Варя совершенно машинально кивнула утвердительно головой я, поймавъ себя на этомъ движеніи, покраснѣла.
   Долининъ началъ вторую главу уже окрѣпшимъ, твердымъ голосомъ. Въ ней онъ подвергалъ разбору и критикѣ современныя партіи общественныхъ дѣятелей въ Россіи и за границей.
   Онъ не соглашался ни съ одной изъ партій, главнымъ образомъ, потому, что онѣ хотятъ начать постройку общественнаго зданія сверху, забывая, по его мнѣнію, что главное основаніе зданія есть фундаментъ, т.-е. народъ. "Опираясь на народъ, на его традиціи и принципы, только и можно крѣпко строить. Но для успѣшности работы, прежде всего, необходимо подготовить народъ, необходимо разлить въ немъ чувство общечеловѣческой любви и солидарности, поднять въ немъ уровень нравственныхъ и умственныхъ интересовъ. Разъ это будетъ выполнено, правильное развитіе общественнаго организма совершится само собою, безъ всякихъ насилій, естественнымъ ходомъ исторіи, которая не дѣлаетъ скачковъ".
   Такъ излагалъ Долининъ программу дѣятельности. Онъ обладалъ большою эрудиціей, много и долго занимался общественными вопросами, имѣлъ возможность прочитать массу книгъ по философіи, исторіи, политической экономіи, соціологіи, не говоря о естественныхъ наукахъ, которыя онъ зналъ, какъ спеціалистъ. Реферать Долинина пестрѣлъ отъ начала до конца всевозможными цитатами, ссылками, выдержками изъ самыхъ разнообразныхъ сочиненій.
   На Варю эта гибель цитатъ, великихъ именъ, подкрѣпляющихъ положенія Долинина, производила положительно ошеломляющее впечатлѣніе. Ей казалось, что разъ мнѣнія подкрѣпляются такими умами, какъ Спенсеръ, Льюисъ, Контъ, Кабэ, Фурьэ, Оуэнъ и другія подобныя свѣтила науки, спорить съ этимъ ей, да хотя бы и этому кудрявому блондину, по меньшей мѣрѣ, смѣло, чтобы не сказать болѣе.
   Но блондинъ въ синей блузѣ, тѣмъ не менѣе, снова пытался возражать. Долининъ опять попросилъ его обождать до окончанія всего реферата.
   -- Ладно, можно и послѣ,-- тѣмъ же ровнымъ голосомъ отвѣтилъ блондинъ и прилегъ на койкѣ.
   Долининъ началъ трактовать исторію развитія любви и солидарности въ жизни общества. Онъ находилъ, ссылаясь на историческіе факты, что весь прогрессъ общественной жизни человѣчества заключается въ болѣе и болѣе широкомъ распространеніи между людьми чувства общей солидарности и любви. Умственный прогрессъ, по мнѣнію Долинина, помигаетъ расширенію горизонтовъ, въ предѣлахъ которыхъ можетъ развиваться солидарность людей. Прогрессъ любви распространяетъ все больше и больше чувство симпатіи, сочувствія, а потому и помощи всѣмъ людямъ, какой бы народности они ни были, какую бы религію ни исповѣдовали... И чѣмъ глубже разлито въ народѣ это чувство, тѣмъ отзывчивѣе онъ въ бѣдствіямъ своихъ собратій-людей, а потому тѣмъ менѣе у него общественной несправедливости, тѣмъ совершеннѣе формы общественной жизни и, слѣдовательно, тѣмъ большая частъ народа счастлива. Нравственный прогрессъ и надо класть въ основу общественнаго устройства. Надо заботиться, прежде всего, о томъ, чтобы простой народъ, основа всякаго государства, жилъ такою жизнью, при которой возможна крѣпкая солидарность во имя любви другъ къ другу. Задача русской интеллигенціи сводится къ тому, чтобы, живя среди народа, вліять именно въ этомъ направленіи. Надо вездѣ проповѣдывать эту идею общечеловѣческой солидарности, не скрывая ни передъ кѣмъ своихъ воззрѣній. Истина не должна жить во тьмѣ. Гдѣ бы ни жилъ убѣжденный человѣкъ, онъ долженъ и дѣлами свой жизни, и проповѣдью привлекать сторонниковъ этой идеи и составлять братства для совмѣстной жизни и труда надъ землей.
   -- Возлюби, молъ, ближняго, какъ самого себя... Сними одежду и отдай неимущему... Тѣ же самыя великія истины, что говорилъ Спаситель почти двѣ тысячи лѣтъ назадъ,-- пробурчалъ пра себя блондинъ.
   Варя разслышала послѣднюю фразу и вскинула на него негодующій взглядъ. Она была въ крайне возбужденномъ настроеніи. Чтеніе Долинина, глубоко убѣжденнаго въ правотѣ своихъ воззрѣній, краснорѣчиво, вдохновенно излагающаго свои мнѣнія, новизна идей и самое лицо Долинина, блѣдное отъ волненія, съ горящими спокойнымъ огнемъ, мечтательными глазами, произвели на Варю сильное впечатлѣніе. Долининъ казался ей какимъ-то пророкомъ, духовидцемъ. Когда онъ съ протянутою впередъ рукой, съ глазами, устремленными въ одну точку, рисовалъ роскошными красками жизнь человѣчества въ то блаженное время, когда всюду, во всѣ сердца разольется всемогущее, животворное чувство любви и справедливость вступитъ въ свои права, Варѣ казалось, что она видитъ эту жизнь собственными глазами.
   Долининъ окончилъ рефератъ и остановилъ на Варѣ свой мечтательный и, какъ ей показалось, вопрошающій взглядъ.
   Словно убѣдившись, что Варя поняла его мысли, онъ улыбнулся растерянною, блаженною улыбкой.
   -- Прекрасно, прекрасно!... Великая идея!... Замѣчательно!-- слышался восторженный шепотъ вокругъ.
   Рефератъ Долинина произвелъ на всѣхъ, очевидно, весьма сильное впечатлѣніе.
   Всѣ толпились около Долинина, пожимая ему руки.
   -- Я послѣ съ вами побесѣдую объ этомъ рефератѣ, -- сказалъ блондинъ, прощаясь съ Долининымъ.-- Теперь ужь поздно, да и неудобно... Кусь много, глотъ -- ничего... Онъ теперь въ состояніи безумнаго экстаза,-- пробурчалъ онъ, надѣвая пальто и уходя. Варя снова разслышала его слова и снова вознегодовала.
   Она познакомилась съ Долининымъ. Онъ проводилъ Варю до квартиры. Всю дорогу они горячо бесѣдовали о рефератѣ.
   

VIII.

   Придя домой со сходки, Варя долго ходила изъ угла въ уголъ по своей комнатѣ. Въ ея головѣ толпилось много мыслей. Какъ ни старалась Варя привести въ систему, въ логическую связь эти мысли, онѣ не поддавались ей и толклись совершенно хаотически, такъ же внезапно исчезая, какъ невѣдомо почему появляясь. Потерявъ, наконецъ, надежду дисциплинировать свои мысли, она предоставила ихъ собственному теченію... И опять Варѣ то приходила мысль о томъ, что въ нравственномъ прогрессѣ заключается ключъ къ райской жизни на землѣ, то вдругъ вспоминалась фраза блондина въ синей блузѣ: "кусь много, глоть -- ничего"... и стальной, спокойный взглядъ его сѣрыхъ глазъ. Затѣмъ шла роскошная фантастическая картина будущей жизни обновленнаго человѣчества, а рядомъ съ ней вырисовывалось до мельчайшей подробности лицо Долинина.
   -- Галька, кажется, вмѣсто того, чтобы слушать, все больше смотрѣла на этого многоумнаго блондина. Вотъ ужь положительно не понимаю, что въ немъ интереснаго?... Ахъ, ужь эти мнѣ во всемъ сомнѣвающіеся русскіе Гамлетики! "Не зальютъ ли этой искры?"... Глупый вопросъ... Почему же глупый? Да просто потому, что глупый... Иронія въ улыбкѣ и холодъ во взглядѣ... Скажите, какъ это интересно! И почему это Долининъ такъ пристально на меня посмотрѣлъ и смѣшался, когда я вошла?... О какихъ глупостяхъ я думаю... Онъ завтра приглашаетъ меня придти къ нему. У него соберутся его друзья. Я непремѣнно пойду. Онъ замѣчательно убѣжденный человѣкъ. Я еще такихъ не видала. "Безумный экстазъ... Я съ вами послѣ побесѣдую"... Скажите, пожалуйста, какъ все это важно!... Онъ побесѣдуетъ!... И какъ не стыдно было Галькѣ все время такъ пристально, не отрываясь, смотрѣть на него? Я непремѣнно ей это скажу... А я все время смотрѣла на Долинина... На кого же мнѣ было смотрѣть, когда онъ читалъ и говорилъ?
   Дверь тихо отворилась. Въ комнату вошла мама, въ бѣлой ночной кофточкѣ, въ юбкѣ, съ чепчикомъ на головѣ. Варя не слыхала, какъ вошла мама, и, нечаянно взглянувъ на нее, отшатнулась и слабо вскрикнула.
   -- Что ты, Варя, Христосъ надъ тобой,-- боязливо откликнулась старуха и машинально перекрестилась.
   -- Ничего, мама... Я задумалась, не слыхала, какъ вы вошли,-- съ неловкою улыбкой отвѣтила Варя.
   -- Что ты ходишь тутъ, какъ звѣрь въ клѣткѣ? Что съ тобой? Всѣ ужь улеглись въ домѣ давно,-- заглядывая въ глаза Варѣ и стараясь тамъ найти отвѣтъ, говорила мама.
   -- Неужели ужь такъ поздно, мама? Который часъ теперь?
   -- Два часа третій, матушка.
   -- Не можетъ быть?! Ну, такъ я сейчасъ лягу... Я совсѣмъ не ожидала, что такъ поздно.
   -- Ахъ, Варя, ты меня ужасно безпокоишь! Такъ нельзя вести себя.
   -- Чѣмъ же, мама? Я сейчасъ ложусь спать.-- Варя быстро поцѣловала маму, думая совсѣмъ не о ней, и начала проворно раздѣваться.
   -- Прощай... Христосъ съ тобой... Спи,-- отвѣтила мама, крестя Варю, и вышла, огорченная мыслью, что дочь, навѣрное, влюблена и не хочетъ сказать этого ей, матери.
   Варя легла въ постель, долго ворочалась, осаждаемая наплывомъ всевозможныхъ мыслей, и уснула почти подъ утро.
   Во снѣ она ничего не видала, но первая мысль, какъ только она проснулась, была о Долининѣ и его рефератѣ.
   Варю совсѣмъ взяли во власть мысли Долинина о переустройствѣ жизни людей на началахъ нравственности. Онѣ ни на минуту не оставляли ея, то возбуждая вопросы, то распланировывая "программу работы", то смущая сомнѣніями, которыхъ она не могла разрѣшить. Варя шла къ Долинину, откровенно, горячо повѣряла ему свои мысли и выходила отъ него сіяющая, съ облегченнымъ сердцемъ, жизнерадостная и вдохновенная.
   Долининъ своимъ задумчивымъ, ласковымъ взглядомъ ровно блестящихъ голубыхъ глазъ, пристально устремленныхъ на нее, вызывалъ въ Варѣ какое-то восторженное настроеніе. Для нея наслажденіемъ было слушать его неторопливую, задушевную рѣчь, льющуюся прямо въ сердце.
   Послѣ бесѣды съ нимъ все становилось для нея ясно и понятно, хотя она иногда совсѣмъ не могла бы повторить себѣ его слова. Она скорѣе чувствовала, чѣмъ понимала, что онъ правъ, и ее не смущали прежнія сомнѣнія. Варя почти не говорила съ Долининымъ о чемъ-нибудь другомъ, кромѣ его теорій или, какъ онъ называлъ, религіи любви. Она желала насколько возможно яснѣе, обстоятельнѣе представить себѣ весь строй его мыслей, хотя уже съ перваго же вечера увѣровала въ непогрѣшимость его основной идеи.
   Долининъ чувствовалъ, что ему крайне пріятно говорить именно съ Варей о свой религіи любви, пріятно, что именно она соглашается съ нимъ. Онъ замѣтилъ, что никогда у него не является такъ много вдохновенія, такого обильнаго наплыва доказательствъ, какъ въ бесѣдѣ съ Варей. Въ первый же вечеръ, какъ увидалъ Долининъ Варю, онъ почувствовалъ что-то странное, необычное въ своемъ настроеніи. Сначала ему стало неловко читать при ней свой рефератъ, потомъ досадно за свою трусость передъ дѣвчонкой, наконецъ, ему почему-то страстно захотѣлось доказать именно ей, что онъ правъ въ своихъ воззрѣніяхъ. Всегда сдержанный и терпимый къ чужимъ мыслямъ и возраженіямъ, Долининъ въ этотъ вечеръ окончательно разсердился на блондина въ синей блузѣ за его попытки возражать, и очень былъ доволенъ, когда тотъ ушелъ.
   Окончивъ рефератъ и увидавъ въ глазахъ Вари сочувствіе къ его мыслямъ, онъ вдругъ обрадовался и совершенно неожиданно для себя предложилъ Варѣ проводить ее до квартиры. Чѣмъ дальше шло знакомство, тѣмъ все больше и больше видѣлъ Долининъ, что Варя для него не только "сестра по духу", но что она дорогаы близка ему сама по себѣ, какъ женщина, независимо отъ ея согласія съ нимъ во мнѣніяхъ.
   А Варя все менѣе и менѣе отдѣляла Долинина, какъ человѣка, отъ идей, имъ проповѣдуемыхъ. Ей стало казаться, что его "великія идеи", которыя она такъ полюбила, и онъ составляютъ нѣчто нераздѣльное, цѣльное. Свою любовь она перенесла и на него.
   Варя была убѣждена, что это особенное, тихое, восторженно-радостное настроеніе въ присутствіи Долинина, или когда она о немъ думаетъ, и есть любовь. Не пошлая любовь, а возвышенная, прочная, идеальная любовь женщины къ мужчинѣ.
   Варя спокойно, только съ нѣсколько учащенно-бьющимся сердцемъ, выслушала его горячее, безтолковое и длинное признаніе въ любви. Съ какою-то задумчивою торжественностью, съ мечтательнымъ выраженіемъ глазъ, Варя обѣщала быть его женой, чего бы ей это ни стоило.
   Долининъ познакомился съ семействомъ Вари и сталъ часто посѣщать ихъ домъ. Старикъ Коноваловъ съ особеннымъ удовольствіемъ зазывалъ его въ свой кабинетъ и бесѣдовалъ съ нимъ по цѣлымъ часамъ. Мама не долюбливала Долинина. Когда онъ сдѣлалъ предложеніе, какъ этого требовала формальность, мама даже рѣшительно отказала ему, говоря, что Варя еще слишкомъ молода. Варя спокойно, но твердо заявила, что если мама не согласится на ея бракъ съ Долининымъ, то она уйдетъ къ Долинину безъ всякаго брака. Мама сначала бранила Варю, потомъ умоляла, затѣмъ погрозила запереть ее въ монастырь, наконецъ, расплакалась и уступила, сказавъ, что она ничего хорошаго не ждетъ отъ этого брака, но, видя ея упрямство, умываетъ руки.
   Отецъ сказалъ, что онъ полагается на благоразуміе Вари и самъ считаетъ Долинина "славнымъ малымъ".
   Въ началѣ апрѣля, спустя полгода послѣ первой встрѣчи, Долининъ повѣнчался съ Варей и черезъ недѣлю они уѣхали изъ Петербурга въ Бугровскій уѣздъ.
   

IX.

   Сѣрыя сумерки спустились надъ Дымковомъ. Скотъ уже давно пригнали и бабы успѣли обрядиться. Мужчины тоже отработались. Митька, сынишка Егора, проскакалъ, отчаянно размахивая руками и ногами, въ поле, гоня лошадей. Варя сидѣла одна на порогѣ своей избы. Она приготовила чай и поджидала мужа. Долининъ возился въ сараѣ около сохи, придѣлывая новую обжу. Варя, сильно утомившаяся за день (она съ Татьяной мыла бѣлье), съ особеннымъ удовольствіемъ наслаждалась теплымъ, пахучимъ весеннимъ вечеромъ.
   Въ ея головѣ, тихо и плавно, какъ тучки по лазурному небу, пробѣгали мысли. Онѣ не волновали ея, не нарушали пріятной душевной тишины, бывшей у нея на сердцѣ.
   "Думала ли я годъ тому назадъ, что выйду за Сергѣя и буду жить здѣсь, въ Дымковѣ?-- проходило въ ея головѣ и Варя разсѣянно улыбалась, переводя задумчивый взлядъ ясныхъ глазъ по темной зелени опушки лѣса.-- И не воображала даже... Мечтала окончить курсъ, быть земскимъ врачомъ... И не слыхала ни про Дымково, ни про Долинина... И вотъ теперь живу здѣсь... работаю... Мужичка! И зачѣмъ все это?-- вдругъ, совершенно неожиданно пришло ей въ голову, но сейчасъ же она строго отвѣтила сама себѣ на этотъ "глупый вопросъ":-- за тѣмъ, чтобы своими руками зарабатывать хлѣбъ... За тѣмъ, чтобы крестьяне видѣли, что мы не дармоѣды. Иначе они намъ не повѣрятъ и будутъ совершенно правы. Плохой учитель тотъ, кто самъ не слѣдуетъ своему ученію. А когда же это начнется... ученье-то? Я почти не вижу крестьянъ. Сережа говоритъ, что надо сначала пріучить ихъ къ себѣ. Пожалуй, это вѣрно. А такъ все работать, таскать воду, доить воровъ...вѣдь, это, по правдѣ сказать, скучно... Непривычка... Вонъ Танѣ не скучно. Она все веселая за работой... А мнѣ ужь скучно. Только мѣсяцъ прошелъ... И какъ это все странно и скоро случилось".
   Варя не успѣла докончить своей мысли, какъ увидала, что изъ лѣсу показались на дорогѣ два человѣка. Она перегнулась впередъ и стала пристально вглядываться въ идущихъ людей. Очевидно, это были не крестьяне. Варя встала. Ей показалось, что одинъ изъ идущихъ -- Валерій; она узнала его по походкѣ.
   "Ну, конечно, это онъ!-- сказала она себѣ, замѣтивъ мѣрно махавшіяся по-военному руки.-- А другой, должно быть, Левшинъ... Они и есть!" -- и Варя пошла имъ на встрѣчу съ улыбающимся, веселымъ лицомъ. Но вдругъ по ея лицу, съ застывшею улыбкой на губахъ, пробѣжала тѣнь озабоченности, вопроса, удивленія. Въ спутникѣ Валерія она узнала блондина въ синей блузѣ. У Вари похолодѣло въ груди и ноги сами собою уменьшили шагъ, готовый остановиться. Она сдѣлала надъ собой усиліе и съ тою же улыбкой, но совсѣмъ не съ веселымъ, а скорѣе съ тревожнымъ выраженіемъ глазъ, пошла на встрѣчу Валерію, боясь чѣмъ-нибудь выдать свое тревожное настроеніе.
   -- Здравствуй, Валя!... Наконецъ-то!-- неестественно-громко сказала Варя, не доходя до него нѣсколько шаговъ.
   Валерій быстро подался впередъ, съ силой пожалъ холодную руку Вари и крѣпко поцѣловалъ ее въ самыя губы.
   -- Здравствуй, здравствуй, Варя!... Ну, что, устроились?... Какъ братъ, что?-- скоро, словно боясь опоздать, забыть, что онъ хочетъ сказать, задушевнымъ, напоминающимъ брата, только нѣсколько хриповатымъ голосомъ проговорилъ Валерій съ застѣнчивою улыбкой.-- Ты, Варя, поправилась,.поздоровѣла, загорѣла... А вотъ это Левшинъ... Рекомендую... Хозяйка здѣшняя... Варвара Павловна,-- обратился онъ къ своему спутнику.
   Левшинъ, прямо смотря въ глаза Вари, пожалъ ея руку и пробурчалъ:
   -- Здравствуйте!... Мы встрѣчались съ вами...
   -- Да... Кажется, я гдѣ то видѣла васъ,-- опустивъ глаза, отвѣтила Варя и вдругъ покраснѣла.-- Ну, пойдемте же, пойдемте, господа!... Вы, поди, проголодались, устали... Сережа васъ ждетъ, не дождется... Вотъ обрадуется, вотъ обрадуется!-- вспомнивъ, что ей надо быть любезной, скоро и громко заговорила Варя, смотря въ сторону. Она боялась, что Валерій и Левшинъ замѣтили ея смущеніе. Ей было бы очень непріятно, если бы они могли подумать, что она не рада ихъ пріѣзду.
   На порогѣ дома ихъ встрѣтилъ Долининъ. Варя взглянула на него и ей показалось, что онъ искалъ ее глазами, желая, какъ будто, узнать, что она чувствуетъ въ настоящую минуту. Варя постаралась улыбнуться ему насколько возможно веселѣе и ласково проговорила:
   -- Ну, вотъ, Сережа, и дождался!
   Долининъ молча, крѣпко обнялъ брата. На глазахъ Валерія показались слезы; онъ торопливо смахнулъ ихъ рукой и отвернулся.
   -- Здравствуйте, Левшинъ,-- привѣтливо сказалъ Долининъ, обнимая доктора.
   Они поцѣловались.
   Варя пошла въ избу, сказавъ, что она рѣшила приготовить для пришельцевъ яичницу.
   -- Что же это вы пѣшкомъ? А вещи ваши гдѣ?-- спрашивалъ Долининъ, все еще стоя въ сѣняхъ.
   -- Пожитки наши ѣдутъ на возу,-- отвѣтилъ Левшинъ.
   -- Да, братъ, съ нами было приключеніе. Мы, знаешь, наняли мужичка довезти насъ до Дымкова. Хорошо, положили вещи, сѣли, поѣхали...
   -- Что же это мы здѣсь стоимъ?... Пойдемте въ, свѣтелку,-- перебилъ Валерія Долининъ и растворилъ дверь.
   -- Да у тебя тутъ прекрасно!... Ишь ты какъ хорошо устроился!... Отлично!... Право, хорошо!-- забывъ прерванный разсказъ о своихъ приключеніяхъ въ дорогѣ, восхищался Валерій, осматривая свѣтелку.-- Вѣдь, правда, хорошо?-- обратился онъ къ Левшину съ сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ.
   -- Да, хорошо,-- отвѣтилъ Левшинъ, опускаясь на лавку и подтягивая голенища сапогъ.
   -- Садитесь, садитесь же, господа! Сейчасъ закусимъ, напьемся чайку, да и на боковую. А завтра за работу. Или, можетъ быть, вы хотите умыться сначала съ дороги? Ну, хорошо. Такъ идите въ избу, тамъ все это приспособлено,-- хлопотливо говорилъ Долининъ, переходя съ мѣста на мѣсто и неизвѣстно зачѣмъ перетаскивая съ лавки на кровать свою поддевку.
   Давно уже поужинали, отпили чай. Холодный самоваръ стоялъ на столѣ. Татьяна храпѣла въ избѣ на полатяхъ во всю носовую завертку. Пропѣли уже первые пѣтухи, а въ свѣтелкѣ все общество сидѣло около стола и бесѣдовало. Разговоръ шелъ оживленно, безъ перерывовъ, но крайне безпорядочно, перескакивая съ одного предмета на другой, теряясь въ неожиданныхъ постороннихъ вопросахъ то о томъ, то о другомъ. То сообщались политическія новости, то Варя спрашивала: "гдѣ Галька и какъ она поживаетъ?" то Валерій начиналъ высчитывать, сколько онъ потратилъ денегъ на покупку инструментовъ, и при этомъ вспоминалъ, что Анна Егоровна уѣхала въ Крымъ и онъ часть денегъ отдалъ ей на дорогу. Два раза даже между Валеріемъ, Долининымъ и Левшинымъ загорались споры, но какъ-то сами собою, недоконченные, потухали, поглощенные новыми разсказами Валерія.
   Долининъ, наконецъ, напомнилъ, что пора спать. Всѣ словно только и ждали этого. Съ удовольствіемъ разбрелись всѣ по своимъ угламъ, желая какъ можно скорѣе отдохнуть, растянувшись на постели.
   "Вотъ странно... Этотъ самый блондинъ и есть Левшинъ",-- подумала Варя, закрываясь одѣяломъ, и сейчасъ же уснула.
   

X.

   Поздно на другой день проснулись дымковскіе "рендатели". Было уже часовъ семь утра, когда Долининъ торопливо вскочилъ съ постели и началъ одѣваться.
   "Проспалъ!... Экое свинство!... Солнце, поди, ужь высоко взошло!" -- подумалъ Долининъ и подошелъ къ постели Вари. Она сладко спала, разметавъ поверхъ одѣяла руки и повернувъ на бокъ голову. Глубоко-спокойное, безмятежное выраженіе застыло на ея загорѣломъ и нѣсколько загрубѣвшемъ лицѣ.
   Долининъ вспомнилъ почему-то первое утро въ Дымковѣ. Ему ясно представилась Варя съ блѣднымъ, нѣжнымъ лицомъ, съ раскинутыми по подушкѣ черными кудрями, вспоминалось ему страдальческое выраженіе ея лица, нѣжная бѣлизна рукъ и поперечная морщинка на лбу.
   -- Дорогая, -- чуть слышно проговорилъ онъ, смотря на ея руки, по кисти словно обтянутыя коричневыми перчатками. Ему страшно захотѣлось поцѣловать эти загрубѣвшія, черныя, "рабочія" руки Вари, но онъ побоялся разбудить ее. Какъ прикованный, онъ стоялъ около ея постели и, съ стѣсненнымъ въ груди дыханіемъ, смотрѣлъ въ лицо Вари. Почувствовавъ, вѣроятно, на себѣ его пристальный взглядъ, Варя открыла глаза и быстро приподнялась на кровати.
   -- Я проспала, Сережа, да?... Гдѣ Таня?... Левшинъ уже ушелъ на работу?... Какая я соня!-- скоро заговорила Варя, совершенно по-дѣтски протирая глаза руками.
   -- Мы всѣ проспали, Варя... Я только что всталъ... А Валерій съ Левшинымъ, вѣроятно, еще спятъ.
   -- Спятъ?... Прекрасно!... Иди, буди ихъ, а я одѣнусь и приготовлю вамъ молоко къ завтраку.
   -- Дѣльно, Варя,-- отвѣтилъ Долининъ и, поцѣловавъ руку жены, вышелъ изъ свѣтелки.
   Левшинъ и Валерій уже встали. Когда въ избу вошелъ Долининъ, ихъ тамъ не было. Разрумяненная Татьяна стояла у пылающей печи, облокотясь на ухватъ.
   -- Что, наши работники дрыхнутъ, поди?-- улыбаясь, спросилъ Долининъ Татьяну.
   -- Работники-то не въ хозяевъ вышли. Позаботливѣе будутъ,-- серьезно, недовольнымъ голосомъ отвѣтила она.
   -- Гдѣ же они?
   -- Одинъ вотъ огородъ поливаетъ, а кудластый съ Егоромъ подъ сараемъ никакъ калякаетъ... Поршни никакъ у него торгуетъ.
   -- Вотъ такъ молодцы!
   -- Извѣстно... Не вамъ чета... Только и знаете нѣжитесь съ женушкой!... Нешто это порядокъ... до какихъ поръ дрыхнете? Чай, работа-то не ждетъ! Упустишь время-то, а тамъ не ухватиться будетъ,-- ворчливо, раздраженно говорила Татьяна, энергично двигая чугуны и горшки.
   -- Больно ты строга сегодня,-- неловко улыбаясь, отвѣтилъ Долининъ, чувствуя себя пристыженнымъ и удивляясь необычно грубому тону Татьяны.
   Никогда еще она такъ съ нимъ не разговаривала, и Татьяна сама не понимала, откуда у ней явилась эта озлобленность и такая смѣлость съ Долининымъ, котораго она все время чуждалась и даже побаивалась.
   "Что эвто мнѣ подѣялось?-- говорила она сама съ собой по уходѣ Долинина.-- Мнѣ-то что за печаль? Онъ хозяинъ. Какъ бы, гляди, не осерчалъ взаправду... Больно сердце у меня неуимчиво... Дѣло стоитъ, а они нѣжатся... Тьфу ты, провалъ ихъ возьми совсѣмъ!... Ну, и пущай!-- и Татьяна съ раздраженіемъ безъ надобности двигала съ одного мѣста на другое чугуны, поправляла дрова и все ворчала себѣ подъ носъ какія-то невнятныя фразы, среди которыхъ часто слышались слова: "Черти... а я-то дура... ну, и пущай... Все не какъ у добрыхъ людей... Нехристи!... Да, право, нехристи!"
   Варя одѣлась, оправила постель, сходила въ погребъ, принесла оттуда два горшка холоднаго молока и, поставивъ ихъ на столѣ въ свѣтлицѣ, отправилась въ избу за хлѣбомъ и стаканами.
   -- Здравствуй, Таня,-- привѣтливо сказала Варя, входя.-- Коровъ-то подоила?
   -- Нѣтъ, васъ буду дожидаться.
   Варя удивленно посмотрѣла на Татьяну и ничего не сказала. Захвативъ хлѣбъ и стаканы, она пошла въ свѣтелку. Долининъ и Валерій уже сидѣли за столомъ.
   -- Какъ у васъ тутъ превосходно!... Какъ хорошо!-- встрѣтилъ Варю съ неподдѣльнымъ восторгомъ Валерій.-- Я просто не могу опомниться... Проснулся я, осмотрѣлся кругомъ и, право, мнѣ представилось, что я гдѣ-то въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ. Я, вѣдь, никогда не жилъ въ деревнѣ.
   -- Погоди, братъ, не то запоешь, какъ запряжемъ тебя въ работу, погоди,-- шутливо отвѣтилъ Долининъ.
   -- Что же это Левшинъ не идетъ?-- озабоченно спросила Варя, нарѣзывая большіе ломти хлѣба.
   -- Онъ сейчасъ. Я его звалъ,-- сказалъ Долининъ.
   -- Я уже полилъ огородъ, Варя... Ты знаешь?... Утро сегодня было такое восхитительное. Когда я вышелъ изъ избы, мнѣ показалось, что вся трава сырая,-- такъ сильно она была покрыта росой... И лѣсъ весь былъ окутанъ легкимъ туманомъ... Громадное, красное, огненное солнце, сквозь туманъ, казалось такъ близко, что до него можно было рукой достать... Чудо что такое!-- восхищался Валерій.
   -- Ну, пошелъ, пошелъ!... Поэтъ!-- добродушно улыбаясь, отвѣтилъ Долининъ.
   Въ свѣтелку вошелъ Левшинъ. Варя посмотрѣла на него и съ перваго взгляда не узнала его.
   Левшинъ надѣлъ синюю пестрядиную рубаху и такіе же порты. На ногахъ у него были новые поршни. Расчесанные съ проборомъ по срединѣ волосы закрывали съ боковъ лобъ и придавали его лицу простоватое выраженіе.
   -- Батюшки, я васъ не узнала!... Какой вы...-- съ вниманіемъ разсматривая Левшина, сказала Варя и невольно подумала: "Онъ гораздо симпатичнѣй теперь, чѣмъ тамъ, въ синей блузѣ".
   Долининъ протянулъ руку Левшину и сухо сказалъ:
   -- Здравствуйте!
   Ему, очевидно, не нравился крестьянскій костюмъ Левшина, и въ головѣ его вертѣлся вопросъ:
   "И къ чему этотъ маскарадъ?"
   Валерій, напротивъ, непремѣнно хотѣлъ достать себѣ точно такой же нарядъ.
   -- Это, просто, восхитительно!... И какъ практично!... Варя, скажи, пожалуйста, здѣсь можно гдѣ-нибудь купить такую рубашку?
   -- Вѣроятно, можно. Это надо спросить у Тани. Она знаетъ.
   -- Спроси, пожалуйста.
   -- Позавтракаемъ, господа, да и за работу,-- перебилъ восторги брата Долининъ.-- Мы съ тобой, Валерій, сходимъ за лошадьми. Они тутъ недалеко въ лѣсу пасутся, на опушкѣ. А вы, Левшинъ, вытащите изъ-подъ сарая двѣ бороны. На первый разъ я дамъ вамъ легкій трудъ... Полоску надо взборонить подъ яровое... Самъ я буду пахать плугомъ на буланыхъ, а ты, Валерій, если хочешь, бери соху. Тамъ около меня, недалеко, есть полянка. Надо второй разъ ее вспахать... Я тебѣ покажу какъ... И лошадь дамъ смирную и привычную... Старинный пахарь... Она сама тебя научитъ, какъ пахать надо. Ты только соху держи.
   -- Отлично!... Прекрасно!... Пойдемъ!... Я готовъ!-- сказалъ Валерій, быстро прожевывая кусокъ хлѣба и запивая молокомъ.
   -- Экій ты рьяный!... Дай срокъ, не сбей съ ногъ!-- отвѣтилъ Долининъ и вмѣстѣ съ братомъ вышелъ изъ свѣтелки.
   Варя осталась съ глазу на глазъ съ Левшинымъ. Ей почему-то сдѣлалось неловко. Она хотѣла что-нибудь сказать ему, спросить, но, какъ на зло, ничего не приходило ей въ голову. Варя торопливо допивала свой стаканъ молока, изрѣдка бѣгло посматривая на Левшина.
   Онъ задумчиво, понуривъ голову, сидѣлъ надъ столомъ, сосредоточенно смотря въ стаканъ и, не торопясь, доѣдалъ ломоть хлѣба. Русыя кудри спустились ему на глаза. Что-то сосредоточенное, грустное было въ его лицѣ и во всей его фигурѣ.
   -- Вы не хотите еще молока?-- спросила Варя и, сама не понимая почему, сконфузилась.
   -- Нѣтъ, спасибо, не хочу,-- отвѣтилъ Левшинъ и, несмотря на нее, тряхнулъ кудрями, надѣлъ картузъ и вышелъ.
   "Онъ какой-то-странный,-- подумала Варя, прибирая на столѣ посуду.-- Что-то въ немъ есть такое... особенное".
   Черезъ часъ Левшинъ понуро шагалъ съ бороной по вспаханному полю. Лѣнивая Рыжуха еле-еле передвигала ноги. Сначала его занимала работа. Онъ со вниманіемъ слѣдилъ за бороной, боясь оставить огрѣхъ. Но когда онъ убѣдился, что Рыжуха лучше его знаетъ свое дѣло и идетъ, какъ по ниткѣ, Левшинъ сталъ глазѣть по сторонамъ и тихонько про себя насвистывать пѣсенку. Поразительная тишина охватила его со всѣхъ сторонъ. Ему стало какъ-то неловко одному среди поля, окруженнаго кольцомъ неподвижнаго, нѣмого лѣса. Какое-то неизвѣданное, небывалое, сладкое и какъ будто нѣсколько грустное настроеніе охватило Левшина.
   -- Ахъ, какъ хорошо!-- сказалъ онъ съ чувствомъ облегченнаго вздоха, и на его глазахъ навернулись слезы.
   Это его раздосадовало.
   "Что еще за елейность такая?...-- подумалъ онъ и, сильно ударивъ неповинную ни въ чемъ Рыжуху, громко сказалъ:-- къ чорту!"
   

XI.

   Черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Дымково Левшинъ побывалъ у Василья и у Егора. Познакомившись съ ихъ семьями, онъ довольно подробно узналъ отъ крестьянъ условія жизни арендаторовъ и мѣстныхъ мужиковъ въ этомъ краѣ. Съ большимъ интересомъ онъ разспрашивалъ про жизнь окрестныхъ деревень, про помѣщиковъ-сосѣдей, про ихъ порядки и отношенія къ крестьянамъ. Василій и Егоръ сами очень интересовались всѣмъ этимъ и потому не видѣли ничего удивительнаго въ томъ, что и Левшинъ этимъ интересуется. Изъ его разговоровъ они заключили, что онъ тоже хочетъ арендовать землю поблизости отъ нихъ, и указали ему свободный участокъ верстахъ въ пяти отъ Дымкова.
   Умѣнье ли обращаться съ народомъ, простой ли "ихній" костюмъ помогли Левшину, кто знаетъ, но только крестьяне признали его за своего человѣка. Они не чуждались его, не заподозривали въ немъ съ перваго раза барина и откровенно, какъ съ своимъ братомъ, бесѣдовали съ нимъ.
   Даже Егоръ, угрюмый и недовѣрчивый мужикъ, и тотъ охотно калякалъ съ Левшинымъ слегка въ поучительномъ, впрочемъ, тонѣ. Левшинъ былъ гораздо моложе его и потому, конечно, по мнѣнію Егора, нуждался "въ наукѣ". И Егоръ не прочь былъ поучать Левшина, видя, что тотъ со вниманіемъ слушаетъ и принимаетъ его совѣты.
   Добродушный Василій съ перваго же раза полюбилъ Левшина и, встрѣчая его, обыкновенно радостно улыбался, кивая ему головой.
   -- Здравствуй, Алеха!-- кричалъ онъ ему издали.-- Какъ дѣла?
   -- Ничего, живетъ,-- отвѣчалъ, улыбаясь, Левшинъ.
   -- На праздникъ въ Лепехину идемъ, что-ль?
   -- И очень просто. Съ чего не идти? Идемъ!
   -- Ну, ужъ и пиво у нихъ... важнецкое!
   -- Ладно, ладно, пойдемъ!
   "Эка парень какой умный, да привѣтливый",-- думалъ послѣ такой встрѣчи Василій.
   И бабы дымковскія, и ребятишки не чуждались Левшина, какъ они чуждались другихъ пріѣзжихъ "рендателей". Одна только Татьяна не долюбливала за что-то Левшина, называла его кудластымъ и почти не разговаривала съ нимъ. Варя, внимательно присматривавшаяся къ Левшину, была нѣсколько удивлена. Ей казалось страннымъ, почему онъ, такой несообщительный съ своими товарищами, такъ быстро сошелся крестьянами и завоевалъ ихъ симпатіи..
   Какъ-то вечеромъ, въ субботу, когда всѣ сидѣли въ свѣтелкѣ за самоваромъ, Варя завела разговоръ, объ ихъ отношеніяхъ къ крестьянамъ. Ей давно хотѣлось поговорить объ этомъ вопросѣ съ мужемъ, но все какъ-то не удавалось: то ему было некогда, то она была "не въ разговорномъ настроеніи".
   -- Скажите, пожалуйста, Левшинъ, чѣмъ это вы приворожили къ себѣ весь поселокъ?-- обратилась къ нему Варя.
   -- Будто приворожилъ? Не думаю,-- усмѣхнулся Левшинъ.
   -- Нѣтъ, серьезно... Я совершенно не понимаю, почему дымковцы чуждаются насъ, сторонятся и даже какъ будто не долюбливаютъ. За что -- не понимаю.
   -- Что они чуждаются до нѣкоторой степени насъ, это правда, но чтобъ они нехорошо относились къ намъ, я этого не думаю,-- недовольнымъ тономъ возразилъ Долининъ.
   -- Да, конечно, это тебѣ, Варя, такъ кажется,-- поддержалъ Долинина Валерій.
   -- А я положительно въ этомъ убѣждена... И вы меня ничѣмъ не разувѣрите. Вѣдь, я же не слѣпая, наконецъ, я вижу.
   -- Позволь, позволь, Варя!-- прервалъ ее мужъ.-- Почему же, наконецъ, ты это думаешь?
   -- Какъ сказать -- почему? Это довольно странный вопросъ. Конечно, я не имѣю крупныхъ фактовъ. Но, вѣдь, это видно, Господи Боже мой, это сейчасъ чувствуется.
   -- Я этого не вижу, -- очевидно, волнуясь, но сдерживаясь, отвѣтилъ Долининъ.
   -- Ты не видишь этого, Сережа, потому что ты не хочешь этого видѣть. Ты такъ увлекся своимъ хозяйствомъ, работой, что совсѣмъ не замѣчаешь окружающихъ тебя людей.
   -- Ты ошибаешься, Варя.
   -- Ну, хорошо, ты говоришь, я ошибаюсь. Прекрасно. Спросимъ вотъ его... Вотъ онъ безпристрастно намъ скажетъ.
   Варя начинала горячиться. Очевидно, вопросъ задѣлъ ее за живое. У ней на лицѣ вспыхнулъ румянецъ и глаза заблестѣли яркимъ огонькомъ.
   -- Левшинъ, будьте добры, скажите откровенно, права ли я, или нѣтъ?
   -- Мнѣ кажется, да.
   -- Что же, они вамъ это высказывали?-- съ видимымъ интересомъ спросилъ Долининъ.
   -- Вотъ видишь, не одна я говорю это... Онъ посторонній человѣкъ,-- побѣдоносно произнесла Варя.
   -- Почему же ты думаешь, что онъ въ этомъ вопросѣ...-- началъ Валерій.
   -- Погоди, Валерій, это не идетъ къ дѣлу, -- перебилъ его братъ.-- Объ этомъ вопросѣ надо потолковать серьезно. Это очень важное открытіе... Я не думаю, впрочемъ, что это такъ.
   -- И очень заблуждаешься!-- подхватила Варя.-- Ты только посмотри, какъ они къ тебѣ относятся и какъ къ Левшину.
   -- Ну, какъ же? Объясни.
   -- Вѣдь, это трудно сказать... Ну, какъ? Къ тебѣ относятся они какъ къ чужому человѣку, а къ нему -- какъ къ своему брату-муживу. Что-то задушевное есть въ ихъ отношеніяхъ къ нему.
   -- Мнѣ думается, что въ данномъ случаѣ вы нѣсколько преувеличиваете, Варвара Павловна. Отношенія ихъ къ вамъ и ко мнѣ, дѣйствительно, нѣсколько разныя. Ко мнѣ они относятся какъ къ работнику, а къ вамъ -- какъ къ хозяевамъ, да еще городскимъ людямъ.
   -- Я ужь не знаю тамъ, какъ все это объяснить. Можетъ быть, вы и правы, Левшинъ. Но, насколько я наблюдала... насколько я думала объ этомъ... Надо вамъ сказать, что меня очень огорчало ихъ отношеніе ко мнѣ... и вообще къ намъ. Но я не могла понять, отчего это? Но теперь...
   -- Теперь ты, наконецъ, поняла?
   -- Да, мнѣ кажется, что теперь я могу объяснить себѣ это... Хотя и не вполнѣ, можетъ быть... Дѣло въ томъ, что мы относимся къ нимъ до нѣкоторой степени свысока.
   -- Ну, ужь меня, Варя, въ этомъ ты никакъ не можешь упрекнуть,-- нѣсколько обиженно возразилъ Долининъ.
   -- Я не говорю, Сережа, что ты это сознательно дѣлаешь. Нѣтъ, конечно. Но это само собой какъ-то выходитъ. Ты мало входишь въ ихъ мелочные ежедневные интересы, мало интересуешься ими и ихъ жизнью. Я знаю, тебя интересуетъ народъ, его воззрѣнія, его вѣрованія, его жизнь, но это все какъ-то отвлеченно, умственно. Поэтому ты и не входишь въ интересы Василія, Егора... Сами по себѣ, отдѣльно, мнѣ кажется, они тебя мало интересуютъ... Ты вообще -- теоретикъ.
   -- Варя, Варя! Что ты говоришь?... Какіе абсурды, какія нелѣпости!-- не выдержалъ Долининъ и даже вскочилъ съ лавки и близко подошелъ къ женѣ.
   -- Ты ошибаешься, Варя!-- горячо подтвердилъ Валерій.
   Левшинъ съ интересомъ слѣдилъ за горячею рѣчью Вари, задумчиво, любуясь, смотря на ея лицо и пощипывая бородку.
   -- Скажи, пожалуйста, съ чѣмъ же это вяжется, Варя?-- горячо возражалъ Долининъ.-- Если бы я былъ теоретикъ, съ какой стати я поѣхалъ бы сюда пахать землю? Съ какой бы стати я жилъ въ этой грязной хатѣ? Напротивъ, я не могу по натурѣ быть теоретикомъ. Я сейчасъ же стараюсь свои убѣжденія провести въ жизнь... Я не только умственно, отвлеченно желаю добра людямъ... я, какъ умѣю, какъ могу, работаю для осуществленія своихъ идей, провожу ихъ въ жизнь.
   -- Да, конечно, все это такъ... Я, можетъ быть, не такъ выразилась. Я нисколько не отрицаю въ тебѣ желанія помочь людямъ. Но... какъ бы это тебѣ сказать?... Право, я не могу этого хорошо объяснить... Да, ты проводишь въ жизнь свои идеи, ты работаешь для ихъ осуществленія, но съ людьми-то, съ живыми людьми ты не умѣешь сходиться просто.
   -- Ты глубоко ошибаешься, Варя. Я, дѣйствительно, не хочу входить съ ними съ перваго же раза въ панибратство. Да это и не нужно. Я хочу, чтобъ они меня узнали на дѣлѣ... видѣли во мнѣ не болтуна, а дѣйствительно серьезнаго человѣка. Мнѣ нужно, чтобъ они безусловно вѣрили мнѣ. И я убѣжденъ, что добьюсь этого. Не сразу, конечно, не сегодня. Но я, вѣдь, жить съ ними думаю. И время покажетъ: правъ ли я, или нѣтъ? А спорить объ этомъ теперь я не стану. Это, по моему мнѣнію, безполезный споръ, -- съ раздраженіемъ окончилъ Долининъ и, насупившись, замолчалъ.
   Всѣмъ вдругъ стало неловко. Валерій какъ-то нервно улыбался, покачиваясь на табуретѣ; Варя стучала чайною ложечкой по столу, ни на кого не глядя и хмуря брови. Левшинъ, громко прихлебывая, пилъ чай, со злобой думая, зачѣмъ это понадобилось Варварѣ Павловнѣ затѣвать этотъ разговоръ и впутывать въ споръ его?
   "Однако, какіе самолюбцы всѣ эти пророки!" -- подумалъ Левшинъ, взглянувъ мелькомъ на лицо Долинина.
   

XII.

   Было воскресенье.
   По свѣжему утреннему воздуху ясно доносился до Дымкова звонъ надтреснутаго колокола изъ погоста Нагорья.
   Левшинъ вышелъ изъ избы и остановился, не то прислушиваясь, не то раздумывая. Въ красной рубахѣ, въ плисовыхъ шароварахъ, заправленныхъ въ сапоги съ бутылками, съ накинутою на плечи синяго сукна поддевкой и съ картузомъ на бекрень, онъ имѣлъ видъ бойкаго рабочаго ткача изъ-подъ Москвы.
   -- Гдѣ это къ обѣднѣ звонятъ?-- спросилъ Левшинъ быстро проходившую мимо него празднично-разряженную, рябую, толстую дѣвку, дочь Егора.
   -- На погостѣ,-- отвѣтила дѣвушка такимъ тономъ, какъ будто онъ спрашивалъ ее шутя. Глядя въ сторону, она перебирала рукой вышитый конецъ передника.
   -- Это по дорогѣ въ городъ, что ли?
   -- Вѣстимо... Въ Нагорьѣ благостятъ,-- улыбаясь, отвѣтила дѣвушка и, грузно ступая босыми ногами и покачивая бедрами, ушла въ избу.
   Левшинъ неторопливою, ровною походкой зашагалъ по дорогѣ въ Нагорье и скоро скрылся на опушкѣ.
   Лѣсъ становился все крупнѣе и крупнѣе, все выше и выше.
   Левшинъ невольно всматривался въ громадныя, столѣтнія сосны съ красными, ровными стволами, съ ушедшими подъ облака зелеными шапками. Ему становилось жутко одному въ этомъ таинственно-молчаливомъ лѣсу, безъ малѣйшаго живаго звука. Онъ казался самъ себѣ слабымъ, беззащитнымъ существомъ и его оскорбляло это невольное, инстинктивное чувство страха. Онъ попробовалъ запѣть, но звуки пѣсни еще болѣе непріятно подѣйствовали на него; голосъ несмѣло и дрожа выводилъ какія-то невѣрныя, тоскливыя ноты. Левшинъ замолчалъ и посмотрѣлъ вверхъ.
   Надъ нимъ виднѣлся клочокъ синяго, высокаго неба съ легкими, ажурными, тающими облаками.
   "Хоть бы скорѣе выйти на волю",-- подумалъ Левшинъ и сталъ прислушиваться, далеко ли слышенъ звонъ? Ни звука не доносилось ни откуда. Левшинъ зашагалъ быстрѣе, рѣшивъ думать о чемъ-нибудь для него въ настоящее время интересномъ, важномъ.
   "О чемъ же я стану думать? Что для меня теперь важно?-- задалъ онъ себѣ вопросъ.-- Вотъ хотя бы о моемъ пріѣздѣ сюда, въ Дымково... Хорошо ли я сдѣлалъ, что пріѣхалъ сюда?... Конечно, хорошо... Странные вопросы мнѣ приходятъ въ голову... Да и что спрашивать: хорошо ли, дурно ли?... Это было необходимо для дѣла -- вотъ и все... Ладно еще, что представился такой случай... Хоть немного пріобыкну здѣсь къ крестьянамъ, къ ихъ обиходу, къ работѣ... Побуду до осени, а тамъ айда шагать на Волгу!"
   Какъ только въ головѣ Левшина промелькнула мысль о путешествіи по Волгѣ, онъ моментально вспомнилъ свой родной маленькій городокъ, прилѣпившійся на крутомъ берегу въ низовьяхъ красавицы Волги.
   Ясно всталъ передъ его глазами длинный рядъ деревянныхъ домишекъ ихъ улицы... Желтая соборная церковь на площади, поросшей мелкою кудрявою травкой... Кладбище на горѣ, у зеленой дубравы... Часто ходилъ онъ съ мамой гулять на кладбище, гдѣ мама такъ горько плакала надъ могилой подъ чернымъ съ жестяною дощечкой крестомъ... "Здѣсь лежитъ прахъ титулярнаго совѣтника Никанора Левшина",-- припомнилась ему надпись на жестяной дощечкѣ.
   "И мама лежитъ теперь тамъ, рядомъ съ нимъ, на этомъ жа кладбищѣ на горѣ",-- подумалъ Левшинъ и слезы застлали его глаза.
   Онъ вытеръ глаза рукавомъ рубашки и постарался думать о другомъ. Но воспоминанія, разъ всплывшія наружу, обступили его со всѣхъ сторонъ. Цѣпляясь другъ за друга, появляясь, неизвѣстно почему, они рисовали все новыя и новыя картины изъ его дѣтства. И грустно, и радостно было ему отъ этихъ картинъ давно минувшаго, хотя въ нихъ самихъ не было ничего ни грустнаго, ни радостнаго. Вспоминалась Левшину широкая, широкая синяя Волта... Горы высокія, всѣ въ яркой, густой зелени на той сторонѣ рѣки... Обрывистый городской берегъ въ дырочкахъ, куда влетали и вылетали сотни стрижей съ пискомъ и суетливымъ проворствомъ... Вспомнилъ онъ, какъ вмѣстѣ съ мальчишками-товарищами онъ доставалъ стрижиныя яйца, какъ разъ вытащилъ голенькаго маленькаго стриженка съ большимъ желтымъ клювомъ и какъ ему жалко стало этого стриженка. Потомъ ему вспомнился первый день въ школѣ, потомъ другой день, когда его въ классѣ больно укусила оса и онъ заплакалъ, а учитель назвалъ его рёвой. Вспомнилась ему дѣвочка Глаша, съ которой онъ тайкомъ отъ своихъ товарищей, "чтобы не засмѣяли", ходилъ купаться, потому что она боялась... Мелькнуло передъ нимъ ея личико круглое, бѣлое, съ вздернутымъ носикомъ, съ льняными мелкими завитками волосъ, съ голубыми глазками...
   "А, вѣдь, я сильно любилъ Глашу, должно быть?... Какъ я плакалъ о ней, когда уѣзжалъ съ мамой въ гимназію,-- подумалъ Левшинъ. И внезапно имъ овладѣло какое-то безпокойство... Все было такъ хорошо, отлично, спокойно... И вдругъ теперь, вотъ сію минуту, выплыло наружу что-то такое неожиданное, волнующее и какъ будто пріятное, и, въ то же время, тяжелое, мучительное...
   "Варвара Павловна... вотъ, что меня теперь безпокоитъ... Это совсѣмъ скверно... И подло, и глупо... Не можетъ нашъ братъ видѣть смазливой рожицы... Да и не въ томъ дѣло... Зачѣмъ я самъ на себя клевещу? Не въ рожицѣ тутъ дѣло, а въ человѣкѣ... Вотъ въ чемъ... Въ человѣкѣ... Ну, и чортъ съ нимъ совсѣмъ... Перемелется -- мука будетъ!" -- вслухъ громко произнесъ послѣднія двѣ фразы Левшинъ и почувствовалъ, что онъ вретъ, что это для него совсѣмъ не чепуха, что теперь это постоянно будетъ безпокоить его.
   "Поэтому я спрашивалъ себя: хорошо ли я сдѣлалъ, что пріѣхалъ въ Дымково? Она, кажется, не довольна моимъ пріѣздомъ",-- думалъ Левшинъ.
   "Ахъ, все это чепуха и пустяки!" -- снова громко сказалъ онъ и очень обрадовался, увидавъ впереди узкій просвѣтъ.
   Левшинъ прибавилъ шагу и вышелъ на просторъ.
   Дорога по зеленѣвшему, поросшему мелкимъ кустарникомъ скату спускалась внизъ. Влѣво отъ нея лежало большое, синее, овальное озеро, обрамленное изумрудными, ровными берегами. Спокойное и ясное, оно лѣниво нѣжилось подъ горячими лучами солнца. Дорога, обогнувъ озеро, круто поднималась набору, среди то черныхъ, то бурыхъ, то подернутыхъ первою зеленью озимыхъ полей, и взбѣгала на широкую площадь, гдѣ стояла небольшая каменная, обнесенная зеленою оградой церковь и группа домиковъ.
   Повеселѣло у Левшина на душѣ. Онъ уже ни о чемъ не думалъ. Внимательно всматриваясь въ открывшуюся передъ нимъ картину, онъ восхищался ея красотами.
   Левшинъ пришелъ въ церковь, когда уже звонили къ "Достойно".
   Народъ сплошь, до самыхъ дверей, наполнялъ церковь. Левшинъ сталъ у самаго входа и перекрестился. На него пахнулъ удушливый, тяжелый запахъ деревенской церкви. Кругомъ Левшина стояли степенные мужики въ коричневыхъ кафтанахъ, подпоясанныхъ красными кушаками, съ потными лицами и густо намасленными волосами. Впереди себя онъ видѣлъ все тѣ же рыжія, черныя, бѣлокурыя намасленныя головы въ перемежку съ красными платками бабъ.
   Всматриваясь въ этихъ усердно молящихся людей, Левшинъ съ горечью въ сердцѣ чувствовалъ свою отчужденность отъ нихъ. Чувствовалъ, что они не поймутъ его такъ же, какъ онъ не пойметъ ихъ. И ему снова вспомнилось дѣтство. Вспомнилась горячая молитва въ желтой церкви о томъ, чтобы мама отпустила его удить рыбу съ рыбаками... Вспомнилась горячая вѣра въ помощь Бога, и ему жалко стало этой теперь утерянной наивной дѣтской вѣры.
   "Эта безхитростная, младенческая вѣра даетъ народу богатырское терпѣніе",-- думалъ Левшинъ, смотря на большія, закопченныя картины, гдѣ было изображено страданіе св. Прасковіи Пятницы.
   Тоненькій голосъ заставилъ его посмотрѣть на амвонъ.
   Тамъ стоялъ, съ крестомъ въ рукахъ, низенькій, худой священникъ, въ поношенной, темной ризѣ и торопливо, проглатывая слова, моргая глазами, читалъ молитву.
   "Какая приторно-сладкая у него физіономія!" -- подумалъ Левшинъ, глядя на испитое, блѣдное лицо священника съ рѣденькою бородкой. Вслѣдъ за другими Левшинъ приложился къ кресту, поцѣловалъ руку священника, которую тотъ грубо сунулъ ему въ губы, и вышелъ изъ церкви.
   

XIII.

   Разряженный пестро и красно, по-праздничному, народъ вывалилъ изъ церкви и разбрелся по всѣмъ дорогамъ и лѣснымъ тропинкамъ, съ говоромъ направляясь ко дворамъ.
   Левшинъ увидалъ оживленную, громко гоготавшую толпу у новеннаго домика, саженяхъ въ двухъ стахъ отъ церкви. Предположивъ, это это кабакъ, онъ направился туда. Ему очень хотѣлось пить.
   -- Ну-жь, Ванюха, дяржись!
   -- Мы тя нонича вздерёмъ, братъ!
   -- Покуражился довольно!-- слышались изъ толпы дѣтски-самодовольные и пьяные голоса.
   -- Ты, курицынъ сынъ, старика-родителя уважать должонъ, а не то что гордыбачить... Тебѣ только какъ бы пьянствовать, да въ городѣ слоняться... Много ли ты изъ города въ домъ-отъ принесъ? Ни вотъ естолько... А самъ еще отцу не уважать... Отецъ горбомъ-то гнетъ, гнетъ...-- осиплымъ голосомъ кричалъ сморщенный, длинный, сутуловатый старикъ, размахивая руками и переходя съ мѣста на мѣсто.
   -- Чево тутъ... ладно... слышали, молъ,-- отвѣтилъ молодой парень въ ситцевой рубахѣ. Вынувъ изъ-подъ мышки гармонію, онъ пошелъ впередъ, наигрывая протяжный мотивъ и подпѣвая:
   
   "Эхъ гулянье, гуляньице мое,
   Довело меня гулянье до конца!"
   
   -- Вотъ какъ весело!
   -- Погоди, не то запоешь!
   -- Съ музыкой-то, братики, веселяе драть!-- загалдѣла толпа и повалила отъ кабака на дорогу.
   "Волостной судъ, должно быть", -- подумалъ Левшинъ, посмотрѣвъ вслѣдъ толпѣ, и вошелъ въ кабакъ.
   Стоявшій за стойкой цѣловальникъ, съ толстымъ, краснымъ, лоснящимся отъ жиру лицомъ, кивнулъ головой на поклонъ Левшина, пристально посмотрѣвъ на него карими, масляными глазами.
   -- Дайте-ка бутылку пива,-- спросилъ Левшинъ. Цѣловальникъ еще разъ внимательно оглядѣлъ его, молча досталъ изъ-подъ стойки бутылку, вздохнулъ, откупорилъ и поставилъ на прилавокъ.
   Левшинъ налилъ пиво въ узорчатый, сомнительной чистоты стаканъ и, жадно выпивъ, сѣлъ отдохнуть на лавкѣ около стѣны.
   -- Вы, господинъ, не пріѣзжіе ли будете?-- спросилъ цѣловальникъ сладкимъ голосомъ.
   -- Пріѣзжій,-- односложно отвѣчалъ Левшинъ, досадуя на то, что цѣловальникъ назвалъ его господиномъ.
   -- Гм...-- промычалъ цѣловальникъ такъ, словно хотѣлъ сказать: "теперь я знаю, что ты за птица!" и, облокотившись на стойку, задумался.
   Кромѣ Левшина, въ кабакѣ было еще три посѣтителя. Въ углу, поставивъ предъ собою полштофъ, сидѣли два крестьянина. Одинъ, уме почти старикъ, лысый, съ сивою большою бородой и густыми бровями, другой лѣтъ тридцати пяти, грузный, высокій, широкоплечій мужикъ съ умнымъ выраженіемъ открытаго бѣлаго лица, съ голубыми добрыми глазами и небольшою кудрявою бородкой. Передъ ними стоялъ, заложивъ руки назадъ, кабацкій завсегдатай въ заплатанной рубахѣ, суконныхъ, пожелтѣвшихъ отъ времени штанахъ съ красными кантами, подвернутыхъ въ грязныя онучи, съ истоптанными лаптями на ногахъ.
   Тараща свои налитые кровью, помутнѣвшіе глаза на полштофъ съ хитро-глупою гримасой на отекшемъ блѣдномъ лицѣ съ щетинистыми усами, онъ внимательно прислушивался къ бесѣдѣ мужиковъ.
   -- Ежели онъ не отдастъ намъ лужка на Бычихѣ, намъ прямо, братъ, сказать -- петля... Намъ тогда дроновскій баринъ дыхнуть ни разу не дастъ... Онъ съ насъ съ живыхъ шкуру спустить,-- озабоченно говорилъ сивый мужикъ.
   -- Тотъ не помилуетъ,-- отвѣтилъ молодой.
   -- А откуда онъ такой взялся?-- бойко спросилъ завсегдатай.
   -- Изъ Питера, баютъ, пріѣхали,-- нерѣшительно сообщилъ молодой мужикъ.
   -- А за-а-чѣмъ?... Позвольте успросить: за-а-чѣмъ?-- вращая пьяными бѣлками, допрашивалъ завсегдатай.
   -- Землю, слышь, рендуетъ у Анны Егоровны... хлѣбопашествомъ займается... пёсъ ихъ... стало полюбилось...
   -- По-лю-би-ло-сь? Ась?-- зажмуривъ одинъ глазъ и прищуриваясь, говорилъ завсегдатай.-- Что же, ему въ Питерѣ али тѣсно показалось?... Али ему мѣста тамъ не хватило, что ёнъ въ эвтакую необразованность, въ темноту лѣзетъ?
   -- Стало быть, вишь, надо... Не зря, вѣдь...
   -- Не зря?... Енъ баринъ, али нѣтъ?... Позвольте успросить: ёнъ баринъ?
   -- А пёсъ ево знаетъ. Не наше дѣло эвто,-- видимо, желая отдѣлаться отъ непріятнаго собесѣдника, отвѣтилъ старикъ.-- Ну-ка, выпьемъ, Микита!-- обратился онъ къ молодому мужику.
   -- Пёсъ знаетъ... Не наше дѣло...-- говорилъ въ носъ, передразнивая, завсегдатай и вдругъ, окончательно разсердившись на кого-то, началъ сыпать невозможную безсмыслицу.
   -- Нѣтъ, брать, насъ не проведешь... Мы тоже кое-что видывали... Въ польской кампаніи былъ... Много мы ихняго брата передержали въ рукахъ... Въ Питерѣ тѣсно показалось... Сюда пріѣхалъ народъ морочить... Нѣтъ! Нонѣ нѣтъ дураковъ-то, которые оболтусы... Рендатель... А позвольте васъ успросить: съ какой стати? Нешто эвто ваше дѣло съ сохой, напримѣръ, по полю шагать, коли вы есть баринъ изъ Питера?... Совершенно напрасно вы такъ о себѣ понимаете, что вы только одни умные, а прочіе другіе -- дурачье. Вы дураковъ-то не стройте въ отношеніи просвѣщенной необразованности... Вы коршуновъ жрете, такъ вы и правы?... Нѣтъ, стой, не уйдешь!... Мы понимаемъ, зачѣмъ вамъ коршунъ!
   Крестьяне торопливо, молча, допивали полуштофъ. Горячая рѣчь кабацкаго завсегдатая ихъ, очевидно, безпокоила.
   -- И што только мелетъ,-- говорилъ словно про себя старикъ.
   Молодой неодобрительно покачивалъ головой, косясь на сидящаго рядомъ Левшина.
   -- Не изъ ихъ ли будетъ?-- шепотомъ спрашивалъ старикъ.
   -- Надо полагать, изъ ихъ,-- еще тише отвѣчалъ молодой.
   -- Луговъ не отдаетъ? Не имѣетъ никакого полнаго праву!-- кричалъ охрипшимъ, со свистящими нотами, голосомъ завсегдатай, размахивая руками предъ самыми лицами крестьянъ.
   -- Вы, главная вещь, не трусь, ребята... Ничего до самой смерти не будетъ... Отдастъ луга... Все отдастъ. Только механику подведи... Ты хоть, я тѣ научу, какъ луга взять?
   -- Ну, какъ?-- спросилъ нехотя старикъ.
   -- Ка-а-къ?... Ишь ты какой ловкій... Сичасъ передъ тобой и выложишь... Зачѣмъ же? Ты поднеси мнѣ хоть стаканчикъ... Я тѣ удостовѣрю въ полности.
   -- На, пей,-- съ тѣмъ, чтобы отвязаться, согласился старикъ. Цѣловальникъ съ хитрою улыбкой глядѣлъ на эту сцену, по временамъ посматривая на Левшнна.
   -- Ты успроси-ка его на ушко, шепни-ка ты ему: не вашему ли брату встарину свинцомъ горло заливали?-- таинственнымъ, но яснымъ шепотомъ проговорилъ завсегдатай, нагибаясь къ самому уху старика.
   -- Ты бы, Николай, погодилъ свою дурость показывать,-- равнодушно замѣтилъ цѣловальникъ.
   -- Чевой-то?-- обернулся къ нему завсегдатай.
   -- Глупостевъ бы не болталъ зря при добрыхъ людяхъ,-- внушительнѣе проговорилъ цѣловальникъ, посматривая на Левшина.
   Завсегдатай утеръ ладонью ротъ, покосился на Левшина и, какъ ни въ чемъ не бывало, присѣлъ на лавку у окна.
   Левшинъ всталъ, допилъ стаканъ и ушелъ. У него болѣла голова отъ спертаго воздуха кабака, пропитаннаго запахомъ сивухи.
   

XIV.

   Послѣ обѣдни, въ свѣтломъ, чистенькомъ, съ новыми бревенчатыми стѣнами, зальцѣ дома священника сошлось человѣкъ пять гостей. Они тѣсно сидѣли вокругъ стола и пили чай. Теплый бѣлый паръ, клубами выходя изъ ведернаго, блестящаго самовара, обдавалъ ихъ скучающія лица. Общій разговоръ еще не завязался, слышались только отрывочныя фразы. Матушка, грузно сидѣвшая на диванѣ, разливала чай, съ безпокойствомъ оглядывая чашки и стаканы гостей. Завидя пустую чашку, она широко улыбалась всѣмъ своимъ сдобнымъ лицомъ и, протягивая бѣлую, пухлую руку съ ямочками, произносила сладкимъ голосомъ: "пожалуйте!"
   -- А весна стоить благопріятная!-- несмѣло, тоненькимъ голосомъ произнесъ батюшка, закрывая вѣки и пощипывая рѣденькую, козлиную бородку.
   -- Пока ничего... хорошо,-- хрипло отозвался лысый старикъ-помѣщикъ съ круглымъ лицомъ, съ сѣдыми густыми баками. И онъ оглянулся на своего сосѣда, тоже помѣщика, одѣтаго въ изящную темную пиджачную пару.
   Тотъ ничего не отвѣтилъ. Смотря передъ собою свѣтло-голубыми, задумчивыми глазами, онъ медленно наклонилъ въ знакъ согласія гладко-стриженную, рыжую съ просѣдью голову и осторожно, точно боясь разбить, поднесъ къ сочнымъ губамъ стаканъ съ чаемъ.
   Прошла минута неловкаго молчанія.
   -- Покорнѣйше васъ благодарю,-- подавая стаканъ, сказалъ рыжій помѣщикъ.
   -- Выкушайте еще стаканчикъ, Кириллъ Васильевичъ. Что же-съ?... Выкушайте... Право-съ,-- упрашивала особенно сладко матушка.
   -- Не могу-съ... премного благодаренъ!-- съ удареніемъ отвѣтилъ Кириллъ Васильевичъ и рѣшительно всталъ, бормоча себѣ что-то подъ носъ и крутя концы усовъ.
   -- Такъ не желаете ли водочки выпить-съ, Кириллъ Васильевичъ?-- предложилъ батюшка.
   -- А вотъ это чудесно! Во время чая и нищенки пьютъ,-- отвѣтилъ помѣщикъ, улыбаясь однимъ угломъ рта.
   Батюшка торопливо всталъ, засучилъ рукава рясы и началъ наливать рюмки.
   -- Варвара Петровна, вамъ не налить ли наливочки?... Сладенькая есть,-- спросилъ батюшка, обращаясь къ толстой барынѣ.
   -- Не надо, пейте себѣ... Мы потомъ съ матушкой да вотъ съ Еленой Егоровной своею компаніей выпьемъ.
   -- Какъ угодно-съ... Кириллъ Васильевичъ, Гавріилъ Николаевичъ, куманекъ, пожалуйте-съ!
   Мужчины чокнулись и выпили.
   Кириллъ Васильевичъ, пережевывая кусокъ пирога, подошелъ къ окну и, легонько поднявъ кисейную занавѣску, смотрѣлъ на улицу.
   -- Скажите, пожалуйста, батюшка,-- сказалъ онъ, не оборачиваясь,-- кто это идетъ такой?
   -- А это, Кириллъ Васильевичъ, должно быть, изъ Дымкова арендаторъ,-- отвѣтилъ батюшка, смотря сквозь листву герани на улицу, гдѣ проходилъ Левшинъ.
   -- Гдѣ, гдѣ? Покажите, пожалуйста!... Неужели изъ нихъ?-- всполошилась худенькая барыня, Елена Егоровна, съ измятымъ лицомъ съ птичьимъ острымъ носомъ, тонкими кривыми губами и безцвѣтными бѣлыми глазами.
   Она быстрымъ движеніемъ поправила рукой сѣдые стриженые волосы, лѣзшіе въ глаза, и бросилась къ окну.
   Кириллъ Васильевичъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на все и вѣжливо посторонился.
   -- Вотъ этотъ самый?... Блондинъ!... Ахъ, онъ очень строенъ... Жаль, что я не видала его лица... Я непремѣнно къ нимъ съѣзжу... Онъ, кажется, женатый,-- щебетала понѣщица своимъ шепелявымъ голоскомъ.
   -- Да-съ, Елена Егоровна, семейный,-- отозвался священникъ.
   -- Умалишенные какіе-то... ихъ бы въ желтый домъ, -- пробурчалъ старикъ-помѣщикъ, обращаясь къ становому.
   Становой кашлянулъ въ руку, но ничего не отвѣтилъ. Какъ человѣкъ, занимающійся внутреннею политикой, онъ находилъ, что это щекотливая тема для разговора.
   -- Что же они дѣлаютъ въ этомъ Дымковѣ?-- спросилъ Кирилъ Васильевичъ, ни на кого не смотря.
   -- Хозяйничаютъ,-- поспѣшила отвѣтить Елена Егоровна.-- Зачѣмъ же и жить въ деревнѣ, если не хозяйничать?
   -- Да-съ, хозяйничаютъ,-- съ покровительственною улыбкой подтвердилъ священникъ.-- Живутъ въ хатѣ-съ, гдѣ Матвѣй-арендаторъ жилъ, сами всѣ работы справляютъ... Вотъ недавно пахать начали.
   -- Па-а-шутъ сами? Это же они такіе, скажите, пожалуйста?
   -- А не могу вамъ доподлинно объяснить, Кириллъ Васильевичъ. Слыхалъ, что изъ Санкть-Петербурга пріѣхали, будто бы люди, не лишенные образованія... Вѣдь, вотъ кумъ долженъ знать!-- указалъ священникъ на становаго.
   -- Какже-съ, всѣ документы прописаны какъ должно, -- отозвался становой.-- Арендаторъ, по фамиліи Долининъ, изъ дворянъ Курской губерніи.
   -- Не-уже-ли изъ дворянъ?
   -- Женатъ-съ на дочери капитана 1-го ранга балтійской флотиліи, Варварѣ Павловой, урожденной Коноваловой,-- продолжалъ докладывать становой.
   -- И эта Варвара Павловна, дочь капитана 1-го ранга, сама, какъ какая-нибудь Малашка, коровъ изъ хлѣва выгоняетъ?-- неожиданно вскрикнулъ Кириллъ Васильевичъ и вдругъ покраснѣлъ.
   -- Что же тутъ такого?... Я бы сама...-- сказала Елена Егоровна.
   -- Дѣло вкуса, Елена Егоровна,-- вѣжливо и тихо проговорилъ въ ея сторону Кириллъ Васильевичъ и вдругъ снова разгорячился.-- Да какъ же, помилуйте, матушки! Этого только и недоставало, чтобы дворяне въ мужики записались и землю пахали!... Этого только недоставало,-- такъ вотъ не угодно ли за соху Андреевну взяться!... Нѣтъ, слуга покорный-съ! Воля ваша, шалите!-- крикнулъ онъ такъ, словно его кто заставлялъ пахать, и съ ожесточеніемъ началъ теребить концы усовъ.
   -- Мнѣ полагается, что это занятіе только предлогъ, -- успокоительно и лукаво замѣтилъ батюшка.
   -- Безъ сомнѣнія, безъ сомнѣнія,-- прохрипѣлъ толстякъ-помѣщикъ, прожевывая сочный кусокъ пирога.
   Становой, попрежнему, краснорѣчиво молчалъ. Всѣмъ было ясно, что онъ все отлично знаетъ, но изъ политики молчитъ до поры до времени.
   -- Какой же тутъ предлогъ?... Крайне странно!... Не понимаю, какъ это вездѣ видѣть злой умыселъ?-- щебетала Елена Егоровна.
   -- Да мнѣ чорртъ съ ними!-- загремѣлъ Кириллъ Васильевичъ, багрово покраснѣвъ, но вдругъ быстро осклабился самымъ любезнымъ манеромъ и тихо произнесъ:-- Ахъ, pardon, madame! Вы меня извините, пожалуйста, а?... Извините меня?... Я только говорю: какъ же это можно?... Понимаете, а?... Дворяне!... Ну, тамъ служить -- это все такъ... А то дворянинъ... дочь 1-го ранга!... Да, вѣдь, это проходимцы какіе-то!-- снова вскрикнулъ онъ, поднявъ жирный палецъ кверху и высоко держа голову.
   -- Нѣтъ ли тутъ пропаганды? Вотъ что надо узнать!-- пробурчалъ старикъ-помѣщикъ себѣ подъ носъ.
   -- Гм... гм... пока ничего-съ... я, конечно... не слыхать,-- отвѣтилъ ему тихо становой.
   -- А какъ у васъ скотинка, Кириллъ Васильевичъ?-- дипломатично, пользуясь минутой, спросила ласково матушка.
   -- Да какъ вамъ сказать? Ничего... Видите ли, въ чемъ дѣло. Молочное хозяйство можетъ идти хорошо у насъ...-- и онъ подробно и обстоятельно началъ излагать условія молочнаго хозяйства въ Бугровскомъ уѣздѣ.
   Этого только и желала матушка.
   

XV.

   Давно прошелъ Никола Вешній.
   Погода стояла прекрасная. Ясные, жаркіе дни. Иногда въ полдень на нѣжно-голубомъ небѣ появлялись тучки и, сходясь на срединѣ неба, заслоняли собою солнце. Шелъ частый, но тихій и теплый благодатный дождикъ. Черезъ часъ тучки разбѣгались и снова все ярко блестѣло. Трава быстро ползла изъ земли и молодые свѣтло-зеленые листья робко и радостно трепетали, увидавъ свѣтъ Божій. И хвойный лѣсъ позеленѣлъ, и у него отъ каждой вѣточки лѣзли молодые побѣги. Птицы и букашки завозились въ лѣсу. Новые жильцы наполнили его всевозможными звуками жизни. Свѣтлѣе стали ночи. Не успѣетъ погаснуть заря заката, какъ въ синевѣ востока появляется легкій румянецъ. Малиновка уже заливается въ кустахъ, привѣтствуя наступленіе утра.
   Рано, какъ только изъ-за лѣса выплыветъ солнце, вставали новые дымковскіе арендаторы и, выпивъ по стакану молока, отправлялись на работу въ первую упряжку.
   Варя вставала съ Татьяной раньше всѣхъ. Ей надо было выдоить коровъ и поспѣть прогнать ихъ вмѣстѣ съ другими въ поле. Сначала ей очень тяжело было такъ рано вставать, но теперь она привыкла и работала механически, по инерціи. Ясное утро своею дѣвственною свѣжестью прекрасно вліяло на нее, дѣлала ее бодрою, не давала чувствовать усталости цѣлый день. Прямо съ постели Варя отправлялась въ колодецъ за водой. Ступая босыми ногами по холодноватой тропинкѣ и чувствуя, какъ капли росы падаютъ ей на ноги, она вдыхала полною грудью душистый, чистый воздухъ, напоенный запахомъ травъ и хвойнаго лѣса, и словно пьянѣла. У колодца она обыкновенно умывалась, зачерпывала полныя ведра воды и несла въ избу. Подоивъ и прогнавъ норовъ, онѣ вмѣстѣ съ Татьяной, перекидываясь изрѣдка фразами о ростѣ разсады, лука или огурцовъ, поливали огородъ, а часамъ къ девяти ставили самоваръ и приготовляли посуду къ приходу "мужиковъ", какъ говорила Варя,-- она невольно переняла это слово отъ Татьяны.
   Приходили "мужики", пили чай, ведя неторопливые, отрывочные разговоры о хозяйствѣ, и снова отправлялись въ поле, во "вторую упряжку" до обѣда.
   Варя топила печку, приготовляла обѣдъ, пекла хлѣбъ, мела и прибирала избу и свѣтелку. Отъ обѣда до вечерняго чая продолжалась третья упряжка и затѣмъ четвертая до заката солнца.
   Варя по разъ заведенному Татьяной порядку ни одной минуты не оставалась свободной. То она мыла посуду и столъ, то полоскала бѣлье, то полола на огородѣ, то чинила рубашки, то таскала воду, то доила коровъ, и совершенно не замѣчала, какъ проходила время.
   Занятая весь день мелкими хозяйственными заботами, ея голова разучилась витать въ отвлеченностяхъ, и это иногда досадовало Варю.
   Угрюмые и усталые до изнеможенія возвращались вечеромъ съ работъ "мужики". Молча похлебавъ чего-нибудь, они спѣшили лечь, рады-радехоньки, что добрались до отдыха, до постели.
   Такъ, какъ двѣ капли, похожіе одинъ на другой, проходили въ Дымковѣ лѣтніе дни.
   Долининъ совсѣмъ погрузился въ нужды и заботы сельскаго хозяина. Ему на первыхъ порахъ было много разнообразныхъ хлопотъ. Онъ съ спокойною энергіей, не торопясь, дѣлалъ одно дѣло за другимъ, радуясь успѣхамъ и не падая духомъ при неудачахъ, которыя казались ему вполнѣ законными въ новомъ дѣлѣ.
   Въ Дымковѣ была трехпольная система хозяйства. На яровое поле этого года приходилось около семи десятинъ: пять въ одной окружной межѣ, лежащихъ прямо за огородами, одна десятина въ лѣсу на новинѣ, въ верстѣ отъ поселка, и небольшой клинъ у опушки.
   Большое поле Долининъ распахивалъ самъ плугомъ на буланыхъ. Сначала съ конями у него было много возни. Они не дружно брали, горячились такъ, что ему приходилось почти бѣжать за ними. Плугъ поэтому бралъ то слишкомъ глубоко, то поверхностно. Борозда выходила кривая. къ концу перваго же дня кони поприладились немного, а чрезъ два, три дня шли уже совсѣмъ хорошо. Сразу, неспѣша, они дружно брали вмѣстѣ и, крупно шагая нога въ ногу, ровно тащили плутъ, легко отворачивая рыхлую землю.
   Егоръ и Василій приходили посмотрѣть на работу "рендателя". Остановившись на межѣ и почесывая затылки, они перекидывались словами и покачивали головами.
   -- Что, братцы, ладно ли?-- спрашивалъ, улыбаясь сіяющею улыбкой и останавливая лошадей, Долининъ.
   -- Нешто... дородно...-- отвѣчалъ Василій, тоже улыбаясь,-- Богъ помочь!...
   -- Больно глыбко забираетъ...-- неодобрительно произносилъ Егоръ.
   -- Это-то и хорошо... Овесъ лучше будетъ...
   -- Землѣ чижало... На другой годъ не подыметъ... Сразу-то выпашешь, а опосля того...-- и Егоръ, не договоривъ, развелъ рудами.
   -- Эвто такъ, вѣрно,-- подтвердилъ Василій.
   -- А я на нее побольше навозу навалю... Вотъ и ладно будетъ,-- отвѣчалъ побѣдоносно Долининъ.
   -- Съ наземомъ точно што...-- соглашался Василій и, снова пожелавъ: "Богъ помочь!" уходилъ вслѣдъ за Егоромъ, сокрушенно вздыхая.
   А Долининъ весело принимался за работу, раздумывая о томъ, сколько ему надо будетъ нанимать косцовъ, чтобы скосить луга, и что это будетъ стоить и когда можно будетъ посѣять гречиху на новинѣ, гдѣ пашетъ сохой Левшинъ.
   "Поди, плохо онъ тамъ вспахалъ... Какой онъ пахарь!" -- подумалъ Долининъ. Имъ овладѣло безпокойство, желаніе сейчасъ же пойти и посмотрѣть, какъ тамъ вспахано и заборонено.
   "Нѣтъ, я уже додѣлаю, а потомъ пойду послѣ обѣда... Завтра съ утра сѣять начнемъ... Валерій на воронкѣ боронить будетъ... Овесъ, кажись, на сѣмена хорошъ... Въ уголку, къ лѣсу, ячмень посѣю... Дня въ два, я думаю, отсѣемся. Лошадки отдохнутъ немного... Скотъ хорошо сталъ поправляться... Варя говоритъ: "удою больше стало..."
   Долининъ улыбнулся. Ему представилась Варя петербургская -- блѣдная, съ постоянно задумчивымъ лицомъ, съ книжкой и тетрадями, въ темномъ платьѣ, и дымковская -- съ загорѣлымъ румянцемъ лица, съ босыми ногами, съ подоткнутымъ сарафаномъ, съ крынкой или чугуномъ въ рукахъ. У него такъ радостно сдѣлалось на сердцѣ отъ этого сравненія; такъ пріятно ему было, что она стала такою "мужичкой" и, повидимому, нисколько не тяготится этимъ... Напротивъ, даже такъ довольна всегда, такъ спокойно весела.
   "Ахъ, какая прекрасная душа у Вари!-- восторженно думалъ онъ и умилялся.-- Какъ глубоко и искренно она все чувствуетъ!"
   -- Тпппру! Тпппру! Куда васъ понесло?-- громко закричалъ Долининъ, увидавъ, что кони тянутъ плугъ по цѣлинѣ, пройдя всю полосу.
   

XVI.

   Несмотря на то, что Варя казалась Долинину веселой и довольной, несмотря на то, что она, усердно работая, не замѣчала, какъ проходятъ дни, у ней на душѣ было не совсѣмъ спокойно. Какая-то тихо ноющая, но постоянная боль была у ней въ сердцѣ. Варя не могла понять, отчего явилась эта боль. Она только замѣтила, что боль явилась съ того дня, какъ въ Дымково пришелъ Левшинъ. И, какъ ни старалась Варя отдѣлаться отъ этого душевнаго состоянія, ей это не удавалось. Что бы ни дѣлала Варя: поливала ли огородъ, разговаривала ли съ мужемъ, смѣялась и шутила, всегда ощущала она эту тихо ноющую боль. Также постоянно помнила она, что боль появилась съ приходомъ Левшина и чувствовала, что онъ здѣсь, въ Дымковѣ, около нея. Ей было спокойно отъ его присутствія и, въ то же время, она избѣгала его, досадовала на себя за то, что постоянно думаетъ о немъ. Варя настойчиво говорила себѣ, что она очень бы, очень желала, чтобъ онъ убрался изъ Дымкова, что только тогда она будетъ совершенно спокойна... У нея пройдетъ эта надоѣдливая боль сердца... Иногда ей казалось, что и Долинину непріятно пребываніе Левшина въ Дымковѣ, что онъ ревнуетъ ее въ Левшину. Но потомъ это предположеніе она находила ни на чемъ не основаннымъ и даже оскорбительнымъ для мужа. Варя ясно видѣла, что Левшинъ ея чуждается, никогда не остается съ ней наединѣ, никогда съ ней не разговариваетъ и лишь изрѣдка перекинется двумя-тремя ничего не значущими фразами. Она убѣждала себя, что все это только ей такъ кажется. Они всѣ теперь постоянно заняты, приходятъ только къ обѣду и чаю, усталые и не расположенные къ разговорамъ. Съ Валеріемъ она тоже никогда не бесѣдовала подолгу, да и съ мужемъ-то у нихъ были только обыденные разговоры... Чего, съ какой стати Левшинъ будетъ избѣгать ее?... Она дли него ничего особеннаго не представляетъ... Можетъ быть, онъ, вообще серьезный, сосредоточенный въ себѣ человѣкъ, и не находитъ ничего интереснаго въ бесѣдѣ съ ней?... А вотъ съ крестьянками онъ находитъ о чемъ разговаривать... Эта мысль, часто приходившая ей въ голову, вызывала краску не то злобы, не то стыда на ея лицѣ и заставляла мысленно называть Левшина "россійскимъ Гамлетомъ".
   "И все это я выдумываю и ничего подобнаго нѣтъ... Нисколько онъ не чуждается меня, нисколько онъ не гордится предо мной... Это все не то... Смотрѣлъ ли онъ хоть разъ мнѣ въ глаза, какъ пріѣхалъ въ Дымково?... Положительно я не помню... Вотъ странно... А еще страннѣе, что я постоянно чувствую, что онъ здѣсь... О томъ, что въ Дымковѣ мужъ, Валерій, я знаю, но иногда забываю о нихъ совершенно, а что онъ здѣсь, я всегда, всегда чувствую, что бы я ни дѣлала, что бы ни думала... Мнѣ кажется, это оттого, что я слишкомъ часто о немъ вспоминаю... А почему же вы, Варвара Павловна, такъ часто о немъ вспоминаете?-- мысленно строго обращалась къ себѣ Варя и обыкновенно вслухъ говорила:-- "потому что и дура, а онъ интересный, таинственный блондинъ!"
   Была послѣобѣденная пора праздничнаго дня.
   Долининъ и Валерій сидѣли въ свѣтелкѣ и бесѣдовали съ пришедшими изъ Кустова крестьянами. Мужики просили отдать имъ въ аренду лужокъ на Бычихѣ.
   Варѣ душно стало въ свѣтелкѣ. Она вышла на задворки, къ огороду. На полянкѣ, около изгороди, подъ тѣнистою черемухой на травѣ лежалъ Левшинъ. Опершись на руки головой, онъ смотрѣлъ въ одну точку, о чемъ-то сосредоточенно думая.
   Увидавъ Левшина, Варя хотѣла вернуться назадъ, но потомъ посмотрѣла на его лицо и остановилась. Оно показалось ей необыкновенно грустнымъ, и у ней защемило сердце.
   "Что это съ нимъ?" -- съ безпокойствомъ подумала Варя и, почувствовавъ на себѣ его взглядъ, покраснѣла и опустила глаза, какъ виноватая.
   Левшинъ быстро пододвинулъ къ себѣ рукой лежащую около него книгу и принялся читать, не понимая ни одного слова.
   Варя стояла и твердила себѣ въ умѣ, что она должна уйти и не мѣшать ему читать, и, въ то же время, ей ужасно хотѣлось подойти къ нему и спросить, отчего онъ такой грустный. Она пошла тихимъ, шагомъ, какъ бы прогуливаясь. Нагибаясь, она рвала верхушки травы и кусала ихъ зубами.
   Левшинъ упорно читалъ, не поднимая глазъ.
   -- Вонъ вы куда забрались!-- насколько возможно естественнѣе сказала она, улыбаясь одними губами.
   -- Здѣсь тѣнь... не жарко,-- отвѣтилъ Левшинъ, не отнимая глазъ отъ книги.
   Варя сорвала желтый цвѣтокъ и вертѣла его въ рукахъ. Она придумывала, что бы еще сказать, и вдругъ быстро спросила:
   -- Что это вы читаете, Левшинъ?
   -- Что я читаю?-- переспросилъ онъ, какъ бы удивляясь этому вопросу.-- Я читаю Спенсера.
   Варѣ казалось, что теперь она непремѣнно должна уйти. Глупо же, наконецъ, такъ стоять.
   -- Что, успѣшно идутъ ваши занятія съ Татьяной?-- какъ бы сжалясь надъ ней, спросилъ Левшинъ.
   -- Ничего... То-есть, несовсѣмъ хорошо... Она какъ-то странно смотритъ на обученіе грамотѣ... Ей все это кажется смѣшно,-- обрадовавшись, заговорила Варя.
   -- Да, оно, пожалуй, такъ и есть.
   Тонъ, какимъ Левшинъ произнесъ послѣднюю фразу, напомнилъ Варѣ его ироническія замѣчанія на сходкѣ, гдѣ они впервые увидѣлись. Это ее покоробило.
   -- Вы тоже находите это смѣшнымъ?-- спросила вызывающе Варя.
   -- Нѣтъ, я не нахожу этого,-- серьезно, безъ улыбки, отвѣтилъ Левшинъ, не глядя на нее.-- Но что Татьянѣ это странно, для меня вполнѣ понятно... Видите ли, Варвара Павловна, вѣдь, она совершенно не можетъ понять, зачѣмъ ей, жившей такъ прекрасно до сихъ поръ безъ грамоты и думавшей прожить такъ весь вѣкъ, вдругъ на двадцать первомъ году понадобилась азбука.
   Левшинъ подробно и серьезно началъ развивать свои мысли о томъ, какъ вообще смотритъ народъ на грамоту, на школы.
   Тема эта была для Вари знакомая. Ей приходилось не разъ и говорить, и читать, и спорить объ этомъ вопросѣ. Но она слушала Левшина со вниманіемъ, изрѣдка только вставляя свои замѣчанія. Многое изъ того, что говорилъ объ этомъ Левшинъ, она слышала въ первый разъ только отъ него, и ее поражала мѣткость его наблюденій и оригинальность взглядовъ.
   Но болѣе всего удивлялъ Варю тонъ, какимъ говорилъ Левшинъ. Несмотря на то, что тема разговора была отвлеченная, въ голосѣ Левшина было такъ много теплоты и искренности, что Варя невольно чувствовала, что онъ совсѣмъ, совсѣмъ не такой, какъ она о немъ думала.
   Послѣ этой случайной бесѣды Левшинъ сталъ еще угрюмѣе, еще менѣе сообщителенъ, еще болѣе избѣгалъ Варю.
   

XVII.

   Среди погожихъ, чудныхъ дней выпалъ ненастный, сѣрый денегъ. Съ ночи еще полилъ дождь и, не переставая, лилъ все утро. Порывистый вѣтеръ гналъ по небу низкія, дымчатыя облака, которыя, казалось, задѣвали верхушки деревьевъ. Сосны сердито махали зелеными шапками, шумѣли и тяжело скрипѣли, воюя съ вѣтромъ и тучами. Птицы попрятались въ чащу. На поляхъ не видно было ни одной живой души. Только на выгонѣ паслось стадо унылыхъ коровъ, да въ опушкѣ лѣса позвякивалъ колоколецъ гуляющей лошади. Въ Дымковѣ была мертвая тишина. Люди попрятались въ избы, собаки, свернувшись калачикомъ, забились въ углы, куры сидѣли подъ амбарами.
   Въ избѣ "новыхъ рендателей" было темно и тоскливо. Татьяна, "обрядившись" съ печкой, завалилась на палати и скоро захрапѣла. Долининъ сидѣлъ у стола, около окна, и просматривалъ какую-то сельско-хозяйственную книгу. Варя, опустивъ голову и грустно смотря передъ собою, стояла у печки, о чемъ-то глубоко задумавшись. Валерій перекидывался отрывочными фразами съ Левшинымъ, который отъ нечего дѣлать вздумалъ точить топоръ. У всѣхъ у нихъ на душѣ было тоскливое, апатичное настроеціе... Не то спать хочется, не то скучно.
   -- Однако, дождь-то зарядилъ не на шутку,-- лѣниво сказалъ Валерій, ни къ кому не обращаясь.
   -- Да-а,-- протянулъ Левшинъ.
   -- А ну, какъ онъ эдакъ на недѣлю... не переставая...
   -- Помрешь,-- съ унылою улыбкой отвѣтилъ Левшинъ.
   -- Къ вечеру, навѣрное, вѣтеръ разгонитъ тучи,-- отозвался Долининъ.-- Завтра сѣять надо.
   -- Что же ты, Сережа, сдалъ кустовскимъ крестьянамъ луга?-- спросила Варя.
   -- Сдалъ, Варя... А что?
   -- Такъ... ничего... Я слышала отъ Тани, что ихъ сильно притѣсняетъ помѣщикъ насчетъ луговъ.
   -- Да... Они вчера разсказывали поразительные факты... Онъ ихъ кругомъ обрѣзалъ. Курицу имъ выпустить некуда... И деретъ за аренду луговъ втри-дорога... Разорилъ ихъ совсѣмъ.
   -- Съѣздили бы вы, Долининъ, къ нему... Убѣдили бы во имя справедливости отдать луга крестьянамъ,-- съ чуть сквозящею ироніей въ голосѣ проговорилъ Левшинъ.
   Долининъ поднялъ голову и внимательно посмотрѣлъ на Левшина. Тотъ усердно точилъ топоръ, весь погруженный въ работу.
   -- Почему же этого не сдѣлать вамъ?-- вызывающе, съ раздраженіемъ спросила Варя.
   -- Я знаю, что это будетъ совершенно безполезно... Я никогда не собирался воздѣйствовать на людей, подобныхъ дроновскому барину, "горячимъ словомъ убѣжденья"...
   -- И совершенно напрасно... Всѣ люди, всѣ человѣки,-- добродушно замѣтилъ Валерій.-- Почемъ знать...
   -- Я только одно знаю, что трудно, почти невозможно убѣдить волка не ѣсть овецъ,-- отвѣтилъ Левшинъ,
   -- Такъ, вѣдь, на то онъ и волкъ... А то человѣкъ,-- резонно возразилъ Валерій.
   Всѣ замолкли. Долининъ закрылъ книжку, прошелъ по комнатѣ, ероша свои длинные волосы, и остановился передъ Левшинымъ. Варя внимательно слѣдила глазами за мужемъ. Левшинъ продолжалъ свое дѣло, ни на кого не обращая вниманія.
   -- Левшинъ!-- позвалъ его Долининъ.
   -- Что вамъ?-- спокойно, поднимая голову, отвѣтилъ Левшинъ.
   -- Я не понимаю, Левшинъ, вашего отношенія къ моей дѣятельности, -- заговорилъ взволнованно, но сдерживаясь, Долининъ.-- Я понимаю, вы можете не раздѣлять моихъ воззрѣній... можете находить ихъ нераціональными... глупыми, если хотите... но къ чему это отношеніе скандачка, съ улыбкой?.. Это, впрочемъ, кажется, наша русская общая черта... ко всему и ко вся относиться съ усмѣшкой, съ прибауткой, съ ироніей...
   -- Я не думалъ этимъ васъ обидѣть... Такъ, къ слову сказалось.
   -- Да я и не обижаюсь, но не волноваться я не могу. Вѣдь, то, что я называю моимъ убѣжденіемъ, выработалось у меня цѣной весьма долгихъ, мучительныхъ сомнѣній, разочарованій и размышленій. Понятно, что я выше всего ставлю свои убѣжденія... Я давно замѣтилъ несерьезное, глумливое, если можно такъ выразиться, отношеніе ваше къ моей теоріи. Меня всегда, признаюсь, коробилъ вашъ тонъ. Я всегда готовъ выслушать возраженія противъ моихъ воззрѣній, готовъ спорить сколько угодно, но... такого тона я не понимаю... Не выношу!
   -- Простите, Долининъ. Я дѣйствительно иногда бываю золъ. День сегодня такой невыносимый... На душѣ кошки скребутъ... Ну, вотъ и сказалось... А оно точно... нехорошо!-- какъ-то лѣниво, точно не хотя, отвѣтилъ Левшинъ и опять принялся точить топоръ.
   Варя почувствовала снова нѣжность къ Левшину. Въ его голосѣ звучала какая-то донельзя трогательная нотка.
   -- Да нѣтъ... Не въ этомъ суть, -- нервно заговорилъ Долининъ.-- Вѣдь, это не сегодня только. Съ перваго же нашего знакомства это началось. И признаться, не совсѣмъ хорошо понимаю, почему это такъ выходитъ? Противниками мы съ вами быть не можемъ. И я, и вы, какъ мнѣ кажется, идемъ къ одной и той же конечной цѣли. Мы стремимся осуществить побѣду добра надъ зломъ... побѣду любви надъ насиліемъ. Я убѣжденъ, что этого можно достичь только путемъ нравственнаго усовершенствованія людей, противупоставляя насилію, злу -- добро и любовь. До тѣхъ поръ, пока одно насиліе будетъ противупоставляться другому насилію, до тѣхъ поръ немыслимо думать о смягченіи нравовъ, о побѣдѣ любви. Одно насиліе смѣнить другое и въ свою очередь станетъ несправедливымъ. Такова участь всякаго насилія... Если горе побѣжденнымъ, то въ свою очередь горе и побѣдителямъ! Вы только поймите одно... Вы боретесь съ неправдой, съ насиліемъ... боретесь неправдой же, насиліемъ же... Съ чѣмъ же это сообразно? Къ какимъ нравственнымъ результатамъ это можетъ привести?
   -- Что же, по-вашему, надо дѣлать? Какъ вы представляете себѣ возможность общественной дѣятельности безъ борьбы со зломъ?-- спокойно и совершенно серьезно спросилъ Левшинъ и, отложивъ топоръ, повернулся лицомъ къ Долинину.
   -- Только путемъ убѣжденія и примѣра.
   -- Въ чемъ и кого вы будете убѣждать?
   -- Я буду убѣждать всѣхъ тѣхъ, кто, по моему мнѣнію, живетъ не по правдѣ, не въ любви къ людямъ. Я буду доказывать имъ, что это не только несправедливо, но и невыгодно.
   -- А если они васъ не послушаютъ?
   -- Я вѣрю, что когда-нибудь они придутъ непремѣнно къ тому, что повѣрятъ мнѣ.
   -- Да? Вы будете толковать: терпи и вѣрь, что любовь все побѣдитъ, что зло, насиліе исчезнутъ съ лица земли, настанетъ міръ и въ человѣцѣхъ благоволеніе! И вы вѣрите, что въ настоящій вѣкъ, когда идетъ поголовная грызня изъ-за куска хлѣба, вы проповѣдью любви побѣдите насиліе?!
   -- Да, я вѣрю... Я глубоко вѣрю въ это, потому что, по моему мнѣнію, только одно это можетъ привести людей къ счастью.
   -- "Блаженъ, кто вѣруетъ, -- тепло тому на свѣтѣ", -- вотъ только, что я могу отвѣтить вамъ. Но то, что я вижу, не даетъ мнѣ никакимъ поводовъ смотрѣть на міръ въ розовыя очки. Я не могу думать, что люди подъ вліяніемъ вашей проповѣди сдѣлаются смирными агнцами. Я не могу думать, чтобы вы могли остановить борьбу, идущую сотни лѣтъ.
   Левшинъ началъ горячо доказывать Долинину эту мысль. Онъ приводилъ цитаты изъ всевозможныхъ авторовъ и историческіе факты, прибѣгалъ къ метафорамъ и парадоксамъ, говорилъ много, краснорѣчиво, горячо. Долининъ возражалъ не менѣе краснорѣчиво, хотя и не такъ горячо. Нѣсколько разъ пробовалъ вмѣшиваться въ споръ Валерій. Разгоряченные споромъ противники не давали ему даже досказать своей мысли, не слушали, перебивали или просто бросали фразу, что "это нейдетъ къ дѣлу", и снова набрасывались другъ на друга съ цѣлымъ потокомъ доводовъ и доказательствъ, примѣровъ и цитатъ.
   Варя съ краской на лицѣ, съ лихорадочно-блестящими отъ волненія глазами, съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдила за ходомъ спора. У ней въ головѣ нѣсколько разъ сами собой пробѣгали мысли въ защиту то той, то другой стороны, но высказывать ихъ она не рѣшалась.
   Татьяна проснулась и, услыша крикъ, приподняла голову, съ удивленіемъ смотря на разгоряченныя, красныя лица Долинина и Левшина.
   "Изъ чего же эвто они повздорили?" -- думала Таня, стараясь уловить суть разговора и рѣшительно ничего не понимая.
   -- Будетъ вамъ!...Чего не подѣлили?...Такъ и наскакиваютъ другъ на дружку... Сосѣди услышатъ... Хорошо нешто?-- энергично и совершенно ни для кого неожиданно прервала споръ Таня, быстро слѣзая съ печи.-- Обѣдать, чай, давно пора, а они по-пусту языкомъ треплютъ. Да право!... Что хорошаго-то?
   Услыша эту энергичную рѣчь, Валерій невольно расхохотался. Спорщики улыбнулись и замолкли.
   -- Чево зѣвло-то разявилъ? Нешто неправду, что ли, говорю?-- напустилась на Валерія Татьяна, собирая обѣдъ.-- Что хорошаго то вздорить?
   Варѣ было досадно, что Татьяна прервала споръ. Ей очень хотѣлось знать, чѣмъ онъ кончится. Варя, собираясь въ Дымково, рисовала въ фантазіи нѣсколько иную жизнь, чѣмъ она вела теперь. Ей казалось, что Долининъ уклонился отъ намѣченной въ Петербургѣ программы дѣятельности и слишкомъ увлекся сельскимъ хозяйствомъ. Они совсѣмъ почти не имѣютъ никакихъ сношеній съ крестьянами и нисколько на нихъ не вліяютъ. Варѣ страшно хотѣлось "общественной дѣятельности", "борьбы", хотя она и не совсѣмъ ясно представляла себѣ, что это будетъ за "дѣятельность". Она не понимала, почему Долининъ медлилъ. Слушая теперь споръ мужа съ Левшинымъ, Варя невольно склонялась на сторону послѣдняго.
   

XVIII.

   Дымковцы отсѣялись.
   "Какой-то хлѣбъ будетъ?" -- часто думалъ Долининъ, смотря на полосы и съ нетерпѣніемъ ожидая всходовъ.
   Онъ въ первый разъ сѣялъ и потому ему казалось, что сѣвъ вышелъ неровный.
   "Если плохо посѣялъ, къ осени сѣялку куплю,-- предполагалъ онъ.-- А сѣнокосилку теперь же выпишу; она у меня года въ три окупится. Здѣсь руки дороги, да и крестьянамъ, если понадобится, дамъ. Вѣдь, мнѣ не сокъ выжимать изъ имѣнія. Большой лугъ по рѣчкѣ очень хорошій, да и ровный: десятинъ тридцать будетъ. Завтра же деньги пошлю; съ пересылкой рублей триста будетъ стоить".
   Было самое удобное время для ѣзды въ городъ. Сѣвъ конченъ, косьба еще не начиналась, да и начнется не раньше Козьмы-Демьяна, а то и до Прокопья подождешь, если сухая погодка въ іюнѣ будетъ.
   Долининъ собрался въ городъ.
   Варѣ очень захотѣлось тоже проѣхаться. Ее ужь сильно начала одолѣвать тоска. Они отправились вмѣстѣ.
   Къ вечеру, когда спалъ жаръ, они выѣхали изъ Дымкова. Варя, какъ дѣвочка, радовалась этой поѣздкѣ. Всю дорогу она была очень оживлена. Восхищалась красотами природы, волшебствомъ полутемнаго, засыпающаго лѣса, мирною картиной нагорья съ лежащимъ у его ногъ спокойнымъ, ровнымъ озеромъ, открывшимся съ горы видомъ на городъ, освѣщенный синеватымъ луннымъ свѣтомъ.
   -- Посмотри-ка, посмотри, Сережа, какая прелесть!-- обращалась она къ мужу съ оживленнымъ, сіяющимъ лицомъ.
   Долининъ заразился отъ Вари восторженнымъ настроеніемъ и пересталъ думать о сѣялкахъ и сѣнокосилкахъ. Находя все, на что указывала жена, дѣйствительно прекраснымъ, онъ то и дѣло отвѣчалъ:
   -- Великолѣпно, превосходно... чудо, что за картина!
   -- Право, здѣсь очень живописныя мѣста, Сережа!
   -- Горы, лѣса, озера!... Да, дикіе, но прекрасные пейзажи!-- въ тонъ Вари отвѣчалъ Долининъ.
   -- А у насъ, въ Дымковѣ, какое противное мѣстоположеніе,-- вспомнила Варя.
   -- Нѣтъ, отчего же, и въ Дымковѣ ничего.
   -- Ну, ужь не заступайся, пожалуйста, за свое Дымково... Ничего тамъ нѣтъ хорошаго.
   Долинину не хотѣлось спорить теперь съ Варей.
   -- Ничего особеннаго, конечно. Удобное мѣсто,-- проговорилъ онъ тихо.
   -- И удобнаго я въ немъ ничего не нахожу. Помилуй, даже рѣки нѣтъ... За четверть версты рѣка. Вотъ на горѣ, гдѣ внизу рѣчка и лугъ, вотъ тамъ бы поставить усадьбу... Превосходно!...
   -- Да, тамъ хорошее мѣсто,-- согласился Долининъ.
   Они въѣхали въ сонный городъ.
   Варѣ показалось, что они необыкновенно скоро пріѣхали. Она съ неудовольствіемъ думала о душной, грязной комнатѣ постоялаго двора. Длинныя, безлюдныя улицы, съ небольшими деревянными домиками, безмолвно и равнодушно смотрѣли на нее. Кое-гдѣ возвышались старинной архитектуры церкви. Онѣ, казалось, стоя, спали, какъ старики-сторожа.
   Гдѣ-то далеко, на другомъ концѣ города, лаяли собаки. Порой раздавался торопливый, частый стукъ въ доску.
   Открылась большая, ровная площадь съ церковью посрединѣ. По сторонамъ площади шли двухъэтажные каменные и деревянные дома съ лавками внизу.
   Телѣжка Долининыхъ остановилась у воротъ длиннаго одноэтажнаго дома "постоялаго двора съ номерами".
   Долинины расположились въ большой, съ грязно-сѣрыми обоями и неуклюжею мебелью, комнатѣ, гдѣ сильно пахло сушеною ромашкой и кислымъ квасомъ.
   Полусонная, растрепанная деревенская баба, почесываясь и сопя носомъ, принесла огарокъ сальной свѣчи въ желѣзномъ подсвѣчникѣ и, пробурчавъ: "прощайте", скрылась.
   Долининъ торопливо сталъ раздѣваться, говоря, что завтра у него много хлопотъ съ закупками. Варѣ совсѣмъ не хотѣлось спать, но дѣлать было нечего. Она, слѣдуя примѣру мужа, раздѣлась и легла. Какъ только ея голова прикоснулась къ подушкѣ, виды и картины дороги всплыли въ ея воспоминаніи. Затѣмъ, совершенно незамѣтно они начали принимать фантастическіе оттѣнки. Мелькнули передъ Варей Дымково и черемуха около огорода, и грустное лицо Левшина, и задумчивый взглядъ Валерія. Вспомнился ей споръ Долинина съ Левшинымъ, энергичное лицо Левшина, его стальной, звучный голосъ, быстрый, огневой взоръ его глазъ. Картина дѣятельности, на которую призывалъ Левшинъ, стала развертываться въ ея воображеніи... Захватывающее духъ, неотразимое что-то было для Вари въ этой картинѣ...
   Варя проснулась очень рано. Долининъ еще спалъ. Она одѣлась, отворила окно и сѣла, смотря на пустынную площадь. На ея лицѣ лежало необыкновенно трогательное выраженіе тихой грусти.
   "Что же это такое со мной?" -- думала Варя и, въ то же время, чувствовала, что глаза ея полны слезъ.
   Варя не думала, да и не знала, что отвѣчать на этотъ назойливый вопросъ. Слезы тихо одна за другой катились изъ ея глазъ. И она не могла сказать даже себѣ, о чемъ она плачетъ.
   Долининъ проснулся и обвелъ глазами комнату.
   "Что это такое? Или мнѣ во снѣ это снится?" -- подумалъ онъ, увидавъ у окна Варю съ грустнымъ, заплаканнымъ лицомъ, одѣтую въ черное шерстяное платье съ бѣлымъ воротничкомъ.
   -- Варечка!-- испуганнымъ голосомъ окликнулъ онъ.
   -- Что ты, Сережа?-- быстро отвѣтила Варя, отвернувшись къ окну и утирая платкомъ глаза.
   -- Что съ тобой, дорогая? Ты плачешь?
   -- Ничего, ничего,-- успокоительно отвѣтила Варя еще дрожащимъ отъ слезъ голосомъ, но съ улыбкой на лицѣ.
   -- О чемъ это ты, милая? Тебѣ нездоровится?
   Долининъ сѣлъ на кровать и испуганными глазами смотрѣлъ на жену.
   -- Ничего. Сама не знаю о чемъ. Знаешь, у бабъ, вѣдь, глаза на мокромъ мѣстѣ.
   Она подошла къ нему и взяла его протянутую руку.
   -- Ты не хочешь мнѣ сказать, Варя?-- печально проговорилъ Долининъ, заглядывая въ ея влажные, свѣтящіеся огонькомъ глаза.
   -- Ей-Богу, я не знаю, о чемъ плакала... Такъ... Дура я, Сережа.
   Она сѣла рядомъ съ нимъ, положила голову на его плечо и вдругъ снова заплакала.
   

XIX.

   Варя успокоилась, старалась даже улыбаться, подтрунивала сама надъ собой, говоря, что въ ней, дымковской бабѣ, совсѣмъ не идетъ нервничанье, но въ сердцѣ чувствовала тоскливую боль и боялась снова расплакаться. Когда дѣвка принесла самоваръ и Варя увидала грязныя, съ коричневымъ налетомъ внутри чашки, вмѣстѣ съ отвращеніемъ она почувствовала, что у ней выступаютъ на глазахъ слезы. Она энергично принялась перемывать чашки, повторяя про себя:
   -- Такъ нельзя распускать себя. Это ни на что не похоже... Недоставало того, чтобы я плакала о плохо вымытой посудѣ.
   Они сидѣли за самоваромъ. Долининъ молча пилъ чай, пристально смотря внутрь стакана. Варя считала нужнымъ быть разговорчивою и съ усиліемъ придумывала темы для бесѣды. Но, какъ на зло, рѣшительно ничего не приходило въ голову.
   -- Отчего это Валерій все такой угрюмый?-- спрашивала Варя и въ умѣ замѣчала, что этотъ вопросъ заданъ ни къ селу, ни къ городу.
   -- Онъ всегда былъ такой,-- отвѣчалъ Долининъ, думая со всѣмъ не о Валеріи, и умолкалъ.
   Снова наступала томительная для Вари пауза.
   -- Ты не знаешь, Сережа, онъ никогда не былъ влюбленъ?
   Долининъ посмотрѣлъ на нее, словно приглашая ее еще разъ повторить вопросъ.
   -- У него такой разочарованный видъ...-- поспѣшила добавить Варя, чтобы пояснить свой вопросъ.
   -- Нѣтъ, не знаю. Я не замѣчалъ.
   Варю начали раздражать односложные, сказанные нехотя отвѣты Долинина.
   "Онъ не хочетъ со мной говорить, ну, и не надо",-- подумала она и недружелюбно взглянула на мужа.
   Долининъ всталъ и, взявъ фуражку, собрался уходить.
   -- Я приду часа черезъ два, Варя. Ты не соскучишься здѣсь одна?-- ласково сказалъ онъ, подходя къ ней и протягивая руку.
   -- Ничего, иди,-- отвѣтила она, пожимая его руку.
   Варѣ очень хотѣлось пойти вмѣстѣ съ мужемъ, но онъ не приглашалъ ее съ собой. Она не желала напрашиваться.
   -- Пошли кого-нибудь убрать самоваръ!-- крикнула Варя вслѣдъ Долинину.
   Она удобно усѣлась съ ногами на диванѣ и съ досадой на себя думала, что она будетъ теперь дѣлать въ этой грязной комнатѣ до прихода мужа? Зачѣмъ ей понадобилось ѣхать въ этотъ противный городъ?
   "Хоть бы книжку какую-нибудь достать. Да гдѣ ее возьмешь? Кромѣ псалтиря, здѣсь, навѣрное, ничего нѣтъ".
   -- Тебя Кирпичиха спрашивала,-- прервала ея думы кухарка, убиравшая самоваръ.
   -- Кто меня спрашивалъ?-- переспросила Варя.
   -- Кирпичиха... Барыня Кирпичева,-- пояснила кухарка.
   -- Да я никакой Кирпичихи не знаю,-- съ досадой отвѣтила Варя.
   -- Ты-то не знаешь, а она, стало быть, тебя знаетъ, коли спрашиваетъ. А мнѣ что... сказано, я и передала, а больше ничего не знаю.
   -- Что же она у тебя спрашивала?
   -- Подъ, молъ, успроси, дома ли дымковская барыня. Можно, молъ, къ ней зайтить, побалакать, значитъ?
   Варя задумалась, рѣшая вопросъ: кто же это такая Кирпичиха и зачѣмъ ей понадобилась она, дымковская барыня?
   -- Чего же ей сказать-то? Можно, аль нельзя?
   -- Скажи, что можно,-- съ разстановкой проговорила Варя.
   Кухарка убрала посуду. Варя въ ожиданіи гостьи ходила по комнатѣ.
   -- Войдите!-- сказала она, услыхавъ легкій стукъ въ дверь.
   Въ комнату вошла Елена Егоровна въ темномъ платьѣ съ кофточкой. Быстро окинувъ взглядомъ Варю, она привѣтливо улыбнулась, протягивая ей руку.
   -- Вы извините меня... Я сама напрашиваюсь на знакомство,-- защебетала она.-- Я не люблю церемоній... Услыхала, что пріѣхали хорошіе люди...
   -- Очень рада познакомиться,-- отвѣтила Варя.-- Садитесь, пожалуйста.
   Обѣ женщины усѣлись на диванъ.
   -- Ну, что, привыкаете?... Ничего?... Здѣсь ужасная глушь... Послѣ Питера, скучновато, я думаю?-- начала Елена Егоровна, поправляя свои стриженые волосы.
   -- Привыкаю... ничего.
   -- Вы сами работаете?... Это много значитъ. Я тоже стараюсь за работой убивать время, но, все-таки, скучаю... Здѣсь нельзя подобрать кружка интеллигентныхъ людей... Все какіе-то уроды... Я отъ души порадовалась, что вы пріѣхали,-- все же свои... Вамъ кажется страннымъ, что я такъ говорю?... Но я старый воробей... Но духу слышу, что за люди... Какъ только услыхала, что пріѣхали изъ Питера студенты... сами пашутъ, живутъ въ избѣ... ну, думаю, и къ намъ потихоньку добираются люди мысли, труда, цивилизаціи...
   Варя разсѣянно слушала Елену Егоровну, разсѣянно прилично улыбалась на ея быстро сыпавшіяся фразы.
   А Елена Егоровна безъ умолку тараторила, то перечисляла мѣстныхъ помѣщиковъ, ругая ихъ всѣхъ буржуями и эксплуататорами, то восхищаясь патріархальными нравами крестьянъ; хотя и находила, что они еще "ужасно, ужасно не развиты".
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Напрасно вы такъ думаете... Они еще очень, очень грубы... Ужасно не развиты... Ихъ надо учить, учить и учить!-- горячо говорила она, грозя Варѣ пальцемъ, хотя та и не думала возражать.
   Потомъ Елена Егоровна подробно описала устройство своей школы, разсказала свои занятія съ дѣтьми, обхожденіе ея съ крестьянами.
   -- Я знаю, вы слишкомъ все идеализируете... Вы очень еще молоды, но потомъ вы согласитесь со мной,-- говорила она.-- Вотъ поживете -- узнаете... Ими необходимо надо руководить... Иногда они кажутся просто дѣтьми, а иногда бываютъ ужасны до звѣрства... Но я хорошо съ ними лажу... Вотъ пріѣдете -- увидите... Кирпичево отъ Дымкова не больше десяти верстъ... Я къ вамъ непремѣнно пріѣду. Мнѣ очень, очень хочется посмотрѣть, какъ вы устроились... Такъ вы обѣщаете пріѣхать ко мнѣ, Варвара Павловна?... Обѣщаете, не правда ли?
   -- Съ удовольствіемъ,-- отвѣтила Варя.
   -- Смотрите же, непремѣнно!... Я, впрочемъ, навѣрное, не утерплю... Сама къ вамъ пріѣду и увезу васъ къ себѣ... А теперь прощайте... Мнѣ еще въ городъ надо.
   -- До свиданія!
   -- Я надѣюсь, мы сойдемся съ вами, Варвара Павловна!-- съ загадочною улыбкой сказала Елена Егоровна, уходя и горячо пожимая руку Вари.
   

XX.

   "Какая болтушка!" -- подумала Варя по уходѣ Елены Егоровны и сѣла къ окну.
   Несмотря на то, что было уже около десяти часовъ утра, площадь казалась совершенно пустынной. Около церковной ограды мирно паслась худая, рыжая телушка, пощипывая пыльную, тощую травку и лѣниво помахивая хвостомъ. Не далеко отъ нея, въ глубокой выбоинѣ, купалась въ грязи пестрая, жирная свинья, томно похрюкивая и пофыркивая. У лавокъ вертѣлась черная, лохматая бродячая собаченка съ высунутымъ языкомъ и опущеннымъ хвостомъ. Играющіе въ шашки у дверей лавокъ прикащики перекидывались отрывочными фразами, смѣялись чему-то, размахивали руками. Изрѣдка изъ воротъ выбѣгала женщина съ подоткнутымъ подоломъ, съ бутылкой или чашкой въ рукѣ и торопливо скрывалась въ одной изъ лавокъ. Отчаянно скрипя немазанными колесами, протащился тяжело-нагруженный возъ. На сытой гнѣдой лошадкѣ, въ новой пролеткѣ, проѣхалъ исправникъ.
   Лавочники при видѣ его вставали и кланялись. Исправникъ прикладывалъ руку къ козырьку фуражки. Экипажъ завернулъ въ ту сторону, гдѣ виднѣлась желтая каланча, и скрылся. Площадь снова опустѣла. Солнце немилосердно пекло, раскаляя и неподвижный воздухъ, и пустынную площадь, и камни соборной церкви, и желѣзныя крыши домовъ. Отвсюду пышало жаромъ, истомой, духотой, въ которой трудно было дышать.
   Ни о чемъ не думая, смотрѣла Варя изъ окна на пустынную площадь, пристально наблюдая за тѣмъ, что на ней дѣлается. Машинально глядѣла она на движенія играющихъ въ шашки прикащиковъ, проводила глазами пролетку исправника черезъ всю площадь, слѣдила за маневрированіемъ собаченки, которая то останавливалась, настораживая уши, то быстро подбѣгала въ самымъ ногамъ прикащиковъ, то, понуря голову, отбѣгала прочь.
   Вдругъ среди полной тишины площади раздался громкій, отчаянный визгъ. Варя вздрогнула, закрывъ руками уши. Она видѣла, какъ изъ одной лавки кто-то бросилъ полѣно въ собаченку. Поджавъ между ногъ хвостъ и боязливо оглядываясь, собаченка, ковыляя, понеслась по площади, пронзительно взвизгивая. Теленокъ приподнялъ голову и меланхолически посмотрѣлъ вокругъ.
   "Скоты, мерзавцы!" -- громко, съ негодованіемъ проговорила Варя, слыша раскатистый, веселый, жирный смѣхъ прикащиковъ, покрывшій собой отчаянный визгъ собаки.
   "Дикари!-- волновалась Варя, ходя изъ угла въ уголъ по комнатѣ.-- И что имъ сдѣлала эта несчастная собаченка? Ахъ, какія глупости я говорю!... Какая нелѣпая сантиментальность!... И что мнѣ за дѣло?... Стоить объ этомъ разсуждать!" -- разсердилась сама на себя Варя и снова сѣла къ окну.
   На площади все приняло свой прежній, сонный видъ. Мирно прикащики играли въ шашки, мирно паслась у ограды телушка, мирно купалась по уши въ грязи свинья.
   "Боже, что это за жизнь!... Что это за ужасная жизнь!-- думала Варя, смотря на мирную идиллію захолустнаго городка.-- Какая неимовѣрная скука должна одолѣвать этихъ людей... Какъ, должно быть, надоѣла имъ жизнь -- сонная, глупая, полуживотная жизнь!... Какъ они всѣ не умрутъ со скуки!... Зачѣмъ, для чего они существуютъ? Неужели для того, чтобы изо дня въ день, изъ года въ годъ сидѣть въ этихъ лавкахъ съ дряннымъ, гнилымъ товаромъ, играть въ шашки отъ скуки, грысть орѣшки, развлекаться мученіемъ собаченки?... Нѣтъ, не можетъ быть... У нихъ есть семьи, дѣти... Они живутъ для нихъ... Ими они живутъ. А для чего живу я? Сережа? Валерій? Онъ?... Для чего мы всѣ живемъ? Всѣ люди?"
   Варя испугалась заданнаго ею вопроса. Внутри себя она нэ находила въ данный моментъ яснаго отвѣта на этотъ вопросъ.
   "Для идеи, для достиженія идеала,-- вслухъ отвѣтила она на свою мысль, но отвѣтила робко, неувѣренно.-- Какой идеи? Какого идеала?" -- сейчасъ же мысленно спросила себя Варя и почувствовала, что ей неудержимо хочется плакать и почему-то необыкновенно жаль себя.
   "Какая тоска! Какой ужасъ!" -- сказала Варя, задыхаясь отъ подавленныхъ рыданій, и бросилась на постель. Уткнувъ въ подушку лицо, она зарыдала, вздрагивая всѣмъ тѣломъ. У ней что то до боли сдавливало горло, и въ груди, она чувствовала, лежала какая-то тяжесть. Въ головѣ не было никакихъ опредѣленныхъ, ясныхъ мыслей и представленій. Тоска, безотчетная, безпричинная, гнетущая тоска заполнила собой все существо Вари. Но вотъ, совершенно неожиданно для нея самой, въ головѣ промелькнула мгновенная мысль: умереть. Рыданія начали стихать, слезы перестали литься изъ нервно-блестящихъ глазъ, но въ груди все еще лежала гнетущая тяжесть. Варя быстро приподнялась и сѣла на постели, вытирая платкомъ застывшія на глазахъ слезинки.
   "Да, умереть", -- думала Варя и ясно представила себѣ картину самоубійства. Она возьметъ ножъ и всадитъ его себѣ въ грудь, въ самое сердце,-- въ то мѣсто, гдѣ она уже давно ощущаетъ ноющую, противную боль. Варя даже вздрогнула,-- такъ живо она представила себѣ, какъ холодное лезвіе ножа входитъ въ грудь.
   "А затѣмъ? Затѣмъ, ничего. Вѣчная, спокойная ночь. И никакихъ страданій, никакихъ волненій. И ничего, и никого больше не увижу я? Это ужасно!" -- подумала Варя и въ ея головѣ воскресла одна изъ давно забытыхъ картинъ ея дѣтства. Она живо представила большую комнату, дѣтскую, гдѣ стояла маленькая, посрытая розовымъ пологомъ, кроватка. Въ ней лежала она, больная Варя. Она почему-то особенно ясно помнитъ одну ночь. Въ эту ночь она проснулась отъ ужаснаго сна, котораго никакъ не могла понять няня. Варя и теперь помнитъ этотъ страшный сонъ и теперь онъ вызываетъ въ ней тревожное чувство. Она видѣла тогда, въ дѣтствѣ, что она стоитъ гдѣ-то въ открытомъ полѣ и около нея летаютъ и вертятся два маленькихъ круглыхъ шарика. Мало-по-малу они начинаютъ рости, все увеличиваясь и увеличиваясь. Черезъ весьма короткое время они разростаются въ два огромныхъ, необъятной величины шара, которые, быстро вращаясь, совсѣмъ почти задѣваютъ Варю. Ей кажется, что вотъ-вотъ шары столкнутся и раздавятъ ее. И чѣмъ больше они ростутъ, тѣмъ все страшнѣе становится Варѣ, тѣмъ тяжелѣе у ней въ груди. Полный ужасъ охватываетъ дѣвочку передъ этими быстро вращающимися громадами. Она отчаянно вскрикиваетъ и просыпается. "Какъ хорошо, что это былъ сонъ!" -- думаетъ Варя и чувствуетъ, что въ груди тревожно, сильно бьется сердце. Она видитъ предъ собой добродушное, морщинистое лицо няни. Она креститъ ее дрожащею рукой и, шамкая, шепчетъ слова молитвы,
   "Съ этой ночи, кажется, началось мое выздоровленіе. И какъ пріятно, помнится мнѣ, было первое утро, которое я встрѣтила послѣ долгаго безсознательнаго забытья! Съ какимъ восторгомъ я увидала въ это утро папу! Какъ жадно я впилась въ него поцѣлуемъ! Какъ мнѣ страстно хотѣлось поскорѣе увидать всѣхъ домашнихъ и разцѣловать ихъ! И какими хорошими, добрыми, красивыми они мнѣ тогда казались! Какъ нѣжно они всѣ ко мнѣ относились! Какими трогательными ласками меня осыпали!... И какъ прекрасенъ, какъ чуденъ мнѣ показался нашъ садъ, когда я въ первый разъ увидала его послѣ болѣзни! Я помню, докторъ, послѣ долгихъ колебаній, уступилъ моимъ просьбамъ и позволилъ открыть окно моей спальни. Прекрасное майское утро, безъ малѣйшаго вѣтерка, заглянуло въ распахнувшееся окно. Вмѣстѣ съ тепломъ въ комнату ворвался ароматъ сирени, черемухи, цвѣтущихъ яблонь. Я помню, какъ, сидя у окна, на креслѣ, я опустила голову, закрыла глаза и тихо заплакала радостными, облегчающими душу слезами, какъ прислушивалась съ затаеннымъ дыханіемъ къ веселому щебетанію птицъ, смотрѣла, какъ онѣ перепархиваютъ съ вѣтки на вѣтку. Помню, няня гладила своею грубою рукой мои волосы и тихо приговаривала: "Поплачь, дитятко, поплачь, Варюшка... Тебѣ легче будетъ, дѣточка... Это сладкія слезы!..." Да, это были сладкія слезы. Въ нихъ выливалось то, что я не могла выразить словами... Я вся точно была переполнена радостнымъ чувствомъ жизни. Боязнь за существованіе отлетѣла. Жизнь торжествовала побѣду надъ смертью... И я радовалась и любила все живущее... И никогда я не забуду этого чувства выздоравливающаго человѣка, этой радости жизни, которая охватила въ то утро все мое существо!... Но почему же?... Почему именно сегодня, сейчасъ, сію минуту я вспомнила все это?-- задала себѣ вопросъ Варя.-- Вѣроятно, потому, что теперь я испытываю нѣчто подобное, что испытывала тогда, десятилѣтнею дѣвочкой, въ тревожномъ, болѣзненномъ снѣ... Ту же страшную тоску и тревогу я ощущаю, вѣроятно, теперь... Или, во всякомъ случаѣ, что-нибудь подобное... Иначе откуда бы взяться этимъ воспоминаніямъ?... И неужели для меня настанетъ опять это радостное утро?... Неужели опять я увижу то же самое, перечувствую то же самое? Да, увидишь снова майское утро",-- отвѣтила Варя мысленно сама себѣ и, проговоривъ вслухъ: "нѣтъ, это невозможно", снова прилегла на постель и тихо заплакала.
   Она скоро уснула спокойнымъ, крѣпкимъ сномъ.
   

XXI.

   Долининъ отправилъ по почтѣ деньги къ братьямъ Бутенонъ въ Москву, получилъ письма и газеты и торопливо пошелъ въ Гостиный дворъ за покупками. Ему предстояло закупить самыхъ разнокалиберныхъ товаровъ, начиная катушки черныхъ нитокъ и кончая двадцатью фунтами мяса. Всегда внимательный и аккуратный, Долининъ на этотъ разъ поразилъ лавочниковъ своею разсѣянностью и торопливостью. Онъ почти совсѣмъ не торговался, не осматривалъ покупаемый товаръ и, видимо, былъ занятъ совершенно посторонними, ничего не имѣющими общаго съ торговлей соображеніями. Машинально онъ читалъ списокъ нужныхъ для него вещей, машинально, ни слова не говоря, вынималъ деньги и расплачивался. Въ одномъ магазинѣ онъ даже забылъ на прилавкѣ бумажникъ, но хозяинъ воротилъ его и, отдавая, любезно осклабившись, проговорилъ: "Утеряете-съ... Повидимости, въ разсѣянности чувствъ своихъ находитесь... Мое почтеніе!"
   -- Благодарю васъ,-- отвѣтилъ Долининъ, принимая бумажникъ и торопливо засовывая его въ боковой карманъ пиджака.
   Долининъ дѣйствительно находился "въ разсѣянности чувствъ своихъ", какъ выразился лавочникъ. Его крайне безпокоило нервное настроеніе Вари. Въ первый разъ еще Долининъ видѣлъ ее въ слезахъ и совершенно не могъ объяснить себѣ, понять причины этихъ слезъ. Онъ ломалъ голову, придумывая, что бы это значило?
   "Неужели я могъ чѣмъ-нибудь оскорбить Варю?-- думалъ онъ съ тревогой и даже краска бросилась ему въ лицо.-- Нѣтъ, не можетъ быть... Не можетъ быть... Это совершенно невѣроятно... Можетъ быть, она скучаетъ въ Дымковѣ?... Въ самомъ дѣлѣ, это весьма возможно... Вѣчно жила въ Питерѣ, въ очень хорошей матеріальной обстановкѣ... Никогда ничѣмъ, кромѣ чтенія книгъ, не занималась... А я заставилъ ее работать чуть ли не наравнѣ съ крестьянкой... Это положительно глупо было съ моей стороны... Кругомъ никого нѣтъ... Я -- совсѣмъ другое дѣло... Я страстно люблю сельское хозяйство... Да и раньше, все-таки, живалъ въ деревнѣ, а она... Она, какъ тамъ ни говори,-- она барыня... Конечно, это разстроило ей нервы... Да нѣтъ, чепуха!... Она бы прямо мнѣ это сказала, не стала бы скрывать... А, можетъ быть, ей стыдно въ этомъ признаться мнѣ?... Нѣтъ... Нѣтъ... Не то... Совсѣмъ не то!... Ужь не...-- вдругъ пришло въ голову Долинину. Онъ даже остановился, у него сильно стукнуло сердце и захватило дыханіе. Проведя рукой по блѣдному лицу, онъ тихонько пошелъ дальше.
   "Неужели это правда?... Вотъ счастье-то!... Да, конечно, это такъ... Я читалъ, что у женщины въ первомъ періодѣ беременности очень часто бываютъ нервное настроеніе, безотчетная тоска, слезы и даже истерія... Понятно, это такъ!... Навѣрное, такъ!-- старательно убѣждалъ себя Долининъ и чувствовалъ, какъ радостно и боязливо бьется его сердце.-- Она неопытна, молода... Ее надо предупредить, чтобы она поменьше работала... Это для нея можетъ быть крайне вредно... Крестьянки работаютъ до послѣднихъ дней въ такомъ положеніи... Онѣ привыкли... Это совсѣмъ другое дѣло... А ей нельзя..."
   Долинину такъ хотѣлось, чтобы его предположеніе оказалось истиннымъ. Онъ совершенно убѣдилъ себя, что это на самомъ дѣлѣ такъ, да иначе и быть не можетъ. Какъ только Долинину пришла въ голову эта мысль, ему непреоборимо захотѣлось насколько возможно скорѣй возвратиться на постоялый дворъ къ Варѣ, посмотрѣть на нее и поцѣловать. Наскоро закупилъ онъ послѣднія вещи, велѣлъ лавочникамъ прислать ихъ на постоялый дворъ, и самъ, нагруженный всевозможной величины кульками и кулечками, чуть не бѣгомъ отправился на квартиру.
   Долининъ засталъ Варю спящей и еще больше почему-то укрѣпился въ своемъ предположеніи. Тихонько, на цыпочкахъ, онъ вышелъ во дворъ. Задавъ буланкѣ овса, онъ тщательно уложилъ въ телѣгу покупки, все время только и думая о томъ, какъ бы попокойнѣе устроить сидѣнье для Вари.
   -- Ты пришелъ, Сережа?... Мы скоро поѣдемъ?-- услышалъ Долининъ голосъ жены и быстро обернулся.
   Варя стояла на крыльцѣ, лѣниво потягиваясь послѣ сна.
   -- Сейчасъ, Варя... Вотъ только пообѣдаемъ, напою буланку и запрягать стану,-- отвѣтилъ Долининъ, подходя къ женѣ и нѣжно засматривая ей въ глаза испытующимъ взглядомъ.
   -- Что ты такъ на меня смотришь, Сережа?-- спросила Варя, поправляя растрепавшіеся волосы.-- Я заснула немного... Отъ скуки...
   -- Ничего...-- опустивъ стыдливо глаза, быстро проговорилъ Долининъ.-- Тебѣ теперь необходимо больше спать.
   Варя не совсѣмъ хорошо разслышала послѣднюю фразу Долинина, хотѣла переспросить, но почему-то, вмѣсто вопроса, проговорила:
   -- Я пойду, скажу, чтобы намъ дали ѣсть,-- повернулась и ушла.
   Черезъ нѣсколько минутъ они сидѣли за обѣдомъ. Долининъ былъ, видимо, въ возбужденномъ настроеніи, плохо ѣлъ и все время какимъ-то особенно нѣжнымъ взглядомъ посматривалъ на жену. Варя послѣ нервнаго волненія чувствовала большой аппетитъ и отдала должную честь и жирнымъ щамъ, и поджаренному румяному поросенку.
   -- Что же это ты, Сережа, ничего не ѣшь?-- заботливо спрашивала она у мужа.-- Ты, вѣроятно, сильно усталъ... Я знаю, послѣ усталости не хочется никогда ѣсть.
   -- Нѣтъ, я не усталъ... Я не хочу... Кушай, варя... я радъ, что у тебя такой хорошій аппетитъ... Это очень хорошій признакъ,-- сказалъ Долининъ, смотря въ глаза Вари.
   -- Какой же признакъ, Сережа?-- съ недоумѣніемъ спросила она.
   -- Какой? Неужели ты сама не догадаешься, какой?
   -- Право, я не знаю... Какой же это?
   -- Ну, посмотри мнѣ въ глаза... Навѣрное, ты въ нихъ все прочтешь... Посмотри!
   Варя серьезно, внимательно посмотрѣла въ глаза мужу.
   -- Ну, что? Прочла?
   -- Глаза у тебя сегодня дѣйствительно странные. Они такіе свѣтлые и радостные... и какъ будто въ нихъ есть что-то грустное... и глубокіе они... Точно внутрь куда-то ушли... Въ себя самого смотрятъ...
   -- А что я думаю?... Мысль мою ты не прочла въ нихъ?
   -- Нѣтъ,-- и Варя отрицательно покачала головой.
   Долининъ всталъ изъ-за стола, подошелъ къ женѣ и, обнявъ за шею, тихонько шепнулъ ей на ушко:
   -- Ты беременна, Варя.
   Она сдѣлала большіе глаза. Все ея лицо въ первый моментъ приняло выраженіе испуга, смѣшаннаго съ удивленіемъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!... Что ты, Сережа, выдумываешь? Какія глупости!-- вся вспыхнувъ до корней волосъ, поспѣшно заговорила Варя.-- Съ чего это ты взялъ?... Съ какой стати?... Какія странныя мысли приходятъ тебѣ въ голову!
   -- Что же за странныя?-- сконфуженно улыбаясь, проговорилъ Долининъ и отошелъ къ окну.
   -- Нѣтъ, конечно... Что же тутъ страннаго?... Но я не понимаю, отчего это пришло тебѣ въ голову сегодня... Вотъ что странно. Вотъ чего я не понимаю...
   Долининъ молча стоялъ у окна и безцѣльно смотрѣлъ на площадь. Его глаза уже не свѣтились, въ нихъ не было радостнаго огонька. Онъ потухъ, и глаза смотрѣли грустно, разочарованно. Лицо поблѣднѣло, углы рта опустились, и одна бровь нѣсколько приподнялась кверху.
   -- Скажи, пожалуйста, Сережа... Меня просто начинаетъ это интересовать, съ чего ты это взялъ?... Надо же, наконецъ, какія-нибудь данныя... какія-нибудь причины...-- необыкновенно горячо, съ раздраженіемъ въ голосѣ, спрашивала Варя.
   Глубоко задумавшись, Долининъ не слыхалъ вопросовъ жены. Заложивъ руки въ карманы пиджака, опустивъ голову и какъ-то угловато приподнявъ плечи, онъ стоялъ, какъ окаменѣлый.
   -- Я тебя спрашиваю, Сережа. Что же ты не отвѣчаешь?-- возвысивъ голосъ, сказала Варя.
   -- Что ты?-- спросилъ Долининъ, обернувшись.
   -- Я говорю, съ какой стати тебѣ сегодня пришло это въ голову?
   -- Ты словно испугалась, Варя, этого?
   -- Нѣтъ, чего же я буду бояться?... Нѣтъ, -- отвѣтила Варя насколько возможно увѣренно и въ душѣ призналась сама себѣ, что дѣйствительно очень испугалась предположенія мужа.-- Почему же я буду пугаться?... Я не дѣвочка!... Чего же мнѣ бояться?
   -- Не знаю чего, -- тихо отвѣтилъ онъ и снова отвернулся къ окну.
   -- Ты меня сегодня, точно нарочно, раздражаешь, злишь... Утромъ ты совсѣмъ не хотѣлъ со мной разговаривать... Не обращалъ на меня ни малѣйшаго вниманія!-- горячо, тревожно, съ злымъ огонькомъ въ глазахъ, заговорила Варя.
   -- Я?-- удивился Долининъ.
   -- Да, ты!... Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго. Хотя, конечно, ты и проповѣдникъ религіи любви, но ты далеко не совершенство... Ты, какъ и всѣ люди, способенъ быть несправедливымъ!
   -- Въ чемъ, Варя, дѣло? Я не понимаю.
   Варѣ почему-то было очень досадно, что мужъ подмѣтилъ испугъ при одномъ предположеніи о беременности. Ей хотѣлось непремѣнно доказать ему, что это неправда,-- она совсѣмъ не испугалась.
   -- Что же ты хотѣлъ сказать твоимъ вопросомъ: "не испугалась ли я?" Почему мнѣ пугаться?... Что же ты думаешь, что я, какъ какая-нибудь свѣтская барыня, боюсь испортить талію? Или, можетъ быть, ты думаешь, что я не хочу дѣтей, потому что они для меня будутъ обузой?... За кого же ты меня считаешь? Вѣдь, если ты говоришь въ глаза такія вещи женщинѣ, слѣдовательно, ты ее нисколько не уважаешь.
   -- Да я никакихъ такихъ вещей не говорилъ,-- отвѣтилъ Долининъ, стараясь быть спокойнымъ.
   -- Нѣтъ, ты ихъ говорилъ. Вѣдь, я слышала... И я совершенно не понимаю, какъ ты еще рѣшаешься жить съ такою женщиной, которая боится быть матерью... Совершенно не понимаю... Будь я на твоемъ...
   -- Убирать, что ли, со стола?-- спросила кухарка, входи въ комнату.
   -- А разъ нѣтъ уваженія, нѣтъ любви!-- громко говорила Варя, не слыша вопроса кухарки.
   -- Убирайте!-- отвѣтилъ Долининъ.
   Варя оглянулась и замолкла. Она отошла въ уголъ и сѣла на диванѣ, прикладывая холодныя руки къ пылающимъ, краснымъ щекамъ.
   -- Что же мало ѣли-то? Шти жирныя... поросенокъ молошный... Аль не скусно?-- говорила кухарка, убирая со стола.
   -- Нѣтъ, ничего... вкусно, -- отвѣтилъ Долининъ, ходя по комнатѣ.
   -- А не ѣли... Скусно, говоришь, а не ѣли... Сыты, должно,-- сообразила кухарка, унося посуду.
   -- Я пойду закладывать лошадь,-- сказалъ Долининъ, не глядя на Варю, надѣлъ картузъ и вышелъ.
   "Скверная я, гадкая, злая!" -- думала Варя, сидя прижавшись въ углу дивана и теребя въ рукахъ концы скатерти.
   

XXII.

   Звонили къ вечерни, когда телѣжка Долининыхъ, миновавъ послѣдній домъ города, такъ называемый "разстанный кабакъ", выѣхала въ поле. Дорога шла сначала по открытому песчаному мѣсту и только версты за двѣ отъ города терялась въ опушкѣ мелкаго лѣса. Склонявшееся на западъ солнце все еще сильно припекало. Отъ раскаленнаго песку подымался густой, легко колеблющійся слой нагрѣтаго воздуха. На блѣдномъ голубомъ небѣ не было видно ни одного облачка. Ни малѣйшаго движенія вѣтра не ощущалось въ воздухѣ. Птицы куда-то попрятались, даже воробьевъ не видно было на дорогѣ. Десятка два слѣпней съ тихимъ меланхолическимъ жужжаніемъ летали вокругъ телѣги. Буланка шелъ неторопливою, развалистою рысью, высоко поднявъ голову и помахивая хвостомъ.
   Неуклюже сгорбившись, сидѣлъ Долининъ, машинально держа въ рукахъ возжи. Варя, надвинувъ на глаза платочекъ, съ накинутымъ на плечи резиновымъ плашемъ, напоминала своею фигурой старуху-монашку. Ей было крайне неловко сидѣть, жаръ нестерпимо мучилъ ее. Она едва дышала и, закрывъ глаза, мысленно ругала себя за эту поѣздку въ городъ, за нервничанье и слезы, за "глупую, безобразную, подлую сцену".
   Долининъ ничего не думалъ. Въ его головѣ вращались только двѣ мысли, не находя себѣ отвѣта и успокоенія... "Отчего Варя стала такая нервная? Отчего она испугалась беременности?" -- безконечно спрашивалъ санъ себя Долининъ и со вниманіемъ прислушивался въ звенящему въ лѣсу почтовому колокольчику. "Кто-то ѣдетъ впереди насъ",-- вмѣсто отвѣта, мелькало въ его головѣ.
   -- Сережа, сколько верстъ отъ города до Дымкова?-- несмѣло спросила Варя.
   Она чувствовала себя виноватою передъ мужемъ, ей было стыдно и очень хотѣлось знать, сердится ли Долининъ на нее, или нѣтъ.
   -- Считаютъ двадцать, Варя, но и думаю больше будетъ, -- мягко, безъ всякой злобы отвѣтилъ Долининъ.
   Варя почувствовала необыкновенную нѣжность къ мужу. Она мысленно осыпала себя упреками, обвиняла въ неблагодарности, увѣряла, что она совсѣмъ не стоитъ такого мужа, какъ Долининъ. Онъ такой добрый, всепрощающій, прекрасный, искренній... "А я неискренняя и злая... За любовь во мнѣ я плачу ему ложью... И еще возмущаюсь на то, что онъ прочелъ на моемъ лицѣ чувство, шевельнувшееся въ глубинѣ моей души. Возмутительно!... Воображаю, какъ бы я обвиняла кого-нибудь другаго, еслибъ онъ это сдѣлалъ!... Что же это со мной сталось?... Почему же въ самомъ дѣлѣ я испугалась?... Почему я не хочу быть матерью его дѣтей, почему?... Вѣдь, я люблю его? Конечно, люблю!... Да, любишь, но не такъ, какъ любятъ жены,-- совершенно помимо ея воли откуда-то вынырнулъ отвѣтъ и испугалъ, и возмутилъ Варю.-- Что за нелѣпость, что за глупость, что за чушь!-- старалась она мысленно увѣрить сама себя.-- Я просто нѣсколько распустила себя. Надо взять себя въ руки. Я должна еще ближе стать къ Сережѣ. За послѣднее время я замѣтила, мы мало съ нимъ бываемъ вдвоемъ, мало говоримъ... Я точно нарочно избѣгаю его интимныхъ бесѣдъ. Это подло... Но почему же это все такъ сложилось?-- опять помимо ея воли явился вопросъ.-- Все равно, почему бы это такъ ни сложилось, этого не должно быть и не будетъ!-- энергично рѣшила Варя.-- Нельзя жить, подчиняясь безсознательнымъ влеченіямъ, инстинктамъ... Мыслящій человѣкъ долженъ жить умомъ... Его чувства должны контролироваться, управляться волей, мыслью. Фразы!..." -- снова невольная мысль промелькнула въ ея головѣ. Варя окончательно разсердилась и рѣшила больше не думать.
   -- Жарко, Сережа... Паритъ, -- нѣжно сказала она, заглядывая ему въ лицо.
   -- Да, да, Варя, очень жарко... У тебя не болитъ ли голова?-- съ тревогой спросилъ Долининъ.
   -- Нѣтъ, ничего, Сережа.
   -- Мы напрасно такъ рано выѣхали, надо бы пообождать... Ты напрасно, Варя, надѣла сверху плащъ. Отъ него тебѣ еще жарче.
   -- Пыльно очень, Сережа... А, впрочемъ, я, пожалуй, сниму.
   -- Лучше сними, Варя... Вотъ скоро въ лѣсъ въѣдемъ, тамъ попрохладнѣе будетъ.
   -- Сережа, тамъ кто-то впереди ѣдетъ... Давай догонимъ и вслѣдъ поѣдемъ,-- почему-то весело предложила Варя.
   -- Отлично!... Но, Буланка, трогай!-- крикнулъ Долининъ, ударивъ лошадь возжей.
   Буланка мотнулъ головой, сразу рванулъ и пошелъ забирать все сильнѣе и сильнѣе рысью.
   -- Ахъ, какъ хорошо!-- чувствуя движеніе воздуха отъ быстрой ѣзды на своемъ лицѣ, воскликнула Варя.
   -- Но, но!... Старайся!-- понукалъ Долининъ лошадь, поводя возжами.
   Скоро они догнали старый, тяжелый экипажъ, запряженный тройкой сухихъ, высокихъ лошадей, и поѣхали слѣдомъ на нѣкоторомъ разстояніи.
   -- Ты знаешь, Сережа, скоро праздникъ въ Кустовѣ?-- выдумывала темы для разговора Варя.-- Ты пойдешь къ нимъ?... Ѳедоръ звалъ къ нему въ гости.
   -- Не знаю, Варя... Можетъ быть.
   -- Ты сходи, Сережа... Надо ближе сходиться съ крестьянами. Они, навѣрное, будутъ очень рады твоему приходу.
   -- Такъ-то такъ, Варя... Только мало еще я здѣсь оглядѣлся. Но совсѣмъ хорошо себя чувствую... Подлаживаться мнѣ къ нимъ не хочется... Это будетъ не натурально, не искренно... Простые, безхитростные люди прекрасно чувствуютъ всякую фальшь.
   -- Да, конечно, это чувствуется, -- нашла нужнымъ согласиться Варя и покраснѣла.
   -- Въ томъ-то и дѣло... А для меня самое важное заключается въ томъ, чтобъ они безусловно мнѣ вѣрили... ни въ чемъ меня не заподозривали... ни въ какихъ подвохахъ. Видишь ли, Варя, я, признаться, очень радъ, что ты затѣяла этотъ разговоръ. Я давно самъ хотѣлъ съ тобой объ этомъ поговорить... Это очень важный вопросъ нашей жизни въ деревнѣ... И я составилъ нѣкоторый, вполнѣ опредѣленный планъ моего сближенія съ народомъ.
   Долининъ принялся весьма подробно развивать свой взглядъ на характеръ русскаго мужика, на тѣ способы и условія, при которыхъ интеллигентъ можетъ "слиться съ народомъ". Онъ говорилъ крайне увлекательно, но нѣсколько длинно. Суть его положеній заключалась въ томъ, что, во-первыхъ, русскій крестьянинъ, несмотря на свою большую практическую сметливость, мало развитъ, весьма неподвиженъ, недовѣрчивъ и подозрителенъ къ новымъ мыслямъ и новымъ людямъ; во-вторыхъ, всѣ его "превосходныя традиціи жизни" совершенно инстинктивны и мало обоснованы; въ-третьихъ, задача интеллигента "не опроститься до крестьянина", а поднять его до себя и въ свою очередь самому пріучить крестьянина къ мысли, что интеллигентъ не есть какой-нибудь дармоѣдъ, а человѣкъ труда; въ-четвертыхъ, съ мужикомъ не надо "сюсюкать и причмокивать", какъ съ ребенкомъ, не надо его ни обманывать, ни поддѣлываться къ нему. Надо держать себя съ нимъ, какъ равный съ равнымъ.
   Варя сначала разсѣянно слушала Долинина и поддакивала ему больше "изъ деликатности", но когда Долининъ увлекся и принялъ свой обычный въ такихъ случаяхъ, нѣсколько повышенный, вдохновенно-пророческій тонъ, Варя почувствовала, что рѣчь Долинина захватываетъ ее всю. У ней сильнѣе забилось сердце. Она опять ощутила прежнюю власть этого человѣка надъ собою.
   Предъ ней воскресъ Долининъ такимъ, какимъ видѣла его Варя въ первое время ихъ знакомства въ Петербургѣ, и снова сильный приливъ нѣжности къ мужу наполнилъ ея грудь.
   Телѣга неожиданно остановилась. Варя почему-то испуганно вскрикнула. Долининъ ухватилъ возжи и съ тревогой осмотрѣлъ мѣстность. Они стояли у околицы какой-то деревни. По обѣ стороны дороги лежали поля. Кучеръ передняго экипажа соскочилъ съ козелъ и, помахивая кнутомъ, торопливо пошелъ отворять отводъ.
   -- Куда же это мы пріѣхали?-- сказалъ Долининъ, оглядывая незнакомую мѣстность.-- Какая же это деревня?
   -- Заблудились мы, Сережа?
   -- Да, кажись, не совсѣмъ ладно.
   Онъ соскочилъ съ телѣги и подошелъ къ кучеру.
   -- Какая это деревня?-- спросилъ Долининъ.
   -- Митряева,-- односложно отвѣтилъ ямщикъ.
   -- Митряева? Не туда взяли,-- въ раздумья проговорилъ Долининъ.
   -- Аль заплутался?-- съ усмѣшкой спросилъ кучеръ.-- Тебѣ куды надоть-то?
   -- Въ Дымково.
   -- Ахъ, вы изъ Дымкова!-- неожиданно раздался пискливый голосъ изъ экипажа.-- Вы, вѣроятно, Долининъ?... Я очень рада!... Я сегодня познакомилась съ вашею женой,-- залпомъ выпалила сидящая въ экипажѣ худенькая женщина, вся закутанная въ сѣрый балахонъ, и протянула Долинину худую, жилистую руку.
   Долининъ сконфуженно приподнялъ фуражку и пожалъ протянутую руку.
   -- Очень радъ,-- проговорилъ онъ, отступая.
   -- Вы заблудились. Вамъ надо повернуть, проѣхавъ выгонъ, направо. Теперь назадъ вамъ надо,-- защебетала "сѣрая женщина" и, неожиданно вскочивъ, закивала головой Варѣ, смотря на нее изъ-за задка экипажа.-- Здравствуйте, Варвара Павловна!... Вы заблудились!... Смотрите же, пріѣзжайте въ Кирпичево! Я васъ жду. И съ мужемъ, и съ мужемъ, пожалуйста. И вы, и вы непремѣнно!-- обратилась она къ Долинину.-- И товарищей своихъ, пожалуйста, безъ церемоній. Я сама...-- но въ это время лошади дернули и Долинины не разслышали окончанія рѣчи.
   -- Кто это?-- спросилъ Долининъ, усаживаясь и заворачивая лошадь.
   -- Кирпичева. Какая-то помѣщица. "Изъ нашихъ", какъ она говоритъ,-- улыбнулась Варя, состроивъ уморительную гримасу, отъ которой ея лицо стало похоже на Вирпичеву.
   Долининъ взглянулъ на жену и расхохотался.
   

XXIII.

   Совсѣмъ смеркалось. Солнце давно уже закатилось. Въ лѣсу наступила почти полная тишина. Только одинъ дождевикъ не могъ успокоиться; его рѣзкій, протяжный, стонущій крикъ непріятно рѣзалъ уши. Тучи комаровъ висѣли въ воздухѣ и тонко звенѣли.
   Долинины ѣхали по узкой, изрытой рытвинами, изборожденной оголенными корнями дорогѣ. По ту и по другую сторону ея стѣной стояли высокія деревья. Сквозь нихъ не было видно ни малѣйшаго просвѣта. Въ лѣсу, несмотря на наступившій вечеръ, чувствовалась духота. Иногда они въѣзжали въ полосу совершенно раскаленнаго воздуха, словно идущаго изъ гигантской раскрытой печи, по временамъ ихъ обхватывалъ теплый паръ, поднимающійся съ лѣсныхъ болотъ.
   Долининъ тревожными глазами присматривался къ мѣстности. Иногда ему казалось, что они ѣдутъ по дорогѣ въ Дыиково, но затѣмъ какой-нибудь поворотъ или полянка повергала его въ смущеніе и заставляла удрученно качать головой. Варя не знала дороги и потому была совершенно убѣждена, что они ѣдутъ туда, куда надо. Ее охватила нервная веселость. Отбиваясь отъ "противныхъ" комаровъ, она безъ умолку болтала, разсказывая мужу про визитъ Елены Егоровны. Варя очень недурно подражала ея голосу, такъ же шепелявила и весьма комично передавала торопливую, захлебывающуюся рѣчь Кирпичевой. Долининъ, хотя и смѣялся, но, видимо, чувствовалъ себя не совсѣмъ спокойно. Онъ совершенно терялся, не узнавая мѣстности.
   Буланка шелъ, тяжело дыша и настороживъ уши, по временамъ похрапывая.
   -- Сережа, ты не замѣчалъ, когда смотришь въ глубь лѣса, то тамъ кажутся какіе-то замки, дома, церкви? Не замѣчалъ? Посмотри!-- говорила Варя, повернувъ голову и пристально смотря въ глубину засыпающаго лѣса.
   -- Нѣтъ, не замѣчалъ. А немудрено, что мы пріѣдемъ въ заколдованный замокъ. Эта дорога положительно заколдованная. Судя по времени, уже давно должно показаться Нагорье, а его все нѣтъ, какъ нѣтъ. Мы давно дома бы были, если бы не плутали.
   -- Мы опять заблудились, Сережа? Какой страшный лѣсъ кругомъ. И отчего это вдругъ такъ потемнѣло?
   -- И въ самомъ дѣлѣ, какъ темно вдругъ стало,-- отвѣтилъ Долининъ и посмотрѣлъ вверхъ.
   Ни одной звѣздочки не было видно. Тяжелая, темная туча низко висѣла, совсѣмъ, казалось, задѣвая верхушки деревьевъ.
   -- Туча нашла. Не даромъ дождевикъ кричалъ. Пожалуй, дождь будетъ.
   Онъ ударилъ возжей Буланку. Телѣга запрыгала, закачалась, заскрипѣла.
   Варя ухватилась рукой за грядку и, молча, закусивъ губы, посматривала кругомъ. Ей было и хорошо, и немного жутко. Долининъ сидѣлъ серьезный, крѣпко подобравъ возжи, и то и дѣло понукалъ и безъ того хорошо бѣгущую лошадь. Гдѣ-то не далеко гавкнула собака. Въ порѣдѣвшей чаще деревьевъ показались огоньки.
   -- Деревня, должно быть,-- сказалъ Долининъ.-- Чухны, вѣроятно, живутъ. Крестьяне лѣтомъ огней не зажигаютъ.
   -- Вотъ и нашъ заколдованный замокъ!... А вдругъ это разбойники?-- сказала Варя съ совершенно дѣтскимъ выраженіемъ ужаса и громко, весело расхохоталась.
   Они въѣхали въ улицу деревни и остановились около здороваго, коренастаго человѣка, подмазывающаго странной формы длинную телѣгу.
   -- Здравствуйте!-- снялъ шапку Долининъ.
   -- Раствуй,-- отвѣтилъ чухонецъ и, выпрямившись, посмотрѣлъ на Долининыхъ.
   -- Скажи, пожалуйста, какъ проѣхать въ Нагорье? Мы заблудились.
   -- Нагоре? Рямо, резъ дерева рямо,-- и онъ указалъ рукой вдоль улицы.
   -- Это какая деревня?-- спросилъ Долининъ.
   -- Уньки.
   Долининъ никогда не слыхалъ такой деревни по близости Дымюва.
   -- Сколько верстъ отсюда до Нагорья?
   -- Вацать.
   -- Неужели двадцать?... Какъ мы заблудились! Ужь не переночевать ли намъ здѣсь, Варя?... Туча надвигается. Дождь будетъ. Лошадь устала.
   -- Нѣтъ, Сережа, нѣтъ!... Поѣдемъ. Такъ хорошо ночью ѣхать по лѣсу. Мы скоро доѣдемъ.
   -- Ну, ладно, -- согласился Долининъ.-- Тутъ своротовъ нѣтъ?... Прямая дорога?
   -- Воротовъ нѣтъ, рямая дорога.
   Не успѣли Долинины проѣхать пяти верстъ отъ деревни, какъ по лѣсу зашумѣлъ вѣтеръ. Онъ разгуливался мало-по-малу. Сперва слышно было, какъ шепчутся, словно таинственно совѣщаясь о чемъ-то, деревья. Затѣмъ шепотъ перешелъ постепенно въ сдержанный, глухой, но внушительный шумъ, въ которомъ чувствовалась могучая, скрытая сила. Сильнѣе и сильнѣе разрастаясь, шумъ становился все грознѣе и внушительнѣе. Порой изъ этого когучаго шума вырывался отрывистый, громкій, словно кричащій громовой голосъ и наполнялъ собою весь лѣсъ отъ края до края.
   На Долинина начинающаяся буря, очевидно, производила сильное, удручающее душу впечатлѣніе. Онъ опять какъ-то неуклюже сгорбился, запрятавъ голову въ приподнятый воротникъ пальто. Съ непріятнымъ замираніемъ сердца прислушивался онъ къ шуму разгуливающаго по лѣсу вѣтра, къ треску деревьевъ и со страхомъ ждалъ, что вотъ, вотъ разразится гроза. Съ дѣтства онъ инстинктивно боялся грозы и какъ ни отъучалъ себя въ зрѣломъ возрастѣ отъ этого "глупаго страха", но, все-таки, отъучить себя совершенно не могъ. Онъ бранилъ себя мысленно, что послушался Варю. И для него, и для нея гораздо лучше бы было спокойно переночевать въ чухонской деревнѣ, чѣмъ ѣхать въ такую глухую, темную, непогодную ночь въ лѣсу, по незнакомой дорогѣ. Того и гляди еще опять собьешься съ пути. А тутъ еще, пожалуй, гроза будетъ. А Варя, подставивъ свое пылающее отъ волненія лицо на встрѣчу вѣтру, съ вызывающимъ видомъ, съ сильно-бьющимся сердцемъ слушала громкій говоръ лѣса. Онъ производилъ на нее потрясающее впечатлѣніе. Въ шумѣ лѣса она слышала жи вые голоса. Лѣсъ казался ей громадною толпой. Волновалась, шумѣла, металась, ревѣла около нея эта многомилліонная толпа все громче и громче. Сильные голоса слышала Варя въ этомъ шумѣ и что-то подталкивало, поднимало ее. Ей хотѣлось закричать и заглушить собою весь этотъ безпорядочный, гулкій шумъ, хотѣлось двигаться, размахивать руками и кричать, кричать изъ всѣхъ силъ.
   -- Какъ хорошо, Сережа!-- неожиданно громко сказала Варя, оборочиваясь къ мужу.
   Долининъ вздрогнулъ и кивнулъ утвердительно головой.
   Въ глубинѣ лѣса завылъ вѣтеръ и съ пронзительнымъ свистомъ пролетѣлъ по верхушкамъ, покрывая собой шумъ деревьевъ. Вдругъ блеснула молнія. На одно мгновеніе поразительно ярко освѣтился весь лѣсъ. Варя ясно видѣла въ волшебно-прекрасномъ, синеватомъ свѣтѣ обступившія ее со всѣхъ сторонъ деревья. Они протягивали къ ней свои качающіяся лохматыя вѣтви. И снова темнота стала еще гуще. Вдали прогремѣлъ громъ и скоро затихъ, затерявшись въ шумѣ лѣса.
   Долининъ закрылъ глаза и плотнѣе закутался въ пальто.
   Рѣдкія, но крупныя капли дождя западали съ неба. Вѣтеръ сталь утихать, но молнія сверкала чаще и чаще.
   Раскаты грома грохотали по лѣсу все ближе, все сильнѣе. Дождь полилъ, какъ изъ ведра.
   Варя закуталась въ резиновый плащъ и чувствовала себя прекрасно.
   Долининъ окончательно упалъ духомъ. Онъ вздрагивалъ при каждомъ ударѣ грома, съеживался, отодвигаясь отъ жены, не желая показать ей, что онъ боится грозы. Онъ то и дѣло понукалъ уставшую лошадь робкимъ, дрожащимъ голосомъ.
   Варя замѣтила его робость и обернулась къ нему.
   Блеснула молнія, и вслѣдъ за ней грянулъ громъ съ трескомъ, съ оглушительнымъ раскатомъ. Казалось, что вся земля, весь лѣсъ содрогнулись отъ этого удара.
   Варя видѣла, какъ Долининъ согнулся въ клубокъ и подавленно ахнулъ. Необыкновенно жалокъ былъ онъ въ это мгновеніе. Маленькимъ, беззащитнымъ показался онъ Варѣ.
   У нея на языкѣ вертѣлся вопросъ: "ты боишься, Сережа?", но сна удержалась и ничего не спросила у мужа. Варя боялась оскорбить его этимъ вопросомъ, хотя любопытство подстрекало ее узнать, признается Долининъ или нѣтъ въ своемъ страхѣ?
   Снова блеснула молнія.
   Смотрѣвшіе прямо передъ собою въ темноту глаза Вари нѣсколько секундъ видѣли очаровательную картину.
   По темному облаку изъ конца въ конецъ пролетѣла огненная змѣйка, ярко освѣтивъ и небо, и землю. На небѣ висѣли цѣлыми грядами тяжелыя тучи, однѣ съ темно-синимъ, почти чернымъ оттѣнкомъ, другія сѣрыя, какъ клубы дыма, съ бѣлыми лопастными краями. Онѣ покрывали собой все пространство на горизонтѣ. И на ихъ фонѣ, вдалекѣ, Варя увидѣла на горѣ церковь, окруженную деревьями. Ей показалось, что церковь виситъ на облакахъ, въ воздухѣ. Она напрягла зрѣніе, чтобы яснѣе разсмотрѣть мѣстность, но въ это мгновеніе снова наступила непроницаемая, темная ночь.
   -- Сережа, мы, кажется, къ Нагорью подъѣзжаемъ!-- сказала Варя.
   -- Да, да! Кажется, мы близко отъ Нагорья,-- торопливо отвѣтилъ Долининъ.
   Черезъ часъ они были въ Дымковѣ.
   

XXIV.

   Въ половинѣ іюня работа у дымковцевъ "перемежилась" дня на три, на четыре. Въ первыхъ числахъ мѣсяца они вывезли и разбили на поляхъ назёмъ, запахали и приготовились, не спѣша, паръ поднимать.
   Долининъ въ ненастные дни работалъ въ сараѣ "по столярной части". Онъ поправилъ телѣжку и дѣлалъ обѣденный столъ въ избу. Валерій, оставаясь дома, помогалъ "бабамъ": поливалъ и пололъ огородъ, опахивалъ картофель, таскалъ воду и часто, по просьбѣ Вари, ставилъ самоваръ и даже мѣсилъ тѣсто.
   Татьяна добродушно посмѣивалась надъ Валеріемъ, называла его "снохой" и заливалась веселымъ, заразительнымъ смѣхомъ, видя, какъ Валерій исполняетъ бабью работу.
   -- Мотри-ка, мотри-ка, Варвара Павловна, что наша сноха то дѣлать!-- сквозь смѣхъ, хватаясь за бока, кричала Татьяна, показывая на Валерія.
   -- Что такое, Таня?-- спрашивала прибѣжавшая Варя.
   -- Мотри-ка! Ха, ха, ха!... Ахъ, чудодѣй!... Ха, ха, ха!...-- покатывалась Татьяна.-- Вотъ ужь подлинно чудодѣй!... Глянь ка!
   Валерій сидѣлъ на корточкахъ около сарая и тоненькимъ, ласковымъ голосомъ скликалъ цыплятъ.
   -- Типа, типа, типа!-- кричалъ онъ, сыпя на землю крошки хлѣба.
   Со всѣхъ сторонъ бѣгомъ къ нему спѣшили куры и цыплята.
   -- Кши, кши!... Кши, проклятыя!-- сердитымъ голосомъ отгонялъ онъ куръ и, быстро захвативъ въ руки маленькаго, черненькаго цыпленка, прижималъ его къ щекѣ и цѣловалъ.
   Насѣдка, взъерошивъ перья, съ злобой кидалась на Валерія.
   -- Мотри, она тебѣ зенки-то выклюетъ!-- кричала, смѣясь, Татьяна.
   -- Ничего, не выклюетъ, небось,-- добродушно улыбаясь, говорилъ Валерій и снова принимался воевать съ курами.
   -- Ахъ! Аника-воинъ! Вотъ чудной-то!-- удивлялась Татьяна.
   -- Хорошій онъ у насъ, Таня, помощникъ?
   -- Ужь не говори. Экій парень душевный!... Совсѣмъ красная дѣвка. Скоро его заставимъ шти варить. Сваришь, что-ль, шти?-- подтрунивала Татьяна.
   -- Что-жь, и щи сваримъ,-- отвѣчалъ Валерій.
   -- Ай да парень! Вотъ мастакъ!... Ай, удалой!-- говорила Татьяна, хлопая руками по бедрамъ и, покачивая головой, уходила, улыбаясь, на огородъ.
   Варя садилась на порогъ избы и съ доброю улыбкой смотрѣла на Валерія. Чѣмъ ближе она узнавала своего деверя, тѣмъ больше чувствовала къ нему истинно-братскую привязанность. Валерій платилъ сторицей за ея отношенія къ нему. Онъ не зналъ, какъ на нее угодить, чѣмъ доказать ей свою горячую дружбу. Съ любовью онъ смотрѣлъ въ глаза Варѣ, стараясь прочесть ея желанія и предупредить ихъ. Онъ былъ неизмѣримо счастливъ, если видѣлъ Варю довольною, веселою, и очень сокрушался, если подмѣчалъ въ ея взглядѣ грусть. Валерій никогда не спрашивалъ, о чемъ она груститъ, что съ ней? Онъ боялся навязываться ей съ своимъ сочувствіемъ. Послѣ поѣздки въ городъ Валерій сталъ замѣчать неровность въ настроеніи Вари. То она была оживлена, весела, болтлива, разсказывала всевозможные пустяки и хохотала до слезъ, то впадала внезапно въ мрачную задумчивость. На ея лицѣ появлялось тогда жесткое, угрюмое выраженіе; въ глазахъ бѣгали злые огоньки. Варя была необыкновенно нѣжна съ мужемъ. Она осыпала его ласками, ухаживала за нимъ, заботилась объ его здоровьѣ, входила во всѣ его хозяйственныя тревоги, неурядицы, радости и печали. Изрѣдка Валерій подмѣчалъ, среди этихъ нѣжностей, въ глазахъ Вари, смотрящихъ на мужа, не то пренебрежительное, не то насмѣшливое выраженіе. Онъ старался увѣрить себя, что этого не можетъ быть, что онъ ошибается. "Варя -- искренняя женщина, любящая своего мужа, она не можетъ презрительно или насмѣшливо смотрѣть на него".
   Валерій по натурѣ былъ правдивый, простой, дѣтски-довѣрчивый человѣкъ. Самая невинная ложь была противна ему до глубины души. Онъ, если бы даже хотѣлъ, не могъ быть неискреннимъ и совершенно не понималъ, не допускалъ мысли, чтобы такая прекрасная, чистая женщина, какъ Варя, могла выражать не то, что она чувствуетъ. Но разъ зародившееся въ его головѣ сомнѣніе не давало ему покоя. Оно мучило его помимо его воли, заставляло внимательно наблюдать за отношеніемъ ея къ мужу. Варя нѣсколько разъ подмѣчала пристальные, внимательные взгляды на нее Валерія и всегда чувствовала при этомъ нѣкоторую неловкость. Она опускала глаза и ея губы складывались въ натянутую, дѣланную улыбку. Варя понимала, что ея лицо въ эти минуты носитъ на себѣ отпечатокъ неискренности. Краска стыда густо покрывала ея щеки. Взгляды Валерія раздражали Варю. Ей очень хотѣлось спросить, почему онъ такъ пристально смотритъ на нее? Но боязнь наполняла ея душу. "А вдругъ Валерій скажетъ, что онъ замѣчаетъ ложь въ моихъ ласкахъ къ Сергѣю? Я тогда умру отъ стыда",-- думала Варя, и вопросъ застывалъ у нея на губахъ.
   Варя очень цѣнила дружескія отношенія къ ней Валерія. Въ послѣднее время она сильно ощущала свое душевное одиночество. Это пугало и огорчало ее. Единственный человѣкъ, съ которымъ она чувствовала себя свободно, хорошо, былъ Валерій. Съ Левшинымъ она совсѣмъ не говорила, да рѣдко его и видѣла. Онъ то работалъ въ полѣ, то пропадалъ по воскресеньямъ и праздникамъ вмѣстѣ съ Васильемъ изъ Дымкова, шатаясь по деревнямъ. Варя, впрочемъ, была весьма довольна отлучками Левшина. Въ его присутствіи она чувствовала себя связанною по рукамъ и ногамъ. Не знала, какъ держаться съ нимъ, что говорить, сердилась на себя за свое смущеніе и, въ то же время, дрожала за то, что кто-нибудь подмѣтитъ ея тревожное настроеніе. Варѣ и то кажется, что Татьяна подозрительно на нее посматриваетъ, ехидно улыбается. Разъ даже Варѣ показалось, что Татьяна намекнула на ея охлажденіе къ мужу, отвѣтивъ на замѣчаніе Вари, что можно еще погодить стиркой: "Извѣстно, мужъ и въ грязной рубахѣ таковскій, лишь бы миленькому была чистенькая". Услыхавъ это замѣчаніе, Варя страшно оскорбилась, поблѣднѣла, готова была обругать Татьяну, но удержалась, закусивъ себѣ до крови губу, и сейчасъ же принялась стирать бѣлье. Послѣ этого маловажнаго случая Варя почувствовала къ Татьянѣ непріязнь и, вмѣстѣ съ тѣмъ, удвоила свою внимательность, свою заботливость о мужѣ. Татьяна смотрѣла на Варю и втихомолку посмѣивалась.
   Несмотря на крайне сердечныя внѣшнія отношенія къ Долинину, Варя инстинктивно понимала, что съ каждымъ днемъ между ней и мужемъ ростетъ пропасть, все дальше ихъ разъединяющая. Она старалась увѣрить себя, что это вздоръ, принуждала себя исповѣдывать мужу всѣ свои мысли, всѣ свои чувства, но въ ея душѣ крѣпло и развивалось поглощающее ее всю чувство, которое она ни за что не хотѣла открывать никому.
   Она лелѣяла это чувство, какъ святыню, въ самыхъ сокровенныхъ тайникахъ своего сердца, боясь показывать его на свѣтъ, боясь прикосновенія къ нему чьей бы то ни было, хотя и деликатной, руки.
   У ней захватывало дыханіе при одной только мысли о томъ, что кто-нибудь откроетъ въ ея груди присутствіе этого чувства. Блѣдная, съ тревожнымъ выраженіемъ глазъ, она останавливалась, приложивъ руку къ сильно бьющемуся сердцу, когда въ ея головѣ возникала эта мысль. Иногда Варя чувствовала непреодолимое желаніе быть одной, совершенно одной, не слышать вокругъ ни одного звука. Она, къ удивленію Татьяны, бросала неоконченную работу и исчезала. Почти бѣгомъ доходила она до лѣса, забиралась въ самую чащу и садилась на пень или большой валунъ и неподвижно сидѣла такъ нѣсколько минутъ, прислушиваясь къ сильнымъ ударамъ сердца. Варя дѣлала все это въ какомъ-то полубезсознательномъ состояніи, не отдавая себѣ отчета: зачѣмъ и почему она убѣжала изъ дому? Никакихъ ясныхъ, опредѣленныхъ мыслей не было въ ея головѣ въ это время. Она ощущала пріятную грусть, замираніе сердца и легкій ознобъ во всемъ тѣлѣ. Ей хотѣлось плакать. И, въ концѣ-концовъ, слезы, горячія, крупныя слезы катились у ней изъ глазъ. Тихонько раскачиваясь, Варя напѣвала грустную пѣсенку, похожую на крестьянскія причитанія. Однажды, невольно прислушавшись къ тому, что она поетъ, Варя услыхала только одно слово: "милый, милый, милый!..." Она расхохоталась сквозь слезы, обругала себя идіоткой и отправилась домой, предварительно вымывъ у ручья холодною водой лицо и рѣшивъ никогда больше не дѣлать такихъ сантиментальныхъ глупостей.
   

XXV.

   -- Такъ вы, стало быть, отрицаете семью?
   -- Нисколько.
   -- Но, вѣдь, вы утверждаете, что бракъ есть пагуба для человѣка?
   -- Пагуба.
   -- Ну, такъ какъ же?
   -- Чего какъ же?
   -- Въ вашемъ утвержденіи, что бракъ есть пагуба, само собой подразумѣвается отрицаніе семьи... Это, кажется, ясно, какъ день!-- горячо воскликнулъ Валерій, вскакивая на ноги.
   -- Вы одного только не хотите понять... Я въ данномъ случаѣ говорилъ про себя... и вообще о людяхъ, рѣшившихся серьезно взяться за дѣло... Вотъ о комъ я говорилъ...-- спокойно и даже флегматично отвѣтилъ Левшинъ и, пошаривъ около себя по травѣ рукой, нашелъ сапогъ и принялся его надѣвать.
   Они только что выкупались. Передъ ними, тихо колыхаясь, серебрилось огромное озеро. Съ трехъ сторонъ его замыкали крутые, красноватые, обрывистые берега. По нимъ кое-гдѣ змѣйками вились зеленыя плети ползучихъ растеній съ круглыми листьями. Легонько покачивая прибрежный камышъ и шурша своими жесткими листьями, лѣниво трепетала большая развѣсистая ива, въ тѣни которой пріютились отъ жаркаго солнца Левшинъ съ Валеріемъ.
   -- Ну, хорошо... Вы говорили о людяхъ извѣстнаго дѣла... Прекрасно,-- усиленно жестикулируя, возражалъ торопливо Валерій, прислонившись къ стволу.-- Но я не понимаю, почему же они, эти люди, должны быть обречены на безбрачіе?... Не понимаю!...
   -- Очень просто... Мы люди дѣла... Насъ не должно ничто личное связывать. А бракъ, семья... Она требуетъ попеченія о себѣ... требуетъ заботы. Дѣти ѣсть просятъ... Ихъ надо воспитывать... Нельзя ихъ бросить въ рѣку, какъ щенковъ. Жена больна -- мужъ долженъ быть около нея... Вотъ почему я и говорю, что бракъ для насъ пагуба... Онъ тянетъ къ извѣстному мѣсту, къ обезпеченному куску хлѣба, къ дѣтской приковываетъ онъ насъ. Поняли, батенька?... А одна-то голова... Одна голова не бѣдна,-- сказалъ Левшинъ, ухорски тряхнувъ головой, -- а и бѣдна, такъ одна, -- прибавилъ онъ съ грустнымъ оттѣнкомъ, и надвинулъ на голову картузъ.
   -- Нѣтъ, не согласенъ я съ вами, Левшинъ! Женщина -- большое дѣло!... Женщина!... Хорошая, энергичная женщина -- кладъ!-- горячо отвѣтилъ Валерій.-- Вліяніе женщины на нашего брата...
   -- Ну, ладно... Пойдемте,-- рѣзко перебилъ восторги Валерія Левшинъ и въ раздумьѣ, какъ бы про себя, прибавилъ:-- вашими бы устами, да медъ пить.
   Перерѣзавъ наискось лугъ, они стали подниматься въ гору по узкой, неровной проселочной дорожкѣ.
   Левшинъ, опустивъ голову, заложивъ назадъ руки и сгорбившись, шелъ большими шагами. Валерій, идя плечо въ плечо съ нимъ, посмотрѣлъ сбоку на Левшина и невольно подумалъ: "Однако, какъ онъ измѣнился здѣсь, въ Дымковѣ!"
   Сильно похудѣвшее лицо Левшина покрылось густымъ загаромъ, на носу высыпали веснушки, глаза глубоко ушли въ глазницы, скулы замѣтно выдались, борода и усы выцвѣли полосами и казались пестрыми. Угрюмое, мрачное и, въ то же время, страдальческое выраженіе лица было у Левшина, когда на него посмотрѣлъ Валерій.
   "На него просто жаль смотрѣть,-- подумалъ Валерій.-- Что съ нимъ такое? Съ чего это онъ? Правда, онъ все время очень прилежно работалъ. Съ работы не пожирѣешь. Но все же... Это ужасное лицо!... У него, должно быть, есть какое-нибудь горѣ на душѣ. Онъ скрытный... не сразу узнаешь".
   Левшина дѣйствительно за послѣднее время грызла тоска. Онъ не обманывалъ себя и прекрасно понималъ причину своего грустнаго настроенія. Давно уже Левшинъ сказалъ самому себѣ: "Да, я люблю Варвару Павловну". Первою мыслью послѣ этого открытія было желаніе сейчасъ же распроститься съ хозяевами и уѣхать изъ Дымкова, но затѣмъ цѣлый рядъ всевозможныхъ соображеній повергъ его въ сомнѣніе.
   "Пріѣхалъ сюда, чтобы научиться работать, и удираю, какъ мальчишка, влюбившись въ чужую жену. Это, просто, подло. Да, наконецъ, кому до этого какое дѣло? Изъ нихъ никто, конечно, не знаетъ, что дѣлается у меня на душѣ. Все будетъ прекрасно, великолѣпно, превосходно! Варвара Павловна любитъ своего Сережу... До меня ей нѣтъ никакого дѣла. Глупо уѣзжать. Буду работать побольше, вотъ и все. Да и времени немного осталось -- два мѣсяца, не больше. Надо постараться съ пользой употребить это время. Перезнакомиться съ окрестными крестьянами, поближе сойтись съ ними. Съ пользой... съ пользой... Ахъ, какая изворотливая шельма-человѣкъ!-- мысленно восклицалъ Левшинъ.-- Какая лживая гадина! Вотъ, вѣдь, говорю себѣ разныя хорошія слова: "научиться работать", "перезнакомиться съ крестьянами", "съ пользой употребить время", а въ глубинѣ души, гдѣ-то тамъ въ темномъ уголку мозга, бьется постоянно одна мысль: "она будетъ здѣсь, съ тобой, близко" -- и спокойная радость наполняетъ грудь. Одинъ день не видишься, и то бѣжишь домой, какъ на пожаръ. И мысли-то тревожныя въ головѣ, и сердце-то замираетъ отъ какого-то нехорошаго предчувствія. А увидишь ее, хоть издали, хоть на минуту, и все улеглось и легко стало. Мнѣ даже особенное наслажденіе доставляетъ любоваться ею издали, не разговаривая съ ней, не видя ея задумчивыхъ, чудныхъ глазъ. Вотъ она, видите ли, какая тонкость! Чортъ знаетъ, что такое! Нѣтъ, положительно надо удирать отсюда по добру, по здорову. А то, пожалуй, здѣсь съ ума спятишь. Малодушіе это! Подлое малодушіе! А если и она?... Нѣтъ, не можетъ этого быть! Къ чему самообольщаться? Тогда подавно надо бѣжать. Только съ нею,-- подсказывалъ ему точно кто посторонній, и Левшинъ возмущался на такую низость.-- Подлая гадина -- человѣкъ!... Подлая!... Да и не то даже совсѣмъ. Не въ этомъ дѣло. А просто, нельзя сразу взять, да и переродиться. Нельзя, усвоивъ въ теоріи извѣстную идею, требовать, чтобы она моментально перешла въ жизнь. Борьба для этого нужна... Упорная борьба съ "ветхимъ человѣкомъ". Приспособленіе... Сразу нельзя себя передѣлать, дѣло трудное... Ну, будемъ бороться и поглядимъ, что будетъ",-- рѣшилъ Левшинъ и остался въ Дымковѣ.
   Борьба, видимо, доставалась ему не легко. И, что самое ужасное, онъ не видѣлъ конца-краю этой борьбѣ. Иногда Левшинъ, къ великому своему огорченію, замѣчалъ, что его чувство къ Варѣ не только не уменьшается, а, напротивъ, все ростетъ и ростетъ. Она становится для него съ каждымъ днемъ все дороже и ближе. Левшинъ сдѣлался угрюмымъ, озлобленнымъ, наложилъ на себя обѣтъ молчанія и пропадалъ изъ Дымкова.
   Разговоръ съ Валеріемъ сильно разстроилъ Левшина. Въ его головѣ поднялся рой мыслей о его чувствахъ къ Варѣ, о невозможности для него имѣть семью, объ ужасѣ одинокой, скитальческой, безпріютной жизни.
   -- Да, строгій монашескій режимъ, вотъ въ чемъ спасеніе,-- мрачно проговорилъ Левшинъ, обращаясь, очевидно, къ самому себѣ.
   -- Что вы говорите?-- спросилъ Валерій.
   -- Нѣтъ, это я такъ... задумавшись...-- отвѣтилъ Левшинъ, приподнявъ голову и оглядывая мѣстность.-- До. свиданія... Я къ Павлу зайду,-- сказалъ Левшинъ и пошелъ большими шагами по тропинкѣ въ лѣсъ направо.
   Валерій постоялъ, посмотрѣлъ вслѣдъ удалявшемуся Левшину, грустно улыбнулся и направился въ Дымково.
   

XXVI.

   Долининъ "подъ сараемъ" строгалъ доски на столешницу и тихонько мурлыкалъ про себя пѣсенку. Онъ былъ въ благодушномъ настроеніи, довольный хорошими всходами, которые онъ только что осмотрѣлъ сегодня утромъ.
   Въ воротахъ сарая показался высокій крестьянинъ, лѣтъ тридцати пяти, съ добродушною, простоватою физіономіей, обрамленною небольшою бородкой. Долининъ, замѣтивъ тѣнь, оглянулся.
   -- Здравствуйте! Богъ въ помощь!-- торопливо снимая картузъ, проговорилъ крестьянинъ.
   -- Здравствуй, Ермолай!-- отвѣтилъ Долининъ.
   Крестьянинъ подошелъ къ Долинину и протянулъ ему непомѣрной величины руку; тотъ пожалъ ее и снова взялся за рубанокъ.
   -- Работаешь?-- спросилъ Ермолай, широко осклабившись.
   -- Работаемъ.
   -- Такъ, такъ... Дѣло не плохое.
   Они помолчали. Долининъ усердно строгалъ, Ермолай прислонился къ стѣнѣ и теребилъ въ рукахъ стружку. Изрѣдка онъ изподлобья посматривалъ на Долинина, очевидно, желая что-то спросить, но не рѣшаясь.
   -- Въ Петенбургѣ обучался-то?
   -- Чему это?
   -- Работать, молъ, въ Петенбургѣ обучался... али гдѣ?... По столярной, молъ, части?-- пояснилъ Ермолай.
   -- Нѣтъ, въ Москвѣ.
   -- Въ Москвѣ?... Да, да, въ Москвѣ, стало быть?
   -- Что-жа тамъ училища такая, али какъ?
   -- Нѣтъ, я у столяра учился.
   -- У столяра?... Такъ, такъ... Извѣстно, кто къ чему, значитъ, приставленъ... Какое кому рукомесло, значитъ, дадено... И съ чего тебя къ намъ въ етаку глушь занесло?-- вдругъ, неожиданно спросилъ Ермолай.
   Долининъ посмотрѣлъ на него, улыбнулся и не спѣша отвѣтилъ:
   -- Землю пріѣхалъ къ вамъ пахать.
   -- Такъ, такъ. Эвто дѣйствительно... Она, земля-то... Ноня она кусается, земля-то... Шибко тѣсные годы пошли.
   Снова наступило молчаніе.
   -- Ты что же?... Изъ какихъ будешь?-- глядя въ уголъ, спросилъ Ермолай.
   -- Изъ дворянъ.
   -- Изъ дво-о-рянъ... Вишь ты, какая исторія!... А энтотъ, чернявый-то, братъ, что ли, тебѣ будетъ?
   -- Брать.
   -- Такъ, такъ... Ну, а работникъ?... Лексѣй... онъ какъ?
   -- Что какъ?
   -- Изъ какихъ, то-жь, онъ, къ примѣру?
   -- Изъ разночинцевъ,-- съ досадой отвѣтилъ Долининъ. Ему стали надоѣдать допросы Ермолая.
   -- Изъ разночинцевъ... Это какъ же, къ примѣру, будетъ?
   -- Да тебѣ зачѣмъ это все знать-то?
   -- Нѣтъ, мы такъ... Для порядку...
   -- Для какого порядку?
   -- Для себя, стало быть... Просто, боля ничего, какъ для себя... Народъ-отъ ноня, божа мой, какой сталъ -- вотъ что!... Много больно гулящаго народа развелось... Вонъ что!... Лексѣй, Лексѣй... Намъ что... Лексѣй, такъ Лексѣй... Намъ ёнъ безъ надобности... А опосля того, хвать-похвать, анъ дѣло-то не туда гнетъ... Вотъ что...-- произнесъ Ермолай и даже вспотѣлъ отъ этой рѣчи.
   -- Чѣмъ же тебѣ Алексѣй помѣшалъ?
   -- Зачѣмъ помѣшалъ... Мѣста хватитъ... У Бога мѣста много... Хватитъ на всѣхъ... А только что не хорошо.
   -- Что не хорошо-то?
   Ермолай оглянулся боязливо и почти шепотомъ произнесъ:
   -- Начальство сумлѣвается.
   -- Кто?
   -- Начальство... Вчерась становой меня къ себѣ въ станъ требовалъ. Потому я староста... Кустовской староста... А Дымково тожа къ Кустову приписано.
   -- Ну, такъ что же?
   -- Боля ничего. Призвалъ меня и строго таково допрашивалъ: "Какъ, молъ, и что?... Какіе, молъ, такіе люди есть? Чѣмъ, молъ, займаются? Что промежду себя, молъ, калякаютъ? Не сомущаютъ ли, молъ, народъ?" Ну, я извѣстно: "знать не знаю, вѣдать не вѣдаю!" Ка-а-къ онъ, братецъ ты мой, взрычитъ... "Должонъ, гырть, все знать, на то ты есть староста... Въ холодной, гырть, заморю!" Такъ напужалъ -- не приведи Богъ... Время-то подходитъ самое горячее... Избави Богъ -- попадешь... Шабашъ... Годъ голоднымъ живи!... Ахъ, провались вы, думаю, и со старовствомъ вашимъ!... Да, право! Наживешь съ вами хлопотъ!-- со вздохомъ, сокрушенно окончилъ Ермолай и вдругъ, изобразивъ на лицѣ испугъ, торопливо прибавилъ:-- Мотри, Григорьичъ, не выдай меня... никому чтобы, ни Боже мой!... Дѣло тонкое!...
   -- Не бойся, никому не выдамъ.
   -- То-то, чтобъ безъ сумлѣнія.
   -- Да ужь будь спокоенъ... Ни одна душа не узнаетъ.
   -- Вотъ, вотъ. Наплевай -- боля ничего,-- спокойнѣе договорилъ Ермолай.-- Потому мы отъ васъ ничего худого, окромя хорошаго, не видали... Никакихъ пустошныхъ рѣчей не слыхали... Намъ хоть подъ присягу -- дѣло чистое. Ну, и стороной тожа опять ничего худого не слыхать... Я вчерась съ утра, братецъ ты мой, гонялъ, гонялъ -- Боже мой... До поздней ночи... Безъ ногъ остался... Пра, не вру.
   -- Съ чего же такъ?
   -- Да все ёнъ, становой... Опроси, молъ, всѣ деревни, гдѣ Алексѣй бываетъ... Не слыхать ли, молъ, чего худого? Не даетъ ли, молъ, какихъ книжекъ?
   -- Ну, что же?-- съ видимымъ интересомъ спросилъ Долининъ.
   -- Ничего, ничего. Худого ничего не слыхалъ... И чтобы книжекъ давалъ -- не слыхать, нигдѣ не слыхать... Вотъ только, баютъ, съ Павломъ, молъ, дружество водить... Это дѣйствительно, говорятъ... Что правда, то правда... Говорятъ, говорятъ.
   -- А что же такое? Кто же такой Павелъ?
   -- Ничего... Чтожь такое? Ничего... Павелъ мужикъ степенный... Хозяйственный мужикъ вполнѣ. Грѣхъ сказать... мужикъ вполнѣ.
   -- Отчего же съ нимъ Алексѣю дружество-то не вести?
   -- Съ чего не вести?! Извѣстно, завсегда можно съ имъ то-есть... Только что предъ начальствомъ надо въ аккуратѣ... Ухо востро!
   -- А что же такое?
   -- Хвостъ у ево замаранъ... у Павла-то.
   -- Какъ такъ?
   -- Енъ, вишь ты, по старой вѣрѣ, что ли... Песъ ихъ разберетъ... А только что отлична отъ нашего брата у его есть... Въ церковь онъ, значитъ, не ходитъ, какъ должно, по закону, попа нашего не уважаетъ... Водки опять же не потребляетъ... Ни капли, ни, ни... Строгъ на хмѣльное. Ну, начальство-то тожа къ нему не оченно... Не одобряетъ за евти поступки... Раза два даже въ губернію его водили... Ну, однакось, ничего, оборачивали назадъ, на первобытно... Ничего... А становой, извѣстно, должонъ соблюсти все въ порядкѣ, какъ должно.
   -- Сережа, иди обѣдать,-- раздался изъ избы голосъ Вари.
   -- Сейчасъ иду,-- отвѣтилъ Долининъ.-- Пойдемъ, Ермолай, съ нами пообѣдаемъ.
   -- Нѣтъ, спасибо. Много доволенъ... Бѣжать надо... Закалякался съ тобой... Прощай!
   -- Прощай! Заходи когда!-- приглашалъ Долининъ, пожимая руку Ермолая.
   -- Спасибо на добромъ словѣ, забѣгу коли... Мотри же, Григорьичъ, никому, ни-ни, ни Боже мой!-- неуклюже грозя пальцемъ, наказывалъ, уходя, Ермолай.
   -- Не бойся, Ермолай... Вѣрно будетъ!-- закричалъ ему вслѣдъ Долининъ и пошелъ въ избу.
   Левшинъ и Валерій сидѣли за столомъ, Варя что-то гоношила у печки.
   -- Ну, что, братъ, какъ работа?-- спросилъ Валерій входящаго Долинина.
   -- Ничего, подвигается,-- отвѣтилъ онъ и сѣлъ за столъ.-- А гдѣ же Татьяна?
   -- На рѣчку пошла, бѣлье полоскать,-- отвѣтила Варя.
   -- Ермолай сейчасъ у меня былъ,-- началъ Долининъ, ни на кого не глядя.-- Становой начинаетъ нами интересоваться.
   -- Пусть себѣ на доброе здоровье,-- усмѣхнулся Валерій. Варя подала на столъ миску щей и остановилась противъ Долинина, съ интересомъ прислушиваясь къ его сообщенію.
   -- Объ васъ, Левшинъ, по деревнямъ справки наводитъ.
   -- О немъ?-- испуганно переспросила Варя и мертвенная блѣдность покрыла ея лицо.
   -- Чортъ съ нимъ!... Пущай!-- съ ироніей, спокойно проговорилъ Левшинъ и принялся ѣсть.
   -- Вы, надѣюсь, здѣсь книжекъ не распространяли?-- спросилъ Долининъ и какъ-то сконфуженно улыбнулся.
   -- Успокойтесь... Не распространялъ,-- холоднымъ, жесткимъ голосомъ отрѣзалъ Левшинъ и въ его глазахъ сверкнуло злобное чувство.
   -- Я совершенно спокоенъ,-- сдержанно отвѣтилъ Долининъ.
   Валерій смотрѣлъ на Варю и видѣлъ, какъ она вся вспыхнула при вопросѣ Долинина о распространеніи книгъ.
   "Что за чудеса?" -- подумалъ Валерій.
   

XXVII.

   Какъ-то въ первыхъ числахъ мая Долинину по дѣлу взысканія съ арендуемаго имѣнія дворянскихъ повинностей пришлось быть въ селѣ Войновѣ, у предводителя дворянства, Кирилла Басильевича Пашено. Предводитель принялъ Долинина крайне любезно, накормилъ его вкуснымъ, сытнымъ завтракомъ, побесѣдовалъ о Петербургѣ и, провожая, обѣщалъ Долинину навѣстить его на новосельѣ.
   -- Кстати, посмотрю ваше хозяйство. Вы, вѣдь, ученый агрономъ... Намъ, старикамъ, надо у васъ учиться, у молодыхъ... Мы отстали здѣсь въ глуши, мохомъ обросли,-- говорилъ Кириллъ Васильевичъ, любезно пожимая руку Долинина и обдавая его тонкимъ запахомъ англійскихъ духовъ.
   Долининъ сконфуженно пробормоталъ, что "онъ будетъ очень радъ, но что учиться пока нечему, дѣло новое, не устроенное".
   "Вотъ еще принесетъ нелегкая!" -- подумалъ онъ, садясь въ телѣжку.
   Первые дни послѣ своего посѣщенія Пашено онъ все поджидалъ: вотъ-вотъ нагрянетъ. Прошелъ мѣсяцъ, Пашено не пріѣзжалъ. Долининъ совершенно забылъ объ обѣщаніи предводителя навѣстить Дымково.
   Въ концѣ іюня, въ одинъ "прекрасный вечеръ", работавшій на огородѣ Валерій увидѣлъ быстро катившійся по дорогѣ странный экипажъ, запряженный красивою рыжею лошадью въ шорахъ. Въ высокомъ англійскомъ шарабанѣ сидѣлъ пожилой человѣкъ, одѣтый въ бѣлую разлетайку съ панамой на головѣ. Въ одной рукѣ онъ держалъ длинный, какъ удилище, бичъ, въ другой возжи. Сзади него, скрестивъ на груди руки, на вышкѣ помѣщался молодой малый съ толстымъ, чисто-русскаго типа безусымъ лицомъ, одѣтый въ ливрею гороховаго цвѣта.
   Лошадь бѣжала крупною, размашистою рысью. Быстро мелькали красныя, высокія колеса, поднимая за собою тяжелую песчаную пыль. Конецъ бича извивался отъ вѣтра, какъ змѣйка.
   -- Татьяна, смотри-ка, кто это?-- удивленно спросилъ Валерій.
   Татьяна торопливо поднялась на ноги и, закрывъ отъ солнца рукой глаза, посмотрѣла на дорогу.
   -- Это, должно, войновскій баринъ... Окромя его никто тутотка такъ не ѣздитъ, должно онъ!-- отвѣтила Татьяна, присматриваясь.-- Онъ и есть!... И Матюха фалеторъ съ нимъ... Онъ, онъ!
   -- Куда же это онъ?
   -- Къ намъ, должно, въ Дымково. Тутъ ему другой дороги нѣту.
   -- Зачѣмъ ему къ намъ? Чего онъ у насъ не видалъ?-- съ улыбкой сказалъ Валерій.
   -- И то къ намъ!-- обдергивая сарафанъ, воскликнула Таня и побѣжала къ избѣ.
   Запыхавшись, влетѣла она въ сѣни и чуть не сшибла съ ногъ представшаго предъ ней "фалетора Матюху".
   -- Здравствуй, Матюха!... Ты что?-- быстро выпалила Таня.
   -- Дона, что ли, ваши-то... господа-то?-- глупо осклабившись" спросилъ Матюха.
   -- Пошто дома?... Въ полѣ работаютъ...
   -- Мы къ вамъ въ гости пріѣхали...
   -- Что же?... Милости просимъ!...
   Татьяна проворно вышла на крыльцо, степенно поклонилась Кириллу Васильевичу и ласковымъ, привѣтливымъ голосомъ произнесла:
   -- Здравствуйте, баринъ... Пожалуйте... Милости просимъ въ свѣтлицу... Сергѣй Митричъ въ полѣ... Я живою рукой за нимъ сбѣгаю...
   -- А-а?... Сбѣгаешь, говоришь?... Прекрасно!... Сбѣгай... Матвѣй, держи!-- крикнулъ онъ и, кряхтя, сталъ слѣзать съ экипажа.-- Подъ уздцы, подъ уздцы, болванъ!... Когда я тебя научу, остолопа?... Подъ уздцы!-- училъ онъ запутавшагося въ длинной ливреѣ кучера.
   Опустившись на землю, Пашено потянулся, поднявъ кверху руки, крякнулъ и посмотрѣлъ кругомъ.
   -- Новые помѣщики... Оригинально, чортъ побери,-- пробормоталъ онъ себѣ подъ носъ и громко прибавилъ, обращаясь къ кучеру:-- Шарабанъ подъ сарай поставь... Овса Лэди погоди давать...
   -- Слушаю-съ,-- отвѣтилъ Матюха, оглядываясь и соображая, гдѣ сарай.
   -- Ну, пойдемъ, красавица,-- обратился къ Танѣ Кириллъ Васильевичъ и, что-то соображая, прибавилъ про себя:-- А у него губа не дура... Знаетъ вкусъ въ женщинахъ...
   Таня поклонилась и быстро пошла впередъ, широко распахнувъ дверь свѣтлицы передъ "войновскимъ бариномъ". Она была очень довольна его посѣщеніемъ. Долинины выросли сразу въ ея глазахъ. "Стало быть, тожа не кто-нибудь, ежели самъ старикъ Пашеновъ къ имъ пріѣхалъ въ гости",-- подумала Татьяна.
   -- Пообождите малость, баринъ... Я мигомъ,-- сказала Таня и, выйдя изъ свѣтелки, побѣжала въ огородъ.
   -- Иди, Валерій Григорьичъ!... Иди скорѣй!... Въ гости къ намъ баринъ пріѣхалъ... Иди, а я покелеча за Сергѣемъ Григорьевичемъ сбѣгаю,-- захлебываясь, говорила на ходу Татьяна.
   -- Постой, постой, Таня!-- остановилъ ее Валерій.-- Я туда не пойду. Чего я тамъ съ нимъ?... Я лучше схожу за братомъ и за Варей, а ты приготовь пока самоваръ.
   -- Съ чего-жь ты не пойдешь?... Не краденый, чать... Родной братъ... Иди-ка, иди...
   -- Да не пойду же, говорю!-- настаивалъ Валерій и быстро зашагалъ въ поле, гдѣ Сергѣй Григорьевичъ съ Левшинымъ перепахивали паръ.
   -- Ну, какъ знашь... Мнѣ што... Не больно нужно... Наплеваю я!-- сердитымъ голосомъ отвѣтила Татьяна и бросилась въ избу наставлять самоваръ.
   Вскорѣ пришла Варя. Переодѣвшись въ чистый ситцевый сарафанъ и повязавъ голову краснымъ шелковымъ платочкомъ концами назадъ, она отправилась въ свѣтелку, къ гостю.
   Кириллъ Васильевичъ стоялъ задомъ къ двери и, поднявъ голову, читалъ на корешкахъ переплетовъ заглавія книгъ. Услыхавъ, что кто-то вошелъ, онъ обернулся и, встрѣтившись глазами съ Варей, пріятно улыбнулся, наклонивъ голову.
   -- Имѣю честь представиться... Предводитель дворянства здѣшняго уѣзда Пашено, -- элегантно расшаркиваясь, произнесъ Кириллъ Васильевичъ.
   -- Очень пріятно!-- отвѣтила Варя, протягивая руку и слегка краснѣя.-- Мужа нѣтъ дома... Онъ сейчасъ придетъ... Садитесь, пожалуйста.
   -- Merci, madame, -- поклонился одною головой Кириллъ Васильевичъ и сѣлъ у окна.-- Вы извините меня, надѣюсь, madame, что я являюсь къ вамъ съ визитомъ по-деревенски?-- сказалъ онъ, оглядывая свой изящный лѣтній клѣтчатый костюмъ.
   -- Мы люди простые... не взыщемъ,-- отвѣтила Варя и привѣтливо улыбнулась.
   "Какая прелесть!... И какъ улыбается чудно!" -- подумалъ Кириллъ Васильевичъ, смотря на Варю.
   Она сидѣла напротивъ него, опустивъ глаза. Гладко причесанные съ проборомъ посрединѣ черные волосы, ярко обрамленные краснымъ платочкомъ, отдавали блестящею синевой. Легкій румянецъ, пробивающійся сквозь загаръ, покрывалъ ея щеки. Густыя длинныя рѣсницы красиво оттѣняли глаза.
   "Да она писанная красавица!-- восклицалъ про себя Кириллъ Васильевичъ, разсматривая глазами знатока тонкія очертанія ея лба, носа, подбородка и любуясь чуднымъ оваломъ лица.-- Это жемчужина!... И какъ къ ней идетъ этотъ простой костюмъ!" -- думалъ онъ и чувствовалъ, что какое-то грустное и, въ то же время, чрезвычайно пріятное настроеніе охватываетъ его.
   -- Вы давно уже пріѣхали?-- не зная, какъ начать разговоръ а чувствуя неловкость, спросила Варя.
   -- Я?-- опомнился Кириллъ Васильевичъ.-- О, нѣтъ, я только что вошелъ сюда,-- сказалъ онъ, улыбаясь.-- А вы здѣсь, у насъ, не скучаете?... Вы, кажется, нигдѣ не бываете?
   -- Нѣтъ, ничего... Не скучаю... За работой время незамѣтно идетъ.
   -- Да, конечно. Я слышалъ, что вы образцовая хозяйка.
   -- Нѣтъ, это вамъ наклеветали на меня. Я совсѣмъ плохая хозяйка. Я раньше не жила въ деревнѣ никогда.
   -- Но я слышалъ, вы сами работаете?
   -- Да, работаю... хотя плохо...
   -- И не трудно это вамъ?... Не надоѣдаетъ?... Не утомляетъ?
   -- Сначала я очень уставала, пока не приспособилась къ работѣ, а теперь ничего... Надоѣдать иногда надоѣдаетъ... Да что же дѣлать?... У насъ только одна работница... Правда, она очень хорошая работница, но все же одной не управиться... У насъ восемь коровъ...
   -- Неужели и за коровами вы сами ходите?-- воскликнулъ Кириллъ Васильевичъ, удивленно смотря на Варю.
   -- Сама.
   -- Это безчеловѣчно... Это преступленіе со стороны вашего мужа... Богъ знаетъ, что такое... Я ему скажу... Я не могу, я его пожурю...
   -- Напрасно... Я, вѣдь, сама, по своей охотѣ все это дѣлаю... Онъ меня не принуждаетъ.
   -- Да нѣтъ... Я, просто, запретилъ бы вамъ это!... Какъ мужъ, запретилъ бы!
   -- Я бы васъ не послушала.
   -- Нѣтъ, это невозможно!... Нельзя такъ, батюшка!-- обратился Кириллъ Васильевичъ къ входившему Долинину.-- Это безчеловѣчно... Здравствуйте!
   -- Мое почтеніе, Кириллъ Васильевичъ!-- отвѣтилъ Долининъ, съ недоумѣніемъ смотря на Пашепо...
   -- Нельзя, батюшка, заставлять барыню за коровами ходить... Нельзя-съ!-- съ раздраженіемъ вскрикнулъ Кириллъ Васильевичъ и нервно задёргалъ концы усовъ.
   Долининъ успокоилъ его, сказавъ, что онъ никогда и никого не принуждаетъ, а жену и подавно. Работаетъ она по своей доброй волѣ. Варя, улыбаясь, замѣтила, что уходъ за коровами и вообще работа далеко не такъ страшны, какъ ему кажется. Пашено остался, конечно, при своемъ мнѣніи, но противорѣчить больше не рѣшался. По просьбѣ Кирилла Васильевича Долининъ повелъ его осматривать свое "убогое хозяйство", предупредивъ, что ничего сколько-нибудь интереснаго онъ не увидитъ.
   

XXVIII.

   Когда Долининъ съ гостемъ возвратились домой, въ свѣтелкѣ на столѣ, покрытомъ бѣлоснѣжною скатертью, шумно и весело кипѣлъ самоваръ. Кругомъ него стояли стаканы, чашки, тарелки съ домашнимъ печеньемъ -- ватрушками и молочникъ съ густыми сливками.
   Нѣсколько возбужденная, раскраснѣвшаяся отъ суеты и, можетъ быть, по случаю пріѣзда необычнаго посѣтителя, Варя хлопотала около самовара, перетирая стаканы.
   -- А у меня и чай готовъ. Какъ разъ во-время вы подошли,-- весело сказала Варя.
   -- Отлично, Варя,-- отвѣтилъ Долининъ и пригласилъ гостя къ столу.
   -- Да у васъ тутъ чудесно!... Право, безподобно!-- съ увлеченіемъ воскликнулъ Кириллъ Васильевичъ.
   -- Вамъ нравится?-- спросила Варя.-- Я очень рада.
   Она была въ хорошемъ настроеніи и потому, вѣроятно, проявляла необычную любезность къ гостю.
   -- Превосходно, Варваря Павловна! Вотъ только домъ немного старенекъ. Но вы съумѣли даже здѣсь устроиться уютно, красиво и очень оригинально... Очень оригинально!... Но домъ плохъ.
   -- Вотъ обживемся, на будущій годъ новый поставимъ,-- отвѣтилъ Долининъ и весело посмотрѣлъ на жену.
   Варя, встрѣтивъ его взглядъ, опустила глаза и суетливо начала передвигать стаканы, громко звеня ложечками.
   -- Чудесно! Намъ необходимы такіе люди. Вашъ примѣръ прекрасно повліяетъ на крестьянъ... Усовершенствованіе земледѣлія... Орудія производства... Это необходимо. Я, признаюсь, очень, очень... Намъ необходимы... Освѣжающій элементъ.
   Кириллъ Васильевичъ разсыпался въ любезностяхъ. Онъ ѣхалъ къ Долининымъ, предубѣжденный въ дурную сторону слухами, ходившими по уѣзду о дымковскихъ арендаторахъ, и не безъ злобы мысленно восклицалъ: "Посмотримъ, какіе-такіе новые дымковскіе помѣщики проявились!" -- но привѣтливый пріемъ, уютность ихъ жилища, красота Вари, спокойное, радушное отношеніе къ нему Долинина,-- все это настроило его на благодушный ладъ и расположило къ "новымъ помѣщикамъ". Съ аппетитомъ пилъ онъ чай, ѣлъ ватрушки и все ему казалось очень вкуснымъ.
   -- Чудесныя у васъ ватрушки, Варвара Павловна. Неужели это вы сами печете? Чудесныя!-- восхищался Пашено.
   -- Очень рада, что вамъ понравились. Кушайте, пожалуйста. Это меня Таня научила ихъ дѣлать; она у насъ мастёрица на всѣ руки.
   -- Чудесныя...-- началъ Кириллъ Васильевичъ и, посмотрѣвъ на дверь, остановился съ приподнятою рукой, въ которой держалъ ватрушку.
   Въ лицѣ, во всей его фигурѣ выразился вопросъ.
   Варя невольно оглянулась назадъ. Улыбка быстро слетѣла съ ея лица. Она чуть замѣтно покраснѣла и опустила глаза.
   Въ дверяхъ, одѣтый въ свой обычный крестьянскій костюмъ,-- стоялъ Левшинъ. Прищуривъ близорукіе глаза, онъ смотрѣлъ на гостя.
   -- Идите, Левшинъ, чай пить,-- сказалъ Долининъ, замѣтивъ Левшина, и, почему-то смѣшавшись, всталъ.
   Кириллъ Васильевичъ скользнулъ глазами по фигурѣ Левшина я вопросительно посмотрѣлъ на Варю и Долинина.
   -- Позвольте представить -- мой товарищъ, Левшинъ,-- пробормоталъ Долининъ.
   Левшинъ молча протянулъ руку. Кириллъ Васильевичъ еще разъ посмотрѣлъ на Варю, какъ бы спрашивая: "Съ кѣмъ это меня знакомятъ?" -- медленно положилъ ватрушку и, смотря вверхъ черезъ голову Левшина, слегка пожалъ его руку.
   -- Докторъ,-- пояснила Варя и, встрѣтивъ удивленный взглядъ Левшина, сконфузилась.
   -- Очень... Весьма пріятно...-- съ разстановкой проговорилъ Кириллъ Васильевичъ, снова принимаясь за чай.
   Произошло нѣкоторое замѣшательство.
   Левшинъ придвинулъ къ столу чурбанъ, замѣнявшій табуретъ, и сѣлъ между Долининымъ и Пашено. Отъ него отдавало слегка дегтемъ мужичьихъ сапогъ, землей и запахомъ горькихъ полевыхъ травъ. На тонкое обоняніе Кирилла Васильевича это дѣйствовало раздражающимъ образомъ.
   -- Вы изволите быть докторомъ?-- обратился Пашено къ Левшину послѣ короткаго, неловкаго молчанія.
   -- Да, я врачъ,-- прихлебывая изъ блюдечка чай, отвѣтилъ. Левшинъ.
   -- И здѣсь, въ моемъ уѣздѣ, изволите заниматься практикой?
   -- Въ вашемъ уѣздѣ?-- изподлобья посмотрѣлъ на него Левшинъ.-- Нѣтъ, въ вашемъ уѣздѣ не занимаюсь.
   -- Очень жаль... Весьма-съ...
   -- Что дѣлать, не занимаюсь.
   -- Населеніе ввѣреннаго мнѣ уѣзда нуждается... весьма нуждается во врачебной помощи... Весьма-съ...
   -- Не спорю... Очень, можетъ быть.
   -- Весьма-съ!-- съ особенно сильнымъ удареньемъ произнесъ Кириллъ Васильевичъ, покручивая и дергая концы усовъ.
   Частое употребленіе слова: "весьма", прибавленіе "слово-ерѣсъ", нервное подергиваніе усовъ ясно показывали, что Пашено находится въ раздраженномъ состояніи. Да и всѣмъ вообще стало какъ-то не по себѣ. Долининъ попробовалъ завести разговоръ о сельскомъ хозяйствѣ, но Пашено отвѣчалъ односложно и неохотно, искоса поглядывая на Левшина и, видимо, очень имъ интересуясь. Левшинъ не принималъ участія въ разговорѣ. Онъ смотрѣлъ въ блюдце и спокойно наслаждался чаепитіемъ. Варя дѣлала видъ, что вся поглощена хозяйственными хлопотами. Она усердно мыла стаканы, неимовѣрно стуча ими о полоскательную чашку, слишкомъ долго вытирала ихъ полотенцемъ, раза два торопливо выбѣгала изъ свѣтелки то за тѣмъ, то за другимъ. Съ нея совсѣмъ соскочила непринужденная веселость, и хотя она улыбалась, когда къ ней обращался Кириллъ Васильевичъ, но улыбка выходила натянутою, похожею на гримасу.
   -- Да-съ, наука-съ -- большое дѣло!-- внушительно проговорилъ Кириллъ Васильевичъ, разсказавъ съ негодованіемъ, какъ у него крестьяне попортили паровую молотилку.-- Знанія-съ намъ недостаетъ... Мало истинно-цивилизованныхъ людей. Дикари мы, говоря откровенно...
   -- Ну, ужь будто дикари?-- не глядя на Пашено, сказалъ Левшинъ и чуть замѣтная улыбка пробѣжала на его лицѣ.
   -- Конечно-съ!-- вскрикнулъ Кириллъ Васильевичъ.-- Мы только сверху немного пополированы... Подъ западъ поддѣланы... Но истинной науки, истинной цивилизаціи у насъ нѣтъ и не скоро будетъ. А цивилизація, наука -- это все...
   -- Наука -- блудница,-- хладнокровно проговорилъ Левшинъ. Ему почему-то захотѣлось подразнить этого англійскаго гуся, какъ онъ мысленно окрестилъ Пашено.
   -- Какъ-съ? Не ослышался-ли я? Наука -- блудница, вы изволили сказать?
   Кириллъ Васильевичъ весь побагровѣлъ, у него нервно передернулось лицо и онъ развелъ руками.
   -- Это вандализмъ-съ, государь мой!... Варварство!...-- горячо крикнулъ онъ и затѣмъ неожиданно мягко прибавилъ:-- А все же интересно знать, почему вы такъ полагаете? Весьма-съ интересно.
   -- Наука, примѣняясь къ жизни, служитъ тому, кто ей больше даетъ... Посмотрите кругомъ: что дала наука крестьянамъ ввѣреннаго вамъ уѣзда? Рѣшительно ничего!... Они живутъ такъ же, совершенно такъ же, какъ жили тысячу лѣтъ тому назадъ.
   -- Ну, нѣтъ-съ. Я позволю себѣ съ вами не согласиться. Конечно, плоды науки еще мало, весьма мало распространены, въ особенности среди крестьянъ... Но все же такъ нельзя. И крестьяне пользуются плодами науки... И даже весьма-съ,-- горячился Пашено.
   -- То-то я не вижу этого кругомъ,-- спокойно возражалъ Левшинъ.-- Какъ жили они въ курныхъ избахъ сто лѣтъ тому назадъ, такъ и теперь живутъ, тѣ же пестрядинныя самотканныя рубахи носятъ, тѣми же сохами ковыряютъ землю... Да ужь на что лучше: лучиной освѣщаются...
   -- Но, позвольте... Чтобы не далеко ходить: вотъ вы врачъ... Скажите, врачебная помощь, напримѣръ... Неужели вы станете отрицать пользу врачей для крестьянъ?
   -- Нѣтъ, не стану. А, все-таки, скажу, что при теперешнихъ условіяхъ врачебная помощь крестьянамъ сводится къ нулю. Доктора сидятъ себѣ въ городѣ. Они прекрасно понимаютъ, что ихъ двухъ не хватитъ на весь уѣздъ. Лучше и спокойнѣе жить въ городѣ... Въ картишки, по крайней мѣрѣ, кое-когда перекинешься, а мужику при его антигигіенической обстановкѣ все равно не поможешь. И мужикъ прекрасно знаетъ, что жалованье, которое платятъ земскому врачу, это зря брошенныя деньги.
   -- Я съ вами не могу согласиться,-- проговорилъ Долининъ.-- Это, по моему мнѣнію, крайне односторонній взглядъ на вещи...
   -- Помилуйте-съ, весьма односторонній!... Это чортъ знаетъ, что такое!... Помилосердуйте!... Вы мракобѣсіе проповѣдуете!... Науку-съ, поймите-съ, науку отрицаете!-- съ нескрываемымъ негодованіемъ проговорилъ возбужденно Пашено.
   -- И не думаю я отрицать науку!-- энергично возразилъ Левшинъ, и его глаза загорѣлись огнемъ воодушевленія.-- Я только говорю, что наука теперь служитъ не народу, а только богатымъ людямъ... А это, по моему мнѣнію, крайне несправедливо... Несправедливо потому, что только благодаря народному труду наука могла подняться до той высоты, на которой она стоитъ въ настоящее время...
   Левшинъ увлекся споромъ. Его лицо совершенно преобразилось. Щеки покрылись легкимъ румянцемъ, глаза блестѣли металлическимъ, сильнымъ блескомъ, закинутые назадъ кудрявые волосы придавали лицу выраженіе отваги, вызова, непоколебимаго убѣжденія.
   Варя съ восторгомъ смотрѣла на Левшина, боясь проронить слово изъ его рѣчи и чувствуя, какъ сильно бьется ея сердце, и палящій жаръ сушитъ ей грудь, горло и ротъ.
   Въ разговоръ вмѣшался Долининъ, державшійся середины. Споръ затянулся далеко за полночь. Отъ науки перешли къ искусству и литературѣ. Пашено нѣсколько разъ обругалъ Левшина "вандаломъ", спорилъ до хрипоты, защищая "идеалы правды, добра и красоты". Долининъ напрасно старался примирить воззрѣнія Левшина и Пашено. Въ концѣ-концовъ, онъ также охрипъ и съ чувствомъ глубокой грусти замолкъ. Онъ сокрушался, что Левшинъ и Пашено спорятъ только потому, что не хотятъ выслушать хладнокровно его, Долинина.
   Часа въ два насилу растолкали "фалетора Матюху", сладко спавшаго подъ сараемъ, на соломѣ, около экипажа.
   -- Скорѣй, скотина!-- торопилъ его Кириллъ Васильевичъ, кутаясь въ легкую накидку отъ сырой свѣжести чудной лунной ночи.
   Онъ любезно распрощался съ хозяевами, сказавъ, что давно уже такъ не спорилъ, что сегодняшій вечеръ напомнимъ ему года его юности, онъ кажется себѣ теперь студентомъ перваго курса. Обругавъ еще разъ Матюху за то, что тотъ неловко его подсадилъ, Пашено уѣхалъ.
   "Оригинально, чортъ возьми!-- думалъ онъ дорогой.-- Этотъ докторъ не глупый малый, только у него въ головѣ черти въ чехарду играютъ... Весьма жаль... Весьма-съ!" -- сказалъ онъ вслухъ и громко щелкнулъ бичемъ.
   

XXIX.

   Двадцать шестаго іюня въ погостѣ Нагорье былъ престольный праздникъ и ярмарка. Дня за три до "Тихвинской" въ окрестныхъ деревняхъ закипѣла необычная дѣятельность. На улицахъ запахло дымомъ и смрадомъ. Крестьяне кололи къ празднику барановъ, палили свиней. Бабы и дѣвки варили пиво, пекли пироги, "мягкія" и шанги, заливали студни. Ребятишки принимали весьма дѣятельное участіе въ работѣ старшихъ. Они усердно таскали дрова, подкладывали хворостъ на пылающіе костры, бѣгали за водой, суетились и оживленно безъ умолку щебетали, какъ воробьи въ солнечный весенній день. Бабы ходили съ озабоченными, серьезными лицами, понимая всю важность лежащей на нихъ задачи. Мужики по временахъ пробовали пиво и совѣтовали бабамъ побольше валить хмѣля, чтобы пиво было "поядренѣй". Татьяна окончательно захлопоталась, приготовляя къ празднику неимовѣрное количество всякой снѣди. Она почти не спала, озабоченная всходами тѣста, броженіемъ пива, переливаніемъ его въ боченки. Растрепанная, съ сбившимся на бокъ платкомъ, красная отъ волненія, пылающая, съ какимъ-то опьяненнымъ выраженіемъ глазъ, она носилась изъ погребицы въ избу, изъ избы въ амбаръ, изъ аибара на огородъ или къ колодцу. Варя не успѣвала сдѣлать одного дѣла, какъ Татьяна поручала ей другое. Съ удивленіемъ смотрѣла Варя на груду печенья и варенья, не понимая, кто будетъ все это ѣсть? Противорѣчить въ чемъ-нибудь Татьянѣ она не рѣшалась. Татьяна все дѣлала съ такимъ убѣжденіемъ, такъ сердито приказывала Варѣ, что ей и въ голову не приходило возражать. И Долинина Татьяна вовлекла въ предпраздничныя хлопоты. Онъ съ интересомъ слѣдилъ за приготовленіемъ пироговъ, ватрушекъ, весьма серьезно обсуждалъ вмѣстѣ съ Татьяной вопросъ о томъ, довольно ли заколоть двухъ курицъ, или прибавить къ нимъ пѣтуха? Валерій, обливаясь потомъ, таскалъ воду, кололъ дрова, переносилъ на погребъ пиво, закупоривалъ боченки. Только одинъ Левшинъ равнодушно относился къ хлопотамъ Татьяны. Онъ двоилъ паръ подъ озимое. Возвращаясь домой усталый и мрачный, онъ молча ѣлъ и сейчасъ же засыпалъ, какъ убитый.
   Наканунѣ праздника, вечеромъ, къ погосту Нагорье съ разныхъ сторонъ по проселкамъ и лѣснымъ дорогамъ потянулись телѣги, запряженныя нарядными конями въ "ременной сбруѣ", съ колокольцами и бубенчиками, весело позвякивающими среди угрюмаго, темнѣющаго лѣса.
   Погостъ Нагорье въ подторжье переродился до неузнаваемости. Вокругъ церкви бѣлѣли палатки торговцевъ съ краснымъ товаромъ и "галантереемъ", дальше, спускаясь подъ гору, шелъ цѣлый рядъ возовъ съ незатѣйливыми деревенскими сластями. Рядомъ съ кабакомъ помѣстился подъ досчатымъ навѣсомъ передвижной трактиръ и недалеко отъ него неизбѣжный балаганъ съ Петрушкой. Сзади церкви расположились торговцы съ щепнымъ, гончарнымъ и желѣзнымъ товаромъ. Въ сторонкѣ отъ дороги стали барышники съ лошадьми, крестьяне съ коровами, телятами и баранами. По другую сторону дорога дымилось нѣсколько на-скоро сложенныхъ печурокъ, около которыхъ хлопотали торговки "горячими оладьями". Вдоль берега озера съ поднятыми кверху оглоблями въ нѣсколько рядовъ стояли телѣги съ привязанными къ нимъ лошадьми. На всемъ этомъ пространствѣ часовъ съ четырехъ вечера до глубокой ночи толкались мужики, бабы, дѣвки, торговцы, цыгане, волостное начальство, барышники, мѣщанская чуйка и изрѣдка потертый мундиръ отставнаго солдата. Неумолчно, среди шума и гама тысячной толпы, раздавался стукъ пріѣзжающихъ телѣгъ, скрипъ колесъ, мычанье коровъ и телятъ, громкое, радостное ржанье лошадей, блеянье овецъ, звонъ колокольцевъ и шепотъ бубенчиковъ, пронзительный свистъ глиняной "дѣтской свистульки" и порой короткій отрывистый звукъ пробуемой гармоники.
   Настала ночь. Теплая, звѣздная, тихая. Мало по-малу шумъ людской толпы сталъ стихать. Но среди наступившей тишины всю ночь слышалось ржанье лошадей, стукъ колесъ, громкая зѣвота, вздохъ и порой крѣпкое русское словцо.
   Едва лишь на темно-фіолетовомъ фонѣ неба появились блѣдно-розовыя полосы зари, какъ ярмарка постепенно начала просыпаться, шевелиться, галдѣть. Торговцы принялись раскладывать свой товаръ. Крестьяне поили лошадей и умывались. По дорогѣ почти безпрерывно шли мужики, бабы, молодыя, нарядныя пары дѣвушекъ и парней. Ѣхали телѣги, поднимая цѣлыя тучи пыли. Вотъ показалась телѣжка и новыхъ дымковскихъ "рендателей". Въ ней ѣхалъ Долининъ съ Татьяной, Валерій сидѣлъ на козлахъ и правилъ.
   -- Глянь-ко-ся, глянь-ко-ся, Сергѣй Григорьичъ!... Народу-то, народу-то!...-- оживленно воскликнула Татьяна, толкая Долинина, и радостно засмѣялась.
   -- Да, много!-- отвѣтилъ Долининъ, просыпаясь, протирая глаза и съ улыбкой посмотрѣвъ на свою спутницу. Одѣтая въ синій шерстяной сарафанъ, въ бѣлой кисейной рубашкѣ, въ яркой пунцовой повязкѣ, съ широкою лентой въ косѣ, Таня имѣла видъ весьма нарядной.
   Ея оживленное доброе лицо, съ радостно-блестящими глазами, съ полуоткрытымъ отъ удивленія ртомъ, выражало столько дѣтской наивности, простоты и восторга, что Долининъ невольно залюбовался ею.
   -- Людная ярмарка будетъ... День дюже хорошій,-- сказала Таня и снова засмѣялась.
   Хорошо было Танѣ, весело. Вчера вечеромъ Варя предложила ей ѣхать съ Долининымъ въ Нагорьѣ, сказавъ, что сама посмотритъ за печкой, а на ярмарку пойдетъ послѣ обѣда съ Левшинымъ. Таня отнѣкивалась, говорила, что она еще успѣетъ "съ козами на торгъ", ей и дѣлать-то на ярмаркѣ, почитай, нечего, и, въ то же время, страшно боялась, какъ бы Варя не передумала. Ложась спать, Таня упрекала себя, зачѣмъ она согласилась ѣхать съ Долининымъ.
   -- И съ какой кстати?... Съ какою это рожей я съ нимъ на ярмарку поѣду, съ хозяиномъ? Что у меня ноги отсохли, что ля? Попритчилось мнѣ, что ли?-- ворчала она, укладываясь въ постель и вдругъ неизвѣстно чему засмѣялась и прибавила:-- а вотъ же поѣду. Пущай позарятся. Нутко-съ!...
   Тревожно продремавъ часа два, Таня вскочила, словно испуганная, съ постели, посмотрѣла въ окно, что-то вспомнила и радостно улыбнулась, потягиваясь. Наскоро одѣвшись, она разбудила Валерія, торопя его поить и запрягать лошадь. Подоивъ коровъ и принеся воды, она переодѣлась въ праздничный сарафанъ, сѣла къ окну и съ нетерпѣніемъ стала ожидать, когда выйдетъ Долиминъ. Будить его она не рѣшилась, но, убираясь въ сѣнцахъ съ молокомъ, она нарочно стучала подойникомъ, громко закричала на "Пеструху", высунувшую голову въ дверь изъ коровника и сильно захлопнула дверь. Наконецъ, Таня услыхала, что въ свѣтлицѣ кто-то ходитъ.
   -- Разбудила, встаетъ,-- прошептала Таня, лукаво улыбаясь. Скоро подъ окномъ застучали колеса. Таня выбѣжала изъ избы и едва не столкнулась въ сѣняхъ съ Долининымъ.
   -- Что ужь и телѣжка готова? Не терпится тебѣ. Чуть свѣтъ меня подняла,-- сказалъ, зѣвая, Долининъ.
   -- Выспитесь... И такъ кажинный день прохлаждаетесь до коихъ поръ. Седня праздникъ.
   -- Вотъ потому-то и надо спать!
   -- За вами не пропадетъ. Наверстаете. Полно-ка, сбирайтесь скорѣя. Въ обѣднямъ опоздаемъ.
   -- Поспѣемъ,-- протянулъ Долининъ.
   Таня метнулась въ избу, достала свитку изъ-подъ подушки и снова вышла на крыльцо.
   -- Дождь, бывать, пойдетъ. Свитка не помѣшаетъ, -- говорила она, укладывая ее подъ сидѣнье..
   Вышелъ Долининъ, одѣтый въ лѣтнее пальто. Таня быстро вскочила на телѣжку. Долининъ зѣвнулъ, потеръ руки и медленно пошелъ къ телѣжкѣ. Таня смотрѣла на него и досадовала. "Идетъ, не идетъ, лѣзетъ, не лѣзетъ",-- думала она.
   -- Мы съ тобой, Таня, словно молодые,-- усаживаясь, сказалъ Долининъ и улыбнулся.
   -- Вы скажете,-- съ напускною злобой отвѣтила Таня, вся зардѣлась и опустила вѣки.
   -- А что же? Чѣмъ я тебѣ не пара?
   -- Полно-ка врать:то!... Трогай, Валерій Григорьичъ!
   Буланка дернулъ. Телѣжка, мягко стуча, покатилась по ровноукатанной дорожкѣ. Долининъ со вниманіемъ смотрѣлъ на поднимающіеся по обѣ стороны дороги хлѣба, и его хозяйское сердце на могло не радоваться. И рожь, и овесъ всходили дружно и споро. Какъ только телѣжка въѣхала въ лѣсъ, Долининъ надвинулъ картузъ, приподнялъ воротникъ, сладко зѣвнулъ раза два и, опустивъ, голову, задремалъ. Таня съ наслажденіемъ вдыхала свѣжій утренній воздухъ, напитанный смолистымъ запахомъ краснаго лѣса. Невольно прислушивалась она къ пѣснямъ просыпающихся пташекъ, къ мягкому шепоту верхушекъ сосенъ. Ея сердце усиленно билось, щеки пылали румянцемъ и голубые глаза казались синими, глубокими, ровно блестѣвшими. Таня не могла понять, что съ ней дѣлается, но чувствовала, что ей необыкновенно хорошо. "Сладко" ей сидѣть рядомъ, такъ близко къ Долинину. Она хотѣла бы взять его за руку и такъ ѣхать, ѣхать безъ конца по этому тѣнистому, тихо шепчущему лѣсу.
   На поворотѣ телѣжка покачнулась. Дремавшій Долининъ прислонился къ Танѣ и его голова легла на ея плечо. Таня вся вздрогнула, поблѣднѣла, снова вспыхнула, подвинулась къ нему и такъ застыла, боясь пошевельнуться.
   Хорошо было Танѣ!...
   

XXX.

   Когда Долининъ возвратился съ ярмарки домой, у него была полна изба крестьянъ. Наскоро отложивъ лошадь и выгрузивъ изъ телѣжки покупки, Долининъ вошелъ въ свѣтелку.
   -- Ну, вотъ и хозяинъ пріѣхалъ!-- весело встрѣтила его Варя.-- Посмотри-ка, Сережа, сколько у меня гостей!
   На лавкахъ чинно сидѣли въ яркихъ сарафанахъ и въ бѣлыхъ рубашкахъ нѣсколько дѣвушекъ и щелкали орѣшки.
   -- Здравствуйте, красныя дѣвицы,-- поклонился Долининъ. Дѣвушки церемонно встали и поклонились въ поясъ Долинину.
   -- Здравствуй... Съ праздничкомъ васъ,-- отвѣтили онѣ.
   -- Вотъ, Варя, возьми... Я купилъ тебѣ кое-что... А это вамъ, дѣвицы красныя... Гостинцевъ купилъ,-- сказалъ Долининъ, подавая нѣсколько свертковъ и застѣнчиво улыбаясь.
   -- Благодарствуйте!
   -- Ты въ избу заходилъ, Сережа?-- спросила Варя, кладя на полку закупки.
   -- Нѣтъ еще... Сейчасъ пойду.
   -- Тамъ пришли кустовскіе и крылихинскіе крестьяне... Валерій съ ними... Надо столъ приготовить.
   -- Я пойду скажу Танѣ,-- отвѣтилъ Долининъ, выходя въ сѣни.
   Распоряженій его, однако, не потребовалось. Въ избѣ, когда онъ вошелъ, уже былъ покрытъ скатертью столъ. Татьяна, оживленная, радостная, привѣтливо перебрасываясь шутками съ крестьянами, проворно вытаскивала изъ печи приготовленныя яства и ставила ихъ на столъ. При входѣ Долинина крестьяне встали, поклонились и поздравили его съ праздникомъ.
   -- Спасибо, братцы, что вспомнили... Милости просимъ!-- чувствуя какую-то неловкость и стараясь казаться совершенно "своимъ человѣкомъ", говорилъ Долининъ, здороваясь съ гостями.
   Крестьяне, повидимому, тоже чувствовали себя не совсѣмъ свободно. Они какъ-то ужь "оченно церемонно" сидѣли на лавкахъ, съ красными, потными лицами, на которыхъ выражалось смущеніе. Одинъ только Ѳедоръ держалъ себя совершенно развязно. Онъ что-то оживленно разсказывалъ Валерію, отчаянно жестикулировалъ и визгливо вскрикивалъ. Валерій слушалъ его съ добродушною улыбкой. Крестьяне посматривали на Ѳедоса съ замѣтною ироніей. Ѳедосъ былъ беззаботный, веселый бѣднякъ, хорошій работникъ и выпить не дуракъ. "Пустой человѣкъ",-- такъ аттестовали его односельцы.
   -- Ну, что, братцы, какъ хлѣба?-- спросилъ Долининъ, чтобы начать разговоръ.
   -- Ничего... Слава Богу... Всходомъ хороши... Какъ Богъ пошлетъ убрать,-- отвѣтило нѣсколько голосовъ разомъ.
   -- Погода стоитъ хорошая.
   -- На что ужь лучше, Сергѣй Григорьичъ... Благодать. Вотъ скоро и страда подойдетъ... Не увидишь.
   -- Не увидишь, не увидишь... Эвто точно, не увидишь,-- поддакивали крестьяне.
   -- Енъ, братецъ ты мой, штуку и отмочилъ!-- громко взвизгнулъ Ѳедосъ.-- Енъ дорогу намъ и заказалъ... Дроновскій... Какъ, значитъ, изъ деревни выѣхалъ -- шабашъ! Нѣту тебѣ ходу!... Моя земля... Енъ, какъ на мочалкѣ, всѣхъ удавилъ!... Ха-ха!... Вонъ ёнъ какой дошлый, -- необыкновенно весело повѣствовалъ Ѳедосъ.-- Вотъ ёнъ насъ какъ важно околпачилъ!... Ловокъ, дьяволъ!
   -- Готово, Сергѣй Григорьичъ,-- сказала Таня.
   -- Милости прошу... Садитесь, братцы,-- неловко кланяясь, пригласилъ Долининъ.
   -- Милости просимъ хлѣба-соли откушать!-- тягучимъ голодомъ, кланяясь въ поясъ, произнесла Татьяна.-- Садитесь, господа честные, гости дорогіе!
   Крестьяне встали, помолились на образъ и сѣли.
   Долининъ тоже хотѣлъ было сѣсть, но Татьяна его остановила, строго шепнувъ ему, что хозяинъ долженъ угощать гостей, а не ѣсть съ ними. Долининъ окончательно растерялся. Очевидно, все дѣлалось по строго заведенному церемоніалу, о которомъ онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Старики сѣли въ красный уголъ, "подъ святые", къ нимъ поближе -- солидные мужики, а Ѳедосъ, Левшинъ и Валерій прилѣпились на краю.
   -- Что же это дѣвушки-то?... Что же онѣ не идутъ?-- захлопоталъ было Долининъ.
   Татьяна опять его остановила, сказавъ, что "дѣвки и безъ угощенія хороши, а ты зови хозяйку-то гостей поштовать".
   Долининъ позвалъ Варю.
   Она вошла въ избу, растерянно улыбаясь и не зная, чего отъ нея хотятъ. Съ дѣвушками она быстро ознакомилась и чувствовала себя превосходно. Она показывала привезенныя Долининымъ обновки. Тѣ ахали и "ужахались", угадывали цѣну, испытывали добротность товара, щебетали и хихикали. Смѣялась и болтала съ ними и Варя. Но здѣсь, увидя чинно и молчаливо сидящихъ за столомъ солидныхъ крестьянъ, она совершенно растерялась я сконфузилась.
   -- Кушайте, пожалуйста, господа... Безъ церемоніи,-- сказала она и покраснѣла до корня волосъ. Ей пришло въ голову, что она совершенно не кстати назвала крестьянъ господами.
   Татьяна ясно увидала, что безъ ея вмѣшательства и распоряженія не обойдется дѣло, и взяла въ руки бразды правленія. Она наливала вино, учила Варю, кому надо подавать, и сама за Варю произносила нужныя по церемоніалу фразы. Варѣ приходилось "пригубливать" водку, которая жгла ей губы и отвратительно пахла. Долининъ долженъ былъ осушить не одинъ стаканчикъ. Варя исполняла роль хозяйки съ необыкновенною серьезностью, понимая всю важность обряда. Ей даже нравился этотъ древній обычай "столованій" со всѣми его церемоніями и порядками.
   Крестьяне степенно сидѣли за столомъ и молча ѣли одно кушанье за другимъ, запивая водкой и домашнимъ пивомъ, которое у Тани удалось на славу,-- ядрёное, крѣпкое, хмѣльное и мягкое на вкусъ.
   Мало-по-малу къ концу стола степенность и церемонная сдержанность крестьянъ начинала пропадать. Послышались шутки, прибаутки не совсѣмъ иногда скромнаго свойства. Слушая ихъ, Варя вспыхивала, какъ порохъ, но уходить не рѣшалась, боясь обидѣть этимъ гостей.
   -- Ну, обнеси въ остатный разъ, да и будетъ съ ихъ... А то, неравно, облопаются!-- шепнула Татьяна Варѣ, наливая стаканы.
   У Вари кружилась голова отъ спертаго воздуха съ сильнымъ запахомъ кушанья и водки.
   -- Ну, а теперь пойдемъ... Пусть ихъ... Я имъ ведро пива поставила... Пойдемъ къ дѣвушкамъ... И ихъ пивомъ надо угостить,-- сказала Татьяна, уводя Варю.
   Въ избѣ становилось очень шумно. Крестьяне захмѣлѣли. Лица покраснѣли, потъ градомъ катился съ нихъ, глаза разгорѣлись, голоса сдѣлались громче.
   -- Нѣтъ, ты погоди,-- кричалъ на высокихъ нотахъ Ѳедосъ на Левшина.-- Погоди... Вы есть господа, къ примѣру... Такъ, али нѣтъ?... Господа!... А хрестъ на васъ есть?... Правильно ли я говорю? Хрестъ!... А на ёнъ, стало быть, хреста нѣту, ежели... Такъ али нѣтъ?
   -- Ужь это какъ есть,-- поддакивалъ ему Левшинъ. У него лицо было покрыто пятнами и глаза сильно блестѣли.
   -- А-а... Вотъ то-то и оно-то... Извѣстно, какъ мы отъ васъ худого ничего не видали, окромя хорошаго... Мы зря сказать не могимъ... Правильно я говорю?... Пріѣхали вы неэнаны люди... Мы, конечно, сумлѣвались... Потому намъ безъ луга невозможно... Сичасъ помереть!... На мочалкѣ удавилъ... Миленькій, на мочалкѣ!-- переходя неожиданно въ минорный тонъ, бормоталъ Ѳедосъ.
   -- Слышь, слышь, Сергѣй Григорьичъ!... Я-то что говорю!-- старался перекричать другихъ высокій, здоровенный молодой мужикъ Никита изъ Крылихи, зять Татьяны.-- Григорьичъ, слышь!... Аби-же-ны!... Вполнѣ обижены!...
   -- Какъ такъ?... Почему?
   -- Мы вотъ какъ, Сергѣй Григорьичъ... По-сусѣдски... Вы, значитъ, намъ луга отдали... Уважили... Мы завсегда... Тоись вотъ какъ... Свое бросимъ... Скажи ты намъ: кустовцы, помоги хлѣбъ убрать... Всѣ... Ратью... Хоша ты намъ чужой... но мы, бра-а-тъ, чувствуемъ,-- хрипло увѣрялъ Долинина старикъ Прокопъ изъ Кустова.
   -- Спасибо, братцы, спасибо... Я всегда готовъ... Спасибо,-- отвѣчалъ Долининъ, чувствуя, что у него голова идетъ кругомъ.
   -- Не грѣши, Прокопъ, не грѣши... Старикъ, брось... Обижены... вполнѣ,-- высовывая свою голову изъ-за плеча Прокопа, надрываясь кричалъ Никита.
   -- Да чѣмъ же вы обижены?-- спрашивалъ Долининъ.
   -- Имъ бы чертямъ все заграбастать!-- съ озлобленіемъ вскрикнулъ Василій.-- Они все завидуютъ... Богатѣй черти!... Нѣтъ, все мало...
   -- А-би-жены вполнѣ... кругомъ!-- надрывался Никита.
   -- Да чѣмъ, чѣмъ обижены?
   -- Микита!... Не гнѣви Бога!... Всего не загребешь!-- урезонивалъ Прокопъ.
   -- Забѣжали впередъ... Ме-ка-ете... Человѣкъ новый, объегоримъ... Задарма луга взяли!-- кричалъ Никита.-- Задарма!...
   -- Ты не кричи, Никита... Дѣло говори... Луга мои... Я кому хотѣлъ, тому и отдалъ,-- сказалъ тихо, но внушительно Долининъ.-- Это мое дѣло.
   -- Да нешто... Господи!... Григорьичъ!... Мы супротивъ тебя никогда... А объегорили они тебя... Мы бы тебѣ завсегда супротивъ ихъ полсотни...
   -- Не надо мнѣ... Я, братъ, за деньгами не гонюсь.
   -- Правильно-о... Правильно-о, -- подтвердилъ Василій.-- Енъ хозяинъ своему добру, али нѣтъ?
   -- Жадюги!... Во што... Жадюги!...
   -- Оби-же-ны!... Вполнѣ!...-- вставая, размахивая руками передъ самымъ лицомъ Долинина и устава на него посоловѣлые глаза, кричалъ Никита.
   -- Вѣрно, Микита, вѣрно!-- подтвердилъ кто то изъ крылихницевъ.
   -- Вѣрно, братцы!... Такъ я говорю?... Вѣрно? Вы гаспада будете, гаспада?... Такъ, али нѣтъ? Признавайся!... Гаспада?
   -- Перестань орать, Никита,-- спокойно сказалъ Долининъ, понимая, что дѣло принимаетъ вздорный характеръ, И чувствуя, что сердце учащенно бьется у него въ груди.
   -- Не хорошо... Перестань... Микита...-- урезонивалъ Василій.
   -- Не шуми, парень, не шуми!-- подтверждалъ Прокопъ.
   -- Уйти отъ грѣха!-- произнесъ про себя Егоръ и вышелъ изъ жзбы, настежь распахпувъ дверь.
   -- Нѣтъ, ты дай отвѣтъ!... Вы га-спа-да бу-де-те?-- приставалъ Никита.
   Онъ былъ извѣстный буянъ во всей округѣ и славился богатерскою силой. Крылихинцы вообще слыли за вздорныхъ мужиковъ и потому кустовскіе боялись вступать съ ними въ споръ, несмотря на то, что ихъ было больше.
   -- Оставь, Микита,-- урезонивалъ Прокопъ.-- Брось зрятину.
   -- Онъ тебѣ луга отдалъ задарма... Ты, стало быть, за его!-- не унимался Никита.
   -- Да, за его!-- неожиданно громко взвизгнулъ Оедоска и пѣтухомъ наскочилъ на Никиту.-- Я за его!... Мошенники вы!... Обдиралы!... Жадюги!... За его, косолапый чортъ!... Я за его!
   Никита, не ожидавшій такого стремительнаго натиска со стороны Ѳедоски, отступилъ на шагъ, тараща глаза и бормоча:
   -- Ты за его?... Ты?!...
   -- Да, я за его!-- наскакивалъ Ѳедоска.
   Никита началъ засучивать рукава.
   Долининъ растерялся и умоляющими глазами смотрѣлъ на Никиту.
   -- Полно, Никита, вздорить-то... Пойдемъ-ка выпьемъ пивка съ тобой,-- крѣпко обнимая Никиту и отводя, сказалъ Левшинъ.
   -- Нѣтъ, ты постой!... Погоди!-- вырывался Никита.-- Я ему докажу форсъ... Я ему...
   -- Да ты погляди на него... Нешто не узналъ?.. Вѣдь это Оедоска!... Неужели же ты съ нимъ станешь связываться?... Чудакъ!
   -- И то чудакъ... Экая дубина... Съ Ѳедоской!-- со всѣхъ сторонъ загалдѣли пьяные голоса.
   -- Братцы!... Пустите!... Дозвольте мнѣ его поучить!... Енъ больно ухватистъ!... Я его призведу!-- пронзительно оралъ Ѳедоска, котораго два крестьянина вытаскивали изъ избы.
   -- Алеха!... Съ тобой я завсегда могу выпить!-- обнимая Левшина, уже добродушно соглашался Никита.-- Ты парень миляга... Съ тобой я могу выпить завсегда.
   -- Ну, и ладно, значитъ!-- увлекая Никиту въ свѣтелку, подтверждалъ Левшинъ.
   Настроеніе перемѣнилось и, какъ это всегда бываетъ въ обществѣ выпившихъ людей, ссора сейчасъ же забылась. Шумъ, гамъ задорно звенѣли въ воздухѣ.
   

XXXI.

   Время подходило къ Прокофьеву дню. Трава поднялась на лугахъ высокая, сочная, спорая. Сама, кажись, просилась подъ косу. Но, какъ на грѣхъ, съ самой "Тихвинской" пошли дожди, не переставая. Въ непогодь какая косьба! Понапрасну только добро сгноишь. Давно ужь мужики отбили и насадили косы, наладили грабли, починили телѣги и сбрую. Все готово, только бы Господь послалъ вёдро. Съ безпокойствомъ поглядывали крестьяне на небо. Сплошь покрытое сѣрыми, клочковатыми низкими облаками, оно плакало, плакало дробнымъ дождичкомъ, словно осенью.
   -- Эка напасть, Господи!-- говорили крестьяне, сокрушенно покачивая головами.-- Нѣтъ тебѣ Божьяго произволенія... Покосъ-оть сиротой стоитъ... А тамъ такъ подойдетъ, хошь плачь... И косьба, и жатва, и не знай за что ухватиться... Либо тутъ, либо тамъ упустишь... Бѣды!
   Горевалъ и Долининъ, но ему было еще полгоря.
   Перваго іюля онъ привезъ изъ города сѣнокосилку отъ Бутенопа. Много пришлось Долинину повозиться надъ ней, пока она начала косить. Цѣлыхъ два дня сидѣлъ Сергѣй Григорьевичъ съ Валеріемъ, собирая и привинчивая части машины. Наконецъ-то "достигли".
   Поздно вечеромъ, когда весь поселокъ уже давно спалъ, Долининъ рѣшилъ испробовать сѣнокосилку. За огородомъ, вплоть до поля, шла небольшая продолговатая лужайка въ полдесятины. Здѣсь-то Долининъ думалъ произвести первый опытъ.
   На пробу вышли посмотрѣть всѣ домочадцы. Долининъ запрягъ коней, сѣлъ на козлы, поправилъ рычаги и поѣхалъ. Что-то хрустнуло и застучало.
   Таня вздрогнула и засмѣялась.
   -- Параликъ тя расшиби!... Испужала, проклятая!-- сказала она, закладывая руки за фартукъ.-- Глянько-ся, стрижетъ... Провались на мѣстѣ, стрижетъ... И кладетъ ровно... Любо!... Ахъ, проклятая, поди-жь ты, а?-- удивлялась Таня.
   Варя совершенно безучастно глядѣла на работу сѣнокосилки. Ее это нисколько не интересовало. Мысли унесли Варю далеко, далеко изъ Дымкова. Левшинъ стоялъ рядомъ съ ней, наклонивъ на бокъ голову и задумчиво смотря передъ собой на темный, покрытый тучами небосклонъ, сливающійся съ черною полосой лѣса. Валерій шелъ за машиной и, нагибаясь, присматривался, низко ли снята трава.
   -- Ловко работаетъ!-- говорилъ онъ и въ его голосѣ слышалась искренняя радость.
   -- Стучитъ сильно... Что-нибудь не такъ... Завтра надо посмотрѣть... Она не должна такъ стучать... Что, Варя, какъ, хорошо?-- обратился Долининъ къ женѣ, останавливаясь.
   -- А?... Что?... Что ты говоришь, Сережа?-- не сразу отвѣтила Варя, удивленно смотря на мужа.
   -- Хорошо работаетъ?... И скоро, и чисто?! Правда, хорошо?
   -- Да, хорошо,-- сухо отвѣтила она и, круто повернувшись, пошла къ избѣ.
   "И чего онъ такъ обрадовался? Словно ни вѣсть что случилось",-- подумала съ досадой Варя.
   Левшинъ направился слѣдомъ за ней.
   Долининъ посмотрѣлъ на нихъ пристальнымъ взглядомъ. Тѣнь недовольства пробѣжала по его лицу. Въ глазахъ мелькнула нехорошая, злая мысль. Онъ соскочилъ съ козелъ, передалъ возжи Валерію, постоялъ минутку въ раздумьи, снялъ шляпу и, держа ее въ рукѣ, зашагалъ по тропинкѣ въ лѣсъ.
   -- Я докошу эту полоску!-- закричалъ ему въ догонку Валерій.
   -- Ладно!... Коси!-- махнулъ шляпой Долининъ, не оборачиваясь.
   -- Чертовка!-- прошипѣла Таня, метнувъ глазами въ сторону избы, плюнула и проворно пошла въ огородъ.
   "Что же это такое?... Что такое?... Почему?-- говорилъ самъ съ собой Долининъ, все ускоряя и ускоряя шагъ.-- За что это пренебрежительное отношеніе?... Эта отчужденность?... Что съ ней сталось?... Откуда у ней этотъ холодный, безучастный тонъ?... Эта жесткость?... И почему это такъ все внезапно, неожиданно, ни съ того, ни съ сего?... О, если бы она знала, какъ больно она меня оскорбила!... Если бы знала!... Неужели?... Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть!... Не можетъ быть!... Она бы мнѣ все сказала, все открыла!... Вѣдь, это не легко открыть... Неужели она меня разлюбила?"
   Долининъ остановился, провелъ рукой по волосамъ и тяжело вздохнулъ.
   "Съ чего мнѣ пришла въ голову эта нелѣпая мысль?-- думалъ онъ, снова направляясь по тропинкѣ къ лѣсу.-- Никакихъ фактовъ у меня для этого нѣтъ... Все это пустяки... Нельзя же ей быть всегда одинаково ласковой во мнѣ... Она просто была не въ духѣ... Что-нибудь ее разстроило, огорчило... Мало ли что можетъ человѣка разстроить... Никакихъ основаній нѣтъ у меня, чтобы дѣлать подобныя нелѣпыя предположенія и волноваться",-- думалъ Долининъ и, въ то же время, въ его головѣ, сама по себѣ, независимо отъ его воли, шла другая нить мыслей, по временамъ переплетаясь съ первой.
   "И не нужно никакихъ фактовъ, никакихъ осязательныхъ основаній... Все это вздоръ... Она, конечно, ничего особеннаго не сказала этимъ "да, хорошо", но въ ея голосѣ было столько холода, что ясно можно было понять все... Не до тебя ей, не до твоихъ радостей, не до сѣнокосилокъ!... Ушла она душой отъ тебя, далеко ушла... И если только сейчасъ, только сегодня ты это замѣтилъ, то это потому, что вопросъ засталъ ее врасплохъ. Она не успѣла сообразить, какъ приличествуетъ отвѣтить въ данномъ случаѣ... Поэтому-то ты такъ хорошо и понялъ все... да, она тебя не любитъ!" -- утвердительно-рѣзко подсказывалъ кто-то Долинину.
   Долининъ находилъ все это чистѣйшимъ вздоромъ, но, въ то же время, цѣлый рядъ мелочей,-- такихъ мелочей, которыхъ, казалось, юнъ совсѣмъ никогда не замѣчалъ,-- потянулся въ его мозгу.
   "Почему она была смущена, когда въ Дымково пришелъ Левшинъ?... Я взглянулъ на нее, она опустила глаза... А этотъ странный споръ объ отношеніяхъ моихъ къ крестьянамъ? Сравненіе меня и Левшина?... Какъ у ней лицо пылало и глаза блестѣли!... Потомъ она какъ будто загрустила... и почти не разговаривала со мной... Тогда же у ней появилась эта до нельзя грустная складка у губъ... Отъ него она точно пряталась... А слезы на постояломъ дворѣ?... Страхъ стать матерью моего ребенка?... Затѣмъ усиленная заботливость обо мнѣ, ласки?... Какъ она вспыхнула, когда я напомнилъ Левшину о книжкахъ!... И, наконецъ, это сегодняшнее да, хорошо... Развѣ все это не факты?... Чего еще надо тебѣ, Ѳома невѣрный?... Ясно, какъ день, ясно!... Отойди въ сторону и дай ей жить... Ничего, братъ, съ этимъ не подѣлаешь!... Планида такая твоя, какъ говорятъ крестьяне..."
   "Не вѣрю я этому!... Не вѣрю!" -- громко сказалъ Долининъ, оглянулся, увидалъ вблизи пень, быстро подошелъ къ нему и сѣлъ.
   "Смущаетъ меня собственное мое самолюбіе... Почему, видите ли, она не выразила восторга по поводу удачной пробы сѣнокосилки?... Бываютъ же у человѣка этакія глупыя претензіи... Почему недостаточно восторженно выразилась?... Нѣтъ, нелѣпость-то какая!... Колоссальнѣйшая нелѣпость!... И сейчасъ же тревога!... Злоба дьявольская пробуждается... Ничѣмъ не уймешь ее... Звѣрь просыпается... Гнусное состояніе!... А, въ сущности, говоря почеловѣчески, какъ легко, какъ хорошо разрѣшается все это... Если бы, въ самомъ дѣлѣ, я замѣтилъ, увидалъ ясно, что Варя... не любитъ меня... Но этого нѣтъ... Она любитъ меня... любитъ... Не если бы это было... Прямо подошелъ бы къ ней и спросилъ... Положимъ, это трудно спросить... Но, вѣдь, и мученіе ревности, неизвѣстность тоже не легки... Она никогда не солжетъ... Я убѣжденъ въ этомъ... И я спрошу... Не теперь, конечно... Теперь въ этомъ нѣтъ надобности... Это просто безтолковая вспышка... безпричинной ревности... Стоило только немного успокоиться -- и все прошло... Теперь я совсѣмъ спокоенъ",-- утѣшалъ себя Долининъ и чувствовалъ, что его сердце сжимается отъ боли.
   Загоралась заря.
   -- Свѣтаетъ, -- машинально сказалъ Долининъ и, задумчиво глядя на небо, прибавилъ:-- Авось, завтра будетъ вёдреный день!
   Медленно поднявшись, онъ надѣлъ шляпу и поплелся, не спѣша, домой.
   Солнце встало чистое. На востокѣ не было ни одной тучки. Только кое-гдѣ на серединѣ неба неподвижно стояли бѣлыя, легкія облачка. Ни малѣйшаго вѣтерка не слышно въ воздухѣ. Не шелохнется высокая трава на лугахъ, вся напитанная росой. Экое благодатное утро!
   Проснулись мужики, посмотрѣли на небо и широко перекрестились.
   -- Слава Богу!... Погодку послалъ, милосердный!
   Съ косами и граблями спѣшатъ всѣ на луга. Пока роса на травѣ, косить вольготнѣй и спорѣй. Трава лучше подъ косу ложится, да и самому не маятно. Солнышко не такъ припекаетъ. Всѣ луга запестрѣли народомъ. Всюду закипѣла веселая, но тяжелая сѣнокосная работа.
   Дымковцы раздѣлились на двѣ партіи. Долининъ на сѣнокосилкѣ поѣхалъ на Мачиху -- большой лугъ, раскинувшійся по берегу рѣчки Снѣжити. Валерій и Левшинъ пошли съ косами на Васюхинъ логъ.
   Пріѣхавъ на Мачиху, Долининъ тщательно осмотрѣлъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ гайки, смазалъ всю машину и порѣшилъ ѣхать кругомъ всего луга. Сѣлъ онъ на козлы, тронулъ лошадей и опустилъ рычагъ. Машина заработала мягко, не стуча и ровно отбрасывая густую, высокую, сочную траву.
   -- Ничего, кажись... Дѣло на ладъ пошло, -- съ самодовольною улыбкой сказалъ Долининъ.-- Шагай, буланка!
   -- Братцы, глядиткось!... Григорьичъ на коляскѣ по лугамъ ѣдетъ!-- раздался громкій голосъ съ сосѣдней полосы.
   -- И то! Чего эвто онъ?
   -- Мотри, братцы, какъ верещитъ!
   Крестьяне бросили работу и съ косами на плечахъ подошли къ Долинину.
   -- Трава-то какъ ложится! Вотъ оказія!
   -- Богъ въ помощь, Григорьичъ!-- сказалъ старикъ Пахомъ изъ Кустова, одинъ изъ арендаторовъ Долинина.
   -- Спасибо, дѣдъ!-- отвѣтилъ онъ, снимая шляпу и останавливаясь.
   -- Не въ домёкъ намъ, что ты робишь?
   -- Вишь, кошу, дѣдъ... Машиной кошу.
   -- Поди жь ты!-- развелъ руками Пахомъ и, помолчавъ, прибавилъ:-- Чудно!
   -- Григорьичъ, ну-кось покажь, какъ ёнъ дѣйствуетъ?-- попросилъ молодой крестьянинъ, кругомъ обходя машину и присматриваясь къ ней.
   Долининъ тронулъ лошадей. Сѣнокосилка заработала.
   -- Ахъ, волкъ тя съѣшь, проклятущая!
   -- Какъ грызетъ-то, какъ грызетъ!... Подъ самый корень!
   -- Ну, и хитеръ ты, Григорьичъ!-- удивлялся Пахомъ.
   -- Енъ одинъ за насъ десятерыхъ спроворитъ... И не маятно. Сади себѣ, да понукай. Ловкая штука выдумана!
   -- Будя, будя глазѣть-то!... Разявили рты! Лодыри! Рады!-- неожиданно сердито закричалъ Пахомъ на крестьянъ.-- Время не ждетъ. Примайтесь-ка!
   Косари отошли, помахивая головами и оживленно перекидываясь фразами о "чудной, невиданной въ нашихъ краяхъ штучкѣ".
   Работа у Долинина шла спѣшно, хорошо, но онъ не интересовался ею, какъ прежде. Не радовало его сегодня ни чудное, свѣжее утро, ни ряды накошенной травы, ни красивый видъ спокойно бѣгущей въ ровныхъ изумрудныхъ берегахъ чистой рѣчки Снѣжити, ни пѣніе сотни пташекъ, ни страстный крикъ перепеловъ, раздающійся изо ржи. Съ замираніемъ сердца прислушивался онъ къ заунывному кукованію въ лѣсу кукушки. Въ его головѣ проходили мрачныя, злобныя мысли. Картины, одна другой печальнѣе, рисовались въ его воображеніи. И во всѣхъ нихъ на первомъ планѣ фигурировала его Варя.
   А на Васюхиномъ логу Валерій и Левшинъ работали изъ рукъ вонъ плохо. Левшинъ еще кое-какъ наладилъ косу. Хотя онъ и оставлялъ большіе прокосы, часто втыкалъ конецъ косы въ кочки и пни, но все же косилъ съ грѣхомъ пополамъ. Валерій махнулъ горячо раза два косой, наскочилъ на камень и зазубрилъ косу. Принялся отбивать ее и всю выкрошилъ, остался одинъ ободокъ.
   -- Сталь крѣпкая попалась... Перекалилъ кузнецъ,-- оправдывался Валерій, придя домой за новою косой.
   -- Эхъ, ты, работникъ-горе!-- подтрунивала надъ нимъ Татьяна.-- Сидѣть бы тебѣ дома около дёжи... А то на поди... Косить пошелъ... Косарь!
   -- Ладно!... Дай срокъ, не сбей съ ногъ!-- отшучивался Валерій.
   

XXXII.

   Благодатная стояла погода. Сѣно убрали безъ дождя, сухое, душистое, зеленое. Кое-гдѣ на высокихъ мѣстахъ уже начали зажинать рожь. Овесъ поднялся высокій. Рожь вышла и соломой хороша, и зерномъ добрая. На новинахъ, ленъ тоже не худой удался. Давно въ этихъ краяхъ такого ровнаго урожая не было. Крестьяне, несмотря на страшный трудъ подъ палящими лучами іюльскаго солнца, ходили съ довольными, веселыми лицами. И скоту, и людямъ сытно будетъ зимой. Сколько свадебъ по осени сыграютъ!... Гуляй, не хочу!
   Ни души не видать цѣлыми днями на улицахъ деревни, -- всѣ въ полѣ. А поздно вечеромъ со всѣхъ сторонъ раздаются пѣсни,-- крестьяне съ работъ возвращаются. Далеко по зарѣ разносится здоровый, грубоватый, задушевный напѣвъ:
   
   "Ой, веселая та бесѣдушка,
   Гдѣ мой батюшка пьетъ!..."
   
   Подхватываютъ пѣсню десятокъ-другой здоровенныхъ глотокъ и несется она, замирая и улетая подъ самое небо, гдѣ одна задругой уже зажигаются яркія звѣздочки.
   Молча, понурые и усталые, возвращаются съ работъ "новые рендатели". Неладное что-то творится у нихъ въ послѣднее время.
   Долининъ работаетъ "за двоихъ", изъ силъ выбивается, но работа у него "изъ рукъ валится". Его уже не занимаетъ она, не радуетъ. Онъ хочетъ забыться, заглушить то тяжелое чувство, что неугомонно тревожитъ его, не даетъ ему спать ночей. Ревность душитъ его. Долинину кажется гнуснымъ, низменнымъ, оскорбительнымъ для себя и для жены проявленіе этого чувства. Всегда, прежде, когда ему говорили о ревности, о ея мукахъ, онъ называлъ это проявленіемъ въ человѣкѣ животныхъ инстинктовъ. Увѣрялъ, что между вполнѣ развитыми, равноправными людьми оно не можетъ проявляться. Если люди довѣряютъ вполнѣ другъ другу, между ними нѣтъ мѣста ревности... Все объяснится искренно, честно, просто, и люди расходятся, уважая другъ друга и оставаясь друзьями. Теорію свою онъ считалъ непреложной. И никогда мысли даже не допускалъ, что онъ будетъ мучиться такъ жестоко, какъ онъ мучился теперь.
   -- Звѣрь проснулся, надо его побороть!-- говорилъ онъ энергично самъ себѣ и работалъ, какъ волъ, чтобы заглушить въ себѣ чѣмъ-нибудь это "гнусное чувство".
   Но, затаенное внутри души, оно росло не по днямъ, а по часамъ. Стоило только по самому малѣйшему поводу закрасться сомнѣнію, чтобы потомъ оно окончательно заполонило собою всего человѣка. Если Варя была у него на глазахъ, онъ, не отрываясь, слѣдилъ за ней взглядомъ, подмѣчалъ тонъ ея разговора, выраженіе лица, улыбку, малѣйшую морщинку на лбу. Сотни разъ казалось ему, что онъ ясно по выраженію лица разгадалъ ея чувства.
   "Да, она меня не любитъ",-- шептали его засохшія губы; ненависть, злоба закипали въ немъ къ женѣ. Но черезъ минуту онъ ужь упрекалъ себя въ эгоизмѣ, въ глупой, ни на чемъ не основанной подозрительности. Когда онъ оставался одинъ, мысль о Варѣ ни на минуту не покидала его. То припоминалась ему первая встрѣча съ ней и онъ вновь переживалъ восторги и радости первой любви, то вдругъ ему ясно представлялось, что Вари уже нѣтъ въ Дымковѣ, она уѣхала, оставила его... Онъ одинъ, совсѣмъ одинъ живетъ въ этой чужой, глухой сторонѣ. Пройдетъ лѣто, настанетъ осень, а за ней суровая зима... Занесетъ совсѣмъ Дымково сугробами... Будетъ онъ въ долгіе зимніе вечера сидѣть у себя въ хатѣ, слушать свистъ вѣтра, вой волковъ... И все будетъ думать о Варѣ... Что съ ней? Гдѣ она?...-- и слезы застилаютъ ему глаза. "Чортъ знаетъ, что мнѣ въ голову лѣзетъ!-- выговариваетъ онъ вслухъ.-- И къ чему я мучаюсь?... Сегодня же спрошу у ней!"
   Но Долининъ не могъ спросить. Боязнь, оторопь брала его. А вдругъ она скажетъ: "не люблю"?... Нѣтъ, лучше неизвѣстность, лучше мученія ревности, чѣмъ такой отвѣтъ.
   "Подожду!" -- говорилъ себѣ Долининъ и, какъ потерянный, ходилъ, опустивъ голову, ни съ кѣмъ не разговаривая и по временамъ бросая злобные взгляды на Левшина.
   Варя ясно видѣла рѣзкую перемѣну въ настроеніи мужа, но показывала видъ, будто ничего не замѣчаетъ. Попрежнему, она старалась быть съ нимъ ласковой, но это стоило ей большихъ усилій. Въ ней проснулось вмѣстѣ съ жалостью чувство непріязни къ нему, безпричинной, безсердечной непріязни. Варя отлично понимала, что она несправедлива къ мужу. Онъ никогда ничего не дѣлалъ ей, кромѣ добра, никогда не оскорбилъ ее ни словомъ, ни взглядомъ. Когда она спрашивала сама себя: "за что питаетъ къ нему непріязнь?" -- ничего не находила она въ отвѣтъ и мысленно упрекала себя въ злости, "Я ненавижу его за то, что онъ такъ любитъ меня и за то, что я такъ много сдѣлала ему зла, непріятности",-- разсуждала сама съ собой въ минуты откровенности Варя. Она избѣгала Долинина и страстно искала случая быть наединѣ съ Левшинымъ.
   Но Левшинъ сторонился отъ Вари. Онъ изнурялъ себя на работѣ до истощенія силъ и страшно худѣлъ. Раньше всѣхъ, когда еще Варя спала, онъ уходилъ на работу, захвативъ съ собой хлѣба и молока на обѣдъ, и приходилъ, когда совсѣмъ почти темнѣло. На работѣ въ полѣ онъ держался больше въ одиночку, ни съ кѣмъ не разговаривая. Валерій бродилъ грустный, съ необыкновенно трогательнымъ выраженіемъ скорби на лицѣ. Его доброму сердцу было всѣхъ жаль: и брата, и Варю, и Левшина.
   Татьяну невольно захватило общее настроеніе. Весело принявшись за страду, она, въ концѣ-концовъ, дѣлала все съ какимъ-то ожесточеніемъ. То и дѣло кричала на Левшина, что онъ неумѣло подаетъ сѣно, не такъ вяжетъ снопы, привязывалась къ Варѣ, очевидно, желая съ ней поругаться. Съ Валеріемъ обращалась она въ добродушно-насмѣшливомъ духѣ и только въ разговорѣ съ Долининымъ у ней робко пробивался задушевный, ласковый тонъ. Такъ, озлобленные, мрачные, всѣ они коротали страду.
   Жатва шла изъ рукъ вонъ плохо. Никто не умѣлъ жать, за исключеніемъ Татьяны. Долининъ, Левшинъ и Валерій втроемъ едва успѣвали сдѣлать столько, сколько свободно, играючи, дѣлала одна Татьяна. Варя въ первый же день глубоко разрѣзала себѣ руку серпомъ и не могла работать.
   Прошелъ уже Ильинъ день, а у "новыхъ рендателей" рожь еще лежала въ полѣ.
   Въ воскресенье передъ вечеромъ Левшинъ накинулъ на плечи поддевку и поплелся въ сосѣднюю деревню Прокудино. Легче ему было на народѣ. Въ Дымковѣ съ каждымъ днемъ онъ чувствовалъ себя все тяжелѣй и тяжелѣй. Не успѣлъ онъ дойти до околицы, какъ его кто-то окликнулъ. Левшинъ обернулся. Его догоняла блѣдная, запыхавшаяся Варя. Увидавъ ее, Левшинъ почему-то испугался, у него упало сердце. Мгновенно промелькнула цъ головѣ мысль: "случилось что-нибудь недоброе".
   -- Что съ вами? Случилось что-нибудь?-- съ тревогой спросилъ онъ, съ испугомъ смотря на нее.
   -- Чего вы такъ на меня смотрите?-- съ принужденнымъ смѣхомъ, отъ котораго лицо ея приняло удивительно страдальческое выраженіе, сказала Варя.-- Ничевохонько не случилось... Увидала я въ окно, что вы пошли гулять, и вотъ... видите... догнала васъ... Вы куда идете?
   -- Въ Прокудино,-- отвѣтилъ онъ мрачно.
   -- Возьмите меня съ собой, Левшинъ, -- нерѣшительно, съ виноватымъ видомъ и съ мольбой въ голосѣ, чуть слышно сказала Варя.
   У Левшина чуть не сорвалась съ языка рѣзкая фраза: "Дорога широкая,-- идите!" -- но онъ взглянулъ на нее, покраснѣлъ и отвѣтилъ:
   -- Пойдемте... Я очень радъ... Вмѣстѣ веселѣе...
   Они шли молча. Левшина охватило нервное волненіе; онъ рѣщительно не могъ придумать ни одной самой обыденной фразы. Онъ глазѣлъ по сторонамъ, притворяясь, будто любуется природой, боялся почему-то взглянуть на Варю и проклиналъ себя за то, что "чортъ понесъ его въ Прокудино". Варя шла, опустивъ голову, съ улыбкой на лицѣ, счастливая, что она идетъ съ глазу на глазъ съ Левшинымъ по лѣсу. У ней сильно билось сердце, слегка пріятно кружилась голова и ей хотѣлось плакать... Она пересилила себя и рѣшила завязать разговоръ.
   -- У васъ въ Прокудинѣ есть знакомые крестьяне, Левшинъ?-- спросила она взволнованнымъ голосомъ, глядя въ землю.
   -- Вся деревня, почитай, знакомые.
   -- Скажите... вотъ вы близко сошлись съ окрестными крестьянами... какъ они на вашъ взглядъ?-- нашла Варя тему для разговора и очень этому обрадовалась.
   -- Да всякіе есть, Варвара Павловна. И дурные и хорошіе, и умные и дураки, и злые и добрые, -- съ улыбкой отвѣтилъ Левшинъ. У него тоже отлегло отъ сердца.
   -- Ну, да, конечно... Но въ общемъ... Вотъ, напримѣръ, Долининъ,-- съ трудомъ произнесла Варя фамилію своего мужа.-- Онъ, напримѣръ, думаетъ, что крестьяне, говоря вообще... мало развиты нравственно... что у нихъ нѣтъ сознательности... что ихъ нравственность стадная, инстинктивная... Ну, а вы какъ думаете?
   -- Право, не знаю... Можетъ быть, и стадная нравственность... Но сознаніе неприглядности своего житья у нихъ несомнѣнно есть, а, стало быть, есть потребность къ лучшему устройству жизни... Есть критическое отношеніе къ настоящему. Это несомнѣнно... Стоитъ только немного сойтись съ ними, чтобы ясно увидать это... А у отдѣльныхъ личностей есть даже готовые и вполнѣ осуществимые идеалы будущаго общественнаго устройства... Вотъ, напримѣръ, у Павла. Онъ сектантъ, но сектантъ новѣйшаго времени... Мистицизмъ у него на второмъ планѣ... а самое главное -- "по правдѣ жить"...
   -- Да, но, вѣдь, Павелъ исключеніе, а простой крестьянинъ...
   -- Вѣдь, и онъ простой крестьянинъ... И всѣ его взгляды есть взгляды народа... Онъ только сгруппировалъ, систематизировалъ эти взгляды... Вотъ и вся его заслуга... И вы посмотрите, сколько у него послѣдователей... Тайныхъ, конечно... Тысячи...
   -- Да неужели?!-- удивилась Варя.
   -- Такъ, по крайней мѣрѣ, онъ самъ мнѣ говорилъ... Не думаю, чтобы онъ вралъ...
   -- Онъ шелапутъ... Я кое-что читала о нихъ...
   -- Не совсѣмъ... Хотя, несомнѣнно, шелапуты вліяли на него.
   -- Я удивляюсь, почему Долининъ до сихъ поръ не познакомился съ нимъ... Для него это было бы крайне интересно... Какъ вы думаете, они сойдутся съ Павломъ?
   -- Не знаю, какъ вамъ сказать... Долининъ, конечно, очень хорошій человѣкъ... Мнѣ, признаться, рѣдко удавалось видѣть изъ нашего брата россійскаго интеллигента такого выработаннаго, цѣльнаго человѣка... Но дѣло въ томъ, что онъ одностороненъ... Да, можетъ быть, у всѣхъ сектантовъ... Долининъ несомнѣнно интеллигентный сектантъ... У всѣхъ у нихъ слишкомъ много убѣжденія въ непогрѣшимости ихъ "символа вѣры"... А поэтому врядъ ли они сойдутся... Павелъ тоже упрямый человѣкъ.
   -- А какъ же вы съ нимъ сошлись?
   -- На компромиссѣ... У насъ съ нимъ есть одна общая точка. Но крайне важная... И я, и онъ думаемъ, что надо измѣнить условія быта для того, чтобы дать возможность человѣку развиться, стать на ноги и жить полною жизнью.
   -- Ну, да, конечно... Это неоспоримая истина!
   -- А вотъ Долининъ ее-то и оспариваетъ... Да и не одинъ онъ... По его мнѣнію выходитъ, что можно воспитать здороваго и хорошаго ребенка, читая только ему книги о правильномъ физическомъ развитіи и внѣдряя въ него мысль, что здоровымъ человѣкомъ быть хорошо... Вотъ существенная разница между моимъ воззрѣніемъ и воззрѣніемъ Долинина... И намъ съ нимъ поэтому никогда не сойтись.
   -- Мнѣ кажется, вы нѣсколько невѣрно провели аналогію,-- попробовала возразить Варя.-- Я думаю...
   -- Совершенно вѣрно!-- горячо перебилъ Левшинъ и началъ разбирать основу ученія Долинина, разбивая его на всѣхъ пунктахъ.
   Варя не могла быть хорошимъ защитникомъ доктринъ Долинина. Да если бы и могла, теперь она не въ состояніи была спорить съ Левшинымъ. Съ затаеннымъ дыханіемъ, боясь пропустить слово, слушала Варя рѣчь Левшина, мало вникая въ ея смыслъ. Не могла она теперь хладнокровно разсуждать, мыслить. По временамъ Варя почти не слыхала словъ. Она любовалась имъ, своимъ кумиромъ, заслушивалась звукомъ его энергическаго голоса, восхищалась блескомъ его глазъ, красотой жестовъ. Варя безъ ума любила Левшина. Любила въ немъ все -- и его хорошія стороны, и его недостатки. Она мало знала его воззрѣнія, но она любила ихъ. И если бы ей пришлось пойти на эшафотъ вмѣстѣ съ нимъ, за него, за его идеи, она пошла бы глубоко убѣжденная въ правотѣ этихъ идей, съ радостью въ сердцѣ, что она умираетъ съ нимъ за дѣло, въ которое онъ вѣритъ.
   

XXXIII.

   -- Пойдемте направо, къ озеру, Левшинъ. Мнѣ не хочется идти въ деревню,-- предложила Варя, когда они уже почти подходили жъ Проку дину.
   -- Пойдемте,-- согласился Левшинъ.
   -- У васъ въ Прокудинѣ нѣтъ никакого дѣла сегодня?
   -- Нѣтъ... я, просто, пошелъ поразгуляться на народѣ... Но теперь я даже радъ, что мы не пошли туда.
   Они медленно пробирались по тропинкѣ, раздвигая вѣтви густо разросшагося кустарника. Левшинъ шелъ молча, съ угрюмымъ видомъ. Варя была, видимо, сильно взволнована. Блѣдная, съ блуждающимъ взглядомъ широко открытыхъ глазъ, съ плотно сжатыми губами, она казалась некрасивой, сильно постарѣвшей.
   Пройдя минутъ пять, они неожиданно вышли на просторъ и остановились. Варя чуть слышно ахнула.
   Они стояли на краю глубокаго обрыва. Внизу, спокойное, синее, блестѣло темнымъ, стальнымъ отливомъ небольшое круглое озерцо. Со всѣхъ сторонъ его окружали обрывистые, крутые берега. По самымъ закраинамъ озера росъ тростникъ. Кое-гдѣ, совсѣмъ наклонившись къ водѣ и купая въ озерѣ длинные листья, темнѣла ракита. Съ синѣющаго, безъ единаго облачка, неба смотрѣлись въ озерѣ одна за одной зажигающіяся звѣзды. На противуположномъ берегу, среди мелкаго кустарника, одиноко стоялъ старый, высокій, сѣдой серебристый тополь. Порой, когда тянуло откуда-то теплымъ вѣтеркомъ, онъ что-то ворчливо шепталъ окружавшимъ его молодымъ деревцамъ. Тѣ, встрепенувшись, махали ему ласково верхушками. Тишь стояла кругомъ. Изрѣдка слышался глухой звукъ колокольца, фырканье лошади.
   -- Сядемъ здѣсь,-- тихо сказала Варя, опускаясь на стволъ поваленной березы.
   Левшинъ молча сѣлъ рядомъ съ Варей. Вдругъ гдѣ-то внизу, надъ самою водой, прозвенѣлъ тонкій звукъ струны, да такъ и замеръ въ воздухѣ.
   -- Что это?-- испуганно спросила Варя и вся насторожилась.
   -- Играетъ кто-то,-- отвѣтилъ Левшинъ, прислушиваясь.
   Надъ озеромъ понеслись звуки балалайки. Тонкіе, дрожащіе, жалобные, отчетливо, ясно и красиво звучали они въ ночной тиши. Робко, чуть слышно кто-то началъ подпѣвать. Словъ разобрать было нельзя, но грустный, широко-переливающійся напѣвъ бралъ за сердце. Высокій теноръ съ пріятною, чуть-чуть слышною сипотой выводилъ съ чувствомъ ноту за нотой, особенно любовно, задушевно раскатываясь въ переливахъ. Сильное впечатлѣніе производила эта простая пѣсня на Левшина и Варю.
   У Левшина заныло сердце. Цѣлый потокъ воспоминаній, ощущеній нахлынулъ на него. Сидѣлъ онъ, подперши рукой голову, сосредоточенно смотря впередъ и передъ нимъ, одна за одной, проходили картины его жизни. Мало радостнаго было въ этихъ картинахъ. Только раннее дѣтство прошло безпечально. А тамъ... Смерть отца, бѣдность. Постоянные вздохи больной матери. Зубреніе въ гимназіи. Бѣганье съ четвертаго класса по урокамъ за кускомъ хлѣба. Смерть матери. Поѣздка съ десятью рублями въ карманѣ въ Петербургъ. Опять нужда и уроки, уроки безъ отдыха, до изнеможенія. Кружокъ товарищей. Споры и разсужденія о народѣ. Окончаніе курса. Все, все прошло въ его головѣ подъ звуки заунывной пѣсни. Ему необыкновенно стало жаль себя, своей молодости. "Неужели же я не имѣю права хоть на любовь женщины?" -- мелькнуло въ его головѣ. Онъ обернулся и посмотрѣлъ ласковыми, грустными глазами на Варю.
   На ея лицѣ отражалась сложная душевная дѣятельность, кипѣвшая ключомъ внутри. Блѣдное лицо покрывали на щекахъ красныя пятна, глаза горѣли огнемъ. И рѣшимость была видна въ нихъ, и затаенная мука, упрекъ самой себѣ и злоба на кого-то.
   Бѣлый лобъ прорѣзывала рѣзкая морщина. Брови, близко сдвинутыя, дѣлали выраженіе лица мрачнымъ, сжатыя губы сложились въ плачущую, грустную мину. И отчаяніе, и глубокая грусть, и злоба, и ужасъ,-- все вмѣстѣ, казалось, перемѣшалось и выразилось на ея лицѣ.
   Почувствовавъ на себѣ его взглядъ, Варя какъ-то особенно рѣзко мотнула головой, сбросила торопливымъ движеніемъ съ головы платокъ и провела рукой по волосамъ.
   -- Левшинъ!-- позвала она, смотря прямо передъ собой.
   Онъ вздрогнулъ. Сдавленнымъ, хриплымъ, не своимъ голосомъ произнесла она его фамилію. Онъ совсѣмъ не узналъ ея голоса. Рѣзанулъ его по сердцу этотъ отрывистый, грубый звукъ, такъ неожиданно нарушившій тишину ночи.
   -- Что съ вами, Варвара Павловна?-- участливо спросилъ онъ.
   -- Левшинъ, вы честный человѣкъ?
   -- Къ чему вы меня объ этомъ спрашиваете?-- глухо проговорилъ Левшинъ.
   Варя не сразу отвѣтила; она сама не знала, почему она, глубоко убѣжденная въ его честности, задала ему этотъ вопросъ. Не то совсѣмъ хотѣла спросить она и какимъ образомъ, откуда взялась эта фраза, она сама не могла дать себѣ отчета.
   -- Не то... Совсѣмъ не то хотѣла я спросить у васъ,-- съ досадой, грубо отвѣтила она.-- Неужели вы ничего не видите?... Неужели вы слѣпы?-- скоро, спѣша, точно боясь, что онъ ее перебьетъ, сказала Варя.
   На глазахъ у ней навернулись слезы. У Левшина сердце громко стукнуло и остановилось. Онъ поблѣднѣлъ и ухватился рукой за стволъ березы.
   "Любитъ она меня... любитъ..." -- промелькнуло въ его головѣ.
   Что-то могучее, сильное поднялось у него въ груди. Сердце такъ и заколотилось; въ головѣ, какъ вихрь, понеслись мысли и вдругъ куда-то исчезли. Левшинъ хотѣлъ что-то сказать, но языкъ не повиновался. Туманъ застилалъ глаза, слезы сдавили горло. Онъ опустилъ голову на грудь и зарыдалъ.
   "Съ чего это я реву?... Съ какой радости?... Какъ это глупо! Надо встать и уйти... Совсѣмъ, навсегда уйти. Я не имѣю права на ея любовь. Такъ она меня тоже любитъ?... Какъ это хорошо!... Всѣ люди эгоисты... Надо сказать ей, что я не люблю ее. Долининъ подозрѣваетъ... Дуракъ онъ! За что я его ругаю? Я готовъ убить его теперь. Какой странный случай!... И ничуть даже не странный. Самый обыкновенный, на тысячу ладовъ повторяющійся и вѣчный, какъ міръ",-- крутились въ головѣ Левшина мысли совершенно произвольно. Онъ едва-едва улавливалъ ихъ смыслъ и совершенно не могъ найти связь.
   -- Левшинъ!-- страстнымъ голосомъ окликнула его Варя, кладя свою холодную руку на его голову и прижимаясь къ нему гибкимъ станомъ.
   Онъ весь вздрогнулъ.
   "Надо встать... Сейчасъ же встать и сказать ей, что я не люблю ее,-- промелькнуло въ его головѣ.-- Неужели у меня не хватитъ на это воли?"
   -- Милый, что съ тобой?-- прошептала Варя, наклоняясь надъ нимъ.
   -- Варвара Павловна!-- громко сказалъ Левшинъ, отнимая отъ лица руки.-- Варвара Павловна!...
   Съ испугомъ, широко открытыми, блестящими глазами посмотрѣла на него Варя.
   -- Зачѣмъ вы сказали это, Варвара Павловна?-- растерянно, несмотря на нее, пробормоталъ онъ.
   -- Ахъ, Левшинъ!... Да пощадите вы меня!-- съ мольбой въ голосѣ, едва слышно, сказала Варя.-- Я не могла дольше...
   Сердце Левшина переполнилось жалостью къ ней. Онъ схватилъ ея руку и горячо поцѣловалъ. Варя быстрымъ движеніемъ отняла руку и, обхвативъ руками его шею, притянула къ себѣ и горячо поцѣловала въ губы.
   -- Я никогда не любила... Никого никогда не любила, кромѣ тебя... И никогда никого не полюблю больше... Я это знаю... Клянусь въ этомъ. Если ты оставишь меня здѣсь, я умру... Слышишь? Умру! Ты не хочешь моей смерти!... Милый, ты любишь меня!... Я это чувствовала, но я боялась... Я шла сюда, какъ на казнь... Но я не хочу теперь вспоминать!-- шептала Варя, пересыпая свою рѣчь поцѣлуями и сама не понимая, что она говоритъ.
   Левшинъ слушалъ ея нѣжный голосъ. Слова Вари жгли его огнемъ. Ему казалось, что все, что было до сихъ поръ, было не настоящее, не важное въ его жизни, навѣянное откуда-то, что только теперь, сейчасъ онъ узналъ, что значитъ жизнь.
   Онъ смотрѣлъ на ея лицо и не узнавалъ его. Никогда не видалъ онъ ее такою красивою, прекрасною, увлекательною, такою молодой. Съ распустившимися волосами, безпорядочно разбросанными по плечамъ, съ глубокимъ выраженіемъ глазъ, въ которыхъ было столько дѣвической чистоты, безграничной любви, восторга, она казалась ему восемнадцатилѣтнею дѣвушкой.
   -- Дорогая... Прекрасная...-- шепталъ Левшинъ, смотря ей въ глаза.
   А въ это время надъ озеромъ балалайка звенѣла какой-то безтолково-отчаянный, разухабистый мотивъ съ переборами и перехватами. И сиповатый "кенорокъ", замѣтно удаляясь, громко раздѣлывалъ веселую пѣсню:
   
   "Какъ подъ яблоней подъ той,
   "Подъ кужлявой зеленой
             "Сидѣлъ молодецъ такой!..."
   

XXXXIV.

   Долининъ сидѣлъ въ свѣтелкѣ съ книгой въ рукахъ, когда мимо окна прошелъ Левшинъ. У Сергѣя Григорьича мелькнула мысль позвать его и объясниться. Онъ отложилъ книгу, высунулся изъ окна, но почему-то раздумалъ и сѣлъ.
   -- Неудобно теперь... Да и къ чему?... Теперь ужь все равно,-- проговорилъ онъ про себя.
   Въ это время торопливо, накидывая на голову платокъ, быстро прошла Варя.
   Долининъ посмотрѣлъ на нее и злобно усмѣхнулся.
   -- Догоняетъ Левшина...-- прошепталъ онъ. Вдругъ ему неудержимо захотѣлось пойти за ними, наговорить имъ дерзостей, показать имъ себя, крикнуть, что онъ знаетъ про ихъ "взаимныя чувства", что его это нисколько не удивляетъ и ни мало не огорчаетъ. Онъ, напротивъ, очень радъ даже, что такъ все хорошо вышло...
   Онъ поспѣшно надѣлъ картузъ и вышелъ на крыльцо. Левшинъ съ Варей подходили къ опушкѣ лѣса. Долининъ махнулъ рукой, круто повернулся и снова пошелъ въ свѣтелку. Притворивъ дверь на крючокъ, онъ бросился на постель, закинулъ подъ голову руки, да такъ и застылъ въ этой позѣ.
   -- Ну, вотъ и конецъ... Конецъ сомнѣньямъ... Сегодня все кончится... А тамъ посмотримъ... Варя даже не замѣтила меня... Не до того ей теперь,-- шепталъ Долининъ, пристально глядя въ потолокъ.
   "Да неужели же она меня не любила?-- думалъ онъ съ мукой въ сердцѣ.-- Неужели же я ошибался, принимая ея чувства за любовь? Какъ же это могло выйти?... Вѣдь, не обманывала же она меня, нѣтъ?... Что она правдивая, честная женщина -- въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія..."
   "Ахъ, всѣ онѣ на одинъ ладъ!...-- воскликнулъ Долининъ.-- Всѣ онѣ лживыя твари!..."
   "Нѣтъ, такъ нельзя... Я теряю разсудокъ, теряю хладнокровіе...-- думалъ черезъ секунду Долининъ.-- Надо все обстоятельно разобрать и тогда поймешь, все поймешь... Да зачѣмъ мнѣ разбирать все это, зачѣмъ понимать?... Развѣ отъ этого мнѣ легче будетъ?... Нисколько... Самое лучшее -- совсѣмъ объ этомъ не думать... Примириться съ совершившимся фактомъ и дѣло съ концомъ... А вотъ примириться-то никакъ не могу... Кажется, это такъ просто... Варя любила меня, вышла за меня замужъ... Затѣмъ встрѣтила другаго человѣка, болѣе достойнаго, болѣе соотвѣтствующаго ея идеалу, и полюбила... Встрѣтила взаимность съ его стороны и они сошлись... Необыкновенно просто... А почему же я чувствую, что у меня теперь въ жизни ничего не осталось... что она унесетъ съ собой часть моей души?... Никогда я не перестану любить ее. Никогда не перестану думать о ней, гдѣ бы она ни была... За что же я-то буду вѣчно страдать?..." Вдругъ откуда-то вынырнула и вспомнилась ему глупая пѣсня, которую онъ когда-то слышалъ въ Петербургѣ: "Я мучаюсь, страдаю, сама знаю по комъ". Ему ясно представилась вся картина. Шелъ онъ по набережной Обводнаго канала къ Царскосельскому вокзалу. Было уже часовъ семь лѣтняго вечера. На откосѣ канала, на зеленой травѣ, сидѣли и валялось много оборванные женщины. Нѣкоторые выпивали водку и закусывали, другіе спали, раскинувъ ноги и руки и разинувъ рты. Какъ разъ напротивъ громаднаго зданія фабрики сидѣли двѣ еще очень молодыя, недавно, вѣроятно, пріѣхавшія изъ деревни дѣвушки. Одна изъ нихъ, миловидная блондинка, сидѣла подгорюнившись, и тихонько, чуть слышно, пѣла вотъ эту именно пѣсню. Когда онъ услыхалъ пѣніе, ему необыкновенно стало жаль эту дѣвушку. Онъ остановился и посмотрѣлъ ей въ лицо. Оно было мокрое отъ слезъ, но совсѣмъ спокойное, застывшее:
   
   "Я мучаюсь, страдаю,
   "Сама знаю по кому,--
   
   жалобно выводила она и слезы, не переставая, катились изъ ея глазъ.
   -- Катюха, плюнь!... Брось!... Сгинь онъ, песъ съ нимъ!-- уговаривала ее другая дѣвушка, сидящая рядомъ.
   "Какъ сейчасъ я вижу ихъ обѣихъ... И какъ ясно... какъ поразительно ясно... Ее, вѣроятно, бросилъ какой-нибудь фабричный Донъ-Жуанъ... А, можетъ быть, она была безнадежно влюблена... но какъ меня, помню, поразило это спокойное лицо и слезы!... О какихъ глупостяхъ я думаю!... Мнѣ нужно рѣшить вопросъ всей моей жизни, а я вспоминаю о какихъ-то фабричныхъ дѣвкахъ... Да, надо рѣшить... Да что же я буду рѣшать, когда все уже давно безъ меня рѣшено?... Мнѣ остается только ждать... Несомнѣнно, она пошла съ нимъ для того, чтобы окончательно объясниться... А, можетъ быть, между ними давно уже все покончено... Нѣтъ, этого не можетъ быть, этого не можетъ быть!... Она бы мнѣ сказала... Да я бы и самъ увидалъ... Какое ужасное положеніе, когда чувствуешь себя совершенно безсильнымъ, связаннымъ по ногамъ и порукамъ!"
   "Надо покориться, надо покориться!-- шепталъ онъ, закрывая глаза.-- Лучше совсѣмъ не думать... Хоть бы заснуть... Такъ мучительно ждать... Когда же она придетъ?... Какъ посмотритъ на меня?"
   Долининъ лежалъ съ закрытыми глазами и ясно представлялъ себѣ, какъ войдетъ Варя, какое у нея будетъ лицо, что она ему скажетъ и какъ онъ отвѣтитъ ей. Онъ приготовлялъ цѣлую рѣчь, которою отвѣтитъ на ея признаніе. Съ злорадствомъ онъ осыпалъ ее въ этой рѣчи упреками въ вѣтренности, въ жестокости, въ эгоизмѣ, стараясь подыскать жесткія, обидно-злобныя выраженія, рисовалъ мрачными красками ея будущность, подробно разбиралъ личность, "ея возлюбленнаго",-- такъ онъ мысленно называлъ Левшина,-- и, въ концѣ-концовъ, великодушно прощалъ ей все...
   Долго фантазировалъ Долининъ. Чего, чего ни передумалъ онъвъ эти нѣсколько часовъ. Давно уже наступила ночь, пропѣли первые пѣтухи, а онъ все лежалъ на постели, какъ прикованный.
   Въ сѣнцахъ стукнула дверь. Долининъ вздрогнулъ, вскочилъ на ноги, откинулъ крючокъ у двери, прошелся по свѣтѣлкѣ и сѣлъ у окна. Сдѣлалъ онъ все это совершенно машинально, рѣшительно не думая о томъ, что онъ дѣлаетъ.
   "Навѣрное, это Варя",-- думалъ Долининъ, не смотря на дверь и чувствуя, что блѣднѣетъ.
   Это была она. Войдя въ сѣни и оставшись одна, Варя вспомнила о Долининѣ, и у ней замеръ духъ. Дрожащею рукой взялась она за скобку, но отворить не могла. Страшно ей было отворить дверь. Она не боялась за то, что Долининъ можетъ оскорбить ее, сдѣлать ей сцену. Нѣтъ, она была совершенно увѣрена, что этого не будетъ. Ей страшно было за Долинина. Она прекрасно знала, что онъ не спитъ, мучается, ждетъ ее. Ясно представила она его лицо теперь и невольно прошептала: "какой ужасъ!" Ей страшно захотѣлось, чтобъ она отворила дверь и увидала его спокойно спящимъ. "А, можетъ быть, онъ ушелъ въ лѣсъ гулять",-- подумала Варя, но въ это время ясно услыхала шаги мужа. Она опустила руки и сдѣлала шагъ назадъ. Ей хотѣлось убѣжать куда-нибудь, только бы не видать его лица.
   -- Все равно... Войду!-- сказала она, закусивъ губы, и взялась снова за скобку.
   Варя отворила дверь и, чувствуя необыкновенную слабость въ ногахъ, едва могла переступить порогъ.
   Въ свѣтелкѣ была полутьма. Долининъ сидѣлъ, не поднимая глазъ. Ему очень захотѣлось посмотрѣть на жену, но что-то удерживало его. Варя украдкой быстро скользнула взглядомъ на Долинина и, неровно сдѣлавъ два шага, опустилась на кровать. У ней совсѣмъ подкосились ноги.
   -- Вы еще не спите?-- совершенно безучастнымъ голосомъ спросила Варя и сама удивилась, почему она сказала это такимъ спокойнымъ тономъ и на "вы".
   Долининъ ничего не отвѣтилъ. Онъ прекрасно слышалъ ея вопросъ, но страшное волненіе, нахлынувшее на него, не дало ему отвѣтить. Теперь онъ больше не сомнѣвался. Это обращеніе на "вы" этотъ холодный тонъ объяснили ему все. Какъ это ни странно, но до сихъ поръ, до этого вопроса, несмотря на то, что Доливинъ тысячу разъ убѣдительно повторялъ себѣ: "она меня не любитъ, она полюбила Левшина",-- онъ въ глубинѣ души не вѣрилъ этому. Можетъ быть, потому-то онъ такъ часто и настойчиво и увѣрялъ себя. Но съ этой минуты все было ясно. Онъ почувствовалъ на душѣ непроходимый мракъ. Чѣмъ-то тяжелымъ сдавило ему грудь и въ головѣ застучали молотки.
   -- Долининъ!-- прервала Варя тяжелое молчаніе. Ей неудержимо захотѣлось скорѣе какъ можно скорѣе, все это покончить.
   Долининъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на жену.
   "Какое у нея выраженіе лица... Ей, должно быть, очень тяжело",-- подумалъ онъ.
   -- Долининъ, вы, вѣроятно, уже знаете, что я хочу вамъ сказать...
   -- Да, знаю,-- чуть слышно отвѣтилъ Долининъ.
   -- Мнѣ страшно тяжело, Долининъ, говорить это вамъ... Вы добрый, хорошій человѣкъ... Вы поймете меня... Я не могла больше бороться... Но мнѣ не легко все это досталось... Я боролась, сколько могла... У меня, конечно, былъ другой выходъ -- самоубійство... И я серьезно думала объ этомъ... Но у меня не хватило на это силы... Что же дѣлать, если не могла я...
   -- Избави васъ Богъ отъ этого!-- какъ-то испуганно проговорилъ Долининъ.
   "Онъ жалѣетъ меня",-- промелькнуло въ ея головѣ.
   -- Оставаться здѣсь больше я не могу... И чѣмъ скорѣе я уѣду, тѣмъ лучше и для васъ, и для меня.
   -- Когда же вы думаете ѣхать?-- спросилъ Долининъ.
   -- Завтра, если можно,-- отвѣтила Варя нерѣшительно.
   -- Отчего же нельзя? Конечно, можно,-- сказалъ Долининъ и такъ спокойно, что даже испугался своего спокойствія.
   -- Я, пожалуй, не успѣю уложиться.
   -- Да вы возьмите только самое необходимое... Остальныя вещи я вамъ вышлю потомъ, куда вы дадите адресъ.
   -- Хорошо,-- отвѣтила Варя, все болѣе и болѣе изумляясь его спокойствію.
   -- Вы въ Петербургъ теперь?
   -- Да, въ Петербургъ.
   -- Вотъ и прекрасно!-- сказалъ онъ какъ-то странно, точно отвѣчая на свою мысль, и улыбнулся.
   Долининъ испытывалъ дѣйствительно странное и до нельзя тяжелое состояніе. Все вдругъ показалось ему совершенно понятнымъ, естественнымъ. Словно случилось то, что давно должно было случиться. нервное волненіе прошло. Никакіе вопросы и сомнѣнія не безпокоили его. Онъ ничего не думалъ, ничего не чувствовалъ, кромѣ непріятнаго, чисто-физическаго ощущенія тяжести въ груди.
   "Ничего, ничего... Прекрасно... Превосходно... великолѣпно!" -- постоянно вертѣлись эти слова въ его головѣ. Онъ самъ не могъ понять, къ чему они относились, да и не задавался разрѣшеніемъ этого вопроса.
   -- Такъ завтра утромъ?-- спросилъ онъ, вставая, и даже зѣвнулъ.
   -- Да, завтра утромъ, -- смущенно отвѣтила Варя, все съ большимъ и большимъ удивленіемъ смотря на мужа.
   -- Превосходно!... Въ такомъ случаѣ, позвольте мнѣ съ вами проститься.
   -- Какъ проститься?!
   -- Мнѣ надо рано утромъ завтра на мельницу ѣхать. Татьяна говорить, муки ни горсточки нѣтъ.
   Варя встала на ноги, взявшись рукой за койку.
   -- Простите меня!... Прости, Сережа! Ты такой добрый, такой хорошій!... Прости!
   Она сдѣлала къ нему два шага, обвила его шею руками и, спрятавъ голову ему на грудь, зарыдала.
   -- Ничего, ничего, Варя... Не плачь... Ничего,-- растерянно бормоталъ Долининъ, гладя руками ея волосы и спокойно, задумчиво смотря передъ собой.-- А теперь прощай!... Я не могу!... Прощай, Варя!
   Онъ бережно довелъ ее до постели, посадилъ, крѣпко поцѣловалъ въ голову и вышелъ.
   Варя бросилась лицомъ въ подушку и зарыдала. Долининъ взялъ въ сѣнцахъ уздечку и отправился на пожню, гдѣ паслись лошади.
   Только что начало разсвѣтать. Одна за одной гасли звѣзды. На востокѣ широко разлилась алая заря. Съ той стороны дулъ рѣзкій, холодный вѣтерокъ, разгоняя туманъ на лугахъ и заигрывая съ кустами и деревьями.
   "Ничего... Прекрасно, превосходно!" -- думалъ Долининъ, идя безъ шапки по дорогѣ, совершенно не замѣчая холоднаго вѣтра, обхватывающаго его со всѣхъ сторонъ.
   Онъ привелъ "Воронка" домой, запрягъ въ расхожую телѣгу, положилъ мѣшокъ ржи и отправился на сѣновалъ будить брата.
   -- Валерій, Валерій!-- толкалъ онъ его въ плечо.
   -- А? Что?... Что ты?-- вскочилъ съ испуганнымъ лицомъ Валерій, протирая глаза.
   -- Я на мельницу ѣду.
   -- Зачѣмъ на мельницу?
   -- Хлѣба нѣтъ... Надо рожь смолоть.
   -- А?... Ну, что-жь... Ступай!
   -- Варя сегодня въ городъ уѣзжаетъ... такъ ты свезешь ихъ на буланыхъ... Слышишь?... Да ты что на меня глаза вытаращилъ?... Слышишь?... Свези ихъ!
   -- Какъ въ городъ?... Зачѣмъ?-- съ недоумѣвающимъ взглядомъ, съ дрожью въ голосѣ, спрашивалъ Валерій, стараясь заглянуть въ глаза брату.
   -- Такъ... въ городъ... Что же тутъ удивительнаго?... Въ городъ... Я поздно пріѣду... къ ночи... Обѣдать не ждите.
   -- Я что-то не понимаю!... Неужели дѣло такъ далеко...-- не докончилъ Валерій и вскочилъ на ноги.
   -- Потомъ!... Послѣ!... Не приставай!-- почти закричалъ на него Долининъ, выходя изъ сарая.
   Валерій пошелъ за нимъ.
   У телѣги стоялъ Левшинъ. Увидавъ его, Долининъ нервно передернулъ плечомъ. На лицѣ его выразилось страданіе.
   -- Прощайте, Долининъ!-- глядя въ землю, мрачно буркнулъ Левшинъ.
   -- Прощайте!-- отвѣтилъ Сергѣй Григорьевичъ, протягивая руку.
   Левшинъ, несмотря на него, взялъ его руку и крѣпко пожалъ.
   Валерій видѣлъ это прощанье и все понялъ.
   Долининъ быстро вскочилъ на телѣгу, нервно, неловко замахалъ вожжами и зачмокалъ. "Воронко" потоптался на мѣстѣ и сразу пошелъ вскачь. Телѣжка задребезжала, застучала колесами и скоро скрылась за угломъ сарая.
   Часа черезъ два блѣдный, взволнованный Валерій запрягалъ лошадей. У него дрожали руки. Онъ съ трудомъ затягивалъ хомутъ, долго продѣвалъ черезсѣдельникъ и никакъ не могъ продѣть поводъ въ кольцо дуги.
   -- Сама, что ли, уѣзжаетъ?-- спрашивала шепотомъ Татьяна, останавливаясь около Валерія.
   -- Сама,-- отрывисто отвѣтилъ Валерій.
   -- Совсѣмъ, что ли?
   -- Совсѣмъ.
   -- Съ имъ, стало быть?
   -- Да, съ нимъ.
   -- Ну-къ что-жь?... Скатертью дорога!-- злобно, сквозь зубы, сказала Татьяна.
   Валерій посмотрѣлъ на нее и отчаянно махнулъ рукой.
   -- Эхъ, палка-то по нашей сестрѣ плачетъ!-- ворчала она, отходя.-- Чево, спросить, какого чорта еще надо? Прости Богъ, грѣха!... Черти!... Да право черти!
   Часовъ въ восемь утра телѣжка стояла передъ крыльцомъ. Валерій нетерпѣливо перебиралъ возжами и то и дѣло ругался на лошадей.
   Наконецъ, вышелъ Левшинъ, положилъ свой чемоданъ подъ козлы и сѣлъ.
   -- Прощай, Таня!-- говорила, глотая слезы, Варя, выходя на крыльцо.
   -- Прощай, Варвара Павловна!-- со слезами на глазахъ отвѣчала Таня, цѣлуясь троекратно съ Варей.
   -- Не поминай лихомъ!... Прощай!... Береги Сережу!-- торопливо говорила Варя, усаживаясь.-- Прощай!
   -- Ладно... Богъ простить!...
   -- Прощай, Татьяна!-- мрачно сказалъ Левшинъ.
   -- Прощай!-- отвѣтила Таня.
   Телѣжка покатила, поднимая облака пыли. Татьяна вошла въ избу, посмотрѣла кругомъ, проворно сходила въ свѣтелку, осмотрѣла ее, сѣла подъ окномъ и завыла.
   Пусто стало въ избѣ Долинина; точно покойника вынесли.
   

XXXV.

   Прошелъ годъ.
   На томъ мѣстѣ, гдѣ стояла ветхая избенка, "новые рендатели" выстроили небольшой, красивый домъ въ пять оконъ на улицу съ высокимъ рѣзнымъ крыльцомъ посрединѣ.
   Въ тихій іюньскій вечеръ Долининъ сидѣлъ на крыльцѣ своего новаго дома и грустнымъ взглядомъ неподвижно смотрѣлъ на бѣгущую среди поля проселочную дорогу. Совсѣмъ уже стемнѣло. Синее небо покрылось яркими звѣздами. На западѣ столпились густыя облака, что цѣлый день ходили по небу, поливая землю дождемъ. Изъ лѣса, изъ луговъ, изъ полей поднимался густой ароматъ сосны, скошеннаго сѣна, сладкій запахъ гречихи и пряный, горькій духъ полыни. Мало-по-малу затихали дневные звуки. Слышалось порой, какъ заржетъ гдѣ-то далеко, "въ ночномъ", лошадь, пронзительно вскрикнетъ сова, звякнетъ неосторожно положенная коса, заверещитъ на болотѣ коростель.
   Невольно прислушивался Долининъ къ звукамъ деревенской ночи, вдыхалъ полною грудью душистый воздухъ и чувство тихаго довольства разливалось во всемъ его организмѣ.
   "Какой хорошій воздухъ!... Какъ хорошо!-- думалъ онъ.-- Вотъ оно въ чемъ истинное человѣческое счастье... Въ трудѣ... Въ полной свободѣ... Въ сознаніи того, что ты не даромъ живешь на свѣтѣ... что ты помогаешь и другимъ добыть этотъ секретъ -- жить счастливо... Не даромъ же я прожилъ здѣсь этотъ годъ... Кое-что, правда, немного, очень немного, но все же сдѣлалъ я для крестьянъ... На будущій годъ дѣло пойдетъ шире и спорѣй... Самое главное, чтобы довѣріе ихъ пріобрѣсти... Вотъ что важно... А тамъ -- полдѣла... И зачѣмъ это Варя уѣхала отсюда?... Чего ей недоставало?... Не выходитъ она у меня изъ головы... И какъ я только пережилъ все это?!" -- съ болью въ сердцѣ думалъ Долининъ и передъ нимъ одна за одной прошли картины пережитаго имъ года. Не легко ему было сладить съ самимъ собой.
   Первое время послѣ отъѣзда жены Долининъ казался "не много тронутымъ". У него пропала всякая энергія, пропалъ интересъ къ своему дѣлу. Молчаливый, не сообщительный, сидѣлъ онъ по цѣлымъ днямъ, запершись въ свѣтелкѣ, у окна, и все чему-то улыбался. Валерій и Таня вдвоемъ дружно справляли всѣ работы, боясь тревожить его.
   Наступила осень. Ранними утренниками застучали цѣпы. Золотомъ подернулись деревья и кустарники. Въ воздухѣ носились длинныя бѣлыя нити паутины. Солнце не палило, какъ лѣтомъ, а ласково грѣло сжатыя поля, только что начинающія пробиваться озими. Сухая, погожая стояла осень.
   Долининъ кое-когда сталъ выходить изъ свѣтелки, посматривалъ на всходы, интересовался умолотомъ, уборкой соломы, заглядывалъ по временамъ на скотный дворъ. И такъ, мало-по-малу, незамѣтно снова вошелъ въ заботы и хлопоты сельскаго хозяина. Только не любилъ онъ съ людьми встрѣчаться, а когда случайно и сталкивался, такъ сидѣлъ угрюмый, ни съ кѣмъ не разговаривая.
   Танѣ очень было жаль Долинина. Не разъ Валерій заставалъ ее сидящей въ уголку за печкой и горько плачущей.
   -- Сердце у меня больно скучаетъ объ ёмъ, Валерій Григорьичъ!-- отвѣчала обыкновенно на всѣ вопросы Валерія Татьяна. Съ наступленіемъ первыхъ холодовъ Сергѣй Григорьевичъ долженъ былъ, по настоянію Татьяны и Валерія, перебраться въ избу. Татьяна очистила ему уголокъ, поставила туда его койку, прибила полки. Все уладила, какъ нельзя лучше.
   -- Хорошо, что ли?-- спрашивала она, любовно засматривая ему въ глаза.
   -- Прекрасно, Таня!... Въ тѣснотѣ, да не въ обидѣ, -- отвѣтилъ Долининъ и ласково улыбнулся.
   Татьяна такъ вся и просіяла отъ восторга.
   "Авось, Богъ дастъ, поразсѣетъ онъ печаль",-- думала про себя Таня и горячо просила Божію Матерь "Утоли моя печали", чтобы Она, Заступница, ниспослала миръ на душу раба Божія Сергія.
   Зимой, по первопутку, Долининъ съѣздилъ въ городъ, привезъ цѣлый ящикъ книжекъ, тетрадей, карандашей, линеекъ. Одинъ по одному изъ сосѣднихъ близкихъ деревень набралось къ нему человѣкъ пятнадцать парнишекъ. Открылась незатѣйливая, но дружная школа. Совсѣмъ повеселѣлъ Долининъ. Онъ очень любилъ дѣтей. Чутко, отзывчиво отвѣтили ребята на его чувства. Татьяна относилась къ ученикамъ Долинина, какъ къ своимъ роднымъ братишкамъ, тепло и привѣтливо. Кое когда, по праздникамъ, стали похаживать крестьяне. Сначала свои дымковцы: Василій и Егоръ, за ними изрѣдка началъ захаживать Павелъ, а тамъ и еще кое-кто изъ знакомыхъ Долинину крестьянъ. Скоро это вошло въ обычай. Каждое воскресенье, передъ вечеромъ, у Долинина собиралось человѣкъ десять, а то и больше крестьянъ. Они пили чай, бесѣдовали о хозяйственныхъ дѣлахъ. Долининъ сообщалъ имъ много новыхъ свѣдѣній по сельскому хозяйству и пчеловодству. Крестьяне любили эти разговоры. Они видѣли Долинина на работѣ и знали, что онъ "не зря языкомъ треплетъ". Отъ сельскаго хозяйства разговоры невольно переходили на другіе, близко касающіеся крестьянина вопросы. Порой возгорались споры, но, благодаря такту Долинина, всегда кончались мирно.
   Много интереснаго узнали крестьяне отъ Долинина. Много небывалыхъ раньше вопросовъ зародилось въ ихъ "нечесанныхъ головахъ". И Долининъ много новаго услыхалъ отъ нихъ и невольна нѣсколько иначе сталъ смотрѣть на крестьянъ. Отъ обоюдныхъ встрѣчъ и Долинину, и крестьянамъ стало какъ будто лучше видно многое. До полнаго пониманія и единенія было еще далеко. Крестьяне все еще удивляли иногда Долинина совершенно безсмысленнымъ поддакиваніемъ и видимымъ недовѣріемъ, но онъ не унывалъ.
   -- Лиха бѣда начало... Не сразу,-- говорилъ самъ себѣ Долининъ и раннею весной принялся за постройку новаго дома.
   -- Крѣпко, стало быть, у насъ садишься?-- спрашивали крестьяне, приходившіе посмотрѣть постройку.
   -- Совсѣмъ, братцы.
   -- Полюбилась, стало, наша дикая сторонка.
   -- Ничего... Вездѣ люди есть,-- отвѣчалъ Долининъ.
   -- Такъ, такъ... Давай Богъ... И намъ съ тобой веселяй... Живи,-- одобряли Долинина крестьяне.
   Татьяна, какъ только узнала, что Долининъ затѣваетъ новый домъ ставить, совсѣмъ повеселѣла. "Не уйдетъ таперича отъ насъ",-- рѣшила она и съ удвоенною энергіей принялась за работу. Какъ-то въ началѣ весны Долининъ вечеромъ сидѣлъ одинъ въ избѣ. Валерій поѣхалъ въ городъ. Сергѣю Григорьевичу было особенно грустно въ этотъ вечеръ. Въ избу вошла необычайно оживленная, веселая Татьяна.
   -- Что это ты, Таня, такая веселая?-- спросилъ Долининъ.
   -- Молись Богу, Сергѣй Григорьевичъ!... Пеструха намъ телушку принесла!-- весело отвѣтила Таня и подошла къ Долинину.-- А ты что, все повѣся носъ, сидишь-то?-- строго спросила она.
   -- Нѣтъ, ничего... Такъ...
   -- Чего такъ?... Аль развеселить, что ли?-- съ безшабашною удалью, съ сильно блестящими глазами, сказала Таня, смотря въ упоръ на него.
   -- Что съ тобой, Таня?
   -- Ничего, весело мнѣ... Выпила, вотъ и весело,-- отвѣтила Таня, смѣясь, и положила ему руку на плечо.-- Ну, говори, развеселить тебя, что-ли?
   Она такъ близко подошла къ нему, что Долининъ чувствовалъ прикосновеніе ея ногъ, слышалъ запахъ парнаго молока, которымъ несло отъ нея. Онъ посмотрѣлъ на ея лицо и быстро опустилъ глаза. Сильный румянецъ пылалъ на ея щекахъ. Губы были красны, полуоткрыты, во влажныхъ глазахъ игралъ задорный, притягивающій огонекъ. Что-то вызывающее, дразнящее было въ лицѣ Тани. Долининъ почувствовалъ, будто его снѣгомъ обсыпали. Дрожь побѣжала у него по спинѣ, въ вискахъ застучало.
   -- Что съ тобой, Таня?... Ты и впрямь, видно, выпила,-- сказалъ Долининъ, не глядя на нее, и невольно взялъ ея руку.
   Не успѣлъ Долининъ опомниться, какъ почувствовалъ, что крѣпкія, сильныя руки обвили его и горячій поцѣлуй обжегъ его щеку.
   Онъ вспомнилъ теперь эту сцену и смутился. Что-то похожее на упрекъ почувствовалъ онъ внутри.
   "Съ ума сошелъ... Не помнилъ себя... Но, этого не оправдаешь... А какъ любить меня Таня... Какъ бережетъ меня... Сколько облегченій даетъ она мнѣ!" -- думалъ Долининъ и ясно чувствовалъ, что никто и никогда не замѣнитъ ему Вари. Не проходило дня, чтобы Долининъ не вспоминалъ, не думалъ о ней. Писемъ онъ не получалъ. И даже просилъ знакомыхъ, чтобы и они ничего не сообщали о женѣ. Онъ думалъ этимъ полнымъ незнаніемъ заглушить въ себѣ воспоминаніе о ней, но это было безполезно. Онъ не могъ забыть жену. Вотъ и теперь, несмотря на то, что прошелъ уже годъ со дня ея отъѣзда, онъ не можетъ оторваться отъ мыслей о Варѣ.
   "Что она, какъ?... Что съ ней?... Здорова ли?... Счастлива ли?... Гуляетъ ли она на свободѣ, или съ ней случилась какая-нибудь бѣда?" -- снова и снова приходятъ въ его голову вопросы, мучаютъ его, волнуютъ и заставляютъ болѣзненно сжиматься сердце.
   Вдали, гдѣ-то за лѣсомъ, заунывно гудѣлъ почтовый колокольчикъ, очевидно, приближаясь.
   Долининъ весь обратился въ слухъ.
   -- Вѣдь, это сюда, къ намъ... На почтовыхъ кто-то... И вдругъ это Варя?!-- прошепталъ Долининъ и у него замерло сердце.
   Колокольчикъ заливался все громче и громче. Смотрѣвшій на дорогу Долининъ скоро увидѣлъ, какъ изъ опушки лѣса быстро вылетѣла тройка лошадей и покатила во весь духъ къ Дымкову.
   Собаки громко залаяли, бросившись стремглавъ на встрѣчу тройкѣ.
   Тарантасъ остановился у крыльца дома "новыхъ рендателей". Высокая, грузная фигура въ военной шинели и форменной фуражкѣ, покряхтывая, тяжело вылѣзла изъ экипажа.
   "Становой!-- подумалъ Долининъ и невольно спросилъ самъ себя:-- зачѣмъ это онъ въ такую пору?"
   -- Честь имѣю кланяться, Сергѣй Григорьевичъ!-- любезно есклабившись, пробасилъ становой.-- На перепутьи къ вамъ заѣхалъ... Въ Лепехину спѣшу... Мертвое тѣло...-- скороговоркой добавилъ онъ, глядя поверхъ головы Долинина.
   -- Здравствуйте! Милости просимъ!-- отвѣтилъ Долининъ, протягивая ему руку.
   -- Жажда, батенька, одолѣла!-- пожимая руку, сказалъ становой и вошелъ въ сѣни.
   Татьяна бросилась ему на встрѣчу, почти на ходу сняла съ него шинель и дрожащими руками начала зажигать лампу. Она съ дѣтства чувствовала трепетъ передъ начальствомъ и привыкла ду мать, что пріѣздъ становаго всегда "не къ добру".
   -- Съ самаго-съ утра рыскаю сегодня по уѣзду... Повѣрите ли, Сергѣй Григорьевичъ, перекусить толкомъ не привелось,-- усаживаясь на лавку около стола и бѣгая глазами по стѣнамъ свѣтелки, говорилъ становой.-- То то, то другое... Пустяки, конечно... А ничего не подѣлаешь... Такая ужь наша собачья обязанность... А тутъ ѣду, знаете, мимо... такая жажда... Дай, думаю, заѣду...
   -- Не хотите ли чаю?... Я сейчасъ... Таня!...
   -- Нѣтъ, не извольте безпокоиться... Мнѣ, вѣдь, некогда разсиживаться... Не до чаёвъ-съ... Надо еще къ завтрашнему числу въ городъ поспѣть, да и въ Крылихѣ еще побывать. А вотъ нѣтъ хи у васъ, Сергѣй Григорьевичъ, свѣтланы-съ?
   -- Ахъ, водки!...-- догадался Долининъ.-- Сейчасъ, я попрошу Таню принести.
   Долининъ вышелъ. Становой всталъ и внимательно осмотрѣлъ просторную, чистую комнату, по стѣнамъ на половину уставленную книгами.
   "Эхъ, книжекъ-то что!... Господи помилуй!...-- удивился становой, подходя и читая на корешкахъ названія книгъ.-- Не мудрено, что и свихнешься..."
   Вошедъ Долининъ, и вслѣдъ за нимъ Таня внесла водку и грибковъ на закуску.
   -- Славный домикъ вы выстроили, Сергѣй Григорьевичъ!... Удобный домикъ!-- восхищался становой, подробно осматривая стѣны и потолокъ.-- Хорошій флигелекъ!
   -- Да, нечего... Милости прошу!-- пригласилъ Долининъ, наливая водку.
   -- Премного благодаренъ!
   Становой хватилъ одну за другой три рюмки, крякнулъ и закусилъ груздемъ.
   -- Люблю, знаете, груздь!... Пріятная закуска!... Да ужь и грузди!... Вѣроятно, сами Варвара Павловна солили?
   -- Нѣтъ... это Таня.
   -- Хороши!... А Варвара Павловна гдѣ же-съ пребываютъ теперь?-- неожиданно-скоро спросилъ становой и впился глазами въ Долинина.
   -- Въ Петербургѣ,-- вспыхнувъ, отвѣтилъ Долининъ.
   -- Въ С.-Петербургѣ-съ, изволите говорить?-- переспросилъ становой и многозначительно прибавилъ:-- такъ-съ.
   Долининъ сдѣлалъ видъ, что не слышитъ этого повторенія. У него страшно билось сердце и руки дрожали отъ нервнаго волненія.
   -- Пишутъ онѣ вамъ-съ когда?
   -- Нѣтъ,-- угрюмо отвѣтилъ Долининъ.
   -- А-а-а!-- покачалъ головой становой и снова пристально посмотрѣлъ на него.
   -- Не хотите ли еще рюмочку?-- смущеннымъ голосомъ предложилъ Долининъ.
   -- Выпью-съ, если позволите. Такъ и не пишутъ-съ?... Скажите, пожалуйста!... а-а!
   -- А вамъ развѣ нужна она?-- помимо своей воли, нечаянно выпалилъ Долининъ.
   -- Да-съ... дѣльце махонькое... справочка, знаете... Да это пустяки-съ... Такъ собственно... Даже, по правдѣ говоря, оно и нѣтъ никакого дѣла... такъ...-- путался становой.-- Просто, знаете-съ... Мимоѣздомъ... Дай, думаю, заѣду, утолю жажду. Превосходные у васъ грузди-съ... превосходные-съ! Ну-съ, однако, пора гостямъ и ко дворамъ. Чувствительнѣйше вамъ благодаренъ! Я кромѣ хорошаго ничего не видалъ-съ и не слыхалъ-съ. Что же-съ? Надо по-человѣчеству... Наплести-то всего можно-съ. А я хорошаго человѣка всегда радъ видѣть. Да-съ... До пріятнаго свиданія-съ... Простите-съ... Такая служба наша собачья. Побесѣдовать съ хорошимъ человѣкомъ и то некогда. До пріятнаго!-- торопливо говорилъ становой, накидывая шинель и быстро влѣзая въ тарантасъ.-- Мнѣ васъ жаль, господинъ Долининъ. Искренно говорю, жаль. Это все тотъ... Левшинъ... Онъ, вѣдь, это все...Онъ ужь и здѣсь... Я узналъ-съ... Простите...-- пожимая руку и наклоняясь къ самому лицу Долинина, произнесъ скороговоркой становой, отшатнулся вглубь тарантаса и сердито крикнулъ кучеру: -- Пошелъ!
   Долго стоялъ Долининъ на крыльцѣ. Блѣдный, задумчивый, глубоко взволнованный, онъ смотрѣлъ вслѣдъ умчавшейся тройки.
   -- Гдѣ-то ты, Варя? Гдѣ?-- чуть слышно прошепталъ онъ, садясь на ступеньки крыльца.
   Страшно мучительное чувство тоски и тревоги охватило все его существо. Долининъ не зналъ, гдѣ она и что съ ней, но онъ ясно видѣлъ, что надъ его Варей виситъ большая, неминучая бѣда.
   Черезъ недѣлю, опять томимый жаждой, становой завернулъ мимоѣздомъ въ Долинину, потомъ опять. Наконецъ, "въ одно прекрасное утро" становой уѣхалъ въ городъ вмѣстѣ съ Долининымъ.
   Послѣ ихъ отъѣзда изъ Дымкова новый домъ "рендателей" стоить пустой, на глухо заколоченный.

Е. <П.> Карповъ.

"Русская Мысль", кн.IV--VII, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru