Lib.ru/Классика: Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович. Учитель жизни

УЧИТЕЛЬ ЖИЗНИ.

(Повѣсть).

I.

Отецъ Дениса, Петръ Чехловъ, былъ настоящій, коренной русскій купецъ, въ которомъ безпрестанно чередовались чувства грѣха и блудливости, страхъ передъ Богомъ и непреодолимое влеченіе къ озорству.

Жизнь его проходила среди торговыхъ плутней и купеческаго вѣроломства, -- тамъ онъ и нажился, ставши богатымъ лѣсопромышленникомъ; но, въ то же время, душа его въ нѣкоторые моменты полна была раскаянія за все содѣянное, а воображеніе безпрестанно рисовало ему ужасы ада. И всѣ эти чувства выражались въ немъ неукротимо, какъ у здоровеннаго дикаря. Мужчина онъ былъ огромный, съ краснымъ лицомъ, съ желѣзными нервами; крови въ немъ текло столько, что ея вполнѣ достаточно было бы для двухъ десятковъ департаментскихъ чиновниковъ. Когда онъ шагалъ по полу, тряслась мебель, дребезжала посуда въ шкафахъ и гнулся полъ; когда онъ снималъ съ себя верхнее платье и оставался въ одной рубахѣ-косовороткѣ, то она, казалось, вотъ сейчасъ треснетъ на его гигантскомъ тѣлѣ, какъ папиросная бумага. Говорилъ ли онъ, смѣялся ли, ѣлъ или спалъ,-- все это сопровождалось необычайными звуками. Завалившись послѣ обѣда спать, онъ оглашалъ домъ храпомъ и свистомъ, какой издаетъ паровикъ, когда выпускаетъ отработавшій паръ. Когда онъ просыпался и просилъ квасу, голосъ его походилъ на рычаніе льва. Отъ времени до времени онъ приглашалъ фельдшера и "пущалъ кровь",-- безъ этого ему и жить было бы нельзя. Но, однако, и послѣ кровопусканія здоровья его дѣвать было некуда. Зимой, бывало, напарившись въ банѣ до совершенной одури, онъ выбѣгалъ прямо на воздухъ и катался по снѣгу, и снѣгъ таялъ вокругъ него, какъ отъ раскаленной желѣзной печки. Въ молодые годы онъ неоднократно, въ день Крещенія, прыгалъ въ проруби, не изъ религіознаго рвенія, а ради торжества. Изъ этого можно сообразить, въ какой мѣрѣ выражались его чувства.

Ежегодно онъ ѣздилъ въ Нижній на ярмарку и ежегодно устраивалъ тамъ генеральный дебошъ... Играла музыка, порхали ночныя бабочки, лилось рѣкой вино. Но дальше что происходило, онъ уже обыкновенно не помнилъ. Только на утро, проснувшись, съ рычаньемъ, выходившимъ откуда-то изъ глубины утробы, онъ припоминалъ вчерашнее и сразу становился тихимъ и робкимъ.

-- Василій!...-- тихо звалъ онъ слугу.

Василій просовывалъ голову въ номеръ. А Петръ Чехловъ сконфуженно смотрѣлъ на него.

-- Никакъ я вчерась напугалъ тутъ васъ?

-- Да, ужь было дѣло, Петръ Иванычъ... Очень вы разгорячились,-- говорилъ слуга и съ укоризной смотрѣлъ на гиганта.

-- Переложилъ малость... Ну, да ладно, давай счетъ...-- робко, почти шепотомъ говорилъ Чехловъ.

-- Счетъ готовъ, извольте!

Слуга при этомъ вынималъ изъ боковаго кармана сюртука длинный листъ и, попрежнему, съ укоромъ смотрѣлъ. Петръ Чехловъ глядѣлъ на итогъ, въ которомъ красовались цифры 1,300 рублей.

-- Что ужь это больно много!-- возразилъ онъ, но робко и не поднимая глазъ.

-- Помилуйте, Петръ Иванычъ, даже еще мало-съ... Извольте сами припомнить: выловили всеё до чиста рыбу изъ акварія и велѣли сварить, а самый акварій расшибли... разъ?

Петръ Чехловъ со стыдомъ припомнилъ, что это дѣйствительно такъ и было.

-- А послѣ-того вы стали швырять бутылки въ канделябру и всѣ шесть лампъ съ пузырями окончательно перебили... два?

Петръ Чехловъ смутно припомнилъ, что и это было, и крякнулъ.

-- Впослѣдствіи времени, когда вы провожали барышень съ лѣстницы, перилы разломали... три?

-- Перилы? Перилы-то зачѣмъ?-- изумился самъ Чехловъ.

-- Да Богъ васъ знаетъ!

-- Да ты не врешь ли, братъ? Чтой-то ужь больно мудрено чугунныя перилы расшибить...-- пытался возражать Петръ Чехловъ, но слуга сурово взглянулъ на него.

-- Не вѣрите? А вы идите, да сами и поглядите, коли я вру! Были перилы и нѣту ихъ теперь!

И говоря это, слуга съ сердитымъ укоромъ смотрѣлъ на Петра Иваныча, а онъ сконфуженно смотрѣлъ на свои, еще необутыя ноги.

-- Ну, ужь ладно. Плачу.

-- То-то и есть... А вы говорите: врешь! Кабы вы сами изволили сообразить, что вы вчерась...

-- Да ужь ладно, ладно!

-- Апосля того занавѣси изгадили соусомъ изъ-подъ карася.

-- Ну, будетъ, будетъ! Чего раскудахтался? Говорю, плачу. На, получай!

При этихъ словахъ Петръ Чехловъ торопливо отсчитывалъ требуемую сумму съ надлежащею прибавкой слугѣ на чай и спѣшилъ выбраться изъ гостиницы. На лицѣ его выражались стыдъ и испугъ. Онъ радъ былъ, что деньгами развязался съ скандаломъ, но и послѣ расплаты за дебошъ долго не могъ успокоиться. Срамно было на душѣ; изъ глубины утробы отъ времени до времени выходили стонъ и рычанье.

-- Э-эхъ!-- рычалъ онъ, вспоминая, какъ валилъ перила.

Это-то ощущеніе срамоты и вызывало въ немъ другія, противуположныя чувства.

По нѣсколько разъ въ году бывали такіе дни.

Съ утра Петръ Чехловъ вставалъ какой-то тихій и грустный. Но всѣ домашніе уже знали, что на него нашло "божественное". Бога вспомнилъ. Дѣйствительно, не притрогиваясь къ чаю, онъ вдругъ говорилъ, ни къ кому не обращаясь:

-- Иконы надо подымать!

Изъ домашнихъ никто, конечно, не возражалъ ему.

-- Порѣшилъ я ныньче молебенъ съ водосвятіемъ... Припасите, что тутъ нужно, а я пойду подымать...

Въ домѣ тотчасъ начиналась суета, чистка, мытье. Петръ Чехловъ шелъ за священниками въ церковь. Когда въ церкви все было готово, онъ съ нѣкоторыми изъ домашнихъ поднималъ иконы и несъ ихъ по улицамъ. Самъ онъ благоговѣйно держалъ образъ Божіей матери. На лицѣ его было смиреніе и мольба; въ голосѣ его, вчера еще охрипшемъ отъ лая и божбы, теперь слышалось умиленіе. Этотъ гигантъ, вчера только разбойничавшій на лѣсной пристани, сегодня съ любовью и мольбой смотрѣлъ на ликъ Богоматери и дрожащимъ голосомъ пѣлъ: "Заступница усердная!" Чудовище, недавно еще разбивавшее трактиры, гроза прикащиковъ, злой отецъ, жестокій мужъ, въ собственномъ домѣ стоялъ на колѣняхъ передъ образомъ и со слезами на глазахъ умолялъ о прощеніи... Во все продолженіе молебна онъ вглядывался въ ликъ "Мати Бога вышняго", какъ бы стараясь въ Ея взорѣ уловить тѣнь прощенія себѣ, окаянному. И къ концу молебна онъ чувствовалъ, осязательно видѣлъ, что кроткіе, прекрасные глаза милостиво обращены на него и прощаютъ мерзкія его дѣла. Весь сіяющій, съ непокрытою головой, онъ несъ тогда образа обратно въ церковь, раздавалъ милостыню всѣмъ нищимъ и убогимъ, тысячи жертвовалъ на богоугодныя дѣла и становился мягокъ и добръ даже съ домашними. Дѣтей ласкалъ, какъ умѣлъ, прикащиковъ и дворню отпускалъ гулять, жену не называлъ "чертовой перешницей". И даже нѣсколько дней спустя послѣ этого онъ чувствовалъ на себѣ кроткіе взоры чуднаго образа, и сердце его было полно смиренія.

Но проходило время, жизнь шла своимъ чередомъ и Петръ Чехловъ становился прежнимъ. Такъ и шла колесомъ его жизнь: сначала озорство по базарамъ и ярмаркамъ, потомъ ощущеніе срама; вслѣдъ затѣмъ разбой на лѣсномъ дворѣ и ужасъ передъ Богомъ, Котораго онъ представлялъ не иначе, какъ въ видѣ безконечно огромнаго и грознаго Чехлова.

Дѣтскія впечатлѣнія Дениса всѣ сосредоточивались на отцѣ. Крупная фигура отца все заслоняла. Съ самаго ранняго дѣтства всѣ самыя сильныя чувства вызывалъ въ немъ отецъ. Иначе не могло и быть. Петръ Чехловъ и самъ по себѣ былъ крупнымъ лицомъ, а по сравненію съ домашними особенно выдѣлялся; при этомъ весь строй большаго дома сосредоточивался на немъ. Отецъ одинъ жилъ, а прочіе только помогали ему жить. Два старшіе брата Дениса были прикащиками отца; мать являлась лишь безмолвною исполнительницей воли хозяина. Такимъ образомъ, отецъ положилъ неизгладимые слѣды на душу Дениса и, самъ не зная того, сталъ безпощаднымъ воспитателемъ его.

Тѣмъ болѣе, что мальчикъ и наружностью вышелъ въ отца; тѣ же некрасивыя, но крупныя черты лица, та же большая голова, то же желѣзное здоровье. Только ростомъ Денисъ не вышелъ; большая голова его съ широкимъ лицомъ сидѣла на низкомъ туловищѣ, которое поддерживалось толстыми, короткими ногами. За это школьники прозвали его "полѣномъ дровъ". Но, получивъ много чертъ отъ отца, какъ себялюбіе, крутое сердце, способность къ рѣзкимъ реакціямъ, онъ много имѣлъ и своего. Такъ, Петръ Чехловъ былъ человѣкъ общительный, любившій толпу и базаръ, а Денисъ съ ранняго дѣтства поражалъ сосредоточенностью и склонностью къ одиночеству.

Эти черты современемъ еще болѣе въ немъ усилились. Въ семьѣ онъ занялъ исключительное положеніе. Дѣло въ томъ, что изъ всѣхъ троихъ сыновей онъ одинъ былъ отданъ въ гимназію. Явилось ли это вслѣдствіе обычнаго самодурства отца, или у послѣдняго съ Денисомъ связанъ былъ какой-нибудь особенный разсчетъ, только онъ непремѣнно желалъ сдѣлать изъ него "ученаго", какъ онъ называлъ всѣхъ людей, которые знаютъ нѣсколько больше грамоты. Два старшіе брата неотлучно находились при лѣсной торговлѣ, а Денисъ отданъ былъ въ гимназію. "Пущай будетъ докторомъ или мировымъ судьей",-- говорилъ отецъ.

-- Но ежели только ты, бестія эдакая, забудешь Бога и крестъ перестанешь носить, шкуру съ тебя спущу!-- добавлялъ онъ подъ пьяную руку, подзывая къ себѣ Дениса.

Такимъ образомъ, одиночествомъ поступленіемъ въ гимназію, стало неизбѣжно для Дениса. Еще до школы онъ предпочиталъ играть одинъ. Присутствіе дѣтей его возраста раздражало его; очень смирный вообще, онъ тогда становился злымъ, драчливымъ и буйнымъ. Съ поступленіемъ же въ гимназію онъ и отъ домашнихъ своихъ отдѣлился. Что у него осталось общаго съ ними? Отецъ едва умѣлъ нацарапать счетъ, сколько кому "атпущина бревинъ", а онъ уже съ перваго класса заучивалъ какія-то мудреныя слова, которыя дико звучали подъ сводами купеческаго дома. Приготовивъ уроки, онъ угрюмо слонялся по этимъ комнатамъ и не зналъ, куда себя дѣть. Чаще всего онъ забивался въ такой уголъ дома, куда рѣдко ступала человѣческая нога, и безконечно долго о чемъ-то думалъ. И сколько одинокому мальчику пришлось передумать наединѣ съ собой! Душа, оставленная въ одиночествѣ, дѣлается глубокой, но узкой; мысль, родившаяся въ пустынѣ и не встрѣтившая другой мысли, выростаетъ оригинальною, но некрасивою, какъ безобразный колючій кактусъ; сердце, оторванное отъ другихъ сердецъ, каменѣетъ. Жизнь мальчика все болѣе и болѣе обособлялась отъ другихъ жизней и душевное развитіе его все рѣзче выдѣлялось и переходило на особый путь.

Онъ сталъ исключительно наблюдателемъ всего окружающаго, а не участникомъ его. Отсюда его необыкновенно высокое мнѣніе о себѣ и сознаніе ничтожества всѣхъ, кого онъ видѣлъ. Наблюденія его были тонкія, слишкомъ тонкія для дѣтскаго возраста. Въ школѣ онъ не находилъ товарища, съ которымъ ему пріятно было бы вести дружескія отношенія; ласки онъ холодно отклонялъ. Школьники въ свою очередь платили ему жестокими насмѣшками. "Чехловъ! полѣно дровъ!" -- дразнили его безпрестанно и развивали эту кличку съ жестокимъ остроуміемъ мальчишекъ. Денисъ отъ этого устроумія становился еще холоднѣе къ товарищамъ.

Иногда онъ находилъ временныхъ друзей, благодаря подаркамъ въ видѣ карандашей или булокъ, которые онъ могъ покупать съ излишкомъ. Но недѣтская наблюдательность его очень скоро отравила его дружбу. Онъ замѣтилъ, что когда у него были булки, у него были друзья, а когда не было булокъ, и друзей не было. Изощренная наблюдательность его, конечно, не останавливалась на одномъ этомъ фактѣ, а распространялась на все, что онъ видѣлъ; умъ же его, работавшій одиноко, дѣлалъ соотвѣтствующіе выводы, дурные выводы о дурныхъ сторонахъ людей... Обыкновенно принято называть тонкимъ наблюдателемъ того человѣка, который способенъ подмѣчать самыя незначительныя дурныя черты другого человѣка; было бы, конечно, справедливѣе считать тонкимъ наблюдателемъ того, кто умѣетъ открыть въ самомъ дурномъ человѣкѣ крупицу чести и добра. Вся мысль маленькаго Дениса была направлена на перваго рода наблюденія, потому что онъ росъ одиноко, безъ капли любви и участія съ чьей-нибудь стороны.

Кто еще могъ бы его любить? И кого онъ любилъ бы? Отца -- ни въ какомъ случаѣ. Петръ Чехловъ былъ лѣсопромышленникомъ, купцомъ, отцомъ, хозяиномъ, но другомъ для дѣтей -- никогда. Денисъ его или боялся, когда онъ былъ дома, или забывалъ, когда тотъ уѣзжалъ. Единственные случая, когда мальчикъ могъ вести бесѣды съ отцомъ, падали на тѣ часы, когда послѣдній былъ пьянъ,-- не до чортиковъ пьянъ, потому что пьяный до чортиковъ отецъ все крошилъ и громилъ въ домѣ, а такъ, навеселѣ. Денисъ тогда много говорилъ съ отцомъ, хотя не переставалъ наблюдать за нимъ, чтобы при первомъ подозрительномъ движеніи его дать тягу.

Иногда у Дениса являлась потребность приласкаться къ матери, и онъ подходилъ и ласкался, но черезъ короткое время съ грустью отходилъ прочь. На его ласки мать отвѣчала: "Ты, можетъ, хочешь вареньица вишневаго? А то покушай, я тебѣ дамъ, пирожка съ визигой..." Несчастная женщина вѣчно чувствовала ужасъ жизни и, кромѣ ужаса, ничего не понимала, развѣ вотъ только жажду, да голодъ, да сонъ. Въ испуганномъ сердцѣ ея не было мѣста любви.

А у мальчика была страшная потребность въ этой любви. Часто на него находило такое состояніе, что онъ вдругъ начиналъ плакать безъ всякой причины, наединѣ съ собой. Никто его передъ тѣмъ не обидѣлъ, ничего не случилось, а онъ истерически рыдалъ. Нарыдавшись вдоволь, онъ нѣсколько дней ходилъ веселѣе, но потомъ его сердце опять начинало болѣть отъ невѣдомой тоски. Разъ въ такомъ состояніи онъ сталъ молиться и сразу почувствовалъ радость и восторгъ, какихъ онъ никогда не зналъ. Съ этого дня онъ часто сталъ молиться. Онъ уходилъ въ необитаемую комнату, куда никто не заглядывалъ, становился на колѣни передъ всѣми забытою, запыленною иконой, на которой не видать было изображенія, и, обливаясь слезами, молился ей. О чемъ онъ плакалъ и почему молился, онъ въ первое время не зналъ. Онъ только чувствовалъ, что когда постоитъ на пыльномъ полу полутемной комнаты, изъ оконъ которой виднѣлся только безлюдный дровяной дворъ, поплачетъ и помолится, тоска его проходитъ и онъ испытываетъ такое восторженное счастье, какого ни отъ чего другого онъ не испытывалъ.

Этотъ секретъ никому невѣдомаго счастья онъ открылъ, когда ему было одиннадцать лѣтъ. И долго онъ пользовался имъ, скрывая его отъ всѣхъ. Онъ молился вмѣстѣ съ другими передъ обѣдомъ и послѣ обѣда, въ церкви и на молебнахъ, но холодно и равнодушно. Наблюдая за другими, онъ видѣлъ, что и они въ это время молятся лѣниво, и не только лѣниво, но прямо-таки недобросовѣстно. Такъ, онъ подмѣтилъ, что многіе во время молитвы зѣваютъ до слезъ, прикрывая ротъ рукой, другіе клюютъ носомъ и если окончательно не дремлютъ, то только потому, что дьячокъ вдругъ иногда рѣзко закричитъ... А онъ зналъ секретъ чудной молитвы. И когда онъ наблюдалъ недобросовѣстность людей и вспоминалъ свой секретъ, сердце его наполнялось вдругъ гордою радостью. Онъ былъ убѣжденъ, что одинъ знаетъ тайну молитвы въ полутемной комнатѣ съ пыльнымъ поломъ, передъ темнымъ образомъ, на которомъ неизвѣстно что было изображено.

Но пришла пора, когда и эта радость была отнята у него. Вѣрнѣе, онъ самъ у себя отнялъ ее. Это случилось благодаря все той же его недѣтской наблюдательности. Каждый шагъ свой онъ обдумывалъ, каждую мысль свою разлагалъ, а затѣмъ наблюдалъ, какъ дѣлаютъ то же самое другіе люди и какъ они думаютъ о той же вещи... Задумался онъ о своемъ секретѣ. Зачѣмъ онъ молится?-- разъ спросилъ онъ себя, когда послѣ молитвы не почувствовалъ прежняго счастія. Сначала онъ ничего не могъ отвѣтить себѣ, но самый этотъ вопросъ заставилъ тоскливо сжаться его маленькое сердце. А много подумавъ надъ этимъ, онъ замѣтилъ въ себѣ много новыхъ вещей. Прежде всего, онъ увидѣлъ, что молится не для Бога, а для себя; когда онъ молится, то непремѣнно что-нибудь проситъ или благодаритъ за что-нибудь выпрошенное. А развѣ это не гадко?... Въ первомъ классѣ гимназіи онъ былъ одинъ изъ первыхъ учениковъ; только одинъ предметъ не давался ему -- математика. Онъ былъ такъ тупъ въ математикѣ, что даже "камчадалы" смѣялись надъ нимъ; учитель же, зная, что по другимъ предметамъ онъ учится въ первомъ ряду, усиленно нападалъ на него, пыталъ, мучилъ. "Чехловъ! вы опять урока не приготовили?" -- чуть не каждый день говорилъ онъ. Чехловъ урокъ готовилъ, но не зналъ и вралъ. "За лѣность я опять вамъ ставлю единицу. Садитесь!" -- говорилъ учитель. А сзади мальчуганы обыкновенно шептали риѳмы: "Чехловъ! полѣно дровъ!: Садись и не лѣнись!" Въ классѣ эта сцена обратилась въ привычку. Денисъ, обидчивый и самолюбивый, несказанно мучился. Наконецъ, измученный и оскорбленный, онъ однажды со слезами обратился за помощью къ Богу, знакомъ котораго была черная безъ яснаго образа икона въ пустой комнатѣ. Обливаясь обидными, измученными слезами, онъ молился о томъ, чтобы Богъ далъ ему способности къ ариѳметикѣ и чтобы его не мучилъ учитель и мальчишки. И на другой день учитель дѣйствительно въ первый разъ не издѣвался надъ нимъ и поставилъ ему четверку. Съ этого дня Денисъ каждый разъ наканунѣ урока ариѳметики молился, причемъ скромно просилъ себѣ хоть тройки. Потомъ онъ сталъ просить и другихъ вещей.

И вотъ теперь ему стало гадко отъ этого. Онъ думалъ и видѣлъ, что онъ любилъ не Бога, а себя, и молился не изъ любви къ Нему, а ради своей выгоды. Мучимый этими мыслями, онъ сталъ пытливо наблюдать за другими и убѣдился, что всѣ дѣлаютъ то же. Однажды онъ обратился за разъясненіемъ къ отцу.

Это было послѣ одного обѣда. Въ разсѣянности Денисъ забылъ помолиться на образа по окончаніи обѣда. Отецъ тотчасъ замѣтилъ это и сказалъ:

-- Эй, ты! емназистъ! что морду-то не перекрестишь?

Мальчикъ вздрогнулъ и сталъ креститься. Потомъ, когда отецъ остался одинъ, онъ подошелъ къ нему и, пытливо вглядываясь въ него, сказалъ:

-- Я всегда молюсь, тятенька... Только не знаю, какъ молиться...

-- Учи молитвы, коли не знаешь!-- отвѣтилъ отецъ.

-- А своими словами можно?

-- И своими можно. А по книжкѣ на что же лучше! Лучше, какъ сказано въ молитвенникѣ, ничего, братъ, не выдумаешь, -- возразилъ отецъ и широко зѣвнулъ.

-- А нельзя такъ, чтобы любить Бога, но не молиться?

-- Это какъ же такъ? Какъ же ты, дуракъ, не крестимши лба, Бога будешь любить?-- крикнулъ отецъ строго.

-- Тятенька, ты не бранись... Я только хочу спросить, зачѣмъ молятся Богу?... Не бранись, тятенька!-- сказалъ со слезами на глазахъ Денисъ, но съ прежнею пытливостью.

-- Какъ же ты этого не знаешь?-- мягче заговорилъ отецъ.-- Богъ все далъ, Онъ же, по своей волѣ, можетъ и взять все. По Его святой волѣ ты питаешься, одѣваешься, Онъ же можетъ и отнять у тебя хлѣбъ насущный. По Его волѣ ты родился, по Его же волѣ и волосъ съ головы твоей не упадетъ,-- говорилъ отецъ догматически.

-- Поэтому и молятся? Чтобы Онъ далъ хлѣбъ и все?-- спросилъ Денисъ.

-- Ни почему другому. И ежели Онъ далъ, то благодарить за милосердіе Его.

-- И бояться поэтому же?

-- И бояться.

-- А если не бояться?-- пытливо спросилъ Денисъ.

-- А не будешь бояться, такъ ты, мерзавецъ, угодишь въ адъ!-- сказалъ мрачно отецъ.

-- Значитъ, молиться надо, чтобы Богъ далъ хлѣбъ и чтобы не быть въ аду?

-- Молиться надо за все и на всякомъ мѣстѣ,-- сказалъ отецъ и опять широко зѣвнулъ.

-- Молиться -- это значитъ просить что-нибудь?-- продолжалъ допрашивать мальчикъ.

-- Завсегда проси,-- отвѣчалъ отецъ.

-- Для себя?

-- Не для одного себя. Молись за всѣхъ -- и за отца, родителя твоего, и за мать, родительницу, и за братцевъ...

-- Чтобы и вы не были въ аду?

-- Ну, братъ, довольно глупъ ты еще для такихъ разговоровъ! Иди-ка лучше, по добру по здорову, пока въ затылокъ тебѣ не влетѣло! И мнѣ надо отдохнуть малость!-- сказалъ отецъ, прервавъ бесѣду, и зѣвнулъ такъ, что затрепетали окна.

Денисъ угрюмо пошелъ прочь. Этотъ разговоръ не только не разрѣшилъ его сомнѣній, но еще болѣе смутилъ его. Онъ наблюдалъ за всѣми окружающими и убѣждался, что они не любятъ Бога и молятся только потому, что нуждаются въ чемъ-нибудь. Объ отцѣ онъ ничего не думалъ. Но мать онъ наблюдалъ. И видѣлъ, что иногда, когда отецъ приходилъ пьяный и начиналъ буянить, она съ ужасомъ стоитъ на колѣняхъ передъ иконой и молится, чтобы тятенька ее не побилъ. Старая нянька разъ молилась передъ иконой, потому что разбила глиняный тазъ, и просила, чтобы мамаша не ругала ее. Старый прикащикъ однажды сказалъ ему, что купилъ нечаянно гнилой лѣсъ и молилъ Бога, чтобы какъ-нибудь сбыть его съ рукъ; нарочно свѣчку поставилъ, чтобы сбыть его по хорошей цѣнѣ. И увѣренъ былъ, что Богъ поможетъ ему продать его...

-- Ты гадкій!-- закричалъ ему со злобой Денисъ и не хотѣлъ больше говорить съ нимъ.

Тяжкое сомнѣніе это сопровождало душу Дениса во весь отроческій возрастъ. Онъ продолжалъ въ извѣстные часы уходить въ таинственную комнату съ черною иконой и молился, попрежнему, горячо, со слезами. Но восторженной радости уже не было, потому что не было простоты. Онъ сталъ молиться не сердцемъ, а умомъ. Умъ разложилъ и эту тайну на мелкія части. Во время молитвы онъ наблюдалъ за собой, и не молился, а изучалъ, какъ надо молиться. Когда въ молитву вкрадывалась какая-нибудь просьба, онъ тотчасъ ловилъ себя на мѣстѣ преступленія, уличалъ и тутъ же просилъ Бога, чтобы Онъ простилъ его. Въ другое время онъ уличалъ себя, также на мѣстѣ преступленія, въ томъ, что слезы его нечестныя: ему совсѣмъ не хотѣлось плакать, а, между тѣмъ, онъ плакалъ, насильно выжимая воду изъ глазъ. И онъ принимался тутъ же молить о прощеніи этихъ нечестныхъ слезъ.

Въ концѣ концовъ, ѣдкій умъ мальчика растравилъ эти счастливыя минуты. Онъ сталъ спрашивать себя, зачѣмъ онъ проситъ Бога простить ему? Значитъ, онъ боится наказанія? А если бы на было наказанія, то онъ и не просилъ бы прощенія? Значитъ, и молится не изъ любви къ Богу, а изъ страха? На молитвѣ ничего на надо просить; что бы ни просилъ, всегда просишь для себя, для своей выгоды. Если даже просить, чтобы Богъ сдѣлалъ добрымъ,-- и это для себя.

Недюжинный умъ мальчика сталъ создавать сотни хитросплетеній, метафизически-тонкихъ и острыхъ, но въ конецъ растравляющихъ его простое религіозное чувство. Онъ улавливалъ безконечно малые моменты, изъ которыхъ состоитъ молитва его. Онъ, напримѣръ, наблюдалъ за своимъ шепотомъ молитвенныхъ словъ; слѣдилъ, насколько ему лѣнь кланяться; видѣлъ, какъ ему непріятно пачкать руки объ полъ, густо покрытый пылью, и обо всемъ этомъ тутъ же думалъ, а потомъ тотчасъ же думалъ о томъ, что думалъ.

Немудрено, что первые юношескіе годы его ознаменовались какимъ-то жестокосердіемъ, которое всюду онъ сталъ проявлять. Прежде всего, онъ пересталъ молиться. Оборвалось это сразу. Однажды къ нему зашелъ товарищъ. Не найдя его въ комнатахъ, онъ спросилъ у матери, гдѣ его можно найти. Та не знала, гдѣ, между прочимъ, велѣла заглянуть въ ту комнату, которая служила для Дениса храмомъ.

-- Онъ, можетъ, тамъ, погляди... Онъ любитъ тамъ сидѣть одинъ-одинёшенекъ. Иной разъ часъ сидитъ, два сидитъ, а зачѣмъ -- Богъ его знаетъ,-- сказала мать.

Товарищъ пошелъ въ указанную комнату, широко распахнулъ ея дверь и вдругъ въ полумракѣ замѣтилъ Дениса стоящимъ на колѣняхъ и что-то шепчущимъ, съ рукой, поднятой на молитву. Онъ улыбнулся. А Денисъ вскочилъ какъ ужаленный и весь красный. Ему такъ чего-то было стыдно, что онъ потомъ никогда не могъ безъ краски въ лицѣ вспомнить объ этой минутѣ.

Вотъ съ этого дня онъ больше ужь никогда не ходилъ въ таинственную комнату, гдѣ былъ его храмъ, и когда спустя нѣкоторое время комнату эту обратили въ умывальную, онъ не только не оскорбился этимъ кощунствомъ, но даже какъ будто радъ былъ. И потомъ онъ не только не молился, но сталъ смѣяться и надъ тѣми, кто молился. Когда кто-нибудь изъ товарищей въ церкви, куда ходили гимназисты, принимался усердно креститься и кланяться, Денисъ съ злобнымъ торжествомъ издѣвался надъ нимъ. Ему даже стыдно было за того, кого онъ видѣлъ молящимся; онъ смотрѣлъ на такого и думалъ: и зачѣмъ онъ выказываетъ себя смѣшнымъ?

Самъ Денисъ въ эти годы пуще всего боялся быть смѣшнымъ. Во избѣжаніе этого, онъ сталъ самъ смѣяться. Раньше угрюмый и безотвѣтный, онъ теперь сдѣлался злымъ шутникомъ и убѣдился, что его начали бояться. Въ обществѣ онъ сталъ озорнымъ и драчливымъ, и изъ оскорбляемаго превратился въ оскорбителя. Онъ убѣдился опытнымъ путемъ, что всегда слѣдуетъ кулакъ держать наготовѣ, тогда будутъ уважать, и при первой надобности подставлять его къ носу оскорбителя, тогда будутъ любить. Занимался уроками онъ въ это время плохо, отличался неисправимою лѣностью. Впрочемъ, его переводили изъ класса въ классъ, ибо онъ никогда не отказывался отвѣчать урокъ, смѣло фантазируя свои отвѣты; каждый учитель, конечно, видѣлъ, что Чехловъ, вмѣсто отвѣта, храбро вретъ, но -- такова сила смѣлости -- ни одинъ изъ нихъ не рѣшался водружать ему колъ. Былъ, однако, одинъ предметъ, надъ которымъ въ это время Денисъ работалъ сознательно и съ увлеченіемъ, это -- языкъ. Онъ сталъ читать много книгъ, какія только попадались, больше всего романы, и учился выражаться, какъ выражаются герои. Искусство говорить далось ему. Въ шестомъ классѣ онъ уже такъ красиво говорилъ, что изумлялъ не однихъ товарищей. Сначала это было книжное краснобайство, но подъ вліяніемъ неумолкающаго ума языкъ его сталъ оригинальнымъ и гибкимъ, какъ вся его натура. Тѣмъ не менѣе, онъ пока не находилъ приложенія для своего искусства, а только щеголялъ имъ, самъ прислушиваясь къ словамъ своимъ. Во всемъ прочемъ онъ оставался лѣнтяемъ и ко всякой книгѣ, за исключеніемъ необязательныхъ, питалъ непреодолимое отвращеніе.

Въ седьмомъ и восьмомъ классѣ онъ нерѣдко и въ классъ не являлся. Выходя утромъ изъ дома, онъ показывалъ всѣ видимости, что идетъ въ гимназію, но на самомъ дѣлѣ отправлялся шататься по городу. Посѣщалъ базары, слонялся въ уличной толпѣ или уходилъ на пристань рѣки и тамъ по цѣлымъ часамъ смотрѣлъ, какъ уходятъ и приходятъ пароходы, какъ ихъ грузятъ, какъ пассажиры съѣзжаются. Словомъ, въ эти два года онъ сталъ записнымъ повѣсой и только опытный наблюдатель могъ бы открыть въ немъ присутствіе недюжиннаго человѣка.

Аттестата зрѣлости онъ, разумѣется, не получилъ -- провалился по всѣмъ предметамъ. Какъ это отразилось бы на его самолюбивой натурѣ при обыкновенныхъ условіяхъ -- трудно сказать, но въ это время въ его жизни совершилось событіе, затушевавшее его неудачу. Въ тѣ дни, когда онъ держалъ экзамены, внезапно, отъ удара, умеръ его отецъ. Въ семьѣ поднялся переполохъ, въ которомъ про Дениса всѣ забыли; такъ что когда онъ шелъ домой съ послѣдняго экзамена, онъ зналъ, что дома никто не полюбопытствуетъ, какъ его дѣла. Мать ходила потерянною и не знала, плакать ли ей о смерти "самого", или радоваться; старшіе братья приводили въ извѣстность дѣла отца и спорили о наслѣдствѣ. Денисъ во всемъ этомъ просто чувствовалъ себя лишнимъ, окончательно забытымъ и предоставленнымъ самому себѣ.

Все это лѣто онъ провелъ на улицѣ, по увеселительнымъ мѣстамъ и рѣдко показывался домой. Онъ немного безпокоился насчетъ своей доли въ наслѣдствѣ, но ему лѣнь было спорить съ братьями, лѣнь и отчасти гадко. Поэтому онъ ни разу не справился у братьевъ, какъ они намѣрены съ нимъ поступить. Братья сами вспомнили о немъ и, въ виду его явной оторванности отъ всей семьи, предложили немедленно же выдѣлить его. Назначенная ему сумма была такъ заманчива, что онъ и не подумалъ спросить, дѣйствительно ли это его доля. Онъ просто согласился на все. Деньги его положены были въ банкъ, а до совершеннолѣтія его мать назначили опекуншей.

-- И больше ты къ намъ не имѣй никакихъ касательствъ!-- сказали ему послѣ того братья.

-- Зачѣмъ же!-- возразилъ презрительно Денисъ, не любившій своихъ братьевъ.

-- Ну, то-то же!... Возьми -- и больше ничего.

На этомъ Денисъ и покончилъ съ своею семьей, бывшею все время чужой для него, а послѣ смерти отца, который механическою силой держалъ ее вмѣстѣ, стала совсѣмъ тягостной. Осенью онъ простился съ матерью и братьями и уѣхалъ въ одинъ изъ университетовъ, чтобы поступить вольнослушателемъ. Черезъ годъ онъ сдѣлался совершеннолѣтнимъ и окончательно освободился. Деньги онъ положилъ въ частный банкъ, гдѣ ему легче было имѣть текущій счетъ и гдѣ проценты были вдвое больше.

Въ университетѣ, однако, продолжалось его одиночество, хотя по внѣшности онъ не выдѣлялся изъ остальной молодежи. Занимался онъ такъ же плохо, какъ и въ гимназіи; не было предмета, который бы интересовалъ его. Наука была чужда складу его ума, и ея истины не казались ему ни великими, ни любопытными. Лекціи онъ слушалъ съ величайшею скукой.

Внѣ ученической жизни онъ оставался повѣсой. На него въ это время напала страсть щегольства. Онъ тщательно подбиралъ фасоны и цвѣта платья, чтобы добиться гармоніи въ своей негармонической фигурѣ; но дальше текущей моды изобрѣтательность его здѣсь не пошла. Штаны онъ носилъ самые узкіе, сапоги востроносые; сиреневыя перчатки и трость съ собачьей мордой довершали его костюмъ. И скоро это ему показалось пошлымъ и смѣшнымъ. Думая объ этомъ, онъ убѣдился, что страсть украшать свою наружность всегда оканчивается пошлымъ подражаніемъ; одни желаютъ только одѣваться такъ, "какъ всѣ", другіе стараются отличиться и превзойти всѣхъ великолѣпіемъ; но ни тѣмъ, ни другимъ никогда не удается выполнить свои желанія; первые всегда находятъ людей, туалетъ которыхъ лучше ихъ; вторые никогда не находятъ людей, которые одѣвались бы хуже ихъ. Однажды Чехловъ пытливо взглянулъ на себя въ зеркало и, къ ужасу своему, увидѣлъ, что онъ поразительно похожъ на всѣхъ и каждаго, что фигура его стала безличною и ничтожною.

Кстати сказать, въ это время онъ обдумалъ много тѣхъ мелочей, изъ которыхъ слагается жизнь, и открылъ множество пошлостей, незамѣтныхъ для обыкновенныхъ людей. При этомъ съ жизнью каждаго наблюдаемаго имъ человѣка онъ поступалъ такъ, какъ ребенокъ обращается съ куклой,-- отрывалъ съ головы приклеенные волосы, стиралъ пальцемъ нарисованные глаза, отламывалъ пришитые носъ и уши и самую кукольную голову, и въ основѣ всего этого находилъ безформенную и безобразную тряпицу, набитую соромъ. Въ основаніи каждой жизни онъ неизмѣнно открывалъ пошлую глупость или совершенную безсмыслицу.

Нѣсколько разъ онъ пробовалъ сойтись ближе съ товарищами-студентами и началъ было ходить на вечеринки и сходки. Но онъ не нашелъ для себя здѣсь ничего, чѣмъ бы можно было увлечься, что полюбить и чему отдать себя. Прежде всего, ядовитая мысль его отравила простоту юношескихъ отношеній и чувствъ, которыми одушевлялись товарищи; ни въ одномъ юношѣ онъ не замѣтилъ истинной жажды вѣры, -- кровь бушуетъ, а разумъ молчитъ. И это еще лучшіе. Въ большинствѣ же онъ открывалъ явную неискренность. Молча наблюдая, онъ старался угадать будущее каждаго: вотъ этотъ, такъ горячо говорящій о братствѣ, завтра, навѣрное, предастъ... а этотъ, съ такимъ гордымъ взглядомъ проповѣдующій о непримиреніи со зломъ, черезъ нѣкоторое время будетъ купленъ за копѣйку... а вотъ этотъ, глядящій такими наивными голубыми глазами, непремѣнно будетъ прокуроромъ... Онъ смотрѣлъ на каждаго, думалъ и предсказывалъ, кого какая ждетъ судьба въ будущемъ и по какимъ ямамъ разсядутся всѣ эти молодые, чистые, взволнованные.

Во-вторыхъ, Денисъ просто не понималъ, о чемъ, въ сущности, говорятъ. Если бы кто-нибудь заговорилъ о себѣ и о томъ, что лежитъ у него на душѣ, это было бы понятно; но здѣсь думали и говорили обо всемъ, кромѣ себя самихъ. Денисъ, вѣчно занятый наблюденіями надъ глубиной собственной души, чувствовалъ себя чужимъ при разсужденіяхъ о какомъ-то "народѣ" (тогда какъ онъ думалъ только о человѣкѣ), о какихъ-то "общественныхъ задачахъ",-- для него всѣ такія вещи казалисьне только далекими и невозможными, но онѣ просто не существовали для него. Вотъ если бы изучить человѣка, т.-е. себя, спуститься на дно своей души и посмотрѣть эти глубокія, подводныя тайны, это онъ понялъ бы и въ дѣлѣ такой огромной важности принялъ бы живое участіе. Здѣсь же ему скучно было и горячія юношескія рѣчи еще большій холодъ нагоняли на него. Онъ пересталъ ходить на вечеринки.

Среди этого холода прошла вся его юность. Онъ не находилъ, кого и что любить.

Въ этомъ возрастѣ люди увлекаются впервые любовью къ женщинѣ, но онъ и здѣсь остался только въ роли сосредоточеннаго на себѣ наблюдателя. Ни одна женщина не могла увлечь его или, вѣрнѣе, его собственное самолюбіе не было удовлетворено ни одною изъ нихъ; а тѣ, съ которыми онъ знакомился, принадлежали къ подонкамъ "женскаго сословія", изъ чего онъ вывелъ заключеніе, что, въ сущности, всѣ женщины одинаковы.

И къ чему только ни прикасался онъ, все оказывалось пустымъ или отвратительнымъ. Были минуты, когда онъ съ наслажденіемъ, въ мельчайшихъ подробностяхъ разрабатывалъ картину смерти. Самоубійство было несвойственно его коренастой, здоровой натурѣ; по всей вѣроятности, рука его никогда не поднялась бы на самоуничтоженіе, именно потому, что и эта мускулистая рука, и и все это здоровое тѣло любили жизнь и отказались бы повиноваться душѣ. Тѣмъ не менѣе, умъ его съ мельчайшими подробностями изучалъ и наблюдалъ смерть,-- это было вродѣ того эстетическаго наслажденія, которое испытываютъ многіе, наблюдая на сценѣ кровавыя убійства.

Въ такомъ-то состояніи застало его вѣяніе одного нравственнаго ученія. Онъ его принялъ съ величайшею поспѣшностью, какъ будто это было его собственное, имъ самимъ созданное. Удивительное впечатлѣніе произвело оно на него! Онъ почувствовалъ себя такъ же, какъ человѣкъ, который, идя темною, беззвѣздною ночью по незнакомому мѣсту и ощущая невольный ужасъ посреди этого мрака, вдругъ поднимаетъ изъ-подъ ногъ палку; повидимому, ничего не случилось -- та же беззвѣздная ночь, то же незнакомое мѣсто, то же зловѣщее молчаніе кругомъ, а, между тѣмъ, сжимая въ рукѣ поднятую палку, человѣкъ чувствуетъ внезапный приливъ бодрости и сердце его перестаетъ дрожать невольнымъ ночнымъ ужасомъ. Усвоивъ ученіе, Чехловъ сразу почувствовалъ въ себѣ небывалое мужество, увѣренность и силу; самъ признавая себя до этой минуты повѣсой, никому ненужнымъ и ничего незнающимъ, онъ вдругъ успокоился и гордо осмотрѣлся кругомъ... Ученіе не явилось для него въ видѣ солнечнаго луча, освѣтившаго ночь, и не сдѣлало его умственно богаче; читая и обдумывая его, онъ не испытывалъ ни восторга, даваемаго истиной, ни любви, доставляемой милымъ, дорогимъ предметомъ,-- нѣтъ, онъ почувствовалъ въ себѣ только приливъ самоувѣренности и безстрашія передъ жизнью, которая была до сихъ поръ темна и холодна; такою она и послѣ того осталась у него, только теперь онъ запасся на всякій случай крѣпкимъ, внушительнымъ оружіемъ.

А любви, попрежнему, не знало его сердце.

II.

Съ полей только что сошелъ снѣгъ. Въ оврагѣ, рядомъ съ домомъ Хординыхъ, бушевала рѣчонка весеннимъ шумомъ. Отъ блѣднаго неба, по которому плыли бѣлесоватыя тучки, вѣяло холодомъ; солнце, казалось, смотрѣло куда-то мимо, въ безпредѣльную даль, и только изрѣдка, нехотя, бросало равнодушные взгляды на землю. И земля лежала безцвѣтною и скучною. Повсюду на ней виднѣлись только сѣрыя краски; голый лѣсъ безъ листьевъ, голыя поля съ бурою травой, рыжія пашни,-- все это сливалось въ одно безпредѣльно-хмурое пространство, въ которомъ взору не на чѣмъ остановиться.

Но Александра Яковлевна даже и въ такомъ видѣ любила природу. Когда мужъ и Буреевъ ушли съ собакой на охоту, а по хозяйству сдѣланы были всѣ распоряженія, она одѣлась въ теплое пальто и вышла изъ дому. Не любила она только гулять по торнымъ дорогамъ; поэтому, минуя усадьбу и ея окрестности, она прямо пошла по краю оврага, чтобы добраться до глухой, дикой мѣстности, прозванной "разбойничьимъ гнѣздомъ".

Тамъ правильный лѣсъ съ стройными деревьями, который тянулся вдоль всего оврага, вдругъ переходилъ въ невообразимую путаницу разнообразныхъ породъ, плотно переплетающихся и давившихъ другъ друга; оврагъ вдругъ развѣтвлялся на нѣсколько глубокихъ и узкихъ корридоровъ, мѣстами причудливо изрытыхъ и голыхъ, мѣстами заросшихъ густою чащей лѣса; тамъ одни деревья поломаны были бурей, а другія въ безпорядкѣ валялись, загораживая своими трупами путь, третьи, росшія по откосамъ, торчали вершинами не кверху, какъ обыкновенно, а книзу, протягивая свои вѣтви до самаго дна овраговъ; съ лужаекъ, залитыхъ солнцемъ, тамъ внезапно можно было попасть въ темную яму, гдѣ пахнетъ затхлостью, какъ въ подземельи; въ тихую погоду тамъ стояла зловѣщая тишина, во время дождя -- оглушительный ревъ бѣгущей воды; а лишь только начинался вѣтеръ -- по всѣмъ темнымъ корридорамъ этого мѣста поднимался свистъ и вой. Для хозяина это было проклятое мѣсто, которымъ не только нельзя было воспользоваться, но къ которому и подступиться-то трудно; проклятымъ это мѣсто слыло и у мужиковъ, которые говорили, что тамъ онъ бросаетъ въ прохожихъ пнями... А попросту говоря, это заброшенное прежними владѣльцами мѣсто одичало и сдѣлалось своеобразно красивымъ.

Туда и направилась Александра Яковлевна. По дорогѣ она дѣлала букетъ изъ фіолетовыхъ анемонъ, единственныхъ пока цвѣтовъ, которые цѣлыми семьями ютились по солнечнымъ лужайкамъ среди прошлогодней травы, или срывала древесныя почки и вдыхала въ себя ихъ рѣзкій ароматъ. Больше ничего не было вокругъ; насѣкомые еще не жужжали; изрѣдка выпорхнетъ изъ-подъ куста какая-нибудь пташка и молча юркнетъ въ другой кустъ. Лѣсъ стоялъ мертвый; покрытая темнымъ ковромъ прошлогодней травы земля не ожила еще. Александра Яковлевна скорымъ шагомъ прошла перелѣски и скоро очутилась въ любимомъ своемъ "разбойничьемъ гнѣздѣ". Выбравъ сухую лужайку, расположенную на раздѣлѣ двухъ овраговъ, она сѣла и съ наслажденіемъ прислушивалась къ разнообразнымъ звукамъ, раздававшимся кругомъ.

Картина мгновенно здѣсь измѣнялась. "Проклятое мѣсто" шумно праздновало возвращеніе весны и оглашало воздухъ сотнями живыхъ звуковъ; въ то время, какъ окрестные лѣса и поля мрачно еще молчали, какъ бы обдумывая какую-то мрачную задачу, предстоящую на страдное лѣто, это дикое мѣсто праздновало буйный и веселый пиръ. На днѣ разсѣлинъ гремѣли водопады и журчали ручьи; лѣсъ шелестѣлъ, распространяя вокругъ себя волны аромата распускающихся листьевъ; въ заросляхъ его то и дѣла раздавался какой-то трескъ; повсюду шныряли птицы, озабоченныя и, въ то же время, веселыя. Въ воздухѣ уже слышалось жужжанье мошекъ и комаровъ; муравьи хлопотали вокругъ своихъ городовъ, ремонтируя ихъ послѣ разрушительной зимы. Но надъ всѣмъ этимъ царилъ неопредѣленный гулъ, который нельзя было выдѣлить въ отчетливый звукъ, но который покрывалъ собою всѣ другіе звуки, какъ воздухъ покрываетъ собою всѣ предметы, это -- эхо всего здѣсь звучащаго и отражаемаго крутыми стѣнами овраговъ.

Александра Яковлевна любила это мѣсто, въ особенности въ тѣ дни, когда жизнь усадьбы ужь слишкомъ давила ее уныніемъ. Она приходила сюда и раздумывалась о своей жизни подъ шумъ дикаго мѣста, которое однимъ своимъ дикимъ видомъ смягчало ея расходившіеся нервы. Такъ случилось и теперь. Усѣвшись на свѣтлой, теплой лужайкѣ, она съ улыбкой вслушивалась въ разнообразные звуки, которые раздавались около нея, и безъ горечи думала о вещахъ, въ другомъ мѣстѣ вызывавшихъ въ ней тяжелое раздраженіе. Вотъ уже болѣе трехъ лѣтъ, какъ они съ мужемъ живутъ здѣсь, но она до сихъ поръ никакъ не можетъ понять, зачѣмъ именно здѣсь, а не въ другомъ мѣстѣ... Ежедневно въ продолженіе этихъ трехъ лѣтъ она просыпалась утромъ съ надеждой на что-то новое, которое ныньче, вотъ въ этотъ наступающій день придетъ; но день проходилъ въ самыхъ обыкновенныхъ житейскихъ дѣлахъ, а ничего новаго не совершалось. Это новое, эта перемѣна жизни не рисовалась ей въ какой-нибудь опредѣленной формѣ; это была не мысль и не чувство, а какое-то смутное ощущеніе, которое не имѣло ни основаній, ни опредѣленнаго конца. Но, странное дѣло, только благодаря этому неосновательному ожиданію какой-то перемѣны въ своей жизни, она и могла прожить три темныхъ года. Безъ ожиданія этой смутной перемѣны она бы, вѣроятно, и жить не могла.

Но, призывая смутное будущее, она всѣми силами отталкивала отъ себя настоящее, текущее, потому что оно было невыносимо. Каждый вчерашній день непремѣнно оскорблялъ одно изъ ея вѣрованій, издѣвался надъ ея честностью; каждый прошедшій день терзалъ ея душу и сердце. Сначала она закрывала глаза на все происходящее и пыталась забыть обиды, но этихъ обидъ стало такъ много совершаться и онѣ такъ исполосовали ея душу, что она больше, не въ силахъ была хоронить ихъ въ себѣ. Она безпрестанно обдумывала ихъ, сознательно встрѣчала, и въ этой сознательности было единственное ея утѣшеніе. Она сознавала оскорбленія и всѣ непріятности жизни и довольна была, что хоть сознаетъ. Но не знала, какъ избавиться отъ нихъ.

Сейчасъ, сидя на лужайкѣ передъ живописнымъ "разбойничьимъ гнѣздомъ", она также думала о нихъ и сознавала. Взоръ ея блуждалъ по сторонамъ, слухъ воспринималъ всѣ звуки буйнаго мѣста, широко праздновавшаго рожденіе весны, но на ряду съ ощущеніями этого чуднаго уголка она мысленно работала надъ разборомъ своей жизни. Какая странная жизнь! Говорить одно, а дѣлать обратное, мыслить честно, а поступать подло, мысленно бороться со всякою неправдой, а въ своей жизни собственными руками поддерживать эту неправду, думать обо всемъ на свѣтѣ и не умѣть собственную жизнь устроить безупречно, носить въ душѣ золото и топтать его, въ грязь своими же собственными ногами, возмущаться безчеловѣчною жестокостью, которая гдѣ-то тамъ, далеко, совершена, и хладнокровно присутствовать при безчеловѣчныхъ сценахъ... Неужели это со всѣми такъ? Какъ это происходитъ, что, зная отлично, какъ устроить жизнь милліоновъ, не умѣть свою собственную жизнь облагородить?...

Вдругъ гдѣ-то близко въ глубинѣ одного изъ овраговъ раздался ружейный выстрѣлъ и эхомъ пронесся по всему "разбойничьему гнѣзду"; вслѣдъ затѣмъ послышалось характерное тявканье собаки, которая увѣрена въ близкомъ присутствіи птицы, но никакъ не можетъ отыскать ея засаду; потомъ послышались голоса.

Александра Яковлевна поспѣшно встала и оглядывалась вокругъ съ нахмуреннымъ лицомъ. "Неужели онъ сюда зашелъ охотиться?" -- подумала она, и когда среди шума уловила знакомый голосъ, то быстро пошла въ обратную отъ мѣста выстрѣла сторону. Здѣсь ей непріятно было встрѣчаться съ мужемъ; почему, она не спрашивала себя, но только торопилась уйти.

И, быстро удаляясь отъ "разбойничьяго гнѣзда", она задумалась о мужѣ; мысли ея исключительно стали вертѣться около него. Онъ былъ заколдованнымъ кругомъ для нея; о чемъ бы она ни задумалась, непремѣнно кончитъ мужемъ. И тогда въ душѣ ея поднимаются мысли одна другой тяжелѣе. Даже наружность его стала вызывать въ ней непріятныя мысли, хотя еще недавно она съ негодованіемъ отвергла бы обвиненіе въ пристрастіи къ наружной красотѣ... Онъ облысѣлъ еще больше, хотя такой молодой, а на лицѣ "го появилась какая-то плоская сытость, щеки отдулись, губы стали краснѣе и жирнѣе...все его лицо стало плоскимъ... Знаете, наружность человѣка много говоритъ! Если внутри человѣка бьются живыя струи мысли, чувства, фантазіи, это сейчасъ же отражается на формѣ его лица; когда же все это почему-либо умираетъ, измѣняется мгновенно и форма лица, точно огурецъ, внутренность котораго окисла и сгнила, лицо дѣлается плоскимъ. Это неизбѣжно. Отъ всей души я посовѣтывала бы всѣмъ дамамъ и мужчинамъ, желающимъ казаться красивыми, больше размышлять, больше учиться и больше изучать свои мысли,-- это самое вѣрное средство сохранить красоту носа, щекъ, глазъ и ушей до глубокой старости... Посмотрите, какимъ благороднымъ дѣлается лицо самаго безобразнаго человѣка, внутри котораго появилось острое страданіе за другаго человѣка...

Но былъ ли когда-нибудь онъ благороденъ?-- вдругъ перебила Александра Яковлевна свои веселыя мысли и блѣдное лицо ея вдругъ вспыхнуло.-- Нѣтъ, это невозможно!... Вѣдь, онъ поѣхалъ же за ней добровольно, когда ее везли на дальній Востокъ, и жилъ тамъ, добровольно подвергая себя всѣмъ тяжестямъ подневольной жизни? И она любила его.

Солнце было уже за полдень, но отъ блѣдныхъ лучей было холодно. Удалившись на полверсты отъ "разбойничьяго гнѣзда", Александра Яковлевна пошла тихо; кругомъ опять стоялъ мертвый лѣсъ и сѣрыя, скучныя поля. Она продолжала раздумывать о томъ же. Но по мѣрѣ того, какъ шаги уводили ее дальше отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ раздавались выстрѣлы мужа, мысль о немъ становилась мягче; за то она незамѣтно переходила къ себѣ, къ своей частной жизни... Ей вдругъ стало неловко за свои жалобы и нытье. И жалобы, и нытье ей, правда, одной только были извѣстны; это были жалобы внутреннія, про себя. Но это немного лучше. Въ сущности, всѣ ея размышленія заключались только въ нытьѣ и жалобахъ.

Эта мысль впервые сейчасъ пришла ей въ голову и очень поразила ее. Ей вдругъ стало стыдно за себя... Жалобы и стоны -- вѣдь, это признакъ нищенской, попрошайской натуры! Ей всегда были противны люди, которые вѣчно на что-нибудь жалуются; то нѣтъ у нихъ "настоящаго дѣла", "по душѣ", то "окружающее общество" дрянно... И ноютъ, и ноютъ безъ конца! Жалобы обращаются у этихъ попрошаекъ въ привычку, и они такъ же легко ноютъ, какъ легко нищій выжимаетъ слезы у себя. Но это недурная профессія,-- попрошайки съ аппетитомъ кушаютъ и пьютъ, и вообще устраиваются недурно, во всякомъ случаѣ, неизмѣримо лучше, нежели тѣ, которые мечутся въ разныя стороны... Мало того, исподволь и подъ шумокъ, потихоньку и незамѣтно, они начинаютъ обвинять не себя, не свою попрошайскую натуру, а все окружающее...

Александра Яковлевна на минуту даже остановилась и съ краской въ лицѣ машинально посмотрѣла на кучку голыхъ березъ, которыя тихо скрипѣли сухими вѣтвями. Потомъ она торопливо пошла домой, но съ тою же краской въ лицѣ, какъ будто ее открыто, въ присутствіи честныхъ людей, обвинили въ скверномъ поступкѣ. И ускоряя шаги, не разбирая дороги, черезъ кусты, по прошлогоднему бурьяну, который трещалъ подъ ея ногами, она шла къ дому и горячо оправдывалась въ взведенномъ на нее обвиненіи, словно тѣ же честные люди продолжали неотступно идти за ней и настойчиво ждали этихъ опроверженій.

Нѣтъ, не все же она ныла и не всегда жаловалась. Возвратившись съ мужемъ изъ дальнихъ мѣстъ (куда попала собственно она, а не мужъ, который только ради любви къ ней поѣхалъ туда), она не только не жаловалась, но, напротивъ, всѣхъ удивляла своимъ бодрымъ весельемъ и жизнерадостностью. Все ей тогда казалось новымъ, чистымъ, и люди, встрѣчающіеся съ ней, внушали ей одну только любовь. Она чувствовала въ себѣ столько силы, что готова была терпѣть въ тысячу разъ большую нужду, чѣмъ та, какую они выносили. Мужъ долго не могъ пристроиться, но это ей было ни почемъ. Она сама исполняла всѣ грязныя и тяжелыя работы, въ то же время, не переставая слѣдить за всею текущею жизнью и мыслью. Но вдругъ все это измѣнилось. Мужъ взялъ мѣсто управляющаго имѣніемъ и все пошло скверно. Быть можетъ, ей тогда надо было рѣзче и грубѣе выразить свое неодобреніе этому шагу мужа; быть можетъ, въ крайнемъ случаѣ ей наотрѣзъ надо было бы отказаться слѣдовать за нимъ, и, быть можетъ, она виновата въ томъ, что слишкомъ неопредѣленно убѣждала его со всѣхъ сторонъ обдумать положеніе. Но иначе тогда и не могла говорить. Вопервыхъ, всѣ мысли ея о будущемъ были радужныя, а потомъ... тогда у ней былъ Андрюша.

Лишь только Александра Яковлевна мысленно произнесла это волшебное имя, какъ кровь вся отхлынула отъ ея лица, она внезапно присѣла подъ первое дерево, какъ будто кто ударилъ ее, и испуганными глазами смотрѣла поперемѣнно на этотъ голый съ сухими вѣтвями лѣсъ, на эти сѣрыя поля, на это бѣлесоватое, холодное небо, по которому тихо плыли холодныя облака, словно она надѣялась отыскать вокругъ себя помощь и защитить свою беззащитную душу противъ внезапнаго, вѣроломнаго удара. Потомъ по лицу ея прошла судорога, и слезы потекли по щекамъ.

Въ Андрюшу, въ продолженіе его жизни, она вложила все сердце и всѣ свои помыслы. Это былъ удивительный мальчикъ, съ золотистыми волосами и съ большими сѣрыми глазами, въ которые мать всегда съ волненіемъ смотрѣла и не могла насмотрѣться. На второмъ году онъ обнаружилъ уже необыкновенныя способности, поражавшія всѣхъ постороннихъ, а въ три года мать съ нимъ была какъ съ взрослымъ товарищемъ; днемъ они гуляли, разговаривая о всѣхъ встрѣчныхъ предметахъ, играли и разсказывали другъ другу импровизированные сказки и разсказы, а ночью, обнявшись, они всегда вмѣстѣ спали. Воспитаніе его наполнило все ея время и заняло всѣ ея силы, причемъ, страстно слѣдя за каждымъ шагомъ ребенка, она, въ то же время, зорко слѣдила за собою и преслѣдовала въ себѣ малѣйшую неправду, а когда она убѣдилась, что, несмотря на свое званіе образованной женщины, она ничего не знаетъ, въ ней открылась неутомимая жажда познанія. Никогда она такъ много не училась и не мыслила, какъ въ это время, и никогда она не была чище и справедливѣе, какъ въ продолженіе этой: глубокой любви.

Только въ одномъ она не могла сладить съ собою: когда посторонніе, при первомъ знакомствѣ съ ребенкомъ, поражались его свѣтлымъ умомъ, она вся вспыхивала отъ гордой радости. И эта гордость неизмѣнно присутствовала въ ней, смотрѣла ли она долгимъ взглядомъ въ большіе глаза ребенка, слѣдила ли за его рѣзвою игрой, сравнивала ли его съ другими дѣтьми. Въ будущемъ ей рисовался свѣтлый геній, который дастъ міру свою великую истину, и эта тайная мысль наполняла ея сердце почти религіознымъ восторгомъ. Посторонніе люди, удивлявшіеся острому мышленію мальчика и его нѣжному сердцу, качали головой и предостерегали мать, чтобы она не торопилась развивать ребенка. Она гордо отвѣчала, что ей не къ чему развивать его преднамѣренно.

-- Я никогда не толкаю его впередъ, онъ самъ меня ведетъ куда-то... Мнѣ нельзя даже задавать ему свои вопросы, я едва поспѣваю отвѣчать на его... И мнѣ кажется иногда, что не я его учу, а онъ меня...

Посторонніе не вѣрили; но въ ея словахъ заключалась большая правда, чѣмъ это принято думать. Мать едва успѣвала отвѣчать на вопросы сына, а предостереженія постороннихъ просто казались ей смѣшными и шаблонными. Несравненно большее впечатлѣніе производили на нее слова простыхъ, темныхъ людей, которые по простотѣ своей души не считали нужнымъ скрывать свои мнѣнія о необыкновенномъ ребенкѣ.

-- Господи Боже мой! И откуда можетъ родиться такая умница?-- говаривала одна старуха и съ умиленіемъ смотрѣла на свѣтлый образъ мальчика.

Александра Яковлевна гордо оглядывала маленькую фигурку.

-- Милый дѣтушка! Только не жилецъ на Божьемъ свѣтѣ!-- прибавляла старуха.

-- Что ты болтаешь, старая?-- вскрикивала Александра Яковлевна и старалась презрительно разсмѣяться надъ зловѣщимъ и глупымъ карканьемъ, но, вмѣсто смѣха, по ея лицу пробѣгала судорожная улыбка.

-- Нѣтъ, милая, нельзя такимъ жить промежду насъ, грѣшныхъ,-- грустно сказала старуха.

-- Это почему?

-- А потому, родная, что ангелы на небѣ нужны Богу...

Александра Яковлевна силилась осмѣять эти суевѣрныя слова глупой старухи, но въ душѣ ея каждый разъ послѣ такого разговора оставался непонятный слѣдъ ужаса. Умъ ея критически разбивалъ темное вѣрованіе старухи; это вѣрованіе, думала она, основано на дѣйствительной истинѣ; въ народѣ дѣтская жизнь окружена такими опасностями, какія не можетъ вынести тонкій организмъ; живетъ тотъ только, которому ни почемъ грязь, голодъ, побои; выдающимся же дѣтямъ нѣтъ мѣста въ такой обстановкѣ...

Но это говорила ей критическая мысль, а сердце сжималось отъ страха. Чтобы не мучить себя, она со злобой обрывала такіе разговоры.

-- И какой же умница-то онъ у тебя!... Такъ бы вотъ все и говорилъ съ нимъ, и глядѣлъ на него!... Милый дѣтушка! Не дологъ только вѣкъ твой!-- говорила съ умиленіемъ другая какая-нибудь женщина.

Александра Яковлевна съ искаженнымъ отъ злобы лицомъ обрывала:

-- Что же тебѣ объ его вѣкѣ-то говорить? Это вотъ твой вѣкъ, дѣйствительно, кончился, и тебѣ пора подумать о Богѣ, а не говорить вздора!

-- А ты не гнѣвайся, милая!... Я жалѣючи тебя говорю, чтобы ты не тосковала до смерти, коли въ случаѣ чего...-- отвѣчала старуха и съ какою-то свѣтлою печалью смотрѣла на смѣющееся лицо ребенка.

Александра Яковлевна чувствовала, что по отношенію къ сыну она стала суевѣрной. Доводы разсудка не помогали. Отъ одной мысли, что она можетъ потерять сына, сердце ея холодѣло. Въ такія минуты она съ ужасомъ глядѣла въ самую глубину любимыхъ глазъ и въ ихъ блескѣ желала отгадать загадку, будутъ эти глаза долго свѣтить ей или они безвозвратно потухнутъ отъ какой-то невѣдомой бури. И днемъ, и ночью эта мысль преслѣдовала ее.

Однажды, въ теплый майскій день, она отворила всѣ окна, выходившія въ садъ; въ саду цвѣла черемуха; въ кустахъ ея шумѣли воробьи. Вдругъ въ окно влетѣла ласточка и, напуганная незнакомымъ мѣстомъ, принялась колотиться въ стѣны, въ потолокъ и въ верхнія оконныя стекла. Они съ Андрюшей все это видѣли. Андрюша съ восхищеннымъ взоромъ слѣдилъ, какъ летала ласточка, бѣгалъ по всѣмъ угламъ, куда она бросалась, и взволнованно просилъ мать поймать ее.

-- Нельзя, милый дѣтка, поймать ее!-- возражала съ улыбкой мать.

-- Поймай, мама, поймай!-- кричалъ въ попыхахъ Андрюша.

Александра Яковлевна сдѣлала видъ, что она ловитъ. Но ласточка въ эту минуту тяжело ударилась въ стекло, упала отъ удара внизъ на окно и, почувствовавъ струю вольнаго воздуха, съ громкимъ крикомъ вылетѣла на волю. Андрюша посмотрѣлъ ей въ слѣдъ, по тому пути, куда она скрылась, и на комнату, гдѣ она сейчасъ была, и вдругъ скучно присмирѣлъ.

Въ это время вошла кухарка, и Александра Яковлевна, смѣясь, разсказала ей маленькое происшествіе. Но кухарка таинственно покачала головою.

-- Охъ, милая барыня... не хорошо это,-- проговорила она шепотомъ.

-- Что не хорошо?-- удивленно спросила Александра Яковлевна.

-- Да ласточка-то влетѣла и улетѣла.

-- Ну, такъ что же?

-- Да, вѣдь, это душа улетѣла!-- убѣжденно сказала баба.

-- Какая душа?

-- Живая душа, милая барыня... Прилетѣла, попорхала тутъ и улетѣла вонъ...

-- Убирайся вонъ, дура!-- крикнула въ страшномъ гнѣвѣ Александра Яковлевна, и сердце ея сжалось отъ тоски.

А ровно черезъ двѣ недѣли она стояла на кучѣ желтой кладбищенской земли и тупо смотрѣла въ яму, куда опускали Андрюшу.

Какъ она пережила эти дни, она и до сихъ поръ не понимаетъ. Это не былъ ужасъ передъ смертью; въ ея сердцѣ не раздавался вопль; ни стоновъ, ни слезъ, ни жалобъ, ни проклятій не раздавалось съ ея устъ; она переживала страданіе, которое ничѣмъ нельзя было выразить; казалось, сама смерть поселилась въ ея душѣ, и она коченѣетъ. Она продолжала заниматься тѣми мелочами, изъ которыхъ состоитъ обыденная жизнь, но какъ безсмысленная, холодная машина. Ни въ одной такой мелочи, да и ни въ чемъ, мысль ея больше не участвовала. Самый фактъ смерти сына она не понимала. Это былъ ударъ, который оглушилъ ее, отъ котораго она потеряла сознаніе, котораго не помнила и не представляла себѣ въ живомъ образѣ.

Но мало-по-малу сознаніе возвратилось, и вотъ когда началось настоящее страданіе. По ночамъ часто она съ воплемъ вскакивала и обнимала пустое пространство. А днемъ она обдумывала смерть, и дума эта была такая безконечная, что у ней темнѣла голова. Мальчикъ задохнулся отъ дифтерита,-- это было понятно ей. Понятно ей было и то, что это нѣжное тѣло, разбитое страшнымъ ударомъ, должно лежать въ ямѣ; отъ него останется горсть пыли, и это понятно. Но куда же дѣлся этотъ взглядъ большихъ глазъ, дарившій счастье всѣмъ, кто только встрѣчалъ его? Куда пропала эта нѣжная любовь, которую, какъ цвѣтущая роза, распространялъ вокругъ себя мальчикъ? Гдѣ теперь эта сильная, хотя и дѣтская еще мысль? Неужели это закопано въ яму также? Если въ природѣ ничего не пропадаетъ, то какъ же можетъ безслѣдно исчезнуть мысль, которая чрезъ нѣкоторое время превратилась бы въ могучій потокъ идей, и чувство, которое распространило бы вокругъ себя горячіе лучи счастья? Неужели все это брошено безвозвратно въ яму? А если не пропало, то гдѣ же его искать?...

И Александра Яковлевна завидовала тѣмъ простымъ женщинамъ, которыя вѣрятъ, что умершее дитя превращается въ ангела и становится хранителемъ людей. Она была бы счастлива даже и вѣрой той женщины, которая въ ласточкѣ видѣла душу. Пусть бы духъ удивительнаго ребенка леталъ по небу въ видѣ ласточки, -- съ этимъ она примирилась бы. Но чтобы онъ безслѣдно погибъ, чтобы родившаяся мысль зарыта была навсегда въ грязную яму,-- это сознаніе было выше ея силъ.

Жизнь ея обратилась въ ночь. Только слезы, когда она въ состояніи была плакать, облегчали ее. Но когда она начинала рыдать, мужъ сердито уходилъ изъ комнаты, а иногда и совсѣмъ изъ дома. Онъ долго не осмѣливался попрекать ее этими слезами, но онѣ, наконецъ, стали раздражать его.

-- Ты только растравляешь нашу рану!-- замѣчалъ онъ не одинъ разъ.

Самъ онъ давно успокоился, а когда что-нибудь напоминало о сынѣ, онъ торопился выбросить изъ себя тяжелое воспоминаніе. Точно такою же онъ желалъ бы видѣть и Александру Яковлевну. Тутъ какъ разъ подошли самыя усиленныя хлопоты по пріисканію мѣста и ради лучшаго устройства -- и ему совсѣмъ некогда было вспоминать о потерѣ сына. Всякую мысль онъ считалъ теперь не только тяжелою, но и вредною. Ему казалось, что это мѣшаетъ его какимъ-то важнымъ дѣламъ, его жизни. Хранить память объ исчезнувшемъ сынишкѣ -- это только безцѣльно и безполезно растравлять себя, растравлять въ то время, какъ ему надо жить живою жизнью и дѣлать какое-то важное дѣло. Чувствительность -- роскошь людей, которымъ дѣлать нечего; ему, напротивъ, нужна вся энергія для тѣхъ предстоящихъ дѣлъ, которыя онъ долженъ исполнять. Поэтому онъ сталъ съ нескрываемымъ пренебреженіемъ смотрѣть на слезы Александры Яковлевны. Онъ былъ увѣренъ, что она часто плачетъ искусственно, отъ нечего дѣлать, или ради того, чтобы насильно вызвать темнѣющій образъ Андрюши, но не высказывалъ этого.

За то онъ открыто сталъ говорить о вредѣ столь долгаго сосредоточенія на личной жизни. Выражалъ онъ это довольно шаблонно.

-- Это показываетъ, что у тебя нѣтъ и не было общественныхъ интересовъ... а исключительно только личные! Когда личная жизнь была наполнена, ты чувствовала себя счастливою, но лишь только твои личные интересы потерпѣли тяжкое крушеніе, ты очутилась на воздухѣ, безъ почвы, безъ цѣли и жизни...

Такъ онъ однажды сказалъ, и сказалъ съ нескрываемымъ пренебреженіемъ, раздраженный невнимательнымъ отношеніемъ къ нему Александры Яковлевны; онъ только что вернулся съ объѣзда имѣнія, усталый и голодный, а она не сдѣлала даже распоряженія объ обѣдѣ. Вмѣсто того, она сидѣла въ своей спальнѣ и, перебирая оставшіяся отъ Андрюши вещи, обливала ихъ слезами. Но когда онъ сказалъ ей это, съ ней сдѣлалось что-то непонятное. Она вдругъ выпрямилась, отерла послѣднія капли слезъ и вызывающе оглянула мужа.

-- Развѣ любовь къ дѣтямъ -- дурное дѣло?-- спросила она и въ упоръ посмотрѣла на мужа.

-- Кто же это говоритъ!...-- возразилъ онъ и трусливо опустилъ глаза въ тарелку.

-- Но, вѣдь, ты дѣлаешь такое сопоставленіе?

-- Я только говорю объ обществѣ, котораго не нужно забывать ради себя и дѣтей.

-- Кто же это общество? Развѣ дитя не членъ общества? А воспитаніе сильныхъ и правдивыхъ людей не общественное дѣло?... Развѣ истинная любовь къ дѣтямъ можетъ чему-либо помѣшать?-- продолжала спрашивать Александра Яковлевна съ гнѣвною краской въ лицѣ.

-- Въ общемъ -- да, но подъ общественными интересами, какъ тебѣ извѣстно, принято разумѣть кое-что другое...-- сказалъ колко мужъ.

-- Да, мнѣ извѣстно это. Но мнѣ, въ то же время, извѣстны люди, которые подъ прикрытіемъ общественнаго дѣла только свои дѣлишки устраиваютъ. И они неуязвимы! Упрекни ихъ за грязную личную жизнь, они сошлются на общественныя дѣла, которыя якобы ихъ всецѣло занимаютъ; а когда ихъ уличаютъ въ общественной бездѣятельности, они прячутся за личную жизнь, которая якобы полна лишеній и невзгодъ... Повторяю, эти лицемѣры неуязвимы, и потому-то они такъ ненавистны мнѣ... И никогда мнѣ не придетъ въ голову принимать за настоящую монету ихъ истасканныя фразы: "общественные интересы", "личная почва"...

-- Ты, я вижу, раздражена, Саша... и потому умолкаю,-- пробормоталъ трусливо Хординъ.

-- Да, раздражена!... Но какого свойства раздраженіе людей, которые начинаютъ говорить объ общественныхъ дѣлахъ потому только, что забыли заправить ихъ супъ?

Хординъ, почувствовавъ направленіе этого выстрѣла, покраснѣлъ и бросилъ злобный взглядъ на жену, но промолчалъ.

Съ этой поры между ними возникли тяжелыя отношенія.

Александра Яковлевна круто измѣнилась. Прежде всего, съ той поры никто не видалъ слезъ на ея лицѣ и ни съ кѣмъ никогда она не говорила о погибшемъ своемъ мальчикѣ. Она поняла, что и образъ его, и слезы, вызываемые имъ, посторонній взглядъ можетъ только оскорбить. А потомъ мысли ея приняли другое направленіе. Она глубоко задумалась надъ своею и окружающею жизнью, задумалась не надъ вопросами, а именно надъ жизнью, и, притомъ, личной...

Когда нѣтъ общей жизни, тогда мысль, до этихъ поръ витавшая гдѣ-то далеко отъ ея носителя, упорно сосредоточивается на себѣ, на своей личности... А общей жизни, дѣйствительно, не было. На кого изъ знакомыхъ она ни смотрѣла, общественнаго человѣка нигдѣ не находила, а замѣчала только личнаго, обособленнаго, порвавшаго связи съ обществомъ. И вотъ когда на нее посыпались сюрпризы, она, раздумываясь надъ безпорядочною и неряшливою жизнью каждаго, кого встрѣчала, какъ будто въ первый разъ открыла глаза. Изумленіе ея было тѣмъ сильнѣе, что до этой поры она жила болѣе трехъ лѣтъ въ чистой сферѣ дѣтской любви, а когда не стало ребенка, благородный образъ его все же неизмѣнно жилъ въ ней и окружалъ ее исключительною атмосферой страдальческой любви. Теперь она въ упоръ посмотрѣла на эту обыденную жизнь и почувствовала брезгливость, перешедшую скоро въ отвращеніе. Сначала, какъ женщина, для которой чистота обыденныхъ отношеній стоитъ всегда на первомъ планѣ, а потомъ, какъ думающій человѣкъ, она пришла къ убѣжденію, что безупречность жизни -- первый долгъ и что только непорядочные люди могутъ, ставить въ противорѣчіе свою и общую жизнь. Александра Яковлевна часто съ изумленіемъ спрашивала: "Да чѣмъ же мы отличаемся отъ темныхъ людей?"

Это настроеніе заняло ее всецѣло; тяжелая потеря мало-по-малу теряла свою острую боль. Образъ ея мальчика неизмѣнно жилъ въ ней, но оставался невидимымъ и неосязаемымъ; онъ навѣвалъ на нее свѣтлыя мысли, чистыя желанія и жажду исправленія. Иногда ей приходила въ голову черная и скверная мысль, она подавляла ее, но не во имя чего-то отвлеченнаго, а въ память милаго мальчика. Въ другой разъ, во время внутренней борьбы, образъ его совсѣмъ не являлся ей, но она чувствовала, что удержалъ ее отъ дурнаго слова или поступка кто-то милый, любимый...

Только по временамъ далекій образъ, скрывшійся во мглѣ прошедшаго, вдругъ вставалъ передъ нею съ плотью и кровью, и тогда она переживала невыносимое страданіе. Такъ случилось и въ эту минуту. Она сидѣла подъ деревомъ голаго лѣса и слезы градомъ катились по ея лицу. И вдругъ все -- и ея мысли, и ея наблюденія, и ея возростающее недовольство мужемъ, и вся эта жизнь, изъ которой она ищетъ выхода, но не находитъ, и самые эти поиски выхода, рѣшительно все показалось ей такимъ ничтожнымъ и ненужнымъ передъ какою-то необъятною пустыней.

Когда слезы утихли и острое страданіе прошло, она поднялась съ мѣста и пошла по направленію къ дому, равнодушная и холодная, какъ то небо, которое висѣло надъ ней, какъ этотъ мертвый лѣсъ, гдѣ она сидѣла.

Дома она машинально принялась за исполненіе обязанностей хозяйки. Часы показывали близость обѣда, и она вмѣстѣ съ прислугой тотчасъ же стала накрывать на столъ. Устанавливая приборы, она спросила сестру Буреева, пріѣхавшую погостить сюда:

-- Маша, вы не знаете, пріѣдетъ кто-нибудь сегодня изъ города?

Молодая дѣвушка имѣла привычку при всякомъ разговорѣ немного краснѣть, но отъ этого вопроса хорошенькое, свѣжее лицо ея залилось густою краской.

-- Право, не знаю... можетъ быть... Сегодня воскресенье!-- съ дѣтскимъ волненіемъ лепетала она въ отвѣтъ Александрѣ Яковлевнѣ.

-- Кажется, обѣщалъ Мизинцевъ быть?-- почти про себя замѣтила Александра Яковлевна.

-- Да, онъ пріѣдетъ!-- подтвердила дѣвушка ея предположеніе, притомъ, съ такою поспѣшностью, что окончательно сконфузилась, обливаясь кровью вся, вплоть до ушей, и растерянно отвернулась въ сторону; а въ глазахъ ея появилось выраженіе ребенка, который тайно лизнулъ варенье и былъ накрытъ на мѣстѣ этого преступленія.

Но Александра Яковлевна не обратила вниманія на ея замѣшательство и равнодушно уставляла столъ. Черезъ нѣсколько минутъ на дворѣ послышались голоса возвращающихся съ охоты Хордина и Буреева. Они шумно вошли и съ ихъ приходомъ весь домъ какъ будто заговорилъ, зашумѣлъ, задвигался. Громкими восклицаніяями они выразили радость при видѣ накрытаго стола. Потомъ, наскоро умывшись, они усѣлись за дымящійся обѣдъ, утоляя добытый на охотѣ голодъ. Хординъ, съ раскраснѣвшимся лицомъ, ѣлъ такъ аппетитно, что у сытаго человѣка могъ вызвать желаніе еще разъ пообѣдать. Буреевъ не отставалъ отъ него, хотя не очень былъ голоденъ. Въ то же время, они оба шумно говорили, перебивая другъ друга; разговоръ вертѣлся исключительно на эпизодахъ только что происходившей охоты. Буреевъ, не бывшій охотникомъ и сопровождавшій Хордина отъ ужасающей скуки, въ юмористическомъ видѣ представилъ картину, какъ Хординъ ползъ въ травѣ и какъ вдругъ слетѣлъ внизъ, въ какую-то яму, закрытую кустами, потомъ вдругъ, принявъ притворно-мрачное выраженіе, онъ обратился къ Александрѣ Яковлевнѣ.

-- А знаете что, вѣдь, супругъ вашъ чуть было не застрѣлилъ своего "Султана"!

-- Нечаянно?-- спросила равнодушно Александра Яковлевна.

-- Какое нечаянно! Просто прицѣлился и -- бацъ! Къ счастью,осѣчка...

Дѣвушка вдругъ заволновалась при этихъ словахъ брата; Александра Яковлевна съ интересомъ взглянула на мужа.

-- За что же это?-- спросила она.

Хординъ вдругъ озлился точно также, какъ онъ озлился, должно быть, на охотѣ.

-- Да, негодяй, все время спугивалъ у меня дичь!

-- Это хваленая-то собака!... Это "Султанъ"-то, которымъ онъ гордится и котораго считаетъ особенно породистымъ!-- дразнилъ со смѣхомъ Буреевъ.-- А онъ оказался самаго плебейскаго происхожденія, не лучше любой уличной бродяги, которая при видѣ утки бросается съ открытою пастью, чтобы поймать и сожрать ее!-- и Буреевъ залился добродушнымъ смѣхомъ.

Хординъ злился.

-- Ну, теперь, братъ, какъ красно наговори о его породистости, я не повѣрю,-- добавилъ онъ.

Эти слова были началомъ длиннаго спора про собакъ. Буреевъ подсмѣивался, а Хординъ, задѣтый за живое, горячился. Когда первый сталъ доказывать низкое происхожденіе "Султана", Хординъ подробно и съ раздраженіемъ опровергалъ. Спорщики забыли о присутствующихъ и подняли шумъ. Самый же предметъ этого спора сидѣлъ на заднихъ ногахъ недалеко отъ стола, рабски хлопалъ по полу хвостомъ и горящими глазами смотрѣлъ на нѣкоторыя блюда.

-- Ты посмотри на его уши!-- говорилъ Хординъ убѣжденно и указывалъ на большія эластичныя уши "Султана".

-- Ну, что же уши? Обыкновеннаго легаша!...-- возразилъ Буреевъ.

-- Нѣтъ, не обыкновеннаго!... Такихъ длинныхъ, шелковыхъ ушей не бываетъ у непородистой собаки... А хвостъ... ты знаешь, что такое хвостъ?-- разгоряченно спросилъ Хординъ.

-- Хвостъ есть принадлежность большинства животныхъ и нѣкоторой части людей,-- возразилъ Буреевъ.

-- А ты не знаешь, какое его назначеніе у хорошей собаки?-- переспрашивалъ Хординъ, не обращая вниманія на смѣхъ товарища.

-- Да я думаю, просто вилять.

-- Я тебя серьезно спрашиваю... Значеніе руля, вотъ что такое хвостъ для собаки. И вотъ гдѣ отличіе породистой собаки отъ непородистой... породистая управляетъ этимъ рулемъ артистически! Когда она дѣлаетъ стойку, хвостъ ея вполнѣ вертикаленъ, какъ палка, а если она ищетъ, хвостъ ея дѣлаетъ правильныя боковыя движенія... Непородистая же собака умѣетъ только мухъ гонять этимъ рулемъ.

Дальше Хординъ разбиралъ какую-то шишку на головѣ собаки, которая обозначала особую ея талантливость, какіе-то изгибы на лапахъ, какой-то уголъ на мордѣ его. "Султанъ" слушалъ, слушалъ и, не дождавшись подачки со стола, вдругъ судорожно разинулъ пасть и дико завылъ. Александра Яковлевна закричала на него и выгнала его за дверь, чѣмъ и кончился споръ объ аристократическомъ его происхожденіи.

Встрѣтивъ холодный и укоризненный взглядъ жены, Хординъ немного смутился и съ озабоченнымъ видомъ спросилъ:

-- А что, привезли сегодняшнюю почту?

Какъ будто журналы и газеты ему были крайне необходимы!

-- Привезли.

-- Просмотрѣла? Ничего новаго нѣтъ?-- съ тою же озабоченностью узнавалъ онъ.

Александра Яковлевна молча пожала плечами.

Онъ, повидимому, удовлетворился этимъ и перевелъ разговоръ опять на сегодняшнюю охоту.

А когда обѣдъ кончился, онъ пригласилъ Буреева въ дальнюю комнату отдохнуть, т.-е. попросту выспаться. Въ этой комнатѣ, растянувшись на кушеткѣ, съ лицомъ, сіяющимъ послѣобѣденнымъ довольствомъ, онъ вспомнилъ молодую бабу, которую онисегодня встрѣтили по дорогѣ. "Ахъ, хороша, шельма!" -- проговорилъ онъ и захохоталъ. Буреевъ также засмѣялся, не потому, что ему было весело, а просто по добротѣ душевной. Насчетъ этой встрѣчи между ними моментально началась игривая бесѣда, невозможная въ дамскомъ обществѣ, и Хординъ съ замирающимъ смѣхомъ развивалъ ее. А Буреевъ вторилъ ему, и опять не потому, что любилъ скверные разговоры, а по добротѣ и мягкости душевной, изъ нежеланія нарушить веселое настроеніе товарища.

Хординъ дѣйствительно любилъ на эту тему "пошутить", но только, разумѣется, въ подходящемъ обществѣ, потому что, какъобразованный человѣкъ, онъ держался двухъ политикъ -- внутренней и внѣшней. Эти двѣ политики онъ имѣлъ во всемъ. Дома у себя онъ былъ одинъ, въ обществѣ -- другой; съ дѣтьми велъ себя иначе, чѣмъ со взрослыми, съ женой иначе, чѣмъ съ постороннею женщиной, въ дамскомъ обществѣ не такъ, какъ въ мужскомъ, и между холостыми иначе, нежели съ женатыми. Оттого нѣкоторымъ онъ казался крайне неискреннимъ, даже лживымъ, но это совсѣмъ не такъ. Онъ не лгалъ, а просто имѣлъ два лица и поперемѣнно ихъ показывалъ, смотря по обстоятельствамъ. Въ обществѣ онъ считался человѣкомъ крайне свободныхъ мнѣній, а дома у себя превращался, безъ всякого усилія съ своей стороны, въ самаго обыкновеннаго мѣщанина, живущаго исключительно ради куска; въ дамскомъ обществѣ онъ производилъ впечатлѣніе приличнаго и скромнаго молодаго человѣка, а когда оставался въ мужскомъ обществѣ, то поражалъ всѣхъ поганымъ воображеніемъ и скверными словами. Съ дѣтьми онъ велъ себя наставительно и твердо, а между взрослыми бывалъ легкомысленно веселымъ. Защитникъ женскихъ правъ повсюду, на Александру Яковлевну онъ смотрѣлъ глазами господина, имѣющаго полное право не принимать въ разсчетъ ея убѣжденій. И все это онъ дѣлалъ безъ малѣйшаго усилія, ибо имѣлъ два лица.

Черезъ нѣкоторое время, оборвавъ на полусловѣ какую-то скверную фразу, онъ вдругъ со свистомъ захрапѣлъ.

Буреевъ, изъ нежеланія противорѣчить товарищу, также захотѣлъ было уснуть, но не могъ. Въ комнатѣ было дымно отъ выкуреннаго табаку; храпъ товарища рѣзалъ по нервамъ, какъ звукъ пилы; вся комната показалась ему какою-то скучной и мрачной. Тогда онъ на цыпочкахъ, чтобы не разбудить Хордина, выбрался за дверь и пошелъ отыскивать дамъ.

Въ залѣ онъ нашелъ только Александру Яковлевну. Она сидѣла за пустымъ столомъ и, облокотившись на него, смотрѣла въ одну точку. Буреевъ остановился въ дверяхъ и долго смотрѣлъ на нее. Ея лицо показалось ему, въ одно и то же время, прекраснымъ и несчастнымъ; а, можетъ быть, оно и показалось ему прекраснымъ потому, что на немъ лежала печать страданія. И доброе сердце его заныло. Онъ порывисто шагнулъ впередъ и сказалъ съ волненіемъ:

-- Эхъ, Александра Яковлевна... Тоскливо вамъ здѣсь?

-- Что же дѣлать, Нифонтъ Алексѣичъ?-- выговорила она съ усиліемъ, вздрогнувъ отъ неожиданнаго обращенія.

-- Знаю, что ничего не подѣлаешь, да, все-таки, не съ нами бы вамъ жить... Ужь больно мы здѣсь задичали...

-- Ну, ужь это неправда!-- сказала Александра Яковлевна.-- Если есть сознаніе, то близко и исправленіе.

-- Что вы, Богъ съ вами! Сознанія-то у каждаго изъ насъ довольно, да лѣнь и эта, знаете, непреоборимая привычка влекутъ къ грязи...

Добродушное лицо Буреева вдругъ стало негодующимъ, а въ смѣющихся глазахъ его показался огонекъ. Повидимому, что-та накипѣло у него, и онъ желалъ подѣлиться съ Александрой Яковлевной, которую сильно уважалъ. Но ему помѣшали высказаться.

Въ эту минуту въ комнату вошли сначала Маша, вся красная отъ волненія, а за ней Мизинцевъ.

-- А вотъ онъ и самъ нашъ моралистъ! Онъ вотъ знаетъ, какъ няіго очистить грѣшную нашу жизнь!-- закричалъ Буреевъ при видѣ вошедшаго.

Мизинцевъ, однако, не отвѣтилъ на замѣчаніе и сначала молча со всѣми поздоровался, потомъ ушелъ обратно въ прихожую, очистилъ отъ дорожной пыли свое платье и пригладилъ сбившіеся на одну сторону свои густые волосы; безъ этого онъ не могъ бы слова сказать. Вся фигура его, начиная съ платья и кончая лицомъ, здоровымъ и чистымъ, производила впечатлѣніе какой-то свѣжести.

Стряхнувъ послѣднюю пыль, приставшую къ сапогамъ, онъ тогда только подсѣлъ къ столу и принялъ участіе въ разговорѣ. Но на обращенные къ нему вопросы онъ не отвѣчалъ безпорядочно и торопливо, какъ это дѣлаютъ люди, не видавшіеся цѣлую недѣлю, а обдуманно и по порядку. Сначала разсказалъ, почему онъ не пріѣхалъ къ обѣду, потомъ перешелъ къ передачѣ новостей городскихъ и, наконецъ, сталъ по порядку разспрашивать о томъ, какъ кто жилъ за эту истекшую недѣлю. Однако, на этотъ разъ онъ измѣнилъ своей натурѣ; въ то время, какъ Буреевъ отвѣчалъ на какой-то его вопросъ, онъ неожиданно перебилъ его:

-- А я, Александра Яковлевна, хотѣлъ къ вамъ привезти одного новаго знакомаго,-- сказалъ онъ съ оживившимся лицомъ.

-- Что же не привезли?-- возразила машинально Александра Яковлевна.

-- Да усумнился, будетъ ли это удобно.

-- Развѣ вашъ знакомый изъ тѣхъ людей, принимать которыхъ можетъ быть неудобно?-- спросила съ улыбкой Александра Яковлевна.

-- Совсѣмъ напротивъ! Когда вы увидите его одинъ разъ, то пожелаете увидѣть и въ другой... Но все же я счелъ нужнымъ предварительно спросить вашего согласія... А гдѣ вашъ мужъ?

-- Спитъ... Но кто же это такой?-- живо освѣдомилась Александра Яковлевна.

Мизинцевъ назвалъ Чехлова и въ нѣсколькихъ словахъ разсказалъ, какъ съ нимъ познакомился.

-- Должно быть, вашъ единомышленникъ?-- возразила Александра Яковлевна въ отвѣтъ на описаніе и засмѣялась.

-- Это вы сами разсудите... Я только смѣло могу увѣрить васъ, что вы встрѣтите человѣка, какого раньше нигдѣ не видали, услышите слова, которыхъ никогда не слыхали, и убѣжденія, сущность которыхъ поразитъ васъ до глубины души,-- сказалъ съ восторгомъ Мизинцевъ.

-- Любопытно! И мнѣ можно присутствовать при появленіи сего сказочнаго мужа?-- вдругъ спросилъ полу-иронически, полусерьезно Буреевъ.

-- Чѣмъ больше народу, тѣмъ охотнѣе онъ говоритъ...-- отвѣчалъ Мизинцевъ.

Въ эту минуту вошелъ проснувшійся Хординъ, а прислуга внесла самоваръ. Въ компаніи безпорядочно засуетились. Александра Яковлевна должна была встать и приготовить все къ чаю. Этимъ приготовленіемъ воспользовалась Маша и увела Мизинцева въ садъ. А когда они оба воротились изъ сада, надо было торопиться напиться чаю, такъ какъ до обратнаго поѣзда оставался всего часъ, усадьба же отъ станціи отстояла версты на двѣ. Благодаря этому, о Чехловѣ никто больше не вспоминалъ.

Между тѣмъ, Александра Яковлевна была очень заинтересована словами Мизинцева и всю слѣдующую недѣлю провела въ какомъ-то ожиданіи. "Вотъ въ воскресенье пріѣдетъ Чехловъ",-- думала она. Имя это рѣзко врѣзалось въ ея память.

III.

Въ этотъ день Александра Яковлевна съ утра должна была пережить непріятную сцену. Причиной былъ самъ Хординъ.

Съ ранняго утра во дворѣ, на службахъ, въ саду и въ самомъ домѣ слышалось его ворчанье, брань, рѣзкіе окрики. Это онъ объяснялся съ многочисленною барскою прислугой. Завтра, по его рѣшенію, слѣдовало начинать полевыя работы, а приготовиться никто не успѣлъ. Всюду онъ нашелъ безпорядки и явные слѣды лѣни, недобросовѣстности и глупости наемнаго люда. Онъ торопливо, съ озлобленнымъ лицомъ обходилъ всю усадьбу и ворчалъ, ворчалъ безъ конца. А нѣкоторыхъ бранилъ по-извощичьи, не стѣсняясь присутствіемъ бабъ. Да и самыхъ бабъ онъ распылилъ. Встрѣтившуюся ему кухарку съ помоями, которыя она намѣревалась выплеснуть среди двора, онъ послалъ туда, куда невозможно добраться. А когда удивленная баба, разиня ротъ, поставила свою лохань на землю, чтобы подумать, куда собственно нести ее теперь, онъ въ бѣшенствѣ опрокинулъ ее ногой, розлилъ все содержимое и закричалъ не своимъ голосомъ:

-- Я тебѣ, дура, сколько разъ говорилъ не лить здѣсь свою дрянь?

-- Чай, это чистая вода, а не дрянь!-- возразила кухарка, озлившись отъ этой неожиданной головомойки.

-- Если чистая, такъ ты бы и выхлебала ее, а не плескала сюда!

-- Чего мнѣ изъ лохани-то хлѣбать?... чай, я не свинья!

-- Убирайся къ чорту!-- закричалъ внѣ себя отъ гнѣва Хординъ.

И, плюнувъ по тому направленію, гдѣ валялась опрокинутая имъ лохань, онъ быстро удалился и набросился на мужиченка въ кумачной рубахѣ, который тщетно искалъ потерянный имъ ключъ отъ желѣзнаго хода.

-- Ну, что, нашелъ?-- закричалъ Хординъ.

Работникъ въ смущеніи шарилъ руками въ сору, но шарилъ только для видимости, потому что ключа тутъ ни въ какомъ случаѣ не могло быть.

-- Стало быть, нѣту его!-- проговорилъ онъ съ искривленною усмѣшкой.

-- Нѣтъ, такъ надо отыскать!

-- Да може его и вовсе не было на свѣтѣ-то?

-- Что-о! Не было?!-- крикнулъ Хординъ.-- Въ такомъ случаѣ сейчасъ получай разсчетъ, сейчасъ!... Сію минуту иди, получай и убирайся!... Сейчасъ же съ глазъ долой!... Ахъ, ты, наглый дуракъ! Я на той недѣлѣ своими глазами видѣлъ, а онъ говоритъ: "его на свѣтѣ не было"! Сію минуту вонъ!

Выпаливъ все это, Хординъ быстро пошелъ по направленію въ дому, но по дорогѣ еще нѣсколько разъ приказалъ, чтобы работникъ шелъ за нимъ. Работникъ, заинтересованный внезапнымъ окрикомъ, тупо улыбаясь, покорно шелъ слѣдомъ за бариномъ. Не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ разсчетъ былъ сдѣланъ, работникъ получилъ деньги и пошелъ собираться, провожаемый не то сочувственными, не то насмѣшливыми взглядами другихъ батраковъ. Хординъ также вышелъ изъ дому за нимъ и наблюдалъ, какъ онъ подъ сараемъ перевязываетъ кушакомъ свои вещишки. Онъ сразу успокоился. Вымостивъ злобу на мужичонкѣ, онъ пересталъ кричать. Но за то по отношенію къ этой жертвѣ своего гнѣва онъ до конца оставался неумолимымъ; онъ съ удовлетворенною злобой наблюдалъ, какъ тотъ перевязываетъ вещишки, какъ переобувается. Когда работникъ, видимо, собрался и только еще не рѣшался сдѣлать первый шагъ къ воротамъ, все еще оглушенный этимъ неожиданнымъ разсчетомъ, Хординъ съ хладнокровною злобой выговорилъ:

-- Ну, что, готовъ?... Съ Богомъ!

Работникъ поплелся съ искаженною улыбкой на лицѣ вонъ со двора, но за воротами онъ сразу какъ бы встряхнулся, передернулъ плечами, засверкалъ своими безцвѣтными глазами и зарычалъ:

-- Мы уйдемъ!... Намъ тутъ дѣлать нечего въ эфтомъ безобразномъ домѣ!

-- Проваливай, проваливай!-- насмѣшливо возразилъ ему Хординъ.

Работникъ медленно шелъ отъ воротъ, озираясь, какъ собака, за которою идутъ съ палкой. Но недалеко отъ забора онъ вдругъ остановился и въ свою очередь принялся отругиваться. Хординъ ему односложно возражалъ. Позиціи ихъ были такія: мужичонко стоялъ по ту сторону плетня, а Хординъ по эту; но, чтобы видѣть другъ друга, имъ надо было значительно вытягивать шеи. И они вытягивали шеи и переругивались. Сначала, впрочемъ, съ обѣихъ сторонъ была подробнѣйшимъ образомъ разобрана пропажа ключа и другіе инциденты, а затѣмъ ужь они ругались, -- работникъ съ яростью, Хординъ насмѣшливо.

-- Да! Хорошіе господа черезъ ключъ не обиждаютъ работниковъ!-- кричалъ мужикъ.

-- А хорошіе работники не теряютъ хозяйскихъ вещей!-- возражалъ Хординъ.

-- Да! Хорошіе господа изъ-за такого пустаго дѣла и разговаривать-то не станутъ, а не то что... Ключъ! Что такое ключъ? Тьфу! Срамъ одинъ!

Работникъ при этомъ ожесточенно плюнулъ.

-- Ты и не потерялъ его, а пропилъ, въ этомъ я увѣренъ!-- сказалъ Хординъ насмѣшливо.

-- Ключъ-то? Пропилъ? Да тьфу! Чего онъ стоитъ? шкалика не дадутъ!... Хорошій господинъ, а не жуликъ, вниманія бы что есть не взялъ, а не то чтобы...

-- Ну, братъ, проваливай, не проѣдайся!-- сказалъ Хординъ и вдругъ опять лицо его нахмурилось.

-- Мы не проѣдаемся! Намъ даромъ чужаго добра не надо! А вотъ прочіе, которые на барскомъ жалованьи, тѣмъ, напримѣръ, чужое добро очень желательно!-- ядовито возразилъ работникъ.

-- Я тебѣ сказалъ, убирайся! Вонъ отсюда, пока я не догналъ тебя, да не поколотилъ!-- закричалъ Хординъ.

У работника при этихъ словахъ барина лицо сдѣлалось вдругъ насмѣшливымъ; онъ такъ ругнулся, что взбѣшенный Хординъ полѣзъ было черезъ плетень, чтобы привести въ исполненіе свою угрозу, но мужиченко со всѣхъ ногъ бросился улепетывать, только болтались вещишки его, перекинутыя за спину.

Александра Яковлевна видѣла изъ окна всю эту сцену, со включеніемъ финала, и лицо ея залито было краской. Жгучій стыдъ подступилъ къ ея сердцу, какъ вѣсть о несчастіи. Она не знала, куда дѣть глаза.

Ей стыдно было и за себя, и за мужа. Какъ ни дурно она думала о немъ въ послѣднее время, но она знала, что онъ, въ сущности, не злой человѣкъ; тѣмъ болѣе не могло быть рѣчи о злобѣ къ жалкому батраку. Онъ просто попалъ въ некрасивое положеніе и потерялъ тактъ. Отсюда его возмутительные поступки.

Хординъ, повидимому, въ самомъ дѣлѣ не понималъ той невѣрной почвы, на которой стоялъ. За послѣднее время онъ непремѣнно желалъ показать себя практичнымъ. Когда онъ только бралъ мѣста управляющаго, товарищи предсказывали ему неудачу, говорили, что его на каждомъ шагу будутъ надувать, рисовали ему картину гуманнаго дурака, котораго всѣ водятъ за носъ. И вотъ онъ теперь всѣми силами старается отвязаться отъ "гуманности" и выказать, себя практичнымъ; но, какъ всякій новичокъ въ незнакомомъ дѣлѣ, онъ пересолилъ, подозрѣвая въ каждомъ человѣка, который хочетъ его надуть. "Практичность" такъ овладѣла имъ, что его теперь можно было какъ угодно назвать, обвинить въ измѣнѣ,-- онъ не сильно бы обидѣлся; но видѣть себя одураченнымъ -- это стало теперь для него кровнымъ оскорбленіемъ. И чтобы прослыть за практичнаго человѣка, онъ путался въ мелкія дѣлишки съ работниками, учитывалъ, сколько горстей отрубей выходитъ на каждую свинью, куда дѣвалась пара гвоздей и, конечно, злился. Но злымъ онъ не былъ; онъ только сталъ въ такое положеніе, гдѣ злость необходимое средство удачи,-- разныя бываютъ положенія!

Александрѣ Яковлевнѣ вдругъ сдѣлалось такъ тяжело и такъ захотѣлось помочь ему въ уразумѣніи положенія, что она съ пылающимъ лицомъ бросилась ему на встрѣчу.

-- Василій! да неужели ты не понимаешь, что, ругаясь съ рабочими, ты себя ругаешь?-- вскричала она взволнованно.

-- Что прикажешь дѣлать? Прощать -- небрежность и подлость; это только поощрять ихъ. Не могу же я позволить дурачить себя!-- возразилъ онъ хмуро.

-- Да развѣ нельзя безъ этихъ взаимныхъ оскорбленій? А если нельзя, то зачѣмъ ты сталъ въ такое положеніе?

-- Отчего же нельзя?-- стоитъ только разинуть ротъ. Да, наконецъ, я не желаю больше говорить объ этомъ и прошу не вмѣшиваться не въ свое дѣло!

Хординъ сказалъ это грубо. Александра Яковлевна бросила на него холодный взглядъ и замолчала. Съ пылающимъ отъ негодованія лицомъ, она бросилась въ дверь, хлопнула ею изо всей силы и почти бѣгомъ пустилась изъ дома. Мужъ грубо попалъ въ больное ея мѣсто и она вдвойнѣ страдала -- за него и за себя. Она всегда болѣзненно чувствовала, что не могла установить правильныхъ и чистыхъ отношеній къ окружающимъ людямъ, въ особенности къ прислугѣ.

Въ сердцѣ ея была бездна нѣжности, мысли ея были гуманны. Въ жизни вокругъ себя она даже не замѣчала безусловно-дурныхъ людей. Въ теоріи она знала, что гдѣ-то тамъ существуютъ такіе, цѣлая тьма ихъ; но на практикѣ, при живыхъ сношеніяхъ, она ни одного изъ нихъ не видала. Мысленно она боролась противъ всего несправедливаго и гибельнаго, въ книгахъ или газетахъ она часто натыкалась на что-нибудь ненавистное, но все это происходило гдѣ-то тамъ, внѣ ея круга жизни; въ своемъ же кругѣ жизни, своими собственными глазами, она не могла увидать ни одного негоднаго человѣка. Гдѣ бы и съ кѣмъ бы ни встрѣчалась она, никто не казался ей безусловно-дурнымъ,-- съ недостатками -- да, но совсѣмъ безъ кривды -- нѣтъ, не бываетъ людей! И всякому она тепло улыбалась, старалась услужить, чѣмъ могла. Но за то къ ней самой не всѣ относились съ такою же человѣчностью, въ особенности прислуга. Такъ что не она обыкновенно обижала прислугу, а прислуга обижала ее на каждомъ шагу подозрительностью, грубостью и фальшью. Это и было больнымъ ея мѣстомъ; она много терпѣла неудачъ въ личныхъ отношеніяхъ.

Прогулка на чистомъ воздухѣ въ лѣсу не успокоила ее. Нравственно подавленная безпорядочными мыслями, она нервно переходила отъ одного мѣста къ другому и никакъ не могла придти въ себя. Въ этомъ состояніи застала ее горничная дѣвушка, посланная звать ее домой.

-- Барыня, васъ ждутъ; гости пріѣхали.

Тогда она вспомнила все и пустилась бѣгомъ домой. Гости застали ее, такимъ образомъ, въ расплохъ, съ разсыпавшимися мыслями, крайне смущенною. Когда она вошла въ комнату, тамъ уже всѣ собрались: мужъ, Буреевъ съ сестрой, Мизинцевъ съ незнакомымъ гостемъ. Она подала пріѣхавшимъ руку, но ни на одномъ лицѣ не могла сосредоточиться, вся занятая внутреннимъ смятеніемъ.,

А тутъ какъ разъ подошла минута обѣда и она еще болѣе растерялась отъ хлопотъ вокругъ стола. Къ довершенію несчастія, обѣдъ былъ изъ рукъ вонъ плохъ: одно засохло, другое подгорѣло, третье осталось сырымъ. Въ этотъ несчастный день (впослѣдствіи Александра Яковлевна считала его самымъ счастливымъ), когда всѣ перебранились и обозлились, ни одно дѣло никому не удалось, даже стряпня кухарки.

Александра Яковлевна сидѣла за столомъ и не знала, что дѣлать и говорить. На новаго гостя, Чехлова, сидѣвшаго на концѣ, стола, она не смѣла поднять глазъ, и его образъ смутно рисовался ей, какъ это бываетъ съ тѣмъ наблюдателемъ, который никакъ не можетъ развязаться съ своими мыслями, безпорядочна загораживающими поле зрѣнія. Она только замѣтила его низкій ростъ, крупное лицо съ маленькими черными глазами, густую шапку черныхъ волосъ на головѣ и крупные пальцы на рукахъ, которыми онъ бралъ отъ нея кушанья.

Не одна Александра Яковлевна находилась въ такомъ настроеніи,-- ни у кого разговоръ не клеился. Всѣ съ необыкновеннымъ рвеніемъ принялись за обѣдъ, какъ будто въ немъ, въ этомъ обѣдѣ, и заключалось все дѣло. Только одинъ Чехловъ спокойна сидѣлъ и едва прикасался къ пищѣ. Глаза его поперемѣнно съ острою пытливостью переходили съ одного присутствующаго на другаго, но на лицѣ его лежалъ холодный покой. Повидимому, онъ и не думалъ говорить, не удивляясь, въ то же время, и молчанію окружающихъ.

Между тѣмъ, кое-какія бѣглыя и случайныя фразы, которыми обмѣнялись Хординъ, Буреевъ и Мизинцевъ, еще болѣе подчеркнули безмолвіе, воцарившееся, казалось, навсегда въ этой комнатѣ. Тогда Александра Яковлевна не выдержала такого холода. Въ смущеніи передавъ съ чѣмъ-то тарелку Чехлову, она рѣзко нарушила молчаніе:

-- Вы извините, пожалуйста... обѣдъ нашъ никуда не годится,-- сказала она.

-- Я не замѣчаю,-- возразилъ Чехловъ необыкновенно спокойно.-- Впрочемъ, я могу чувствовать только голодъ, а чѣмъ надо удовлетворить его -- это безразлично для меня.

-- Такъ что вы не можете отличить хлѣба отъ мякины?-- замѣтилъ Буреевъ, обрадованный случаю съострить.

-- Я всегда говорю въ предѣлахъ разговора и намековъ не понимаю,-- возразилъ новый гость. При этомъ всѣ какъ-то сконфузились. Сказалъ онъ это внушительно и покойно, какъ взрослый человѣкъ говоритъ ребенку, который сшалилъ. Буреевъ, дѣйствительно, почувствовалъ себя въ положеніи мальчишки, которому сдѣлали строгій выговоръ. Наступила тишина.

Одна Александра Яковлевна, не замѣтившая общей озабоченности, продолжала бороться противъ молчанія.

-- Вы, конечно, шутите... Но, вопреки вашему увѣренію, ѣсть сегодня въ самомъ дѣлѣ нечего. Это уже по милости прислуги... Съ самаго утра сегодня всѣ мы ссорились, и вотъ результатъ ссоры съ кухаркой -- у насъ обѣда нѣтъ!

Въ отвѣтъ на это Чехловъ въ первый разъ улыбнулся, но такъ снисходительно, что Александра Яковлевна смутилась неизвѣстно отчего. Она поторопилась объясниться.

-- Вы не подумайте, что моя прислуга въ самомъ дѣлѣ дурная, и я съ ней ссорюсь. Кухарка, въ особенности, хорошая женщина, но, видно, дурное расположеніе ея духа было очень сильно, если она испортила обѣдъ.

-- Развѣ у кухарки бываетъ дурное расположеніе духа? А если бываетъ, то развѣ можно съ нимъ считаться?-- возразилъ вдругъ Чехловъ холодно, безъ малѣйшей улыбки.

-- Еще бы!... Мы, положимъ, поссорились, встревожились. Но мое расположеніе духа ни на чемъ не могло отразиться, такъ какъ я ничего не дѣлаю, а она испортила мясо. Но едва ли я имѣю право жаловаться. Она была только въ дурномъ расположеніи духа, и оно причинено мной. Невольно приходится считаться съ настроеніемъ кухарки, иначе впереди грозитъ голодъ. Изъ этого вытекаетъ мораль: не надо ссориться съ кухарками и раздражать ихъ.

Александра Яковлевна говорила это полушутливо, полусерьезно. Но Чехловъ слушалъ внимательно, и когда Александра Яковлевна кончила, на лицѣ его мелькнуло непонятное злорадство.

-- Изъ вашихъ словъ я вижу, что вы всегда довольны отношеніями къ прислугѣ?-- спросилъ онъ.

-- Напротивъ. Эти отношенія причиняютъ мнѣ много горя, обидъ!-- вскричала Александра Яковлевна, вспоминая нынѣшнее утро.

-- Почему же? Развѣ прислуга обманываетъ?

-- Бываетъ и это. Но самое обидное и мучительное -- это недовѣріе съ ея стороны, фальшь и неопредѣленность обоюдныхъ отношеній... Часто просто не знаешь, какъ себя вести!

-- Съ прислугой надо вести себя твердо. Обманъ уличать, воровство наказывать, за грубость выгонять.-- Говоря это спокойно и медленно, Чехловъ, не сводя глазъ, смотрѣлъ на Александру Яковлевну.

Та не знала, что это такое, и съ съ недоумѣніемъ посмотрѣла на собесѣдника, стараясь понять значеніе его словъ. Въ первый разъ она прямо посмотрѣла на него и замѣтила его жесткія черты и холодный взглядъ.

-- Но, вѣдь, такъ можно дойти до жестокости,-- замѣтила она съ недоумѣніемъ.

-- Развѣ по отношенію къ прислугѣ можетъ быть жестокость?-- спросилъ онъ.

-- Какъ же не можетъ быть! Преслѣдуя свои интересы, можно нечувствительно дойти до дикой несправедливости!-- сказала съ волненіемъ Александра Яковлевна, задѣтая за живое.

-- "Жестокость, несправедливость!" -- сколько непонятныхъ словъ!-- выговорилъ Чехловъ и улыбнулся, но это была злая улыбка.

Александра Яковлевна съ еще большимъ недоумѣніемъ посмотрѣла на него.

-- Что же тутъ непонятнаго? Мы на каждомъ шагу видимъ и сами допускаемъ жестокость и несправедливость! А отсюда тяжелыя отношенія для обѣихъ сторонъ, но въ особенности тяжелыя прислугѣ.

-- Прислугѣ?

-- Ну, да, прислугѣ.

-- Жестокость и несправедливость къ прислугѣ?-- переспросилъ Чехловъ.-- Воля ваша, извините, но я ничего не понимаю,-- добавилъ онъ, и тонъ его вдругъ сдѣлался рѣзкимъ и самоувѣреннымъ.

Александра Яковлевна покраснѣла. Къ недоумѣнію въ ней присоединилось еще негодованіе.

-- Да развѣ прислуга не человѣкъ?-- воскликнула она оскорбленная.

-- Разумѣется, человѣкъ!-- отвѣтилъ Чехловъ опять спокойно.

-- Значитъ, къ этому человѣку можно относиться мягко или жестоко, справедливо или несправедливо?

-- Опять ничего не понимаю! То вы говорите о человѣкѣ, то о прислугѣ. Извините меня, но я не понимаю такого легкомысленнаго смѣшенія прислуги съ человѣкомъ! Это значитъ намѣренно играть словами!

Чехловъ, говоря это, рѣзко и оскорбительно жалъ плечами.

Александра Яковлевна обвела глазами всѣхъ присутствующихъ, но недоумѣніе и чувство оскорбленности были на всѣхъ лицахъ. Только одинъ Мизинцевъ сіялъ; на лицѣ его рисовалось величайшее удовольствіе, а его взоръ, поперемѣнно переходящій съ одного обѣдающаго на другаго, какъ будто говорилъ: "А вотъ погодите, онъ вамъ и не такой еще урокъ дастъ!"

-- Вы, повидимому, задались намѣреніемъ не понимать самыхъ простыхъ словъ,-- сказала сдержанно Александра Яковлевна.-- Но въ такомъ случаѣ не можете ли вы сами потрудиться объяснить вашъ взглядъ?

-- Мнѣ бы хотѣлось вашъ взглядъ уяснить, ради вашей пользы, но вы почему-то стараетесь уклониться отъ моихъ добрыхъ намѣреній. Однако, я попытаюсь, если вы позволите, объяснить вамъ ваши слова. Вы позволите предложить вамъ нѣсколько вопросовъ?-- спросилъ Чехловъ.

-- Сдѣлайте одолженіе,-- рѣзко сказала Александра Яковлевна. Лицо ея покраснѣло отъ негодованія. Да и всѣ присутствующіе, кромѣ Мизинцева, сидѣли нахмуренные, почти озлобленные противъ незнакомца. Всѣ забыли, что онъ гость и не скрывали своего негодованія,-- до такой степени слова его были вызывающими, оскорбительными.

-- Вы думаете, что съ прислугой можно обращаться жестоко и несправедливо?-- началъ Чехловъ свои вопросы съ загадочною улыбкой.

-- Думаю,-- отвѣтила Александра Яковлевна.

-- Но, по вашему мнѣнію, должно обращаться мягко и справедливо?

-- Должно. А развѣ по вашему иначе?

-- Обо мнѣ нѣтъ рѣчи. Вы великодушно позволили изслѣдовать вашъ взглядъ,-- это я и дѣлаю, и прошу васъ продолжить это позволеніе,-- возразилъ скромно Чехловъ, хотя съ прежнимъ злорадствомъ во взорѣ.

-- Сдѣлайте одолженіе!-- повторила Александра Яковлевна.

-- И такъ, по-вашему, съ прислугой должно обращаться мягко и справедливо. Но, можетъ быть, вы ставите какія-нибудь границы справедливости, обращенной на прислугу? Можетъ быть, есть справедливость спеціально кухарская, кучерская, лакейская? Или же къ прислугѣ вы считаете возможнымъ примѣнить ту справедливость, которую вы оказываете купцу, чиновнику, барину?

-- Справедливость одна!

-- То-есть вы считаете возможнымъ относиться къ прислугѣ съ такою же справедливостью, какъ ко всякому другому человѣку?

-- Непремѣнно.

-- И относитесь такъ?

-- Да, отношусь, насколько это позволяютъ мои недостатки. Отношусь вообще такъ же, какъ ко всякому другому,-- сказала Александра Яковлевна.

-- Вы такъ увѣренно утверждаете ваше равенство съ прислугой, какъ будто это чистая правда. Но я, все-таки, изъ боязни сдѣлать невѣрное заключеніе о вашей правдивости, еще разъ спрашиваю васъ: неужели вы дѣйствительно относитесь въ прислугѣ, какъ ко всякому другому человѣку?

Александра Яковлевна поблѣднѣла при этихъ ядовитыхъ словахъ. Остальные присутствующіе, кромѣ Мизинцева, сдѣлали нетерпѣливые, негодующіе жесты. А Буреевъ такъ прямо сказалъ:

-- Господинъ Чехловъ! Дерзость -- не доказательство!

Чехловъ на мгновеніе скромно потупился, но, вслѣдъ за тѣмъ, спокойно, ласковымъ голосомъ возразилъ:

-- Я никогда не говорю дерзости людямъ, которыхъ люблю. Я и васъ, господинъ Буреевъ, люблю, и во имя этой любви прошу позволить мнѣ продолжать мое изслѣдованіе предмета, ошибочно показавшееся вамъ оскорбительнымъ.-- Чехловъ при этомъ вопросительно посмотрѣлъ поочередно на всѣхъ.

Всѣ съ недоумѣніемъ переглянулись: "Что это, молъ, за юродивый?"

-- Продолжайте,-- за всѣхъ отвѣтила Александра Яковлевна, отвѣтила мягко и съ доброю улыбкой, подавляя усиліемъ воли чувство негодованія противъ гостя.

-- И такъ, вы считаете,-- началъ Чехловъ,-- прислугу равной себѣ и утверждаете, что въ ней вы можете относиться и относитесь, какъ къ себѣ или своему ближнему. Я выразилъ сомнѣніе на этотъ счетъ, а господинъ Буреевъ обидѣлся на это, какъ будто онъ и въ самомъ дѣлѣ относится къ прислугѣ, какъ къ человѣку (Чехловъ при этомъ бросилъ насмѣшливый взглядъ въ сторону Буреева). Во избѣжаніе дальнѣйшаго взгляда господина Буреева и вашего,-- Чехловъ обратился къ Александрѣ Яковлевнѣ и дальше уже исключительно къ ней одной обращался,-- я согласился повѣрить вамъ на слово и представить вамъ изумительную по своей правдивости картину равныхъ отношеній господъ къ прислугѣ. Я вижу, какъ сейчасъ, вы только что наняли кухарку. Она вамъ понравилась и вы ей. Заключивъ условія, вы пожали другъ другу руки и стали жить въ одномъ домѣ, исполняя каждый свои обязанности. Въ первую ночь кухарка переночевала въ указанной ей комнатѣ, то-есть въ кухнѣ, но на слѣдующее утро она заявила вамъ что въ кухнѣ ей неудобно спать, что тамъ и сыро, и холодно и безпокойно, и просила васъ отвести ей другую комнату. За неимѣніемъ таковой согласилась спать пока хоть на диванѣ, въ залѣ. Вы извинились за свою оплошность и поспѣшили помѣстить ее въ залѣ, а когда она сообщила вамъ по секрету, что у ней нѣтъ ни простыни, ни подушекъ, ни байковаго одѣяла, вы тотчасъ снабдили ее всѣмъ этимъ. Потомъ, пообѣдавъ нѣсколько разъ одна она на третій день изъявила желаніе обѣдать съ вами вмѣстѣ, такъ какъ обѣдать одной и скучно, да и невыгодно,-- за эти дни, по недосмотру, ей на обѣдъ остались одни только щи съ кислою капустой и каша съ бараньимъ саломъ, между тѣмъ, ей очень хотѣлось покушать цыпленка, котораго она сама жарила, и пирога со стерлядью. Кромѣ того, она признавалась вамъ, что любитъ тортъ изъ фруктовъ и весьма была недовольна, когда ей не осталось ни кусочка его. Вы, конечно, опять извинились за этотъ странный недосмотръ съ вашей стороны, и съ слѣдующаго дня кухарка стала обѣдать за однимъ съ вами столомъ, подобно тому, какъ вотъ я, незнакомый вамъ человѣкъ, обѣдаю съ вами. Далѣе она обратила ваше просвѣщенное вниманіе на недостатокъ у ней книгъ, за которыми ей также, какъ вамъ, хотѣлось провести свободное отъ работы время; по неимѣнію средствъ, она могла читать только купленную за двѣ копѣйки сказку о томъ, какъ мужикъ чорта обманулъ, возмутительно глупую, между тѣмъ какъ вы послѣ обѣда читали занимательный романъ, и вы на слѣдующій день поправили свою небрежность и передали ей всѣ романы, которыми сами наслаждались. Затѣмъ, кухарка, вслѣдствіе дурнаго расположенія духа, иногда портила обѣдъ, и когда вы однажды гуманно выразили свое недовольство этими странными случаями, она резонно вамъ отвѣтила, что у ней нѣтъ развлеченій и что котлеты она обратила въ твердый уголь потому, что у ней тяжело было на душѣ. И чтобы не оставаться безъ развлеченій, успокоивающихъ нервы, она предложила вамъ брать ее съ собой въ городъ на драматическіе и оперные спектакли, какъ вы брали туда Бурееву. Разумѣется, вы не могли отказать ей въ такой пустой просьбѣ и на слѣдующей недѣлѣ вы слушали съ ней Руслана и Людмилу. Что касается нравственныхъ отношеній, то въ этомъ смыслѣ вы обращались съ кухаркой съ такимъ же почтеніемъ, какое вы оказываете, напримѣръ, Михаилу Егоровичу Мизинцеву, когда онъ проводитъ съ вами дни. Однимъ словомъ, что бы кухарка ни попросила,-- конечно, въ предѣлахъ возможности и сообразуясь съ вашимъ образомъ жизни,-- вы не отказывали ей. Замѣтьте, вы и не имѣли права отказывать ей въ томъ, чѣмъ сами и ваши близкіе пользовались. Вы не могли назвать ее наглою бабой и не имѣли права прогнать ее только за то, что она желала быть равной съ вами, пользоваться почтеніемъ, слушать Руслана и Людмилу, кушать мороженое. Если бы вы вздумали кому-нибудь жаловаться на ея невыносимое поведеніе, всякій имѣлъ бы право съ негодованіемъ отнестись къ вашей неосновательной жалобѣ. Вы сами отрѣзали себѣ всякое отступленіе, когда заключали съ кухаркой условіе равныхъ отношеній, и вашу жалобу всякій послѣдовательный человѣкъ назвалъ бы жестокой и вѣроломной. Я не назову васъ таковою, но мнѣ всегда больно слышать ложь!

При этихъ словахъ Чехловъ возвысилъ голосъ и уже не понижалъ его до конца; и каждое слово его раздавалось съ такою силой, словно онъ билъ молотомъ по куску желѣза.

-- Мнѣ больно вообще находить ложь въ такихъ вещахъ, которыя сверху прикрыты дымкой истины и справедливости. Вы упорно настаивали, что вы можете, должны и на самомъ дѣлѣ относитесь къ прислугѣ, какъ къ человѣку, между тѣмъ, послѣ бѣглаго анализа вашихъ отношеній оказалось, что вы заблуждаетесь. Оказалось, что прислуга для васъ только прислуга, а не человѣкъ, и что вы относитесь къ ней не какъ къ себѣ, а какъ къ иному, низшему существу. И не можете иначе относиться! Сколько угодно вы можете говорить, что она для васъ человѣкъ, я не повѣрю этому! Не человѣкъ вамъ нуженъ въ ней, а рабочая машина! Когда вамъ нужно человѣка, вы пойдете искать его всюду, но только не въ кухню, не на дворъ, не на конюшню. Въ кухнѣ вы находите прислугу, а не человѣка. Ваше увѣреніе, что въ прислугѣ вы видите равнаго себѣ человѣка, двойная ложь. Во-первыхъ, это логическій фокусъ, то-есть просто обманъ, вродѣ того, когда магистръ магіи на глазахъ у всѣхъ глотаетъ шпагу. Нанимая себѣ прислугу, вы этимъ самымъ устанавливаете фактъ рабства; вы нанимаете человѣка, но ставите его въ положеніе раба, который долженъ исполнять вмѣсто васъ работу. Вы нанимаете раба не для того дѣла, которое вы считаете высокимъ, но котораго не въ силахъ исполнить, а на дѣло непріятное, грязное, оскорбляющее ваши просвѣщенныя чувства и мѣшающее вашимъ тонкимъ потребностямъ!... Во-вторыхъ, прикрывая совершенную вами покупку раба лживыми словами, какъ гуманность и справедливость, вы даже себя обманываете, отрѣзывая у себя возможность видѣть голую истину. Истина же такова: или вы пользуйтесь трудомъ прислуги (но не человѣка), то тогда не обманывайте себя и другихъ насчетъ вашихъ справедливыхъ отношеній, которыя могутъ быть только по отношенію къ человѣку, а не къ прислугѣ, или откажитесь отъ обладанія людьми, которыхъ вы не должны ставить въ не-человѣческое положеніе, но тогда вамъ самимъ придется исполнять весь трудъ, необходимый для вашей жизни. Но не забрасывайте истину красивыми и ложными обольщеніями, ибо придетъ день, когда разумъ раскроетъ вашъ обманъ, сорветъ покрывало со лжи и заставитъ сердце ваше затрепетать отъ ужаса.

Послѣднія слова Чехловъ окончилъ такимъ потрясающимъ голосомъ, словно говорилъ изъ трубы. Но лишь только онъ это протрубилъ, какъ тотчасъ же принялся оканчивать обѣдъ, причемъ лицо его моментально сдѣлалось спокойнымъ и холоднымъ.

Но всѣ прочіе, сидѣвшіе за столомъ, давно забыли объ обѣдѣ, ошеломленные словами гостя. Александра Яковлевна была блѣдна и взволнованна, но не отъ негодованія, какъ недавно. Напротивъ, лицо ея имѣло виноватый видъ, словно ее уличили въ преступленіи. Хординъ ожесточенно комкалъ малые и большіе шары изъ хлѣба и руки его дрожали, глаза же безпокойно бѣгали съ предмета на предметъ. Буреевъ давно пересталъ ѣсть и только нещадно курилъ, не отодвигая стула; надъ столомъ, исходя отъ него, плавали густыя тучи дыма, а окурки его появились повсюду, гдѣ можно было только воткнуть ихъ; онъ сначала тушилъ ихъ въ своей тарелкѣ, но потомъ сталъ втыкать ихъ въ куски хлѣба, въ салатникъ, въ блюдо изъ-подъ соуса, въ ложки, наконецъ, просто швырялъ нѣкоторые за окно. Всегдашній насмѣшникъ, онъ теперь мрачно хмурилъ брови.

Это былъ своего рода разгромъ.

Минуты черезъ двѣ всѣ безпорядочно бросили свои мѣста за столомъ и заходили по комнатѣ, причемъ со стороны Хордина и Буреева послышались безсвязныя возраженія. Но Чехловъ со снисходительною улыбкой уничтожалъ эти возраженія, словно добивалъ послѣдніе деморализованные остатки разбитаго имъ непріятеля. Трудно было опомниться разбитымъ: онъ, вѣдь, говорилъ съ ихъ точки зрѣнія; распространивъ понятіе равенства широко, онъ ихъ же оружіемъ колотилъ ихъ. Когда онъ въ немногихъ словахъ доказавъ, что въ жизни они и не думали считать мужика равнымъ себѣ, то пораженіе было полное. Всѣ чувствовали себя глупо и всѣмъ было совѣстно, всѣ считали себя умными, передовыми людьми и вдругъ незнакомый человѣкъ указалъ имъ мѣсто въ прихожей.

Никому даже въ голову не пришло спросить этого человѣка, какъ же онъ самъ-то думаетъ и живетъ? Всѣ были заняты приведеніемъ въ порядокъ собственныхъ мыслей.

Чехловъ, между тѣмъ, тотчасъ послѣ обѣда сталъ собираться обратно въ городъ. Онъ спросилъ, сколько времени, и, никъ кому не обращаясь, сказалъ, что ему пора отправляться на поѣздъ, и тотчасъ же сталъ прощаться. При прощаньи, поочередно всѣмъ пожимая руку, онъ каждому сказалъ какую-нибудь любезность, холодно и спокойно, но, все-таки, любезность. Этимъ всѣ были окончательно обезоружены, какъ обыкновенные плѣнники, примирившіеся съ врагомъ. Къ Александрѣ Яковлевнѣ Чехловъ подошелъ послѣ всѣхъ и уже протянулъ руку ей, но она вдругъ отвѣтила, что пойдетъ проводить его.

-- Тогда мы лучше дойдемъ пѣшкомъ!-- сказалъ Чехловъ и неподдѣльная радость озарила его лицо.

Черезъ минуту они уже шли по дорогѣ къ станціи, а отряженная Хординымъ лошадь шла позади ихъ, чтобы довезти Александру Яковлевну обратно до усадьбы.

Идя рядомъ съ гостемъ, Александра Яковлевна сначала не могла успокоить потокъ мыслей, вызванный бывшею сейчасъ бесѣдой. Но мало-по малу свѣжій воздухъ, обвѣвавшій ея пылающее лицо, освѣжилъ и ея голову? Тогда она съ внезапно проснувшимся любопытствомъ поглядѣла на Чехлова. Къ ея изумленію, тотъ Чехловъ, который сидѣлъ за столомъ, не совсѣмъ походилъ на того, который теперь шелъ рядомъ съ ней. Жестокое выраженіе его лица смягчилось улыбкой, взглядъ его острыхъ глазъ потерялъ свое злорадство, жестъ былъ простъ, голосъ тихій, а не трубный, какимъ былъ тамъ. Онъ заботливо отвѣчалъ на всѣ ея вопросы, не выказывая пренебреженія, какъ тамъ, за обѣдомъ. Радость, мелькнувшая по его лицу въ тотъ моментъ, когда она изъявила желаніе проводить его, свѣтилась и теперь. Но эта радость еще ярче засвѣтилась на его лицѣ, когда Александра Яковлевна стала просить его заѣзжать къ нимъ; не одна радость, но еще какая-то благодарность выразилась во взорѣ при этомъ приглашеніи. Они условились, что онъ пріѣдетъ въ слѣдующее воскресенье съ Мизинцевымъ, и на этомъ разстались. Онъ крѣпко пожалъ ея руку передъ тѣмъ, какъ садиться въ подошедшій поѣздъ, а когда поѣздъ двинулся, долго смотрѣлъ на нее изъ окна.

Возвратившись домой, Александра Яковлевна вошла въ залу. Но тамъ были только мужъ и Буреевъ; Маша и Мизинцевъ, оставшійся до ночнаго поѣзда, пошли гулять. Она на минуту присѣла въ дальній уголъ и прислушалась, о чемъ говорятъ двое товарищей.

Хординъ ходилъ изъ угла въ уголъ, а Буреевъ сидѣлъ около окна, подъ цвѣтами; вокругъ него, попрежнему, носились тучи дыму, а окурки онъ ожесточенно топталъ ногами, предварительно, впрочемъ, насовавъ десятка два ихъ въ цвѣточные горшки. Онъ былъ такъ взбудораженъ, такимъ казался суровымъ и дикимъ, какимъ Александра Яковлевна его не знавала. При входѣ въ комнату она, между прочимъ, застала такой діалогъ:

-- Чувствуешь, Василичъ?-- спрашивалъ Буреевъ у Хордина,

-- Что-жь, не лишено остроумія!-- возразилъ послѣдній, шагая по залѣ.

-- Да, быть можетъ, ничего не чувствуешь, а только спать хочешь?

-- Спать я пойду...

-- Ну, а я, братъ, чувствую себя такъ глупо, словно я обратился въ стадо свиней!

-- Да. Надо ему отдать справедливость, оригинальный субъектъ!-- сказалъ на это снисходительно Хординъ.

-- И, вѣдь, правда! Но, въ то же время, я чувствую, что онъ напустилъ на меня какого-то туману!... Чадъ какой-то!

-- Въ такомъ случаѣ, пойдемъ лучше спать, -- предложилъ Хординъ и зѣвнулъ.

Но на этотъ разъ Буреевъ такъ былъ занятъ какими-то мыслями и такъ взволнованъ, что не послѣдовалъ за Хординымъ, а сталъ безпорядочно торопиться домой.

Черезъ минуту всѣ разошлись.

IV.

Всегда аккуратный, какъ хронометръ, Михаилъ Егоровичъ Мизинцевъ, пріѣхавши въ усадьбу къ Хординымъ въ воскресенье, оставался затѣмъ цѣлый день и часть ночи, и съ ночнымъ поѣздомъ возвращался въ городъ. Но на этотъ разъ онъ неожиданно пріѣхалъ съ субботнимъ вечернимъ поѣздомъ.

-- А Чехловъ развѣ не пріѣдетъ?-- первымъ дѣломъ спросила Александра Яковлевна.

-- Завтра непремѣнно пріѣдетъ,-- отвѣтилъ Мизенцивъ.

И тотчасъ же разговоръ пошелъ о Чехловѣ, сдѣлавшемся героемъ дня. Александра Яковлевна съ нескрываемымъ любопытствомъ разспрашивала, кто онъ, откуда, какова его прежняя жизнь и ради чего онъ сюда пріѣхалъ. Мизинцевъ очень мало могъ разсказать изъ прошлой жизни Чехлова, но очень много распространился про его взгляды, про его проницательный умъ, про его вліяніе.

Разговоръ этотъ повлекъ за собою непостижимый курьезъ: каждый приписывалъ Чехлову вещи, которыя тотъ, по мнѣнію другаго, не говорилъ.

-- Раньше онъ былъ такимъ же, какъ и всѣ,-- сказалъ Мизинцевъ въ отвѣтъ на любопытство Александры Яковлевны,-- пилъ водку, кутилъ, безобразничалъ, но вдругъ разомъ измѣнился!...

-- И это, по-вашему, все, чѣмъ онъ отличается отъ другихъ?-- воскликнула Александра Яковлевна.

-- Ну, зачѣмъ же?... Глубину его взглядовъ вы увидите... Хотя, признаться, я многаго не понимаю въ его словахъ... Но главная его цѣль -- личность. Личность онъ ставитъ на недосягаемую высоту, отъ каждаго требуя, чтобъ онъ произвелъ переворотъ въ своей жизни... Онъ говоритъ...

-- Да это вы говорите!... Опять все старое: водка, табакъ, безобразія... Какъ это вамъ не надоѣстъ долбить одно и то же?... И можно ли представить себѣ, что это Чехловъ говоритъ?-- восклицала Александра Яковлевна.

-- Никогда не надоѣстъ! Какъ же это можетъ надоѣсть, когда главное?... Поймите, ради Бога!... Сообразите... тамъ вы можете имѣть какія угодно вышнія или завиральныя идеи, но вы обязаны быть лично безупречной, чистой... Какъ вы не поймете меня?...

Они сидѣли въ саду. Настали глубокія сумерки; приближалась тихая, черная ночь. Звѣзды только кое-гдѣ, какъ будто изъ любопытства, выглядывали, но тотчасъ же скрывались за облака. Но воздухъ былъ нѣжный и теплый; подъ его тихою, безмолвною нѣгой убаюканная природа уснула глубокимъ сномъ. Только два существа (Маша молча сидѣла въ темнотѣ), сидя подъ распускающимися деревьями, шумѣли, съ яростью фанатиковъ понося другъ друга гнѣвными словами.

Мизинцевъ обыкновенно говорилъ тихо, мѣрно и разсудительно. Когда онъ говорилъ, то производилъ на слушателя такое впечатлѣніе, будто все небо нависло тучами и каплетъ дождь, каплетъ тихо, съ однообразнымъ бульканьемъ по лужамъ, съ монотонными ударами капель, падающихъ съ крыши... Но тутъ, при спорѣ о томъ, что сказалъ Чехловъ, и онъ точно сдѣлался сумасшедшимъ, выбѣжавшимъ изъ-подъ надзора. Самое имя Чехлова, повидимому, способно было производить во всѣхъ возбужденіе, раздоръ и непримиримость.

-- Какъ вы не поймете, что такъ именно онъ и долженъ говорить, а не иначе? Для общественнаго дѣла нужны люди,-- откуда же ихъ взять-то? Какое право вы имѣете требовать отъ человѣка, чтобы онъ взялся за общественное дѣло, если онъ свинья? Неужели онъ можетъ принести пользу?... Даже наши общественные люди... что ни видный человѣкъ, то либо пьяница, то распутникъ, то либо съ женой развелся, то съ чужими путается... Неужели это не отражается на общественной жизни? Прежде всего, это пагубно отражается на женщинѣ... Она ни мать, ни воспитательница, ни жена, а какая-то кукла, назначеніе которой носить корсетъ и турнюръ, курить папироску, читать новую книжку и жить на счетъ мужа, обязаннаго, чтобы у нея былъ турнюръ, таскать казенныя деньги... а, вѣдь, она мать будущаго поколѣнія,-- каково же это поколѣніе-то будетъ?... Мужчина еще гаже. Онъ, видите ли, общественными дѣлами занимается и не обязанъ быть честнымъ человѣкомъ у себя дома: послѣ общественныхъ непосильныхъ трудовъ ему нужно отдохнуть, то-есть напиться, перемѣнить нѣсколько женъ, соблазнить нѣсколько дѣвушекъ, гоготать по театрамъ... Я васъ спрашиваю, можетъ ли быть, напримѣръ, пьяница общественнымъ дѣятелемъ, или развратникъ благодѣтелемъ людей?! Можетъ ли свинья, облѣпленная всяческою грязью у себя въ хлѣвѣ, сдѣлать что-нибудь хорошее по выходѣ на улицу?

Это кричалъ Мизинцевъ, оглашая тихую, скромно спящую ночь, и садъ, и воздухъ дивими звуками. Положительно онъ какъ будто взбѣсился. Но Александра Яковлевна возмутилась не тѣмъ, что онъ говорилъ, а тѣмъ обстоятельствомъ, что свои слова онъ приписывалъ Чехлову.

-- Позвольте... но, вѣдь, это ваши, а не Чехлова, слова! И я ихъ сотни разъ слышала!-- сказала возмущенная этимъ обстоятельствомъ Александра Яковлевна.

Дѣйствительно, это были его слова, и онъ сотни разъ ихъ долбилъ.

Обыкновенно этимъ начиналъ и этимъ оканчивалъ Мизинцевъ. Съ Александрой Яковлевной они никогда не могли ни до чего договориться. Онъ говорилъ: "личность". Она говорила: "общественная сфера". "А развѣ дурная личность можетъ хорошо вліять на общество?" -- спрашивалъ онъ.-- "Но развѣ человѣкъ, обратившій всѣ взоры на себя, можетъ остаться человѣкомъ?" -- спрашивала Александра Яковлевна. Выходилъ заколдованный кругъ. Иногда, раздосадованная однообразною долбней собесѣдника, она вдругъ спрашивала:

-- Ну, ладно!... Пусть будетъ по-вашему... Но что-жь дѣлать? Мизинцевъ этимъ ни мало не смущался. Онъ снова, послѣ нѣкоторыхъ окольныхъ рекогносцировокъ, принимался долбить съ начала и все тоже: водку не пить, турнюровъ не носить, на чужихъ женъ не заглядывать... онъ перечислялъ десятки такихъ дѣяній, которыя трудно было подвести подъ нѣчто высшее. Опять выходилъ заколдованный кругъ.

Часъ такихъ разговоровъ производилъ на спорщиковъ благодѣтельное дѣйствіе. Александра Яковлевна апатично зѣвала, самъ Мизинцевъ становился сонливымъ и деревяннымъ, словно оба просидѣли годъ въ острогѣ, въ одиночномъ заключеній.

Поэтому бесѣда ихъ всегда оканчивалась колкостями, не относящимися къ дѣлу, но необходимыми для обоюднаго оживленія,какъ необходимъ толчокъ сонному.

-- Вы непремѣнно хотите, чтобы каждый, отнюдь не поднимая головы, смотрѣлъ только подъ ноги себѣ... "Но если бъ вверхъ могла поднять ты рыло, тебѣ бы видно было"... что тамъ звѣзды!-- говорила вдругъ Александра Яковлевна со смѣхомъ.

Мизинцевъ также смѣялся, но говорилъ:

-- Ради Бога, смотрите на звѣзды, если ужь это вамъ нужно! Но не забывайте и подъ ноги заглядывать, въ противномъ случаѣ "рыло" постоянно будетъ въ грязи...

Въ сущности, они и не могли понять другъ друга. Александра Яковлевна родилась подъ глубокимъ и свѣтлымъ небомъ и жила въ свѣтлое, горячее время, когда о себѣ почти некогда было думать; она на опытѣ знала, какъ въ огнѣ общественнаго дѣла очищается сама собой личность. И сама она до этого времени никогда не задавалась исключительною цѣлью очищать свою жизнь, потому что жизнь ея, безъ ея усилій, была чиста, какъ и вся ея натура... Мизинцевъ же воспитывался на одной изъ тѣхъ улицъ, какія существуютъ въ азіатскихъ городахъ, гдѣ каждый домохозяинъ, поддерживая образцовый порядокъ на дворѣ, на общественную улицу выбрасываетъ дохлыхъ собакъ и кошекъ, грязь и помои,-- однимъ словомъ, сознательная жизнь его началась при полной мерзости запустѣнія, и вся его жизнь сосредоточилась на азіатскомъ идеалѣ -- чисто обставить свой частный дворъ.

Но это не было только идеаломъ въ немъ. Все, что онъ говорилъ и доказывалъ, все, во что онъ вѣрилъ и чему молился, все это была сама жизнь его. Воплощенный практикъ, онъ говорилъ о дѣлѣ уже послѣ того, какъ совершилъ его. Мысли его никогда не простирались дальше частной жизни каждаго, а убѣжденія и вѣрованія -- дальше святости и чистоты. Когда онъ доказывалъ: водку не пить, табакъ не курить, чужихъ женъ не увозить, то это не только было его "убѣжденіе", но и настоящая дѣйствительность. Широкихъ мыслей онъ не то что не зналъ, а инстинктивно не довѣрялъ имъ; въ немъ неизгладимо вкоренилось чувство, что кто широко размахиваетъ языкомъ, тотъ непремѣнно бездѣльникъ, да еще и грязный... Его идеаломъ былъ только тотъ фактъ, который онъ завтра будетъ совершать; если что онъ говорилъ, то значитъ и дѣлалъ. Водки онъ не пилъ, табакъ бросилъ курить въ восемнадцать лѣтъ, женщинъ не зналъ. Это былъ чистый, благородный юноша, питающій отвращеніе къ бездѣльной жизни.

Будучи практикомъ до мозга костей, но въ порядочномъ смыслѣ этого слова, онъ не искалъ по свѣту широкаго дѣла, а бралъ всякое дѣло, объ которое нельзя выпачкать руки. Хорошо образованный спеціалистъ, отличный техникъ, онъ служилъ въ городской управѣ и умѣло велъ порученное ему дѣло. Умѣло, въ величайшемъ порядкѣ и до конца онъ велъ всякое взятое дѣло.

Въ тѣ минуты, когда Александра Яковлевна не спорила съ нимъ, она съ удовольствіемъ глядѣла на его лицо и, въ концѣ-концовъ, ближе познакомившись съ нимъ, должна была сознаться себѣ, что среди неряшливыхъ людей, встрѣчаемыхъ ею на каждомъ шагу, онъ производилъ свѣтлое, чистое впечатлѣніе.

-- Раньше, кажется, такихъ людей я не видала!-- однажды созналась она ему открыто.

-- То-есть какихъ? Узкихъ, хотите вы сказать?-- спросилъ съ грустною улыбкой Мизинцевъ, привыкшій слышать отъ нея однѣ только насмѣшки.

-- Нѣтъ, нѣтъ!... такихъ прямыхъ!-- поспѣшила объяснить Александра Яковлевна.

Мизинцевъ былъ дѣйствительно прямъ. Онъ, напримѣръ, такъ часто сталъ ѣздитъ къ Хординымъ изъ-за того, что тамъ гостила Маша, и не скрывалъ этого. А когда онъ съ дѣвушкой вдвоемъ уходилъ или уѣзжалъ гулять, то Александра Яковлевна была увѣрена, что они пошли читать какую-нибудь тоненькую книжку и рвать цвѣты, ни болѣе, ни менѣе. Ей, напротивъ, смѣшно было смотрѣть на этотъ небывалый романъ. Мизинцевъ привозилъ Машѣ цѣлыя кучи книгъ, отличавшихся, къ ея удивленію, какимъ-то особеннымъ тощимъ видомъ. Александра Яковлевна спрашивала, почему онѣ, книжки эти, такія худыя, плоскія на видъ? Однажды она поинтересовалась этимъ вопросомъ и взяла въ руки одну кучку, аккуратно перевязанную веревочкой. Открывая по очереди корешки, она читала: О вліяніи на организмъ алкоголя, О сыровареніи, Физіологія хлѣбныхъ злаковъ, О сохраненіи въ свѣжемъ видѣ яицъ, Искусственное кормленіе дѣтей... Недоставало только брошюры о приготовленіи кислой капусты!... Перевязывая тощія книжки снова веревочкой, Александра Яковлевна громко разсмѣялась.

Мизинцевъ былъ не только прямой, но онъ смѣло высказывалъ свои взгляды. О томъ, что онъ считалъ существеннымъ въ жизни (водку не пить, турнюровъ не носить, чужихъ женъ не прельщать и т. д.), онъ считать необходимымъ говорить всякому. Порочныхъ же людей онъ открыто порицалъ. Увидѣвъ на барынѣ турнюръ и разныя другія глупости, которыми дамы украшали себя, какъ дикари, онъ недовольнымъ тономъ упрекалъ:

-- И что это вамъ за охота позорить себя всѣми этими шпильками!-- брезгливымъ тономъ говорилъ Мизинцевъ и показывалъ пальцемъ на бездѣлушки.

Встрѣчая юношу студента, одѣтаго съ иголочки, т.-е. въ сапоги съ севрюжьими носами, въ узкіе панталоны и проч., Мизинцевъ при всѣхъ съ негодованіемъ говорилъ:

-- Ну, посмотрите, ради Бога, на эту мартышку!... Какъ вамъ не совѣстно думать, что изъ него выйдетъ общественный дѣятель?... Удивляюсь!

Въ этотъ вечеръ онъ, по обыкновенію, высказалъ сначала до конца всѣ свои убѣжденія, вплоть до той поры, когда у слушателей его стали слипаться отъ сонливости глаза. Вечеръ былъ, попрежнему, тихій, воздухъ ласковый, но темнота все болѣе и болѣе сгущалась въ саду. Александра Яковлевна уже ничего не видѣла впереди, устремивъ остановившійся взоръ на пнѣ погибшей въ прошломъ году ветлы, который теперь торчалъ безобразнымъ силуэтомъ передъ ея глазами. Нѣчто подобное этому пню сидѣло и въ головѣ ея. Она уже не одинъ разъ зѣвнула, слушая слова Мизинцева, падающія въ ночной темнотѣ подобно каплямъ тихаго дождя. Въ свою очередь Мизинцевъ, задолбивъ до гипнотическаго сна уважаемую имъ женщину, въ недоумѣніи замолчалъ, такъ какъ весь запасъ своихъ теорій уже высказалъ; этого запаса у него хватало часа на два. Если же разговоръ его затягивался дольше, то всѣмъ слушающимъ вдругъ приходило непреодолимое желаніе съѣсть и выпить чего-нибудь остраго, напримѣръ, кусокъ селедки съ лукомъ и рюмку водки. Что касается Александры Яковлевны, то она въ такомъ случаѣ просто торопилась поскорѣе прилечь и забыться во снѣ.

-- Пора и спать, господа!-- сказала она теперь, когда гнилой пень въ ея глазахъ разросся въ безобразное черное чудовище, протянувшее свои лапы во всѣ стороны.

-- Пожалуй, пойдемте!-- согласился Мизинцевъ и поднялся со скамьи.

На прощанье, впрочемъ, Александра Яковлевна замѣтила сонно:

-- Ну... если Чехловъ въ самомъ дѣлѣ точно это самое проповѣдуетъ, то, право, не стоитъ его слушать.

-- А вотъ увидите!-- возразилъ на это Мизинцевъ въ видѣ угрозы.

Александра Яковлевна разсмѣялась, и на этомъ они разстались.

Но когда она собиралась уже отправиться въ спальню, внезапно на дворъ пріѣхалъ урядникъ Любомудровъ и робко просилъ прислугу доложить о немъ барину. "Барина", т.-е. Хордина, въ эту минуту дома не было, онъ ушелъ на село, и объясняться пришлось Александрѣ Яковлевнѣ. А всякое такое появленіе разстроивало ее до невозможности, на нее нападалъ неосновательный страхъ и безпричинная злоба. Такъ случилось и на этотъ разъ. Выйдя въ переднюю, гдѣ стоялъ урядникъ и дальше которой она не пустила его, она почувствовала сильное раздраженіе, и, чего съ ней нигдѣ не бывало, голосъ и слова ея сдѣлались грубыми. "Что вамъ нужно?" -- съ злобой спросила она. Урядникъ пришелъ по какому-то пустому дѣлу, относящемуся къ имѣнію, и никакого дурнаго умысла не имѣлъ, хотя по профессіональной привычкѣ съ интересомъ заглянулъ въ залъ и дальше, въ столовую, вытягивая шею; но Александрѣ Яковлевнѣ все это представилось возмутительнымъ. "Развѣ у васъ нѣтъ дня? Зачѣмъ вы приходите въ такое время, когда уже всѣ спать ложатся?" -- крикнула она внѣ себя дрожащимъ голосомъ. Бѣдный малый, очевидно, не ожидалъ такой нахлобучки, сконфузился, забормоталъ что-то несвязное и, попятившись къ двери, нырнулъ въ темныя сѣни, а черезъ минуту уже раздавался топотъ его клячи, которую, какъ слышно было, онъ немилосердно стегалъ.

Но Александра Яковлевна уже разстроилась. Ей припомнились безчисленныя оскорбленія въ прошломъ, а потомъ полѣзли въ голову непріятныя мысли въ счетъ будущаго. Черезъ нѣкоторое время пришелъ мужъ, и изъ его разъясненій оказалось, что Любомудровъ пріѣзжалъ просто затѣмъ, чтобы попросить, по примѣру прежнихъ лѣтъ, "лужокъ" на сѣнокосѣ, которымъ экономія даромъ его снабжала... Но Александра Яковлевна уже не могла подавить расходившіяся мысли. Черныя и мучительныя, онѣ всю ночь не давали ей отдыха и только подъ утро она забылась.

На другой день, послѣ безсонной ночи, въ продолженіе которой передъ ея глазами прошла вся ея поистинѣ мученическая жизнь, она казалась раздражительной и заболѣвшей. Мизинцеву во время дня она наговорила множество колкостей, между прочимъ, съ несвойственною для нея грубостью обозвала его "божьей коровкой", когда онъ вздумалъ распространиться насчетъ одной изъ любимыхъ своихъ темъ -- ношенія женщинами непристойныхъ костюмовъ. Маша обидѣлась за Михаила Егоровича и застѣнчиво стала его защищать. Тогда Александра Яковлевна раздражительно насмѣялась надъ обоими, описавъ жизнь "божьихъ коровокъ" съ большими подробностями: какъ они сидятъ подъ лопухомъ, видя въ немъ цѣлый міръ, какъ они чисто и нравственно устраиваютъ свои щели, какъ ихъ доятъ муравьи и какъ они оканчиваютъ свою жизнь, убиваемые дождевою каплей.

За часъ до обѣда пріѣхалъ Буреевъ, веселое настроеніе котораго всегда оживляло общество, по сегодня Александра Яковлевна почти не слушала его, да и самъ онъ былъ хмурый. Она ожидала Чехлова, но и это ожиданіе кончилось только нетерпѣливымъ раздраженіемъ. Чехловъ съ поѣздомъ не пріѣхалъ.

Обѣдали безъ него.

Вдругъ его увидалъ кто-то вдали идущимъ съ палкой въ рукахъ. Всѣ поднялись съ мѣста и смотрѣли въ окна. Когда онъ близко подошелъ, всѣ опять усѣлись по мѣстамъ, а Александра Яковлевна вышла въ переднюю встрѣтить его и вмѣстѣ съ нимъ вошла обратно въ комнату.

Онъ молча подалъ всѣмъ руку, молча занялъ стулъ и оглянулъ поочередно всѣхъ находившихся въ комнатѣ, какъ бы говоря: "я пришелъ". Это не понравилось Александрѣ Яковлевнѣ. Но всѣ, главнымъ образомъ, обратили вниманіе на его наружность: онъ былъ одѣтъ въ длинную блузу на подобіе крестьянской рубахи, подпоясанную какимъ-то обрывкомъ отъ бывшаго ремня, и въ большіе сапоги, сплошь покрытые пылью; да и самъ онъ весь, съ лицомъ и руками, покрытъ былъ густою пылью, что придало его жесткой фигурѣ еще болѣе мрачный видъ. Въ углу онъ поставилъ сукъ, служившій ему палкой.

-- Да не шли ли уже вы пѣшкомъ отъ города?-- воскликнула оживленно Александра Яковлевна.

Онъ отвѣчалъ:

-- Ноги намъ даны затѣмъ, чтобы ходить...

-- А ротъ назначенъ затѣмъ, чтобы изрекать такія истины!-- добавилъ насмѣшникъ Буреевъ.

Чехловъ не отвѣтилъ, а только пристально взглянулъ на него, и веселый Буреевъ подъ этимъ тяжелымъ взглядомъ смутился. Всѣмъ стало неловко, и больше всѣхъ Александрѣ Яковлевнѣ. Однако, она на этотъ разъ не возмущалась и вся ушла въ интересъ каждаго его слова. Она уже замѣтила, что онъ обладаетъ дьявольскою способностью заставлять себя слушать и, съ чего бы ни начался разговоръ, направлять его по своему желанію. Она теперь спросила себя, къ чему это онъ сказалъ? Быть можетъ, хочетъ проповѣдывать физическій трудъ?

Но тутъ произошла случайность, мгновенно измѣнившая общее настроеніе. Разстроенная предъидущею ночью, Александра Яковлевна вдругъ почувствовала, какъ у ней застучало и зажужжало въ головѣ; она поблѣднѣла и схватилась за виски.

-- Что съ вами, Александра Яковлевна? Вы нездоровы!-- вскрикнулъ вдругъ Чехловъ и съ лица его сбѣжала суровая, казавшаяся всѣмъ искусственною, тѣнь; на немъ теперь отразилась простая заботливость, искренняя тревога.

Черезъ минуту Александра Яковлевна уже оправилась и улыбнулась.

-- Что съ вами?-- повторилъ тревожно Чехловъ.

-- Да она у насъ цѣлый день ныньче дуритъ, -- отвѣтилъ за нее Мизинцевъ.-- Цѣлый день бранится... И все это надѣлалъ урядникъ Любомудровъ! Пришелъ и разстроилъ.

И Мизинцевъ, говоря это, съ улыбкой разсказалъ, какъ вчера ночью внезапно пришелъ Любомудровъ, какъ Александра Яковлевна его встрѣтила и что потомъ произошло.

-- Хоть вы, Денисъ Петровичъ, вразумите ее! Ругается!... А вы развѣ въ чемъ виноваты? Виноватъ дуракъ Любомудровъ!-- продолжалъ смѣяться Мизинцевъ.

-- Какъ можно вразумить человѣка, умъ котораго воспитанъ на ужасѣ передъ жизнью, который боится палки и обоготворяетъ бездушную силу?-- выговорилъ Чехловъ жесткимъ голосомъ.

Александра Яковлевна съ недоумѣніемъ посмотрѣла на него.

-- Это про какого же человѣка вы говорите?-- спросила она.

-- Я говорю про васъ и про тѣхъ, которые также поклоняются палкѣ!-- сказалъ Чехловъ.

-- Какъ же это я поклоняюсь палкѣ, обоготворяю какую-то бездушную силу и... еще что-то?-- спросила она съ волненіемъ.

-- Но, вѣдь, это вы разстроились отъ появленія Любомудрова? Про васъ говорилъ Михаилъ Егоровичъ?-- спрашивалъ Чехловъ и въ его острыхъ глазахъ появилась радость, какъ тогда.

-- Да, про меня... ну, такъ что же?

-- Ничего. Я также про васъ сказалъ, что вы поклонились Любопыт... Любомудрову, обоготворили его!

При этихъ словахъ Хординъ съ крайнимъ любопытствомъ вытянулъ шею по тому направленію, гдѣ сидѣлъ гость; Буреевъ съ негодованіемъ всталъ съ мѣста и враждебно посмотрѣлъ по тому ке направленію, какъ будто тамъ засѣлъ злѣйшій его врагъ. Александра Яковлевна покраснѣла, но покраснѣла не отъ негодованія, какъ въ первое знакомство съ Денисомъ Петровичемъ, а отъ предчувствія, что она и на этотъ разъ глупо попадется въ какую-то западню, разставленную имъ.

-- Это, однако, любопытно!-- возразила она и смутилась, боясь сказать что-нибудь больше.

-- Да, я утверждаю это! Мало этого, вы не только поклоняетесь бездушной палкѣ, обоготворяете мертвую, ничтожную силу, но вы сами и создали ее. Вы, именно вы создали палку и, благодаря вамъ, она существуетъ!

Каждое слово Чехловъ произносилъ рѣзко и медленно, словно опять языкъ его обратился въ молотъ, которъімъ онъ ударялъ по наковальнѣ.

-- Но объясните, какъ случился этотъ курьезъ?-- спросила Александра Яковлевна съ интересомъ.

Чехловъ немного помолчалъ, провелъ взоромъ по вытянутымъ лицамъ присутствующихъ и вдругъ тихимъ голосомъ сталъ предлагать вопросы.

-- Я вижу, здѣсь всѣ удивлены, а господинъ Буреевъ озлобленъ, хотя я его люблю. Но изслѣдуемъ истинное положеніе дѣла... Вы испугались вчера господина Любомудрова?-- обратился Чехловъ къ Александрѣ Яковлевнѣ.

-- Не могу сказать, чтобы испугалась... Скорѣе озлилась.

-- Значитъ, вамъ непріятно его видѣть, какъ всякаго непріятнаго человѣка?

-- Да, непріятно, но не какъ всякаго непріятнаго человѣка, а нѣсколько больше.-- Александра Яковлевна отвѣчала съ крайнею осторожностью въ выраженіяхъ.

-- То-есть господинъ Любомудровъ больше вамъ непріятенъ, чѣмъ другіе непріятные люди?

-- Но, вѣдь, мнѣ не Любомудровъ непріятенъ,-- онъ, можетъ быть, добрый человѣкъ, -- а та власть, которою онъ можетъ злоупотреблять.

-- Развѣ господинъ Любомудровъ имѣетъ власть?-- сказалъ насмѣшливо Чехловъ.

-- Что вы за наивные вопросы предлагаете! Вы сами отлично знаете, что власть у него есть, хотя и небольшая, но которой достаточно, чтобы причинить мнѣ страданіе, когда онъ употребитъ, ее во зло.!

-- И что же, эта власть и надъ вами?

-- Да, и надъ вами, хотя бы вы были святой,-- замѣтила съ улыбкой Александра Яковлевна.

-- Извините, я не служу и не поклоняюсь никому!... Но; однако, продолжимъ нашу бесѣду: если господинъ Любомудровъ, къ моему крайнему изумленію, имѣетъ надъ вами власть, то, значитъ, онъ вамъ можетъ причинить дѣйствительно много непріятностей.

-- Это вы сами знаете! Знаете, что власть можно употребить на зло!-- сказала Александра Яковлевна.

-- На зло?

-- Ну, да, на зло.

-- Господинъ Любомудровъ развѣ можетъ принести зло?-- возразилъ Чехловъ, какъ бы крайне удивленный.-- Но, въ такомъ случаѣ, онъ и добро можетъ вамъ дать!

-- Это опять же наивность!-- возразила осторожно Александра Яковлевна.

-- Значить, это уже не недоразумѣніе съ моей стороны. Вы упрямо настаиваете, что господинъ Любомудровъ можетъ дѣлать добро и зло! Вы, слѣдовательно, думаете, что онъ одаренъ какою-то непонятною силой?

-- Да, думаю!-- рѣшительно сказала Александра Явовлевна и чувствовала, что Чехловъ добываетъ изъ нея такіе отвѣты, какіе ему нужны.

-- И большая это сила?-- съ злою насмѣшкой спросилъ Чехловъ.

-- Смотря по обстоятельствамъ, иногда огромная.

-- Даже огромная! Это любопытно. Я видѣлъ сегодня на станціи господина Любомудрова и до этой минуты не обращалъ вниманія на этого жалкаго бѣднягу, который по бѣдности взялъ хлопотливую должность пугать робкихъ барынь и господь, который ѣздитъ на бѣдной, умирающей клячѣ и по ночамъ, чтобы никто не видалъ, приходитъ просить барина подарить ему немножко сѣнца... Но оказывается, что онъ одаренъ, этотъ "бѣдный чортъ", огромною силой? По всей вѣроятности, сила его больше злая, чѣмъ добрая, потому что добра никто не боится?

-- Иногда злая.

-- И вы дѣйствительно боитесь ея?

-- Въ этомъ смыслѣ -- да, боюсь.

Чехловъ вдругъ пожалъ плечами и обвелъ всѣхъ присутствующихъ недоумѣвающею улыбкой. Но, не встрѣтивъ сочувствія, опять, обратился къ Александрѣ Яковлевнѣ. Всѣ съ нескрываемою враждебностью слѣдили за его словами и теперь насмѣшливо ждали, какъ онъ выпутается. У всѣхъ чувствовалась необходимость унизить и осрамить его, потому что весь его тонъ, вся его фигура смотрѣли вызывающе. Но онъ, повидимому, нисколько не смутился этимъ враждебнымъ настроеніемъ. Напротивъ, по лицу его разлилась радость торжества.

-- Однако, мы пришли къ неожиданнымъ вещамъ,-- началъ онъ послѣ минутнаго молчанія:-- во-первыхъ, господинъ Любомудровъ -- сила; во-вторыхъ, это сила часто огромная; въ-третьихъ, такая сила, которая бываетъ злой; наконецъ, такая сила, которой слѣдуетъ бояться... Кажется, я вѣрно передалъ вашу мысль?

-- Вѣрно!-- отвѣчала Александра Яковлевна коротко, но въ сильнѣйшемъ волненіи.

-- Въ такомъ случаѣ, не правъ ли я былъ,-- началъ Чехловъ, внезапно усиливая голосъ,-- когда утверждалъ, что вы сами создали эту силу, поклоняетесь ей и приносите человѣческія жертвоприношенія? Бѣдный малый вашимъ страхомъ превращенъ въ могущественную силу! Жалкому чувашу, разумъ котораго блуждаетъ среди дѣтскихъ представленій, простительно, когда онъ лѣсной пень обоготворяетъ, приноситъ ему дары и умилостивляетъ его гнѣвъ молитвами, чтобы онъ, лѣсной пень, не наказывалъ его за грѣхи, но непростительно, когда люди, считающіе себя разумными, возводятъ вдругъ ничтожество въ непреодолимое могущество, трепещутъ передъ нимъ и съ полнымъ забвеніемъ разсудка совершаютъ идолослуженіе! И естественно, бѣдный малый, служащій ради куска хлѣба, становится поистинѣ огромною величиной въ жизни, какъ тотъ лѣсной пень, которому молится чувашъ. Ибо кого люди мыслятъ силой, тотъ становится дѣйствительно могучимъ; кого боятся, тотъ самъ начинаетъ считать себя страшнымъ; кому приписываютъ способность добра и зла, тотъ и творитъ его. Вы до такой степени потеряли прямые пути, что сами свои мысли считаете преступными и свою жизнь -- нарушеніемъ человѣческихъ законовъ! И естественно, что бѣдный малый, темный бѣдняга, считаетъ васъ преступными? Ибо кто бѣжитъ, чтобы скрыться, того догоняютъ. Кто боится, того еще болѣе стращаютъ. Кто вѣритъ въ силу палки, того палка эта и бьетъ. Вы такъ загипнотизйрованы, ваша душа такъ пуста и умъ столь несамостоятеленъ, и разумъ ничтоженъ, что вы, подобно чувашу, завидѣвъ среди ночи чернѣющійся пень, блѣднѣете, сердце ваше дрожитъ и вы готовы пасть ницъ... Не то возмутительно, что палка васъ бьетъ, а то, что эту палку и множество другихъ ничтожныхъ, бездушныхъ вещей вы, одарили несвойственною имъ силой. Вы до такой степени рабы, что вѣрите только въ силу хитрости, лжи и коварства, въ силу скрытности... ваша душа до такой степени рабская, что ей понятны только или грубое физическое торжество, или страхъ дикаря. Но повѣрьте же, ради Бота, что ваши ужасы неосновательны! Если вы обладаете истиной, не скрывайте ее, а несите ее открыто и васъ никакая темная сила не одолѣетъ,-- истина живетъ и ростетъ при свѣтѣ солнца! Ежели же вы прячете ее подъ полу, то, значитъ, это не истина, а ложь, за которую васъ по справедливости надо наказывать. Не вѣрьте въ палку и ни въ какую неразумную, бездушную вещь -- и она не будетъ страшна вамъ; вѣрьте только въ силу любви и разума -- и вы будете сильны, какъ боги. И согласитесь, но въ тотъ часъ, когда вы перестанете бояться, ненавидѣть и ругать несчастнаго малаго, темнаго и жалкаго Любомудрова, онъ моментально потеряетъ всю навязанную ему силу, какъ потерялъ силу лѣсной пень послѣ того, какъ чувашъ, ставши христіаниномъ, убѣдился въ неосновательности своего ужаса, вынулъ изъ земли пень и сдѣлалъ изъ него полезную въ домашнемъ быту колоду. Будьте же и вы христіанами!

По обыкновенію, Чехловъ говорилъ все это громко и сильно, словно ударялъ молотомъ, но послѣднія слова его раздавались тихо, едва слышно, только каждое изъ нихъ онъ размѣренно отчеканивалъ, какъ будто молотъ его дѣлалъ послѣдніе удары, долженствующіе придать окончательный видъ выковываемой имъ истины.

Но лишь только онъ остановился, какъ въ залѣ поднялся невообразимый шумъ; стулья задвигались, послышался топотъ ногъ, кругомъ раздались громкіе, негодующіе крики. Послѣдніе, впрочемъ, принадлежали Бурееву и отчасти Хордину, которые бросились съ своихъ мѣстъ и разомъ заговорили. Оба они были до самозабвенія раздражены, но не столько самою рѣчью Чехлова, сколько неслыханно-самоувѣреннымъ тономъ, какимъ она была сказана.

Хординъ безпорядочно заходилъ по разнымъ направленіямъ и съ пренебреженіемъ началъ было говорить.

-- Это все старо! Это мы все давнымъ-давно слыхали!

Но Буреевъ перебилъ его. Добродушный Нифонтъ Алексѣевичъ, вѣчный острякъ, теперь до послѣдней степени почему-то былъ взбѣшенъ, но это ненормальное негодованіе придало ему нелѣпый видъ: глаза его были глупо вытаращены, подбородокъ дрожалъ, пальцы его были сжаты въ кулаки. Въ такомъ чудовищномъ видѣ онъ и подступилъ къ Чехлову и началъ ему что-то кричать.

-- Позвольте, позвольте! Вы въ прошлый разъ напустили на меня туману, да и ныньче тоже самое!... Позвольте, надо этотъ туманъ разсѣять... Вы слишкомъ любите парадоксы, -- это я и "обожаю", какъ говорить мой дворникъ, когда ему предлагают выкурить, вмѣсто картузнаго табаку, махорки!

Самъ Мизинцевъ, никогда не выходившій изъ себя, подняло съ мѣста, весь красный, и принялся что-то кричать Бурееву; этотъ не слушалъ и только нѣсколько разъ махнулъ рукой, словно сгонялъ муху, сѣвшую на ухо. Даже застѣнчивая Маша взволновалась и, взявъ за рукавъ Мизинцева, что-то скоро говорила ему, а тотъ также не слушалъ ее, обративъ главное вниманіе на Буреева.

Одна только Александра Яковлевна осталась на мѣстѣ и не присоединилась, къ всеобщей сумятицѣ. Она была потрясена словами Чехлова и не обратила вниманія на грубую ихъ форму. Даже и ві мысли его поразили ея душу, а какое-то общее ихъ настроеніе утраченное, но и теперь новое. Едва ли Чехловъ имѣлъ въ виду то, что теперь происходило въ ней, и, во всякомъ случаѣ, онъ ни какъ не ожидалъ, что смыслъ его словъ произведетъ такое дѣйствіе на нее... Она впервые въ эту минуту почувствовала увѣренность въ своей силѣ, давно утраченную или забытую. Лицо ея вдругъ сдѣлалось гордымъ и счастливымъ, какъ будто она праздновала какую-то побѣду, въ которую она не вѣрила, но которую неожиданно подарила ее судьба. Это была побѣда надъ собой...

Между тѣмъ, въ залѣ продолжалась безпорядочная сумятица Какъ всегда бываетъ въ тѣхъ случаяхъ, когда общество чѣмъ ни будь взбудоражено, никто никого не слушалъ и всѣ разомъ говорили. При этомъ каждый не зналъ, что онъ сію минуту скажетъ, зачѣмъ скажетъ, что намѣренъ доказать и противъ чего возстаетъ. Слова Чехлова привели всѣхъ только въ неистовство и на первыхъ порахъ произвели только столпотвореніе вавилонское.

Хординъ продолжалъ быстро ходить по разнымъ направленіями залы и что-то громко говорилъ, никѣмъ не останавливаемый и самъ никого не слушавшій, и только отъ времени до времени враждебно взглядывалъ по тому направленію, гдѣ сидѣлъ Чехловъ. Буреевъ продолжалъ стоять въ чудовищной позѣ передъ Чехловымъ и говорилъ много, но такъ несвязно, что самъ себя не понималъ; при этомъ онъ то и дѣло выхватывалъ изъ портсигара папиросы закуривалъ ихъ обратнымъ концомъ, со стороны мундштука, бросалъ на полъ и яростно топталъ ихъ ногами, вслѣдствіе чего надъ нимъ стоялъ ѣдкій смрадъ горящей бумаги... можно ли было въ такомъ состояніи что-нибудь доказать?

А Мизинцевъ и Маша, удалившись въ уголокъ, громко тамъ ссорились между собой, забывъ объ остальныхъ и о Чехловѣ.

А онъ сидѣлъ на прежнемъ мѣстѣ и насмѣшливо слушалъ Буреева. Когда же этотъ наговорилъ очень много вещей, связанныхъ только однимъ языкомъ, который ихъ произносилъ, Чехловъ вдругъ пожалъ плечами и насмѣшливо выговорилъ:

-- Во-первыхъ, я не могу отвѣчать разомъ на сотни вашихъ вопросовъ. Во-вторыхъ, я совсѣмъ перестаю отвѣчать, когда мнѣ грозятъ сжатыми кулаками, и только говорю: "На, бей!"

Буреевъ отъ этихъ словъ инстинктивно разжалъ пальцы, нѣсколько попятился отъ Чехлова и вдругъ расхохотался.

-- Экъ, вы меня одурачили! Даже забылъ, что изъ-за понятія "любовь" не слѣдуетъ драться!-- сказалъ онъ сконфуженно и направился вслѣдъ за другими въ столовую.

Тамъ въ это время уже готовъ былъ самоваръ и накрыть столъ. Всѣ съ шумомъ и удовольствіемъ усѣлись по мѣстамъ и разговоръ, взволновавшій всѣхъ, прекратился. Чехловъ также замолчалъ. Когда Александра Яковлевна подала ему стаканъ съ чаемъ, онъ вдругъ робко попросилъ дать ему чего-нибудь поѣсть, такъ какъ онъ съ утра, когда отправился сюда пѣшкомъ, ничего не ѣлъ еще. Тутъ только всѣ замѣтили, что видъ у него страшно утомленный: глаза ввалились, лицо осунулось, губы потрескались.

Моментально враждебное настроеніе противъ него замѣнилось у всѣхъ состраданіемъ. Было ли это заранѣе имъ разсчитано, или онъ не думалъ производить впечатлѣнія пѣшимъ хожденіемъ, только эффектъ получился въ высшей степени благопріятный для него. Ни у кого изъ присутствующихъ не повернулся больше языкъ сказать ему какое-нибудь досадное слово и причинить ему, настолько утомленному, еще большую усталость.

Александра Яковлевна торопливо сдѣлала необходимыя распоряженія и черезъ нѣсколько минутъ онъ уже молча и сосредоточенно закусывалъ. Потомъ принялся за чай. Прочіе болтали о мелкихъ, ежедневныхъ дѣлахъ.

Но это продолжалось недолго.

Буреевъ, послѣ какой-то смѣшной выходки въ сторону Мизинцева, вдругъ обратился къ гостю и уже серьезно спросилъ его:

-- Вы, повидимому, насколько я замѣтилъ, придаете какое-то особенное, своеобразное значеніе двумъ вещамъ -- "разуму" и "любви",-- значеніе, до сихъ поръ мнѣ неизвѣстное?

Спросилъ онъ это не только серьезно, но еще сочувственнымъ тономъ и съ улыбкой симпатіи къ Чехлову.

-- Да, вы угадали и поняли меня. Въ моемъ вѣрованіи -- это двѣ силы, не только главныя, но существенныя, управляющія міромъ,-- подтвердилъ Чехловъ.

-- Міромъ людей, конечно?-- освѣдомился Буреевъ.

-- Нѣтъ, міромъ, какъ вселенной... Разумъ -- это творчески сила міра, совершившая и совершающая все нами видимое. Любовь -- это сила охраняющая, связывающая, придающая всему красоту. Всѣ остальныя такъ называемыя "силы природы", открыты такъ называемою "наукой", только частныя проявленія этихъдвухъ...

-- Та-акъ!-- вдругъ протянулъ двусмысленно Буреевъ и на лицѣ его, помимо его желанія, снова появилось недоброжелательству и возбужденіе.

-- Васъ удивляютъ, очевидно, всѣ мои разговоры? Это естественно. Я самъ еще недавно отнесся бы съ насмѣшкой къ своимъ нынѣшнимъ словамъ, но эти слова перевернули всѣ мои прежнія понятія. И скажу вамъ секретъ, почему я васъ удивляю. Я просто прикладывалъ къ каждому явленію эти двѣ силы и получалъ неожиданные результаты. И то, что я еще вчера, наравнѣ съ другими, считалъ разумнымъ и хорошимъ, ныньче для меня это неразумно и нехорошо. Разумъ освѣтилъ для меня весь механизмъ жизни, любовь же объяснила мнѣ всѣ отношенія, всѣ связи, всѣ основу жизни.

Чехловъ выговорилъ это смягченнымъ противъ прежняго тономъ, но было въ немъ что-то такое, что мгновенно, лишь только онъ раскрывалъ ротъ, производило всеобщее раздраженіе и вражду къ нему. Раздражала ли присутствующихъ его наружность, -- это крупное, съ жесткими линіями лицо, эти острые, непріятно-проницательные глаза, жесткіе волосы, торчавшіе на его головѣ подобно скошенному, но неубранному сѣну,-- или его звучный, но съ рѣзкими нотами голосъ, или, быть можетъ, тонъ его рѣчи, необыкновенно самоувѣренный, догматическій, вызывающій,-- только послѣ сказаннаго имъ тотчасъ же появилось снова желаніе бороться съ нимъ и непремѣнно побѣдить... Послѣ его словъ, повидимому, нисколько неоскорбительныхъ, сказанныхъ, притомъ, мягко, опять послышались озлобленныя возраженія со стороны Буреева и Хордина. Снова посыпались на него вопросы, причемъ не скупились на пренебрежительные эпитеты по его адресу.

-- Любовь и разумъ!... Вотъ поистинѣ пошехонское открытіе Америки!-- воскликнулъ Хординъ.

Чехловъ въ первый разъ при этомъ восклицаніи вышелъ изъ себя. Лицо его вспыхнуло, глаза сверкнули ненавистью. Но это было мгновеніе. Черезъ мгновеніе его лицо снова стало холоднымъ. А когда онъ принялся разговаривать съ Буреевымъ, то еще болѣе оправился. Онъ видѣлъ, что всѣми предъидущими своими словами онъ произвелъ впечатлѣніе, равносильное побѣдѣ; зналъ, что ни онъ самъ и никто изъ окружающихъ не въ силахъ подорвать это впечатлѣніе и потому къ дальнѣйшимъ спорамъ относился равнодушно. На его лицѣ, напряженномъ въ продолженіе его рѣчи, теперь играла довольная улыбка; выраженіе его глазъ потеряло свою непріятную проницательность и взглядъ его былъ счастливо-блуждающій; отвѣты его стали небрежны и дѣйствительно парадоксальны.

Это еще болѣе раздражало Буреева.

-- Позвольте, важно не то, чтобы признать разумъ и любовь единственными силами, совершающими все хорошее, а то, какъ этимъ знаніемъ воспользоваться!-- говорилъ онъ, едва сдерживаясь отъ брани.

-- Скажите только: люблю!-- и весь міръ мгновенно передъ вашими глазами обратится въ праздникъ, въ любовный пиръ!-- отвѣтилъ равнодушно Чехловъ.

-- Вотъ этого-то и мало! О любви безъ васъ тысячи лѣтъ люди говорятъ... И важно не то, чтобы знать эту истину, а то, какое употребленіе ей дать... Часто важна не самая истина, обратившаяся въ общее мѣсто, а методъ ея добыванія и способъ ея употребленія. Мало сказать: живи разумомъ и любовью,-- надо звать, какъ и откуда взять разумъ, куда и зачѣмъ его дѣть, что и какъ любить! Иначе можно возлюбить свинью, посадить ее за свой столъ и вмѣстѣ съ ней хрюкать!-- возражалъ сдержанно Буіеевъ, но блѣднѣлъ отъ усилія сдержать себя.

-- Разумъ не имѣетъ границъ, любовь не должна отливаться въ формы. Границы создаютъ глупость, формы создаютъ идоловъ. Но идоламъ, наравнѣ съ вами, я не поклоняюсь, -- возразилъ Чехловъ.

Буреевъ чувствовалъ, что сдержанности его и на двѣ минуты не хватитъ.

Къ счастью его, въ эту минуту вмѣшался неожиданно Мизинцевъ. Онъ вдругъ объявилъ, что ему пора ѣхать на поѣздъ, такъ какъ ночнаго поѣзда ему, по какимъ-то дѣламъ, нельзя ждать.

На мгновеніе всѣ стихли, но стихли отъ непріятнаго сожалѣнія, что приходится обрывать разговоръ на полусловѣ. Въ особенности недоволенъ былъ разгоряченный Буреевъ,-- его лицо вдругъ сдѣлалось скучнымъ и угрюмымъ, когда Мизинцевъ своимъ напоминаніемъ оборвалъ его мысли.

Чехловъ замѣтилъ это и сдѣлалъ предложеніе, котораго никто не ожидалъ -- остаться въ усадьбѣ на весь слѣдующій день.

-- Если уважаемые хозяева мои ничего не имѣютъ противъ я остаюсь?-- сказалъ онъ вопросительно.

Всѣ наперерывъ другъ передъ другомъ объявили о своемъ удовольствіи по этому поводу. Но Чехлову доставляло какъ будто удовольствіе раздражать.

-- Собственно мнѣ надо сегодня возвратиться въ городъ, гдѣ назначено собраніе людей, пожелавшихъ слушать меня, но, я вижу, жажда истины и здѣсь велика,-- сказалъ онъ спокойно.

Присутствующіе были мгновенно взбѣшены этими самоувѣренными словами. Однако, Хординъ по рукамъ и ногамъ связанъ былъ своею ролью гостепріимнаго хозяина и долженъ былъ промолчать. За то Буреевъ, какъ человѣкъ посторонній, не могъ оставить самообожающаго человѣка въ заблужденіи.

-- Повѣрьте, Денисъ Петровичъ, мнѣ лично желательно продолженіе нашихъ съ вами бесѣдъ совсѣмъ не потому, чтобы я на дѣялся услышать изъ вашихъ устъ истину, а затѣмъ, чтобы обратить ваше вниманіе на неслыханное смѣшеніе правды и лжи и каждомъ вашемъ словѣ!-- сказалъ онъ съ негодованіемъ.

Это было началомъ дальнѣйшей "бесѣды", которая скорѣе напоминала безобразный гвалтъ, поднятый сборищемъ крючниковъ. Мизинцевъ ушелъ никѣмъ не замѣченный,-- Хординъ забылъ да же распорядиться о лошади для него, чтобы довезти до станціи, и гость долженъ былъ отправиться пѣшкомъ, что, однако едва ли было непріятно ему, такъ какъ его сопровождала Маша. Безобразный гвалтъ стоялъ въ комнатахъ до поздняго вечера Чехловъ, попрежнему, равнодушно возражалъ, а Хординъ и Буреевъ продолжали все больше и больше воспламеняться. Наконецъ, оба они такъ ошалѣли, что перестали понимать другъ друга и уже сцѣпились между собой, забывъ о противникѣ. Чехловъ воспользовался этимъ и обратился къ Александрѣ Яковлевнѣ съ просьбой прекратить разговоръ до слѣдующаго утра.

-- Умоляю васъ, помогите мнѣ уйти въ комнату, гдѣ бы могъ отдохнуть... У меня кружится голова!-- сказалъ онъ утомленно. Въ самомъ дѣлѣ, запыленное, усталое лицо его было страшно болѣзненно.

Александра Яковлевна бросилась, чтобы сдѣлать кое-какіе приготовленія, и тотчасъ же возвратилась назадъ. Затѣмъ ей достаточно было сказать нѣсколько словъ, чтобы спорщики прекратили свой крикъ. Чехловъ зналъ, къ кому обратиться и кто изъ всѣхъ находящихся тутъ пользуется безпорнымъ авторитетомъ. Хординъ, по указанію жены, тотчасъ же повелъ гостя въ отведенную ему комнату, гостепріимно предложилъ ему свои услуги во всемъ, что только онъ пожелаетъ, и радушно простился съ нимъ до утра.

Въ домѣ мгновенно воцарилась тишина. Только въ дальней комнатѣ, куда ушли Буреевъ и Хординъ, по временамъ слышались сдавленныя восклицанія и смѣхъ.

Оставшись одна, Александра Яковлевна растворила всѣ окна и долго сидѣла одна въ темнотѣ. И ей не хотѣлось спать. Она переживала настроеніе глубокаго счастья. Случайно сказанныя слова случайнаго гостя стали источникомъ внезапнаго воскресенія ея мужества и увѣренности въ своей правотѣ. Вчера еще она считала себя слабой и неправой во всемъ. А годъ тому назадъ съ ней былъ случай, о которомъ никто, кромѣ ея, не зналъ, но который, какъ тогда казалось ей, навсегда ее уничтожилъ. Послѣ одной изъ тѣхъ ссоръ съ мужемъ, когда гнѣвъ ослѣпляетъ разсудокъ обоихъ, когда съ обѣихъ сторонъ раздаются ужасныя, оскорбительныя слова, когда глаза свѣтятся ненавистью, а вслѣдъ затѣмъ хлопаютъ двери и въ уединенной комнатѣ раздаются рыданія опозоренной, побѣжденной стороны, Александра Яковлевна рѣшила разорвать десятилѣтнюю связь, бросить оскорбляющія условія жизни и бѣжать. Она наскоро, трепещущими руками, собрала свои вещи, уложила въ чемоданъ и хотѣла уѣхать. Но вдругъ ее, какъ внезапный ударъ, поразила мысль: а чѣмъ она будетъ жить? Вынесетъ ли она новые годы бѣдности и матеріальныхъ лишеній, всю жизнь, какъ проклятье, висѣвшихъ надъ ней?!... Немного прошло времени послѣ того, какъ она себѣ задала эти вопросы, а руки ея уже безсильно опустились и взоръ потухъ. Устрашила ее бѣдность! Она испугалась потерять покойную обстановку, которой добился ея мужъ, и, испугавшись своего рѣшенія, стыдясь, въ то же время, своего безсилія и малодушія, съ поспѣшностью, какъ преступникъ, принялась уничтожать слѣды своихъ приготовленій въ бѣгству. И никто никогда не узналъ этого. На слѣдующій день она смотрѣла холодно, равнодушно и покорно.

И вотъ теперь воскресло ея мужество. Радость, изумленіе и гордость наполняли ея подавленное сердце, давно уже не бившееся такъ быстро. А въ головѣ ея велся разговоръ, въ которомъ принималъ участіе кто-то невидимый, но заботящійся о ней и любящій.

-- Чего ты боишься?-- спрашивалъ онъ заботливо.

-- Я знаю, что это малодушіе...-- отвѣчала она.

-- Не бойся ничего, кромѣ мертвой жизни! Матеріальныя лишенія могутъ быть страшны только тѣмъ, кто рабски подчинился бездушнымъ вещамъ! Человѣкъ можетъ быть трусливымъ работъ или богомъ... Жизнь -- его собственность, и онъ можетъ распорядиться ею произвольно, и только жалкій боится ея...-- говорилъ ей этотъ твердый, гордый собесѣдникъ, и она слушала его, понимая самыя темныя слова его.

Когда весь домъ уже спалъ, она все еще сидѣла передъ раскрытымъ окномъ, устремивъ взоръ на слабый свѣтъ звѣздъ. Вдругъ въ ночной тиши раздался дрожащій, но нѣжный голосъ, запѣвшій какую-то пѣсню,-- это запѣла Александра Яковлевна, не пѣвшая уже нѣсколько лѣтъ, она запѣла въ порывѣ птицы, вдругъ выпущенной на волю.

V.

Чехловъ съ удивленіемъ раскрылъ глаза,-- гдѣ онъ?

Было еще рано. Солнце только что поднялось изъ глубины горизонта, но ни одного луча его еще не было видно. Надъ мѣстомъ его восхода возвышалась тяжелая сѣро-грязная туча и гасила своею огромною массой всѣ лучи его, какіе пытались пробиться сквозь ея мрачную толщу. И свѣта не было кругомъ; всѣ предметы тускло были освѣщены и видъ имѣли скучный и хмурый. Чехловъ долго лежалъ въ постели, не имѣя энергіи встать; онъ проснулся съ какою-то тяжестью на душѣ и тоскливо оглянулъ незнакомую ему комнату чужаго дома. Но вдругъ одинъ тонкій, какъ стрѣла, лучъ, тайкомъ, боковымъ ходомъ, проскользнулъ мимо грозной твердыни и разомъ вырвался на просторъ, а за нимъ цѣлою гурьбой ринулись другіе лучи, взбѣжали на самый верхъ темной стѣны, овладѣли всѣми ея выходами, пробили бреши повсюду и окружили ее съ четырехъ концовъ. И эта темная масса, за минуту казавшаяся неприступной, запылала краснымъ пожаромъ и исчезла въ радостномъ сіяніи поднявшагося солнца. Ослѣпленный ворвавшимися въ комнату веселыми лучами, Чехловъ мгновенно соскочилъ съ постели и поспѣшно сталь одѣваться, стыдясь минутной слабости, лѣнивой тоски и безпричинной хандры.

Онъ тихо прошелъ сѣнями, выбрался на дворъ, отсюда за ворота и очутился въ саду, но, не останавливаясь, пошелъ дальше, перелѣзъ черезъ ограду и очутился въ перелѣскѣ надъ оврагомъ, по дну котораго бойко бѣжалъ ручей. Ручей тотчасъ же напомнилъ ему объ умываньи, онъ спустился по откосу внизъ и съ наслажденіемъ сталъ мочить голову, лицо, руки холодною водой. Вытерся онъ отчасти платкомъ, отчасти рукавами блузы и тотчасъ же подумалъ: "Какъ, въ сущности, не нужны всѣ наши культурныя удобства!"... Въ послѣднее время онъ слѣдилъ за своею жизнью и постоянно выбрасывалъ за бортъ все ненужное, несущественное, фальшивое, какъ модное или общепринятое платье, мягкіе стулья, воротнички, глупѣйшіе галстуки и проч. Границы этимъ преобразованіямъ не можетъ быть, и кто однажды убѣдился въ порочности людской внѣшности, тому на всю жизнь можетъ хватить борьбы съ галстуками, съ пуговицами и съ безчисленнымъ множествомъ другихъ вещей. Понимая этотъ абсурдъ, онъ рѣшился бороться только съ фальшивымъ и неестественнымъ, но что значитъ жить естественно, онъ еще не обдумалъ. Прежде всего, онъ рѣшилъ рано ложиться и рано вставать.

И теперь онъ думалъ, что въ домѣ еще все спало, а онъ раньше всѣхъ поднялся. Но черезъ нѣсколько минутъ, прогуливаясь по единственной дорожкѣ запущеннаго сада, онъ долженъ былъ убѣдиться въ неосновательности своего самомнѣнія: не только въ деревнѣ, лежащей не далеко отъ барской усадьбы, но даже въ самой усадьбѣ до свѣту всѣ проснулись и кричали всѣми голосами, какіе кому свойственны: гуси возбужденно о чемъ-то трактовали, свинья хрюкала, рабочіе обмѣнивались отрывочными фразами.

Между ними толкался и Хординъ. До сада его голосъ доносился съ разныхъ концовъ: то со двора, то изъ лѣса, то изъ кухни, изъ чего Чехловъ заключилъ, что управляющій не на шутку распоряжается. Объ этомъ свидѣтельствовалъ и его голосъ, то и дѣло переходившій въ отчаянный крикъ, словно на дворѣ случилась какая-то катастрофа, и энергичныя его выраженія, заканчивающіяся часто ругательствами. По временамъ за деревьями сада мелькала въ разныхъ направленіяхъ и самая фигура его, одѣтая въ какое-то ветхое пальто съ висящими клочьями ваты, въ грязные большіе сапоги и въ рыжую шляпу, изъ-подъ которой виднѣлись непричесанные волосы,-- а до сихъ поръ Чехловъ видѣлъ его только въ видѣ джентльмена. Однимъ словомъ, налицо было все, что у русскаго человѣка неразрывно связывается съ представленіемъ объ энергичномъ дѣловомъ человѣкѣ: ругань, разносившаяся далеко по окрестности, неумытое лицо, непроспавшіеся, безсмысленно вытаращенные глаза.

Чехловъ ходилъ или сидѣлъ въ саду и прислушивался. Хординъ больше не представлялъ для него интереса. Съ перваго же пристально брошеннаго взгляда Чехловъ проникъ въ его существо, вытащилъ основанія его и безповоротно опредѣлилъ. Для него это былъ человѣкъ, который не сводитъ концы съ концами. Вчера онъ еще произносилъ громкія слова, а сегодня исключительно объяснялся при помощи площадныхъ звуковъ; сейчасъ онъ переругивается съ рабочими, а черезъ часъ, передъ благородною публикой, будетъ вести благородные разговоры. И это все дѣлается просто, почти наивно.

Сидя подъ деревомъ или прогуливаясь по дорожкѣ, Чехловъ пожималъ плечами; въ немъ былъ оскорбленъ тонкій наблюдатель, любившій распознавать только сложный механизмъ мудреныхъ субъектовъ, -- это было его наслажденіе, подобно наслажденію механика, разбиравшаго разныя машины. Бываютъ, напримѣръ, замысловатые часы, въ которыхъ играетъ какая-то прекрасная музыка, наконецъ, раздается -- разъ, два, три!... и наступаетъ мертвая тишина, только маятникъ продолжаетъ куда-то идти, осужденный на безконечное путешествіе. Встрѣчая человѣка, похожаго на эти часы, Чехловъ съ восторгомъ наблюдалъ и разбиралъ. Но когда ему попадался человѣческій механизмъ, вродѣ деревянныхъ часовъ съ грубыми колесами, съ грязнымъ циферблатомъ, свирѣпо хрипящихъ, вмѣсто чистаго звона, и наивно показывающихъ четыре въ то время, когда въ дѣйствительности идетъ шестой часъ, онъ равнодушно проходилъ мимо него. Слишкомъ уже это дико и неотесанно!

Хординъ долго ходилъ по разнымъ направленіямъ усадьбы и выкрикивалъ свои распоряженія. Наконецъ, бросивъ случайно взглядъ въ садъ, онъ замѣтилъ Чехлова и направился въ его сторону. Видъ его былъ довольный и здоровый. Онъ дружески улыбнулся гостю, когда пожималъ ему руку и говорилъ добраго утра. Чехловъ, напротивъ, равнодушно встрѣтилъ его, какъ будто онъ для него совсѣмъ не существовалъ. Впрочемъ, сидя съ нимъ рядомъ, онъ вдругъ задался вопросомъ, считалъ ли Хординъ хотя бы желательнымъ сводить концы съ концами? Ради этого онъ тотчасъ же приступилъ къ "изслѣдованію".

-- Я вижу, вы сильно заняты устройствомъ имѣнія?-- спросилъ онъ.

-- Еще бы! Вы не можете себѣ представить, что тутъ до меня дѣлалось, денной разбой!... Владѣлецъ, живущій въ Петербургѣ и Парижѣ, взвылъ! Имѣнье не только перестало давать доходъ, потребовало безвозвратныхъ приплатъ... Можете судить, до чего дошло дѣло: съ роскошныхъ луговъ богатаго имѣнья не хватало сѣна для домашняго употребленія!

Говоря это, Хординъ счастливо захохоталъ.

-- И вы все это исправили?

-- Не все еще, но многое уже удалось,-- отвѣтилъ самодовольно Хординъ.

-- Мнѣ собственно любопытно узнать, какъ вы работаете...-- сказалъ Чехловъ вдругъ съ загадочною улыбкой.-- То-есть мнѣ интересно знать, какъ собственно согласуется работа на господина, мотающаго деньги по парижскимъ кабакамъ, съ тѣми планами, которые несомнѣнно вы стараетесь проводить въ жизнь, судя по прекраснымъ словамъ объ идеалахъ, слышаннымъ мною вчера?

-- Это, конечно, интересно...-- возразилъ Хординъ сердито, хотя не зналъ, сердиться ему или смѣяться, но, во всякомъ случаѣ, онъ вдругъ съ воодушевленіемъ заговорилъ: -- Вы правы, планы кое-какіе есть у меня... Здѣсь я временно. Но разъ я нахожусь здѣсь, я выполнилъ всѣ свои обязательства передъ владѣльцемъ, которыя я взялъ на себя, и думаю, что каждый честный человѣкъ... Но у меня есть мечта, или, если хотите, планъ, который я надѣюсь осуществить: это завести собственное имѣнье... вотъ тогда другое дѣло! Съ своею землей я сдѣлаю все, что мнѣ вздумается... Впрочемъ, ничего фантастическаго я не предполагаю... Я долженъ былъ сказать, что считаю идеалы и культуру несравнимыми величинами! Идеалы сами по себѣ, а культура -- сама по себѣ. Идеалы имѣютъ назначеніе облагораживать насъ, давая намъ высокое эстестическое наслажденіе, а культура удовлетворяетъ требованія жизни... понимаете? Идеалъ -- это мечта о прекрасномъ, культура -- это жизнь!... Другъ другу они не мѣшаютъ и должны существовать рядомъ, не вторгаясь въ чужую область... Вотъ почему я считаю неправыми тѣхъ, которые презрительно относятся къ мечтамъ,-- дико это, невѣжественно! Но, съ другой стороны, и отвлеченные мечтатели всѣмъ опротивѣли... именно за то, что суются не въ свое дѣло, въ жизнь! Ихъ дѣло эстетически-прекрасное, а не жизнь. И, по-моему, ты сколько угодно ширяй по небесамъ,-- это прекрасно!-- но не мѣшай сажать картошку... не твое это дѣло! А у насъ нѣтъ середины ни въ чемъ: то мы хотимъ жить однѣми заоблачными мечтами и называемъ подлецомъ всякаго практика, то по уши погружаемся въ житейскую дрянь... печальное положеніе! Я же признаю и то, и другое, только каждому отвожу свое время и мѣсто.

Хординъ произнесъ эту непривычно-длинную для него рѣчь съ большимъ воодушевленіемъ и по окончаніи ея взволнованно всталъ съ мѣста и принялся ходить взадъ впередъ по дорожкѣ.

Чехловъ пристально слѣдилъ за его шагами, словно по нимъ хотѣлъ что-то узнать... Его неожиданно заинтересовали слова хозяина... Однако, это не простые деревянные часы, наивно показывающіе четыре, вмѣсто шести, а "съ секретомъ", вродѣ кукушки!... Чехловъ обрадовался случаю заглянуть внутрь механизма Хордина, который совсѣмъ было потерялъ для него интересъ.

-- Вы простите меня, что я трогаю, быть можетъ, больную рану... Я совсѣмъ не считалъ себя вправѣ касаться личныхъ плановъ... Но меня интересуетъ одно общее положеніе. Я давно уже хочу разрѣшить себѣ общій вопросъ: какое отношеніе существуетъ въ жизни между убѣжденіями и дѣлами? Я давно, повторяю, изучаю это, много наблюдалъ, еще болѣе мучился и только послѣ долгихъ попытокъ пришелъ къ нѣкоторымъ результатамъ...

-- Къ какимъ же, интересно знать?-- спросилъ Хординъ равнодушно, занятый все еще своею рѣчью.

-- Я пришелъ къ выводу, что все душевное или умственное богатство людей дѣлится на два рода: убѣжденія и взгляды. У однихъ людей есть убѣжденія, у другихъ взгляды только; но бываетъ и такъ,-- это самый частый случай,-- что у одного человѣка есть и взгляды, и убѣжденія. Разницы съ перваго взгляда тутъ нѣтъ никакой, но на самомъ дѣлѣ разница громадная. Разница приблизительно такая же, какая существуетъ между необходимымъ платьемъ, прикрывающимъ наше тѣло, и платьемъ, служащимъ не только для прикрытія наготы, но и для изящества, красоты и изысканныхъ вкусовъ. Взгляды -- это то же, что красивая принадлежность нашего костюма, выработанная цивилизаціей, а убѣжденія -- это то же, что необходимое одѣяніе. Первые, то-есть изящные, цивилизованные костюмы, какъ можно легко убѣдиться, не являются существенною и необходимою принадлежностью человѣка,-- ихъ выработала цивилизація. Ходитъ же вездѣ мужикъ въ одной рубахѣ и никто не считаетъ этого ни безнравственнымъ, ни даже неприличнымъ. Но безъ рубахи нельзя ходить,-- и холодно, и срамно... Взгляды ни къ чему не обязываютъ,-- можно имѣть самые благородные взгляды и остаться самымъ неблагороднымъ изъ животныхъ. Можно ихъ бросить когда угодно, какъ снимаютъ изящный рединготъ, приходя домой. Убѣжденія же неумолимо переходятъ въ дѣйствіе, и разъ человѣкъ носитъ въ себѣ убѣжденія, онъ не можетъ ни забыть ихъ, ни сбросить ихъ, какъ не можетъ мужикъ снять рубаху. Нельзя снять рубахи, во-первыхъ, потому, что это физически мучительно; во-вторыхъ, нелѣпо; въ-третьихъ, срамно. Только въ пьяномъ видѣ или будучи сумасшедшимъ человѣкъ можетъ сбросить съ себя безусловно-необходимое одѣяніе. Въ жизни я встрѣчалъ больше людей, ходящихъ въ изящномъ костюмѣ. Поэтому на практикѣ трудно различить эти два платья,-- цивилизація ихъ страшно перепутала. Однако, я нашелъ одинъ признакъ, помоему, безошибочно указывающій, носитъ ли данный человѣкъ платье ради необходимости, или ради красоты и изящества...

Чехловъ на мгновеніе остановился и бросилъ на собесѣдника одинъ изъ тѣхъ непріятно-острыхъ взглядовъ, которые выражали у него чувство злой радости и превосходства.

-- Какой же это признакъ?-- спросилъ Хординъ съ довольною улыбкой.

-- Если вы станете передъ какимъ-нибудь человѣкомъ жаловаться на несогласіе словъ и дѣлъ, и если этотъ человѣкъ присоединится къ вамъ и съ жаромъ будетъ негодовать вмѣстѣ съ вами, то вы смѣло можете сказать, что у него нѣтъ убѣжденій.

-- Что же, это вы мѣтко!-- возразилъ Хординъ и радостно захохоталъ, самъ не зная, надъ чѣмъ тутъ собственно хохотать.

Чехловъ незамѣтно передвинулъ плечами и лицо его вдругъ стало опять равнодушнымъ, словно онъ разочаровался... Да, это поистинѣ деревянные часы, показывающіе четыре, вмѣсто шести, и не имѣющіе никакой кукушки!... Онъ до такой степени почувствовалъ равнодушіе къ собесѣднику, что не счелъ нужнымъ вѣжливо окончить бесѣду, а просто оборвалъ ее и сказалъ:

-- Какое ныньче чудесное утро!

Хординъ нѣсколько опѣшилъ отъ этихъ неожиданныхъ словъ и въ первое мгновеніе готовъ былъ заподозрить въ нихъ нѣкоторый иносказательный смыслъ; но когда убѣдился, по равнодушному виду гостя, что тотъ въ самомъ прямомъ значеніи слова заговорилъ о погодѣ, успокоился. Ему съ нѣкотораго времени невыносимо было поддерживать разговоръ, не касающійся практическихъ дѣлъ, онъ становился тогда угрюмымъ и раздражительнымъ и чувствовалъ боль въ верхней части лба и за ушами, и тогда на него нападала та зѣвота, которую онъ могъ удержать только страшнымъ напряженіемъ челюстей.

Обрадовавшись внезапному превращенію разговора, онъ вдругъ весело и радушно напомнилъ Чехлову, что пора пить чай, хотя внутри ощущалъ какую-то смутную досаду противъ него. Чехловъ и на это не счелъ нужнымъ отвѣтить; онъ молча поднялся со скамейки, молча пошелъ рядомъ съ хозяиномъ и молча сѣлъ въ столовой за самоваръ. Самоваръ былъ готовъ и чай сдѣланъ, но въ комнатѣ никого не было; хозяинъ и гость одни принялись за чай. Хординъ пытался нѣсколько разъ заговаривать, но Чехловъ едва давалъ себѣ трудъ отвѣчать: "да" и "нѣтъ",-- это была уже не только невнимательность, но полное пренебреженіе. Въ столовой, наконецъ, наступила мертвая тишина, только слышалось клокотанье пара въ самоварѣ и звуки чаепитія двухъ людей.

Къ счастью, немного погодя въ комнату подошли одинъ вслѣдъ за другимъ Буреевъ, его сестра и Александра Яковлевна. У всѣхъ были оживленныя лица, хотя по разнымъ причинамъ и въ противуположныхъ окраскахъ. Александра Яковлевна смотрѣла съ живымъ, какъ бы проснувшимся интересомъ ко всему свѣту, Буреевъ глядѣлъ угрюмо и враждебно. Казалось, онъ никогда не былъ смѣхотворнымъ забавникомъ,-- такъ мрачно и сосредоточенно было его лицо. Подавая руку Чехлову, онъ такъ посмотрѣлъ на него, какъ будто говорилъ: "Я тебѣ подаю руку только изъ вѣжливости, но ты врагъ, и я буду бороться съ тобой"... Чехловъ, однако, съ улыбкой симпатіи поздоровался съ нимъ, хотя замѣтилъ мгновенно настроеніе всѣхъ собравшихся.

Столовая тотчасъ же оживилась.

-- Вы, вѣроятно, рано поднялись?-- спросила Александра Яковлевна, обращаясь не то къ Чехлову, не то къ мужу. Отвѣтить поспѣшилъ послѣдній.

-- До свѣту!... Такъ и подобаетъ намъ вставать... Мнѣ -- какъ хозяину, Денису Петровичу -- какъ пророку.

Чехловъ не удостоилъ эти слова отвѣтомъ.

-- И вы, кажется, уже успѣли поспорить?-- продолжала съ любопытствомъ Александра Яковлевна.

-- Немножко,-- поспѣшилъ сказать Хординъ.-- Денисъ Петровичъ очень тонко высказался насчетъ убѣжденій... Ну, конечно, не забылъ мимоходомъ намекнуть о цивилизаціи, которая производитъ, будто бы, пустыхъ людей, носящихъ убѣжденія подобно модному костюму...-- Говоря это, хординъ ехидно улыбнулся. Онъ съ удовольствіемъ излилъ этими словами смутную досаду противъ Чехлова, которая явилась у него въ саду, и, кромѣ того, имѣлъ въ виду натравить Буреева.

Буреевъ дѣйствительно былъ уже, что называется, готовъ.

-- Странное мы время переживаемъ!-- вдругъ воскликнулъ онъ съ возбужденнымъ смѣхомъ.-- Появилась цѣлая тьма какихъ-то неумытыхъ, нечесанныхъ людей, которые галдятъ о ненужной цивилизаціи... И чортъ ихъ знаетъ, откуда столько смѣлости у этихъ неграмотныхъ головотяповъ!

И добродушный, но теперь негодующій Буреевъ оглянулъ поочередно всѣхъ присутствующихъ. Всѣ неловко замолчали, а Маша такъ сконфузилась рѣзкими словами брата, что ея лицо испуганно вытянулось. Но Чехловъ съ прежнею симпатіей смотрѣлъ на говорящаго, хотя тоже молчалъ. Не встрѣтивъ отвѣта, Буреевъ уже прямо обратился къ предмету своей вражды.

-- Вы, конечно, по пути, ужь за одно и науку долой? Отрицаете?-- спросилъ онъ съ злою насмѣшкой.

Чехловъ положительно съ любовью взглянулъ на Буреева,-- съ тою любовью, съ какою охотникъ смотритъ на показавшуюся вдали дичь.

-- А развѣ можно отрицать то, чего не существуетъ?-- спросилъ онъ съ притворнымъ изумленіемъ.

-- То-есть какъ это не существуетъ?... Это наука-то не существуетъ?-- замѣтилъ сдержанно Буреевъ и засмѣялся злымъ смѣхомъ.

-- Это, должно быть, опять какой-нибудь идолъ... Но, вѣдь, я же васъ предупредилъ раньше, что никакихъ идоловъ не признаю, какимъ бы именемъ они ни назывались и сколько бы народу ни стукало передъ ними лбами!

-- Къ чему столько темныхъ словъ? Я васъ спрашиваю ясно и просто: существуетъ ли для васъ наука, или ради истины вы считаете болѣе удобнымъ не замѣчать ея?-- спросилъ Буреевъ, причемъ торопливо выхватилъ изъ корзинки булку, разорвалъ ее на куски и бѣшено сталъ пожирать ее, какъ будто это она его оскорбляла.

-- Что такое наука?-- спросилъ, между тѣмъ, спокойно Чехловъ.

-- Наука, милостивый государь,-- сказалъ Буреевъ, отчеканивая каждое слово,-- есть собраніе всѣхъ знаній, какими только обладаетъ человѣкъ.

-- Какихъ же знаній? Истинныхъ или ложныхъ?

-- Научныхъ.

-- Не понимаю!-- сказалъ Чехловъ, и жесткая радость разжилась по его лицу.-- И такъ, наука есть собраніе научныхъ знаній?

-- Да, научныхъ,-- подтвердилъ Буреевъ на зло.

-- Что же это такое -- "научныя знанія"? Истинныя ли это знанія, Али не истинныя, или, наконецъ, нѣчто третье, то-есть нѣчто такое, что не истина и не ложь?

-- Безъ сомнѣнія, наука даетъ и ошибочныя знанія, и истинныя,-- возразилъ Буреевъ и, къ ужасу своему, началъ понимать нелѣпость своего положенія.

-- Но вы, разумѣется, изъ научныхъ знаній берете только истинныя? Или вѣрите и въ ложныя, лишь бы ихъ давала наука?

-- Конечно, истинныя!-- сказалъ растерянно Буреевъ.

-- А ложныя отрицаете?

-- Несомнѣнно...

-- Но вы сейчасъ сказали, что наука для васъ существуетъ и выразили негодованіе, когда я усомнился въ этомъ. Теперь, однако, я нѣсколько понимаю васъ... Говоря о наукѣ, вы разумѣли ту ея часть, которая даетъ истину, а не ложь?-- спросилъ Чехловъ съ улыбкой.

-- Кто же васъ заставлялъ принимать всѣ ошибки?

-- Слѣдовательно, вы снисходительно заставляете меня признавать только истинную науку, какъ я и ожидалъ... Но зачѣмъ же вы раньше не сказали этого, а съ непонятною для меня злобой хотѣли непремѣнно принудить меня повѣрить вообще въ науку. Оказывается изъ вашихъ же словъ, что науки по меньшей мѣрѣ двѣ, причемъ одну надо признать, а другую отвергнуть... То-есть оказывается, что науки, какъ однороднаго цѣлаго, какъ нѣкотораго идола, которому надо кланяться, не существуетъ.

Буреевъ сконфуженно давился чаемъ; лицо его, всегда здоровое, теперь болѣзненно поблѣднѣло, руки дрожали. Въ глазахъ видѣлось полное смущеніе. Пораженный, онъ уже не отвѣчалъ обдуманно, а на-угадъ, что на языкъ попадетъ.

-- Изъ факта, что наука даетъ истинныя и ложныя показанія нисколько еще не вытекаетъ вопросъ объ ея существованіи,-- сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ.-- Истины, даваемыя ею на ряду съ ошибками, все же истины.

-- Позвольте и въ этомъ усомниться,-- возразилъ Чехловъ уже увѣренно, какъ господинъ разговора, посмотрѣлъ на всѣхъ окружающихъ.-- Временно я согласился съ вами признать истнную науку... но теперь позвольте усомниться и въ этомъ!

-- Смѣлости у васъ много, и вы можете безъ моего позволенія сомнѣваться въ чемъ угодно, но надо же обставить свои сомнѣнія!-- возразилъ Буреевъ.

-- Я это и сдѣлаю, если вы потрудитесь вмѣстѣ со мной не думать... Прежде всего, подумаемъ и рѣшимъ слѣдующій вопросъ та часть науки, которая дцетъ будто бы истины, даетъ ли ихъ и одной на каждый предметъ, или по двѣ истины?

-- То-есть, попросту говоря, есть ли въ наукѣ безспорныя истины? Есть!

-- И онѣ всегда были неоспоримыми?-- спросилъ Чехловъ.

-- Нѣтъ, зачѣмъ же!... Онѣ стали безспорными только послѣ того, какъ наука ихъ открыла.

-- А раньше онѣ не признавались?

-- О нихъ даже не подозрѣвали, пока на нихъ не указала; наука.

-- И эти истины, неподозрѣваемыя въ прошедшемъ, теперь безспорны?

-- Да, безспорны.

-- И въ будущемъ останутся таковыми?

-- Непремѣнно!

-- Это вотъ очень смѣло!-- сказалъ Чехловъ съ злою радостью.-- Вы не только хотите навязать ваши истины настоящимъ людямъ, но чтобы и будущіе не смѣли думать... Прошедшій человѣкъ съ негодованіемъ поносилъ тѣхъ людей, которые осмѣливались сомнѣваться въ существованіи хрустальнаго неба съ горящими лампадами, а вы даже у будущихъ людей отнимаете право считать "всемірное тяготѣніе" вздоромъ... Очень смѣло! Но допустимъ, что истины, нынѣ безспорныя, таковыми же вѣчно останутся,-- развѣ изъ однѣхъ безпорныхъ истинъ состоитъ наука?

-- Нѣтъ, конечно... въ наукѣ много положеній, недоказанныхъ безспорно. Что же изъ этого?

-- То-есть находится много вещей, о которыхъ въ наукѣ нѣсколько мнѣній?

-- Есть.

-- И эти мнѣнія взаимно исключаютъ другъ друга?

-- По большей части. Ну, такъ что же?

-- И этихъ взаимно исключающихъ мнѣній часто существуетъ множество?

-- О нѣкоторыхъ предметахъ -- множество...

-- Однимъ словомъ, наука состоитъ изъ нѣсколькихъ штукъ безспорныхъ истинъ и изъ безчисленнаго множества взаимно исключающихъ другъ друга истинъ... Какія же истины надо признать и какія отвергнуть, и что, въ такомъ случаѣ, останется отъ вашего, идола, разбитаго на безчисленное множество кусковъ?

-- Методъ!-- сказалъ угрюмо Буреевъ, но такъ былъ ослѣпленъ, что не воспользовался этимъ словомъ, которое могло уничтожить всю самоувѣренность Чехлова.

-- То-есть, просто, орудіе. Но, вѣдь, раньше вы науку опредѣлили не какъ полезное орудіе, а какъ собраніе всѣхъ истинъ?-- спросилъ Чехловъ зло.

-- Но, вѣдь, такую операцію можно совершить и съ тою вѣрой, о которой я еще ничего не знаю, но которую вы признаете единственною истиной!-- вскричалъ Буреевъ съ внезапною энергіей, которая, казалось, окончательно покинула его.-- Вѣдь, передъ такимъ безшабашнымъ нигилизмомъ всякая истина обратится въ прахъ, даже и ваша!

Взоръ Чехлова безпокойно скользнулъ по сторонамъ, но это было одно только мгновеніе, которое замѣтила одна Александра Яковлевна. Тотчасъ же оправившись, Чехловъ заговорилъ, возвышая голосъ:

-- Извините, истина одна! Истина не только одна, но она вѣчна и безусловна. Она написана въ вашемъ сердцѣ и въ вашемъ разумѣ, и даже въ вашемъ тѣлѣ. Только вы заслонили ее идолами, ради которыхъ забыли ея голосъ. И одинъ изъ этихъ идоловъ -- наука. Вы забыли и долго еще не вспомните, что наука создана разумомъ и что, создавъ ее, онъ же можетъ и разрушить ее. Но я не забылъ этого и никакіе идолы для меня не существуютъ, хотя бы они назывались наукой. Я выбираю изъ нея только то (и какая это ничтожная крупица!), что истинно, а остальное бросаю и ложь называю ложью, хотя бы это была научная ложь!... Пусть наука мнѣ докажетъ, что я состою изъ микробовъ и долженъ вести себя, какъ огромный микробъ,-- я не сочту нужнымъ принять этотъ совѣть. Въ сущности, и вы то же дѣлаете иногда, выбирая вашимъ разумомъ изъ такъ называемой науки лишь то, что вамъ кажется истиннымъ, но только вы думаете, что это наука дѣлаетъ выборъ, а не вы сами и не вашъ разумъ. Послѣдній вы такъ поработили имъ же созданныя вещи, что онъ не смѣетъ больше прикоснуться къ ней, а рабски, низко ползаетъ передъ идоломъ, слѣпо признавая всякую ложь, соглашаясь съ безстыдными выводами, потворствуя гнуснымъ цѣлямъ ея жрецовъ! Вы такъ поработили разумъ передъ этимъ идоломъ, что онъ пересталъ служить истинѣ, а служитъ лжи и обману, преступленію и кровавымъ бойнямъ, злу и насилію! Разумъ, единственный источникъ свѣта, сталъ служить мраку. Единственная его цѣль -- познаніе истины и забота о счастьи людей, но вы отняли у него эту цѣль, самого его отдали въ рабство бездушной наукѣ, а она изобрѣтаетъ пушки, бездымный порохъ, машины, ломающія тѣло и душу работниковъ, машины, порабощающія милліоны людей...

Въ этомъ направленіи Чехловъ долго еще громилъ. Жесткое лицо его стало совсѣмъ дикимъ, голосъ обратился въ трубу, слогъ мало-по-малу принялъ грубый, но сильный библейскій оттѣнокъ. Это было воплощенное вдохновеніе, вся сила котораго направлена была на разгромъ языческаго идола. Но вдругъ онъ оборвалъ рѣчь и лицо его моментально стало холоднымъ и спокойнымъ.

Чай давно уже всѣ бросили и вышли изъ-за стола. Разговоръ сдѣлался безпорядочнымъ. Хординъ скоро ушелъ по хозяйству, сестра Буреева также вышла. Самъ Буреевъ не могъ больше связно говорить, слишкомъ взволнованный для обдуманнаго разговора.

За то Александра Яковлевна въ этотъ день удивляла всѣхъ. Въ ней, видимо, совершался какой-то крутой переворотъ, обратившій вниманіе, прежде всего, мужа. Онъ смотрѣлъ на нее во все продолженіе спора Буреева съ Чехловымъ и какъ будто не узнавалъ. Встрѣтивъ однажды случайно ея взглядъ, смѣлый и спокойный, онъ вдругъ почему-то смутился и послѣ того уже больше не осмѣлится встрѣчать ея взоръ. Ея страдальческое, испуганное лицо, какимъ онъ его привыкъ видѣть, свѣтилось теперь увѣренностью и энергіей, какъ будто она приняла какое-то огромное рѣшеніе,-- это еще больше смутило Хордина, словно онъ сознавалъ себя въ чемъ-то виноватымъ передъ ней.

Когда онъ вышелъ изъ комнаты, то же впечатлѣніе перешло и на Чехлова. Онъ смотрѣлъ на нее по временамъ и не узнавалъ. Пытливо вглядываясь въ ея глаза, онъ не открылъ тамъ ни пугливаго удивленія, какъ въ первый разъ, ни раздражительности, какъ наканунѣ. Лицо ея было одушевлено улыбкой, но не жалкой, а твердой и самоувѣренной. Чехловъ открылъ въ этой улыбкѣ даже насмѣшливость и, какъ человѣкъ самолюбивый, мысленно отнесъ ее тотчасъ къ себѣ и внутренно переполошился... не сказалъ ли онъ въ самомъ дѣлѣ какой глупости?

Оба они ошибались. Ни объ одномъ изъ нихъ Александра Яковлевна не думала. Ея мысли исключительно заняты были собой и имъ своимъ настроеніемъ, которое возвращало ей утраченное счастье, вчера еще считавшееся ею безвозвратно погибшимъ. Когда она утромъ вошла въ комнату, ей не хотѣлось даже говорить. И она дѣйствительно ни разу не вмѣшалась въ разговоры. Ей какъ будто совсѣмъ не было дѣла до этого спора; въ ней самой совершалась такая работа, ради которой некогда было брать еще чужую. Она слушала Чехлова внимательно, а въ нѣкоторыхъ мѣстахъ съ удовольствіемъ, но слушала не затѣмъ, чтобы услышать его истину, а, чтобы подкрѣпить лишними доводами свое настроеніе, чтобы усилить свое жизнерадостное, энергичное чувство, такъ внезапно воскресшее въ ней. И когда какая-нибудь мысль Чехлова подходила къ этому настроенію, лицо ея вдругъ озарялось улыбкой. А Чехловъ, въ свою опору, и эту улыбку приписывалъ себѣ.

Тѣмъ сильнѣе былъ его переполохъ, когда онъ замѣтилъ на ея лицѣ насмѣшку. Смѣяться она и не думала надъ нимъ, напротивъ, за многое была благодарна ему. Но это не помѣшало ей подмѣтить въ его словахъ одну слабость, противорѣчіе... По всей вѣроятности, и самъ Буреевъ обратилъ бы вниманіе на эту слабость, будь онъ менѣе ослѣпленъ враждой и раздраженіемъ, но теперь онъ былъ способенъ только на крайне шаблонныя возраженія, да и эти ему нужно было припоминать,-- такъ сильно онъ одичалъ за послѣдніе годы. Александра Яковлевна оставалась спокойною -- и это дало ей возможность точной оцѣнки словъ Чехлова.

Она начала съ того, что съ интересомъ стала разспрашивать Чехлова о его прошлой жизни. Обрадованный ея участіемъ, онъ разсказалъ ей, гдѣ родился, кто его родители, какъ онъ учился, по какимъ мѣстамъ путешествовалъ и гдѣ жилъ. Когда его разсказъ не удовлетворялъ ее, она предлагала ему вопросы. Вышелъ цѣлый рядъ вопросовъ, задаваемыхъ, повидимому, только изъ участія и любопытства къ его жизни и ни мало не подозрительныхъ для Чехлова. Онъ съ горячею охотой отвѣчалъ и на тѣ вопросы, которые касались его образованія. Ничего не подозрѣвая, онъ съ жаромъ разсказывалъ, какъ много онъ читалъ, съ какими выдающимися людьми былъ знакомъ и какъ занимался самообразованіемъ, когда бросилъ университетъ, внушавшій ему отвращеніе бездушною шаблонностью... "Только одно самообразованіе создаетъ разумнаго человѣка",-- кончилъ онъ.

И вдругъ Александра Яковлевна замѣтила какъ бы про себя:

-- Интересно, что бы изъ васъ вышло, если бы отецъ сдѣлалъ васъ своимъ прикащикомъ и если бы послѣ его смерти вы остались съ братьями торговать лѣсомъ?...

-- То-есть что тутъ собственно интереснаго?-- спросилъ Чехловъ; все еще ничего не подозрѣвая.

-- Да откуда бы вы разумъ-то взяли, если бы стали торговать бревнами?

Чехловъ моментально оцѣнилъ этотъ неожиданный и мастерской ударъ и взоръ его безпокойно пробѣжалъ по комнатѣ, но онъ хладнокровно отвѣтилъ:

-- При мнѣ бы и остался, если только онъ во мнѣ вообще есть!

-- Но вотъ это-то и любопытно: выходитъ, что можно какъ угодно жить, чѣмъ угодно заниматься, хотя бы грабежомъ на большихъ дорогахъ, какъ есть ничему не учиться и, все-таки, несмотря ни на что, носить въ себѣ какой-то разумъ, т.-е. высшее пониманіе всѣхъ вещей!-- сказала Александра Яковлевна, но безъ ехидства, съ доброю улыбкой.

-- Для васъ это невозможнымъ кажется, но это потому, что вы вѣрите не въ силу человѣка, а его положенія, и ему рабски подчиняетесь!-- возразилъ Чехловъ, но уже съ явнымъ раздраженіемъ.

-- Быть рабомъ положенія, конечно, нехорошо. Надо всѣми силами бороться противъ оскорбляющихъ человѣка положеній. И вы отлично сдѣлали, что послѣ смерти отца не остались торговать бревнами, а ушли отъ этого положенія... Если бы вы остались, то мы, по всей вѣроятности, не имѣли бы удовольствія... не только слышать ваши блестящія слова о разумѣ, но едва ли бы услыхали пару добрыхъ словъ отъ васъ...

-- Но, вѣдь, я же ушелъ отъ этого положенія! Значитъ, оно меня не поработило!-- вскричалъ Чехловъ и въ первый разъ вышелъ изъ себя.

-- Потому, что вы имѣли средства бросить его, тогда какъ милліоны людей не могутъ оторваться отъ приковавшей ихъ цѣпи... Во-вторыхъ, потому, что вы кое-чему учились, прежде нежели бросили его, имѣли возможность и дальше учиться и размышлять, тогда какъ милліоны не только не могутъ чему-нибудь учиться и о чемъ нибудь размышлять, но часто и потребности такой не сознаютъ... Къ нимъ-то откуда разумъ придетъ?

-- Вотъ такія вещи я понимаю!-- вдругъ вскричалъ съ восторгомъ Буреевъ, до этой минуты угрюмо сидѣвшій въ сторонѣ.-- Это сказано по-нашему! А то разумъ... да что это за саврасъ безъ узды? Вѣдь, должно же быть мѣсто, гдѣ онъ (то-есть разумъ-то, а не саврасъ) обитаетъ? Если его нѣтъ въ наукѣ, нѣтъ въ добытомъ людьми методѣ мышленія, то гдѣ же онъ? По воздуху, что ли, носится и сходитъ на людей, какъ молнія? Объясните, пожалуйста, вы-то хоть откуда его заполучили? Можетъ, и мнѣ тогда легко будетъ попользоваться имъ?...

Буреевъ оправился, захохоталъ и принялся основательно, въ остроумной формѣ, возражать. Онъ какъ будто вспомнилъ цѣлую область своего ума и знаній, забытыхъ среди апатичной, мелочной жизни, какъ будто самъ себя открылъ, и въ восторгѣ привѣтствовалъ забытыя мысли. Но за то Чехловъ раздражался; онъ уже не былъ господиномъ разговора, нервно, съ болѣзненно-сверкавшими глазами оцъ попробовалъ ошеломить рѣзкою, библейскою рѣчью, но это уже было "не изъ той оперы", какъ выразился Буреевъ. Наконецъ, чувствуя крайнее утомленіе, Чехловъ совсѣмъ сталъ говорить вяло; на его усталое лицо легла тѣнь глубокаго равнодушія. Онъ почти не слушалъ, что ему говорятъ, и отвѣчалъ не на чужіе вопросы, а на свои.

Да и всѣ устали. Споръ самъ собою утихъ. Александра Яковлевна кончила его шуткой.

-- Знаете, Денисъ Петровичъ... Одному вашему единомышленнику я сказала, что онъ напоминаетъ то неблагодарное существо, которое, вдоволь накушавшись плодовъ прекраснаго дерева, отъ бездѣлья вздумало подкапывать его корни... "Но если-бъ вверхъ могла поднять ты рыло, тебѣ бы видно было", сказала я ему. Но теперь я не отказалась бы отъ удовольствія повторить это вамъ...

Никому не простилъ бы Денисъ Чехловъ такой шутки, но изъ устъ Александры Яковлевны онъ выслушалъ ее спокойно; онъ неопредѣленно засмѣялся, и его смѣхъ не выражалъ ни оскорбленности, ни желанія бороться за свое достоинство. Его усталое лицо смягчилось и взоръ его, устремленный на Александру Яковлевну, потерялъ свою острую проницательность; даже въ голосѣ его, всегда жесткомъ, теперь слышались нѣжные тоны, мягкіе оттѣнки.

Буреевъ, до сихъ поръ озлобленный противъ него, враждебно встрѣчавшій каждое его слово, возмущавшійся его жестами и фигурой, теперь добродушно говорилъ съ нимъ и съ удивленіемъ смотрѣлъ на его смягченныя черты. Впрочемъ, говорили о разныхъ простыхъ вещахъ, смѣялись, шутили, и такое мирное настроеніе продолжалось до обѣда. А послѣ обѣда Чехлову надо было ѣхать, что уже само по себѣ отбивало у всякаго охоту снова поднимать длинный споръ.

Чехловъ задумчиво сидѣлъ за столомъ во все время обѣда и едва участвовалъ въ разговорѣ. Только когда всѣ вышли изъ-за стола, онъ вдругъ сдѣлалъ предложеніе:

-- Сегодня, господа, въ городѣ назначена небольшая бесѣда... не угодно ли кому изъ васъ отправиться со мной? Для меня это было бы пріятно. Сейчасъ мы заговорили и не кончили разговора о "положеніи". Я считаю чрезвычайно важнымъ этотъ вопросъ и буду именно о немъ говорить... Но для меня, по моимъ понятіямъ, онъ не самъ по себѣ важенъ, а по тому значенію, какое люди ему придаютъ. По всей вѣроятности, мнѣ не удастся убѣдить васъ,-- это дѣло настроенія,-- но, по крайней мѣрѣ, я постараюсь бросить свѣтъ туда, гдѣ теперь одно только мрачное отчаяніе... И такъ, что вы думаете? Ѣхать надо сію минуту, поѣздъ уже близко...

-- Извольте, поѣдемъ!-- сказалъ первымъ Буреевъ весело и ласково. Потомъ, обратившись къ сестрѣ, онъ спросилъ:-- А ты, Маша, хочешь ѣхать?

Маша съ чувствомъ величайшаго удовольствія отвѣтила утвердительно. Вслѣдъ за ней согласился и Хординъ, притомъ, выразилъ свое согласіе шумно.

-- Ѣдемъ, такъ ѣдемъ!... Что, въ самомъ дѣлѣ?... Кстати, тамъ теперь оперетка пріѣхала, послушаемъ музыку!

Чехловъ не обратилъ вниманія на это курьезное сопоставленіе "бесѣды" съ опереткой, хотя въ другой моментъ зло воспользовался бы, -- онъ вопросительно смотрѣлъ на Александру Яковлевну. Въ сущности, дѣлая свое предложеніе, онъ имѣлъ въ виду только ее одну, мысленно онъ почему-то считалъ очень важнымъ, чтобы она поѣхала съ нимъ. Согласіе Хордина и Буреева съ сестрой онъ принялъ совершенно равнодушно и ждалъ только отвѣта Александры Яковлевны. И вдругъ, неожиданно для него, въ отвѣтъ на его вопросительное лицо, она покачала отрицательно головой.

-- Я останусь дома,-- съ спокойною улыбкой сказала она.

-- Почему?-- вскричалъ Чехловъ,-- такъ было это неожиданно для него.

Она задумалась, но тотчасъ же рѣшительно сказала:

-- Нѣтъ, не поѣду!-- и уклонилась отъ объясненія.

Онъ мрачно сконфузился. Если бы она бросила въ его сторону насмѣшку или брань, онъ стерпѣлъ бы; но это простое "нѣтъ, не поѣду" внезапно причинило ему оскорбительную боль. Онъ сконфуженно и, въ то же время, тяжело улыбнулся, какъ улыбается человѣкъ, которому отказали въ очень важной для него просьбѣ.

Однако, до поѣзда оставалось немного времени и всѣ шумно принялись собираться, а черезъ нѣкоторое время Буреевъ съ сестрой и Хординъ пошли. Чехловъ подошелъ проститься къ Александрѣ Яковлевнѣ, сильно сжалъ ея худую руку и съ тревогой поглядѣлъ ей прямо въ глаза; но эти глаза только добро улыбнулись ему, и больше онъ ничего не могъ замѣтить.

Онъ вышелъ послѣднимъ изъ дома и догонялъ раньше ушедшихъ. Но когда онъ вышелъ за ворота усадьбы, сердце его вдругъ сжалось непонятною тоской, какую онъ не зналъ никогда, и по мѣрѣ того, какъ онъ удалялся отъ дома, тоска все шире и глубже, до боли, чувствовалась имъ. Ему показалось совсѣмъ не важнымъ то, что вотъ онъ ѣдетъ на поѣздъ, не важно то, что съ нимъ ѣдутъ три лица, не важно и то, что вечеромъ онъ будетъ говорить на большомъ собраніи людей, и неважнымъ это показалось потому, что съ нимъ не поѣхала Александра Яковлевна и не будетъ слушать того, что онъ скажетъ.

Въ сильной тревогѣ онъ сталъ искать причину, почему она отказалась ѣхать. Не обидѣлъ ли чѣмъ онъ ее? Не сказалъ ли чего такого, что внушило ей нерасположеніе къ нему? Да и чѣмъ она можетъ оскорбляться? Что вообще она любитъ и чего не любитъ?

При этомъ онъ вздумалъ было разобрать ее, изслѣдовать и понять, какъ онъ разбиралъ каждаго человѣка, но съ тревогой и изумленіемъ бросилъ. Всюду чуткій и проницательный, разбиравшій самые сложные человѣческіе механизмы, передъ фигурой Александры Яковлевны онъ внезапно остановился, ничего не понимая. Какъ будто внезапно острые глаза его ослѣпли, тонкій слухъ закрылся и наблюдательный умъ превратился въ тупое и никуда негодное орудіе. Когда онъ встрѣчалъ незнакомаго человѣка, онъ безъ всякаго усилія съ своей стороны слѣдилъ за выраженіемъ, за малѣйшими оттѣнками его голоса, за тончайшими изгибами его слова и мысли, и по этимъ слѣдамъ проникалъ въ самую глубину существа незнакомаго человѣка, и понималъ его. Точно съ такою же наблюдательностью, помимо своего желанія, онъ замѣтилъ неопредѣленный цвѣтъ волосъ Александры Яковлевны, различныя выраженія ея большихъ глазъ, всѣ черты ея худаго лица, замѣтилъ и то, какъ она выражается, какъ мысль ея работаетъ,-- все замѣтилъ, только ничего не могъ разобрать и понять. Какъ будто онъ никогда не видалъ такого человѣка и въ особенности такой женщины, и его острый, разъѣдающій умъ оказался здѣсь не только тупымъ, но безполезнымъ. Когда онъ видѣлъ всякаго другого человѣка, онъ тотчасъ же зналъ, что въ немъ гадко и что хорошо. А здѣсь онъ ничего не могъ разобрать, что дурно и что хорошо. Даже разбирать по частямъ тутъ нечего было, какъ безсмысленно разбирать предметъ, въ которомъ все изумительно просто, наглядно и цѣльно. Представляя ея черты, ея слова, онъ только чувствовалъ, что видѣть ее пріятно, не видѣть -- тоска, говорить съ ней -- удовольствіе, говорить тамъ, гдѣ ея нѣтъ -- не стоитъ.

И когда онъ молча сидѣлъ въ вагонѣ между Нуреевымъ и его сестрой, въ его головѣ неискоренимо засѣла явно нелѣпая мысль: "Да стоитъ ли тамъ говорить,-- вѣдь, она не будетъ слышать?"

VI.

Поѣздъ тихо лязгалъ по рельсамъ. Изъ оконъ вагона открывались необъятныя степныя дали, кое-гдѣ перегороженныя лѣсистыми холмами. День былъ теплый, чисто-майскій. Позеленѣвшія поля сверкали бархатомъ. Лѣсъ позеленѣлъ. Воздухъ насыщенъ былъ ароматомъ возродившейся жизни.

Чехловъ замолчалъ съ самой первой минуты прихода въ вагонъ и отвернулся къ окну отъ спутниковъ. Но по мѣрѣ того, какъ онъ смотрѣлъ въ окно, суровыя черты его распускались въ какой-то неопредѣленной печали. Весенній ли ароматъ, врывавшійся волнами въ окно вагона, голубое ли небо, открывавшее всю свою глубину, тоска ли по чему-то неизвѣданному, только въ жесткихъ складкахъ его лица появились новыя черты, а острый взглядъ его поминутно заволакивался влажною пеленой. Онъ самъ чувствовалъ, что слезы затуманиваютъ ему глаза и сердце сжимается отъ невѣдомой истомы. Онъ пробовалъ стряхнуть съ себя эту тоскливую нѣгу, хотѣлъ сдѣлать какое-нибудь внезапное движеніе, крикнуть рѣзкое слово -- и не могъ. Онъ неподвижно сидѣлъ на мѣстѣ, все тѣло его застыло въ истомѣ и взоры смутно блуждали по широкому простору полей, мимо которыхъ катился поѣздъ.

Буреевъ посматривалъ на него и все болѣе поддавался чувству доброжелательства къ этому суровому человѣку, всѣ слова котораго такъ враждебно принимались имъ. Онъ въ эту минуту такъ былъ настроенъ, что ему хотѣлось встать съ своего мѣста, подсѣсть къ нему и пожать ему руку, за что -- онъ и самъ не сказалъ бы.

Незамѣтно для себя, онъ поддавался вліянію всякой силы, какая находилась возлѣ него. Въ ранней молодости онъ поддался непреодолимому стремленію посидѣть въ кутузкѣ -- и посидѣлъ, не потому, чтобы злоумышлялъ преступныя дѣянія, а потому, что всѣ близкіе его непремѣнно отсиживались, просто за компанію. Немного спустя онъ проникся другимъ настроеніемъ, выражавшимся -- "око за око и зубъ за зубъ", и опять не потому, чтобы въ натурѣ его лежала потребность ставить кому-нибудь фонари подъ глазами, а просто за компанію; его широкому, добродушному лицу рѣшительно несвойственны были злоба и вражда. Вслѣдъ затѣмъ пришло время, когда всѣ кругомъ него стали называть потолокъ небомъ, идеалы -- дурацкою сказкой, мечтателей -- скучными болванами, и Буреевъ поддался этому. Наравнѣ съ другими онъ сталъ остроумно вышучивать мысли и дѣла, за которыя самъ недавно распинался.

Послѣднею слабостью, которой онъ отдался, былъ Хординъ. Въ деревнѣ они поселились почти одновременно. Въ то время, когда Хординъ взялъ управленіе богатымъ имѣніемъ, Бурееву нежданно досталось отъ дальняго родственника небольшое наслѣдство. Достаточно помыкавшись по бѣлому свѣту, Буреевъ съ удовольствіемъ переселился въ свое имѣніе, выписалъ сестру изъ Петербурга, гдѣ та училась, и спокойно зажилъ. Въ хозяйствѣ онъ ничего не смыслилъ и потому всю землю сталъ сдавать въ аренду мужикамъ. Дѣло это до такой степени оказалось нехитрымъ, что на него напала страшнѣйшая скука. Бывало, цѣлыми днями онъ слонялся по усадьбѣ и не зналъ, какъ убить дьявольски длинные дни. Отъ нечего дѣлать, въ одинъ годъ онъ вздумалъ заняться хозяйствомъ, для чего на первыхъ порахъ засѣялъ десятинъ двадцать ржи. Но, къ его негодованію, вмѣсто ржи, на лѣто у него уродился чертополохъ. Онъ страшно тогда озлился на мужиковъ, которые столь наглымъ образомъ надули его; но потомъ, разсказывая объ этомъ случаѣ, онъ заливался добродушнымъ смѣхомъ.

Въ это время онъ и познакомился съ Хординымъ, имѣнье котораго лежало по сосѣдству съ его участкомъ. Почти навѣрное можно сказать, что онъ, при первомъ же знакомствѣ съ Александрой Яковлевной, поддался бы ея вліянію, но она, на несчастье, въ это время казалась такою подавленной и разбитой, что съ ней тяжело было даже говорить. Поэтому Буреевъ поддался Хордину. Хординъ проповѣдывалъ практичность -- и онъ также стоялъ за практичность, Хординъ ругалъ мужиковъ -- и онъ ихъ ругалъ; только все это у него выходило мягче. Въ сущности, ему не было ни охоты, ни интереса ругать мужиковъ; ругалъ онъ ихъ только отвлеченно, а въ дѣйствительности со всѣми своими мужиками отлично жилъ; ругалъ просто потому, что сердце его было мягкое, характеръ нѣжный, такъ что когда Хординъ что-нибудь говорилъ, онъ по добротѣ соглашался съ нимъ, чтобы не обидѣть его. Онъ такъ мало придавалъ значенія себѣ и такъ много всякому другому, что соглашался видѣть хорошее тамъ, гдѣ было одно только дурное. Случалось, что Хординъ въ городѣ напивался до одури пьянымъ, и Буреевъ старался быть съ нимъ въ одномъ градусѣ, хотя водка на его вкусъ казалась гадкою. Быть со всѣми въ одномъ градусѣ -- таково было существенное и неизмѣнное желаніе его.

Поэтому же самому онъ продолжалъ думать, что принадлежитъ къ чему-то цѣлому, вродѣ партіи, и носитъ строго-опредѣленныя убѣжденія; онъ считалъ себя неотъемлемою частью какого-то мы и дѣлилъ людей на нашихъ и не нашихъ. Впрочемъ, Хординъ также, по старой привычкѣ, считалъ себя въ числѣ мы или какихъ-то насъ и думалъ, что имѣетъ какія-то наши стремленія. Но у Хордина это происходило потому, что онъ обладалъ двумя лицами, а у Буреева просто отъ безпамятства и слабости. На самомъ дѣлѣ онъ имѣлъ кое-какія искреннія убѣжденія, но только придавалъ имъ различныя цвѣта, смотря по окраскѣ окружающаго. Когда кругомъ господствовали розовые цвѣта, и онъ окрашивалъ себя въ цвѣтъ радости; когда кругомъ было сѣро и пусто, и онъ обезцвѣчивался; если же повсюду стояла осень и мгла закрывала небо, а земля превращалась въ топкое, зловонное болото, и онъ погружался по уши.

И, все-таки, въ каждую данную минуту онъ смутно носилъ въ себѣ образъ полнаго человѣка и вѣру въ его реальное существованіе.

По пріѣздѣ въ городъ, Хординъ и Буреевъ на короткое время разстались съ Чехловымъ,-- не было еще условленныхъ восьми часовъ, когда ожидалось собраніе. Чехловъ же прямо отправился въ домъ, хозяева котораго любезно предоставили въ его распоряженіе свою большую квартиру. Хозяинъ принадлежалъ къ хорошо обезпеченному служилому сословію и, въ сущности, давно похоронилъ душу свою подъ грудами казенныхъ истинъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, отличался чисто-бабьимъ любопытствомъ ко всему новому. Въ городѣ онъ слылъ за человѣка, назначеніе котораго "оживлять" всякое общество. Онъ участвовалъ во всѣхъ сборищахъ, записывался членомъ всѣхъ обществъ, распоряжался на всѣхъ юбилеяхъ и похоронахъ и всюду оживлялъ. Не было предмета, о которомъ бы онъ не могъ произвести прекрасной рѣчи; и всѣ вопросы, кажется, были знакомы ему, начиная съ вопроса о вывозѣ за границу русской свинины и кончая вопросомъ о концѣ міра. Когда заговорили о Чехловѣ, бабье любопытство его и здѣсь нашло почву. Раза два онъ встрѣтилъ Чехлова въ другихъ домахъ, а потомъ пригласилъ его къ себѣ.

Встрѣтивъ его сію минуту въ прихожей, онъ пламенно потрясъ его руку, повелъ его въ залу, гдѣ уже гудѣла большая толпа собравшихся, и предложилъ немедленно познакомить его со всѣми. Но Чехловъ холодно отказался отъ этой церемоніи.

-- Зачѣмъ знакомиться? Развѣ люди непремѣнно должны знать свои ярлыки, чтобы говорить по-человѣчески?-- замѣтилъ онъ.

Хозяинъ сначала оторопѣлъ отъ этой выходки, но тотчасъ же пришелъ въ восторгъ.

-- Дико, но оригинально!-- говорилъ онъ шепотомъ, обходя черезъ минуту гостей и всѣмъ сообщая о словахъ Чехлова. Такъ что Чехлова мгновенно вся зала узнала и всѣ глаза обратились на него.

Между тѣмъ, онъ сѣлъ на первый попавшійся стулъ отъ входа и обводилъ глазами незнакомыя лица. Мало-по-малу мягкая тѣнь, лежавшая на его лицѣ, сошла и черты его опять стали жесткими, какъ всегда. Еще за минуту передъ тѣмъ онъ ощущалъ страшную слабость и съ непріятнымъ, тяжелымъ чувствомъ думалъ объ этомъ собраніи, гдѣ онъ долженъ говорить; но лишь только онъ очутился въ толпѣ, энергія его моментально возродилась. Глаза его зловѣще сверкнули, въ лицѣ появилось вызывающее, боевое выраженіе.

Нѣсколько человѣкъ, уже знакомыхъ ему раньше, поздоровались съ нимъ, а остальныхъ онъ открыто, не стѣсняясь, наблюдалъ и прислушивался къ разговорамъ. Этого безстрастнаго, молчаливаго наблюденія ему было достаточно, чтобы приблизительно оцѣнить многихъ изъ присутствующихъ. Онъ замѣтилъ тутъ рослую фигуру мѣстнаго газетчика съ крупнымъ и жирнымъ, но скопческимъ лицомъ, недалеко отъ него сидѣла огромная дама, напоминающая по своимъ размашистымъ движеніямъ лошадинаго барышника,-- это была самая рослая по величинѣ фигура. Другіе, подлѣ нихъ, казались мелкими, блѣдными и безцвѣтными. Но Чехловъ на нихъ-то и направилъ все свое вниманіе. Онъ по опыту зналъ, что самыми опасными противниками могутъ быть только эти блѣдные, маленькіе люди... Вотъ тотъ, напримѣръ, газетчикъ съ лицомъ скопца, въ сущности, ничтожество; каждый знаетъ, что газета для него -- коммерція, слова его -- базарныя цѣнности, хорошія слова -- хорошая базарная цѣнность, и языкъ его безъ костей. Но вотъ эти благовоспитанные, приличные люди, поблѣднѣвшіе надъ книгами, оффиціальные носители истины, представители свободныхъ искусствъ,-- вотъ ихъ-то болѣе другихъ ненавидѣлъ Чехловъ... Въ нихъ съ дѣтства вытравлена какая бы то ни было вѣра и убита воля, но они -- признанные жрецы истины и въ ихъ рукахъ всѣ орудія ходячей правды... вотъ ихъ-то надо подорвать!...

И въ душѣ Чехлова закипѣла злоба и мгновенно вызванное этою злобой сознаніе своей силы. Онъ, обводя глазами собравшихся, угадывалъ нравственное состояніе этой толпы, ничѣмъ не связанной между собою, разбитой на множество отдѣльныхъ эгоизмовъ, потерявшей вѣру въ нѣчто цѣлое и потому страшно порочной. Это одушевило его. Одни люди воодушевляются состраданіемъ и любовью, но онъ принадлежалъ къ тѣмъ, сила которыхъ -- въ негодованіи; его умъ только тогда сильно работалъ, когда открывалъ заблужденія и ложь; сердце его воспламенялось только въ виду порока.

Прошло минутъ двадцать съ прихода его и онъ уже чувствовалъ, что готовъ къ разговору, и зналъ, о чемъ ему говорить. Въ залѣ стоялъ безпорядочный шумъ; всѣ разбились на кучки. Казалось, всѣ съ намѣреніемъ откладывали цѣль, ради которой собрались, и говорили обо всемъ на свѣтѣ, только не объ этомъ. Предоставляли начать "серьезный разговоръ" самому Чехлову, причемъ ждали отъ него формальной рѣчи, реферата или чего-нибудь вродѣ этого. Но онъ, повидимому, не думалъ начинать и молча продолжалъ наблюдать лица, прислушиваясь къ разговорамъ.

Вдругъ къ нему обратился господинъ, сидѣвшій подлѣ него, обратился съ любезною улыбкой, такъ какъ и самъ представлялъ воплощенную любезность, хорошій тонъ, порядочность.

-- Извините меня... вы господинъ Чехловъ?-- спросилъ этотъ изящный и любезный господинъ.

-- Я.

-- Извините... Я сейчасъ слышалъ, какъ вы отказались знакомиться съ присутствующими здѣсь, и хотя рискую получить такой же отказъ на свой счетъ, но, все-таки, позвольте познакомиться... Малаховъ, -- и любезный Малаховъ протянулъ руку Чехлову.

Послѣдній пожалъ плечами и тотчасъ же воспользовался случаемъ. Но сначала онъ съ наслажденіемъ рѣшилъ обратить иронію на того, кто ее первый пустилъ въ ходъ.

-- Не знаю, чѣмъ вы могли рисковать въ данномъ случаѣ?-- спросилъ онъ небрежно.

-- Вы могли не принять протянутой руки, руководясь неизвѣстнымъ мнѣ правиломъ, -- продолжалъ иронически любезный, улыбающійся Малаховъ.

-- Я бы позволилъ себѣ сдѣлать это въ томъ лишь случаѣ, если бы зналъ васъ за человѣка, не заслуживающаго уваженія,-- сказалъ Чехловъ холодно, но уже съ смѣющимися глазами.

Любезный Малаховъ пересталъ улыбаться.

-- Слѣдовательно, ваше правило -- подавать руку только тѣмъ, которые съ вашей точки зрѣнія заслуживаютъ уваженія?-- спросилъ серьезно Малаховъ.

-- Не знаю, зачѣмъ это непремѣнно правило на каждый предметъ?-- возразилъ Чехловъ уже насмѣшливо.-- Никакого правила я не имѣю.

-- Но, вѣдь, почему-нибудь отказались же вы знакомиться?

-- Да потому и отказался, что у меня нѣтъ на этотъ счетъ никакихъ правилъ. Если бы я познакомился со всѣми, то, вѣдь, это нисколько не помогло бы намъ понять другъ друга и не связало бы насъ...

Въ это время въ залѣ разговоры стихли. Замѣтивъ, что Малаховъ о чемъ-то говоритъ съ Чехловымъ, всѣ стали съ любопытствомъ прислушиваться.

-- Все-таки, выходитъ, что вы противъ общепринятыхъ приличій?-- продолжалъ настаивать Малаховъ.

-- А вы не противъ нихъ?-- въ свою очередь спросилъ Чехловъ, и та внутренняя радость, которая появлялась у него всякій разъ, какъ собесѣдникъ его попадался въ ловушку, ярко засвѣтилась въ его глазахъ.

-- Въ принципѣ, противъ... Но если человѣкъ желаетъ имѣть дѣло съ людьми, то онъ не долженъ оскорблять ихъ нарушеніемъ общепринятыхъ правилъ. Тѣмъ болѣе, что это безполезное дѣло...

-- Такъ что если бы въ это почтенное собраніе появился простой человѣкъ, который не знаетъ, что надо быть представленнымъ, вы бы удалили его?-- спросилъ Чехловъ.

-- Этотъ примѣръ не идетъ сюда... Вы, вѣдь, не тотъ простой человѣкъ, который не знаетъ этого обычая,-- возразилъ опять съ улыбкой Малаховъ, но уже раздражаясь.

-- Почему же не тотъ?... Я именно тотъ самый простой человѣкъ, не знающій, какъ себя вести въ обществѣ, и прошу васъ научить меня приличіямъ. Быть можетъ, вы находите, что и костюмъ мой неподходящій, и сапоги грязные,-- я не знаю!

Любезный Малаховъ покраснѣлъ, въ душѣ проклиная себя за начатый разговоръ. Когда-то онъ почти тѣми же словами говорилъ о безсмысленности многихъ "общепринятыхъ" вещей, а вотъ теперь забылъ... "Чортъ меня дернулъ!" -- думалъ онъ съ досадой. Но, въ то же время, сильное раздраженіе закипѣло въ немъ противъ Чехлова.

-- Вы напрасно придали моимъ словамъ такой курьезный смыслъ, -- заговорилъ онъ быстро и уже безъ всякой тѣни любезности.-- Я не придаю никакого значенія приличіямъ, но я знаю положенія, когда, ради успѣха дѣла, надо подчиниться пустякамъ.

-- Напримѣръ, какимъ же?-- спросилъ Чехловъ.

-- Да хотя бы тому же костюму. Есть такія положенія, которыя заставятъ васъ надѣть извѣстный костюмъ.

-- Извините, никто меня не заставитъ надѣть чистые сапоги, если я не придаю имъ значенія. Я согласенъ зависѣть отъ вашей истины, но, извините, не могу заставить себя подчиниться вашимъ убѣжденіямъ относительно сапоговъ. Никогда я не буду зависѣть я отъ своихъ сапоговъ... Съ другой стороны, я не нахожу никакого соотношенія между какимъ-либо хорошимъ дѣломъ и сапогами... Впрочемъ, простите меня, можетъ быть, я ошибаюсь, но тогда потрудитесь напомнить мнѣ великія дѣла, которыя можно совершить при помощи чистыхъ сапоговъ и изящнаго костюма.

Доведя разговоръ до этой безсмыслицы, Чехловъ вдругъ замолчалъ и обвелъ глазами всю залу. А въ залѣ въ это время поднялся смѣхъ, шутки, остроты. Никто не счелъ нужнымъ хорошенько вдуматься въ слова Чехлова, всѣ видѣли въ нихъ просто чудачество оригинала, который не можетъ обойтись безъ забавныхъ выходокъ. Никто не подозрѣвалъ, зачѣмъ все это говоритъ Чехловъ и почему говорить такъ, а не иначе. Тѣмъ менѣе кто-либо подозрѣвалъ, что именно эти чудаческія слова и есть то, что хотѣлъ сказать Чехловъ. Но послѣдній зналъ, зачѣмъ говоритъ и чѣмъ поражать эту веселую толпу, обрадовавшуюся случаю весело провести время... Онъ молча слушалъ этотъ хохотъ.

Между тѣмъ, любезный и вѣжливый Малаховъ вышелъ изъ себя. Принявъ раздавшійся смѣхъ на свой счетъ, онъ вспыхнулъ, поблѣднѣлъ, губы его задрожали и судорога прошла по его лицу. Потерявъ не только улыбку, но и душевное равновѣсіе, онъ раздраженно принялся возражать.

-- Я признаю долю остроумія въ вашихъ словахъ, но чудачествомъ, хотя бы и остроумнымъ, трудно доказать что-нибудь,-- сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ.-- Я вамъ поставилъ серьезный вопросъ, а вы возражаете чудачествомъ!

-- Въ такомъ случаѣ, извините мою невѣжливость, но я искренно не нашелъ въ вашихъ словахъ никакого серьезнаго вопроса, -- отвѣтилъ Чехловъ тѣмъ тономъ, который всѣхъ такъ раздражалъ.

-- Я указалъ вамъ, въ сущности, на слѣдующій вопросъ: человѣкъ зависитъ отъ окружающихъ условій... какъ бороться противъ нихъ, если они вредны? А вы позволили себѣ отвѣтить остротами.

Послѣднія слова Малаховъ выговорилъ взбѣшеннымъ тономъ.

Но Чехловъ только пожалъ плечами и молчалъ.

-- Вы не признаете роковую силу окружающихъ условій?-- вскричалъ Малаховъ.

-- Отчего же не признавать? Это можно, Я, напримѣръ, признаю, что вотъ это стѣна, но зависѣть отъ нея не слѣдуетъ. Я завишу отъ своего разума и совѣсти, но не отъ стѣны или другой какой безсмысленной, неразумной вещи.-- Некрасивое лицо Чехлова озарилось при этихъ словахъ свѣтлою улыбкой.

-- Какая наивность, позвольте вамъ сказать!-- презрительно сказалъ Малаховъ.-- Развѣ вы не можете представить себѣ положенія, когда даже ваша невинная проповѣдь будетъ сочтена за нарушеніе тишины на улицѣ и можетъ кончиться... ну, хоть кутузкой? Вы и тогда будете твердить, что не зависите отъ окружающихъ условій?

Чехловъ опять съ улыбкой пожалъ плечами.

-- Что меня посадятъ въ кутузку, это можетъ быть, но это не мое дѣло!-- возразилъ онъ насмѣшливо.

Раздался взрывъ хохота. И опять никто не могъ понять всей серьезности этихъ словъ.

-- Вотъ это мило! Сторожъ уличный ведетъ его въ кутузку, а онъ говоритъ: "это до меня не касается!" -- съ торжествомъ закричалъ Малаховъ.

-- Да, это меня не касается. Кутузка не находится въ моемъ распоряженіи. Въ моемъ распоряженіи только разумъ и совѣсть, но кутузка у меня ихъ не отниметъ.

Тутъ только Малаховъ началъ понимать, на какой высотѣ стоитъ его противникъ, и внутренно смутился.

-- Но какъ же проявится, интересно знать, ваша совѣсть въ кутузкѣ?-- спросилъ онъ съ наружною ироніей.

-- Я постараюсь убѣдить сторожа, что онъ впалъ въ грубую ошибку, принявъ меня за нарушителя тишины, и что онъ сдѣлалъ не только дурное, но и безполезное дѣло;

-- И онъ будетъ убѣжденъ и послушается васъ?

-- Если онъ не послушается, то это ужь его дѣло и меня не касается. И пусть онъ продолжаетъ дѣло кутузки, а я буду продолжать свое дѣло, дѣло разума и совѣсти. Потому что только это и есть мое дѣло, кутузками же я не завѣдую!

-- И вы думаете, что изъ этого что-нибудь выйдетъ?-- все еще иронически спросилъ Малаховъ, хотя чувствовалъ, что почва съ ужасающею быстротой ускользаетъ изъ-подъ его ногъ.

-- А вы думаете, что изъ этого ничего не выйдетъ? Въ такомъ случаѣ, о чемъ же мы съ вами говоримъ? Если разумъ и совѣсть, или, какъ вы это называете, идеалы и убѣжденія, для васъ пустяки и ничтожество передъ кутузкой, если вы вѣрите въ непреодолимую силу сапоговъ, кутузки, стѣны, окружающихъ условій, о чемъ же намъ съ вами говорить? Мы стоимъ такъ далеко другъ отъ друга, что не можемъ ни слышать, ни видѣть другъ друга, и голоса наши будутъ раздаваться въ пустынѣ...

Въ залѣ поднялся неопредѣленный шумъ. Многіе поднялись съ мѣстъ. Но въ особенности заволновалась молодежь, которая тутъ была; свѣжія лица этихъ юношей и молодыхъ дѣвушекъ съ восторгомъ обратились въ сторону Чехлова. Было мгновеніе, когда казалось, что они всѣ вразъ заговорятъ.

Но голоса почтенныхъ людей заглушили бы ихъ голосъ. Послышались съ разныхъ сторонъ возраженія. Потерявшій равновѣсіе, изящный Малаховъ также продолжалъ говорить и возражать.

-- Позвольте, позвольте!-- кричалъ онъ, между прочимъ.-- Мы еще не кончили вопроса.

-- Не понимаю, о чемъ намъ съ вами говорить?-- сказалъ холодно Чехловъ.

-- Но позвольте... Прежде, вѣдь, чѣмъ вы успѣете убѣдить сторожа въ ошибкѣ, вы можете лишиться самой возможности убѣждать!

-- То-есть, это что такое?-- спросилъ Чехловъ съ любопытствомъ.

-- Смерть!

-- Меня можетъ постигнуть смерть? Быть можетъ. Но это опять не мое дѣло. Я не распоряжаюсь смертью,-- она внѣ моей воли, и распоряжаться ею -- не моя обязанность. Моя обязанность только разумъ и совѣсть, ими я и могу распоряжаться. По за то ими я могу распоряжаться съ безконечнымъ произволомъ, и не знаю того положенія, которое бы отняло ихъ у меня.

Любезный господинъ замолчалъ. Честный и прямой, онъ даже не пожелалъ воспользоваться какимъ-нибудь благовиднымъ предлогомъ, чтобы смолкнуть; онъ безъ всякаго предлога замолчалъ и съ тоскливою тревогой ушелъ въ себя. Онъ былъ очень образованный человѣкъ и когда-то самъ стоялъ на такихъ же высотахъ мысли; но потомъ, незамѣтно для себя, спустился внизъ и погрузился въ практичныя болота; и даже забылъ, что на землѣ существуютъ высокія горы, гордыя вершины которыхъ первыми встрѣчаютъ розовые лучи солнца и послѣдними провожаютъ ихъ въ ночной мракъ. Но сейчасъ онъ вспомнилъ прошедшее, задумался и замолчалъ, даже не скрывая, что ему пока нечего говорить.

Овладѣвъ не только вниманіемъ залы, но и предметомъ разговора (тогда какъ у всѣхъ остальныхъ вниманіе ни на чемъ цѣльномъ не было сосредоточено, и никто хорошенько даже не зналъ, зачѣмъ сюда собрались люди), Чехловъ съ внезапнымъ воодушевленіемъ заговорилъ о томъ, что хотѣлъ сказать.

Онъ началъ съ любимаго и дѣйствительно поразительнаго положенія всѣхъ стоиковъ, что человѣкъ силенъ, счастливъ, свободенъ и справедливъ только до тѣхъ поръ, пока распоряжается тѣмъ, что ему принадлежитъ -- разумомъ и сердцемъ; но разъ онъ ставитъ свою жизнь и счастье въ зависимость отъ какой-нибудь посторонней вещи -- будетъ ли это богатство, власть, мнѣніе другихъ людей, онъ тотчасъ становится жалчайшимъ рабомъ всего, что не находится въ его распоряженіи, и доходитъ до такого униженія и несчастій, что страдаетъ отъ неимѣнія совершенно ненужнаго, но общепринятаго предмета... Дама, не имѣющая возможности пріобрѣсти извѣстнаго фасона шляпу, можетъ сильно страдать и дѣйствительно невыносимо страдаетъ... Господинъ, которому не удалось обставить свой домъ такъ, "какъ у всѣхъ", можетъ, ради пріобрѣтенія безсмысленной обстановки, заработаться до чахотки и дѣйствительно погибаетъ, истекая кровью... Юноша, не успѣвшій заучить мертвыя слова погибшаго языка, можетъ пулей раздробить свою голову и дѣйствительно раздробляетъ... Честная дѣвушка, по увлеченію родившая незаконнаго ребенка, можетъ, въ виду мнѣнія окружающихъ, бросить маленькое, невинное существо въ яму, и бросаеть, хотя сердце ея разрывается на части... Всѣ эти несчастные люди несомнѣнно страдаютъ, но страдаютъ только отъ того, что отдаются въ рабство такимъ вещамъ, которыя отъ нихъ не зависятъ, которыя сильнѣе ихъ...

Подготовивъ слушателей, Чехловъ дальше заговорилъ о человѣкѣ и средѣ, о личности и объ окружающихъ условіяхъ. Лицо его при этомъ загорѣлось страшною враждой. Онъ переводилъ взоры съ одного присутствующаго на другого, угадывалъ инстинктивно недостатки и слабости каждаго, и его алой умъ воодушевлялся страстною злобой. Повидимому, обрисовывая отвлеченный вопросъ, онъ на самомъ дѣлѣ только рисовалъ этихъ людей, среди которыхъ онъ стоялъ, которые его внушали и по лицамъ которыхъ блуждалъ его взглядъ. Всѣ обвиняютъ, говорилъ онъ, что-то внѣшнее, но только не себя. Одинъ обвиняетъ какихъ-то могучихъ людей, которые мѣшаютъ ему что-то дѣлать, другой обвиняетъ среду, которая будто его съѣла, третій не стѣсняется взвалить вину за свою пошлость на неповинную семью, которая отнимаетъ все его время. Четвертый жалуется на тупыхъ и косныхъ людей, окружающихъ его со всѣхъ сторонъ и мѣшающихъ его энергичной дѣятельности. Пятый не стыдится объяснить свою грубую, безсмысленную жизнь тѣмъ, что такъ другіе живутъ... И никто не хочетъ себя обвинить, и никто не желаетъ надъ собой поработать, научить себя, воспитать и сдѣлать изъ себя справедливаго, любящаго, благороднаго человѣка. Всѣ хотятъ бороться со зломъ "положенія", со зломъ "окружающихъ условій" и "внѣшняго давленія", никто не борется только съ собой; каждый видитъ кругомъ зло, только въ себѣ ничего не замѣчаетъ... Оттого кругомъ слышится вопль взаимныхъ обвиненій, содомъ взаимнаго побоища, адъ грѣшниковъ, съ остервенѣніемъ грызущихъ другъ друга... Разумъ каждаго позорно пресмыкается передъ всякою внѣшнею силой, часто ничтожною, иногда совсѣмъ вымышленною. И жизнь сдѣлалась постылымъ дѣломъ, дѣло превратилось въ ремесло, умъ въ машину, убѣжденія въ механическія слова, слова въ обязательное отправленіе неуправляемаго языка...

-- Пусть мнѣ укажутъ положеніе,-- закричалъ Чехловъ,-- гдѣ бы разумъ долженъ замолчать, совѣсть заглохнуть! Говорятъ, вѣрность своей внутренней правдѣ, вѣрность до конца свойственна только героямъ... Какое изумительное заблужденіе! Какъ разъ обратно,-- герои-то и невѣрны себѣ никогда! Герои идутъ войной на окружающія условія, побиваютъ враговъ,-- это уже ихъ дѣло воевать съ тѣмъ, кто сильнѣе ихъ, и добывать то, что имъ не принадлежитъ. Простой человѣкъ за ними не можетъ идти; въ его распоряженіи только онъ самъ, его собственная совѣсть; но за то съ своею совѣстью онъ можетъ распоряжаться съ безконечнымъ произволомъ... И здѣсь онъ можетъ проявить такую силу, что смутитъ самихъ героевъ, воюющихъ съ тѣмъ, что имъ не принадлежитъ...

Чехловъ продолжалъ еще много говорить о силѣ личности. Это было лучшее и самое высокое, во что онъ только вѣрилъ. Онъ говорилъ на этотъ разъ не холодно, какъ всегда, а съ пылающимъ лицомъ и оо взоромъ, полнымъ гордой увѣренности. Это были не доказательства, не отвлеченная теорія, не слова, а торжественный гимнъ, вырвавшійся изъ глубины его собственнаго существа, которое сознавало свою силу и вѣрило въ свою власть. Въ его устахъ личность принимала колоссальные размѣры, покрывающіе собою цѣлый міръ; человѣка онъ надѣлялъ могуществомъ Бога.

Онъ говорилъ бы долго на эту тему, но чисто-физическое утомленіе, выразившееся крайне упавшимъ голосомъ, заставило его замолчать. Съ разныхъ сторонъ къ нему посыпались вопросы, на онъ отговаривался усталостью и попросилъ перерыва. Во время перерыва въ залѣ воцарился шумный безпорядокъ; онъ этимъ воспользовался и черезъ полчаса вышелъ въ смежную комнату, гдѣ былъ свѣжій, прохладный воздухъ. За нимъ послѣдовалъ туда Буреевъ, весь отчего-то сіяющій.

-- Какъ бы мнѣ хотѣлось уйти отсюда!-- тихо прошепталъ Чехловъ, не обращаясь къ своему спутнику.

-- Что-жь, уйдемъ!-- отвѣтилъ весело Буреевъ и, взявъ его за руку, провелъ его другимъ ходомъ въ прихожую.

Тамъ они наскоро одѣлись и незамѣтно вышли на улицу.

Былъ уже поздній часъ ночи. Уличная пыль улеглась; дышалось свободно. Чехлову, послѣ душной залы, разгоряченному рѣчью до опьяненія, не хотѣлось говорить. Онъ вздохнулъ глубоко, снялъ шляпу и, блуждая улыбающимся взоромъ по темному небосклону, гдѣ уже зажигались звѣзды, молча шелъ рядомъ съ Буреевымъ.

Но за то Буреевъ былъ въ такомъ восторженномъ настроеніи, при которомъ нельзя молчать. Когда они только что вышли изъ дома, сіяющіе лицо его поминутно обращалось въ сторону Чехлова, словно онъ собирался что-то ему сообщить. Наконецъ, онъ весела захохоталъ и заговорилъ.

-- Отлично!... Крѣпче бейте!... Изъ всей мочи бейте по освинѣлымъ башкамъ!... Это, очевидно, ваше призваніе!-- кричалъ онъ и сдержанно хохоталъ.

Чехлова покоробила эта грубая форма похвалы, но онъ, все-таки, съ чувствомъ удовлетворенной гордости улыбнулся, слушая восторгъ недавняго врага.

-- Я чувствовалъ, какое впечатлѣніе производятъ ваши слова... безподобно вы умѣете разить врага!... Но вы не смущайтесь, бейте по освинѣлымъ голованъ! Такъ и нужно. Это я на себѣ узналъI Когда вы треснули меня по затылку, я сначала, конечно, заревѣлъ отъ боли, но такъ и нужно было!... Мы всѣ за это время такъ освинѣли, что, вмѣсто разговоровъ, стали только хрюкать... И тутъ, очевидно, только хорошею затрещиной можно привести въ себя одичалаго человѣка... превосходно, безподобно!...

Чехловъ, случая этотъ курьезный восторгъ, продолжалъ думать, что идущій съ нимъ рядомъ человѣкъ сдѣлался его ученикомъ, только странно выражается.

-- Наконецъ, вы поняли меня и соглашаетесь со мной?-- сказалъ онъ вопросительно, но не сомнѣваясь въ положительномъ отвѣтѣ.

Но Буреевъ вдругъ ошеломилъ его.

-- Я соглашаюсь? Откуда вы это взяли? Ни чуть не бывало!-- весело замѣтилъ Буреевъ.

-- Да, вѣдь, вы же сейчасъ говорили?...-- спросилъ Чехловъ, растерявшись и нахмуривъ брови.

-- Я только изумленъ вашимъ искусствомъ разить... Это меня привело въ восторгъ... Превосходно!... прелесть!... Бейте по озвѣрѣлымъ головамъ, возвращайте въ жизни мертвецовъ... Это настоящая ваша роль, призваніе, огромное дѣло! Въ этомъ смыслѣ всѣ мои симпатіи -- ваши, берите мой восторгъ и удивленіе! Но я не могу быть вашимъ послѣдователемъ и не совѣтую вамъ заниматься моралью -- это не ваше дѣло... Ваше призваніе разить враговъ, а не проповѣдывать. Вы похожи на того легендарнаго ксендза, который однажды, будучи возмущенъ пороками паствы, началъ свою проповѣдь въ костелѣ слѣдующимъ образомъ: "Возлюбленные братья! Я знаю, что вы плуты и негодяи"... Вотъ ваше назначеніе!

Буреевъ выговорилъ это въ сильнѣйшемъ возбужденіи и какъ нельзя болѣе серьезно. Но Чехловъ принялъ его слова за наглость шута. Онъ поблѣднѣлъ, а изъ-подъ нависшихъ бровей его смотрѣли на Буреева озлобленные глаза. Однако, онъ еще сдерживался.

-- А я думалъ, что вы въ самомъ дѣлѣ поняли!-- сказалъ онъ презрительно.

-- Думаю, что понялъ... Ваши положительные взгляды, откровенно говорю, возмущаютъ меня! Но за то ваше искусство разить освинѣлыя головы -- просто чудесно! Это настоящее ваше призваніе -- приводить каждаго въ себя,-- пьянъ ли человѣкъ, одурѣлъ ли отъ мелочей, или изнаглѣлъ въ свалкѣ за кусокъ хлѣба... Вы способны каждаго возвратить къ себѣ, заставить вспомнить свои мысли. Но именно поэтому, мнѣ кажется, у васъ и не будетъ послѣдователей... Ваше дѣло толкнуть ногой и сказать: "Эй, ты, скотина! вставай, что ты тутъ въ грязи-то валяешься?!" И онъ встанетъ и пойдетъ своею дорогой. Но не за вами.

Взволнованный собственными словами, Буреевъ дружески обращалъ свои взоры на спутника, къ которому внезапно воспылалъ искреннею любовью. Онъ говорилъ искренно и на самомъ дѣлѣ, былъ увлеченъ Чехловымъ. Онъ хотѣлъ и дальше распространиться на этотъ счетъ, но Чехловъ вдругъ повернулся къ нему спиной и пошелъ по незнакомому переулку, ничего не сказавъ, не простившись.

Обезкураженный Буреевъ остановился на мѣстѣ и сначала ничего не понималъ. Онъ смотрѣлъ вслѣдъ удаляющемуся Чехлову и колебался. Сообразивъ, наконецъ, въ чемъ дѣло, онъ хотѣлъ пуститься въ догонку за нимъ, но только махнулъ рукой.

-- Обидѣлся!... вотъ чудакъ!... А еще проповѣдуетъ любовь...-- прошепталъ онъ и пошелъ одинъ своею дорогой.

Онъ былъ встревоженъ и опечаленъ этимъ случаемъ и рѣшилъ завтра же увидать Чехлова и попросить извиненія, если только онъ дѣйствительно оскорбился.

А Чехловъ оскорбился. Онъ не только оскорбился, но съ этой минуты питалъ мстительную вражду къ веселому Бурееву. Буреевъ же на другой день нарочно отыскалъ его у Мизинцева и открыто, при постороннихъ, попросилъ у него извиненія, самъ не понимая, въ чемъ извиняется. Но Чехловъ, наружно примиренный этимъ извиненіемъ, въ душѣ не принялъ его.

Онъ не забывалъ обидъ.

VII.

Прошло болѣе мѣсяца.

Чехловъ своей квартиры не имѣлъ, и съ самаго пріѣзда жилъ у Мизинцева, который съ величайшею готовностью отдалъ въ его распоряженіе всю свою холостую квартиру и готовъ былъ служить ему,-- сначала, какъ гостю, явившему къ нему съ рекомендательнымъ письмомъ, а потомъ какъ единомышленнику.

Самъ Михаилъ Егоровичъ не считалъ себя способнымъ распространять въ обществѣ ученіе свое, а когда дѣлалъ попытки въ этомъ родѣ, то съ грустью убѣждался, что всѣ надъ нимъ только смѣются. И вотъ теперь появился смѣлый, краснорѣчивый ораторъ, одаренный всѣми способностями, чтобы рельефно выразить дорогія для Михаила Егоровича истины, такой человѣкъ, слово котораго было послушнымъ орудіемъ его тонкаго ума. Гдѣ нужно насмѣшливый, всегда вдохновенный, иногда неумолимый до жестокости и откровенный до цинизма, Чехловъ въ первый же день знакомства произвелъ потрясающее впечатлѣніе на Мизинцева. Послѣдній съ его пріѣзда совершенно успокоился насчетъ своихъ убѣжденій и однажды сказалъ собравшимся у него знакомымъ:

-- Вы не хотите меня слушать... смѣетесь? А вотъ, погодите, Чехловъ васъ заставитъ себя слушать! Надъ собой будете смѣяться!

И хотя эти слова также вызывали только смѣхъ веселой компаніи, но Мизинцевъ чувствовалъ, наконецъ, свое торжество, ибо вѣрилъ, что Чехловъ дѣйствительно обратитъ смѣхъ на самихъ смѣющихся.

Простому Михаилу Егоровичу не понравилось только одно въ пріѣзжемъ гостѣ, это -- его склонность къ библейскому тону, въ который тотъ часто впадалъ. Къ чему онъ?-- удивлялся Мизинцевъ.-- Истина не нуждается ни въ трубныхъ звукахъ, ни въ кричащихъ тонахъ, ни въ барабанномъ боѣ; но вначалѣ онъ снисходительно отнесся къ эуому,-- слишкомъ крупны были другія черты Чехлова, чтобы стоило замѣчать такую мелочь.

Честный Михаилъ Егоровичъ имѣлъ болѣе прочную оцѣнку людей. "Ты говоришь? Но покажи, какъ ты живешь!" -- внутренно говорилъ онъ передъ каждымъ человѣкомъ. И этою мѣрою онъ, болѣе или менѣе строго, мѣрялъ и себя. Онъ говорилъ, что водку не надо пить -- и не пилъ; онъ считалъ куреніе табаку вреднымъ -- и не курилъ; онъ считалъ развратомъ косить глаза на женщину -- и не только не заглядывался на женщинъ, но даже отплевывался отъ одной этой дурной мысли, за малымъ, конечно, исключеніемъ. Онъ говорилъ, что въ жизни не надо ничего возбуждающаго, пьянаго, излишняго, безполезнаго. И онъ былъ во всемъ умѣренъ. Изъ возбуждающихъ напитковъ онъ пилъ только чай, да и то жидкій,-- эта ничего. Самымъ лучшимъ кушаньемъ онъ считалъ самое простое, гдѣ не было ничего раздражающаго; впрочемъ, онъ допускалъ употребленіе лука, -- какъ это ни подло, но по слабости онъ не могъ отказаться отъ этого. И потомъ, онъ еще любилъ кисель съ ванилью; отказаться отъ этого и другихъ подобныхъ вещей -- была выше силъ.

По его мнѣнію, для человѣка нуженъ чистый воздухъ, удобная, но дешевая одежда, здоровая пища -- это въ физическомъ отношеніи. Что касается умственныхъ потребностей человѣка, то онъ на этотъ счетъ не пришелъ ни къ какому опредѣленному заключенію, и хотя самъ любилъ худыя, тощія книжки, говорящія о практическихъ предметахъ, но не считалъ чтеніе ихъ обязательнымъ для другихъ людей. Вообще относительно умственнаго развитія онъ находился въ безвыходномъ положеніи человѣка, на кончикѣ носа котораго выросла шишка, фатально отражающаяся въ глазахъ, куда бы онъ ни смотрѣлъ и какъ бы ни старался забыть ее.

Самымъ симпатичнымъ взглядомъ изъ всѣхъ прочихъ его мыслей былъ тотъ, который касался воспитанія дѣтей. Онъ въ этомъ случаѣ выходилъ изъ себя и съ заслуженнымъ негодованіемъ громилъ матерей, которыя, въ лучшемъ случаѣ, отдаютъ дѣтей на руки наемныхъ людей, а то такъ просто бросаютъ ихъ на произволъ судьбы. "Наша семья какъ бы нарочно устроена для вывода никуда негодныхъ, тряпичныхъ людей и темныхъ дѣятелей... и надо удивляться не тону, какъ много кругомъ пошлости, а тому, какъ еще могутъ попадаться хорошіе люди!" -- говорилъ онъ. Однако, хорошо онъ зналъ только то, какъ надо воспитывать дѣтей дома; когда же его спрашивали, какъ же это разумное воспитаніе распространить дальше, за предѣлы дома, онъ начиналъ говорить такія вещи, что хоть зажимай уши и спасайся, если позволятъ ноги.

Тѣмъ не менѣе, у Михаила Егоровича было еще особаго рода чутье, благодаря которому онъ почти вѣрно отдѣлялъ дурныхъ людей отъ хорошихъ. Это чутье не находилось въ зависимости отъ убѣжденій; по всей вѣроятности, оно было безсознательнымъ у добраго и чистаго человѣка, какимъ онъ былъ. Благодаря этому чутью, онъ иногда и пьяницъ долженъ былъ считать хорошими людьми и, наоборотъ, непьяницъ часто презиралъ.

То же чутье въ скоромъ времени понадобилось ему и для страннаго гостя, но его оказалось мало.

Чехловъ въ первое же время нѣсколько удивилъ Мизинцева.

Замѣтивъ, что въ указанной для него комнатѣ стоитъ мягкая мебель, онъ тотчасъ съ раздраженіемъ попросилъ хозяина ее вынести. Мизинцевъ подумалъ было, что гость просто не любитъ вещей пыльныхъ и, слѣдовательно, вредныхъ; но Чехловъ самъ пояснилъ.

-- Къ чему это?-- сказалъ онъ съ пренебреженіемъ.-- Лучше всего, разумѣется, сидѣть на землѣ, какъ назначила природа, но если этого нельзя, то, по крайней мѣрѣ, не слѣдуетъ садиться на пружины.

Но Мизинцевъ не зналъ, серьезно это говоритъ Чехловъ или смѣется. Повидимому, серьезно.

Вслѣдъ затѣмъ онъ велѣлъ прислугѣ вынести изъ комнаты все лишнее, вплоть до матраца съ кровати, пояснивъ мимоходомъ, что онъ спитъ на полу. Мизинцевъ вздумалъ было критически отнестись къ этимъ странностямъ и заспорилъ, но Чехловъ со свойственною ему діалектическою ловкостью принудилъ его замолчать, увѣривъ, что это прямой выводъ изъ его же, Мизинцева, взглядовъ.

-- Вы убѣждены, что человѣкъ долженъ отказаться отъ всего лишняго, безполезнаго, развращающаго? Но зачѣмъ же вы останавливаетесь на полдорогѣ и, отвергая корсетъ, допускаете пружинный стулъ? Это вещь безполезная, слѣдовательно, она вредна, ибо вы заставляете мастера убивать время на выработку предмета, кокорый вамъ не необходимъ.

Мизинцевъ растерялся при этихъ словахъ и замолчалъ.

Во время чая, который онъ предложилъ гостю въ первыя минуты пріѣзда, этотъ послѣдній отказался отъ булокъ, а попросилъ чернаго хлѣба, и Мизинцевъ тогда былъ непріятно удивленъ этимъ, но впослѣдствіи онъ не смѣлъ высказывать свое неодобреніе такому поступку, хотя это ему не нравилось.

Однажды рано утромъ, когда они оба усѣлись за чайный столъ, Чехловъ вдругъ пристально началъ вглядываться во дворъ, куда выходили окна квартиры. Дворъ былъ огромный и весь застроенъ крошечными флигелями, въ которыхъ цѣлыми кучами гнѣздилась ремесленная бѣдность. Около одной такой избушки старая старушенка возилась около какого-то чурбана, держа въ рукахъ топоръ; ей надо было, очевидно, расколоть этотъ чурбанъ на нѣсколько полѣньевъ, но она нелѣпо, по-бабьи, шлепала топоромъ по обрубку, а онъ только катался вокругъ ея ногъ, какъ какой-то живой звѣрь, съ которымъ игралъ ребенокъ. Поглядѣвъ пристально на все это, Чехловъ вдругъ поднялся изъ-за стола и молча вышелъ изъ комнаты. Черезъ минуту Мизинцевъ уже видѣлъ, какъ онъ взялъ изъ рукъ старухи топоръ, вонзилъ его въ обрубокъ, легко приподнялъ его, повернулъ надъ головой и грянулъ объ порогъ избушки. Чурбанъ разлетѣлся на двѣ половины; ихъ Чехловъ опять раскололъ, потомъ опять, пока не получилось беремя дровъ. Онъ тогда обратился къ старухѣ и спросилъ, не нужно ли ей еще наколоть дровъ? Старуха съ радостью заковыляла своими дряхлыми ногами подъ сарайчикъ и выволокла оттуда другой такой же чурбанъ. Чехловъ раскололъ и его. Больше у старухи колоть было нечего; эти два чурбана представляли всѣ ея дрова.

Чехловъ вернулся въ комнату, тщательно вымылъ руки и принялся за чай съ чернымъ хлѣбомъ, причемъ замѣтилъ, что два чурбана произвели отличный аппетитъ у него. Мизинцевъ молча все это принялъ, не зная, какъ ему думать на этотъ счетъ. Не нравилось ему тутъ что-то, но онъ не смѣлъ разузнавать.

Немного спустя, въ этотъ день, въ квартиру вошло нѣсколько молодыхъ людей, и Чехловъ тотчасъ же заговорилъ съ ними.

Онъ заговорилъ о томъ, что было его, такъ сказать, "второю частью" -- о любви. Говорилъ онъ хорошо, хотя общими мѣстами, и привелъ Мизинцева въ восторгъ, такъ что тотъ забылъ о непріятномъ чувствѣ.

Съ нимъ заспорили. Одинъ изъ молодыхъ людей, большой скептикъ, спросилъ его, что надо дѣлать, чтобы въ дѣйствительности любить, и почему эта истина, извѣстная людямъ уже нѣсколько тысячъ лѣтъ, не вошла въ сердце всѣхъ и каждаго. Чехловъ сначала уклонился отъ прямаго отвѣта и сталъ задавать въ свою очередь вопросы, причемъ черезъ короткое время превратился изъ отвѣтчика въ обвинителя.

-- Откуда вы заключаете, что любви нѣтъ, что дѣйствія ея незамѣтно, что это выдуманная мечтателями ложь?-- спросилъ онъ, и обычная торжествующая улыбка освѣтила его холодное лицо.

Молодому человѣку пришлось признать дилемму: или любовь есть и должна быть всюду распространена, но тогда былъ бы правъ Чехловъ, или ея нѣтъ и быть не можетъ. Молодой человѣкъ, взволнованный загадкой, выбралъ средній путь. Онъ указалъ на кровавыя войны, борьбу сословій, убійства, борьбу за существованіе и сказалъ:

-- Вы видите и сами знаете, изъ чего слагается жизнь! Если есть дѣйствительно любовь, то она живетъ въ единицахъ и ничтожна по своимъ размѣрамъ!

-- Но ничтожная сила производитъ и ничтожное дѣйствіе?-- спросилъ Чехловъ.

-- Конечно. Это я и говорю.

-- А ничтожное дѣйствіе незамѣтно?

-- Разумѣется, незамѣтно... Да я съ этого и началъ!

-- Почему же эту ничтожную силу, производящую ничтожное дѣйствіе, замѣтили нѣсколько тысячъ лѣтъ и съ тѣхъ поръ каждое мгновеніе говорятъ о ней на разныхъ языкахъ?-- спросилъ Чехловъ съ злою радостью.

-- Потому что она желательна для всѣхъ,-- отвѣтилъ неловкій спорщикъ.

-- Но желаемая всѣми вещь можетъ ли быть ничтожной? Она уже потому не ничтожна, что существуетъ въ душѣ всѣхъ. А по-вашему выходитъ, что всѣми желаемое никому, въ то же время, незамѣтно!

-- Я не такъ выразился... Любовь для всѣхъ выгодна, но этого большинство людей не понимаетъ...-- возразилъ поспѣшно противникъ.

-- А война выгодна?-- спросилъ Чехловъ.

-- Нѣтъ, конечно.

-- И что она невыгодна -- это понимаютъ?

-- Понимаютъ.

-- И, все-таки, воюютъ, всѣ противъ каждаго и каждый противъ всѣхъ? Слѣдовательно, вы утверждаете, что война существуетъ потому, что она невыгодна, а любовь не практикуется потому, что она выгодна? Или, быть можетъ, вы что-нибудь другое хотѣли сказать?-- съ презрѣніемъ замѣтилъ Чехловъ.

У противника появился потъ на кончикѣ носа, впрочемъ, быть можетъ, оттого, что онъ однимъ махомъ выпилъ стаканъ горячаго чая. Однако, онъ былъ упрямый и самолюбивый юноша и не хотѣлъ уступить. Онъ продолжалъ спорить. Но Чехловъ окружилъ его такою мелкою сѣтью вопросовъ, что онъ, давая на нихъ противорѣчивые, часто нелѣпые отвѣты, совсѣмъ запутался и ошалѣлъ, какъ рыба, выброшенная на берегъ. Наконецъ, вскочивъ съ мѣста, онъ бѣшено топнулъ ногой и закричалъ:

-- А я, все-таки, утверждаю, что любовь въ настоящей жизни ничтожна!

Тутъ Чехловъ сурово, съ зловѣще смотрѣвшими глазами, принялся уничтожать бѣднаго молодаго человѣка.

-- Да, для васъ она ничтожна, вы забыли о ней, не вѣрите въ нее! Вы вѣрите въ машину, въ пушку, въ сѣнокосилку, въ микробовъ, въ телефонъ, но только перестали вѣрить въ то, что и есть ваша жизнь. Вы занимаетесь политикой, "вопросами", реформами, по всѣми силами стараетесь забыть ту силу, которая все это вызвала на свѣтъ. Самихъ себя вы всѣми силами стараетесь обратить въ машину и механически стремитесь усвоить всѣ взгляды, которыми снабжаетъ васъ книжная мудрость, и носите свое образованіе, какъ пищу въ мѣшкѣ, но основу жизни вы уже утратили. Нѣтъ, не совсѣмъ утратили! Даже вы любите и только благодаря крупицѣ любви въ васъ сохранилась крупица жизни. Большая часть этой жизни уже омертвѣла, пораженная гангреной механически сдѣланнаго образованія, но, все-таки, и вы еще любите... не смогли еще истребить любви! Когда послѣ долгаго одиночества вы стремительно бѣжите въ общество себѣ подобныхъ -- это любовь васъ погнала. Когда вы видите движеніе ребенка, слышите его лепетъ, и улыбка появляется на вашемъ лицѣ -- это улыбнулась любовь ваша... Когда вы, механически, какъ машина, скорбящіе о народѣ, видите слезы врага вашихъ взглядовъ и сердце ваше ежимаеся состраданіемъ -- это любовь ваша сострадаетъ... А когда вы, нагруженные до изнеможенія вопросами, оглушенные свистомъ машинъ, вы, сами обратившіеся въ бездушную машину, берете въ руку револьверъ съ твердымъ намѣреніемъ разбить вашу холодную голову и вдругъ рука ваша безсильно опускается,-- какая сила отдернула вашу руку? Это вспомнилась ваша любовь. Вы живете ею, дышете, она одна оберегаетъ васъ отъ Смерти заживо. Вы ее всѣми силами стараетесь истребить, но только потому, что вы не всю ее истребили, вы еще живете. Не истребляйте же ее до конца; это будетъ день вашей смерти, когда вамъ удастся растоптать ее! Не истребляйте любви машинными идеалами, мертвыми убѣжденіями, хитрыми, но бездушными дѣлами! Не тушите огня! Для того, чтобы огонь горѣлъ, не нужно непремѣнно знать теорію пламени, не нужно ни хитрыхъ "вопросовъ", ни машинныхъ дѣлъ, ни бездушнаго служенія какимъ-то идеямъ, не вами выдуманнымъ, не нужно какихъ-то преобразованій общества, на которыя вы можете оказаться совсѣмъ безсильными,-- ничего не нужно, кромѣ воспитанія въ себѣ любви... Не думайте, чтобы какое-нибудь громкое, но машинное дѣло, безъ участія вашего сердца, спасло васъ отъ смерти заживо -- это безполезно! Любить надо просто, помогать просто, прямымъ трудомъ, а не на подобіе богача, который, бросивъ нищему деньги, думаетъ, что онъ сдѣлалъ доброе дѣло... Отьищите оставшуюся въ васъ крупицу любви и отдайте ее людямъ, и она къ вамъ возвратится увеличенною въ сотни разъ...

Не поднимая головы отъ стола, только слушая эту рѣчь, Мизинцевъ чувствовалъ, что онъ любитъ говорящаго, но когда онъ встрѣтился съ его холодными глазами и взглянулъ на это жесткое, невозмутимое лицо, онъ задумался. Онъ больше не слушалъ, что кругомъ говорили, занятый своими мыслями. Только одинъ разъ онъ уловилъ нѣсколько отрывочныхъ словъ изъ всего сказаннаго здѣсь. Кто-то спросилъ:

-- А какъ вы смотрите на вѣру?

-- Это только организованная и обезличенная любовь...-- отвѣчалъ Чехловъ.

Вслѣдъ затѣмъ Мизинцевъ снова опустилъ глаза на столъ и рука его, державшая карандашъ, тщательно выводила на бѣлой скатерти какой-то сложный рисунокъ. Ему не хотѣлось поднимать отъ этого рисунка головы и встрѣчаться съ холодными глазани, чтобы не потерять иллюзіи. Онъ бы хотѣлъ услышать эти слова, волнующія его какъ музыка, изъ другаго источника, изъ устъ другаго человѣка, лицо котораго не было бы такъ жестко, во взорѣ котораго не было бы столько презрѣнія, а въ словахъ не слышалось бы такой ненасытной жажды торжества.

Въ комнатѣ стоялъ шумъ, раздавались возгласы, смѣхъ, восклицанія, а Мизинцевъ не хотѣлъ поднимать головы. Послѣ шумнаго разговора молодые люди стали одинъ по одному расходиться, и онъ каждому подавалъ руку, мелькомъ при прощаніи взглядывалъ, но опять низко наклонялся къ рисунку и спѣшно чертилъ, какъ будто это была срочная работа, которую слѣдовало очень скоро кончить. По уходѣ всѣхъ молодыхъ людей, въ комнатѣ настала мертвая тишина, а Михаилъ Егоровичъ торопливо, съ величайшимъ стараніемъ рисовалъ на скатерти. Наконецъ, когда рисунокъ былъ конченъ, и онъ приподнялъ голову, со скатерти смотрѣло на него отвратительное чудовище, состоящее изъ одной головы, въ серединѣ которой торчалъ единственный глазъ, и прямо отъ головы начинался толстый хвостъ, безобразно закручивающійся вверхъ; изъ головы же во всѣ стороны тянулись длинные и тонкіе отростки... Это было гнусное животное, какое создаетъ только больная фантазія во время бреда...

"Нѣтъ! Я не имѣю права такъ относиться къ нему!" -- мысленно воскликнулъ Мизинцевъ, посмотрѣлъ на Чехлова, и раскаяніе овладѣло имъ. Лицо Чехлова было не только вдумчиво, но мягко и съ своеобразною печалью. Это, очевидно, толпа производила на него такое дѣйствіе, что онъ становился злымъ, ненасытно самолюбивымъ и холоднымъ. А когда онъ оставался наединѣ съ собою, онъ мгновенно измѣнялся.

Мизинцевъ обрадовался, словно къ нему возвратился оклеветанный другъ.

Но проходили дни. Чехловъ продолжалъ жить съ нимъ. Происходили безпрерывно вечера, собранія, бесѣды, на которыхъ говорилъ Чехловъ, всюду вызывая горячіе разговоры и волненіе. Мизинцевъ даже рѣдко и видалъ его у себя. Они встрѣчались съ нимъ только въ большомъ обществѣ. И тамъ опять Мизинцевъ наблюдалъ своего гостя въ такомъ видѣ, что симпатіи его раздваивались.

Они встрѣчались, между прочимъ, каждую недѣлю у Хординыхъ въ деревнѣ, но нигдѣ не говорили между собою, хотя были единомышленниками, по крайней мѣрѣ, ихъ убѣжденія исходили изъ одного и того же источника. Чехловъ какъ будто игнорировалъ Мизинцева, не считая нужнымъ разговаривать съ такимъ сѣрымъ человѣкомъ. А Мизинцевъ боялся обнаружить свои темныя мысли и подозрѣнія.

Между ними установились странныя отношенія; будучи единомышленниками, они не знали, что сказать другъ другу и тягостно молчали, когда оставались съ глазу на глазъ.

Не нравился Мизинцеву гость. Онъ часто старался подавить свою антипатію къ нему, уничтожалъ первые признаки раздраженія противъ человѣка, рѣчи котораго приводили его въ восторгъ. Но эти честныя усилія не приводили ни къ чему: не нравился ему Чехловъ.

Но почему, онъ не могъ бы сказать. Съ его, Мизинцева, точки зрѣнія онъ былъ во всемъ правъ. Михаилу Егоровичу не нравились люди, у которыхъ дѣло расходится съ словомъ, но Чехловъ былъ вѣренъ себѣ. Когда ему предлагали бѣлый хлѣбъ, онъ ѣлъ черный; имѣя возможность съѣсть за обѣдомъ кусокъ дичи, онъ ограничивался мясомъ... Когда ему предлагали матрацъ, онъ спалъ на полу. Если предстояло совершить путешествіе въ вагонѣ, онъ предпочиталъ сдѣлать его пѣшкомъ, а когда онъ могъ бы ѣхать во второмъ классѣ, онъ садился въ третій. Онъ однажды сказалъ Мизинцеву, что онъ, подобно Діогену, желаетъ побѣдить самое злое и хищное изъ животныхъ -- наслажденіе. И Михаилъ Егоровичъ видѣлъ воочію, что желаніе свое онъ приводитъ въ исполненіе...

Чехловъ говорилъ о любви. И Мизинцевъ видѣлъ во-очію, что Чехловъ относится ко всѣмъ людямъ ровно и благожелательно. Накололъ же онъ старухѣ дровъ. Быть можетъ, этого мало... быть можетъ, въ другое время, занятый своимъ дѣломъ, онъ и дровъ бы старухѣ не накололъ. Но, вѣдь, за это и нельзя его осуждать. Онъ практикуетъ любовь ужь тѣмъ, что повсюду говоритъ о ней, напоминая забытые идеалы... И, все-таки, не нравился ему Чехловъ!

Въ особенности ему не нравился тонъ его со всѣми -- грубый, злорадный, презрительный. Словно всѣ люди ужь такіе жалкіе подлецы, онъ одинъ призванъ научить ихъ истинѣ и спасти отъ низости. Чѣмъ научить... словами? Но словъ въ продолженіи жизни человѣчества столько наговорено и записано, что составленный изъ нихъ столбъ коснулся бы своей вершиной звѣздъ. Нѣтъ, не словами, а жизнью!... Жизнь великихъ учителей никогда не ограничивалась одними словами. Даже маленькіе, но убѣжденные люди, прежде всего, на себѣ провѣряютъ свою вѣру и безстрашно, съ счастливымъ лицомъ, идутъ по своей дорогѣ, хотя бы на концѣ ея вырыта была ихъ могила. Правда, Чехловъ вѣренъ себѣ: онъ спитъ на полу, ѣстъ черный хлѣбъ, ведетъ умѣренную, порядочную жизнь, а когда увидалъ безпомощную старушонку, то накололъ ей дровъ,-- это отлично, такъ и нужно съ точки зрѣнія Михайла Егоровича. Но, въ то же время, Михаилу Егоровичу это отличное не нравилось, когда его дѣлалъ Чехловъ. Ему даже стыдно было, что Чехловъ все это дѣлаетъ!

И Мизинцевъ не могъ объяснить себѣ это непостижимое противорѣчіе въ отношеніяхъ своихъ къ гостю. Онъ по складу своего ума не могъ понять, что когда человѣкъ говоритъ большія слова, а подтверждаетъ ихъ ничтожными поступками, то это жалкая профанація, постыдное кощунство, оскверненіе храма слова.

Не понимая этого, Михаилъ Егоровичъ раздвоился. Онъ долженъ былъ сознаваться на каждомъ шагу, что его гость поступаетъ такъ, какъ нужно, но, въ то же время, его прямая натура возмущалась каждымъ движеніемъ того. И чѣмъ больше они встрѣчались, тѣмъ все сильнѣе натура Михаила Егоровича возмущалась Чехловымъ. Это было смутное недовольство.

Не понравилась ему также и сцена съ Буреевымъ, когда тотъ пришелъ извиняться за свои неудачныя выраженія. Мизинцевъ часто самъ брюзжалъ противъ веселаго Буреева, открыто порицая его лѣнивую, безпорядочную жизнь; но онъ зналъ, что Буреевъ честный человѣкъ и добрый товарищъ. А Чехловъ презрительно его выслушалъ и холодно молчалъ. Когда же Буреевъ ушелъ, онъ вслѣдъ ему послалъ нѣсколько ядовитыхъ замѣчаній. Неужели можно быть такимъ мстительнымъ?

Однажды Михаилъ Егоровичъ былъ свидѣтелемъ невиданной суеты.

Было утро. Онъ и Чехловъ оставались одни въ квартирѣ и, по обыкновенію, молчали, не зная, о чемъ говорить другъ съ другомъ. Мизинцевъ закрылся газетой. Чехловъ съ нетерпѣніемъ то ходилъ по комнатѣ, то садился къ окну и барабанилъ пальцами по подоконнику. Онъ пробовалъ перелистывать какую-то книгу, но послѣ минуты бѣглаго чтенія молча захлопывалъ ее. И опять вставалъ и ходилъ. Ему, видимо, было не но себѣ; грызла, быть можетъ, скука. Бездѣятельность всегда отражалась на немъ такимъ образомъ; а сегодня до поздняго вечера, когда было назначено собраніе, ему совсѣмъ нечего было дѣлать. И онъ скучалъ. Скука же его выражалась острою потребностью говорить.

Вдругъ дверь отворилась и въ прихожей остановился какой-то нужикъ.

-- Будьте милостивы, господа, подайте переселенцу!-- сказалъ онъ испуганно и смотрѣлъ то на Чехлова, то на Мизинцева.

Послѣдній думалъ, что это нищій, и ужь всталъ, чтобы выпроводить его. Но, взглянувъ, онъ убѣдился, что то не былъ нищій. Одѣтый, по-мужицки, чисто, съ лица здоровый, онъ даже, приблизительно, не напоминалъ нищаго. По его манерамъ казалось, что онъ рѣдко и въ городѣ бывалъ. Тутъ кстати Мизинцевъ вспомнилъ, что въ это время по улицамъ города бродили десятки этихъ переселенцевъ и своими просьбами надрывали ему сердце. Онъ быстро опустилъ руку въ карманъ, вынулъ оттуда какую-то монету и отдалъ ее мужику. Мужикъ съ чувствомъ благодарности поклонился и уже повернулся къ выходу, чтобы молча удалиться, но въ это мгновеніе его окликнулъ Чехловъ.

-- Эй, дядя... постой-ка! Переселенецъ, говоришь?-- спросилъ онъ, не поднимаясь со стула.

-- Точно такъ, ваше степенство!

-- Я вовсе не степенство.

-- Благородіе!...-- испуганно поправился мужикъ, встрѣтивъ жесткій взглядъ Чехлова.

-- И не благородіе... Ну, да все равно. Отчего же ты переселяешься?

-- Земли нѣтъ, господинъ.

-- А твоя изба стоитъ на землѣ?

-- Какъ же... само собою...-- и мужикъ улыбнулся смѣшнымъ словамъ господина.

-- И дальше той земли, на которой стоитъ изба, тоже земля?-- спросилъ Чехловъ.

-- Дальше мірская земля идетъ... стало быть, пашни.

-- Значитъ, земля есть. Какъ же ты сказалъ, что нѣтъ?

-- По десятинѣ, господинъ, только... Что тутъ промыслишь-то?

-- По-твоему, это мало. Пусть будетъ по-твоему. Но развѣ кругомъ больше и земли нѣтъ?

-- Само собою, нѣтъ!... Что есть поросенка не пущай,-- некуда!-- отвѣтилъ мужикъ.

-- Но дальше мірской земли есть что-нибудь, или тамъ море, вода, а, можетъ быть, край свѣта?-- спросилъ сурово Чехловъ.

Мужикъ выпучилъ глаза и улыбнулся было, но, встрѣтивъ серьезный взоръ господина, подавилъ улыбку и уже серьезно сказалъ:

-- Тамъ дале идетъ земля господина Булатова.

-- Это кто же такой господинъ Булатовъ?

-- Извѣстно, Александръ Петровичъ... Земли у него, чай, тыщъ десять!

-- Такъ вотъ ты у него и возьми!-- серьезно сказалъ Чехловъ.

-- Больно ужь ренда-то большая... двадцать цѣлковыхъ!-- возразилъ мужикъ.

-- Да зачѣмъ ренда?... Ты такъ возьми земли и работай... безъ всякой ренды!

Мужикъ опять выпучилъ глаза и посмотрѣлъ на Мизинцева.

-- Какъ же можно?... За это такихъ горячихъ влетитъ!... Не по закону.

-- Ну, ужь если ты такъ загипнотизированъ страхомъ, такъ пойди къ господину Булатову и проси: "Позвольте, молъ, мнѣ земли, господинъ, я работать хочу". И онъ дастъ.

Чехловъ говорилъ серьезно, но, въ то же время, глаза его смѣялись.

-- Гдѣ же... невозможно это!-- возразилъ мужикъ и недоумѣвалъ, смѣяться ему или отвѣчать.

-- Почему же онъ не дастъ? Развѣ господинъ Булатовъ самъ обрабатываетъ свою землю?.

-- Кою сдаетъ, а кою и самъ...

-- Самъ? Своими руками?

-- Зачѣмъ руками! Чай, у него годовыхъ батраковъ никакъ десятка два, да наймоваеть, -- возразилъ мужикъ и, не въ состояніи больше удержаться, широко улыбнулся; въ умѣ, очевидно, онъ изумлялся возможности такихъ дураковъ изъ господь, какъ этотъ.

Чехловъ засмѣялся и обратился къ Мизинцеву:

-- Посмотрите, какъ люди поражены страхомъ передъ жизнью!...-- потомъ, обращаясь къ мужику, онъ сурово проговорилъ:-- Значитъ, земля есть. Такъ вотъ ты и ступай къ господину Булатову и скажи ему, что такъ какъ у тебя земли нѣтъ, а у него ея десять тысячъ, изъ которыхъ своими руками онъ можетъ сработать только пятнадцать десятинъ, послѣ же смерти вамъ обоимъ понадобится только по сажени, то пускай онъ дастъ тебѣ восемь десятинъ. И онъ дастъ, увѣряю тебя. Если хорошенько скажешь ему и убѣдишь, то онъ непремѣнно дастъ. Ступай и попробуй сказать такъ!

Чехловъ засмѣялся. Потомъ, обращаясь къ Мизинцеву, онъ замѣтилъ:

-- Я увѣренъ, что онъ ни одного слова не понялъ.

-- Признаюсь, и я ничего не понимаю... Иди съ Богомъ, милый!-- сказалъ Мизинцевъ съ негодованіемъ.

Мужикъ поспѣшно ушелъ.

-- Значить, вы думаете такъ же, какъ этотъ мужикъ?-- спросилъ насмѣшливо Чехловъ.

-- Я ничего не думаю... Я только понять не могу, какъ можно издѣваться надъ темнымъ человѣкомъ!-- возразилъ съ прежнимъ негодованіемъ Мизинцевъ и заходилъ по комнатѣ.

-- Вольно же вамъ думать, что я издѣваюсь!

Чехловъ злобно засмѣялся и принялся развивать цѣлую теорію истинныхъ отношеній между людьми. Мизинцевъ слушалъ и удивлялся. Въ словахъ говорящаго была глубокая правда и, въ то же время, нелѣпая дичь. Если его слова принять, какъ отвлеченную вѣру, необходимую для эстетическаго созерцанія, то они -- правда, но если цѣликомъ примѣнить ихъ къ жизни, какъ она есть, то они -- простое барское издѣвательство надъ человѣкомъ. Въ послѣднемъ смыслѣ Мизинцевъ и понялъ его слова и долго не могъ подавить негодованія. Онъ замолчалъ.

А Чехловъ съ этой минуты никогда уже не простилъ негодующихъ словъ Мизинцеву. Въ свою очередь Мизинцевъ съ возростающею антипатіей относился къ единомышленнику.

Съ нѣкотораго времени онъ уже не боролся противъ этой антипатіи. Онъ замѣтилъ, что Чехловъ и съ другими такъ же поступилъ, какъ съ нимъ: оттолкнулъ ихъ холодомъ и презрѣніемъ. Что это за человѣкъ? Повидимому, онъ нарочно каждаго встрѣчнаго старается обратить въ своего врага. Изъ всѣхъ, съ кѣмъ онъ встрѣчался и говорилъ, кого училъ, кому давалъ совѣты, у кого жилъ,-- изъ всѣхъ нихъ не нашлось человѣка, котораго онъ могъ бы назвать своимъ другомъ. Отъ каждаго онъ холодно отвертывался, никому не выразилъ даже тѣни уваженія. Просто онъ и говорить-то, кажется, не умѣлъ; онъ умѣлъ только обвинять, презирать и учить. Происходили собранія, но ни съ однимъ изъ участниковъ ихъ онъ не говорилъ безъ задней мысли, безъ желанія поставить въ тупикъ. Въ каждомъ человѣкѣ онъ, казалось, отыскивалъ только недостатки и слабости, а отыскавъ ихъ, торжествовалъ...

Но бывали минуты, когда Михаилъ Егоровичъ считалъ себя виноватымъ и несправедливымъ къ гостю. Оставаясь одинъ въ своей комнатѣ, Чехловъ, видимо, отчего-то страдалъ. Михаилъ Егоровичъ видѣлъ тогда, какъ онъ, положивъ голову на руки, по часу оидѣлъ въ такой позѣ; а иногда лицо его было открыто и взоръ его устремленъ былъ въ какую-то неопредѣленную даль; и тогда лицо это носило на себѣ слѣдъ такой муки, что, казалось, слезы потекутъ по щекамъ и въ комнатѣ раздастся стонъ. Михаилъ Егоровичъ въ такія минуты нѣсколько разъ порывался подойти къ нему и заговорить задушевнымъ тономъ. Но онъ этого не могъ сдѣлать: едва его глаза встрѣчались съ холодными глазами гостя, какъ мгновенно у него пропадало желаніе дружбы.

Потомъ, мѣсяца черезъ два послѣ пріѣзда, съ нимъ произошла какая-то новая перемѣна. Михаилъ Егоровичъ сталъ замѣчать, что Чехловъ чѣмъ-то озабоченъ. Раньше никогда нельзя было увидѣть этой озабоченности на холодномъ лицѣ. Онъ часто волновался, забывалъ, въ какомъ-то смятеніи, простыя и необходимыя вещи, на примѣръ, отвѣчать на предложенные вопросы приходившихъ къ нему людей, забывалъ часы назначенныхъ свиданій. И въ такія минуты съ его лица сбѣгали холодныя тѣни; онъ уже не казался самоувѣреннымъ, а, напротивъ, испуганнымъ, колеблющимся, изумленнымъ. Чѣмъ-то встревоженный, онъ иногда порывисто обращался къ Мизинцеву съ вопросомъ:

-- Который часъ?-- и забывалъ въ это мгновеніе, что онъ Мизинцева терпѣть не можетъ.

Только послѣ отвѣта послѣдняго онъ какъ будто вспоминалъ свою вражду къ Михаилу Егоровичу, бросалъ на него жесткій взглядъ и уходилъ изъ дома.

Или вдругъ лицо его освѣщалось горячимъ и свѣтлымъ лучомъ, и онъ весь казался счастливымъ и мягкимъ.

VIII.

Была глухая ночь. Въ квартирѣ огни были потушены. Воздухъ казался знойнымъ, удушливымъ. Чехловъ, задыхаясь, всталъ съ постели, гдѣ онъ лежалъ съ открытыми глазами, устремленными въ темноту, собралъ ее въ одну кучу къ стѣнѣ, а самъ подошелъ къ окну, порывистымъ движеніемъ растворилъ его и подставилъ свою горящую голову дувшему вѣтру.

Но вѣтеръ не освѣжилъ его. Это былъ горячій, удушливый вѣтеръ, гнавшій по небу безобразныя тучи, то разрывая ихъ въ лохмотья, то сгущая въ черныя непроницаемыя массы. Давно уже не было дождя; съ земли поднималась пыль. Съ обезображеннаго неба по временамъ падали рѣдкія, крупныя капли, но сухой воздухъ, казалось, мгновенно пожиралъ ихъ. Что-то свистѣло кругомъ; деревья въ палисадникѣ шумѣли какъ будто испуганными листьями и низко гнули свои верхушки; гдѣ-то близко стучала жесть крыши. Иногда мелькала молнія и освѣщала страшную картину борьбы въ воздухѣ, но лишь только она потухала, борьба какъ будто съ большимъ остервенѣніемъ продолжалась; и трудно было сказать, кто побѣдитъ,-- горячій ли вѣтеръ разгонитъ тучи и снова наполнитъ воздухъ ядовитымъ удушьемъ, тучи ли вѣтеръ смирятъ и, грозя громомъ, бросая снопы молній, выльютъ потоки давно ожидаемаго дождя, напоятъ задыхающуюся землю и самый вѣтеръ усмирятъ, сдѣлавъ его ласковымъ, теплымъ и влажнымъ.

Чехловъ выставился на половину изъ окна и жадно вдыхалъ, но это не освѣжило его. Онъ отошелъ отъ окна и намочилъ голову водой изъ графина, потомъ сталъ ходить по комнатѣ, ощупью отыскивая направленіе. Мысли его неугомонно продолжали свою безконечную работу, но въ сердцѣ его было полное отчаяніе. Это отчаяніе самой мысли его залило тоской, и она превратилась въ сплошной вопль.

Онъ вспомнилъ послѣдніе мѣсяцы безпрерывныхъ сходокъ, вечеровъ, разговоровъ; вездѣ его сопровождало изумленіе, безсильный гнѣвъ, растерявшаяся глупость и торжество. Кругомъ него или холодныя чужія лица, или враги. Если жизнь -- борьба, то онъ насладился ею; но развѣ душа его отъ этого стала спокойнѣе, я сердце счастливѣе? Онъ задыхается отъ отчаянія, коченѣетъ отъ холода, какъ будто смерть приближается къ нему.

Но если жизнь -- покой, то гдѣ же его найти и почему, вмѣсто поисковъ его, онъ вызываетъ нарочно кругомъ себя злобную вражду? Если бы былъ хотя одинъ другъ у него, онъ сейчасъ отдалъ бы ему всю свою душу я вздохнулъ бы полною грудью; встрѣтивъ его добрый взглядъ, онъ отдалъ бы ему свою улыбку, свои смѣющіеся глаза, а теперь эти глаза устремлены въ темноту, гдѣ не на чемъ остановиться. Если жизнь -- любовь, то почему нѣтъ ея у него? Почему только злыя чувства окружаютъ его, сжимая и безъ того гнѣвное его сердце? Почему ни одно сердце не отдается ему и не наполнитъ его мрачной жизни теплотой, улыбками, свѣтлыми лучами любящихъ глазъ, музыкой дружескихъ словъ?

Вдругъ онъ вспомнилъ что-то и остановился.

Потомъ съ нервною торопливостью сталъ шарить на столикѣ, по стульямъ, на полу и между книгами на полкѣ, отыскивая коробку спичекъ. Долго не находя ее, онъ пришелъ въ страшное раздраженіе и уже готовъ былъ броситься въ сосѣднюю комнату, разбудить Мизинцева и потребовать огня. Но вдругъ случайно на подоконникѣ ему попалась коробка, онъ рѣзкимъ движеніемъ о косякъ зажегъ спичку и освѣтилъ ею лежавшіе на столикѣ часы Мизинцева. Было безъ нѣсколькихъ минутъ двѣнадцать. А ночной поѣздъ идетъ въ часъ безъ десяти. Онъ бросилъ спичку и въ темнотѣ, съ величайшею торопливостью, сталъ одѣваться.

Рѣшеніе ѣхать къ Александрѣ Яковлевнѣ явилось у него мгновенно, мгновенно же онъ и исполнилъ его. Онъ могъ бы подождать до утра завтрашняго дня и уѣхать въ усадьбу съ дневнымъ поѣздомъ, какъ это онъ дѣлалъ всегда; но теперь нельзя было ему ждать. Онъ чувствовалъ, что если останется до утра въ этой темной комнатѣ, то мысли его, какъ хищные звѣри, разорвутъ его сердце. Ему нельзя было ждать даже нѣсколько часовъ.

Не зажигая огня, въ полномъ мракѣ, онъ наскоро одѣлся и тихо, стараясь не разбудить Мизинцева, вышелъ въ сѣни, а оттуда на дворъ и на улицу.

Его тотчасъ окружилъ хаосъ, въ который, казалось, превратилась вся природа. Вѣтеръ рвалъ его одежду, бросалъ горстями пыль въ его лицо, легкія его вдыхали удушливый, горячій воздухъ, но онъ почти бѣгомъ шелъ по направленію къ вокзалу.

На половинѣ дороги онъ испугался, что не поспѣетъ къ поѣзду. Тогда что есть мочи, насколько хватало его голоса, онъ сталъ кричать извощика; но въ отвѣтъ ему только гудѣлъ вѣтеръ, да пыль крутилась вокругъ него, залѣпляя ему глаза. Не переставая кричать, онъ быстро шелъ. И когда показались огни вокзала, вдругъ откуда-то вынырнулъ извощикъ и предложилъ свои услуги. Весь мокрый отъ быстрой ходьбы и удушья, съ дрожью въ ногахъ отъ нервнаго потрясенія, онъ вскочилъ на пролетку, хотя вокзалъ былъ въ десяти минутахъ ходьбы, и скоро уже бѣжалъ по залѣ къ кассѣ. До поѣзда, оказалось, еще цѣлыхъ полчаса. Узнавъ объ этомъ онъ сразу опустился, ослабъ и присѣлъ на лавку, чтобы отдохнуть. Въ вискахъ его еще стучало, дыханіе было тяжелое, но на лицѣ появилась счастливая улыбка, словно онъ, послѣ долгаго и мучительнаго путешествія среди опасностей, вдругъ пріѣхалъ къ цѣли.

Въ тускломъ свѣтѣ вокзала сонливо двигались одинокіе пассажиры, скучные артельщики, еще болѣе скучные сторожа; около пустой кассы дремалъ жандармъ; въ залѣ первыхъ классовъ скучились возлѣ буфета лакеи и сонливо о чемъ-то разговаривали. Даже вокзальные часы, казалось, задремали и во снѣ лѣниво передвигали стрѣлки. Наконецъ, на пустынной платформѣ прозвучалъ второй звонокъ. Въ гулъ его, разорванный вѣтромъ, Чехловъ вслушался внимательно, какъ будто своими ушами хотѣлъ убѣдиться, что это дѣйствительно второй звонокъ; внимательно отсчитавъ два удара, онъ съ счастливою улыбкой вышелъ на платформу, а отсюда въ вагонъ.

Но въ вагонѣ онъ оставался всего одну минуту; тамъ было много пассажировъ и въ тѣсномъ пространствѣ стоялъ тотъ характерный воздухъ, который окружаетъ спящихъ мужиковъ. Брезгливо плюнувъ на полъ, Чехловъ вышелъ на площадку и рѣшилъ не заглядывать больше въ вагонъ до самой станціи.

Когда поѣздъ двинулся, вѣтеръ какъ будто мгновенно стихъ. Но это оттого, что поѣздъ мчался по одному направленію съ вѣтромъ. Все небо, казалось, двигалось, гонимое страшнымъ вѣтромъ. Верхніе слои тучъ вѣтеръ гналъ въ одну сторону, нижній ихъ пластъ -- въ противуположную, причемъ отъ тѣхъ и отъ другихъ отрывалъ огромные куски, перепутывалъ ихъ между собой, низвергалъ внизъ или бросалъ вверхъ. Въ воздухѣ носилась тоже густая пыль, рѣзавшая лицо; деревья, изрѣдка мелькавшія мимо поѣзда, печально гнули вершины и листья ихъ испуганно трепетали. Но онъ уже не задыхался. Выставивъ голову далеко за перекладину барьера, онъ съ застывшею улыбкой удовольствія наблюдалъ этотъ хаосъ и спокойно отмѣчалъ разстояніе, съ каждымъ мгновеніемъ уменьшавшееся.

Такъ онъ простоялъ до самой станціи, гдѣ ему слѣдовало слѣзать. Былъ уже полный разсвѣтъ, когда поѣздъ подъѣхалъ къ этой станціи. Чехловъ слѣзъ и рѣшился посидѣть здѣсь, прежде чѣмъ двинуться пѣшкомъ дальше. Александра Яковлевна встаетъ сравнительно поздно, часовъ въ семь, а теперь было только начало пятаго. Но усидѣть на станціонной лавочкѣ онъ не могъ и нѣсколькихъ минутъ. Однако, прежде нежели отправиться въ путь, онъ прошелъ въ крохотную комнатку первыхъ классовъ, умылся, оправилъ себя и только тогда вышелъ на дорогу къ усадьбѣ.

Солнце только что встало. При его восходѣ вѣтеръ незамѣтно стихъ; отъ ночной бури остались только слабые слѣды,-- по небу въ разныхъ направленіяхъ тихо плыли кучки разогнанныхъ тучъ. Но воздухъ былъ свѣжѣе вчерашняго, и Чехловъ бодро шелъ по дорогѣ, прислушиваясь въ пѣнію птичекъ, вдыхая аромать хлѣбныхъ полей, между которыми вилась дорога. Постепенно, не замѣчая того, онъ такъ ускорялъ шаги, что начиналъ почти бѣжать; тогда онъ круто останавливался и старался идти какъ можно тише. Александра Яковлевна еще не встала, а безъ нея что ему тамъ дѣлать?

Вдругъ на одномъ поворотѣ дороги онъ взглянулъ по направленію къ усадьбѣ и остановился въ изумленіи. Не довѣряя глазамъ, онъ прикрылъ ихъ рукой и пристально вглядѣлся... Да, это была, несомнѣнно, она! И онъ быстро бросился по дорогѣ.

Черезъ четверть часа онъ уже приближался къ Александрѣ Яковлевнѣ и чувствовалъ, какъ къ его глазамъ подступаютъ слезы. Та давно замѣтила его, остановилась за рѣшеткой сада и съ улыбкой ждала его. Но когда онъ приблизился къ ней, на него вдругъ напала какая-то рабость и смущеніе; онъ подумалъ, что она тотчасъ же спросить его: "Откуда это вы такъ рано?" -- и смутился. Но она на самомъ дѣлѣ нисколько не удивилась. Предложивъ ему, дѣйствительно, такой вопросъ, она прибавила:

-- Вы съ ночнымъ поѣздомъ?

-- Да.

-- Устали въ городѣ?

-- Я сегодня ночью задохнулся было.

-- То же и здѣсь... какая ужасная была ночь! Я почти не спала... Едва забрезжило утро, я встала. Но у насъ, все-таки, лучше... Вы отлично сдѣлали, что пріѣхали. Отдохните здѣсь.

Александра Яковлевна ласково улыбалась. И Чехловъ чувствовалъ, какъ отъ этой ласки горячія слезы опять подступаютъ къ его сердцу. Но онъ сдержался отъ необузданнаго порыва радости. Онъ молча смотрѣлъ на Александру Яковлевну и сознавалъ, что этого ему довольно.

-- Но что же мы стоимъ? Пойдемте, я васъ пока напою чаемъ. А когда управлюсь съ работами, мы отправимся въ лѣсъ,-- сказала она и повела гостя въ домъ.

Лицо ея было живое, движенія бодрыя и твердыя. На щекахъ ея появился румянецъ, котораго Чехловъ ни разу не замѣчалъ раньше. Въ такомъ видѣ она казалась еще чище и проще. Идя веиного позади ея, онъ не сводилъ съ нея глазъ. Горячая и глубокая радость такъ наполняла его, что онъ, казалось, лишился дара слова, холодныхъ наблюденій, злыхъ мыслей и острыхъ взглядовъ; когда въ столовой онъ наткнулся на Хордина, то порывисто пожалъ ему руку и засмѣялся, какъ будто никогда не чувствовалъ пренебреженія къ нему.

Александра Яковлевна усадила ихъ обоихъ за чай, а сама ушла, чтобы исполнить всѣ утреннія работы по дому. Чехловъ сидѣлъ за столомъ, перекидывался словами съ Хординымъ, но слухъ его съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за невидимыми для него движеніями Александры Яковлевны. Какъ иногда одинокая, но поразительная нота шумнаго оркестра внезапно наполняетъ все наше существо и мы съ восторгомъ слѣдимъ за ней среди грома и треска другихъ звуковъ, такъ онъ прислушивался къ невидимымъ движеніямъ Александры Яковлевны. Онъ пилъ пай, но слушалъ, какъ гдѣ-то вдали раздаются ея мягкіе шаги, какъ звучитъ къ кому-то обращенный ласковый голосъ ея, какъ поминутно слова ея чередуются съ тихимъ смѣхомъ. Потомъ гдѣ-то вдали онъ услыхалъ, что она тихо запѣла какую-то пѣсенку, и ея звукъ отозвался въ его сердцѣ страстнымъ изумленіемъ. Но вдругъ гдѣ-то хлопнула дверь, пѣніе ея внезапно оборвалось и Чехловъ съ тревогой оборвалъ на полусловѣ какую-то фразу, которую машинально говорилъ Хордину.

Хозяинъ съ улыбкой посмотрѣлъ на него.

-- Вы, кажется, удивляетесь, что Саша можетъ пѣть?-- спросилъ онъ.

Чехловъ вздрогнулъ отъ этого вопроса и выговорилъ что-то несвязное.

-- Я не меньше вашего удивленъ... она стала весела и жива! Цѣлый день что-нибудь съ увлеченіемъ работаетъ и поетъ,а по вечерамъ садится за свои медицинскія книги и до глубокой ночи занимается...

Хординъ говорилъ съ радостью.

-- Какія медицинскія книги?-- спросилъ Чехловъ.

-- Да развѣ вы не знаете?... Она уже переходила на четвертый курсъ академіи, но тутъ внезапно карьера ея измѣнилась... Мы поѣхали на Востокъ, потомъ смерть нашего сына... эта смерть, казалось, убила ее на-повалъ!... Глядя на нее, и я измучился... И вдругъ жизнь какъ будто опять воротилась въ ея изстрадавшееся сердце, и она стала такою, какъ вы ее видите сейчасъ... Вы спрашиваете, какія медицинскія книги? Я самъ не знаю, зачѣмъ она теперь ими занялась... и не спрашиваю. Боюсь какимъ-нибудь грубымъ словомъ спугнуть ея свѣтлое настроеніе... пусть ее отдохнетъ.

Хординъ высказалъ все это несвязно, но въ каждомъ словѣ его, сказанномъ съ счастливымъ волненіемъ, слышалась любовь. Чехловъ смотрѣлъ на него и внезапно похолодѣлъ, чувствуя, какъ, неизвѣстно отъ чего сжалось его сердце. Когда Хординъ послѣ чая торопливо ушелъ по дѣламъ, онъ скучно обвелъ глазами комнату.

Но немного спустя вошла Александра Яковлевна. Онъ живо поднялъ голову, какъ будто сюда внезапно ворвался цѣлый потокъ солнечныхъ лучей.

-- Вотъ я и готова! Если хотите, идемъ!-- оказала она оживленно и съ раскраснѣвшимся отъ работы лицомъ.

Чехловъ порывисто поднялся съ мѣста и черезъ нѣсколько минутъ они уже вышли изъ дома. Солнце стояло высоко и немилосердно жгло.

-- Опять духота, какъ вчера!...Но я проведу въ такое мѣсто, которое, надѣюсь, вамъ понравится. Если же оно вамъ не понравится, то вы, значитъ, ничего не понимаете въ красотѣ... А, можетъ быть, я ничего не понимаю...-- говорила она со смѣхомъ.

Въ другое время Чехловъ воспользовался бы этими словами, чтобы обнаружить всю силу своей діалектики. Но теперь онъ молчалъ и только улыбался; онъ молча смотрѣлъ на спутницу, лишенный воли и забывшій про свое огромное "я". Онъ шелъ рядомъ съ ней, слабо отвѣчалъ на ея слова и видѣлъ только ея фигуру. Иногда его взглядъ блуждалъ по сторонамъ, не на нее обращенный, но онъ, все-таки, зналъ каждое ея движеніе и чувствовалъ малѣйшее измѣненіе на ея лицѣ. Невидимая, она рисовалась передъ нимъ вся цѣликомъ.

Окружающее исчезло съ его поля зрѣнія. Они сначала проходили между двухъ стѣнъ созрѣвающихъ хлѣбовъ, потомъ шли по густымъ кустамъ перелѣсковъ, среди осиновыхъ рощъ, проходили и по заросшимъ бурьяномъ прошлогоднимъ жнивьямъ, но онъ ничего не замѣчалъ. Въ блуждающемъ взорѣ его не отразилось ни жгучее солнце, ни глубокое небо, ни эти перелѣски, ни далекій горизонтъ, куда, повидимому, онъ смотрѣлъ. Все поле его зрѣнія занято было однимъ образомъ, который закрылъ собою даже собственную его самолюбивую душу. Онъ совсѣмъ забылъ о себѣ и гдѣ онъ.

Но вдругъ Александра Яковлевна остановилась на крутомъ возвышеніи внезапно открывшагося оврага и, указывая рукой, живо сказала:

-- Смотрите!

Чехловъ съ изумленіемъ обвелъ глазами указанное пространство; то было дикое "Разбойничье гнѣздо". Глазамъ оно открывалось внезапно,-- не знавшій его человѣкъ за минуту не могъ бы и заподозрить его близости. Чехловъ не зналъ о немъ и теперь съ изумленіемъ оглядывалъ эти глубокія впадины и корридоры, покрытые страшною путаницей деревьевъ и кустовъ.

-- Ну, что, нравится?-- спросила съ озабоченнымъ видомъ Александра Яковлевна, какъ будто ей хотѣлось услышать изъ его устъ восторгъ передъ ея любимымъ мѣстомъ. Но, не дожидаясь отвѣта, она прибавила:-- Впрочемъ, сойдемъ пониже, тутъ жарко!

Она быстро, привычными шагами стала спускаться внизъ по гребню. Внизу виднѣлась крошечная лужайка, закрытая отъ солнца широко раскидавшимся вязомъ и съ трехъ сторонъ обрѣзанная глубокими обрывами.

-- Идите сюда... Теперь смотрите!-- говорила она, когда они оба уже стояли на маленькой площадкѣ подъ вязомъ.

Отсюда видны были всѣ развѣтвленія овраговъ, всѣ высокія, рѣзко оборванныя стѣны и всѣ причудливыя лѣсныя заросли, деревья которыхъ низко нагибали свои вершины куда-то внизъ, какъ будто всѣ были заинтересованы, что тамъ такое на днѣ. И, какъ бы въ отвѣтъ на ихъ любопытство, со дна раздавалось журчанье ручьевъ, неизвѣстно о чемъ шептавшихъ.

-- Нравится?-- переспросила еще разъ Александра Яковлевна и съ удовлетворенною гордостью осматривала свое любимое гнѣздо.

Чехловъ пристально смотрѣлъ по сторонамъ, прислушивался, потянулъ влажный, прохладный воздухъ и съ улыбкой высказалъ свое восхищеніе.

-- Удивительно!... Даже и подозрѣвать нельзя, чтобы могъ быть въ этой плоской равнинѣ такой причудливый уголокъ!... Да и самъ онъ... вѣдь, это просто нѣсколько дикихъ, безобразныхъ ямъ, а, между тѣмъ, какая сила впечатлѣнія!

Онъ говорилъ спокойно. Взглядъ его глазъ сталъ холоднѣе, наблюдательнѣе. Повидимому, онъ стряхнулъ съ себя очарованіе, произведенное присутствіемъ Александры Яковлевны, и пытливо, съ полнымъ самообладаніемъ, осматривалъ оригинальный уголокъ. Какъ знатокъ красоты, онъ теперь сознательно оцѣнивалъ это неожиданное, причудливое мѣстечко.

-- Очень рада... А я уже думала, что только одной мнѣ, ничего не понимающей въ эстетикѣ, нравится "Разбойничье гнѣздо"!

-- Развѣ эстетика можетъ научить пониманію прекраснаго?-- спросилъ Чехловъ и обычная насмѣшливость послышалась въ его словахъ.

-- Говорятъ, можетъ...

-- Не вѣрьте! Ложь... Вы любите вотъ это гнѣздо?

-- Люблю!-- отвѣтила съ улыбкой Александра Яковлевна.

-- И любите. Больше ничего и не надо. Любите -- это и есть прекрасное. Другой красоты нѣтъ. И все, что въ каждомъ другомъ человѣкѣ вызываетъ любовь, все то и будетъ для него прекраснымъ. Но не болѣе!

-- А если человѣкъ любитъ нѣчто безобразное?

-- Значить, такая же и душа его, безобразная. Каждый человѣкъ можетъ вмѣстить и понять прекрасное только въ той мѣрѣ, въ какой прекрасное въ немъ самомъ существуетъ. Мѣра эта точная, какъ вѣсы. Сколько въ тебѣ прекраснаго, столько же ты найдешь и внѣ себя, не болѣе!

-- Но какъ же такъ?...-- возразила Александра Яковлевна съ живымъ любопытствомъ,-- а развѣ не бываютъ случаи, когда человѣкъ по невѣдѣнію не понимаетъ красоты въ художественномъ произведеніи, но послѣ разъясненія понимаетъ и наслаждается?

-- Тутъ можетъ быть два случая... Или въ душѣ этого человѣка нѣтъ прекраснаго, и тогда никакими объясненіями онъ не пойметъ и то прекрасное, которое внѣ его. Или въ душѣ его есть подходящія струны, но онъ ихъ долженъ самъ натянуть, прежде нежели получитъ просвѣтленіе; прежде чѣмъ онъ пойметъ данное внѣ прекрасное, онъ долженъ его имѣть въ своей душѣ... А эстетика и ея мнимые законы -- это одинъ изъ тѣхъ проклятыхъ мертвыхъ идоловъ, который созданъ жрецами искусства на погибель этого искусства. Творчество не имѣетъ ни формъ, ни границъ; скованное неизмѣнными законами, оно погибаетъ, какъ свободная душа человѣка въ рабствѣ... Потому что источникъ прекраснаго -- та же любовь.

Чехловъ совершенно оправился отъ недавней слабости и смотрѣлъ сурово, проницательно.

-- А гдѣ нѣтъ любви, тамъ нѣтъ и прекраснаго?-- спросила съ возростающимъ любопытствомъ Александра Яковлевна.

-- Нѣтъ и быть не можетъ! Прекрасное -- это любовь. Сколько въ человѣкѣ любви, столько онъ видитъ и прекраснаго вокругъ себя. Здѣсь точная мѣра красоты для каждаго даннаго человѣка и для каждаго момента его жизни: сколько любишь, столько ты и видишь прекраснаго... Если же многіе люди признаютъ прекрасное въ однихъ и тѣхъ же предметахъ, это значитъ, что большинство изъ нихъ только притворяются, будто эти предметы доставляютъ имъ наслажденіе, притворяются, чтобы не показаться смѣшными и невѣжественными. Такъ называемые законы эстетики создаютъ только особаго рода лицемѣровъ,-- лицемѣровъ прекраснаго...Если вы встрѣтите жестокаго, развратнаго человѣка наслаждающимся вашимъ прекраснымъ, то вы скажите ему: ты лжешь! Ты лжешь, потому что можешь понять только жестокую, развратную красоту, и для тебя ее создаютъ похожіе на тебя художники! И если вы встрѣтите жестокаго, развратнаго художника, думавшаго создать прекрасную вещь для любящихъ, чистыхъ, милосердныхъ людей, то вы скажите ему: прочь мертвыя, развратныя руки!

"Вотъ теперь онъ опять похожъ на Чехлова",-- думала Александра Яковлевна.

-- Нѣкоторые выводятъ чувство прекраснаго изъ потребности человѣка украшать себя... Свирѣпый дикарь, рыскающій въ лѣсной чащѣ, говорятъ, все же обладаетъ чувствомъ прекраснаго,-- онъ украшаетъ свое тѣло татуировкой, въ носъ втыкаетъ кусочекъ палки... Спрашивается, неужели и у этого жалкаго звѣря потребность украшенія зависитъ отъ любви?-- спросила Александра Яковлевна и лукаво улыбнулась.

Чехловъ нахмурилъ брови, но тотчасъ же засмѣялся.

-- Непремѣнно! Этотъ дикарь обладаетъ чувствомъ прекраснаго въ той мѣрѣ, сколько въ немъ любви. Любовь его, грубая, звѣриная, направлена исключительно на себя, а не на природу и людей; таково же и его прекрасное. И если онъ втыкаетъ въ носъ рыбью кость, морду свою разрисовываетъ ножомъ и думаетъ, что это прекрасно, какъ и въ немъ, такъ и въ ближнемъ его, то здѣсь точная мѣра его любви...

Въ это время гдѣ-то на днѣ одного изъ овраговъ послышался трескъ и прозвучалъ эхомъ по всему "гнѣзду". Александра Яковлевна живо поднялась съ лужайки, гдѣ они сидѣли, бросиласькъ самому краю обрыва и, держась за вѣтку вяза, наклонилась внизъ, чтобы посмотрѣть, что тамъ такое.

Чехловъ, въ головѣ котораго уже толпился цѣлый рой мыслей, вдругъ разомъ ихъ забылъ и обмеръ. Потомъ онъ бросился къ Александрѣ Яковлевнѣ и крѣпко схватился за ея руку.

-- Что вы дѣлаете?!-- закричалъ онъ, пораженный ужасомъ.

Александра Яковлевна отступила немного отъ края и посмотрѣла на него, удивленная его крикомъ.

-- Такимъ ужаснымъ крикомъ вы дѣйствительно могли втолкнуть меня въ оврагъ!... Чего вы испугались?-- сказала она и, замѣтивъ испугъ на его лицѣ, громко расхохоталась.

Чехловъ уже сконфуженно глядѣлъ ей въ лицо, стыдясь своего необъяснимаго порыва. Въ то же время, лицо его свѣтилось радостною улыбкой. Онъ вдругъ опустился на лужайку и пригласилъ то же самое сдѣлать и Александру Яковлевну.

-- Не глядите больше туда, внизъ... Давайте лучше говорить о прекрасномъ... мы не кончили, -- сказалъ онъ и пытался возстановить насмѣшливый тонъ.

Александра Яковлевна усѣлась. Но Чехловъ уже не говорилъ больше такъ энергично, какъ за минуту передъ тѣмъ. Съ его языка срывались фразы до такой степени плоскія, что онъ самъ застыдился и замолчалъ. Какъ будто всѣ его острыя мысли провалились въ бездну, умъ сталъ тупымъ и безоружнымъ. Онъ только чувствовалъ, какъ томительно бьется его сердце и душа полна неосязаемымъ и невыразимымъ образомъ. Взглядъ его блуждалъ по вершинамъ лѣса, не смѣя остановиться прямо на лицѣ Александры Яковлевны, но невидимыми взорами онъ видѣлъ только ее одну. И сознаніе ея страшной близости лишило его самообладанія; умъ его, питающійся враждой, она обезоруживала однимъ своимъ присутствіемъ, а сердце его наполнила предчувствіемъ любви. Онъ молчалъ, какъ утромъ, лишенный воли, очарованный.

Александра Яковлевна одна поддерживала разговоръ, а онъ только отвѣчалъ, да и то слабо. Такъ они просидѣли далеко за полдень. Когда она напомнила, что пора уходить, онъ какъ будто очнулся отъ какого-то сна, тяжело поднялся съ мѣста и съ опущенною головой пошелъ вслѣдъ за ней.

Обѣдали они втроемъ. При этомъ между Чехловымъ и Хординымъ роли перемѣнились. Видя Чехлова задумчивымъ и безоружнымъ, не слыша болѣе отъ него ядовитой, торжествующей рѣчи, Хординъ незамѣтно перешелъ въ роль поучающаго, самодовольнаго человѣка, вся фигура котораго дышала сознаніемъ глупости всѣхъ окружающихъ людей. Незамѣтно его слова окрасились въ догматическій оттѣнокъ. На здоровомъ лицѣ его играла насмѣшка, слова выражали одни совѣты. Онъ училъ.

-- Нѣтъ, милый человѣкъ, нельзя такъ! Нельзя нѣсколькими словами уничтожить цивилизацію... Если кто хочетъ успѣха своему ученію, пусть тотъ воспользуется этою самою цивилизаціей, а не претъ противъ рожна... нелѣпо это, милый человѣкъ!

Говорилъ онъ, между прочимъ, во время обѣда необыкновенно самодовольнымъ тономъ, облизываясь и вытираясь салфеткой послѣ какого-то кушанья.

Александрѣ Яновлевнѣ стыдно стало за эти плоскія слова мужа и она ждала съ тайною нетерпимостью хорошаго урока самодовольному человѣку. Но, къ ея удивленію, Чехловъ съ видимымъ усиліемъ отвѣчалъ на поученія Хордина; не то апатично, не то съ досадой онъ возразилъ и на эти слова хозяина, ни къ кому не обращаясь:

-- Человѣчество имѣло уже много цивилизацій, но отъ нихъ теперь осталось по нѣскольку кирпичей, которые ревностно разыскиваются учеными могильщиками... Мертвое умираетъ и разрушается безслѣдно.

Когда онъ говорилъ это, на его лицѣ была досада: "да отстань ты отъ меня, некогда мнѣ!" -- какъ будто думалъ онъ. Отъ дальнѣйшаго разговора онъ совсѣмъ уклонился. Это дало возможность Хордину до конца обѣда говорить отмѣнно-разсудительныя и практичныя рѣчи. Не слушая его, Чехловъ только по временамъ утвердительно кивалъ или отрицательно качалъ головой, что удовлетворяло самодовольство Хордина или возбуждало въ немъ охоту говорить дальше, и онъ не переставая говорилъ... "Ну, мели, мели, шутъ съ тобой!" -- думалъ Чехловъ и въ первый разъ добродушно слушалъ.

Послѣ обѣда Александра Яковлевна ушла не надолго, но вскорѣ опять вернулась и застала Чехлова сидящимъ въ саду. Она тотчасъ пригласила его опять идти въ поле, только въ другую сторону. Они ушли и оставались тамъ до поздняго вечера.

IX.

Хординъ, по обыкновенію, спалъ тотчасъ послѣ обѣда, но когда проснулся, пошелъ было въ садъ искать жену и Чехлова. Не найдя ихъ тамъ, онъ спросилъ, куда они ушли? Прислуга отвѣчала -- въ поле. Въ первый разъ ему стало до боли непріятно. Но онъ постарался свое мрачное настроеніе объяснить дурнымъ тяжелымъ сномъ. Это бывало. Особенно когда много покушаешь, ужасно бываетъ тяжелый сонъ: въ головѣ какая-то бурая мгла, въ горлѣ саднитъ, всѣ окружающіе предметы принимаютъ досадный, противный видъ. Однако, сегодня было не такъ; когда онъ совсѣмъ оправился отъ сна, непріятное чувство еще болѣе утвердилось въ его душѣ. Это еще не была ревность, а только тревога, безпокойство, предчувстіе семейной бури, не поддающаяся опредѣленію словами злость. Онъ раздраженно напился чаю одинъ, съ раздраженіемъ вышелъ изъ-за стола, но никакъ не могъ понять, на какой предметъ вылить злобу. Онъ думалъ идти по хозяйству, но вернулся, не дойдя до порога выходной двери, подошелъ къ окну, выходящему въ открытое поле, сѣлъ тутъ и сталъ ждать. Ждалъ онъ съ нетерпѣніемъ, когда они вернутся, и, въ то же время, сознавалъ, что это ожиданіе безсмысленно. Развѣ этимъ ожиданіемъ у окна можно что-нибудь измѣнить? Ничего. Но онъ, все-таки, сидѣлъ, смотрѣлъ съ возростающимъ нетерпѣніемъ по опушкамъ лѣса и, не видя тамъ никого, бѣсился. И, въ то же время, опять сознавалъ, что это бѣшенство, увеличивающееся съ каждымъ мгновеніемъ, безсмысленно. Развѣ Чехловъ или жена сдѣлали что-нибудь дурное, чтобы вызвать его злобу? Но онъ, все-таки, продолжалъ сидѣть, раздраженно барабанилъ пальцами по стеклу и горѣвшими отъ нетерпѣнія глазами оглядывалъ всѣ опушки лѣса.

Вдругъ на краю одной изъ рощъ онъ замѣтилъ двѣ фигуры, мелькавшія между деревьями, онъ ихъ тотчасъ узналъ; онѣ быстро шли по направленію къ дому. Одну минуту Хординъ наблюдалъ за ними; потомъ онъ бросился отъ окна, прошелъ черезъ всѣ комнаты почти бѣгомъ, какъ воръ, похитившій какую-то вещь, и вышелъ на дворъ съ такимъ перепуганнымъ лицомъ, будто за нимъ гнались. Онъ торопливо старался скрыть всѣ слѣды своего сидѣнья у окна, и ему это удалось. Когда Александра Яковлевна и Чехловъ вошли черезъ калитку во дворъ, онъ встрѣтилъ ихъ лѣнивымъ, равнодушнымъ взглядомъ и лѣнивымъ голосомъ выговорилъ:

-- А, это вы! Что же вы такъ мало гуляли? Вечеръ чудесный!

-- Какъ мало? Почти половину дня! Заговорились и не замѣтили, какъ подкрался вечеръ,-- отвѣтила просто Александра Яковлевна.

Хординъ бросилъ пристальный взглядъ на ея открытое лицо и мгновенно ему стало стыдно за ту безсмысленную тревогу, съ которой онъ сидѣлъ передъ окномъ. Онъ готовъ былъ приласкаться къ женѣ, если бы не молчаливое присутствіе Чехлова, но, вмѣсто этого, закричалъ на прислугу, чтобы она поскорѣе подогрѣла самоваръ. Александра Яковлевна не обратила вниманія на виноватый видъ мужа и прошла въ комнаты.

А Чехловъ скоро ушелъ на поѣздъ. Хординъ, съ его уходомъ, забылъ о непріятномъ чувствѣ.

Но на слѣдующій день Чехловъ опять пріѣхалъ, на третій день также. Наконецъ, его посѣщенія стали регулярны, изо дня въ день. Тревога Хордина также стала проявляться регулярно, какъ перемѣщающаяся лихорадка. Когда Чехловъ уѣзжалъ, тревога его мгновенно падала; но лишь тотъ появлялся на слѣдующій день, какъ мгновенно въ Хординѣ поднималась мука ревности. Да, это уже была ревность.

Она возростала до мучительной боли въ тѣ часы, когда жена и Чехловъ уходили на отдаленную прогулку по лѣсу.

Александра Яковлевна продолжала исполнять всѣ свои и домашнія работы, но лишь только освобождалась отъ нихъ, тотчасъ приглашала Чехлова, и они вдвоемъ уходили въ поле, въ лѣсъ или къ "Разбойничьему гнѣзду".

Чехловъ держалъ себя на этихъ прогулкахъ, попрежнему, молчаливо и безотвѣтно. За то Александра Яковлевна какъ будто нарочно старалась развернуть всѣ свои умственныя силы. Она съ интересомъ разспрашивала Чехлова о малѣйшихъ подробностяхъ ученія, докапываясь до самыхъ интимныхъ основъ его, и ни одной мысли Чехлова не оставляла безъ отвѣта. Иногда отвѣты были очень рѣзкіе, безповоротные. Такъ, однажды она разспрашивала о практическихъ путяхъ. Чехловъ распространился, но было ясно, что мысли его никогда не работали въ этомъ направленіи. Въ каждой фразѣ его слышалось изумительное легкомысліе, напыщенное пустословіе.

-- Все это мнѣ ужасно странно,-- однажды вдругъ замѣтила Александра Яковлевна.-- "Любить... жить просто..." "отдавать людямъ свой трудъ" -- гдѣ я объ этомъ слыхала? А гдѣ-то уже слыхала, только страшно давно, въ смутномъ прошедшемъ, безвозвратно исчезнувшемъ. Это прошлое оставило въ моей душѣ какое-то смутно-радостное чувство, но я, въ то же время, знаю, что его уже нѣтъ! Оно не вернется. Быть можетъ, эти слова мнѣ говорила мать, когда мнѣ было три-четыре года, а, быть можетъ, я ихъ переписывала нетвердою рукой изъ прописи, но только я знаю, что ихъ я уже больше ни отъ кого не слыхала въ такой наивной дѣтской формѣ! Неужели у васъ больше ничего нѣтъ?

-- Люди и должны быть просты, какъ дѣти, -- возразилъ Чехловъ.

Онъ смотрѣлъ въ лицо собесѣдницы и искалъ въ немъ слѣдовъ ядовитаго юмора, съ какимъ она, казалось ему, говорила.

Но она и не думала смѣяться. Ей было просто досадно за его безотвѣтность.

Въ другой разъ, когда онъ заговорилъ о томъ, какъ легко каждому человѣку перевернуть свою жизнь и какъ просто дойти до совершенства, она сильно задумалась, но вдругъ возразила:

-- Ваше ученіе только для богатыхъ...

Чехловъ непріятно изумился.

-- Это почему?-- спросилъ онъ.

-- Да, вѣдь, только богатому и праздному легко исполнить какую угодно фантазію. Только богатый, почувствовавъ отвращеніе къ рябчикамъ, можетъ вдругъ воспылать желаніемъ кушать кашу съ постнымъ масломъ, или любовью къ лаптямъ! Всѣ ваши мысли направлены только на то, чтобы помочь богатому, потерявшему отъ пресыщенія всякій вкусъ къ жизни, возобновить свои жизненные аппетиты. А бѣдному вы не имѣете права сказать, что бѣдному и убогому легко и просто выполнить ваше ученіе. Чему вы его будете учить? Чтобы онъ ѣлъ кашу, а не рябчика? Но онъ ее одну только я ѣстъ. Чтобы онъ помогалъ трудомъ ближнему? Но весь его трудъ содержитъ человѣчество. Чтобы онъ любилъ ближняго? Но онъ из безъ васъ его любитъ, любитъ этимъ самымъ трудомъ. Или чтобы онъ сдѣлался въ вашемъ смыслѣ разумнымъ и совершеннымъ? Но кто по временамъ умираетъ съ голода, кто всю жизнь долженъ проводить въ грязи, у кого каждый текущій день -- судорожная погоню за кускомъ хлѣба, кто безвѣстно умираетъ отъ нелѣпой случайности,-- тотъ не имѣетъ силъ быть чистымъ, разумнымъ, совершеннымъ. А если вы, все-таки, требуете отъ него совершенства, то какъ же вамъ не стыдно?

Одинъ разъ они, послѣ длинной бесѣды, долго молчали, затерявъ мысль разговора. Но вдругъ Александра Яковлевна посмотрѣла куда-то далеко и сказала:

-- Ваше ученіе, кажется, все имѣетъ, что нужно для каждаго ученія: и разумъ, и любовь, и совершенство, и пути къ нему, все! Нѣтъ только одной, но за то самой необходимой вещи -- Бога, То-есть того объединяющаго центра, вокругъ котораго можно было бы расположить всѣ эти прекрасныя вещи -- любовь, совершенство, простоту. Оно мнѣ напоминаетъ одежду босяка-золоторотца, сшитую изъ безчисленнаго множества кусковъ, случайно находимыхъ. Тутъ и ситцевая заплата московскаго производства, и обрѣзокъ сукна, сдѣланнаго, быть можетъ, на иностранной фабрикѣ, и дерюга, сотканная въ глухой деревнѣ; нѣтъ только въ этомъ ужасномъ платьѣ единства замысла. Въ случаѣ горькой нужды, оно все же платье, конечно; но никто безъ нужды не надѣнетъ его... Никто изъ нуждающихся въ вѣрѣ не приметъ вашего ученія, потому чтобъ немъ именно вѣры-то и нѣтъ! Оно холодно, умно и безчеловѣчно!... Задуманное только ради богатыхъ, для нуждающагося бѣдняка оно даетъ только угрозы, жестокія обвиненія и скорпіоны и ни одного луча надежды!

Это было сказано Александрой Яковлевной безъ злобы, безъ малѣйшаго желанія оскорбить Чехлова, но, все-таки, рѣзче нельзя было сказать.

А онъ ограничился въ отвѣть на это только нѣсколькими парадоксами. Ей дѣлалось досадно. "Неужели это тотъ самый Чехловъ, который недавно громилъ притворство, глупость, ложь? Почему же всѣ его отвѣты теперь такіе жалкіе, ребяческіе?" -- спрашивала она себя. "Бываютъ такіе сильные, но безплодные умы, которые могутъ громить, но не создавать..." -- смутно догадывалась она. Но и послѣ того для нея оставалось много темнаго въ немъ. Почему онъ съ нѣкотораго времени, въ разговорахъ съ ней, не только пересталъ учить своему ученію, но даже не желаетъ больше защищать его, какъ будто ему все равно, будутъ ли слова его любить, или презирать?

Ему, дѣйствительно, было все равно, какъ относятся къ его словамъ, но ему было не все равно, какъ Александра Яковлевна относится къ нему самому. Лишь только онъ пріѣзжалъ въ усадьбу и видѣлъ лицо ея, весь умъ его поглощался мыслями о ней. Онъ слѣдилъ за выраженіемъ ея лица, подмѣчалъ, когда она весела и когда чувствуетъ досаду; наблюдалъ, какъ она хмурится или какъ улыбка расправляетъ ея черты. Онъ изучалъ ея слова, жесты, выраженія; угадывалъ, что ей нравится и чего она не любитъ, кто ея двузья и кого она не любитъ. И все это изучалъ больше всего поотношенію къ себѣ. Когда она весело смѣялась, онъ старался угадать, какія его слова вызвали въ ней этотъ смѣхъ; когда на ея лицѣ выражалось недовольство, онъ спрашивалъ себя, чѣмъ онъ вызвалъ его. Какъ она къ нему относится:смѣется надъ нимъ или уважаетъ, негодуетъ или сочувствуетъ?

Онъ разбиралъ, слѣдилъ, изучалъ все, что говоритъ или дѣлаютъ Александра Яковлевна по отношенію къ нему, и за этою утомительною работой ему некогда было думать о защитѣ своего ученія. Оно смутно рисовалось ему, когда онъ сидѣлъ передъ Александрой Яковлевной. Только въ рѣдкія минуты умъ его освобождался отъ поработившаго его образа и жестоко указывалъ на фактъ измѣны. "Ты измѣнилъ первому закону твоего ученія -- быть свободнымъ всюду и поработилъ себя женщинѣ!" -- говорилъ ему умъ. Но проходило мгновеніе и этотъ умъ уже покорно, не возмущаясь, начиналъ работать надъ тѣмъ, что приказывало ему сердце.

Сердце, сдѣлалось господиномъ. Чехловъ любилъ.

Но какая это была странная любовь! Въ то время, какъ сердце его праздновало весну и билось отъ неизвѣданнаго счастья или сжималось отъ безпричинной тоски, умъ его холодно, какъ добросовѣстный счетчикъ, отмѣчалъ каждый его ударъ. Сердце стало его господиномъ, а умъ рабомъ; но какой это былъ лукавый, подлый рабъ! Ни одного шага господина онъ не пропускалъ безъ того, чтобы не присутствовать при его исполненіи, ни одного движенія господина не ускользало отъ него. Онъ все зналъ, во все вмѣшивался, всюду слѣдовалъ за своимъ господиномъ, и вездѣ, при всѣхъ дѣяніяхъ того, подавалъ совѣты, читалъ нравоученія, замѣчалъ ошибки, указывалъ выходы.

Такъ что, въ сущности, Чехловъ и не Александру Яковлевну изучалъ, а себя и тѣ новыя ощущенія, которыхъ онъ не зналъ раньше. Иногда онъ разсуждалъ практически и заранѣе пытался угадать, какъ ему въ будущемъ придется жить, что надо сдѣлать, чтобы устранить Хордина, просто ли разорвать старую связь, или путемъ, развода, какъ къ этому отнесется Хординъ, какъ онъ будетъ думать, и что всѣ они будутъ тогда думать?

Только въ нѣкоторыя мгновенія чувство широкою волной заливало всѣ холодныя и лукавыя соображенія ума. Чехловъ смотрѣлъ тогда дикимъ и необузданнымъ, какимъ былъ его отецъ. Сидя въ лѣсу рядомъ съ Александрой Яковлевной, онъ иногда въ порывѣ восторга желалъ бы взять ее на руки, пронести черезъ этотъ лѣсъ, пробѣжать по полю, перепрыгнуть послѣдній оврагъ, добѣжать до станціи и при свистѣ паровоза увезти ее туда, въ безконечную даль, по ту сторону горизонта. Пріѣзжая въ усадьбу, онъ въ первую минуту свиданія готовъ былъ броситься къ Александрѣ Яковлевнѣ со всѣхъ ногъ и сказать ей про все; а уѣзжая отъ нея, онъ чувствовалъ, что сердце его разрывается отъ тоски.

Но это были только мгновенія. Въ остальное время умъ его, хотя и порабощенный, безъ устали считалъ каждый ударъ сердца и зорко слѣдилъ за всѣмъ, что оно дѣлаетъ.

X.

Александра Яковлевна долго не видала Буреева. Мелькомъ встрѣчая его, она замѣчала въ немъ какую-то хорошую перемѣну, но не могла отгадать, откуда она идетъ. До недавняго времени онъ проводилъ жизнь лѣниво и безалаберно. Что только ни дѣлалъ онъ: сидѣлъ ли за обѣдомъ,ѣхалъ ли въ городъ по домашнимъ дѣламъ, говорилъ ли или слушалъ,-- все это совершалось съ явною неохотой, весь его видъ какъ будто говорилъ: "Да развѣ я обязанъ жить? вотъ еще!" Но съ нѣкотораго времени въ фигурѣ его появилась необычайная живость, въ словахъ -- горячее волненіе, въ мысляхъ -- пытливость. Онъ куда-то торопливо ѣздилъ, велъ какія-то хлопоты, на каждомъ шагу и со всѣми затѣвалъ буйные споры.

И вотъ однажды въ такомъ буйномъ настроеніи онъ пріѣхалъ изъ своей усадьбы къ Хординымъ.

-- Гдѣ это вы пропадали?-- спросила его Александра Яковлевна.

-- Да такъ, разныя дѣлишки. Кое-что устраивалъ... Видите ли, я пришелъ недавно къ заключенію, что много спать довольна вредно. Спишь, спишь, а проснешься -- и ничего не понимаешь... Темно. Озираешься эдакъ съ просонья по сторонамъ и думаешь: гдѣ это я? Дверь-то гдѣ, и съ которой стороны солнце-то заходитъ? Не понимаешь! Кажется, ложился спать днемъ послѣ обѣда, а теперь, кажется, утро? Озираешься по сторонамъ, въ груди тяжело, мозгъ работаетъ какъ у осла, котораго передъ тѣмъ били палками, и долго ничего не понимаешь, только какая-то свирѣпая жестокость появляется въ душѣ, самъ себѣ противенъ!...

Вслѣдъ затѣмъ онъ съ одушевленіемъ заговорилъ о своихъ планахъ и о томъ, какого рода "дѣлишки" занимали его въ послѣднее время. Александра Яковлевна съ полнымъ сочувствіемъ слушала и уже хотѣла съ своей стороны подѣлиться планами. Но Буреевъ не далъ ей сказать ни одного слова.

-- Впрочемъ, я не за тѣмъ пріѣхалъ... Вы не знаете новость? Вѣдь мои-то женятся!-- сказалъ онъ внезапно и вдругъ расхохотался.

-- Какіе ваши?-- спросила Александра Яковлевна.

-- Да Божьи коровки-то!

И еще добродушнѣе расхохотался, такъ что глаза его наполнились слезами. Но вдругъ онъ самъ себя прервалъ и уже задумчиво прибавилъ:

-- Въ сущности, лучше мужа, какъ нашъ Михаилъ Егоровичъ, нельзя въ цѣломъ свѣтѣ съискать!...

Высказавъ это увѣренно, онъ вслѣдъ затѣмъ разсказалъ, какъ было дѣло, и просилъ Александру Яковлевну принять участіе въ свадьбѣ. По желанію Мизинцева и Маши, обвѣнчаются они въ сельской церкви той деревни, гдѣ жили Хордины, проведутъ время до поѣзда у Хординыхъ, а съ послѣднимъ поѣздомъ отправятся въ городъ.

-- Само собою разумѣется, никакихъ скверныхъ принадлежностей свадьбы быть не должно при семъ! Вина ни капли. Табакъ не курить. Воспрещаются бѣсовскія игрища, руками плесканія и головой помаванія и пѣсни поганскія! Такъ хочетъ Михаилъ Егоровичъ. Завтра мы къ вамъ подъ вечеръ съѣдемся, побываемъ въ церкви, напьемся жидкаго чайку въ прикуску на чистомъ воздухѣ -- и свадьба готова! По крайней мѣрѣ, двумя влюбленными дураками на свѣтѣ будетъ меньше!

Передавая желанія Мизинцева въ такой шутовской формѣ, Буреевъ опять залился смѣхомъ до слезъ. А немного погодя онъ уже простился и поспѣшно поѣхалъ въ село, къ священнику,

Какъ желалъ Мизинцевъ, такъ все и случилось.

Въ саду былъ накрытъ чайный столъ. Стоялъ теплый, августовскій вечеръ. Возвратившись изъ церкви, всѣ съ оживленіемъ заняли мѣста вокругъ самовара. Кромѣ знакомыхъ, тутъ сидѣли еще двое незнакомыхъ въ Хординымъ товарищей Мизинцева, исполнявшихъ обязанности шаферовъ. По ихъ присутствіе нисколько не мѣшало общему живому настроенію. Свадьба совершилась такъ скоро и просто, что ни одному изъ участниковъ ея не было нужды настраивать себя на какой-то особенный свадебный ладъ. Каждый чувствовалъ себя дома, за простымъ дѣломъ, съ обыденнымъ строемъ мысли. Это было настроеніе будничное и бодрое. Только на лицо Маши по временамъ набѣгали тѣни задумчивости и румянецъ на ея щекахъ то блѣднѣлъ, то сильнѣе разгорался, да самъ Михаилъ Егоровичъ чего-то немного конфузился.

Но этихъ мелочей никто не замѣчалъ подъ перекрестнымъ огнемъ шутокъ и смѣха. Въ особенности былъ въ ударѣ Буреевъ. Онъ произнесъ нѣсколько курьезныхъ спичей и все время потѣшалъ публику. Хординъ такъ хохоталъ, что потомъ сталъ смѣяться уже безъ всякой причины; взглянетъ на него Буреевъ, и онъ хохочетъ...

Веселое настроеніе маленькаго общества поддерживалось еще чуднымъ вечеромъ. Жара спала. Съ полей доносился ароматъ сжатыхъ хлѣбовъ. Воздухъ застылъ въ неподвижномъ покоѣ. Деревья въ саду замерли въ беззвучной истомѣ. Послѣдніе лучи солнца съ мягкою любовью ласкали всѣ предметы, играя на дремавшихъ листьяхъ, на перламутровыхъ перьяхъ голубей, собравшихся на крышѣ, въ золотистыхъ волосахъ невѣсты, въ ея влажныхъ глазахъ, въ ея горящемъ лицѣ; но, прощаясь послѣдними поцѣлуями съ землей, солнце съ багровою краской гнѣва смотрѣло назадъ, въ ту сторону, откуда надвигалась ночь. И ночь, какъ будто стыдясь себя, тихо и безшумно надвигалась, незамѣтно занимала оставленныя свѣтомъ уголки и робкими тѣнями подкрадывалась къ столу, гдѣ раздавались веселые голоса.

Когда сумерки закрыли прозрачною пеленой дальніе уголки сада, а въ воздухѣ чувствовалась уже влажная свѣжесть, за калиткой вдругъ показалась фигура Чехлова. Онъ хотѣлъ пройти, минуя садовую калитку, но когда услышалъ позади себя голоса, вдругъ обернулся, пристально вглядѣлся въ кучку людей, сидѣвшихъ за столомъ, и нахмурилъ брови. Онъ пріѣхалъ изъ города, чтобы видѣть только Александру Яковлевну, но, наткнувшись на цѣлую компанію чужихъ, непріятныхъ людей, онъ сначала оторопѣлъ, а потомъ желчная досада разлилась по его сердцу. Съ тяжелымъ выраженіемъ на лицѣ онъ подошелъ къ столу, подъ деревья.

Мгновенно произошло всеобщее замѣшательство. Протягивая гостю руку, каждый чувствовалъ какое-то недоброжелательное чувство къ нему. Лица у всѣхъ вытянулись. У Хордина дрожала рука, мѣшавшая ложечкой чай въ стаканѣ; Мизинцевъ низко нагнулся надъ столомъ. Маша съ необъяснимою тревогой прижалась къ Александрѣ Яковлевнѣ. Только послѣдняя съ прежнею непринужденностью обратилась къ Чехлову съ предложеніемъ присѣсть. Чехловъ взялъ стулъ, но сѣлъ нѣсколько поодаль отъ стола.

-- Пріѣхали къ намъ на свадьбу?-- замѣтила Александра Яковлевна, ничего не подозрѣвая.

Чехловъ удивленно оглянулъ всѣхъ присутствующихъ. Было очевидно, что свадьбы онъ даже и не подозрѣвалъ. Мизинцевъ, между тѣмъ, вдругъ покраснѣлъ и въ замѣшательствѣ заговорилъ, обращаясь къ Александрѣ Яковлевнѣ:

-- Денисъ Петровичъ не знаетъ, что тутъ свадьба... Хоть мы я въ одномъ домѣ живемъ, но я не счелъ нужнымъ сообщать ему, я не пригласилъ. Онъ слишкомъ занять, чтобы заниматься еще свадьбами...

Мизинцевъ сказалъ это торопливо, весь красный, и безъ всякаго желанія сказать колкость по адресу Чехлова. Но послѣдній пристально оглянулъ его и вдругъ насмѣшка заиграла на его губахъ.

-- Дѣйствительно, мнѣ рѣшительно не могло придти въ голову, что Михаилъ Егоровичъ женится! Иначе я, незванный, не посмѣлъ бы показаться сюда! Тѣмъ болѣе, свадьбы не мнѣ устраивать...-- сказалъ онъ жестко.

-- Почему же?-- спросила Александра Яковлевна и засмѣялась.

-- Не могу.

-- Будто свадьба дурное или непріятное дѣло?

-- Зачѣмъ дурное!... Я только никогда не участвую ни въ какихъ обрядахъ,-- заговорилъ Чехловъ прежнимъ, злораднымъ тономъ.-- Досадно и грустно. Человѣкъ каждый свой актъ облекаетъ въ священнодѣйствіе и всю жизнь что-нибудь празднуетъ. Подошли ли именины -- и праздникъ, исполнилось ли двадцать лѣтъ лѣнивой я вредной дѣятельности -- опять праздникъ. Женится ли онъ, или разводится съ супругой, умираетъ или родится, переходить ли въ новый домъ, или поправляетъ старый,-- опять все праздники, съ рѣчами и обѣдами. Даже самый обѣдъ у "порядочныхъ людей" обставляется такою торжественностью, словно желудокъ -- величественный богъ. Самымъ низкимъ, животнымъ актамъ человѣкъ старается придать святость, которой быть не можетъ въ нихъ, и самые низкіе свои поступки хочетъ облагородить... Какъ священнодѣйствуетъ женщина, наряжающаяся выйти на прогулку! Какимъ гордымъ чувствуетъ себя мужчина, которому удалось въ первый разъ напиться пьянымъ!... Когда люди идутъ на войну, они предварительно освящаютъ ножи, которыми будутъ рѣзать горла другихъ людей. Если устраивается новая бойня для скота, она сначала освящается торжественнымъ актомъ. Часто человѣкъ отъ животнаго отличается только тѣмъ, что видитъ священное въ томъ, что совершаетъ только по необходимости. Какъ же не избѣгать всякихъ торжествъ? Свадьба ли, именины ли, рожденіе ли гдѣ совершаются, я бѣгу какъ можно дальше... Мнѣ досадно и больно участвовать въ торжествѣ, гдѣ нѣтъ ничего торжественнаго, на праздникѣ, отъ котораго непремѣнно кто-нибудь плачетъ.

Звукъ его голоса, раздававшійся въ сумеркахъ, наводилъ положительно ужасъ на молодую дѣвушку, принявшую сегодня имя любимаго человѣка; она съ широко раскрытыми глазами смотрѣла на него, въ то же время, прижимаясь къ Александрѣ Яковлевнѣ. Всѣмъ остальнымъ стало неловко и досадно. А Хординъ вдругъ поднялся изъ-за стола, злобно двинулъ стуломъ, на которомъ сидѣлъ, опрокинулъ его'на траву и молча ушелъ въ глубину сада, не желая даже извиняться какимъ-нибудь предлогомъ.

Но самъ Чехловъ оставался насмѣшливо-холоднымъ. Впрочемъ, онъ прекратилъ свою рѣчь, когда замѣтилъ общую подавленность.

Прошло нѣсколько минутъ въ совершенномъ молчаніи. Слышался невнятный шелестъ листьевъ, которыми шевелилъ неуловимый вѣтеръ; надъ головой пѣли мошки; самоваръ, застывая, жалобно допѣвалъ какую-то одну тонкую ноту; изъ деревни доносился лай собакъ. Какъ будто у всѣхъ пропалъ даръ слова,-- такъ непріятно было каждому изъ сидящихъ за столомъ.

Первымъ заговорилъ Мизинцевъ.

-- Не пора ли, господа, намъ перебраться въ комнаты? Кажется, довольно свѣжо,-- сказалъ онъ и, взявъ со спинки стула платокъ, накинулъ его на плечи Маши.

Досада, почти злоба сверкала въ его добрыхъ глазахъ, когда онъ слушалъ слова Чехлова, но когда онъ накидывалъ Машѣ платокъ и заглянулъ ей въ глаза, мгновенно это выраженіе растаяло. Онъ забылъ о Чехловѣ и его словахъ, отравившихъ этотъ вечеръ.

Всѣ поспѣшно отозвались на его приглашеніе, въ томъ числѣ и Хординъ, возвратившійся изъ темной глубины сада, и направились въ домъ. Послѣдними шли Чехловъ и Александра Яковлевна. Но Чехловъ, по выходѣ изъ сада, когда уже всѣ ушли, вдругъ остановился, дотронулся рукою до руки Александры Яковлевны и сказалъ глухо:

-- Прощайте!

-- Куда же вы?-- спросила та съ удивленіемъ.

-- Я пріѣхалъ только васъ видѣть... Только съ вами мнѣ нужно было говорить... Но теперь... не могу! Прощайте.

Все это Чехловъ выговорилъ съ внезапнымъ волненіемъ, замирающимъ голосомъ. Потомъ схватилъ руку Александры Яковлевны, пожалъ ее до боли и бросился по дорогѣ къ вокзалу. Александра Яковлевна смотрѣла ему вслѣдъ, пока фигура его не исчезла въ ночной мглѣ. Тогда она направилась домой, изумленная и въ первый разъ встревоженная тяжелымъ подозрѣніемъ. Въ темнотѣ лицо ея загорѣлось краской, а сердце сжалось отъ какого-то предчувствія. Но когда она вошла въ освѣщенную комнату, никто не замѣтилъ испуга на ея лицѣ.

Тамъ продолжалось то самое непріятное молчаніе, которое произвелъ Чехловъ. Даже веселый Буреевъ никакъ не могъ настроить себя на живой ладъ, но лишь только онъ узналъ, что Чехловъ ушелъ, какъ моментально засмѣялся.

-- Что это за странный человѣкъ!-- вскричалъ онъ оживленно.-- Кажется, его прямая и единственная обязанность отравлять каждую минуту человѣческой жизни!... Ей-Богу, когда онъ появился, я тотчасъ почувствовалъ, что совершилъ какое-то преступленіе... не то укралъ что, не то кому-то голову отрѣзалъ... Вѣдь, можетъ же уродиться такой чудакъ!

-- Просто бездѣльникъ!-- вдругъ возразилъ на это Хординъ и съ яростью сверкнулъ глазами.

Александра Яковлевна слушала задумчиво и съ тою же задумчивостью возразила, обращаясь исключительно къ Бурееву:

-- Вы говорите -- странный? По-моему, несчастный! Я еще не видала человѣка съ большимъ преобладаніемъ головы надъ сердцемъ... Такіе люди не живутъ, а только думаютъ, да, пожалуй, и не думаютъ, а только наблюдаютъ свои думы. Умъ его не изъ тѣхъ умовъ, которые строятъ цѣльныя и удобныя зданія мысли, а только разрушаютъ,-- умъ его сильный и, въ то же время, ничтожный. Мысли его не даютъ плода, онѣ только борются между собою... Мнѣ кажется, въ душѣ у него, вмѣсто цѣльныхъ образовъ, пустынныя развалины, въ которыхъ холодно и жутко... Большая голова и маленькое сердце -- это ужасное дѣло! Мнѣ иногда кажется, что когда онъ выражаетъ какую-нибудь мысль, сзади нея уже стоитъ другая мысль и подкарауливаетъ первую, чтобы убить ее. Нѣтъ, это не странный человѣкъ, а ужасно несчастный...

-- "Несчастный"... просто бездѣльникъ!-- вдругъ опять бѣшено вмѣшался Хординъ.-- Я бы такихъ... Проповѣдуетъ трудъ, а самъ безъ дѣла слоняется! Проповѣдуетъ любовь, а не пропуститъ ни одного человѣка, чтобы не оскорбить его... скотина эдакая!

Хординъ злобно поводилъ глазами по лицамъ, но вдругъ встрѣтился съ глазами жены и обмеръ. Лицо Александры Яковлевны въ это мгновеніе покрылось пятнами, въ глазахъ свѣтилось негодованіе, сжатыя руки ея хрустнули.

-- Ты никакъ не можешь обойтись безъ ругани, къ которой привыкъ на дворѣ,-- сказала она тихо, но съ страшнымъ презрѣніемъ.-- Это ты-то ругаешь Чехлова? Опомнись... Пусть его ругаетъ кто угодно, но не вамъ, не вамъ, практичнымъ людямъ, кого бы то ни было обвинять!... Пусть судьями мыслящихъ будутъ тѣ, за кѣмъ не числится... практичности! Это не ваше дѣло! Молчите и продолжайте устраиваться потеплѣе и погрязнѣе!

Хординъ обмеръ. Онъ смотрѣлъ на жену, блѣдный и растерявшійся. Его не слова жены оскорбили, онъ только съ страшною тоской думалъ: "Значитъ, это правда!"

Между тѣмъ, Александра Яковлевна быстро вышла изъ комнаты.

Немного погодя, тяжело ступая, вышелъ изъ комнаты и Хординъ. Оставшіеся въ залѣ такъ были поражены всѣмъ случившимся, что боялись взглянуть въ глаза другъ другу. Буреевъ отвернулся въ растворенному окну, высунулъ на воздухъ голову, да такъ и остался въ этой позѣ. Онъ понялъ, что въ домѣ кончается какая-то драма, но не желалъ угадывать, въ чемъ она. Маша нѣсколько минутъ судорожно улыбалась, но вдругъ громко заплакала. Мизинцевъ отъ этого еще болѣе растерялся; онъ подошелъ къ ней и хотѣлъ успокоить ее, но не зналъ, чѣмъ; онъ неясно понималъ, отчего она плачетъ. Постоялъ, постоялъ онъ къ нерѣшительности и вдругъ молча началъ цѣловать ея слезы.

До прихода поѣзда всѣ трое мучительно провели время. Александра Яковлевна вышла ихъ проводить, но лицо ея вдругъ такъ осунулось, что ея привѣтливыя слова, сказанныя на прощанье, казались мрачными. А самъ Хординъ совсѣмъ не вышелъ.

Такъ кончилась эта, начатая просто, свадьба.

Хординъ сидѣлъ одинъ въ своей комнатѣ, положивъ голову на руки. Онъ былъ убить и почти ни о чемъ не могъ дужать. Только одна мысль безчисленное число разъ повторялась въ его умѣ: "Такъ это правда!" Онъ почти шепталъ ее губами и такъ много разъ повторялъ ее, что она, наконецъ, потеряла свой острый смыслъ. Это успокоило его бѣшенство, уже выплывавшее откуда-то изъ глубины. Безчисленное число разъ повторяя одну и ту же мысль, онъ успокоился до апатіи. Ему вдругъ стало скучно, въ тѣлѣ чувствовалось изнеможеніе, глаза слипались. Тогда онъ перешелъ отъ стола къ кушеткѣ, легъ на нее и почти мгновенно уснулъ.

Но за то онъ проснулся, когда еще было темно. Проснулся оттого, что во снѣ ему показалось, будто кто-то ударилъ его, онъ закричалъ отъ боли и раскрылъ глаза. И мгновенно вчерашняя мысль громко раздалась въ его умѣ: "Такъ это правда!" Только теперь она предстала передъ нимъ въ живыхъ образахъ, которые взволновали его, и онъ вскочилъ съ постели. "Такъ это правда, что она бросаетъ меня!" И она предстала передъ нимъ какъ живая, и не въ одинъ какой-нибудь моментъ, а въ цѣлой картинѣ событій ихъ жизни. Она наполнила его воображеніе и сердце до краевъ, ослѣпила всѣ его мысли своимъ образомъ и превратила его существо въ одинъ порывъ; если бы она въ эту минуту появилась здѣсь, онъ упалъ бы къ ея ногамъ и, умоляя, отдалъ бы себя въ ея распоряженіе. "Дѣлай что хочешь со мной, но не уходи, не уходи!" Но ея не было и страстный порывъ его принялъ другую форму.

Ужасная мысль опять повторилась: "Такъ это правда, что она избрала того!..." При этомъ въ его воображеніи всталъ вдругъ образъ, видъ котораго вызвалъ всю ревность, все бѣшенство его. Онъ забѣгалъ по комнатѣ, шепталъ ругательства, сжималъ кулаки. О ней онъ забылъ; она ему рисовалась въ какомъ-то туманѣ; онъ не думалъ о ней. Ея образъ во всю ихъ жизнь оставался такимъ чистымъ, что онъ и теперь, въ припадкѣ бѣшеной ревности, не могъ приписать ей ничего грязнаго,-- она всегда поступала такъ, какъ велѣла ей совѣсть. Она и теперь такъ поступитъ и, притомъ, безповоротно. И теперь также. Она рѣшила, и -- все кончено! Тутъ не о чемъ думать! Конецъ! Это правда, что ихъ жизнь кончилась... И онъ не думалъ больше о ней.

Онъ думалъ о томъ. Что онъ за человѣкъ? Зачѣмъ онъ отнимаетъ его любовь, зачѣмъ разбилъ его жизнь? Кто онъ, честный или подлецъ? Если честный, его надо убѣдить, что онъ дѣлаетъ подлость. Пусть выстрадаетъ, пусть поборетъ свою любовь и уйдетъ, если можетъ, или останется, если не можетъ... А если не можетъ? А если не захочетъ? Если такой прекрасный на словахъ, онъ на самомъ дѣлѣ низкій человѣкъ, который не остановится ни передъ чѣмъ, ради удовлетворенія собственныхъ желаній... И у Хордина, какъ лучъ свѣта, вдругъ мелькнула надежда, нелѣпая, ложная надежда, но на мгновеніе потушившая его бѣшенство. Онъ вспомнилъ все, что говорилъ Чехловъ, представилъ себѣ весь его крупный образъ, и у него мелькнула надежда, что такой человѣкъ не можетъ не быть великодушнымъ. Хординъ мысленно подошелъ къ Чехлову и сталъ убѣждать его, чтобы тотъ подумалъ, прежде нежели разбить его жизнь... Онъ ему сказалъ, что она, эта женщина, въ продолженіе многихъ лѣтъ была для него единственнымъ источникомъ свѣта, любви, справедливости... въ будущемъ -- единственный его идеалъ, радость, правда... Другимъ многое дано, а у него, Хордина, выше ея ничего больше нѣтъ. Если она оставитъ его, у него ничего не останется... Постылая работа изъ-за куска, безцѣльныя хлопоты, грязь, ненавистная жизнь!... Ничего другаго не останется! Она все унесетъ съ собою!... Онъ долго и пламенно говорилъ и убѣждалъ, обращаясь къ великодушію противника, и сердце его такъ страдало, что онъ плакалъ слезами, не стыдясь присутствія врага. Напротивъ, онъ плакалъ, чтобы вызвать въ немъ состраданіе...

Но вдругъ онъ становился и потрогалъ рукой лицо; на немъ текли по щекамъ дѣйствительныя слезы. Только Чехлова здѣсь не было, и пламенной рѣчи онъ не слыхалъ, да и рѣчь эта глупая. Оглянувъ всю комнату (онъ не замѣтилъ, какъ разсвѣтало), онъ вдругъ съ бѣшенствомъ понялъ, что все это только фантазія. Въ дѣйствительности, Чехловъ сегодня пріѣдетъ и уйдетъ съ ней гулять, а завтра, быть можетъ, они уѣдутъ.

И онъ опять забѣгалъ по комнатѣ, но теперь въ немъ уже не было слѣпой злобы. Вмѣсто нея, его сознаніе наполнено было обдуманною местью. Онъ уже не фантазировалъ, сочиняя пламенныя рѣчи, а обдумывалъ, какъ ему поступить. Злоба подсказывала ему, а онъ повторялъ за ней и рѣшилъ. Онъ рѣшилъ увидать Чехлова и... что онъ сдѣлаетъ, онъ еще не зналъ. Ему было только ясно, что онъ долженъ увидать его, и не съ глазу на глазъ, а съ ней. Когда онъ пріѣдетъ, и они пойдутъ гулять, надо незамѣтно послѣдовать за ними, подслушать, своими глазами убѣдиться и вдругъ предстать предъ ними. А дальше что дѣлать, это все равно. Быть можетъ, онъ убьетъ его палкой, какъ злую собаку, можетъ быть, плюнетъ ему въ лицо или дастъ ему пощечину, собьетъ съ ногъ, наступитъ ногой на это ненавистное лицо и будетъ душить.

На мгновеніе опять имъ овладѣлъ припадокъ бѣшенства. Солнце взошло, и лучи брызнули пряно ему въ лицо, но онъ съ бѣшенствомъ отвернулся отъ нихъ и бѣгалъ въ тѣневой сторонѣ комнаты. Потомъ припадокъ прошелъ, и онъ снова съ холодною злобой обдумывалъ, какъ онъ поступитъ. Злоба вызывала изъ глубины его души всѣ самыя низкія человѣческія силы -- хитрость, притворство, обманъ, и съ ихъ помощью онъ обдумывалъ. Онъ не выйдетъ изъ комнаты. Притворится спящимъ. Будетъ звать она,-- онъ не пойдетъ; не надо вызывать ея подозрѣнія. Придетъ горничная звать его къ чаю, онъ нарочно соннымъ голосомъ скажетъ, что онъ хочетъ спать... Въ этихъ видахъ, онъ подошелъ въ двери и заперъ ее на задвижку. Онъ выйдетъ отсюда только когда они отправятся гулять. Но они могутъ не пойти, а остаться въ комнатѣ. Тогда онъ подождетъ, потомъ неслышно выйдетъ, пройдетъ черезъ корридоръ, прислушается и вдругъ отворить дверь. Тогда!... быть можетъ, онъ схватитъ его за воротъ и выбросить за окно, въ канаву, гдѣ крапива и кирпичи отъ прошлогодней стройки, выброситъ прямо внизъ этимъ подлымъ лицомъ на кирпичи!...

Снова порывъ бѣшенства затемнилъ его разсудокъ, и онъ забѣгалъ по комнатѣ. Такъ нѣсколько разъ чередовались слѣпое бѣшенство и злобное обдумываніе того, что онъ сдѣлаетъ. Онъ то бѣгалъ до комнатѣ, то садился къ столу.

Было уже позднее утро. Но онъ не замѣчалъ, какъ шло время.

Вдругъ, въ одну изъ тѣхъ минуть, когда бѣшенство бушевало въ самой крови его, онъ услыхалъ голосъ Чехлова, раздавшійся въ передней. Кровь остановилась въ его сердцѣ, онъ, казалось, пересталъ дышать и чувствовалъ только ужасъ. Дальше онъ слышалъ, какъ на вопросъ Чехлова, дома ли Александра Яковлевна, горничная отвѣтила -- дома, какъ онъ тяжело прошелъ по корридору въ залу, какъ оттуда послышались голоса. Онъ поднялся съ мѣста изъ-за стола и, дрожа, пошелъ къ двери. Но отъ всего его хитраго плана, повидимому, ничего не осталось. Онъ только успѣлъ осторожно отодвинуть задвижку своей двери... но затѣмъ, дальше ему слѣдовало, какъ раньше онъ обдумалъ, немного подождать, тихо отворить дверь, неслышно пройти въ корридоръ, остановиться тамъ, прислушаться... потомъ вдругъ войти. Такъ онъ обдумалъ и такъ слѣдовало ему поступить, но отъ всего этого плана ничего не осталось, когда онъ невнятно услыхалъ ея голосъ. Стоя по серединѣ комнаты, онъ посмотрѣлъ на свои руки, которыя дрожали, пощупалъ горящую голову -- и ничего не хотѣлъ. Всѣ желанія, подсказанныя местью, пропали. Передъ нимъ вдругъ всталъ образъ его Саши, ударилъ по его ослѣпленному разсудку и разсѣялъ весь его планъ. И все, что было въ немъ порядочнаго и чистаго, поднялось, возмутилось и заговорило благородными словами: "Боже мой! Да неужели я буду шпіонить за ней? Она уходить, но пусть хоть въ послѣдній разъ убѣдится, что я честный человѣкъ!" Онъ шепталъ это и отвернулся отъ двери. Потомъ, лишенный всякой воли и обезсиленный, онъ подошелъ къ кушеткѣ, легъ внизъ лицомъ на нее и заплакалъ.

Между тѣмъ, въ залѣ въ это время происходила глухая сцена, въ которой два лица говорили не тѣмъ языкомъ, какимъ хотѣли.

Приходъ Чехлова въ такой ранній часъ для Александры Яковлевны былъ неожиданностью, тѣмъ болѣе ужасною, что ей было не до него. Когда она услыхала его голосъ въ передней, сердце ея такъ сжалось, что нѣсколько минутъ она считала невозможнымъ выйти. Но это показалось ей малодушіемъ, которое надо было подавить. И она подавила и вышла въ залу, твердая, съ свѣтлымъ лицомъ.

Чехловъ стоялъ по серединѣ комнаты. Здороваясь, онъ избѣгалъ встрѣтиться съ ея глазами, но черезъ мгновеніе взгляды ихъ встрѣтились, и они оба почувствовали состояніе другъ друга. Она увидала, зачѣмъ онъ пришелъ, и въ ужасѣ спрашивала себя: чѣмъ она могла подать поводъ для такой любви? А онъ понялъ, что она увидала его любовь. Она наскоро рѣшила, какъ ей поступить, а онъ рѣшился -- ни однимъ словомъ не намекнуть о своей страсти ("пусть она думаетъ, что ошиблась!"), но за то все узнать и непремѣнно сейчасъ, о своей судьбѣ, иначе сердце его не выдержитъ испытанія. И, подавивъ страшнымъ усиліемъ свое волненіе, онъ сдѣлалъ лицо почти насмѣшливымъ.

-- Неужели вы изъ города?-- сказала Александра Яковлевна первое, что пришло ей въ голову.

-- Нѣтъ, я переночевалъ въ деревнѣ у мужика... Вчера мнѣ не дали поговорить съ вами и я рѣшился дождаться утра,-- сказалъ Чехловъ насмѣшливо.

-- Но теперь-то уже намъ никто не помѣшаетъ. Въ чемъ дѣло?-- спросила Александра Яковлевна и вся замерла отъ ожиданія.

-- Да дѣла-то, кажется, никакого... Я пришелъ проститься съ вами, потому что уѣзжаю надолго... Впрочемъ, мнѣ хотѣлось узнать, какъ вы обо мнѣ думаете. Вѣдь, я очень самолюбивъ, когда дѣло идетъ о вашемъ мнѣніи. Но, кажется, я и сегодня попалъ не во-время?

Онъ опять насмѣшливо улыбнулся, хотя лицо его было страшно блѣдно.

-- Мы какъ будто съ вами сговорились... Вѣдь, и я также уѣзжаю, и также хотѣла проститься съ вами,-- отвѣтила Александра Яковлевна.

Мгновенно вся кровь бросилась ему въ лицо, а глаза запылали страстною надеждой. Онъ пытливо смотрѣлъ на Александру Яковлевну.

-- Куда уѣзжаете?-- сказалъ онъ слабымъ голосомъ и чувствовалъ. что сейчасъ все будетъ кончено.

Волнуясь и путаясь, съ величайшею поспѣшностью Александра Яковлевна разсказала свое рѣшеніе. Она уѣзжаетъ оканчивать курсъ. Въ эти годы она забыла обо всемъ на свѣтѣ, убитая горемъ, но теперь то же горе подсказало ей, что надо дѣлать. Она кончить курсъ на врача. Если ей нельзя будетъ сдѣлать этого въ Россіи, она немедленно уѣдетъ за границу. Дальше что будетъ, она не знаетъ. Но, по всей вѣроятности, она поселится въ деревнѣ и будетъ лечить дѣтей. Во имя умершаго своего мальчика она изберетъ своею спеціальностью дѣтскія болѣзни.

-- Не подумайте,-- кончила она взволнованно,-- что я смотрю на все это какъ на прекрасную мечту! Это простое дѣло, и я его выполню. Въ эти годы я убѣдилась, какъ страшно оставаться безъ цѣли, хотя бы и маленькой.

По мѣрѣ того, какъ Чехловъ слушалъ эти слова, сердце его умирало отъ холода. Почувствовавъ внезапную слабость, онъ опустился на первый попавшійся стулъ и съ минуту сидѣлъ съ закрытыми глазами. Александра Яковлевна еще разъ спросила себя при видѣ Чехлова: "Боже мой! Неужели я сама могла подать поводъ для такого страданія?"

Но лишь только Чехловъ замѣтилъ жалость на ея лицѣ, какъ еще разъ овладѣлъ собою. Еще разъ, при помощи закричавшаго самолюбія, онъ побѣдилъ волненіе и страсть и вызвалъ холодную сасмѣшку на свое лицо.

-- А я-то думалъ, что вы дѣйствительно пойдете по моему пути! А вы только идете "окончить курсъ"!-- замѣтилъ онъ ядовито.

-- Какой же вашъ путь?

-- Мой путь тотъ, гдѣ правда и любовь!

Александра Яковлевна отрицательно покачала головой.

-- Вы вдвойнѣ, Денисъ Петровичъ, заблуждаетесь,-- сказала она торопливо.-- Относительно меня и относительно вашего пути... Отвѣтъ на первое вы уже знаете, а второе...

Александра Яковлевна остановилась. Она отъ всей души хотѣла дружески проститься съ человѣкомъ, которому за многое была глубоко благодарна, и ни одного рѣзкаго слова ей не хотѣлось бы въ эту минуту сказать ему. Но онъ холодно переспросилъ:

-- Какое же второе заблужденіе?

-- Вамъ очень многое дано, но только не любовь... Именно любви-то къ людямъ и нѣтъ у васъ!-- выговорила она съ усиліемъ.

Въ другое время эти слова поразили бы его, какъ внезапное оскорбленіе; но теперь ему было не до того; онъ выслушалъ и ничего не сказалъ. Онъ только наблюдалъ, что дѣлается у него внутри и какъ смертельно холодѣетъ его сердце.

Раскаиваясь за свои слова, исполненныя состраданія, Александра Яковлевна вскричала:

-- Простите мнѣ, Денисъ Петровичъ! Я благодарна за все, за все!... Сами вы и не подозрѣваете, какъ много вы для меня сдѣлали... Но только не любовью... Я за другое благодарна вамъ.

Чехловъ чувствовалъ, что еще мгновеніе -- и все его самолюбіе, вся гордость и насмѣшливость пропадутъ, и онъ потеряетъ послѣднія силы. Онъ быстро всталъ и, протягивая руку, холодно сказалъ

-- Ну, довольно, Александра Яковлевна! Пора. Прощайте!

И, почти не пожавъ ея руки, онъ быстро вышелъ изъ дому. Александра Яковлевна долго слѣдила за нимъ глазами, когда онъ шелъ по дорогѣ къ вокзалу, и ждала, когда онъ оглянется, чтобы еще разъ проститься съ нимъ, но онъ ни разу не оглянулся. Напротивъ, чѣмъ дальше онъ шелъ, тѣмъ, казалось, быстрѣе были его шаги. Наконецъ, опущенная голова его скрылась за поворотомъ.

Тогда Александра Яковлевна отошла отъ окна, постояла нѣсколько мгновеній по срединѣ комнаты, съ печальнымъ отъ состраданія лицомъ, и вдругъ рѣшилась разомъ ужь все кончить.

Хординъ лежалъ ничкомъ на кушеткѣ и не могъ поднять головы, страдая отъ какого-то душевнаго безразличія; онъ лежалъ безъ цѣли, безъ желанія, безъ мыслей. Но вдругъ онъ услыхалъ, какъ кто-то отворилъ его дверь, быстро подошелъ къ нему и нѣжно положилъ руку на его голову. Онъ вскочилъ съ мѣста и очутился передъ женой. Онъ смотрѣлъ на нее и ничего не понималъ. Она первая заговорила:

-- Я обидѣла тебя вчера... прости!

Онъ продолжалъ смотрѣть и не понималъ.

-- Можетъ быть, и ты виноватъ, но зачѣмъ теперь это разбирать? Прости!... Намъ нечего больше дѣлить и не о чемъ спорить!...-- продолжала взволнованно Александра Яковлевна.

Онъ молча слушалъ и опять не понималъ, къ чему это.

-- Я хочу уѣхать на-дняхъ. Не отъ тебя, но чтобы кончить давнишнее мое дѣло. Для меня это неизбѣжно, а, можетъ быть, и для тебя будетъ лучше,-- продолжала Александра Яковлевна и поспѣшно, но съ мельчайшими подробностями стала разсказывать о своихъ намѣреніяхъ и рѣшеніи. При этомъ она тихо усадила мужа на кушетку, сѣла сама съ нимъ рядомъ и гладила своею рукой его руку. Она долго говорила и кончила только тогда, когда упомянула имя Андрюши.

Хординъ все молчалъ, смотрѣлъ въ полъ и болѣзненно улыбался, какъ будто говоря: "Къ чему это? Все это я уже знаю!" Наконецъ, онъ спросилъ съ больною улыбкой:

-- Ты съ нимъ уѣзжаешь?

Александра Яковлевна вспыхнула, но безъ злобы, и отрицательно покачала головой.

Онъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на нее и повторилъ свой вопросъ:

-- Развѣ ты не съ нимъ уѣзжаешь?

Она могла бы притвориться не понимающей вопроса, но она просто сказала:

-- Ты не долженъ такъ думать! Чѣмъ я подала тебѣ поводъ заподозрить меня во лжи?

Тогда онъ широко раскрытыми глазами посмотрѣлъ на нее съ минуту, потомъ покраснѣлъ до корней волосъ и закричалъ:

-- Такъ это не правда?!

И, еще разъ взглянувъ въ ея открытое, честное лицо, онъ съ восторгомъ бросился цѣловать ей руки, лицо, голову. Она уѣзжаетъ -- это правда, но только не съ тѣмъ... Мысль о Чехловѣ такъ была ненавистна и мучительна для него, что теперь онъ отъ счастья не зналъ, что дѣлалъ и говорилъ.

-- Поѣзжай, поѣзжай!... Ради Бога. Вѣдь, я самъ знаю, что твое мѣсто не здѣсь... Тебѣ было скучно, тяжело, отвратительно. Развѣ это я самъ не понималъ?... Но, вѣдь, я не могъ же за тебя рѣшить... Уѣзжай, ради Бога! Работай. Это бы давно нужно сдѣлать... Отчего ты раньше, милая, не сказала? Неужели ты думала, что я не соглашусь? Неужели уже такъ низко упалъ я въ твоихъ глазахъ, что ты не вѣрила въ простую порядочность мою? Ради Бога, моя милая, ступай, работай, я только тогда счастливъ буду, когда увижу тебя счастливою.

Онъ обезумѣлъ отъ радости и говорилъ безсвязно.

Черезъ часъ въ домѣ все успокоилось.

А черезъ два дня Александра Яковлевна уже ѣхала на станцію съ вещами. Ее провожали мужъ и Буреевъ. Настроеніе всѣхъ троихъ было счастливое. Хординъ сіялъ тѣмъ же восторгомъ, какъ и въ тотъ часъ, когда она сказала ему, что ѣдетъ не съ тѣмъ. Онъ съ любовью смотрѣлъ на ея лицо и былъ вполнѣ доволенъ ея отъѣздомъ.

Только когда они въ послѣдній разъ простились, и поѣздъ, ушелъ, и онъ остался одинъ, внезапная грусть овладѣла имъ. Буреевъ съ полдороги повернулъ въ свою усадьбу, и онъ совсѣмъ одиноко возвращался домой. Онъ вѣрилъ каждому слову жены; онъ вѣрилъ, когда она говорила, что будетъ пріѣзжать, но какъ же онъ станетъ проводить цѣлые мѣсяцы? Развѣ это не тяжело? Онъ теперь вѣчно будетъ одинъ.

И онъ грустно смотрѣлъ на желтыя поля. Кругомъ, во всей природѣ, казалось, разлилась такая скука, что не хотѣлось смотрѣть ни на что. Но вдругъ, неизвѣстно почему, ему вспомнилась хорошенькая бабенка, которая то и дѣло въ послѣднее время попадалась ему въ глаза. Она была солдатка, жила въ деревнѣ, часто нанималась въ усадьбу на работы и -- ахъ, бестія, хороша!-- подумалъ онъ, улыбнулся и грусть его немного успокоилась.

XI.

Когда Чехловъ шелъ черезъ поле къ вокзалу, насмѣшка все еще рисовалась на его лицѣ. Это была та насмѣшка, которая появляется у человѣка въ то время, когда онъ внезапно былъ выруганъ или споткнулся, упалъ на землю, больно ушибся и, торопливо поднявшись, оглянулъ прохожихъ, не смѣется ли кто?... За такою насмѣшкой всегда скрывается мука и ярость. Эта насмѣшка -- плодъ того лицемѣрія, съ которымъ человѣкъ не можетъ разстаться даже передъ самимъ собой.

Чехловъ лицемѣрилъ.

Идя черезъ поле, онъ низко опустилъ голову, но презрительно улыбался. Онъ смѣялся надъ тѣмъ, что она поставлена имъ въ такое глупое положеніе... Она, конечно, уже приготовилась слушать его признаніе, а, вмѣсто этого, услыхала отъ него лишь нѣсколько ядовитыхъ колкостей! Она ждала, быть можетъ, что онъ въ цѣлой рѣчи выскажетъ ей свою любовь, а онъ только смѣялся, глядя на нее! Она, навѣрное, ждала слезъ, волненія, мольбы, бурнаго отчаянія, а онъ тихо и холодно ушелъ!... Пусть теперь она ждетъ его! Пусть глупцы плачутъ передъ женщиной, для него это только одинъ изъ тѣхъ идоловъ, которыхъ онъ сбрасываетъ съ ихъ пьедесталовъ!

Опустивъ голову, Чехловъ быстро зашагалъ по дорогѣ, продолжая презрительно улыбаться.

Онъ всегда презиралъ женщину, а теперь въ особенности. Было время, когда она была только самка, какъ у животныхъ. Потомъ раба. Потомъ божество. Теперь источникъ наслажденій. Сообразно съ этимъ мужчина игралъ поочереди роли животнаго, разбойника, язычника и развратника. Какія презрѣнныя роли! Но, вѣдь, иначе и быть не можетъ. Кто видитъ только наслажденія, тотъ кончитъ развратомъ; кто увидитъ въ женщинѣ нѣчто священное, тотъ забудетъ о другихъ богахъ; кто подчиняетъ себѣ ее физическою силой, тотъ рабовладѣлецъ. Между мужчиной и женщиной естественны только животныя отношенія... но какъ это гнусно! Разумъ протестуетъ противъ всѣхъ животныхъ дѣяній, и надо слушаться его протфтовъ. Наслажденіе -- хищный звѣрь, котораго надо убить, и худшее рабство, изъ котораго надо вырваться...

Еще ниже опустивъ голову, Чехловъ ускорилъ шагъ и мысленно уже клеймилъ злыми эпитетами женщину, которая сдѣлала его такимъ несчастнымъ.

Онъ подъискивалъ мысленно пороки ея и придумывалъ позорнѣйшія названія, чтобы ими забросать поработившій его образъ.. Она кокетка! Каждое слово ей было разсчитано, чтобы произвести? извѣстное впечатлѣніе; ея улыбки, ея грусть, ея слезы, ея смѣхъ,-- все это только средства нравиться. Слова и мысли женщины никогда не выражаютъ ея убѣжденій; она смотритъ на нихъ такъ же, какъ на прошивки и бантики, украшающіе ея наружность... Слова и мысли -- это только ея средства нравиться. Она эгоистка. Она можетъ понять только боли своей семьи, своихъ дѣтей, до остальныхъ ей нѣтъ дѣла. Она всегда продажна. Она любитъ человѣка только за то, что тотъ даетъ ей средства къ праздной жизни, удовлетворяетъ ея грубые вкусы, потакаетъ ея низкимъ привычкамъ...

Онъ дошелъ до вокзала.

Пассажирскаго поѣзда въ эти часы не было. Тогда онъ потребовалъ у начальника станціи посадить его на товарный поѣздъ, который долженъ былъ придти черезъ часъ. Начальникъ станціи хладнокровно отказалъ бы въ такомъ несообразномъ требованіи въ другое время и другому человѣку, но требованіе Чехлова было такъ повелительно, а на лицѣ его рисовалась такая ярость, что начальникъ неизвѣстно чего струсилъ.

Получивъ позволеніе ѣхать съ товарнымъ поѣздомъ, Чехловъ сталъ быстро ходить по единственной залѣ станціи и мысленно продолжалъ ругать, ненавидѣть и позорить любимую женщину. Онъ не обращалъ вниманія, гдѣ онъ и кто около него. Но когда замѣтилъ, что на него смотритъ сторожъ, онъ круто повернулъ къ выходной двери и прошелъ въ садикъ, разбитый возлѣ вокзала. Танъ онъ сѣлъ и продолжалъ подбирать позорнѣйшія названія для той, которая живетъ тамъ, за холмомъ, гдѣ лѣсъ надъ оврагомъ...

Взглядъ его обратился туда, гдѣ была усадьба. Усадьбы не было видно, отъ нея виднѣлись только двѣ верхушки березъ, подъ которыми они такъ часто сидѣли. Онъ сталъ смотрѣть на эти верхушки, какъ будто въ нихъ что-то скрывалось, и вдругъ почувствовалъ, что сердце его наполняется какою-то горячею волной. Ярость его мгновенно пропала. Въ головѣ его еще звучало послѣднее бранное слово, но изъ глубины души уже поднималась и росла другая мысль, мгновенно затопившая всю его злобу. Но; вѣдь, это же неправда!-- кричала новая мысль.-- Эти добрые глаза не могутъ быть лживыми! Эта чистая улыбка не лицемѣрна! Это блѣдное лицо съ чертами страданія можетъ быть только у глубокаго человѣка! Этотъ прямой, свѣтлый лобъ можетъ выражать только ясность мысли и чистоту помысловъ! Она ему улыбалась, когда другіе обращали къ нему свои злыя лица, она дружески пожимала ему руки въ то время, какъ другіе гнали его отъ себя. Она до послѣдней минуты оставалась его единственнымъ другомъ посреди враговъ его, и онъ за это теперь ее позорить! И въ послѣднюю минуту онъ не захотѣлъ даже проститься съ ней!

Ему было такъ невыносимо-стыдно, что онъ уже порывался броситься снова въ усадьбу и въ послѣдній разъ проститься съ ней. Вѣдь, онъ больше никогда не увидитъ ее. Ея ужь нѣтъ, она умерла для него... Но въ эту минуту подошелъ товарный поѣздъ, свистнулъ, и Чехловъ машинально зашагалъ къ вагонамъ, а черезъ небольшой промежутокъ времени онъ уже ѣхалъ въ городъ, невольно увлекаемый отъ тѣхъ мѣстъ, куда направлены были всѣ его мысли. Въ головѣ и сердцѣ его насталъ такой хаосъ, что онъ потерялъ власть надъ сердцемъ. За минуту передъ тѣмъ онъ проклиналъ любимую женщину, теперь ея образъ вызывалъ въ немъ восторгъ и отчаяніе, онъ желалъ еще разъ увидать ее и проститься, но съ каждою минутой уѣзжалъ все дальше и дальше. Онъ уѣзжалъ неизвѣстно куда, не зналъ, что долженъ дѣлать сейчасъ, и не имѣлъ ни одной опредѣленной мысли. Весь его разумъ сдѣлался игрушкой какой-то невѣдомой силы, которая неизвѣстно куда увлекала его. Онъ стоялъ на площадкѣ вагона, подставляя лицо вѣтру, и уже ни о чемъ не думалъ; изъ хаоса его души нельзя было извлечь ни одной опредѣленной мысли, ни одного цѣльнаго желанія.

Но мало-по-малу въ затуманенной, полной безобразными обрывками головѣ его стало выдѣляться одно желаніе; оно сначала появилось въ странномъ видѣ, но чѣмъ болѣе оно разросталось, тѣмъ разумнѣе казалось ему. Наконецъ, оно сдѣлалось настоятельною, неизбѣжною цѣлью, ради которой онъ только и ѣдетъ на этомъ поѣздѣ. Онъ желалъ увидѣть карточку Александры Яковлевны. Взять ее въ руки и тщательно разсмотрѣть. Тогда, какъ ему казалось, онъ все пойметъ; пойметъ, что ему думать и что дѣлать. Взять въ руки карточку и взглянуть на нее -- это было нужно и неизбѣжно.

До города осталось полчаса, но онъ съ нетерпѣніемъ провелъ это время, то садясь на лавочку, то вставая. Однако, первое нетерпѣніе не мѣшало ему тутъ же обдумать, что онъ долженъ сдѣлать тотчасъ по пріѣздѣ въ городъ; напротивъ, съ помощью возбужденія, онъ скорѣе все рѣшилъ. Онъ самъ не зайдетъ на квартиру къ Мизинцеву, а придетъ въ гостиницу, займетъ номеръ и оттуда пошлетъ слугу за своими вещами. Видѣть ему никого не нужно. Онъ долженъ быть одинъ. Да отъ этого, вѣдь, никто и не загрустить,-- кромѣ враждебныхъ или равнодушныхъ людей, здѣсь никого у него не было. Только она одна была его другомъ.

Онъ такъ и сдѣлалъ. Войдя въ первую попавшуюся гостиницу, онъ занялъ номеръ, затѣмъ написалъ записку, адресъ, и послѣ устнаго объясненія отрядилъ слугу за своими вещами. При этомъ тщательно разъяснилъ, какія книжки надо было взять, потому что карточка была положена именно въ одной изъ этихъ книжекъ. Карточку эту онъ выпросилъ у Александры Яковлевны съ мѣсяцъ тому назадъ, между шутками, и не придавалъ ей тогда значенія, но теперь онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда слуга принесетъ ее.

Чтобы убить время, онъ заказалъ обѣдъ, но когда ему принесли, онъ почти не притронулся ни къ одному кушанью. Онъ ждалъ карточки. Наконецъ, слуга пріѣхалъ съ вещами, втащилъ ихъ въ номеръ, а книги, особо перевязанныя веревочкой, подалъ прямо ему въ руки. Кромѣ того, подалъ еще нѣсколько писемъ на его имя, накопившихся за послѣдніе дни. Чехловъ наскоро.расплатился съ слугой, бросилъ письма на столъ и принялся перелистывать книги.

Карточка тотчасъ же нашлась. Онъ схватилъ ее въ руки и вперился въ нее взоромъ. На него смотрѣли оттуда добрые, вдумчивые и тоскующіе глаза, а лицо улыбалось ему дружески. У него юборвалось сердце отъ этого взгляда и отъ этой улыбки. Такъ вотъ кого онъ потерялъ! И, внѣ себя отъ отчаянія, онъ поцѣловалъ карточку, быстро завернулъ ее въ попавшуюся бумагу и уложилъ въ карманъ.

Для него теперь все стало ясно, онъ не можетъ навсегда разстаться съ ней! Пусть она не будетъ его женой, пусть ихъ будетъ раздѣлять другой человѣкъ, сотни другихъ людей, и время, и пространство, но онъ долженъ жить ею и для нея. Хотя бы только дружбой ея, но онъ долженъ пользоваться. Она побѣдила. Всѣ его помыслы ей принадлежатъ. У него больше нѣтъ ни гордости, ни самолюбія, ни идеи, ни ученія для нея, только она, любимая, существуетъ. Нѣтъ ничего, ни гордости, ни сознанія превосходства, ни чувства удовольствія, ни упоенія идеями, если ея не будетъ подлѣ него. Все важно только потому, что она существуетъ. Она побѣдила. Онъ не можетъ ее ни забыть, ни возненавидѣть.

Онъ ходилъ большими шагами по компотѣ и въ сильныхъ выраженіяхъ унижалъ себя. Подобно тому, какъ нѣсколько часовъ назадъ онъ подъискивалъ бранныя и презрительныя названія любимой женщинѣ, такъ теперь съ тою же силой онъ клеймилъ себя. Передъ нимъ въ живомъ образѣ стояла она и ярко обнаруживала свою сердечность, простоту, добрые глаза, тоскливое лицо, а онъ передъ ней казался злымъ, суетнымъ, тщеславнымъ, лицемѣрнымъ. Онъ припомнилъ всѣ свои вины и позорилъ себя всѣми способами, и въ этомъ униженіи находилъ ужасное счастіе.

И самое огромное униженіе -- это невозможность забыть ее, выбросить ее изъ памяти и успокоиться. Онъ не могъ, это было ясно, не думать о ней и не могъ безъ страха представить свою жизньбезъ нея. Но это ужасное униженіе было, въ то же время, и самымъ счастливымъ. Онъ съ какимъ-то восторгомъ смотрѣлъ на свое рѣшеніе -- во что бы то ни стало жить ею и подлѣ нея и упиваться мыслью, что самъ онъ исчезъ въ другомъ человѣкѣ, жизнь котораго отнынѣ будетъ его цѣлью, его душой, его бытіемъ.

Шагая по комнатѣ до самаго вечера, онъ не чувствовалъ ни усталости, ни душевной муки. Принятое имъ рѣшеніе ни въ какомъ случаѣ не разставаться съ любимою женщиной дало ему не только счастіе, но и нечувствительность ко всему другому. Онъ забылъ, гдѣ онъ и что съ нимъ происходитъ. Только твердо помнилъ, что надо дѣлать впереди.

Во-первыхъ, онъ больше не станетъ добиваться невозможнаго,-- придетъ время, она оцѣнитъ его. Во-вторыхъ, онъ ни однимъ словомъ не скажетъ ей ничего о своемъ чувствѣ, которое пусть молчитъ, пока не придетъ время. Онъ только поѣдетъ туда, гдѣ будетъ она, и возстановитъ ея дружбу.

Съ этою мыслью онъ сѣлъ писать ей письмо, но помимо его волю письмо вышло слишкомъ длиннымъ и выраженія его слишкомъ пламенными. Тогда онъ разорвалъ его и написалъ коротенькую, сухую записку, въ которой просилъ Александру Яковлевну дать ему свой адресъ.

Когда эта записка была написана, онъ вдругъ увидалъ, что ужь поздно. И тутъ только почувствовалъ, какъ онъ усталъ и разбитъ. Онъ въ изнеможеніи легъ на кровать. Но эта усталость и это изнеможеніе вливали въ его сердце невыразимое счастіе. Онъ чувствовалъ общую слабость -- душевную и тѣлесную, но, въ то же время, упивался этою слабостью, прекратившею болѣзненное напряженіе его воли. Въ такомъ состояніи онъ заснулъ.

Спалъ онъ одѣтый. Проснулся очень рано, отъ какой-то щемящей боли во всемъ тѣлѣ. Вскочивъ съ постели, онъ тотчасъ же припомнилъ все, о чемъ передумалъ вчера, и почувствовалъ то же душевное изнеможеніе, но уже безъ восторга и счастія. Утро какъ будто разсѣяло туманъ, онъ ясно сознавалъ, что вчерашнее его рѣшеніе -- иллюзія, которою нельзя жить. Для него стало также ясно, что онъ разбитъ и ему надо оправиться отъ погрома.

Поборовъ усиліемъ воли малодушную слабость, онъ бросился къ умывальнику и сталъ лить на голову холодную воду. Потомъ позвонилъ слугу и велѣлъ дать чаю. Это освѣжило мрачныя его мысли. Послѣ того слуга принесъ приборъ; онъ, сидя за чаемъ, снова вынулъ карточку, пристально вглядѣлся въ нее и мало-помалу въ его головѣ прошелъ весь тотъ рядъ мыслей, который вчера взволновалъ его. И немного спустя онъ уже опять вѣрилъ, что не все для него пропало, что онъ тотчасъ начнетъ переписку съ Александрой Яковлевной, возстановитъ ея дружбу и поѣдетъ за ней всюду, гдѣ будетъ она. Развѣ онъ чѣмъ связанъ? Онъ можетъ жить тамъ, гдѣ хочетъ. Ни отъ кого и ни отъ чего онъ не зависитъ, почему же ему не поѣхать туда, куда она поѣдетъ? Онъ пытливо вглядывался въ черты лица на карточкѣ и хотѣлъ какъ вчера прильнуть къ нимъ губами, но не сдѣлалъ этого, удержанный какою-то стыдливостью при утреннихъ лучахъ солнца...

Снова страстная грусть и счастливая слабость овладѣли имъ. Онъ уже опять вѣрилъ, что принятое имъ рѣшеніе -- не иллюзія, а единственное и неизбѣжное дѣло. Только теперь, утромъ, соображенія его были болѣе практичны. Онъ обдумывалъ ближайшее дѣло, какое ему предстоитъ. Прежде всего, онъ вспомнилъ о написанномъ письмѣ, запечаталъ записку въ конвертъ, надписалъ адресъ и для выигрыша времени рѣшилъ тотчасъ же отнести его прямо на поѣздъ. Но въ это время онъ замѣтилъ нѣсколько писемъ, принесенныхъ вчера отъ Мизинцева и брошенныхъ имъ на столъ. Надо было теперь пересмотрѣть ихъ, и онъ сталъ поочередно раскрывать конверты.

Первое письмо, раскрытое имъ, было отъ знакомаго единомышленника, на двухъ мелко исписанныхъ листкахъ. Все письмо состояло изъ теоретическихъ споровъ объ ученіи, которое еще нѣсколько дней назадъ онъ считалъ самымъ важнымъ и единственнымъ дѣломъ своей жизни. Но въ эту минуту, читая знакомые споры о знакомыхъ идеяхъ, онъ съ трудомъ слѣдилъ за мыслью автора; эта мысль казалась ему такою чужой и неважной, какъ будто прошло уже много лѣтъ, въ теченіе которыхъ онъ пережилъ другія мысли. Нетерпѣливо пропуская строчки, онъ спѣшилъ поскорѣе дочитать скучные споры до конца. Онъ сознавалъ, что не долженъ съ такимъ равнодушіемъ относиться къ мыслямъ, которыя были его собственныя мысли, но, въ то же время, не въ силахъ былъ подавить это нетерпѣливое равнодушіе и осторожно свернулъ письмо. Не ученіе его теперь занимало и не до теоріи ему было.

Чувствуя, что въ душѣ его начинается какой-то вопіющій разладъ и борьба, слѣдующія письма онъ уже разрывалъ раздраженно, наскоро прочитывалъ ихъ и бросалъ. То же самое онъ хотѣлъ сдѣлать и съ послѣднимъ заказнымъ письмомъ, разорвалъ его конвертъ и уже хотѣлъ отбросить отъ себя, чтобы поскорѣе отправиться на поѣздъ, но внезапно глаза его остановились на немъ.

Оно было написано на бланкѣ знакомаго банка, гдѣ лежали на текущемъ счету всѣ его деньги, и состояло всего изъ нѣсколькихъ строчекъ; перечитавъ эти строчки, онъ сначала ничего не понялъ. Скверный оффиціально-конторскій языкъ его былъ такъ темень, что свѣжему человѣку дѣйствительно трудно было понять его въ одно мгновеніе, а Чехлову, душа котораго цѣликомъ занята была другимъ образомъ, въ особенности. Онъ еще разъ перечиталъ единственный періодъ письма и опять ничего не понялъ. Но на этотъ разъ не понялъ отъ изумленія, равносильнаго испугу... Какое-то управленіе извѣщало ("имѣю честь извѣстить") господина Дениса Петровича Чехлова, что, въ виду пріостановки дѣйствій банка г. Н., объявившагося несостоятельнымъ, и назначенія судебнаго разслѣдованія, начатаго вслѣдствіе незаконности его операцій, выдача вкладчикамъ и кредиторамъ причитающихся имъ суммъ прекращена впредь до выясненія актива и пассива банка... Вслѣдъ за этими скверными строчками была какая-то подпись, которую, по обыкновенію, нельзя было разобрать. Больше ничего.

Чехловъ еще разъ сначала прочиталъ, причемъ убѣдился, что это вовсе не бланкъ его банка, а какой-то другой. Потомъ его поразила мысль, что ему не прислали ожидаемыхъ денегъ. Недѣлю тому назадъ онъ послалъ требованіе въ банкъ о присылкѣ ему небольшой суммы денегъ, и вотъ, вмѣсто этихъ денегъ, пустое письмо съ какимъ-то сквернымъ содержаніемъ. Не въ состояніи будучи еще понять весь размѣръ содержанія письма, онъ только пораженъ былъ, фактомъ неимѣнія денегъ, которыя были крайне необходимы для него сейчасъ. У него нечѣмъ было расплатиться за номеръ и обѣдъ, а, между тѣмъ, ему надо ѣхать. Къ кому обратиться? Здѣсь у него одни только недоброжелатели, которыхъ онъ самъ презираетъ. Всякій изъ нихъ только обрадуется его глупому положенію и скажетъ: "Да вамъ зачѣмъ деньги-то? вѣдь, вы считаете ихъ развратомъ!" Если же онъ скажетъ, что ему надо ѣхать, то ему возразятъ насмѣшливо: "Да вамъ зачѣмъ ѣхать-то? вѣдь, вы предпочитаете ходить пѣшкомъ!"

Но эти мысли смутно пронеслись и не остановили его вниманія. Вниманіе его приковано было къ поразительному факту: онъ не можетъ ни выбраться изъ гостиницы, ни уѣхать изъ города, потому что нѣтъ средствъ. Ни пѣшкомъ, ни на лошади, ни въ вагонѣ онъ не можетъ уйти отсюда, потому что нѣтъ нѣсколькихъ рублей... Онъ сталъ быстро ходить по номеру и ломать голову, какъ быть, къ кому обратиться. Положеніе смѣшное, но отвратительное!

Вдругъ ему на память пришелъ Буреевъ. Почему Буреевъ -- неизвѣстно. Онъ еще вчера презрительно смотрѣлъ на Буреева, какъ за всѣхъ. Но сейчасъ одинъ только Буреевъ сосредоточилъ на себѣ его вниманіе.

Но онъ долго колебался, прежде нежели отправиться съ просьбой къ Бурееву. Самолюбіе его вдругъ заныло при мысли, что онъ явятся униженнымъ просителемъ передъ этимъ насмѣшникомъ. Нѣсколько времени онъ нерѣшительно стоялъ у окна. Потомъ онъ взялъ опять скверное письмо въ руки и еще разъ внимательно перечиталъ его. И тутъ только понялъ весь огромный смыслъ его. Оно, наконецъ, объяснило ему, что, быть можетъ, всѣ средства его пропали вмѣстѣ съ банкомъ, что онъ теперь голый бѣднякъ.

Онъ остолбенѣлъ отъ такого открытія и съ искаженною улыбкой разсматривалъ письмо.

Но это же открытіе заставляло его рѣшиться на что-нибудь. Онъ рѣшился идти къ Бурееву. Внѣ себя отъ возбужденія, онъ бросился изъ гостиницы, взялъ извощика и поѣхалъ искать по городу Буреева. Послѣдняго могло въ городѣ совсѣмъ не оказаться; но онъ тутъ же, сидя на извощикѣ, рѣшилъ, что поѣдетъ къ нему въ усадьбу. Но у него могло не хватить нѣсколькихъ копѣекъ на билетъ до N--ской станціи. Онъ тутъ же, на извозчичьей пролеткѣ, пересчиталъ свои деньги. Оказалось, на билетъ хватитъ.

Онъ подъѣхалъ къ крыльцу дома, гдѣ всегда останавливался Буреевъ. Черезъ минуту послѣ его звонка ему сказали, что Буреева нѣтъ дома. "Но онъ въ городѣ?" -- спросилъ Чехловъ. Оказалось, въ городѣ, но гдѣ, неизвѣстно, и когда придетъ -- тоже неизвѣстно. "Но хоть къ вечеру онъ придетъ?" -- спросилъ взволнованный Чехловъ. Сказали, что, быть можетъ, придетъ, но можетъ и до утра не придти. "А завтра утромъ онъ во всякомъ случаѣ будетъ здѣсь?" -- спросилъ Чехловъ, выходя изъ себя отъ возбужденія"

-- Да кто его знаетъ! Надо быть, утромъ застанете. Но бываетъ -- онъ прямо возьметъ, да уѣдетъ въ деревню... всяко бываетъ!-- лѣниво говорила кухарка и лѣниво же поглядывала на незнакомаго барина, который, видимо, отчего-то осерчалъ. Но вдругъ она съ нѣкоторымъ интересомъ спросила:

-- Да вы чьи будете?

-- Свой!-- въ бѣшенствѣ сказалъ Чехловъ, отпустилъ извощика и пошелъ, самъ не зная куда.

На самомъ дѣлѣ онъ былъ далеко не свой. Онъ такъ мало въ эту минуту принадлежалъ себѣ, что даже не сознавалъ, что съ нимъ творится. Онъ сознавалъ только идіотское положеніе, но гдѣ его начало, откуда оно, это идіотское положеніе, идетъ и чѣмъ кончится, онъ не понималъ. Да и некогда было добираться. Онъ быстро шелъ по улицѣ и не зналъ, зачѣмъ именно по этой улицѣ идетъ и куда спѣшить. Въ головѣ его вертѣлась сутолока мыслей, сердце обливалось злобой и раздраженіемъ. Онъ смѣло шагалъ неизвѣстно куда.

Вдругъ на одномъ поворотѣ онъ почти носъ къ носу столкнулся съ Буреевымъ: онъ сначала остолбенѣлъ, но вслѣдъ затѣмъ порывисто пожалъ ему руку. Еще черезъ мгновеніе онъ уже устыдился этого радостнаго порыва, какъ выраженія эгоизма, и, насколько могъ, спокойно обратился къ Бурееву съ словами:

-- А я у васъ былъ сейчасъ.

Буреевъ приподнялъ брови отъ удивленія.

Но Чехловъ, не останавливаясь, сквозь зубы разсказалъ, зачѣмъ онъ приходилъ. Онъ ничего не сказалъ ни о письмѣ, ни о скверномъ положеніи, въ которомъ очутился внезапно, а прямо обратился съ просьбой денегъ, крайне ему необходимыхъ въ эту минуту.

Буреевъ пересталъ улыбаться и заволновался.

-- Вотъ такъ штука!.. А у меня, какъ на зло, ни копѣйки!-- сказалъ онъ торопливо.

Потомъ еще пуще заволновался, метнулся рукой въ карманъ, но тотчасъ же выдернулъ ее оттуда.

Чехловъ угрюмо смотрѣлъ на него.

Подъ этимъ подозрительнымъ взглядомъ добродушный Буреевъ окончательно потерялся.

-- Да вамъ скоро нужно?

-- Къ поѣзду,-- глухо выговорилъ Чехловъ и смотрѣлъ въ лицо Буреева.

Буреевъ вытаращилъ глаза, очевидно, ломая голову надъ вопросомъ, что тутъ дѣлать. Но черезъ мгновеніе онъ вдругъ засмѣялся весело, свистнулъ и, схвативъ Чехлова за руку, потащилъ его назадъ.

-- Идемъ!...Надо что-нибудь дѣлать... Мы котъ что сдѣлаемъ: вы идите ко мнѣ и посидите малость, а я толкнусь къ одному тутъ человѣку... бо-ольшая скотина! ну, да чортъ съ нимъ, надо поклоняться!... Идите и успокойтесь... Живо все устроимъ!

Буреевъ выговорилъ это торопливо, несвязно и пустился почти бѣгомъ, по другой улицѣ.

Чехловъ машинально шелъ назадъ. Онъ отыскалъ тотъ домъ, въ которомъ за нѣсколько времени назадъ стучался, вошелъ въ квартиру, сѣлъ и сталъ ждать. Раздраженіе и испугъ его на время прошли, по за то сердце его сжалось отъ какой то новой тоски. И не настоящая тоска это была, а какой-то унизительный срамъ. Онъ ярко представилъ себѣ взволнованное, горячее лицо Буреева, внезапно принявшаго участіе въ чужимъ человѣкѣ, и почувствовалъ себя настолько униженнымъ, что гордая голова невольно опустилась, пока онъ дожидался прихода хозяина.

Немного погодя послѣдній съ шумомъ ворвался въ комнату.

-- Далъ-таки, подлецъ!-- съ радостью крикнулъ онъ и передалъ Чехлову пачку денегъ.

Смѣющееся лицо его было красно,-- видимо, онъ торопился и бѣжалъ.

Чехловъ вскочилъ съ мѣста и стремительно пожалъ ему руку. Но, взволнованный, онъ не нашелъ ни одного слова благодарности. Назначивъ срокъ уплаты долга, Чехловъ простился и ушелъ.

Въ гостиницѣ онъ быстро собрался, заплатилъ, по счету и поѣхалъ на вокзалъ. Нѣсколько часовъ тому назадъ, сжигаемый любимымъ образомъ женщины, онъ только о ней одной думалъ и свою дальнѣйшую жизнь обдумывалъ только вмѣстѣ съ ней и ради нея; она сдѣлалась необходимымъ центромъ, вокругъ котораго вертѣлись всѣ его мысли. Но сейчасъ этотъ образъ потемнѣлъ въ его душѣ, вытѣсненный другимъ представленіемъ,-- представленіемъ подлымъ и безобразнымъ, но сильнымъ и живучимъ. Онъ даже забылъ бросить въ ящикъ письмо, казавшееся утромъ такимъ важнымъ. Когда по дорогѣ онъ вспоминалъ о немъ, то твердилъ себѣ: "Послѣ, послѣ, когда вотъ это устроится"...

Это -- были его денежныя средства. Ихъ внезапное разстройство нанесло ему такой ударъ, что все вниманіе его сосредоточилось на другихъ образахъ и мысляхъ. Рѣшеніе ѣхать въ тотъ городъ, гдѣ былъ его банкъ, явилось у него внезапно, какъ внезапно пришло къ нему и само извѣстіе о крушеніи его средствъ. Онъ, не думая, тотчасъ убѣдился въ необходимости ѣхать и на мѣстѣ выяснить свое положеніе.

Дорога длилась болѣе сутокъ и во все это время голова его занята была подлымъ дѣломъ. Онъ потерялъ хладнокровіе, покой и сознаніе своей силы. Низкое дѣло, которое онъ долженъ былъ обдумывать подъ лязгъ и свистъ поѣзда, придавило его. Онъ давалъ себѣ слово не думать объ этомъ и, сидя въ вагонѣ, среди незнакомаго общества, онъ иногда забывался и дремалъ подъ невнятный говоръ окружающихъ его пассажировъ, но лишь сознаніе возвращалось къ нему, какъ низкое, подлое несчастіе, обрушившееся на него, овладѣвало всѣми его мыслями и принижало его гордость.

Онъ почти не сомнѣвался уже, что средства его безвозвратно погибли. Онъ бѣднякъ. Отнынѣ онъ долженъ будетъ думать о квартирѣ, объ одеждѣ, о хлѣбѣ и о томъ, какъ все это добыть,-- прежде и больше всего объ этомъ. Отнынѣ онъ будетъ жертвой всѣхъ и всего. Потому что бѣднякъ -- это сплошная жертва людей и обстоятельствъ, которые всецѣло распоряжаются имъ... И мысли Чехлова принимали мрачный цвѣтъ.

Съ нимъ рядомъ въ вагонѣ сидѣлъ какой-то лохматый, грязный мужичокъ, съ выцвѣтшими глазами, но съ довольнымъ выраженіемъ на черномъ лицѣ; онъ, впрочемъ, больше спалъ, чѣмъ бодрствовалъ; для этого онъ залѣзалъ подъ лавку, чтобы никому не мѣшать, и громко храпѣлъ тамъ; когда приходило время поѣсть, онъ живо садился на лавку, вынималъ бѣлый хлѣбъ и съ наслажденіемъ жевалъ его, поглядывая на Чехлова; но лишь только онъ клалъ въ ротъ послѣднія крошки, упавшія на колѣни, какъ опять залѣзалъ подъ лавку, нѣсколько минуть счастливо икалъ и засыпалъ. Во время осмотра билетовъ кондукторъ будилъ его ногой; мужикъ испуганно вскакивалъ, каждый разъ долго шарилъ, разыскивая билетъ въ единственномъ своемъ мѣшкѣ, но лишь только билетъ простригали, онъ опять успокоивался и беззавѣтно глаза его отражали равнодушное довольство.

Ни одного разу Чехловъ не заговаривалъ съ нимъ, но много думалъ о немъ, впрочемъ, не. о немъ, а по поводу его, и о себѣ. "Вѣдь, вотъ это -- жалчайшее существо, а доволенъ собой и жизнью!-- думалъ Чехловъ.-- Зачѣмъ же мнѣ-то бояться? Можно быть водовозомъ, батракомъ, но, все-таки, гордо держать голову и сохранять всѣ черты человѣка". Но когда онъ вспоминалъ, зачѣмъ ѣдетъ, какая подлая бѣда на него обрушилась, онъ забывалъ объ идиллической жизни водовоза. А когда опять вспоминалъ эту мысль, то она казалось ему уже не серьезной, лицемѣрной и глупой. Нельзя быть батракомъ и полнымъ человѣкомъ! Можно на всю жизнь посмотрѣть съ презрѣніемъ, растоптать ногами всѣ ея мнимыя и въ существѣ презрѣнныя блага, можно даже отказаться отъ матеріальной обезпеченности и досуга, но тогда сдѣлаешься отшельникомъ, а не работникомъ, не водовозомъ. Водовозъ -- рабъ, а не человѣкъ,-- рабъ хозяина, которому возитъ воду, рабъ лошади, на которой ѣздитъ, рабъ куска хлѣба, получаемаго за воду, рабъ всѣхъ рабовъ, которые сильнѣе его. Нельзя быть жалкимъ работникомъ и носителемъ разума... Недаромъ Сократа поносила жена именами бездѣльника и лѣнтяя; для нея и Діогенъ, предпочитавшій, вмѣсто работы, собирать милостыню, былъ только негоднымъ бездѣльникомъ... И кто скажетъ, что жизнь водовоза самая лучшая изъ всѣхъ возможныхъ жизней, тотъ или обманщикъ самого себя, или лицемѣръ передъ другими.

Но эта главная мысль пробѣгала мимолетною полосой. Онъ занятъ былъ обдумываніемъ только того безобразнаго положенія, въ которое поставилъ его лопнувшій банкъ. При имени хозяина этого банка въ умѣ его раздавались проклятія и всею его душой овладѣвало такое бѣшенство, что только привычка всегда владѣть собою удерживала его въ молчаливой позѣ. Эта привычка еще не покинула его. Въ то время, какъ въ воображеніи проходилъ длинный рядъ гнѣвныхъ образовъ и картинъ, въ то время, какъ одно имя хозяина банка вызывало ярость въ немъ,-- лицо его оставалось невозмутимымъ, застывшимъ.

Въ такомъ двойственномъ состояніи онъ пріѣхалъ на мѣсто. Не останавливаясь въ гостиницѣ, онъ отдалъ свои вещи на храненіе артельщику и прямо отправился въ банкъ. Онъ оказался запертымъ. Швейцаръ далъ ему адресъ, куда обратиться за справками. Онъ пошелъ туда. Но тамъ ему ничего опредѣленнаго не сказали.

-- Осталось ли хоть что-нибудь?-- спрашивалъ онъ съ холодною улыбкой, вызвать которую онъ еще имѣлъ силу.

-- Неизвѣстно пока ничего...

-- Но, быть можетъ, ничего не осталось, тогда я и разговаривать не буду...

-- Можетъ быть... копѣекъ двадцать на рубль какъ-нибудь наскребемъ. Оставьте свой адресъ,-- когда все выяснится, мы васъ извѣстимъ.

Чехловъ не сталъ больше разспрашивать и ушелъ. Онъ окончательно убѣдился, что средства его погибли. Если даже онъ получитъ эти двадцать копѣекъ, то жить нечѣмъ будетъ черезъ полгода. Когда онъ вышелъ изъ правленія по дѣламъ лопнувшаго банка, ему вдругъ пришла мысль повидаться съ самимъ банкиромъ. Тотъ былъ на свободѣ, благодаря крупному денежному поручительству. Не то изъ любопытства, не то изъ чувства ненависти, но Чехловъ рѣшилъ повидаться съ банкиромъ и пошелъ на его квартиру, въ которой раньше бывалъ.

Банкиръ сидѣлъ дома. Это былъ кругленькій, чистый, съ сахарнымъ лицомъ старичокъ; выраженіе глазъ его всегда было невинное. Онъ весело встрѣтилъ Чехлова; розовое, счастливое лицо его сіяло. Онъ гостепріимно усадилъ гостя въ бархатное кресло и тотчасъ предложилъ ему кофе, сигаръ, или чего господинъ Чехловъ хочетъ. Послѣдній грубо отъ всего отказался и принялся въ рѣзкихъ словахъ допрашивать пріятнаго и невиннаго старичка. Послѣдній, однако, на всѣ вопросы только улыбался и отговаривался незнаніемъ отнятаго у него дѣла.

-- Теперь не мое дѣло!... Если бы не вмѣшались, я блестяще окончилъ бы операціи, но теперь... ничего, ничего не знаю! Пускай вамъ объяснятъ тѣ, кто вмѣшался въ мои дѣла!

Чехловъ едва сдерживался. Пытливо разсматривая розовое лицо и невинные глаза пріятнаго старичка, онъ внутренно дрожалъ отъ бѣшенства. Онъ соображалъ въ эти минуты, какъ можно уничтожить такихъ людей. А что ихъ нужно уничтожать всѣми средствами, какъ клоповъ, въ этомъ онъ не сомнѣвался. И ему вдругъ пришло сильнѣйшее желаніе поколотить этого пріятнаго мошенника, и еще одна минута -- и онъ бы удовлетворилъ свое желаніе... Но въ это время банкиръ сказалъ:

-- Всѣ люди, господинъ Чехловъ, воры. Только одни воры ничтожны, другіе крупнѣе...

Чехловъ, не дослушавъ, что дальше хочетъ сказать старикъ, вскочилъ съ мѣста и внѣ себя отъ злобы проговорилъ:

-- Ну, довольно! Вы -- подлецъ, а съ подлецами и не вступаю въ споры!

-- Ай, ай, ай! какъ вы дурно выражаетесь, господинъ Чехловъ!-- возразилъ спокойно старичокъ, но въ невинныхъ глазахъ ею мелькнула пугливая злость, какъ у пойманнаго звѣрка.

Чехловъ, между тѣмъ, былъ уже у двери, хлопнулъ ею и вышелъ на улицу. Онъ опять не зналъ, куда такъ быстро идетъ. Но въ томъ возбужденномъ состояніи, какое онъ переживалъ, рѣшенія создаются внезапно. У него также явилось внезапное рѣшеніе. Еще не доходя до вокзала, онъ вспомнилъ о родинѣ, о матери, о братьяхъ и тотчасъ же рѣшилъ ѣхать къ нимъ. Если здѣсь у него пропали всѣ средства, то тамъ ему снова дадутъ. Онъ попроситъ настойчиво. Это было новое униженіе: уже около восьми лѣтъ онъ не былъ на родинѣ и ни разу за это время ему не пришло желанія повидать мать и братьевъ; онъ не нуждался въ нихъ; теперь онъ вспомнилъ о нихъ лишь потому, что больше не къ кону обратиться запомощью... Это новое униженіе, новый стыдъ, но онъ долженъ его вынести, чтобы, по крайней мѣрѣ, на будущее время освободиться отъ низкихъ помысловъ и страховъ за кусокъ хлѣба.

Когда онъ пришелъ на вокзалъ, въ его головѣ былъ уже цѣлый планъ поѣздки и тѣхъ переговоровъ съ родными, которыми онъ убѣдитъ обезпечить его. Онъ разсчиталъ, что ему лучше ѣхать по желѣзной дорогѣ только до М--ской станціи, а оттуда на пароходѣ, удобства котораго поправятъ его нервы. Планъ успокоилъ его. Онъ даже вспомнилъ о хорошемъ обѣдѣ и заказалъ на вокзалѣ нѣсколько порцій. Во рту у него былъ мѣдный осадокъ; во всемъ тѣлѣ чувствовалась страшная слабость; сильный организмъ его, видимо, подвергся жестокому потрясенію. Надо было успокоиться, отдохнуть.

Но покоя-то онъ и не могъ добиться. Онъ потерялъ власть надъ собой. Когда черезъ нѣсколько часовъ онъ снова уже мчался на поѣздѣ, въ головѣ его опять воцарился хаосъ, а сердце наполняюсь поперемѣнно то гнѣвомъ, то отчаяніемъ. При этомъ образъ любимой женщины, три дня назадъ еще такой яркій и могучій, теперь едва мелькалъ въ его воображеніи. То, что было третьяго дня, теперь казалось ему невозвратнымъ прошлымъ. Онъ разъ вынулъ карточку изъ кармана, бережно развернулъ ее, но взглядъ милыхъ глазъ причинилъ ему острую боль, подобно тому, какъ причиняетъ боль любимая рука, прикоснувшаяся къ ранѣ. Онъ поспѣшилъ спрятать карточку. Даже и любить можно только тогда, когда есть здоровье; больная душа не можетъ любить; въ напуганномъ сердцѣ нѣтъ мѣста для счастія. Гадкія мелочи загрязнятъ самые чистые источники наслажденій... А теперь у него только эти гадкія тревоги и были.

На другой день онъ сѣлъ на пароходъ. Ему нестерпимо показалось общество людей; по привычкѣ, онъ все еще поддерживалъ на лицѣ холодное спокойствіе, даже улыбку, когда былъ между людьми; но это усиліе не могло долго продолжаться. Чтобы остаться одному, онъ занялъ отдѣльную каюту.

Очутившись одинъ, онъ далъ полную волю чувствамъ; разнузданныя, онѣ цѣлою толпой ворвались въ разбитый строй его мыслей и стали производить опустошеніе въ его головѣ. Ему уже нечѣмъ сдержать ни раздраженіе, ни гнѣвъ, ни тоску, ни отчаяніе; онъ отдался имъ: терзайте!-- находя какое-то наслажденіе въ положеніи безоружной жертвы. При этомъ имъ очень сильно овладѣло одно предчувствіе, которое онъ старался подавить насмѣшкой, но вскорѣ бросилъ, понявъ безполезность борьбы. Это предчувствіе и раньше его посѣщало и всегда сбывалось. Онъ замѣтилъ, что за періодомъ гордости у него всегда и неизбѣжно слѣдовалъ періодъ униженія; замѣтилъ также, что величина униженія всегда точно соотвѣтствовала величинѣ гордости; чѣмъ больше, бывало, онъ возносился, тѣмъ ниже вслѣдъ затѣмъ падалъ. Какъ будто какая-то невидимая рука наносила ему, слишкомъ возгордившемуся, ударъ и пригибала его къ землѣ... Такъ и теперь. Весь послѣдній годъ прошелъ для него въ сознаніи торжества, и онъ такъ выросъ, занесся въ собственномъ мнѣніи на такую недосягаемую высоту, что всѣ остальные люди казались ему какими-то букашками, которыя боязливо ползаютъ по землѣ и среди которыхъ онъ долженъ съ трудомъ пробираться, чтобы какъ-нибудь нечаянно не раздавить какую-нибудь изъ нихъ. Но вотъ теперь появилась невидимая, роковая рука и стала наносить ему ударъ за ударомъ, низвергая его внизъ... Онъ уже испыталъ цѣлый рядъ униженій, но кончатся ли они?

Онъ предчувствовалъ, что нѣтъ. Онъ предчувствовалъ, что самый сильный ударъ ждетъ его еще впереди. Онъ пытался угадать его, приготовиться, но эти безполезныя попытки привели его только къ тому, что въ сердцѣ его тайно поселилась боязнь чего-то.

Онъ вышелъ изъ каюты подышать свѣжимъ воздухомъ только тогда, когда настала ночь и пассажиры попрятались по каютамъ или сидѣли въ общей залѣ. Были первые дни сентября; дулъ свѣжій, холодный вѣтеръ. Но Чехловъ не обращалъ вниманія на холодъ и долго ходилъ взадъ и впередъ по опустѣвшей палубѣ. Только когда дрожь стала нестерпимо пробирать его, онъ возвратился въ каюту. Чтобы согрѣться, онъ велѣлъ подать себѣ чаю. Но ознобъ и послѣ того не прошелъ. Тогда онъ позвонилъ и приказалъ принести рюмку коньяку, смѣшалъ ее съ чаемъ и выпилъ. У него закружилась голова и онъ задремалъ. Въ серединѣ ночи онъ проснулся. Въ головѣ былъ жаръ, тѣло нестерпимо зябло. Для него стало ясно, что во время прогулки онъ захватилъ какую-то болѣзнь. На него напала вдругъ страшная слабость,-- слабость не только тѣла, но и сознанія. Онъ пересталъ раздражаться и думать. Это доставило ему положительно пріятное ощущеніе. Завтра къ вечеру онъ долженъ былъ пріѣхать къ роднымъ, и у него уже мелькнула мысль, что если онъ явится домой больнымъ, то это и лучше.

На утро ему захотѣлось тотчасъ встать, и онъ одѣлся и вышелъ даже въ общую залу. Но слабость въ ногахъ, нестерпимая ломота въ спинѣ, шумъ въ ушахъ и общая тяжесть во всемъ тѣлѣ заставили его вернуться въ каюту и лечь. Лежа ему было хорошо. Тѣло его опять зябло, голова горѣла, но удивительное спокойствіе снизошло на его душу. Физическая болѣзнь загасила жгучій жаръ его мыслей и онъ ощущалъ необыкновенно пріятное чувство, какъ человѣкъ, съ котораго вдругъ сняли какую-то тяжкую отвѣтственность. Онъ ощущалъ ознобъ, жаръ, слабость, но только одно это и ощущалъ, а все другое, еще вчера мучившее его, не появлялось больше и не мучило. Онъ чувствовалъ себя такъ же хорошо, какъ утомленный работникъ, котораго положили въ больницу и сразу освободили отъ каторжнаго труда.

Только въ вечеру пріятное чувство покоя замѣнилось какою-то смутною тревогой.

Лежа на койкѣ, онъ дремалъ съ открытыми глазами, и въ такомъ состояніи вдругъ однажды ему показалось, что потолокъ его каюты расширяется, удлиняется и, наконецъ, исчезаетъ въ далекомъ пространствѣ, а на его мѣстѣ стоитъ огненное пятно. Онъ тогда сдѣлалъ усиліе, приподнялся и тотчасъ понялъ, что съ нимъ бредъ. Имъ овладѣлъ неопредѣленный испугъ. Онъ рѣшился болѣе не ложиться и сдѣлалъ усиліе, чтобы не бредить. Отъ этого напряженія голова его еще сильнѣе стала горѣть и шумъ въ ушахъ сдѣлался нестерпимымъ.

Онъ съ болѣзненнымъ напряженіемъ сталъ ждать, когда пароходъ подойдетъ къ пристани. Тотъ часъ, въ который пароходъ по росписанію долженъ былъ остановиться, давно прошелъ. Настала уже ночь. Волны рѣки усилились, подгоняемыя холоднымъ осеннимъ вѣтромъ. Пароходъ шелъ полнымъ ходомъ, но весь корпусъ его дрожалъ отъ напряженія. Когда совсѣмъ потемнѣло и пароходъ освѣтили, Чехловъ вышелъ изъ каюты, сѣлъ въ отдаленное кресло залы и съ нетерпѣніемъ прислушивался къ ударамъ колесъ и грохоту машины. Поясницу ему ломило, по всему тѣлу пробѣгали мурашки, онъ едва сдерживалъ стоны и едва сидѣлъ, но въ каюту на хотѣлъ идти. Онъ боялся остаться одинъ, да и вообще чего-то боялся. Часто у него не было силы держать голову прямо; онъ опускалъ ее на спинку кресла и дремалъ, но черезъ нѣкоторое время дѣлалъ страшное усиліе, открывалъ отяжелѣвшія вѣки и давалъ себѣ слово не бредить, не терять сознанія, не поддаваться невѣдомой болѣзни.

Онъ боялся, что съ нимъ начинается какой-то тяжелый недугъ, боялся тѣмъ сильнѣе, что не могъ понять, что съ нимъ дѣлается. Ему представилось, кромѣ того, что въ забытьи онъ пропуститъ свою пристань, пароходъ уйдетъ дальше и увезетъ его неизвѣстно куда. На этотъ случай онъ подозвалъ матроса и наказалъ ему, чтобы тотъ пришелъ за его вещами на М--ской пристани. Потомъ опять на него напала дремота; въ головѣ мелькали безобразныя видѣнія и давили его...

Наконецъ, въ полночь пароходъ далъ характерный, заунывный свистокъ и скоро присталъ. Матросъ немедленно подошелъ къ Чехлову, разбудилъ его и спрашивалъ позволенія насчетъ переноски вещей на извощика. Чехловъ съ трудомъ поднялся и съ трудомъ сошелъ съ парохода; но пріѣздъ на родину на время оживилъ его сознаніе и бодрость. Но за то на него напала глубокая тоска. Темная ли ночь, воспоминанія ли дѣтства, или представленіе близости родныхъ, съ которыми онъ ничего не имѣлъ общаго, только тоска глодала его во все время, пока онъ на извощикѣ ѣхалъ по улицамъ. А затѣмъ еще хуже затосковалъ. Подъѣхавъ къ своему дому, онъ сталъ стучаться въ массивную калитку; долго стучалъ; наконецъ, весь домъ поднялся на ноги, но ему еще пришлось долго вести переговоры съ соннымъ дворникомъ и съ неменѣе сонною кухаркой. На дворѣ рычали четыре цѣпныя собаки, дворникъ что-то кричалъ, кухарка тоже почему-то голосила; гдѣ-то завизжалъ ржавый желѣзный засовъ. Чехловъ продолжалъ при помощи извощика стучать въ калитку, и тихая, заснувшая улица огласилась безобразнымъ шумомъ. А онъ-то хотѣлъ пріѣхать неслышно и спокойно!... Кругомъ все такъ переполошилось, какъ будто ли вѣсть что случилось. Злость и щемящая тоска давили его.

Наконецъ, ему отперли калитку. Но вслѣдъ затѣмъ по всему дому началась суматоха, отъ которой у него зарябило въ глазахъ. Узнавшая его прислуга завопила и заохала. Потомъ вошла матьсъ испуганнымъ лицомъ, потомъ братья, и жены ихъ, и дѣти,-- вся эта большая семья за время его отсутствія страшно расплодилась... Все это соскочило съ постелей, лохматое, изумленное и кричащее, какъ на пожарѣ. И безъ того мучимый бредомъ, Чехловъ тутъ почти совсѣмъ потерялъ сознаніе и съ слѣпою яростью цѣловалъ какія-то толстыя щеки, которыя окружали его. Долгое время онъ не могъ ни сѣсть, ни сказать, ни даже понять, что тутъ дѣлается. Наконецъ, ему удалось съ волненіемъ выговорить, чтобы не кричали такъ, иначе онъ совсѣмъ свалится съ ногъ. Тогда старшіе, при помощи крѣпкихъ словъ и тумаковъ, удалили въ спальни всю мелюзгу и усѣлись. Но отъ этого уменьшилось только число голосовъ, сами же голоса не сдѣлались спокойнѣе и пріятнѣе пріѣзжему гостю. Ему со всѣхъ сторонъ предлагались вопросы одинъ другаго безалабернѣе и никому онъ не имѣлъ возможности отвѣчать; онъ едва успѣвалъ говорить "да" и "нѣтъ", и только смотрѣлъ кругомъ себя. При этомъ онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто попалъ въ чужую страну, къ невѣдомымъ людямъ и слушалъ незнакомый языкъ. Быть можетъ, это чувство вызвано было его болѣзнью, но, быть можетъ, за послѣднія семь-восемь лѣтъ его родные стали для него какими-то непонятными дикарями. Отъ этого тоска его еще сильнѣе росла.

Онъ смотрѣлъ вокругъ себя и съ трудомъ понималъ, что вокругъ него говорится. Мать въ эти года поздоровѣла, необычайно пополнѣла и лицо ея, всегда бывшее наивнымъ, теперь казалось еще проще. Братьевъ онъ едва признавалъ. Ихъ лохматыя, раздобрѣвшія лица сплошь заросли шерстью; только глаза, да носъ, да ничтожныя мѣстечки лба избѣгли общей участи и ее покрылись бурьяномъ. Какіе вопросы ему предлагали!

Тоска разливалась по самымъ укромнымъ уголкамъ его сердца. "Боже мой! зачѣмъ я сюда пріѣхалъ"?-- спрашивалъ онъ себя.

И, просидѣвъ съ часъ среди забытой своей семьи, онъ не выдержалъ и попросилъ мать отвести его въ какую-нибудь комнату. При этомъ онъ сказалъ, что ему сильно нездоровится. Мать, указавъ ему постель, захлопотала около него, но онъ уговорилъее идти спать и черезъ нѣсколько времени остался одинъ въ пустой комнатѣ. Стуча зубами отъ наступившаго вновь озноба, чувствуя, что голова его пылаетъ огнемъ, онъ кое-какъ сбросилъ съ себя платье, легъ на постель и старался заснуть.

Но это ему не удалось. Въ душу его подползало неотвязное предчувствіе, что недаромъ онъ пріѣхалъ на родину и что, видно, не выбраться уже ему отсюда. Когда въ домѣ потухли огни и все живое вновь заснуло, давая знать о своемъ существованіи только разнообразными тонами храпа, онъ одинъ не могъ забыться, и широко раскрытыми, воспаленными глазами старался пронизать мракъ комнаты; но мракъ ничего ему не говорилъ, только еще болѣе ужасалъ сердце. Мало-по-малу подкравшееся предчувствіе приняло живой образъ... Недаромъ онъ захворалъ, и недаромъ, больной душой и тѣломъ, онъ притащился сюда, какъ раненый звѣрь, въ свое родное логовище!... Видно, здѣсь его будетъ конецъ.

Онъ то забывался въ сонномъ бреду, то снова широко раскрывалъ глаза и со страхомъ вглядывался въ темноту. Неужели ему здѣсь суждено умереть?... Онъ зажегъ лампу, поставленную около него.

Утромъ онъ не могъ подняться съ постели. Рано къ нему навѣдалась вся семья и всѣ выражали сожалѣніе по поводу его болѣзни. Но сожалѣли какъ-то вяло и спокойно. Вотъ пріѣхалъ, молъ, человѣкъ въ гости и захворалъ!... И немного погодя всѣ разошлись по своимъ дѣламъ. Только одна мать приняла къ сердцу болѣзнь сына. Она тотчасъ дала ему выпить какой-то травы, поплакала около его постели и все время слѣдила за его удобствами: не надо ли чего покушать, не выпьетъ ли онъ смородинной настойки? Впрочемъ, выраженіе лица толстой старушки было бодрое и безбоязное; она не сомнѣвалась, что все это пройдетъ. Однако, на всякій случай, оставшись одна въ залѣ, она крѣпко помолилась на образа за здоровье сына.

А самъ Чехловъ съ каждою минутой падалъ духомъ. Онъ вѣрилъ, что здѣсь его конецъ, метался по постели, стоналъ и вглядывался въ пустое пространство широко раскрытыми глазами... Да, это смерть къ нему идетъ! Онъ во всѣхъ презиралъ страхъ и смѣялся надъ тѣми, которые, чуть заболѣютъ, уже думаютъ о смерти. Но теперь тотъ же ужасъ и на него напалъ. Онъ вглядывался съ необъяснимымъ страхомъ въ пространство, словно тамъ, въ пустотѣ, надѣялся увидать и предупредить идущую смерть... да, это смерть идетъ! Онъ не сомнѣвался въ этомъ, когда щупалъ рукой горящую голову, когда его трясъ ознобъ, когда въ сознаніи онъ улавливалъ какое-то роковое разстройство. Только когда на него находила дремота, онъ забывался.

Такъ прошли весь этотъ день и вся ночь.

На утро и сама старушка немного обезпокоилась. Она еще дала выпить больному какой-то травы. Но не очень полагаясь на это лѣкарство, рѣшила немедленно прибѣгнуть къ болѣе вѣрному средству. Она тихонько одѣлась въ чистое платье и платокъ и не спѣша отправилась къ знакомому священнику, прося его немедленно придти съ причтомъ отслужить молебенъ съ водосвятіемъ. Немного погодя священникъ, два дьячка и сторожъ уже входили въ домъ, приготовили въ залѣ все необходимое для службы и начали пѣть молебенъ.

Чехловъ передъ этимъ задремалъ и забылся. Но вдругъ въ его ушахъ раздалось монотонное чтеніе и пѣніе. Онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, въ ужасѣ приподнялся на постели и увидалъ въ сосѣдней залѣ зажженныя свѣчи, дымъ, ризу и молящуюся семью. Отъ паническаго ужаса голова его снова упала на подушку и лицо помертвѣло. Что ему представилось -- Богъ его знаетъ; только когда въ ушахъ его раздалось звучное пѣніе, когда обоняніе его поражено было запахомъ ладона и горящаго воска, онъ помертвѣлъ отъ страха. Онъ не сомнѣвался болѣе, что умираетъ. Это смерть идетъ!... Но, въ то же время, во всѣмъ тѣлѣ онъ чувствовалъ такую силу, а въ душѣ такую энергію воли, что готовъ былъ бороться за жизнь съ сотнями смертей. Онъ схватился обѣими руками за желѣзныя перекладины кровати, схватился такъ, что желѣзо затрещало, и въ такой позѣ замеръ.

Такъ и засталъ его батюшка; онъ окропилъ святою водой блѣдное лицо его, приложилъ къ его побѣлѣвшимъ губамъ крестъ и съ благодушною улыбкой сказалъ, что теперь, Богъ дастъ, онъ скоро поправится. Но Чехловъ въ ужасѣ смотрѣлъ на священника и молчалъ. Сознаніе его словно окоченѣло. Онъ только сознавалъ одну идею и не могъ оторваться отъ одного образа. У него не было ни движенія, ни слова.

Но лишь только молебенъ кончился и причтъ ушелъ, лишь только къ нему подошла мать, какъ онъ крикнулъ со всею силой здороваго человѣка:

-- Да позовите доктора, ради Бога!

Докторовъ въ домѣ не уважали; но повелительный крикъ сына заставилъ старушку исполнить его желаніе. Отрядили одного изъ братьевъ къ доктору. Братъ, видно, наговорилъ послѣднему Богъ вѣсть какой нелѣпости, потому что докторъ явился въ комнату больнаго съ торжественнымъ лицомъ и не безъ тревоги сталъ изслѣдовать и разспрашивать. Щупалъ больному голову, поставилъ термометръ, смотрѣлъ языкъ, мялъ животъ, постучалъ въ грудь и только послѣ тщательнаго осмотра пожалъ плечами и весело улыбнулся.

Чехловъ съ напряженною пытливостью смотрѣлъ въ лицо доктора.

-- Ну, баринъ мой, пустяки... хины придется покушать!-- сказалъ, между тѣмъ, послѣдній. Но, встрѣтивъ ужасный взглядъ больнаго, онъ вдругъ громко расхохотался.

-- Да вы чего на меня такъ смотрите? Или хины испугались?

И опять расхохотался. Потомъ уже серьезно прибавилъ:

-- Два порошка по десяти гранъ. Впрочемъ, если угодно, еще кое-что вамъ пропишу. Завтра можете встать и погулять. А черезъ нѣсколько дней можете не только сѣсть на пароходъ, но даже везти его на буксирѣ!...

И врачъ еще разъ расхохотался. Сказавъ затѣмъ, что дѣлать ему здѣсь больше нечего, онъ радушно простился съ Чехловымъ и стыдливо взялъ изъ рукъ матери ассигнацію. Онъ въ это время думалъ: "Эдакое поганое ремесло! Придешь къ человѣку, который совсѣмъ не болѣнъ, пропишешь лѣкарство, оторое онъ самъ можетъ себѣ прописать, и -- пять рублей!"

А Чехловъ, тотчасъ послѣ ухода врача, еще слыша въ своихъ ушахъ его веселый хохотъ, въ изумленіи приподнялся на кровати, сѣлъ и почувствовалъ, что онъ уничтоженъ.

Простой лихорадки испугался, какъ послѣдній трусъ, дрожащій за каждую мелочь жизни!... Не смерть, а сознаніе срама -- вотъ что невѣдомая рука приготовила ему, какъ послѣдній свой ударъ!... Онъ даже застоналъ отъ чувства смертельной обиды. Потомъ легъ на кровать, закрылъ голову одѣяломъ и не хотѣлъ ни на что смотрѣть.

На другой день онъ дѣйствительно всталъ съ постели и гулялъ по комнатѣ. Но ему здѣсь сразу все такъ опротивѣло, что онъ въ этотъ день хотѣлъ ѣхать обратно. Только просьба матери оставила его на слѣдующій день.

Но на третій день онъ не могъ больше оставаться. О деньгахъ онъ вяло заговорилъ съ братьями и, получивъ немного на дорогу, не добивался того, зачѣмъ ѣхалъ сюда. "Послѣ, послѣ объ этомъ!" -- говорилъ онъ себѣ.

Не до денегъ и ни до чего подобнаго ему сейчасъ не было дѣла. Въ душѣ его былъ полный погромъ. Ученіе его перестало служить ему оружіемъ, оно выпало изъ его рукъ. Онъ чувствовалъ, что ему предстоитъ немедленно работа надъ созданіемъ мыслей, ибо вчерашнихъ мыслей уже не было въ наличности,-- онъ ихъ самъ разрушилъ...

Еще больной, съ слабостью во всемъ тѣлѣ, но уже возстановившій власть надъ собою, онъ уѣхалъ на пароходѣ. Тамъ онъ сѣлъ въ уединенный уголъ, гдѣ никто не могъ ему помѣшать, смотрѣлъ, какъ крючники гурьбой таскали десятипудовые ящики, прислушивался къ шумнымъ голосамъ суетящейся толпы, среди которой кто-то плакалъ, прощался, гдѣ-то смѣялись, откуда-то изъ глубины раздавался хоръ крючниковъ; Ой, еще!-- а въ умѣ его рѣзко звучалъ знакомый вопросъ: "Что же такое жизнь?"

Каронинъ.

"Русская Мысль", кн.I--IV, 1891

Оставить комментарий Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович (bmn@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 18/05/2022. 412k. Статистика. Повесть: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович Учитель жизни

УЧИТЕЛЬ ЖИЗНИ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович
Учитель жизни