Lib.ru/Классика: Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович. Борская колония

БОРСКАЯ КОЛОНІЯ.

(Повѣсть изъ жизни одного товарищества).

I.
Въ раю.

Послѣ охоты Грубовъ и Неразовъ не пошли въ село, а сдѣлали длинный привалъ подъ огромными соснами, растянувшись на мягкомъ боровомъ мхѣ, которымъ густо была покрыта песчаная почва этой части лѣса; тутъ же, возлѣ нихъ, въ безпорядкѣ валялись всѣ охотничьи принадлежности -- ружья, сумки, патронташи. День былъ знойный. Это былъ одинъ изъ тѣхъ горячихъ дней, когда воздухъ кажется растопленною мѣдью, земля тяжело дышетъ послѣдними испареніями, вода превращается въ стекловидную, мертвую массу; дальнія поля, полузакрытыя горячею дымкой, какъ будто тлѣютъ медленнымъ огнемъ, а сосновый лѣсъ, съ своими красными стволами, издали представляется колоссальнымъ костромъ, который безъ дыма и треска пылаетъ неподвижнымъ пламенемъ. Охотники долго бродили, только что выкупались и легли въ самую густую тѣнь лѣса. Но въ этотъ день и тѣнь не давала прохлады. Сквозь вѣтви деревьевъ солнечный огонь проникалъ до самой земли и раскалилъ сухую траву ея такъ сильно, что она, казалось, уже корчилась и дымилась, готовая мгновенно вспыхнуть; въ воздухѣ носился рѣзкій ароматъ шалфея, богородичной травы, полыни и смолы. Дышать въ этой, насыщенной ароматами, атмосферѣ, повидимому, нечѣмъ было. По крайней мѣрѣ, одинъ изъ пріятелей, Неразовъ, побросавъ въ разныя стороны всѣ свои вещи, и самъ весь разбросался по травѣ; лицо у него было красное, горящее, глаза безпокойно бѣгали по сторонамъ; онъ то и дѣло перемѣнялъ позы и, какъ говорится, метался отъ жары.

За то другой, Грубовъ, лежа плашмя, лицомъ къ небу, неподвижно оставался на своемъ мѣстѣ съ самаго прихода сюда. Лицо его не могло раскраснѣться даже и отъ этой жары; оно, какъ и руки его, оставалось безкровнымъ. Кровь его, видимо, только нагрѣлась до естественной теплоты, и онъ покойно лежалъ, устремивъ взглядъ на верхушки сосенъ. Онъ молчалъ и, повидимому, не намѣренъ былъ нарушать молчаніе, наслаждаясь лѣснымъ безмолвіемъ, согрѣтый гигантскимъ костромъ, среди котораго лежалъ, и вдыхая ароматъ спаленныхъ травъ.

Но Неразовъ, обладающій сангвиническимъ темпераментомъ, не въ состояніи былъ долго сосредоточиться на созерцаніи окружающихъ красотъ и молчать; онъ имѣлъ языкъ, который привыкъ къ безпрерывному движенію, и голову, въ которой мысли зарождались какъ вѣтеръ въ полѣ. Катаясь по травѣ, сбросивъ съ себя фуражку и сапоги, онъ проклиналъ жару, выругалъ солнце и, наконецъ, нетерпѣливо обратился къ товарищу съ вопросомъ:

-- Да неужели тебѣ не жарко, Грубовъ?

Грубовъ это восклицаніе пропустилъ мимо ушей, какъ и многое изъ того, что болталъ Неразовъ.

-- Пойдемъ домой... Неужели тебѣ нравится лежать въ этомъ пеклѣ?

Грубовъ и на это промолчалъ; онъ только неопредѣленно улыбнулся.

-- У меня теперь одно желаніе: выпить жбанъ квасу... А ты чего хотѣлъ бы?-- не унимаясь, болталъ Неразовъ.

-- У меня другое желаніе,-- возразилъ, наконецъ, Грубовъ.-- Знаешь, что мнѣ сейчасъ хочется?

-- Окрошки съ квасомъ?-- живо освѣдомился Неразовъ.

-- Не угадалъ.

-- Простокваши?

-- У тебя очень блѣдная фантазія, все больше насчетъ съѣстнаго.

-- Ну, можетъ, тебѣ хочется заняться философскими размышленіями?

-- Лѣнь.

-- Въ такомъ случаѣ, я увѣренъ, тебѣ хочется повернуться: внизъ лицомъ и уснуть подъ этою сосной.

-- Уснуть... вотъ это почти угадалъ. Мнѣ нравится эта деревня, этотъ боръ съ его дикимъ запахомъ, и я бы желалъ навсегда остаться тутъ... Я бы желалъ дышать этимъ смолистымъ, воздухомъ, вставать вмѣстѣ съ горячимъ, солнечнымъ лучомъ, купаться въ Боровкѣ среди ея водяныхъ лилій, спать на шалфеѣ, гулять подъ этими соснами. Но, увы, для этого необходимо, все-таки, имѣть землю, хуторъ и прочую благодать.

-- А я, все-таки, больше хотѣлъ бы сейчасъ квасу!-- воскликнулъ Неразовъ.

Въ этомъ тонѣ разговоръ продолжался еще долго. Но, незамѣтно для обоихъ, шутка скоро перешла въ дѣловой разговоръ, подъ конецъ сильно взволновавшій обоихъ, хотя велся онъ и не серьезно.

-- Ты, въ самомъ дѣлѣ, хочешь сѣсть на землю?-- спросилъ Неразовъ.

-- Хоть на навозъ,-- возразилъ шутливо Грубовъ.

-- Одинъ?

-- Если желаешь, и ты садись.

-- Нѣтъ, серьезно: ты, въ самомъ дѣлѣ, хотѣлъ бы сѣсть на землю?-- спросилъ Неразовъ, поднялся съ травы и съ волненіемъ смотрѣлъ на Грубова.

-- Вообще я предпочитаю ходить или лежать, но отчего же не сѣсть?

-- И ты бы навсегда остался?

-- Сидѣть-то? Бываетъ, что сядешь и уже не встанешь.

-- А, вѣдь, это великолѣпная идея!-- закричалъ Неразовъ.

-- Неразовъ! не называй ты, сдѣлай одолженіе, идеями всякую дрянь, которая приходитъ въ голову!

Но Неразовъ уже не обращалъ вниманія на тонъ товарища, всталъ на колѣни и, воспламененный вдругъ какою-то мечтой, родившеюся въ его головѣ сію минуту, принялся подробно излагать планъ поселенія въ Бору. Планъ этотъ вышелъ прекрасный, увлекательный и практичный, и Неразовъ говорилъ о немъ черезъ нѣсколько минутъ какъ о дѣлѣ, которое давно и безповоротно рѣшено.

-- Я это устрою. Отдаю свой хуторъ тебѣ цѣликомъ, въ полную собственность, только съ условіемъ, чтобы ты и меня взялъ въ число колонистовъ. Доходу онъ мнѣ, все равно, не принесетъ никакого, да если бы и давалъ доходъ, то ради такого дѣла я навсегда откажусь отъ него. Рѣшено -- устраиваемъ колонію! Сперва мы поселимся вдвоемъ, а тамъ примкнутъ... Если бы ты зналъ, какъ мнѣ надоѣло бродяжить! А тутъ, ей-Богу, какое чудесное дѣло будетъ! Мы будемъ піонерами... въ сущности, задача человѣчества -- это созданіе интеллигентнаго мужика! а? ты какъ думаешь?

Грубовъ съ улыбкой смотрѣлъ вверхъ, сквозь переплетенныя хвои, и щипалъ бороду, но, видимо, мысль о хуторѣ въ ея разумномъ видѣ заняла его не на шутку.

-- Прежде чѣмъ развивать этотъ миѳъ, надо достать хоть немного денегъ,-- возразилъ онъ.

-- И достану! Это рѣшено.

-- А потомъ, прежде нежели мечтать объ "интеллигентномъ мужикѣ", какъ ты говоришь, надо научиться быть простымъ мужикомъ.

-- Это пустяки!-- воскликнулъ съ жаромъ Неразовъ.

-- А ты видѣлъ, какъ ростетъ горохъ?-- спросилъ въ шутку Грубовъ, не ожидая, что смутитъ товарища.

Но этотъ послѣдній вдругъ сконфузился.

-- Что-жь, горохъ... я, дѣйствительно, не видалъ, чортъ его возьми, какъ онъ ростетъ! Но этимъ пустякамъ легко научиться... не боги же горшки обжигаютъ! Для интеллигентнаго человѣка нѣтъ ничего невозможнаго.

-- Есть. Невозможно выворотить себя на изнанку -- это первое. Для нашего же брата есть сотни другихъ преградъ: надо принимать въ разсчетъ историческую лѣнь, неудержимую потребность болтать и бездѣльничать, привычку много спать и мало думать, оборванные нервы, пеструю, составленную изъ лоскутковъ душу и такъ далѣе, и такъ далѣе... Люди мы во всѣхъ смыслахъ неправильные, съ неправильно бьющимся сердцемъ, съ безконечною, раздражимостью, и потому всякое дѣло мы дѣлаемъ торопливо, кое-какъ, лишь бы скачать съ рукъ. Мы только любимъ говорить о работѣ, но всякую работу дѣлаемъ скверно, а сознаніе негодности всякой нашей работы въ свою очередь опять рветъ намъ нервы, сжимаетъ намъ сердце, треплетъ душу... А вообще говоря, "сѣсть на, землю", какъ ты выражаешься, полезное дѣло для тѣхъ изъ насъ, которые ходятъ колесомъ, почти не касаясь земли.

Черезъ нѣкоторое время товарищи такъ были заняты темой разговора, что незамѣтно поднялись съ травы, собрали свои вещи и пошли по направленію къ селу, продолжая и дорогой, до самой околицы, спорить, кричать и волноваться, и эхо сосноваго бора вслѣдъ за ними повторяло звучно слова и выраженія, которыхъ это дикое мѣсто никогда не слыхало.

Встрѣтились нынѣшнимъ лѣтомъ они случайно. Грубовъ работалъ въ передвижномъ составѣ земской статистики, ѣздилъ для описи по деревнямъ, но постоянную свою квартиру устроилъ въ селѣ Бору. Неразовъ пріѣхалъ посмотрѣть на свой хуторъ, лежащій вблизи Бора, и намѣревался такъ или иначе раздѣлаться съ заброшеннымъ имѣньицемъ. Но, встрѣтивъ Грубова, давнишняго школьнаго товарища, онъ остался въ Бору на неопредѣленный срокъ и все время проводилъ въ его обществѣ. Когда Грубовъ уѣзжалъ работать въ сосѣднія деревни, туда ѣхалъ и Неразовъ; если Грубовъ сидѣлъ дома, и Неразовъ съ нимъ; когда Грубовъ, находясь въ своей квартирѣ, занимался счетами, писаніемъ и планами, Неразовъ молча сидѣлъ здѣсь же гдѣ-нибудь въ углу и, повидимому, не скучалъ. Онъ былъ человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій, безъ опредѣленной сферы дѣятельности и потому былъ радъ всякому человѣку, который не гналъ его отъ себя. Грубовъ не гналъ и Неразовъ всюду слѣдовалъ за нимъ; а если Грубовъ находилъ ему какую-нибудь работу, онъ съ ревностью исполнялъ ее. Онъ не имѣлъ до сихъ поръ ни человѣка, къ которому бы могъ привязаться, ни дѣла, которое оправдало бы его существованіе; но, встрѣтивъ Грубова, онъ какъ-то сразу нашелъ и то, и другое,-- быстро привязался къ Грубову и былъ очень радъ всякому его порученію. Теперь же, при мысли о колоніи, возникшей въ то время, какъ они валялись въ травѣ подъ соснами, онъ совсѣмъ размечтался, проникся важностью дѣла и самъ былъ удивленъ его перспективами, вдругъ широко открывшимися передъ его глазами. Его жизнь моментально приняла для него значеніе, яркую окраску, своего рода величіе и бездну таинственности. Все это совершилось въ теченіе какого-нибудь часа, который былъ ими употребленъ на проходъ лѣсной дороги къ селу. Съ сверкающими глазами, взволнованный и краснорѣчивый, Неразовъ создалъ цѣлый планъ поселенія на его землѣ и выходилъ изъ себя отъ нетерпѣнія, когда Грубовъ возражалъ.

Грубовъ продолжалъ насмѣшливо относиться къ фантазіи, больше молчалъ, неопредѣленно улыбался. Однако, та болтушка, какую вдругъ развелъ Неразовъ, въ душѣ нравилась Грубову; мечта о поселеніи въ Бору совпала съ его настроеніемъ. Къ довершенію всего, тихій Боръ показалъ себя въ этотъ день во всей своей прелести и усыпилъ сознаніе Грубова до такой степени, что онъ разомлѣлъ совсѣмъ.

Когда они пришли домой, Неразовъ вдругъ таинственно куда-то исчезъ, а Грубовъ повалился на кожаный диванъ въ пріятномъ изнеможеніи. Настроеніе его было необычайное,-- онъ ни о чемъ больномъ не думалъ. А такого блаженнаго состоянія онъ уже давно не помнилъ,-- то что-то въ сознаніи болитъ, то нервы раздражены. А въ эту минуту у него ничего не болѣло,-- необыкновенное чудо! И съ неопредѣленною улыбкой, лежа на жесткомъ диванѣ, онъ созерцалъ потолокъ, а на безкровное лицо его спустилась тѣнь мира и покоя, какъ спускаются на землю тихія сумерки послѣ знойнаго и бурнаго дня.

Вдругъ дверь, скрипнула.

-- Митрію Иванычу почтеніе!-- раздался вдругъ голосъ Антона Петровича, хозяина дома.

Вслѣдъ за этими словами показался и самъ Антонъ Петровичъ со своею смѣшанною физіономіей, въ которой счастливо сочетались морда лисы, челюсти волка, глаза кошки, движенія дворовой собаки и тонкій голосъ рябчика. Грубовъ не любилъ его, въ особенности за то, что въ самомъ простомъ дѣлѣ старикъ хитрилъ и въ самомъ обыкновенномъ разговорѣ держалъ всегда какую-то заднюю мысль; но въ эту минуту и Антонъ Петровичъ показался ему простодушнымъ человѣкомъ и милымъ мужикомъ, и онъ весело ему отвѣтилъ:

-- Здравствуйте, Антонъ Петровичъ!

-- Изволили на охоту гулять?-- тоненькимъ голоскомъ спросилъ Антонъ Петровичъ и зачѣмъ-то хитро подмигнулъ.

-- Да, гуляли...

-- Очень это хорошо! Ну, только, доложу я вамъ, и жара же!

-- Мнѣ ничего, Антонъ Петровичъ... Голова у меня всегда горячая, а тѣло холодное; поэтому я всегда радъ, когда голова дѣлается холодной, а тѣло горячимъ.

Антонъ Петровичъ засмѣялся отъ этой шутки дѣтскимъ смѣхомъ.

-- Очень ужь прекрасно сказали! А я вамъ вотъ что доложу: это у васъ отъ малокровія. Вамъ надо больше гулять... Да вотъ я затѣмъ и пришелъ, Митрій Иванычъ... пойдемте въ гости!

-- Куда?

-- Да тутъ къ мужичку одному, къ Алексѣю Семенычу... Звалъ онъ васъ, заказывалъ мнѣ безпремѣнно привести васъ...

-- Меня? Развѣ онъ знаетъ меня?

-- Знать не знаетъ, а видалъ, и желательно ему побесѣдовать съ умнымъ человѣкомъ... больно любитъ ужь онъ бесѣдовать! Читаетъ онъ божественныя книги, и хоша толкуетъ ихъ неправильно,-- укоряю я его за умствованіе,-- но мужикъ ученый, божественный. Пойдемте. Чайку попьемъ, яблочками насъ угоститъ, меду поставитъ. Садикъ у него прохладный, воздухъ тамъ легкій... чудесно будетъ! А, притомъ, и старику лестно съ вами покалякать.

-- Что-жь, пойдемте!-- отвѣтилъ Грубовъ и сталъ собираться.

Раньше онъ уклонялся отъ этихъ званыхъ обѣдовъ и безконечныхъ чаепитій у мужиковъ,-- много тутъ неискренности и чванства. Пригласивъ къ себѣ барина, мужикъ старается быть какъ можно болѣе нѣжнымъ, говоритъ утонченно, глупо, угощаетъ надоѣдливо и вообще ведетъ себя ненатурально, словно на сценѣ. Но Грубовъ былъ въ такомъ настроеніи, что забылъ обо всемъ и наслаждался чувствомъ благорасположенія ко всѣмъ людямъ.

Когда они вышли изъ дома, солнце уже падало въ середину темнаго бора, окружающаго село; косые лучи его по всѣмъ направленіямъ бросали гигантскія тѣни, и не жгли, какъ недавно, а ласкали лицо; а воздухъ не душилъ, а оживлялъ грудь. Въ домѣ Алексѣя Семеныча, видимо, ожидали гостей, и лишь только они показались въ калиткѣ, какъ хозяинъ вышелъ имъ на встрѣчу, а на крыльцѣ стояла въ ожиданіи вся его семья.

Какъ и надо было разсчитывать, Алексѣй Семенычъ въ первыя минуты велъ себя съ ребяческою потерянностью; не зналъ, куда усадить Грубова, зря метался изъ одного угла въ противуположный и сначала наговорилъ много несообразностей. Усадивъ сперва Грубова и Антона Петровича подъ образа, онъ вдругъ всполошился, когда замѣтилъ, что солнце изъ окна прямо бьетъ въ глаза гостю; а поставивъ на столъ чашку съ медомъ, онъ вдругъ увидалъ, что вмѣстѣ съ чашкой къ столу прилетѣли тучи мухъ. Все это такъ его обезкуражило, что онъ принялся болтать вздоръ.

-- Отъ солнышка-то, Митрій Иванычъ, подвиньтесь вотъ сюды... А мухи-то... вѣдь, проклятая какая тварь! Даже на удивленіе, какая ихъ прорва!

Грубову смѣшно стало слушать ребяческій вздоръ этого огромнаго человѣка. Фигура Алексѣя Семеныча была крупная и могучая, на большой головѣ высилась цѣлая шапка мягкихъ, русыхъ волосъ; подъ широкимъ, мужественнымъ лбомъ глядѣли выпуклые, свѣтящіеся мыслью глаза; большой ротъ съ толстыми губами былъ постоянно полуоткрытъ простодушною улыбкой; великолѣпная мягкая борода его была устроена на подобіе тѣхъ, какія рисуютъ суздальскіе живописцы на ликахъ святителей. Все лицо его вообще выражало честность, широту души, ясность мысли,-- это была прямая противуположность Антону Петровичу, съ его лисьею, зоологическою физіономіей. И дѣйствительно, смѣшно было смотрѣть на ребяческія движенія и слушать ребяческій лепетъ этого крупнаго человѣка, когда онъ, ревнуя о наилучшемъ угощеніи, метался по избѣ; отдавалъ противорѣчивыя приказанія домашнимъ, сердился на мухъ и на солнце, бившее своими косыми лучами прямо по глазамъ дорогихъ гостей.

-- Да ты чего, Семеновъ, путаешься? Ты насъ лучше веди въ садъ, да тамъ и побалуй насъ медкомъ съ чаемъ!-- сказалъ, наконецъ, Антонъ Петровичъ покровительственно и этимъ разрѣшилъ волненіе хозяина.

Но во время переноски въ садъ стола, скамеекъ и самовара долго еще не могли угомониться ни хозяева, ни гости. Наконецъ, все было приведено въ порядокъ; хозяева все установили, а гости усѣлись за столомъ. Мухи больше не летали тучами вокругъ чашекъ съ медомъ; солнце не било въ глаза; его лучи освѣщали только верхушки яблонь и корону вяза, подъ которымъ всѣ сидѣли.

Грубовъ и Антонъ Петровичъ сидѣли по одну сторону стола, Алексѣй Семенычъ со старухой -- по другую; остальные домашніе и посторонніе люди усѣлись какъ попало -- кто на бревнѣ, кто просто на травѣ, изображая изъ себя публику, не участвующую въ угощеніи. Въ числѣ этой публики была и дочь Алексѣя Семеныча, молодая дѣвушка Наташа; лицо ея было открытое, какъ у отца, и съ такими же свѣтящимися мыслью глазами; въ общемъ она сильно походила на отца, только всѣ черты ея вышли миніатюрнѣе и нѣжнѣе, какъ это всегда бываетъ съ дочерьми, похожими на отцовъ. Около нея сидѣла мать Алексѣя Семеныча, дряхлое и сморщенное существо лѣтъ восьмидесяти, и нѣсколько бабъ. Недалеко отъ нихъ на сучкѣ дерева сидѣлъ работникъ Антона Петровича, Лукашка, парень лѣтъ двадцати, съ мутными глазами, какъ у снулаго окуня, и съ лицомъ, поразительно напоминавшимъ большую рѣпу. Занятый собственными соображеніями, онъ не обращалъ вниманія на столъ и безконечно болталъ голыми, потрескавшимися лапами и отъ времени до времени пугалъ воробьевъ, которые передъ закатомъ солнца густыми стаями перелетали съ крышъ на деревья и обратно. Нѣсколько разъ онъ сопровождалъ Грубова на рыбную ловлю и теперь всякій разъ, какъ выдавался праздникъ, онъ звалъ его ловить чебаковъ; поэтому и въ этотъ вечеръ онъ сгоралъ нетерпѣніемъ насчетъ рыбной ловли, но не могъ выбрать минуты, удобной для обмѣна мыслей съ бариномъ; другой, чуждый ему разговоръ мѣшалъ ему открыто обратиться къ Грубову съ своими рыболовными планами.

За столомъ мало-по-малу завязался одинъ изъ тѣхъ разговоровъ, которые такъ любятъ въ свободныя минуты мыслящіе мужики: о Богѣ, о душѣ, о правдѣ и объ истинной жизни. Алексѣй Семенычъ въ особенности страстно относился къ этимъ разговорамъ; затѣмъ онъ и Грубова зазвалъ, барина, который ему понравился уже въ тотъ день, когда онъ впервые увидалъ его у себя на дворѣ при описи имущества. И теперь онъ съ любопытствомъ поглядывалъ на его безкровное лицо и довѣрчиво раскрывалъ передъ нимъ всѣ свои мысли.

Въ самомъ разгарѣ бесѣды Антонъ Петровичъ чуть было не испортилъ цѣлаго вечера своею ехидностью. Когда Грубовъ, между прочимъ, похвалилъ садъ Алексѣя Семеныча, послѣдній съ удовольствіемъ отвѣтилъ:

-- Слава Богу! Пожаловаться не могу -- живу по милости Божіей спокойно, тихо... это ужь нельзя гнѣвить Бога!

Тогда Антонъ Петровичъ хитро улыбнулся.

-- Ты, Семеновъ, не очень-то часто поминай тутъ Бога-то,-- не всякому, вѣдь, это пріятно слушать!

-- Отчего такъ? почему?-- съ удивленіемъ спросилъ Алексѣй Семенычъ и глядѣлъ то на Антона Петровича, то на Грубова.

-- А потому, Бога ныньче не надо! безъ Него ныньче спокойнѣе, говорятъ,-- ехидничалъ Антонъ Петровичъ и привелъ всѣхъ присутствующихъ въ недоумѣніе. Алексѣй Семенычъ наивно разгнѣвался.

-- Да какъ же это безъ Бога-то?-- сказалъ онъ и поочередно смотрѣлъ на всѣхъ присутствующихъ, ничего не понимая.

-- Очень просто. Мы вотъ, дураки, полагаемъ, что вонъ тамъ на небѣ Богъ, а ученые ругаютъ насъ за это, дураковъ, потому, говорятъ, тамъ не Богъ, а зефиръ какой-то... Вы, говорятъ, дураки набитые, остолопы и больше ничего!

Устроивъ эту пакость, Антонъ Петровичъ счастливо улыбался и зачѣмъ-то подмигнулъ Грубову. Грубовъ понялъ цѣль глупыхъ словъ и приготовился дать хорошій урокъ пройдохѣ при первомъ случаѣ, но пока сдержался. Что касается Алексѣя Семеныча, то онъ принялъ все за чистую монету и на лицѣ его явилось негодованіе.

-- Да какъ же это безъ Бога-то? Куда же дѣться-то?

-- Куда хочешь,-- возразилъ Антонъ Петровичъ.

-- Да какъ же можно сказать -- нѣту Его? Какъ же безъ Него-то?!-- спрашивалъ съ волненіемъ Алексѣй Семенычъ.

-- Да зачѣмъ Его? Ни къ чему Онъ ученымъ!.. И даже совсѣмъ Его не надо! На небѣ зефиръ,-- это я самъ читалъ. А солнца и луна, и звѣзды -- это все само собой вертится, безъ произволенія...

-- Будетъ тебѣ врать-то, Антонъ Петровичъ!-- вдругъ вмѣшался Грубовъ.-- А ты, Алексѣй Семенычъ, не слушай этой болтовни. У каждаго человѣка есть свой Богъ. Нѣтъ его только у дурныхъ людей, которые въ душѣ злы, въ жизни зловредны, къ людямъ ненавистны...

И Грубовъ, говоря это, въ упоръ посмотрѣлъ на ехиднаго старичишку и заставилъ его опустить взоры въ чашку съ чаемъ. Тогда всѣ поняли намекъ Антона Петровича и сконфузились за него, въ особенности самъ Алексѣй Семенычъ и его дочь. Алексѣй Семенычъ съ укоризной взглянулъ на Антона Петровича, а дѣвушка даже вспыхнула отъ негодованія; она ничего не сказала, но лицо ея какъ будто говорило:

-- Какъ же можно такъ обижать гостя?

Грубовъ за одно это мгновеніе полюбилъ обоихъ -- отца и дочь. А черезъ минуту онъ забылъ и злостную выходку своего хозяина. Онъ перевелъ разговоръ на тему о разногласіяхъ въ вѣрѣ между людьми и незамѣтно заставилъ Алексѣя Семеныча и Антона Петровича вступить въ горячій споръ по "божественнымъ" вопросамъ. Настроеніе всѣхъ присутствующихъ снова сдѣлалось глубокимъ и тихимъ, какъ глубоко было небо, съ котораго только что спустилось солнце, какъ тихъ былъ вечеръ... По улицѣ прошли послѣднія стада, возвращавшіяся изъ поля; затихли хлопанья пастушьихъ кнутовъ и ревъ животныхъ; перестали мало-по-малу скрипѣть колодезные журавли; все затихло. Слышались только отдѣльные звуки и голоса, въ одномъ мѣстѣ лошадь заржала, въ другомъ заплакалъ ребенокъ, откуда-то доносится пѣсня, гдѣ-то смѣются, кто-то ругается. Наступили сумерки.

Алексѣй Семенычъ и Антонъ Петровичъ спорили и поперемѣнно обращались къ Грубову то съ торжествующими, то сконфуженными лицами, хотя онъ и не вмѣшивался въ споръ. Однако, и въ этомъ отвлеченномъ спорѣ рѣзко обнаружились характеры спорщиковъ. Антонъ Петровичъ спорилъ зло и насмѣшливо и подыскивалъ коварныя возраженія, а Алексѣй Семенычъ спорилъ горячо и съ волненіемъ; Антонъ Петровичъ все время оставался холоднымъ и обдумывалъ каждое слово, а Алексѣй Семенычъ каждое слово принималъ къ сердцу, то и дѣло выходилъ изъ себя и часто говорилъ безсвязно; глаза его тогда были вытаращены, борода тряслась. Въ Антонѣ Петровичѣ, видимо, играли только самолюбіе, потребность въ умственномъ развлеченіи и жажда умственнаго торжества; въ Алексѣѣ Иванычѣ говорили глубокая вѣра и жажда истины.

Они спорили о Богѣ и правдѣ, но особенно рѣзко разошлись въ вопросѣ о будущей жизни. Антонъ Петровичъ, на основаніи писанія, мѣсто будущей жизни отводилъ на небѣ, Алексѣй Семенычъ, на основаніи того же писанія, на землѣ. Но писаніе скоро было забыто и каждый говорилъ лишь отъ разума. Всѣ присутствующіе, не исключая и Грубова, задумчиво слѣдили за развитіемъ спора и мысленно дарили сочувствіемъ то того, то другаго изъ спорившихъ. Сначала симпатіи всѣхъ склонились на сторону Антона Петровича, насмѣшки котораго жестоко били Алексѣя Семеныча.

-- Нѣтъ, ты мнѣ скажи, какъ ты понимаешь рай-то?-- спрашивалъ, напримѣръ, насмѣшливо Антонъ Петровичъ, послѣ обмѣна многочисленными изреченіями изъ писанія.-- Въ какомъ ты видѣ воображаешь-то его?

-- Миръ совѣсти и душевное блаженство...-- отвѣчалъ Алексѣй Семенычъ испуганно.

-- Нѣтъ, ты не такъ воображаешь!

-- А какъ же?

-- А вотъ какъ. По-твоему, рай, стало быть, на землѣ, такъ?

-- Ну, такъ.

-- Ну, вотъ ты въ земномъ видѣ и воображаешь его. Дадутъ мнѣ, молъ, землю и садикъ эдакій съ яблоками съ анисовыми, и буду я блаженствовать!

-- Совсѣмъ даже не такъ...-- растерянно возражалъ Алексѣй Семенычъ.

-- Нѣтъ, такъ. По-твоему, призоветъ тебя Богъ и скажетъ: на, молъ, тебѣ, Семеновъ, яблочка за добродѣтель!

-- Совсѣмъ даже и не яблочка, -- растерялся Алексѣй Семенычъ.

-- Да, по-твоему, не иначе. Какъ у тебя рай на землѣ, то поземному ты и воображать долженъ... Будутъ кормить тебя въ твоей будущей жизни медомъ, яблоками, пирогомъ со щущиной, и будетъ много пашни, и хлѣба, и лошадей, и всего прочаго земнаго. Стало быть, мысли твои грубыя, земныя... Нѣтъ; Семеновъ, эдакъ нельзя мечтать!

Антонъ Петровичъ съ торжествующею улыбкой оглянулъ всѣхъ присутствующихъ. А Алексѣй Семенычъ сталъ краснымъ, какъ свекла, и волненіе его было такъ сильно, что онъ нѣкоторое время тяжело дышалъ. Ему больно стало отъ этой насмѣшки надъ чистымъ вѣрованіемъ, которое онъ носилъ въ душѣ, какъ святыню и какъ собственное свое открытіе.

-- Ты ударилъ меня, Петровичъ, по головѣ, но съ ногъ не сшибъ!-- проговорилъ онъ въ сильномъ волненіи и дрожащими руками перебиралъ предметы на столѣ -- чашки, блюдечки, тарелку съ медомъ, какъ человѣкъ, который временно потерялъ дорогую мысль и торопливо ищетъ ее.

Но онъ скоро отыскалъ пропавшую мысль и заговорилъ, сначала безсвязно, потомъ все съ большимъ и большимъ воодушевленіемъ. Видно было, что онъ упорно и много думалъ обо всемъ этомъ и передъ его умомъ стояла законченная картина, каждая часть которой съ любовью рисовалась имъ въ теченіе цѣлой жизни. По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, всѣ присутствующіе переходили мысленно на его сторону и еще болѣе воодушевляли его своими взглядами сочувствія. Иначе не могло быть; его слова были жизненны, вѣрованіе отличалось человѣчностью, его мечты прямо били въ сердце. Онъ также говорилъ о правдѣ и объ истинной жизни, о Богѣ и раѣ, но въ его словахъ, часто шуточныхъ, все было понятно простому слушателю.

Онъ говорилъ, что рай будетъ на землѣ и нигдѣ больше...Придетъ пора, настанутъ времена, послѣ втораго пришествія, когда земля обратится въ жилище духовъ... Скроется въ преисподнюю царь зла и съ нимъ вмѣстѣ навсегда скроется смерть. Не будетъ ни холода, ни ночи, ни тьмы, ни смерти, а будетъ свѣтъ вѣчный, животворный. Скроется зло, и порокъ, и смертоубійство, и вражда посреди людей, и люди тѣ будутъ какъ братья. Ни цѣпей, ни наказанія, ни войнъ, ни страха не будетъ, а настанетъ одна любовь и миръ. И не только люди, но даже звѣри, и птицы, и гады, и ядовитыя мухи станутъ жить мирно, не проливая крови другъ друга; левъ будетъ покорно служить человѣку, а человѣкъ съ любовью приласкаетъ змѣю.

По мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ о будущей жизни, слушатели замирали въ напряженномъ вниманіи. На мгновеніе каждый задумался и слушалъ съ наслажденіемъ слова, напоминающія о чемъ-то необыкновенномъ и таинственномъ. Дѣвушка, слушая отца, счастливо улыбалась; жена подперла рукой щеку и забыла о подойникѣ, лежавшемъ на полу; старая старуха о чемъ-то плакала, и слезы непрерывною струей текли по глубокимъ бороздамъ ея желтаго, высохшаго лица. Даже Антонъ Петровичъ смотрѣлъ добрѣе и не прерывалъ рѣчь пріятеля.

Только одинъ Лукашка скучно хлопалъ своими рыбьими глазами. Воробьи, въ которыхъ онъ бросалъ комья земли и палки, угомонились въ вѣтвяхъ ветелъ, и только надъ головами сидѣвшихъ пѣли комары. Поэтому, улучивъ минуту, когда Алексѣй Семенычъ на время остановился, Лукашка сказалъ, обращаясь къ Грубову:

-- Пойдешь ныньче ночью рыбачить?... Дюже щука беретъ! Вчерась я смотрю жерлицу, а она ужь сидитъ... агромадная! Я ее потянулъ къ себѣ, а она ка-жъ дерболызнетъ по жерлицѣ хвостомъ... и ушла!

Всѣ присутствующіе даже вздрогнули отъ этихъ словъ Лукашки, и сначала съ изумленіемъ посмотрѣли-на него, какъ бы не понимая. Но всѣхъ больше оторопѣлъ Антонъ Петровичъ.

-- Пошелъ вонъ, дуракъ!-- строго сказалъ онъ.

Лукашка конфузливо подобралъ свои голыя лапы подъ сукъ дерева, на которомъ сидѣлъ, но не тронулся съ мѣста, только глупо ухмылялся.

-- Пошелъ, говорю тебѣ, вонъ отсюдова, свинья эдакая!-- крикнулъ, наконецъ, Антонъ Петровичъ, и Лукашка тихо, какъ, прибитая собака, поплелся изъ сада, шурша своею новою ситцевою рубахой.

Но съ его уходомъ разстроенное имъ "божественное" настроеніе уже не могло вернуться. Всѣ вдругъ вспомнили, что уже поздняя ночь, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, вспомнили, что у каждаго осталось недодѣланнымъ какое-то дѣло, и быстро разошлись, глубоко вздыхая. Антонъ Петровичъ также торопливо ушелъ. Только Грубовъ еще нѣкоторое время оставался въ саду; но въ воздухѣ стало сыро, трава подъ ногами покрылась росой; на небѣ загорѣлись миріады звѣздъ; всѣ окружающіе предметы окутаны были мракомъ; Грубовъ и Алексѣй Семенычъ продолжали тихо говорить, но почти не видали лица другъ друга.

Грубовъ, наконецъ, поднялся со скамейки и сталъ прощаться съ Алексѣемъ Семенычемъ.

-- Пора домой... но какъ у васъ хорошо въ Бору!-- невольно сказалъ онъ.

-- У насъ чудесно!

-- Такъ бы и остался навсегда съ вами!

-- Такъ что-жь, и оставайтесь!

Грубовъ такъ мягко, блаженно былъ настроенъ, Алексѣй Семенычъ внушалъ ему такое уваженіе, что онъ вдругъ разсказалъ проектъ поселенія на Неразовскомъ хуторѣ. Алексѣй Семенычъ одобрилъ мысль.

-- Да какіе же мы хозяева?-- возразилъ Грубовъ.

-- Научитесь... Мы поможемъ и будете жить!

Въ этомъ родѣ они еще долго разговаривали, когда по выходѣ изъ сада шли по улицѣ, а когда совсѣмъ простились, Грубовъ незамѣтно для себя согласился устроиться на землѣ. Все то, что было тяжело и непріятно, все, что было рискованно въ проектѣ, было имъ въ эти минуты забыто, а все чудесное, хорошее выдвинулось въ его умѣ на передній планъ. Этотъ ароматный, одуряющій воздухъ, эти "божественныя" бесѣды, этотъ мыслящій, честный Алексѣй Семенычъ, его садъ, его дочь съ свѣтящимся мыслью лицомъ, всѣ эти простые люди, и эта тихая ночь, и звѣзды на небѣ, и покой своей собственной души,-- все это выступило на передній планъ, а вся остальная половина его ѣдкаго, вѣчно возмущающагося сознанія покрылась густымъ мракомъ. То, что онъ за день передъ тѣмъ счелъ бы глупостью или невозможнымъ дѣломъ, теперь было для него ясно, какъ день; тихое, похожее на сонъ существованіе вдругъ показалось ему теперь идеаломъ, и необычайный рай водворился на время въ его невѣрующей душѣ.

На другой день, когда къ нему пришелъ Неразовъ, онъ самъ считалъ поселеніе на хуторѣ какъ бы рѣшеннымъ дѣломъ. А мѣсяцъ спустя это поселеніе формально осуществилось, причемъ во вновь учрежденную колонію по приглашенію пріѣхалъ третій членъ, нѣкто Кугинъ. Въ концѣ лѣта колонисты уже кое-что работали, подъ руководствомъ Алексѣй Семеныча и Ефрема Осипова, вошедшихъ въ колонію въ качествѣ пайщиковъ, только безъ права голоса. Сначала было много смѣху, веселья и новизны для всѣхъ, и жизнь пошла легко, какъ веселая шутка.

Первая крупная неожиданность, совершившаяся въ колоніи, это -- женитьба Кугина на Наташѣ, дочери Алексѣя Семеныча. Это была поистинѣ неожиданность для всѣхъ. Но случилось это такъ быстро и само по себѣ было такъ безповоротно, что, повидимому, всѣ остались довольны. Жизнь опять пошла сносно, только уже не казалась шуткой. По крайней мѣрѣ, Грубовъ сталъ задумываться надъ своимъ положеніемъ, а это привело въ движеніе весь его сложный нервный аппаратъ.

II.
Нервный аппаратъ.

Въ концѣ осени къ колоніи присоединился четвертый членъ.

Однажды Грубовъ, по порученію товарищей, отправился въ городъ закупить нѣкоторыя вещи, необходимыя въ хозяйствѣ. Чтобы не терять времени, онъ остановился не у знакомыхъ, а въ дешевой гостиницѣ, и тотчасъ послѣ пріѣзда отправился по лавкамъ за покупками. Но такъ какъ всякое дѣло онъ исполнялъ съ величайшимъ волненіемъ, такъ сказать, въ присутствіи всего сознанія цѣликомъ, то это простое дѣло подъ конецъ привело его въ ужасное состояніе. Простой человѣкъ сдѣлалъ бы все это просто: обходилъ бы лавки, вездѣ крѣпко бы поторговался, пошутилъ или поругался бы съ лавочниками, выгодно все купилъ бы и, возвратившись съ прекрасными покупками домой, въ номеръ, плотно закусилъ бы солянкой съ перцемъ и еще до отхода обратнаго поѣзда успѣлъ бы блаженно всхрапнуть на провалившемся диванѣ гостиницы. Но не такъ вышло у Грубова. Торопясь поскорѣе все сдѣлать, онъ первую вещь купилъ торопливо, не разглядѣвъ, что она плохая; а когда разглядѣлъ, пришелъ въ раздраженіе и пошелъ въ лавку, чтобы возвратить ее; но такъ какъ лавочникъ былъ не дуракъ и взять назадъ вещь отказался, то Грубовъ прямо-таки разозлился и назвалъ лавочника мошенникомъ. Вторую вещь онъ купилъ великолѣпную, но за то очень дорого, и сознаніе этой ошибки еще подлило огня въ его раздраженную душу. Слѣдующія вещи онъ уже покупалъ въ какомъ-то неистовствѣ, а когда истратилъ всѣ деньги и увидалъ, что нѣкоторыхъ вещей, обозначенныхъ въ спискѣ, купить не на что, окончательно вышелъ изъ себя и въ гостиницу возвратился въ полномъ нервномъ разстройствѣ, со всѣми его признаками.

Придя въ номеръ, онъ бросилъ мѣшокъ съ накупленнымъ хламомъ на полъ и, не раздѣваясь, сталъ большими шагами ходить по комнатѣ. Нѣсколько успокоенный монотонною ходьбой, онъ въ изнеможеніи сѣлъ на стулъ и спросилъ себя: "Ну, не дуракъ ли я, что волнуюсь изъ-за такихъ пустяковъ?" Обдумывая этотъ вопросъ со всѣхъ сторонъ, онъ пришелъ къ заключенію, что по своимъ способностямъ онъ рѣшительно неподходящій для колоніи человѣкъ. Ну, что это за человѣкъ, который волнуется до безумія оттого, что купленный имъ топоръ на обухѣ имѣетъ трещину? Конечно, всякій хозяинъ отъ этой трещины пришелъ бы въ волненіе, но это волненіе только "полируетъ" всякому хозяину кровь, для него же, Грубова, всякое волненіе равносильно сердцебіенію, отвращенію къ жизни и ожиданію смерти... Ну, что это за человѣкъ? Годится ли юнъ на какое-нибудь практическое, простое дѣло, если въ каждое дѣло онъ вкладываетъ всю наличность всѣхъ своихъ душевныхъ силъ,-- все сознаніе, все воображеніе, всю память, всю волю?

Размышляя такимъ образомъ на стулѣ (онъ сидѣлъ все нераздѣтымъ, въ шапкѣ и въ шубѣ), онъ еще болѣе огорчилъ себя. Дальше потянулись какія-то воспоминанія дурнаго свойства и онъ всецѣло ушелъ въ себя, забывъ объ обѣдѣ, о томъ, что съ утра еще онъ ничего не ѣлъ, и о томъ, что передъ отъѣздомъ ему надо бы повидать знакомыхъ. И долго онъ такъ сидѣлъ, отдыхая отъ недавняго раздраженія и, въ то же время, обдумывая это раздраженіе съ разныхъ сторонъ. Мало-по-малу онъ успокоивался. Но едва онъ успѣлъ потушить одно раздраженіе, какъ его ожидало уже новое, болѣе основательное.

Кто-то вдругъ постучался въ его дверь. Онъ машинально сказалъ: "войдите" и къ нему вошелъ корридорный.

-- Васъ тутъ ищутъ какія-то барышни, -- сказалъ корридорный лѣниво.

-- Какія барышни?-- воскликнулъ Грубовъ растерянно.

-- Это мнѣ неизвѣстно.

-- Да ты, вѣроятно, ошибся! Барышни, можетъ быть, другаго кого спрашиваютъ?-- возразилъ Грубовъ рѣзко, но неосновательно.

-- Да, вѣдь, васъ звать Дмитрій Иванычъ?-- спросилъ лакей грубо.

-- Ну, такъ что же?

-- Господинъ Грубовъ?

-- Ну, да.

-- Ну, такъ обязательно васъ!... Спрашиваетъ: у васъ остановился Дмитрій Иванычъ Грубовъ? А я не зналъ, уѣхамши вы или еще тутъ.

-- Кто спрашиваетъ?

-- Да барышня-то!

-- Да, вѣдь, ты сказалъ, что ихъ много?

-- Совсѣмъ даже я и не говорилъ много,-- всего одна-съ...-- возразилъ слуга обидчиво.

Грубовъ тупо посмотрѣлъ на него, плохо понимая, что все это значитъ, и лишь слѣдилъ за тѣмъ, какъ внутри его поднимается безпричинная тревога.

-- Ну, ступай, попроси войти!-- сказалъ онъ машинально слугѣ.

И когда тотъ вышелъ за дверь и затопалъ сапогами по пустому корридору, онъ пришелъ въ свой нормальный видъ: лицо его стало холоднымъ, губы плотно сжались.

Черезъ нѣсколько минутъ въ комнату вошла молодая дѣвушка и очутилась прямо противъ Грубова.

-- Вы Дмитрій Иванычъ Грубовъ?-- сказала она громко и весело.

-- Къ вашимъ услугамъ...

-- Я Зиновьева... У меня къ вамъ письмо...

Сказавъ это такъ же громко, она вынула изъ боковаго кармана драповой кофточки письмо и подала его Грубову. Грубовъ внутренно такъ былъ обезкураженъ всею этою неожиданностью, что не пригласилъ даже присѣсть дѣвушку, а прямо разорвалъ конвертъ и принялся читать.

Въ это время дѣвушка съ. явнымъ любопытствомъ оглядѣла всю обстановку, ея хозяина и себя самоё. Она успѣла замѣтить, что номеръ былъ дешевый, что Грубовъ одѣтъ былъ забавно -- въ огромные сапоги, въ полушубокъ и въ енотовую шубу сверхъ всего, но такъ какъ прямо противъ нея висѣло зеркало, то она и полюбовалась въ немъ собой.

Но за то Грубовъ ничего не замѣтилъ; не замѣтилъ, что передъ нимъ стоитъ чудесная дѣвушка съ смуглымъ цвѣтомъ кожи, которая на щекахъ горѣла яркимъ румянцемъ, съ каштановыми волосами, которые естественно, безъ помощи парикмахера, обрамляли ея лицо наилучшимъ образомъ, съ черными, блестящими глазами, которые отъ самой природы предназначены были для разнообразной игры, въ недорогомъ, но изящномъ костюмѣ, въ которомъ не стыдно показаться въ театрѣ или на концертѣ,-- однимъ словомъ, онъ не замѣтилъ выдающуюся эффектность стоявшей передъ нимъ дѣвушки, плохо разобралъ даже и письмо; онъ только съ тревогой слѣдилъ за тоской, разливавшейся по всему его существу, и за усиліемъ воли, которымъ онъ хотѣлъ подавить ее; отъ этого лицо его стало еще холоднѣе, а губы совсѣмъ плотно сжались.

Онъ уже давно пробѣжалъ письмо, но все еще не зналъ, что сказать. Наконецъ, не отрывая глазъ отъ письма, онъ тихо спросилъ:

-- Насколько я понялъ, вы желаете поселиться съ нами?

-- Да,-- подтвердила дѣвушка веселымъ тономъ.

-- Когда вы намѣрены ѣхать?

-- Я желала бы вмѣстѣ съ вами.

-- Зачѣмъ же теперь?

-- Да чтобы теперь же и приняться за работу.

-- Теперь, какъ видите, осень, а вамъ, вѣроятно, извѣстно, что осенью хлѣба можно видѣть только въ формѣ булокъ... Какія же собственно работы вы разумѣете?

Говоря это, Грубовъ въ первый разъ прямо взглянулъ въ лицо дѣвушки, но природная застѣнчивость его съ женщинами при этомъ взглядѣ еще болѣе усилилась и онъ опять принялся разбирать письмо. Дѣвушка, однако, увидѣла въ его словахъ дерзость и сердито оглянула его.

-- Знаю... но, вѣдь, и кромѣ земледѣльческихъ работъ тамъ много другихъ!

-- Какихъ же, домашнихъ?

-- Да, вѣроятно, найдется!-- твердо настаивала дѣвушка.

-- Не знаю, не знаю... ну, напримѣръ, умѣете вы телятъ поить?-- застѣнчиво спросилъ Грубовъ.

Но дѣвушка при этомъ вопросѣ поблѣднѣла; глаза ея сверкнули нехорошимъ огнемъ.

-- Вы, кажется, хотите на мнѣ испытать ваше остроуміе?-- сказала она гнѣвно.

Грубовъ готовъ былъ провалиться сквозь землю и проклиналъ свою способность говорить насмѣшки въ то время, когда ему совсѣмъ было не до смѣха. Но наружный видъ его оставался холоднымъ.

-- Вы не такъ меня поняли... Видите ли, у насъ еще ничего не устроено; хозяйства почти нѣтъ. Живемъ мы по разнымъ домамъ, общаго хозяйства не ведемъ... Есть только немного рабочаго скота, да и тотъ безъ насъ обходится. Единственная вещь, съ которою мы не знаемъ куда дѣться, это -- теленокъ, пріобрѣтенный нами Богъ знаетъ зачѣмъ... И если я предложилъ вамъ тотъ вопросъ, то прошу принимать буквально.

Дѣвушка нетерпѣливо пожала плечами.

-- Если такъ, то я должна сказать -- не умѣю поить телятъ... Но, мнѣ кажется, подъ вашимъ руководствомъ я могла бы научиться такому сложному дѣлу,-- добавила она съ ѣдкою улыбкой. Послѣ этого она готова была уже простить Грубова, но подъ условіемъ, чтобы онъ, наконецъ, обратилъ на нее серьезное вниманіе.

Но онъ, какъ на грѣхъ, продолжалъ смотрѣть на письмо, не поднимая съ него глазъ, какъ будто хотѣлъ въ немъ открыть сокровенный смыслъ всего въ эту минуту происходящаго. Только неловкое смущеніе, съ какимъ онъ разспрашивалъ, выдавало, что онъ стоитъ передъ незнакомою дѣвушкой.

-- Еще одинъ вопросъ... намѣреваетесь вы прочно устроиться или желаете только временно пожить, поучиться?-- спросилъ онъ.

-- Это будетъ зависѣть отъ того, пригожусь ли я для дѣла и пригодится ли дѣло мнѣ...

-- У васъ есть какія-нибудь цѣли помимо перемѣны костюма?-- спросилъ Грубовъ конфузливо.

Дѣвушка опять смѣрила его гнѣвными глазами и возразила:

-- Вѣроятно, тѣ же, что у васъ.

-- То-есть?

-- Жить своимъ трудомъ и приносить пользу народу!

Лишь только она выговорила это, какъ Грубовъ поднялъ на нее свои глаза и выразилъ на своемъ лицѣ странное удивленіе... "Боже мой! и къ чему вы это сказали?" -- какъ бы спрашивалъ онъ. Всякія громкія слова, въ особенности изъ тѣхъ, которыя затасканы, производили на него впечатлѣніе уличной брани. По его лицу дѣвушка смутно поняла, что сдѣлала что-то неладное, и покраснѣла. Но это еще болѣе возстановило ее противъ незнакомаго человѣка, такъ что обращеніе ея стало открыто враждебнымъ.

-- Я понимаю, что вы тамъ пользуетесь правами генерала... Продолжайте допросъ, я покорно буду отвѣчать вамъ,-- сказала она вдругъ съ непріятнымъ смѣхомъ.

Грубовъ не зналъ, что ему говорить.

-- Не угодно ли сѣсть?-- неловко предложилъ онъ.

-- Благодарю. Мнѣ хочется узнать: прикажете мнѣ считать себя забракованной вами, или, быть можетъ, вы отложите отвѣтъ до другаго вашего прибытія въ городъ?-- Дѣвушка говорила это бойко и съ намѣреніемъ подбирала самыя колкія выраженія.

-- Какъ вамъ угодно, ваше дѣло! Поѣдемте хоть сейчасъ...-- сказалъ нерѣшительно Грубовъ.

Нерѣшительность стала вдругъ его преобладающимъ чувствомъ. Онъ не хотѣлъ, чтобы дѣвушка ѣхала съ нимъ въ колонію, но онъ самъ не понималъ, почему не хочетъ, чтобы она была тамъ. Онъ затосковалъ съ самаго момента ея появленія, какъ будто встрѣтился съ крайне непріятнымъ человѣкомъ, но не могъ ясно дать себѣ отчета, почему ему непріятно. Онъ не зналъ, что говорить, какъ вести себя, какой назначить часъ для отъѣзда, и съ недоумѣніемъ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ.

Изъ этого состоянія вывела его сама дѣвушка, которой онъ вдругъ показался смѣшнымъ и жалкимъ.

-- Вы сами-то когда собирались ѣхать?-- спросила она живо и, повидимому, забыла свою вражду.

-- Сегодня... сейчасъ,-- отвѣтилъ Грубовъ.

-- Ну, такъ и я съ вами! Поѣзжайте на вокзалъ, а я съѣзжу.за вещами и пріѣду. До свиданія!

И она моментально скрылась.

Едва звонкій стукъ ея каблуковъ по корридору смолкъ, какъ картина души Грубова перемѣнилась.

На него вдругъ напало отчаяніе, то безграничное отчаяніе, когда все превращается въ чепуху и ничтожество. За полчаса тому назадъ онъ старательно и съ несомнѣнною серьезностью закупалъ разныя вещи для деревенскаго хозяйства и видѣлъ настоятельную необходимость ѣхать туда, потому что тамъ у него лежитъ какое-то важное дѣло, и туда призываютъ его какія-то глубоко-знаменательныя обязанности. Но теперь вдругъ, послѣ посѣщенія незнакомой дѣвушки, все это и все вообще приняло несерьезный, дурацкій видъ. Своею бойкостью, своими смѣлыми и легкомысленными словами дѣвушка въ одинъ мигъ превратила въ ничтожество всѣ его представленія о дѣлѣ. Къ этому дѣлу онъ приготовлялся, въ сущности, дома и очень много думалъ о немъ, и вдругъ пришла бойкая особа и сказала: "Вы тамъ что-то такое дѣлаете... и я съ вами буду дѣлать..." -- "Вы это серьезно?" -- спросилъ онъ.-- "Не знаю... увижу тамъ. Пожалуйста, ѣдемъ скорѣе!" -- "Да вы зачѣмъ ѣдете-то?" -- "Зачѣмъ? да я вмѣстѣ съ вами буду работать на пользу народа..."

И моментально все дѣло его приняло дурацкій, шутовской, захватанный видъ. А вмѣстѣ съ этимъ дѣломъ пеленой пошлости покрылось все, что только попалось подъ руку ему въ эту минуту. И онъ вдругъ увидалъ, что все когда-либо сдѣланное имъ -- чепуха, нуль; его сознаніе вдругъ превратилось въ разрушительную машину, которая въ дребезги разбивала все, что приближалось къ ней. Онъ вспомнилъ юношескіе годы, освѣщенные розовыми фантазіями и наполненные неразсчитанными, смѣшными шагами, и моментально все это въ его сознаніи превратилось въ соръ -- и эти фантазіи, и эти юношескія дѣянія, и самая юность. Вслѣдъ затѣмъ онъ вспомнилъ многое другое, казавшееся ему недавно серьезнымъ и важнымъ, надъ чѣмъ онъ много работалъ, изъ-за чего нѣкогда страдалъ, чѣмъ много гордился, и все это сейчасъ вдругъ обратилось въ нуль, въ чепуху, въ дурацкій самообманъ!

Если бы всѣ наши рѣшенія зависѣли отъ настроенія, онъ въ эту минуту не поѣхалъ бы въ деревню; онъ сѣлъ бы на стулъ и. сталъ бы обдумывать, какое написать письмо Неразову. Но, вмѣсто этого, онъ посмотрѣлъ на часы, убѣдился, что до отхода поѣзда въ деревню осталось всего полчаса, и заторопился въ дорогу. Въ его сердцѣ было полное отчаяніе, а онъ, все-таки, торопливо позвалъ корридорнаго, чтобы расплатиться за номеръ, торопливо сошелъ съ лѣстницы, таща за собой накупленную имъ чепуху, а когда сѣлъ на извощичьи дрожки, торопилъ извощика ѣхать поскорѣе къ вокзалу.

Небо было бѣлесоватое. Въ воздухѣ носились пушинки перваго снѣга; замерзшая грязь улицы, повсюду исполосованная колесами, мало-по-малу закрывалась бѣлымъ покрываломъ. Грубовъ, уже сидя на дрожкахъ, взглянулъ вокругъ себя и что-то пріятное вспомнилось ему. Что такое? Въ дѣтствѣ, послѣ темныхъ дней грязной осени, ему вдругъ позволялось выбѣжать на дворъ играть, когда выпадалъ первый снѣгъ,-- тогда это былъ для него день звонкаго смѣха и безпечной бѣготни на чистомъ воздухѣ. Теперь эта радость перенеслась черезъ огромное пространство въ 25 лѣтъ и, какъ искра, освѣтила его потемнѣвшую душу. Онъ вдругъ съ улыбкой сталъ осматриваться по сторонамъ и наблюдалъ, какъ миріады снѣжинокъ крутятся въ воздухѣ и безъ шума, но дѣятельно, одѣваютъ землю въ бѣлую одежду, закрывая самыя глубокія борозды въ грязи.

На вокзалъ онъ явился уже съ обыкновеннымъ лицомъ -- спокойнымъ и холоднымъ, только казался утомленнымъ, какъ будто послѣ трудной работы.

Едва онъ подошелъ къ кассѣ, какъ сзади него раздался голосъ барышни:

-- Вотъ и я! Вы берете билетъ?... Возьмите и мнѣ. И посмотрите за моими вещами... вонъ онѣ на лавкѣ.

Все это она говорила тѣмъ тономъ, какой усвоивается хорошенькими барышнями, привыкшими къ услугамъ молодыхъ людей. Грубовъ молча кивнулъ головой и покорно исполнилъ оба приказанія. Пока онъ бралъ билетъ, дѣвушка успѣла сходить въ буфетъ и купила апельсинъ.

-- Я купила апельсинъ...-- сказала онъ, приближаясь быстрыми шагами къ Грубову.

-- Апельсинъ? Такъ что же?...

Онъ улыбнулся, но удержался сказать что-нибудь болѣе.

-- Я вижу, вы опять смѣетесь?... Но я въ послѣдній разъ захотѣла побаловать себя... тамъ уже нельзя будетъ!-- сказала она въ поясненіе.

-- Почему же въ послѣдній разъ? Вы очень мрачно смотрите на жизнь...-- проговорилъ Грубовъ и не улыбнулся.

-- Развѣ тамъ можно достать апельсиновъ?-- наивно спросила дѣвушка.

-- Да сколько угодно! Вѣдь, до города всего пять часовъ ѣзды.

-- Это отлично! Значитъ, въ городъ можно ѣздить часто?-- съ кривляньемъ воскликнула она.

-- Сдѣлайте одолженіе!... Но, однако, пора идти,-- сейчасъ третій звонокъ.

Они пошли на платформу, причемъ дѣвушка понесла въ рукѣ апельсинъ, а Грубовъ взялъ остальныя вещи, т.-е. свой мѣшокъ и ея чемоданъ, пуда въ два вѣсомъ. Въ вагонѣ они сѣли другъ противъ друга и нѣкоторое время молчали, потому что она чистила и по кусочку ѣла апельсинъ, а онъ наблюдалъ за ея движеніями. Онъ тутъ только замѣтилъ, какая она хорошенькая и какъ все хорошо сидитъ на ней.

-- А шубы у васъ нѣтъ?-- вдругъ спросилъ онъ.

-- Зачѣмъ же шубу?

-- Намъ придется часа три ѣхать на лошади... сыро и холодно.

-- Не бойтесь, не замерзну... Холодъ мнѣ ни почемъ!-- возразила она.

"Что это, энергія или легкомысліе?" -- подумалъ Грубовъ и принялся наблюдать за ней. У ней было здоровое лицо, яркій румянецъ, блестящіе глаза. По этому свѣжему лицу не пробѣгало ни одной болѣзненной тѣни. Въ углахъ ея губъ незамѣтно скрывалась улыбка, переходящая въ звонкій смѣхъ при каждомъ ея словѣ. Сидя въ вагонѣ съ незнакомымъ человѣкомъ, по пути къ совершенно неизвѣстному, глухому мѣсту, съ намѣреніемъ взяться за неслыханное, новое и тяжелое дѣло, она держалась такъ самоувѣренно и весело, какъ будто ѣхала въ гости или на загородную прогулку.

Зачѣмъ все это?... Вотъ она была бы на своемъ мѣстѣ въ хорошенькой квартиркѣ съ влюбленнымъ въ нее мужемъ, или въ театрѣ съ вѣеромъ въ рукахъ, или въ гостяхъ у знакомыхъ, гдѣ благородно говорятъ разговоры; но, вмѣсто этого, она ѣдетъ въ какую-то глушь, къ невѣдомымъ людямъ, на нужду, окруженная грязью и дикостью,-- что за нелѣпая это штука -- наша жизнь! Неужели всѣ прямые пути заказаны и только глухія и пустынныя дороги открыты?

Грубову послѣ такихъ мыслей вдругъ стало грустно. По пути вспомнилась ему и его собственная жизнь, двигающаяся по кривымъ и ломаннымъ линіямъ, полная неожиданностей и нелѣпыхъ случаевъ. Грусть тяжелымъ облакомъ заволокла его мысли и онъ неохотно отвѣчалъ на вопросы дѣвушки.

Она замѣтила перемѣну настроенія въ своемъ спутникѣ, объяснила ее по-своему и принуждена была также смолкнуть. Это навело на нее сильную скуку. Она вглядывалась въ окно, осматривала пассажировъ, но развлеченія нигдѣ не было; изъ окна мчавшагося вагона виднѣлось мутное небо и падающій миріадами снѣгъ, я пассажиры всѣ сплошь состояли изъ того темнаго люда, къ которому трудно обратиться за разговоромъ и отъ котораго только нехорошій запахъ распространялся по всему вагону. Отъ скуки, овладѣвшей ею, она зѣвнула одинъ разъ, и другой, и еще, и лицо ея изъ молодаго и жизненнаго вдругъ превратилось въ старое и дряблое. Тогда она закрыла глаза и подъ шумъ желѣзно-дорожнаго марша, наигрываемаго цѣпями и колесами, заснула.

-- Быть можетъ, она изъ той молодежя, которая ничего такъ не боится, какъ скуки, и ничего съ такимъ жаромъ не ищетъ, какъ развлеченія,-- подумалъ Грубовъ, когда посмотрѣлъ на застывшее лицо дѣвушки.

Лицо это теперь въ самомъ дѣлѣ казалось непріятнымъ, съ опущенными углами рта, съ грубыми красками по щекамъ, старческимъ. При видѣ такой перемѣны имъ самимъ овладѣла скука и то скверное настроеніе, когда все кажется грязнымъ и отталкивающимъ. Онъ это почувствовалъ такъ сильно, что поднялся съ мѣста и, не взглянувъ больше ни разу на дѣвушку, перешелъ на другой конецъ вагона, гдѣ черная публика густо облѣпила лавки и отъ всей души надъ чѣмъ-то хохотала.

-- Пора,-- прошепталъ онъ надъ ухомъ дѣвушки и тихонько дотронулся до ея плеча, когда поѣздъ остановился на станціи.

Она вскрикнула:

-- Что такое?-- и съ испугомъ озиралась по сторонамъ.

-- Мы пріѣхали, надо выходить, -- мягко выговорилъ онъ и опять забралъ ея и свои вещи.

На заднемъ крыльцѣ станціи ихъ встрѣтилъ мужикъ и взялъ отъ Грубова вещи и сталъ укладывать ихъ въ солому на телѣгѣ. Надвигались уже сумерки; дальніе предметы потонули въ темнотѣ, а ближайшіе приняли сѣрый тонъ. Это, видимо, произвело, послѣ сна, гнетущее впечатлѣніе на дѣвушку. А когда она случайно взглянула на мужика, на лицѣ котораго широкою полосой синѣла запекшаяся кровь, то съ ужасомъ простонала, обращаясь къ Грубову:

-- Боже мой, что это такое?

Грубовъ пришелъ въ хорошее настроеніе, лишь только увидалъ своего пріятеля мужика, и весело проговорилъ:

-- Вы про него спрашиваете? Это Ефремъ, нашъ пайщикъ. Если хотите знать, онъ буянъ, въ пьяномъ видѣ бьетъ жену кирпичами, за что его сынъ сажаетъ въ сарай... дерется, кромѣ того, съ кѣмъ попало, но вамъ его бояться нечего!...

Ефремъ при этой характеристикѣ лукаво усмѣхнулся.

-- Отчего же у него кровь на лицѣ?-- съ прежнимъ страхомъ прошептала дѣвушка.

-- Эге!... Въ самомъ дѣлѣ, за что это рожу-то тебѣ раскрасили?-- спросилъ Грубовъ, сейчасъ только замѣтивъ кровь.

-- Да тутъ дѣло было...-- возразилъ Ефремъ и, хлопоталъ около лошади.

-- Опять подрался?

-- Да ежели бы подрался!... А то просто лупили меня въ четыре руки, словно я снопъ овса!-- закричалъ вдругъ съ негодованіемъ Ефремъ и сразу ощетинился.

-- Кто же это поступилъ съ тобой такъ неловко?

-- Да Мысеевы братья, знаешь?... Сволочи, припомнили мнѣ лѣто!... Я у нихъ о ту пору лошадей загналъ, потому я полевымъ сторожемъ былъ,-- ну, они и запомнили... А вчерась зазвали меня въ трактиръ, да и насѣли.

-- А ты сплошалъ?

-- Я бы не сплошалъ, кабы они честно, а то сзади навалились, повалили и давай молотить... Сдѣлай милость, сочини мнѣ просьбу къ мировому.

-- Ну, ничего, помиришься!-- сказалъ смѣясь Грубовъ.

-- Никакихъ!

-- Не хочешь мириться?

-- Говорю, никакихъ!-- ожесточенно и охрипшимъ голосомъ за_:кричалъ Ефремъ.-- Я возьму свидѣтельство на морду! Мысейкины братья вотъ гдѣ у меня сидятъ! За мое почтеніе, засажу въ титовку!

-- Ну, братъ, Ефремъ, это ужь не ладно. Если бы тебя также стали таскать къ мировому, то, вѣдь, ты изъ титовки никогда бы не вылѣзалъ!

Ефремъ при этихъ словахъ на минуту задумался, ожесточеніе его моментально прошло и онъ опять лукаво взглянулъ на Грубова.

-- Что-жь... я дерусь. Ну, только сзади я не согласенъ, а прямо -- бацъ! а не сзади же...

-- Это, конечно, разница... но, все-таки, конецъ одинъ и тотъ же, и потому ты скоро помиришься,-- сказалъ Грубовъ.

-- Я? Чтобы мириться? Никакихъ!... Они измолотили меня все одно какъ снопъ пшеницы, а я буду мириться!

Этотъ разговоръ происходилъ, когда уже всѣ трое сидѣли на телѣгѣ и тряслись по грязнымъ кочкамъ по направленію къ сѣрой мглѣ, со всѣхъ сторонъ обступившей горизонтъ. Грубовъ повеселѣлъ и съ улыбкой обратился къ дѣвушкѣ:

-- Вамъ кажется все это диковиннымъ? Но Ефремъ буянитъ только по праздникамъ, а въ будни...

Но не договорилъ, пораженный видомъ барышни.

Видимо, вся обстановка путешествія произвела на нее страшное впечатлѣніе.

Надвинулась уже ночь. Сѣрая, безразличная мгла обступила сначала горизонтъ, но мало-по-малу эти стѣны сдвинулись и плотно похоронили свѣтъ, небо, поля, дорогу, лошадь и самого Ефрема, который чернымъ силуэтомъ виднѣлся на передкѣ. Дѣвушку охватили изумленіе и ужасъ. Она умолкла и скорчилась на днѣ телѣги, пришибленная этою темною, невиданною обстановкой.

А телѣга продолжала ползти по кочкамъ, прыгала, стонала и готова была, казалось, разсыпаться въ дребезги. Снѣгъ густыми хлопьями падалъ сверху и щекоталъ непріятно лицо и руки дѣвушки. Одежда ея смокла; пряди волосъ, выбившіеся изъ-подъ шапочки, прилипли къ ея щекамъ, и она не пыталась ихъ заправить. Она боялась шелохнуться и вся ёжилась, окруженная мокрою соломой. Глаза ея жалко устремлены были въ темень и выражали ужасъ.

-- Вамъ холодно?-- спросилъ Грубовъ дрогнувшимъ голосомъ.

Она что-то невнятно пролепетала, устремивъ на него испуганный взглядъ.

Тогда онъ сбросилъ съ себя шубу и закуталъ ее. Она молча повиновалась всему, что онъ говорилъ ей. Ноги ея, легко обутыя, также застыли,-- онъ вытащилъ всю солому, оставшуюся сухою, и закрылъ ихъ плотно.

-- Вамъ холодно?-- повторилъ онъ черезъ нѣкоторое время опять, съ дрожью въ голосѣ.

Но она не отвѣчала.

И на него, съ виду такого холоднаго, напала вдругъ жалость къ своей спутницѣ. Онъ сталъ торопить Ефрема ѣхать скорѣе и нетерпѣливо, волнуясь, горящими глазами, вглядывался въ темноту, надѣясь замѣтить впереди огоньки Бора. Но лошадь съ трудомъ загребала ногами, телѣга медленно продолжала трещать и стонать, прыгая по грязнымъ выбоинамъ. У него явилось пламенное желаніе помочь чѣмъ-нибудь дѣвушкѣ. Онъ готовъ былъ сбросить съ себя послѣднюю одежду, а самоё ее взять на руки, лишь бы только она не страдала такъ ужасно, какъ онъ предполагалъ. Сердце его переполнилось жалостью и любовью къ этому несчастному существу, зачѣмъ-то попавшему въ этотъ мракъ. Но онъ не находилъ, чѣмъ помочь, и только поминутно торопилъ Ефрема.

Наконецъ, путешествіе кончилось. Внезапно телѣга очутилась на деревенской улицѣ и повсюду замелькали огоньки.

Черезъ полчаса, сдавъ барышню въ удивленную семью Кугина, Грубовъ сидѣлъ у себя за самоваромъ. Но долго онъ не могъ сидѣть; наскоро напившись чаю, онъ принялся ходить по комнатѣ большими шагами, какъ бы продолжая поѣздку, и никакъ не могъ успокоить расходившіеся нервы.

III.
Знакомые люди.

На другой день Вѣрочка Зиновьева рано проснулась и съ изумленіемъ оглянула незнакомую обстановку. Она находилась въ маленькой горницѣ, на чистой половинѣ дома Алексѣя Семеныча отданной Кугину и Натальѣ. Некрашеный полъ ея былъ чисто вымытъ и устланъ половиками домашняго издѣлія; столъ въ переднемъ углу накрытъ былъ чистою скатертью; на стѣнахъ висѣли дешевыя картины, фотографіи русскихъ поэтовъ и рублевые деревянные часы; въ дальнемъ углу стояла чисто выбѣленная печка съ лежанкой, а возлѣ нея некрашеная деревянная кровать съ пузатой периной. Въ эту-то перину вчера, послѣ такой страшной ночи, и утонула Вѣрочка и теперь изъ глубины ея съ удивленіемъ разсматривала всѣ предметы, припоминая, гдѣ она и что съ ней.

Но не успѣла она хорошенько оглядѣться, какъ въ горницу во шла Наталья и застѣнчиво поздоровалась съ барышней. Вѣрочка тогда сразу все припомнила, быстро одѣлась и начала съ чисто женскимъ любопытствомъ разспрашивать обо всемъ, что ей надо было знать, что ее заинтересовало и поразило. Молоденькая женщина давала ей на все ясные отвѣты, но, въ то же время, страшно стѣснялась, волновалась и поминутно краснѣла.

Прежде всего, рѣчь зашла о колоніи.

-- Хорошо она устроилась?-- спрашивала Вѣрочка.

-- Порядкомъ ничего еще нѣтъ... все только заводится,-- отвѣтила Наталья.

-- А научились хозяйничать?

-- Гдѣ же еще!...-- и Наталья сдержанно улыбнулась, припомнивъ много смѣшнаго изъ порядковъ господъ, но быстро подавила эту улыбку и прибавила:-- Богъ дастъ, всему научатся.

Вѣрочка послѣ этого стала разспрашивать о самихъ колонистахъ.

-- Вамъ нравится Грубовъ?

-- Дмитрій Иванычъ? Онъ меня учитъ...

Наталья сказала это съ тѣмъ серьезнымъ видомъ, съ какимъ говорятъ о человѣкѣ, котораго уважаютъ.

-- Вы развѣ не боитесь его? Вчера, когда мы ѣхали, онъ двухъ словъ со мной не сказалъ...-- сосплетничала Вѣрочка.

-- Онъ добрый!-- возразила Наталья съ прежнею серьезностью и твердо.

-- Ну, а еще другой... забыла какъ звать!

-- Неразовъ, Василій Васильичъ?

Наталья при упоминаніи Неразова тихо засмѣялась, какъ будто вспомнила что-то смѣшное; но, замѣтивъ на себѣ взглядъ барышни, она покраснѣла и отвѣтила торопливо:

-- И онъ добрый... только веселый, чудакъ!

Вѣрочка вдругъ обратила свои вопросы на Наталью и ея мужа. Давно ли они женаты? Какъ это случилось? Наталья обомлѣла отъ такихъ вопросовъ, но отвѣчала на все, что у ней барышня спрашивала; нѣкоторые изъ вопросовъ она предпочла бы замолчать, какъ свою собственную тайну, но не смѣла. А барышня не стѣснялась ничѣмъ и задѣвала все, что только было ей любопытно. Вчера ночью ее встрѣтили всѣ хозяева: самъ Алексѣй Семенычъ, его старуха, Кугинъ и Наталья; но, хорошо разсмотрѣвъ стариковъ, она едва замѣтила Кугина; только наружность его бросилась ей въ глаза: онъ былъ высокаго роста, статный молодой человѣкъ, съ красивымъ лицомъ.

-- Какъ вашего мужа звать?-- спросила Вѣрочка.

-- Михаилъ Петровичъ.

При имени мужа на лицѣ Натальи мгновенно вспыхнула улыбка счастія, но тотчасъ же и потухла, какъ искра, высѣченная изъ кремня.

-- Онъ раньше бывалъ у васъ въ селѣ?

-- Нѣтъ, онъ пріѣхалъ послѣ Дмитрія Иваныча.

-- И вы такъ скоро полюбились?... Сколько мѣсяцевъ замужемъ вы?

-- Второй скоро минетъ.

-- Какъ мнѣ вашъ бракъ нравится, когда я узнала вчера о васъ обоихъ! Онъ -- образованный, вы -- простая,-- какъ это хорошо!

Почему это хорошо, Вѣрочка не сказала, а продолжала жадно и нескромно любопытствовать.

-- Вы любите его?

Наталья при этомъ вопросѣ вспыхнула и въ большихъ глазахъ ея отразилось удивленіе.

-- Какъ же не любить-то?-- сказала она тихо.

-- А онъ... любитъ?

Наталья поблѣднѣла и что-то тревожное обрисовалось на ея лицѣ при этомъ неосторожномъ вопросѣ барышни. Послѣдняя, впрочемъ, не дала ей времени отвѣтить.

-- Да, впрочемъ, что я!... Конечно, любитъ!... Вы же такая хорошенькая!-- весело закричала Вѣрочка.

Но на поблѣднѣвшемъ лицѣ молодой женщины былъ уже положительно испугъ, и она почти шепотомъ отвѣтила:

-- Гдѣ же мнѣ знать это!

Почему она испугалась? Быть можетъ, этотъ вопросъ она сама въ первый разъ сознала. Она-то несомнѣнно любила. Это звучало въ каждомъ словѣ ея, а на ея лицѣ, при имени мужа, рисовались гордость и торжество. Ну, а онъ?

Къ счастью, Вѣрочка прекратила свой допросъ, достаточно удовлетворивъ свое любопытство. Кстати, онѣ обѣ вспомнили каждая про свое дѣло: Вѣрочка торопливо принялась доканчавать свой туалетъ, а Наталья захлопотала насчетъ самовара. Но, расходясь съ наружнымъ дружелюбіемъ, они въ душѣ чувствовали взаимную непріязнь. Никакой видимой причины этой непріязни не было,-- такъ, неизвѣстно почему, не понравились другъ другу. Впрочемъ, Натальѣ Вѣрочка не понравилась за то, что была смѣлая, самоувѣренная, съ открытымъ, дерзкимъ взглядомъ, громкимъ голосомъ, дерзкими глазами, развязнымъ языкомъ. А Вѣрочкѣ Наталья не нравилась потому, что казалась тихой, себѣ на умѣ, скромной и, въ то же время, неизвѣстно отчего гордой. Въ Натальѣ почему-то родился смутный страхъ передъ барышней и чувство какой-то обиды; въ Вѣрочкѣ сейчасъ же явилось преднамѣренное пренебреженіе къ деревенской женщинѣ. Натальѣ почему-то было непріятно, что пріѣхала неизвѣстная барышня, а Вѣрочкѣ было непріятно, что она встрѣтила здѣсь какую-то Наталью...

И съ этой минуты между ними образовалось молчаливое отрицаніе другъ друга, хотя по наружности онѣ оставались ласковы и вѣжливы. Когда Наталья принесла самоваръ и чашки, ей почему-то казалось необходимымъ показать барышнѣ, что у нея въ домѣ все есть, и все въ наилучшемъ видѣ, и самоваръ, и дорогой чай, и красивая сахарница, и чайныя ложки; а Вѣрочка въ свою очередь считала необходимымъ ко всему этому отнестись иронически.

-- Какой смѣшной самоваръ! Видно, что старый!-- сказала она со смѣхомъ.

-- Нѣтъ, онъ не очень старый...-- отвѣчала Наталья съ улыбкой, но чувствовала булавочный уколъ.

-- У васъ только одинъ стаканъ?-- спросила вслѣдъ затѣмъ Вѣрочка.

-- Одинъ только... былъ еще, да кошка разбила!-- сказала Наталья грустно.

-- Пожалуйста, налейте мнѣ въ него,-- изъ чашки я не люблю пить.

Одному Богу извѣстно, какъ женщины, улыбаясь, умѣютъ запускать другъ другу булавки! И Богъ знаетъ, какими непріятностями могли бы обмѣняться двѣ непонравившіяся другъ другу женщины, если бы вскорѣ въ горницу не вошли другіе люди.

Съ ранняго утра въ деревнѣ уже знали, что къ господамъ пріѣхала барышня, и любопытствовали. Но всѣхъ больше волновалась, конечно, колонія. Едва Наталья съ Вѣрочкой начали пить чай, какъ въ горницу одинъ за другимъ вошли Алексѣй Семенычъ, его старуха, самъ Кугинъ, потомъ Неразовъ и, наконецъ, Грубовъ. Послѣдній, впрочемъ, пришелъ только освѣдомиться, какъ провела ночь Вѣра Николаевна, и тотчасъ же ушелъ. Но за то между остальными завязался оживленный разговоръ. Всѣ разспрашивали Вѣрочку объ ея планахъ, и всѣ одобряли, когда она заявила, что хочетъ научиться сельскому хозяйству и намѣрена жить имъ и ради него. Алексѣй Семенычъ добродушно улыбался и одобрялъ барышню.

Мужъ Натальи, Михаилъ Петровичъ Кугинъ, также одобрилъ ее, но только въ выраженіяхъ, которыя въ устахъ всякаго другаго могли бы показаться слишкомъ вычурными.

-- Если вы это рѣшили твердо, послѣ тщательнаго размышленія, то этотъ шагъ дѣлаетъ вамъ честь. Это величайшее дѣло нашего времени... Довольно словъ, надо исполнять ихъ, наконецъ! Но мы піонеры, а піонеры должны знать, что на новой дорогѣ имъ предстоятъ тяжкія испытанія,-- обдумали вы ихъ? Готовы ли вы?

Вѣрочка также не была равнодушна въ эффектнымъ словамъ и пышнымъ выраженіямъ; напротивъ, къ красивымъ словамъ у нея было органическое пристрастіе. Выслушавъ Кутина, она съ величайшею охотой отвѣчала ему тѣмъ же тономъ:

-- Я все обдумала и не оглянусь назадъ.

-- Сожгли за собой всѣ корабли?

-- Всѣ.

-- Это -- жертва; но кто разъ ее принесъ, тотъ не раскается.

-- Я не раскаюсь!

Въ этомъ родѣ разговоръ продолжался еще долго. Но старикамъ, должно быть, наскучило сидѣть, ничего не понимая, и они одинъ вслѣдъ за другимъ выбрались изъ горницы. За то оставшіеся, послѣ ухода чужихъ, постороннихъ людей, чувствовали себя свободнѣе. Неразовъ восторженно смотрѣлъ на Вѣрочку и по неизвѣстнымъ причинамъ то и дѣло хохоталъ. Кугинъ засыпалъ ее вопросами; сама Вѣрочка, съ разгорѣвшимся лицомъ, воодушевленная слушателями, разсказывала о настроеніи тѣхъ кружковъ, среди которыхъ она жила. Одна только Наталья молча сидѣла передъ самоваромъ и тоскливо слушала непонятный для нея разговоръ про непонятную жизнь; она облокотилась на столъ, подперла рукой голову и въ такой позѣ замерла.

Но о ней компанія въ эту минуту совершенно забыла, и ея присутствія никто не замѣчалъ. У всѣхъ троихъ были не только общіе взгляды, но и цѣлая пропасть общихъ знакомыхъ. Перечисленіе этихъ-то послѣднихъ и составляло самую живую часть разговора... А вы знаете такого-то? А гдѣ такая-то? А почему такой-то сталъ свиньей? Все это было интересно, вызывало пропасть воспоминаній, сообщеній, характеристикъ. Воспоминанія, сообщенія и характеристики были коротки, но ясны. Гдѣ Волковъ теперь?-- Онъ въ Воронежѣ.-- Что онъ тамъ подѣлываетъ?-- Служитъ на желѣзной дорогѣ.-- А каковъ онъ теперь?-- Да, кажется, скотина порядочная!...-- А вы незнаете, гдѣ теперь Любонравскій? Я видѣлъ его въ послѣднее время въ Тифлисѣ... что онъ такое?-- Ужасный подлецъ!...-- А не помните вы Миронова?... Еще онъ ходилъ въ крылаткѣ зимой и любилъ постоянно ссылаться на Спенсера, и опротивѣлъ своими цитатами такъ, что однажды Николаевъ, жившій съ нимъ на одной квартирѣ, ударилъ его по головѣ третьимъ томомъ Спенсеровой психологіи, и онъ послѣ того больше ужь никогда не цитировалъ... Гдѣ онъ?-- Бѣдняга застрѣлился... Онъ былъ милый, хотя и чудакъ!

Всѣ трое съ жаднымъ любопытствомъ сообщали другъ другу животрепещущія новости и совсѣмъ забыли, гдѣ они, о чемъ говорятъ. Они чувствовали себя высоко настроенными, оживились, были счастливы. Отношенія ихъ сразу стали непринужденными. Такъ что Вѣрочка совсѣмъ забыла, что она въ глухомъ, невѣдомомъ мѣстѣ и что пріѣхала она ради какого-то тяжелаго дѣла. Въ обществѣ Неразова и Кутина она была какъ у себя дома, а сами они были, казалось ей, давно знакомыми друзьями; она сразу очутилась въ своей средѣ, гдѣ все заранѣе извѣстно и гдѣ нѣтъ ничего ни, загадочнаго, ни страшнаго.

Спохватились они только тогда, когда время перешло уже далеко за полдень, и ихъ позвали обѣдать на черную половину.

-- Эка мы заболтались!... Ну, и любитъ же нашъ братъ разговоры разговаривать!-- смѣясь, сказалъ Наразовъ.

-- Надо же было познакомиться съ Вѣрой Николаевной...-- возразилъ недовольнымъ тономъ Кугинъ.

-- Да, нѣтъ, я такъ вообще... Нашему брату необходимо разговоры разговаривать.

-- Вы, Неразовъ, обо всѣхъ судите по себѣ!-- возразилъ Кугинъ уже съ пренебреженіемъ.

-- Нѣтъ; зачѣмъ же сердиться?... Я такъ вообще... Хлѣбомъ насъ не корми, только дай поговорить!-- и Неразовъ добродушно захохоталъ, повидимому, нисколько не обижаясь на пренебрежительный тонъ товарища.

Онъ съ счастливымъ выраженіемъ лица сильно потрясъ руку Вѣрочки и ушелъ къ себѣ на хуторъ, а Кугинъ и Вѣрочка пошли обѣдать на черную половину, за семейнымъ столомъ Алексѣя Семеныча.

За обѣдомъ всѣ стѣснялись. Черная половина обѣдающихъ, т.-е. Алексѣй Семенычъ, его старуха Петровна и бабка, стѣснялась барышни, а барышня стѣснялась черной половины. Она въ первый разъ очутилась за мужицкимъ столомъ, хотя это и былъ столъ зажиточнаго Алексѣя Семеныча; въ первый разъ брала въ руки огромную, какъ ковшъ, деревянную ложку и въ первый разъ должна была этимъ черпакомъ поддѣвать изъ общей чашки нѣчто вродѣ щей съ бараниной. Впрочемъ, для перваго раза она довольно храбро ѣла непропечённый хлѣбъ, крѣпко держала въ рукахъ черпакъ и показывала видъ, что она не брезгуетъ "хлѣбать" изъ общей чашки.

Только одинъ Кугинъ чувствовалъ себя отлично, возбужденный присутствіемъ Вѣрочки. Онъ былъ одѣтъ въ красной рубахѣ, подпоясанной грубымъ поясомъ, волосы его безпорядочно падали на лобъ и съ виду онъ походилъ на деревенскаго парня красавца. Таковымъ именно онъ и желалъ казаться и великолѣпно подражалъ молодому мужику. Рубаха его небрежно висѣла по бокамъ, поясъ опустился ниже живота, рукава рубахи были немного засучены,-- точь-въ-точь какъ у деревенскаго мужика. Грудь онъ то и дѣло зачѣмъ-то выпячивалъ впередъ, руками производилъ неуклюжія движенія,-- все это также было естественно для сильнаго деревенскаго парня.

Но въ особенности артистично онъ ѣлъ непропеченный хлѣбъ, держалъ въ рукѣ чудовищную ложку и хлѣбалъ щи. Вѣрочка съ восторгомъ и удивленіемъ смотрѣла на него. Откусивъ отъ ломтя кусокъ, онъ какъ-то особенно медленно чавкалъ его, какъ чавкаютъ только мужики послѣ утомительной работы; ловко держа въ рукѣ ложку, онъ истово черпалъ ею щи и съ эффектнымъ шумомъ сфыркивалъ ихъ въ ротъ, какъ фыркаютъ извощики на постоялыхъ дворахъ, когда, послѣ длинной путины по тридцати-градусному морозу, садятся вокругъ дымящейся парами чашки; а когда въ подолъ рубахи насыпались крошки, онъ старательно вытряхнулъ ихъ сперва на ладонь, а потомъ на столъ, какъ это дѣлается повсюду въ деревняхъ, гдѣ каждая крошка считается поистинѣ даромъ Божіимъ,-- вообще, прелесть какъ онъ ѣлъ.

Послѣ обѣда Алексѣй Семенычъ, которому надо было отлучиться къ кому-то на дальній конецъ деревни, попросилъ его убрать скотину и еще кое-что сдѣлать.

-- Ужь ты побезпокойся, Михаилъ Петровичъ, тамъ на дворѣ,-- сказалъ онъ съ обычною доброю улыбкой, но робко.

Было замѣтно, что къ зятю-барину онъ относится всегда робко и почтительно. Иногда онъ шутилъ надъ Кугинымъ, когда тотъ дѣлалъ что-нибудь не ладно, но тотчасъ же робѣлъ за свою шутку. Такъ было и въ этотъ разъ. Обратившись съ просьбой къ зятю, онъ пошутилъ:

-- Да ты опять по добротѣ не дай коровамъ сѣна...

Но, сказавъ это, онъ тотчасъ же умолкъ и какъ будто смѣшался. Кугинъ равнодушно и съ оттѣнкомъ пренебреженія отвѣтилъ:

-- Ничего, иди,-- все будетъ сдѣлано какъ слѣдуетъ!

И, надѣвъ на голову картузъ, а на плечи старый кафтанъ, онъ вышелъ на дворъ. Вѣрочка пошла за нимъ, чтобы посмотрѣть, какъ онъ будетъ работать,-- это она наивно объявила.

И Кугинъ показалъ, какъ онъ работаетъ. Надо было прибрать разныя хозяйственныя вещи по мѣстамъ: телѣгу закатить подъ навѣсъ, дуги снести въ сѣни и проч. Кучинъ все это сдѣлалъ торжественно и чисто. Погода была мокрая и холодная; мокрый снѣгъ, падавшій всю ночь, на половину растаялъ и еще болѣе прибавилъ грязи. На дворѣ ноги на четверть тонули въ жидкомъ навозѣ. Но Кугинъ съ преднамѣреннымъ равнодушіемъ трепался въ этой жижѣ и не обращалъ вниманія на то, что руки его черезъ минуту покрылись грязью. Кончивъ уборку, онъ принялся иаъ колодца качать воду въ корыто, обливался брызгами, опять утопалъ въ навозѣ, но оставался равнодушнымъ. Послѣ того онъ выгналъ съ задняго двора скотину, напоилъ ее, снова загналъ обратно (при этомъ кричалъ: "Н-но!... ты, одеръ!) и полѣзъ на повѣть, гдѣ былъ сложенъ кормъ. Какъ человѣкъ сильный, онъ бралъ огромныя охапки соломы и сѣна и безъ усилій бросалъ ихъ внизъ.

Когда все было кончено, онъ слѣзъ съ крыши, небрежнымъ движеніемъ руки сдвинулъ картузъ на затылокъ и почесалъ за спиной, какъ дѣлаютъ работники. Вѣрочка все время съ восхищеніемъ смотрѣла на него, и когда онъ кончилъ, закричала:

-- Какъ, вы уже все умѣете?

-- Пустяки... кто-же не умѣетъ такихъ пустяковъ!-- возразилъ Кугинъ небрежно.

При этомъ Вѣрочка замѣтила, что даже языкъ у него былъ похожъ на деревенскій,-- онъ говорилъ тяжело, вяло, съ тою лѣнью, съ какою говорятъ только истинные мужики, ворочая своими суконными языками.

Кугину все это далось легко, естественно. Онъ принадлежалъ въ тѣмъ людямъ, которые всю жизнь проводятъ какъ бы на сценѣ и живутъ затѣмъ только, чтобы показывать себя. Отсюда безконечное подражаніе всему, что требуется обстоятельствами. Идетъ ли такой человѣкъ по улицѣ, онъ охорашивается и наблюдаетъ, какое впечатлѣніе производитъ; говоритъ ли онъ въ компаніи, онъ прислушивается къ звуку собственныхъ словъ и наблюдаетъ, какъ на него смотрятъ; даже у себя дома, съ глазу на глазъ съ собой, онъ непремѣнно заглянетъ въ зеркало, расправитъ усы, выпятитъ грудь, сурово посмотритъ въ пространство, всюду чувствуя на себѣ посторонній взоръ. И когда онъ увѣренъ, что на него смотрятъ, онъ вѣритъ въ себя, доволенъ и чувствуетъ въ себѣ силу. Несчастье для такого человѣка начинается только съ того момента, когда на него перестаютъ смотрѣть; тогда онъ безсиленъ и плохъ, и теряетъ всю цѣну жизни.

По окончаніи работы Кугинъ и Вѣрочка долго еще стояли подъ навѣсомъ. Подмѣтивъ большое впечатлѣніе, произведенное имъ на Вѣрочку, Кугинъ съ жаромъ распространился насчетъ будущихъ работъ, своихъ плановъ, своей женитьбы на простой дѣвушкѣ. Изъ его словъ можно было вывести заключеніе, что все, совершонное имъ теперь,-- подвигъ. Онъ носитъ грубые сапоги, смаэанные дегтемъ,-- это подвигъ; помогаетъ въ хозяйствѣ тестю -- подвигъ; женился онъ на Натальѣ также ради подвига, ради того, чтобы сдѣлаться настоящимъ работникомъ; работникъ же безъ хозяйни-работницы невозможенъ.

-- А я думала, что у васъ былъ романъ!-- воскликнула разочарованная Вѣрочка при послѣднемъ признаніи.

-- Романовъ здѣсь, барышня, не полагается,-- замѣтилъ Кугинъ съ самодовольною улыбкой.

-- И вы не любите жены?

-- Такія слова здѣсь безполезными къ чему они. Любишь или не любишь, хочешь или не хочешь, а жениться и жить надо. Только и всего! Я началъ съ того, съ чего начинаетъ каждый сельскій хозяинъ,-- женился. Да и, вообще говоря, рѣшился дѣлать все, что дѣлаетъ каждый мужикъ.

Вѣрочка тотчасъ подмѣтила смѣшную сторону въ этихъ словахъ, повидимому, столь суровыхъ, и захохотала.

-- Надъ чѣмъ это вы?-- спросилъ Кугинъ и покраснѣлъ.

-- Вы логичны. Мужики женятся иногда затѣмъ, чтобы имѣть въ домѣ работницу, и вы также?-- спросила Вѣрочка со смѣхомъ.

-- Да, и я также.

-- Ефремъ, говорятъ, бьетъ кирпичами свою жену... ее вы чѣмъ будете?

-- Это ко мнѣ не относится,-- возразилъ Кугинъ недовольнымъ тономъ.

-- А въ чертей будете вѣрить?

-- Вѣрить не къ чему, но и опровергать не стану. Но что тутъ смѣшнаго?

-- Простите, я пошутила...-- поторопилась успокоить Вѣрочка досаду, появившуюся на лицѣ Кугина.

Она, дѣйствительно, пошутила, вовсе не думая смѣяться надъ словами Кугина. Черезъ минуту, когда они были уже въ горницѣ, она совсѣмъ позабыла этотъ разговоръ. Но за то самъ Кугинъ не позабылъ. Ему почему-то непріятно стало вспоминать свои слова насчетъ женитьбы, и, воспользовавшись первымъ попавшимся случаемъ, онъ постарался оправдаться.

-- Не подумайте, впрочемъ, что я смотрю на Наталью какъ на рабочую силу. Она очень умная женщина, учится и уже отлично читаетъ и пишетъ...-- говорилъ не совсѣмъ связно Кугинъ.

-- Вы сами даете ей уроки?-- спросила Вѣрочка съ любопытствомъ.

-- Нѣтъ, самъ я пробовалъ, но не могу... Занимается съ ней Грубовъ... Она очень хорошая бабочка.

При этихъ словахъ въ горницу вошла Наталья, и Кугинъ полушутливо, полусерьезно воскликнулъ:

-- Вотъ видите, какая она? Славная у меня старуха!

Наталья сначала съ недоумѣніемъ посмотрѣла на обоихъ, но понявъ разговоръ, застѣнчиво, съ краской въ лицѣ, потупилась и только украдкой бросила на мужа взоръ, выражавшій благодарность и гордость.

До самаго вечера Кугинъ и Вѣрочка разговаривали обо всемъ. Вѣрочкѣ онъ очень нравился, какъ будто онъ былъ давній ея знакомый. Но было рѣшено, что съ слѣдующаго дня Вѣрочка поселится на хуторѣ вмѣстѣ съ Неразовымъ.

IV.
Колонія.

Хуторъ, который собственно и представлялъ собою колонію, отстоялъ отъ деревни верстахъ въ двухъ. Это была развалина, послѣдній флигель, уцѣлѣвшій послѣ крушенія главнаго барскаго дома; кругомъ, на далекое разстояніе, лежалъ дикій пустырь.

Неразовъ до пріѣзда Вѣрочки жилъ одинъ и, надо правду сказать, страшно скучалъ подъ своею ветхою кровлей. Къ довершенію непріятности, онъ боялся мышей и по ночамъ, когда онѣ подъ стапымъ поломъ скребли и что-то грызли, онъ испытывалъ положительный ужасъ. Да и со всѣхъ другихъ сторонъ ему было тамъ жутко. Понятно, съ какимъ восторгомъ онъ принялъ рѣшеніе барышни поселиться въ одной изъ его комнатъ. Всю ту вторую ночь, которую Вѣрочка провела у Кугиныхъ, онъ чистилъ предназначенную для нея комнату; онъ меблировалъ ее скамьями и безногими столами, стѣны украсилъ вырѣзками изъ Нивы, самъ вымелъ полъ, протеръ запыленныя окна, а разбитыя стекла заклеилъ бумагой и придалъ комнатѣ сносный, своего рода даже красивый видъ.

На другой день чуть свѣтъ онъ вышелъ изъ дому и отправился за Вѣрочкой. Вѣрочку онъ уже засталъ одѣтой и готовой къ отправкѣ; она сама торопилась поскорѣе устроиться и приняться за дѣло. Какое дѣло ей предстоитъ, она смутно представляла, но только представленіе о немъ она связывала именно съ хуторомъ. Вещи ея взялся перевезти къ обѣду Кугинъ, а сама она тотчасъ же отправилась пѣшкомъ съ Неразовымъ.

Утро стояло морозное; грязь за ночь застыла; падала сухая изморозь,-- это наступала зима. Воздухъ былъ чистый, возбуждающій. Вѣрочка съ веселымъ лицомъ оглядывалась по сторонамъ.

Разспрашивая Неразова о встрѣчающихся предметахъ, она сама болтала и хохотала; а когда они вышли за околицу посреди широкаго поля, ограниченнаго вдали сосновымъ боромъ, она вдругъ запѣла "Не бѣлы снѣжки" свѣжимъ груднымъ контральто.

Неразовъ, идя рядомъ съ ней, заглядывалъ ей въ лицо, беззвучно смѣялся, и на глазахъ его показались слезы,-- не то отъ мороза, не то отъ восторга. Возможно было и то, и другое, ибо тѣло его бы по одѣто по-лѣтнему, въ плохое пальто, а душа его способна былз приходить отъ всего въ такъ называемый "телячій восторгъ", наполняясь неизъяснимыми фантазіями.

Въ данномъ случаѣ фантазія его разыгралась на счетъ колоніи, будущее которой вдругъ теперь представилось ему въ ослѣпительномъ сіяніи. Когда они пришли на мѣсто, онъ сейчасъ же принялся хвалить выше мѣры все, что тутъ было. Сначала онъ ввелъ барышню въ домъ и съ гордостью показалъ ей комнату, предназначенную для нея. Вѣрочка сдѣлала гримасу: домишка былъ ветхій, потолокъ въ немъ обвисъ, полъ, напротивъ, выпучился, а стѣны повалились въ разныя стороны; но она удержалась отъ критическихъ замѣчаній. Затѣмъ онъ принялся въ неумѣренныхъ выраженіяхъ описывать прочіе предметы хутора, какіе были налицо, а также и такіе, которыхъ въ дѣйствительности не было.

Такъ, послѣ осмотра домишка,-- этого жалкаго остатка отъ огромныхъ барскихъ построекъ, давнымъ давно исчезнувшихъ,-- онъ повелъ Вѣрочку на дворъ и сталъ объяснять значеніе и будущее каждаго предмета.

-- Вотъ здѣсь у насъ службы...-- сказалъ онъ, указывая на маленькій сарайчикъ, крытый соломой.-- Тутъ у насъ будутъ коровы, лошади, овцы и прочая скотина.

Вѣрочка съ любопытствомъ и наивностью городской жительницы посмотрѣла на "службы" и готова была признать величіе ихъ, но случайно спросила:

-- А больше ничего нѣтъ?

Но Неразовъ этимъ замѣчаніемъ не смутился.

-- Ну, да! конечно, это пока... А на лѣто мы тутъ построимъ сараи, конюшни, сѣновалы и все прочее.

-- А гдѣ же скотъ?-- спросила Вѣрочка и заглянула въ сарайчикъ. Тамъ на соломѣ стоялъ одинъ только шаршавый теленокъ и вяло жевалъ сѣно.

-- Пока тутъ только теленокъ одинъ... У насъ есть двѣ хорошія лошади, но онѣ у Ефрема, съ которымъ вы ѣхали... а прочимъ всѣмъ мы обзаведемся къ веснѣ...

Неразовъ говорилъ это такимъ убѣжденнымъ тономъ, какъ будто весь этотъ проектированный скотъ былъ уже налицо. Вѣрочка допускала возможность всего этого и уже хотѣла войти въ домъ, такъ какъ, по ея мнѣнію, дальше осматривать было нечего; кругомъ виднѣлся необозримый пустырь, покрытый первымъ снѣгомъ, но Неразовъ съ возбужденнымъ лицомъ продолжалъ показывать и описывать многія другія вещи.

-- Вотъ здѣсь у насъ огородъ, -- сказалъ онъ, указывая на пустое мѣсто.

-- Гдѣ огородъ?-- спросила Вѣрочка съ недоумѣніемъ.

-- Да вотъ тутъ -- это огородъ. Мы еще не успѣли поставить плетень, но это огородъ, увѣряю васъ!

-- Въ немъ какія овощи ростутъ?

-- Еще не было... но будущею весной мы насадимъ здѣсь все. Я уже выписалъ изъ Москвы и сѣмена.

Вѣрочка должна была сознаться себѣ, что она ничего ни понимаетъ въ сельскомъ хозяйствѣ.

Вслѣдъ затѣмъ Неразовъ указалъ на другое пустое мѣсто, гдѣ въ-подъ земли торчало штукъ пять сухихъ прутьевъ.

-- А вотъ здѣсь у насъ садъ,-- сказалъ онъ.

-- Гдѣ?-- воскликнула пораженная Вѣрочка.

-- Да вотъ идите сюда... Вотъ видите -- это груша. А это черное дерево -- яблоня. Это хорошовка.

Говоря это, Неразовъ подходилъ къ каждому пруту и объяснялъ то значеніе.

-- Конечно, это только начало. Съ весны мы выпишемъ двѣ сотни трехлѣтокъ и посадимъ.

Вѣрочка начала улыбаться, но, ничего не понимая въ сельскомъ хозяйствѣ, она допускала существованіе сада безъ деревьевъ.

Но, наконецъ, Неразовъ осрамился. Когда они возвращались назадъ въ домъ, то недалеко отъ входа въ дверь онъ вдругъ остановился и, показывая на длинный, тонкій колъ, зачѣмъ-то воткнутый въ землю передъ крыльцомъ, замѣтилъ:

-- А вотъ это бесѣдка.

-- Гдѣ?-- вскричала Вѣрочка.

-- Я ужь начертилъ чертежъ и весной самъ построю ее... Знаете, лѣтомъ въ комнатѣ жарко, на дворѣ негдѣ отдохнуть, поэтому рѣшилъ построить высокую бесѣдку, гдѣ бы можно было по праздникамъ пить чай, обѣдать и читать.

Но тутъ уже Вѣрочка не выдержала; раздался взрывъ веселаго смѣха, отъ котораго бѣдняга сконфузился.

-- Какой вы чудакъ, Неразовъ!-- вскричала дѣвушка и вбѣжала въ комнату.

Съ этой минуты она принялась вышучивать Неразова на каждомъ шагу, смѣясь надъ каждымъ его словомъ. Бѣдняга передъ ней какъ-то вдругъ съежился.

И такъ къ нему относился всякій, кто только знакомился съ нимъ. Казалось, онъ отъ самой природы назначенъ былъ для развлеченія людей. Съ длинною, погнувшеюся на бокъ шеей, сидѣвшей на узкихъ плечахъ, высокій и нестройный, какъ сучокъ валежника, съ кривымъ тѣломъ и неправильнымъ лицомъ, -- это былъ истинный потомокъ озорнаго помѣщичьяго рода, нынѣ оставившаго послѣ себя только пустырь, занятый гнилымъ домишкомъ, и Нерзова, въ жилахъ котораго текла испорченная кровь. Пустырь похрдилъ на своего хозяина Неразова, а Неразовъ на свой пустырь, и оба были расшатаны, растасканы, и вѣтеръ свободно гулялъ по нимъ...

Голова Неразова имѣла какъ будто нѣсколько отверзтій, сквозь которыя мысли его свистѣли наружу въ неожиданныхъ сочетаніяхъ, отчего по первому впечатлѣнію онъ казался всѣмъ живымъ и не обыкновеннымъ; но когда ближе узнавали его, то живость принимала видъ дурачества, а увлекательность особый родъ безпорядочности. Жизнь его до сихъ поръ наполнена была шумными исторіями, изъ которыхъ каждая немного дурачила его; но ни за одну изъ нихъ онъ не поплатился серьезно, потому что начальство, ближе знакомясь съ нимъ, также видѣло въ немъ только, шутку природы, и онъ продолжалъ увлекаться всѣмъ новымъ и неизвѣстнымъ: шумѣлъ, а мысли его свистѣли.

За всѣмъ тѣмъ это былъ совершенно безкорыстный человѣкъ привязанный къ людямъ, любившій все доброе и самъ необыкновенный добрякъ. Испытавъ горечь нѣсколькихъ исторій, онъ, казалось, долженъ былъ бы перестать увлекаться, но не пересталъ, испытывая вѣчную нужду, онъ, по крайней мѣрѣ, своею землей могъ бы воспользоваться для себя, но не воспользовался и тратил свои маленькія средства на дѣла, лично ему безполезныя; а теперь вотъ отдалъ весь хуторъ на какую-то колонію и безропотно терпѣлъ невзгоды. Онъ страшно тутъ скучалъ, въ этомъ ветхомъ домишкѣ, буквально голодалъ, питаясь только хлѣбомъ да чаемъ, самъ топилъ печки, кормилъ теленка, а по ночамъ, когда подъ его кроватью скребли мыши, испытывалъ смертельный ужасъ. И все это не для себя, а ради какой-то идеальной колоніи, которая, подъ его разбитымъ черепомъ, среди его шумныхъ мыслей, приняла изумительные размѣры и форму.

Вѣрочка тотчасъ же встала съ нимъ въ дурачливыя отношенія за панибрата и вышучивала его, въ то же время, пользуясь всею его добротой, безкорыстіемъ и услужливостью, какъ должнымъ. А онъ былъ съ первой же минуты безъ памяти отъ нея. Весь этотъ первый день онъ провелъ въ возбужденномъ состояніи, то и дѣло болталъ, безъ нужды суетился и до самаго вечера безъ умолку болталъ все сплошь, что приходило ему въ голову.

Къ ночи же, оставшись одинъ въ своей комнатѣ, онъ страстно влюбился и въ одно мгновеніе создалъ увлекательный романъ. Вѣочка его полюбила невыразимо, и вотъ ужь они женаты. Оба работаютъ въ колоніи, а въ свободное время гуляютъ по тѣнистому саду, съ вѣтвей котораго свѣшиваются груши. Вслѣдъ затѣмъ черезъ нѣсколько минутъ у нихъ появились дѣти, двѣ дѣвочки и одинъ мальчикъ, и вскорѣ вышли замужъ за двухъ юношей, принадлежащихъ къ этой же колоніи, которая стала многолюдной и цвѣтущей. Что касается сына, то онъ раньше еще поступилъ въ технологичекій институтъ, окончилъ курсъ тамъ и сейчасъ пріѣхалъ домой въ колонію. Но онъ побывалъ въ дурной компаніи, сдѣлался карьеристомъ и, увидѣвъ сѣдого отца на огородѣ копающимъ рѣдьку, сталъ издѣваться надъ нимъ; тутъ же обнаружилось, что между ними нѣтъ ничего общаго. Отъ всего этого Неразову сдѣлалось жъ грустно и больно, что онъ вдругъ, посреди горячаго спора съ сыномъ, закричалъ съ негодованіемъ:

-- Вонъ, мерзавецъ!

Закричавъ это, Неразовъ топнулъ ногой и съ страшнымъ гнѣвомъ посмотрѣлъ на висѣвшее въ углу свое пальто.

Вѣрочка, находившаяся въ сосѣдней комнатѣ, съ испугомъ подалась на своей постели и прерывающимся голосомъ окрикнула:

-- Неразовъ, это вы?

-- Я...

-- Кого это вы гоните?

Неразовъ смѣшался.

-- Такъ... это я вслухъ читаю одно мѣсто....-- пролепеталъ онъ.

Романъ его исчезъ, и онъ, сконфуженный, поторопился лечь на свою жесткую соломенную постель, лицо его приняло вдругъ жалкое выраженіе, съ какимъ онъ и заснулъ.

Это, впрочемъ, не помѣшало ему въ слѣдующіе дни мечтать въ томъ же родѣ и варьировать разными эпизодами свою любовь къ Вѣрочкѣ. Такія мечты никому не вредили, потому что даже и здѣсь онъ былъ совершенно безкорыстенъ. Раньше онъ пробовалъ нѣсколько разъ жениться, но всѣ женщины, къ которымъ онъ обращался, относились къ этому такъ же шутя, какъ и ко всему, что онъ говорилъ или дѣлалъ. Одна, самая кроткая дѣвушка, въ которую онъ влюбился, просто сказала ему.

-- Не болтайте, Неразовъ, вздора!

Другая, послѣ того, какъ онъ сдѣлалъ ей нѣсколько намековъ на свое чувство, засмѣялась, бросила ему въ лицо огрызкомъ конфекты и замѣтила:

-- Какой вы, однако, оселъ, Неразовъ!

Третья же, на которую онъ просто молился, представляя ее себѣ всегда въ видѣ ангела, при первыхъ его словахъ "объясненія" вдругъ озлилась, какъ вѣдьма, и закричала ему со злобой:

-- Убирайтесь вы къ чорту съ своими глупостями!

Послѣ такихъ краткихъ романовъ онъ самъ сталъ смотрѣть не серьезно на свои слова о женитьбѣ и самъ первый же надъ ними подсмѣивался; но когда оставался одинъ-на-одинъ съ собой и со своими мыслями, то сильно увлекался разными романтическими приключеніями и придумывалъ ихъ на каждый день по нѣскольку штукъ. Съ утра, напримѣръ, онъ представлялъ себя женатымъ на бабѣ Марьѣ, приносившей ему иногда парное молоко, а къ вечеру онъ былъ уже влюбленъ въ сосѣднюю помѣщицу, проѣхавшую мимо его хутора въ этотъ день.

Только Вѣрочка надолго воспламенила его сердце. На слѣдующій день они отправились въ деревню: Вѣрочка -- въ Кутинымъ, Неразовъ -- къ Грубову. Вѣрочка сначала сама хотѣла зайти къ Грубову чтобы поближе познакомиться съ нимъ, но внезапно перемѣнила свое намѣреніе. Неразовъ упрашивалъ ее зайти, но она съ непонятнымъ упрямствомъ и на отрѣзъ отказалась. "Да почему? По чему вы не хотите зайти?" -- допрашивалъ Неразовъ. Но она про молчала и направилась къ дому Алексѣя Семеныча.

Неразовъ пошелъ одинъ, и ему отчего-то грустно стало. Впрочемъ, едва онъ вошелъ во флигель Грубова, какъ развеселился принялся въ восторженныхъ выраженіяхъ описывать Вѣрочку. Грубовъ молчалъ, только вяло спросилъ, какъ они устроились на хуторѣ.

-- Устроились мы тамъ чудесно! Вѣришь ли, даже эта самая гнусная развалина, домъ-то нашъ, какъ будто сдѣлался красивѣе съ ея появленія, ей-Богу! Какая она красавица, ты замѣтилъ?

-- Это красавица: развалина или барышня?-- спросилъ Грубовъ.

-- Это цинично, Митя!... А какъ она поетъ... слушай и умирай -- больше ничего!-- воскликнулъ Неразовъ.

Затѣмъ онъ въ пламенныхъ выраженіяхъ сталъ описывать другія качества барышни -- веселый характеръ, бѣсовскую остроту, ея звонкій хохотъ, начитанность. Грубовъ молчалъ.

Такъ продолжалось нѣсколько дней. Неразовъ, забѣгая въ пріятію, восторженно говорилъ о своей сожительницѣ, каждый разъ находя въ ней новыя чудеса. Грубовъ все молчалъ. Только однажды онъ задалъ нѣсколько вопросовъ, повидимому, совсѣмъ не относящихся къ Вѣрочкѣ Зиновьевой.

-- Послушай, Василій... Кто у васъ ставитъ утромъ самоваръ?-- спросилъ онъ, неожиданно прервавъ пламенное описаніе Неразовымъ пѣнія Вѣрочки.

-- Я. А что?-- отвѣчалъ Неразовъ, очень удивленный.

-- И вечеромъ ты?

-- Я всегда.

Грубовъ съ минуту помолчалъ, но вслѣдъ затѣмъ опять спросилъ:

-- А кто топитъ печки?

-- Я,-- отвѣчалъ Неразовъ.

-- А полъ мететъ?

-- Я.

-- И обѣдъ варишь ты?

-- Да комуже больше? Вѣдь, мы и живемъ-то здѣсь, чтобы дѣвать все собственными руками.

Грубовъ что-то неопредѣленно пробурчалъ на это.

-- Да ты къ чему это спрашиваешь?-- вскричалъ Неразовъ съ недоумѣніемъ.

-- Да такъ, просто интересно, какъ ты поживаешь... Ну, а что знаменитый теленокъ? Живъ, по крайней мѣрѣ?

-- Живъ.

-- Ты его кормишь?

-- Я.

-- И за водой ты ходишь?

-- Да, а то кто же? Я теперь выучился съ коромысломъ ходить, такъ что приходится только два раза въ день носить воду.

-- Желалъ бы я посмотрѣть тебя съ коромысломъ!-- засмѣялся Грубовъ и пересталъ разспрашивать.

Неразовъ также тотчасъ забылъ объ этомъ разговорѣ. Теперь онъ всякій день находился въ состояніи кипѣнія: во-первыхъ, онъ былъ безъ ума отъ всего, что говорила и дѣлала Вѣрочка; во-вторыхъ, долженъ былъ безпрерывно хлопотать по хозяйству, топить печи, ставить самовары, слѣдить за чистотой посуды и всего дома. Всѣми силами онъ старался услужить Вѣрочкѣ и постоянно мучился вопросомъ, не забылъ ли онъ чего сдѣлать? Нѣсколько разъ на дню онъ спрашивалъ ее, нравится ли ей жизнь на хуторѣ?

Ей нравилось. Она со страхомъ ѣхала сюда, хотя и легкомысленно старалась не думать обо всѣхъ трудностяхъ новой жизни; и вдругъ оказалось, что ничего таинственнаго и страшнаго здѣсь нѣтъ. Напротивъ, все просто и знакомо. Въ особенности люди; такихъ товарищей у нея сотни были. Съ Кугинымъ и Неразовымъ черезъ недѣлю она уже была запросто, называла ихъ уменьшительными именами и чувствовала себя съ ними, какъ съ старыми друзьями. Только Грубовъ былъ для нея загадкой. Они встрѣчались у Кугиныхъ, куда Грубовъ приходилъ ежедневно на урокъ съ Натальей. Вѣрочка попробовала и съ нимъ смѣяться, болтать, но это какъ-то не выходило. Потомъ она пробовала не обращать на него вниманія -- и это не вышло. Наконецъ, она попробовала сказать ему нѣсколько колкостей, выразила на своемъ лицѣ пренебреженіе, но это кончилось еще хуже; два-три, повидимому, пустыхъ слова брошенныхъ имъ въ отвѣтъ на ея колкости, такъ ее смутили, что она покраснѣла, замолчала и надулась. Послѣ того она уже никакъ не могла уравновѣсить отношенія съ нимъ,-- она, въ одно и то же время, и боялась его, и заискивала передъ нимъ. Но то и другое непріятно, и потому она стала питать къ нему скрытую ненависть.

V.
Знакомая жизнь.

Вѣрочка вставала рано утромъ, -- и отъ холода, который за ночь становился нестерпимымъ, и отъ того, что набитый соломой мѣшокъ, служившій ей постелью, къ утру производилъ боль во всемъ ея тѣлѣ. Затѣмъ порядочное время она употребляла на одѣванье, очень тщательно умывалась и выходила въ Неразову. Неразовъ къ этому времени уже успѣвалъ приготовить самоваръ, затопить печи, принести воды. Тогда они садились за чай и сидѣли за нимъ до тѣхъ поръ, пока не простывала вода.

Но что дѣлать дальше? Безъ дѣла походивъ по комнатѣ нѣкоторое время, Вѣрочка начинала скучать. Отъ скуки лицо ея принимало угрюмое выраженіе; прекрасные глаза ея тускнѣли, хорошенькій ротъ дѣлался такимъ, какимъ онъ бываетъ только у человѣка, которому хочетёя ѣсть; все лицо ея вдругъ старѣло и желтѣло. Она напѣвала разные мотивы, перекидывалась бѣглыми замѣчаніями съ Неразовымъ; но мотивы скоро обрывались, а разговоры съ Неразовымъ истощались. О "дѣлѣ" всё было уже переговорено, умные же разговоры не всегда подходили къ желанію.

Единственный предметъ, заключавшій въ себѣ неисчерпаемый запасъ всякаго рода разговоровъ, это -- разбирать другъ друга; на этотъ предметъ они и обратили вниманіе, посвящая ему большую половину дня. Начинала, впрочемъ, всегда Вѣрочка.

-- Какъ вамъ нравится Грубовъ?-- спрашивала, напримѣръ, Вѣрочка.

-- Я его очень люблю!-- отвѣчалъ Неразовъ.

-- Грубова? Вотъ ужь не ожидала, что такого человѣка можно любить!

-- Почему?-- смущенно спрашивалъ Неразовъ.

-- Не могу вамъ сказать -- почему, но онъ мнѣ кажется такимъ надутымъ.

-- Грубовъ надутъ? Богъ съ вами!

Неразова задѣвалъ за живое этотъ отзывъ о другѣ, къ которому онъ былъ привязанъ всѣми силами души; онъ начиналъ горячиться; поднимался жаркій споръ.

-- Вы его не знаете!... Что онъ молчитъ? Но онъ молчитъ отъ того, что каждое слово его вымучено. Что онъ всегда улыбается? Но не дай Богъ такъ улыбаться!... Я знаю, вамъ не нравится, что онъ всегда какъ будто съ насмѣшкой говоритъ, съ юморомъ относится ко всему; но этотъ юморъ у него происходитъ не отъ того, что онъ хочетъ на чужой счетъ позабавиться, а отъ того, что въ душѣ у него слишкомъ тяжело, чтобы и говорить еще съ тяжелою серьезностью... Улыбка его -- это судорога; его насмѣшка -- это сплошная боль. Отчего онъ страдаетъ, я, конечно, не знаю, но чувствую, что въ душѣ у него адъ кромѣшный... Но замѣтьте, онъ никогда не жалуется, никогда не говоритъ про себя и про свою боль. Другіе рисуются, кокетничаютъ своими мрачными мыслями, а онъ молчитъ... Я его часто застаю въ такой позѣ: сидитъ со стиснутыми зубами. А заговори съ нимъ -- смѣется!...

Вѣрочка возражала на это, Неразовъ защищался, оба приходили въ азартъ и переставали слушать другъ друга. Этимъ кончался Грубовъ и начинался черезъ нѣкоторое время другой, напримѣръ, Кугинъ.

-- А Кугинъ вамъ нравится?-- спрашивала Вѣрочка?

-- Кугинъ?... Кугинъ ничего, хорошій малый...-- возражалъ Неразовъ нехотя.

-- А мнѣ онъ нравится больше вашего Грубова!

-- Кугинъ? Онъ ничего...

-- То-есть какъ это ничего? Онъ энергичный человѣкъ, а это вовсе не ничего.

-- Ну, кто его знаетъ! Насчетъ энергіи -- это еще вопросъ... Но въ немъ есть одна черта... какое-то злое, узкое самолюбіе. Знаете, почему онъ не любитъ Грубова?

-- Развѣ онъ его не любитъ?-- спросила съ внезапнымъ любопытствомъ Вѣрочка.

-- Онъ-то? Терпѣть не можетъ!... А все потому, что на Грубова смотрятъ какъ на представителя колоніи, а это Кугина злитъ. Ему хочется самому быть первымъ. Это свинство!

-- Почему же свинство?-- возразила Вѣрочка горячо.

-- Да потому, что здѣсь даже смѣшно говорить о самолюбіи!-- закричалъ Неразовъ.

-- Нисколько. А, можетъ, Кугинъ сознаетъ въ себѣ силу?... Да я и сама думаю, что если кто будетъ полезенъ колоніи, то именно онъ...

-- Кугинъ?... Пока только онъ выучился подпоясывать рубаху ниже живота, да говорить "ничаво"!

-- Ну, ужь это вы отъ злости сплетничаете, Неразовъ!

Неразовъ при этомъ обвиненіи вдругъ съежился и замолчалъ, уже раскаиваясь въ своихъ запальчивыхъ словахъ относительно товарища. Мягкой натурѣ его противна была злоба и мстительность, и хотя Кугинъ часто обижалъ его своимъ пренебрежительнымъ тономъ, но за это онъ не могъ долго сердиться на него.

Разговоръ переходилъ и на Наталью. Но тутъ былъ уже широкій просторъ для всякихъ предположеній.

Вѣрочкѣ она не нравилась. Неразовъ обижался на это.

-- Она какая-то скрытная... и, кажется, хитрая!-- говорила Вѣрочка.

-- Кто? Наталья-то?

-- Хитрая, какъ хитрыя бываютъ бабы.

-- Да Богъ съ вами! Что же это вы говорите?... Наталья хитрая!... Да она такая нѣжная, умная!... А если она не разговорчива, то это отъ застѣнчивости. Она всѣхъ насъ, не исключая и мужа, такъ боится, что у ней языкъ не поворачивается... Ужасно стѣсняется.

-- Застѣнчивость -- обратная сторона гордости,-- замѣтила Вѣрочка.

-- Ну, такъ что же?... и вѣрно! Но, вѣдь, это особая гордость, происходящая отъ благородства... Да нѣтъ! вы просто сами не вѣрите въ то, что говорите. Когда мы съ Грубовымъ въ первый разъ увидали ее, то положительно были растроганы... Она такая деликатная, что трудно даже и представить, какъ такая нѣжная натура могла появиться въ крестьянской избѣ. Она похожа на лѣсной цвѣтокъ, на ландышъ посреди темнаго лѣса. Впрочемъ, семья Алексѣя Семеныча вся хорошая... Но Наташа -- это благородство! Даже удивительно, какъ могло выработаться въ этой, все-таки, грубой средѣ такое существо, тонкое...

-- Она влюблена въ Кугина?-- спросила Вѣрочка.

-- По-уши.

-- А онъ?

-- Онъ? Онъ тоже, вѣроятно. Впрочемъ, Кугинъ сильно можетъ любить только свою особу.

-- Вы опять сплетничаете?-- со смѣхомъ замѣтила Вѣрочка.

-- Совсѣмъ нѣтъ. Я только думаю, что было бы лучше, если бы въ ту пору Грубовъ на ней женился.

-- Какъ! Развѣ и Грубовъ, какъ всѣ вы, пораженъ былъ ландышемъ?-- воскликнула Вѣрочка съ живѣйшимъ любопытствомъ.

-- Онъ очень любилъ ее, послѣ первой же встрѣчи.

-- А она?

-- Она?... Вотъ тутъ и разбери женское сердце! Она, повидимому, и не замѣчала этого... Но лишь только пріѣхалъ этотъ красавецъ Кугинъ -- и конецъ! Не успѣли мы оглянуться, какъ уже они женились.

-- Ну, а Грубовъ?

-- Да что же Грубовъ? Вѣроятно, лишній разъ стиснулъ зубы, больше ничего. Грубовъ ей теперь даетъ уроки и, надо сказать, только его одного она и не боится, и не стѣсняется.

-- А развѣ мужа боится?

-- Какъ огня. Да и всѣхъ насъ... и меня, и васъ, вѣроятно. Тохько передъ Грубовымъ она не стѣсняется. А онъ,-- это, между прочимъ, также характеризуетъ его,-- ни однимъ намекомъ не далъ никому замѣтить, какъ онъ относился къ ней... Только, ради Бога, никому этого не говорите! Это тайна Грубова, глубоко схороненная имъ, и никто не долженъ знать ее.

-- Да вотъ мы уже, увы, знаемъ ее!-- сказала Вѣрочка и захохотала.

Неразовъ вдругъ жалко съежился.

Таковы разговоры, занимавшіе по дѣламъ часамъ двухъ обитателей колоніи. Когда этотъ матеріалъ на время выходилъ, они отправлялись въ деревню: Вѣрочка -- къ Кугинымъ, Неразовъ -- къ Грубову.

Но и тамъ занятія собственно не было.

Кугинъ днемъ понемногу копался во дворѣ, по хозяйству, не не очень ретиво; онъ зналъ, что если чего онъ не сдѣлаетъ, то вреда никому не будетъ,-- сдѣлаетъ самъ Алексѣй Семенычъ или кто нибудь изъ домашнихъ. Поэтому, когда приходила Вѣрочка, онъ бросалъ работу, провожалъ ее въ горенку, и тамъ они просиживали до поздняго вечера за различными разговорами. Разговоры часто велись при молчаливомъ присутствіи Натальи, но иногда и вдвоемъ. Главная тема ихъ состояла, конечно, въ предположеніяхъ и планахъ будущаго колоніи; очень часто велись общіе разговоры; но, все-таки, самый обильный матеріалъ добывался отъ разбора другъ друга.

Больше всѣхъ разбирался Грубовъ.

Въ первое время на вопросы Вѣрочки Кугинъ игралъ въ политику, сохраняя непроницаемое безпристрастіе ко всѣмъ, но потомъ не выдержалъ. И тогда Грубовъ его устами расписанъ былъ яркими красками. А Вѣрочка еще отъ себя подливала масла въ огонь, похваливая Грубова. Кугинъ окончательно бросалъ политику.

-- Вы говорите, онъ человѣкъ крупный?-- спросилъ однажды Кугинъ неспокойнымъ тономъ.

-- Мнѣ кажется,-- отвѣтила Вѣрочка.

-- Это, конечно, ваше дѣло. Я только не знаю, какимъ аршиномъ вы его смѣрили, что онъ сталъ такимъ крупнымъ. Я также его мѣрялъ, но, вѣроятно, наши аршины разные... Послѣ моего измѣренія онъ оказался не очень большимъ. А для нашего настоящаго дѣла онъ, по-моему, не годится... Ну, что ужь это за человѣкъ, который изъ-за каждаго пустяка можетъ выйти изъ себя!

-- Онъ изъ тѣхъ интеллигентовъ, которые умѣютъ только всѣмъ возмущаться, надъ всѣмъ издѣваться и ничего не дѣлать... Этого уже нынче мало.

-- Говорятъ, онъ очень умный,-- вставила Вѣрочка.

-- Можетъ быть. Да только умъ-то его неприложимъ ни къ чему. Намъ нужны, наконецъ, практическіе работники, а не насмѣшники. Довольно увлекаться умниками, которые умѣютъ только блистать умомъ, ехидно надъ всѣмъ подсмѣиваться и отравлять каждое дѣло!

-- Посмѣяться онъ, дѣйствительно, любитъ, кажется.

-- Медомъ не корми, какъ выражается Неразовъ.

-- Онъ что-то уединяется?-- спросила Вѣрочка.

-- Отъ насъ, да. Но у него есть свои излюбленная компанія... Вы видали Ефрема, доторый везъ васъ со станціи? Онъ, нашъ пайщикъ и хорошій работникъ, но какъ личность -- скверный мужиченіо, пьетъ, дерется, ходитъ вѣчно съ побитою мордой, ругается, божится... Ну, такъ вотъ это одинъ изъ любимцевъ Грубова. Потомъ мой тесть... Мой тесть добрый мужикъ, но голова его набита разными бреднями, которыя Грубовъ всегда слушаетъ съ великимъ восторгомъ, какъ нѣчто глубоко поучительное... Потомъ у хозяина Грубова, нѣкоего Антона Петровича, богатѣйшаго здѣшняго кулака, есть работникъ, дуракъ Лукашка, который сопровождаетъ Грубова на охоту... вотъ его компанія. Ефремъ съ побитою мордой, дуракъ Лукашка, мой тесть, помѣшавшійся на мистицизмѣ, нѣсколько еще въ такомъ же родѣ мужиковъ и Неразовъ,-- какъ видите, компанія отборная!

Кугинъ при этомъ захохоталъ. Захохотала и Вѣрочка.

-- Неразовъ, въ самомъ дѣлѣ, ужасный чудакъ,-- сказала она.

-- Просто болтушка,-- съ презрѣніемъ замѣтилъ Кугинъ.

-- Онъ иногда уморительно фантазируетъ.

-- Фантазируетъ, это еще ничего, но вотъ вретъ онъ -- это ужь плохо.

-- Развѣ онъ вретъ?

-- Артистически.

И бѣднягѣ Неразову жестоко досталось за всѣ его увлеченія.

Наталья, присутствовавшая иногда при такихъ разговорахъ, вспыхивала румянцемъ, въ особенности когда дурно говорили о Грубовѣ. Грубовъ былъ для нея лучшимъ другомъ, братомъ, заботливымъ учителемъ, и она недоумѣвала, что въ немъ можетъ быть нехорошаго. И ей хотѣлось въ такія минуты заступиться за него, и она уже порывалась говорить, но вдругъ робость нападала на нее, и она не, смѣла. Также больно было ей, когда ругали Неразова. Неразовъ казался ей подчасъ смѣшнымъ, но она была убѣждена, что онъ добрый баринъ, только какой-то несчастный. За что же его ругать? Но и за него она не смѣла заступиться. Вообще Натальѣ дѣлалось грустно при этихъ разговорахъ.

Колонія, видимо, раздѣлилась на партіи. Во-первыхъ, партія Грубова, состоявшая изъ Грубова и Неразова. Во-вторыхъ, партія Кугина, въ которой единственнымъ членомъ былъ самъ Кугинъ. Третью партію образовала Вѣрочка. Вѣрочкѣ скучно было принадлежать къ той или другой изъ крайнихъ партій, вслѣдствіе чего она колебалась то въ ту, то въ другую сторону, смотря по тому гдѣ ей было веселѣе. Впрочемъ, по симпатіи и по необходимости съ теченіемъ времени, она стала склоняться на сторону партіи Кугина, ибо изъ противной партіи она могла ладить только съ Неразовымъ; Грубовъ же просто отталкивалъ ее своимъ невниманіемъ да и ни разу не зашелъ къ ней.

Вчетверомъ товарищи рѣдко сходились.

Но по иниціативѣ Кугина признано было полезнымъ собираться всѣмъ вмѣстѣ разъ въ недѣлю для обсужденія общихъ дѣлъ. Однако, съ перваго же собранія обнаружилось, что разговоры имѣютъ не только свойство водворять согласіе, но еще и другое свойство -- разъѣдать послѣдніе остатки взаимнаго пониманія.

Самое дѣятельное участіе въ собраніяхъ принималъ Кугинъ. Онъ здѣсь бросалъ усвоенный имъ мужицкій жаргонъ и говорилъ книжнымъ высокопарнымъ языкомъ, весьма тщательно слѣдя за красотой своей рѣчи. Остальные члены собранія ограничивались немногими словами. Грубовъ изрѣдка только шутилъ; Неразовъ волновался, но объяснялся больше восклицаніями и размахиваніями рукъ. Вѣрочка внимательно наблюдала. Трибуну, такимъ образомъ, занималъ одинъ Кугинъ.

-- Господа!-- говорилъ онъ,-- теперь намъ слѣдуетъ рѣшить вопросъ о сѣменахъ на будущую весну.

И затѣмъ подробно излагалъ свой взглядъ на вопросъ. Съ нимъ по большей части соглашались, предоставляя ему одному удовольствіе ставить, обсуждать и рѣшать вопросъ. Русскій человѣкъ какъ извѣстно, насквозь прошпигованъ "вопросами", и по каждому изъ нихъ можетъ безконечно долго говорить, тѣмъ болѣе, что "надъ нами не каплетъ". Не встрѣчая ни съ какой стороны оппозиціи, Кугинъ съ пріятнымъ удивленіемъ чувствовалъ свое превосходство надъ этимъ собраніемъ. А удовлетворенное самолюбіе дѣлало его еще болѣе краснорѣчивымъ и горячимъ.

Такъ было и на одномъ изъ собраній. Всѣ пришли на хуторъ по обыкновенію, поздно вечеромъ. Въ полѣ гудѣла снѣжная вьюга отъ которой дрожали стѣны ветхаго домика. Въ комнатѣ Неразова гдѣ всѣ сидѣли, по ногамъ ходилъ холодъ, заморозившій весь энтузіазмъ собравшихся. Вѣрочка, облокотившись на столъ, куталась въ теплую шаль и подобрала ноги на кровать Неразова; самъ Неразовъ, одѣтый въ пальтишко, стучалъ зубами все время, пока не догадался снова затопить печь; Грубовъ воспользовался этимъ, повернулся лицомъ къ огню и подставлялъ къ печкѣ поперемѣнно руки и ноги. Одинъ Кугинъ, казалось, не слышалъ бури, бушевавшей на дворѣ, и не чувствовалъ мороза, гулявшаго по комнатѣ. Съ возбужденнымъ лицомъ, потерявшимъ обычную свою надменность, онъ ходилъ по комнатѣ въ одной кумачной блузѣ и говорилъ. Говорилъ онъ объ идеалѣ колоніи, о теоріи земледѣлія, о задачахъ интеллигенціи, о народѣ и обо всемъ, что всегда и вездѣ говорится. Наконецъ, не встрѣчая возраженій, онъ перешелъ къ хозяйству и сталъ предлагать для рѣшенія разные вопросы.

-- Теперь, господа, намъ слѣдуетъ рѣшить вопросъ о теленкѣ,-- сказалъ онъ, между прочимъ.

-- Развѣ и такой вопросъ есть?-- замѣтилъ Грубовъ, держа одну ногу передъ печкой.

-- Неразовъ жалуется, что ему больше не подъ силу ходить за теленкомъ,-- продолжалъ Кугинъ, не разслыхавъ замѣчанія Грубова.

-- Да, братцы, надо куда-нибудь убрать его, а то, ей-Богу, онъ замерзнетъ!... Сарай плохо покрытъ, и въ одно прекрасное, но морозное утро я приду къ нему и не застану его въ живыхъ!-- отвѣтилъ Неразовъ со смѣхомъ.

-- Я предлагаю, господа, привезти воза два соломы и общими силами поправить сарай,-- продолжалъ Кугинъ.

-- А не лучше ли отдать его на прокормъ Ефрему?-- спросилъ Неразовъ несмѣло.

-- Почему же лучше?

-- Да стоитъ ли дѣлать сарай среди зимы?

-- Можетъ быть, лучше съѣсть его?-- замѣтилъ Грубовъ какъ бы про себя.

-- То-есть, какъ это съѣсть?-- съ недоумѣніемъ спросилъ Неразовъ.

-- Очень просто, Вася! Не дожидаясь, пока онъ умрётъ, заколоть его и съѣсть. Тогда, по крайней мѣрѣ, мы освободимся отъ одного изъ вопросовъ.

-- Слѣдовательно, вопросъ сводится къ телятинѣ?

-- Ты, Вася, очень догадливый человѣкъ!

-- Еще бы! Мяса у насъ давно уже не было, и я очень хорошо догадался, къ чему ты ведешь рѣчь!-- шумно закричалъ Неразовъ.

Въ этомъ шутливомъ тонѣ Грубовъ и Неразовъ еще нѣкоторое время говорили. Къ нимъ присоединилась Вѣрочка. Но Кугинъ нахмурился. Остановившись по серединѣ комнаты, онъ ждалъ, пока глупыя шутки кончатся, и опять заговорилъ:

-- Такъ нельзя, господа!... Я не вижу тутъ ни малѣйшаго предлога для шутокъ. Если же предложеніе -- заколоть сказано было серьезно, то я удивляюсь легкомыслію, съ какимъ было это сказано!...-- Кугинъ при этомъ бросилъ насмѣшливой взглядъ въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Грубовъ.--Вѣдь, дѣло не въ томъ, какъ отдѣлаться отъ теленка, а въ томъ, какъ его выростить. Теленокъ членъ нашего хозяйства, съ этой точки зрѣнія мы и должны разсматривать его.

-- Не понимаю, какъ можно теленка разсматривать съ какой бы то ни было точки зрѣнія...-- съ улыбкой замѣтилъ Грубовъ.

Кугинъ еще болѣе нахмурился.

-- Не понимаешь? Я объясню. Когда мы заводили колонію, какую цѣль, главнымъ образомъ, мы преслѣдовали? Дѣлать все своими руками и тѣмъ жить. Для этого, мы рѣшили обзавестись всѣмъ необходимымъ хозяйствомъ и вести его собственными руками. Между тѣмъ, на первыхъ же порахъ мы измѣнили себѣ, нарушили нашу цѣль. Лошадей на зиму спровадили къ Ефрему, все остальное у Алексѣя Семеныча... а теперь туда же хотятъ спровадить и теленка. Это значитъ, что съ самаго же начала мы обнаружили свою несостоятельность и неумѣлость въ дѣлѣ, которое создали. Слѣдоватцьцо, здѣсь возникаетъ чисто-принципіальный вопросъ.

-- О теленкѣ?-- спросилъ Грубовъ.

-- Да, именно о телёнкѣ, упрямо подтвердивъ Кугинъ.

-- И его надо рѣшить?

-- Я думаю.

-- Ну, что-жь?... Давайте рѣшать. Признаюсь, я до сихъ поръ смотрѣлъ на нашего теленка какъ на обыкновеннаго теленка, но разъ это теленокъ принципіальный, тогда къ нему нужно отнестись съ полномъ вниманіемъ.

Вѣрочка прыснула изъ-подъ шали, Неразовъ захохоталъ, самъ Грубовъ добродушно засмѣялся. Но что сдѣлалось съ Кугинымъ,-- въ первое мгновеніе никто не замѣтилъ. Сначала онъ и самъ не достаточно понялъ смысла раздавшагося вокругъ него взрыва смѣха; но вслѣдъ затѣмъ краска разлилась по всему его лицу, въ глазахъ его вспыхнула жгучая злоба.

-- Ды, Грубовъ, слишкомъ злоупотребляете своимъ шутовствомъ!... Быть можетъ, это удобно въ той идіотской компаніи, которая окружаетъ насъ въ Бору, но едва ли умѣстно здѣсь!-- сказалъ Кугинъ внѣ себя отъ бѣшенства.

Напрасно спохватившійся Грубовъ, замѣтивъ дѣйствіе своей шутки, старался увѣрить, что съ его стороны не было намѣренія оскорбить; напрасно онъ доказывалъ нелѣпость ссориться изъ-за какого-то теленка, -- всѣ его слова только подливали масла въ огонь. Кугинъ никому не прощалъ насмѣшки надъ собой. Не говоря болѣе ни слова, онъ быстро одѣлся и молча ушелъ съ хутора.

Грубовъ положительно опечалился этимъ происшествіемъ.

-- Проклятый этотъ теленокъ!... Когда еще мы покупали его, всѣ перессорились, теперь также!... Неразовъ, привяжи завтра его на веревку и отведи къ Ефрему!-- сказавъ Грубовъ печально.

-- Что же, это можно... Только Кугинъ, вѣдь, еще пуще разозлится. Скажетъ, что вопросъ о веревкѣ надо еще рѣшить съ теоретической точки зрѣнія, -- возразилъ Неразовъ и захохоталъ до слезъ.

Съ этого дня теленокъ сдѣлался элементомъ раздора и ненависти въ колоніи. Собственно говоря, даже и не теленокъ; настоящаго, реальнаго теленка Неразовъ дѣйствительно привязалъ на веревочку и отвелъ къ Ефрему. Вражда пошла изъ-за слова "принципіальный теленокъ". Сначала этимъ прозвищемъ Вѣрочка стала называть всякаго, кто начиналъ говорить красно. Но затѣмъ прозвище почему-то чаще всего стало примѣняться къ Неразову.

-- Послушайте, принципіальный теленокъ... принесите мнѣ воды,-- говорила, напримѣръ, Вѣрочка.

Неразовъ сначала обижался на такую профанацію его имени, но скоро привыкъ и безропотно сталъ носить на себѣ обидную кличку.

Между тѣмъ, Кугинъ въ тайнѣ увѣренъ былъ, что кличку за глаза примѣняютъ именно къ нему, Кугину, и бѣсился. Одна мысль, что его называютъ "принципіальнымъ теленкомъ", приводила его въ содроганіе. Онъ ненавидѣлъ за это Грубова и при всякомъ удобномъ случаѣ старался уязвить его. Сходки на хуторѣ еще нѣкоторое время продолжались, но уже не затѣмъ, чтобы рѣшать вопросы, а съ цѣлью наступить на чужое самолюбіе. Самолюбіе у каждаго раздулось до такихъ размѣровъ, что поглотило въ себя все -- взаимное уваженіе, справедливость, вопросы дѣла.

Первый опамятовался Грубовъ; ему опомниться было тѣмъ легче, что игра самолюбій производила на него страшное дѣйствіе; на другой день послѣ каждаго столкновенія на сходкахъ онъ дѣлался больнымъ.

Тогда онъ бросилъ ходить на хуторъ. Остальные послѣдовали его примѣру. "Вопросы" прекратились. Но вмѣстѣ, съ ними брошены были на произволъ судьбы и настоящія дѣла.

VI.
Скука.

Прошло уже много времени со дня пріѣзда Вѣрочки въ колонію, а она все еще не могла придумать для себя дѣла, и не знала, какія собственно лежатъ на ней обязанности, исполненію которыхъ она могла бы предаться всею душой. Первые мѣсяцы жизни на хуторѣ были для нея, все-таки, любопытны; она никогда зимой не жила въ деревнѣ и теперь такая жизнь все же была для нея новостью. Но когда обстановка приглядѣлась, люди были узнаны со всѣхъ сторонъ, а жизнь пошла изо дня въ день, какъ машина, Вѣрочка стала раздражаться. Вставая утромъ съ постели, она мысленно тотчасъ же спрашивала себя съ ужасомъ, какъ она проведетъ наступающій день?-- и не знала какъ; и тотчасъ же на нее нападала злая скука.

Именно злая. Скуку люди выносятъ двояко: одни терпѣливо, другіе съ яростью. Первые, лишь только она приступитъ, тотчасъ придумываютъ, чего бы поѣсть. И придумываютъ; а поѣвши, немедленно ложатся спать, и спятъ долго, съ носовою музыкой, всласть. Другіе, напротивъ, при первомъ ея приступѣ приходятъ въ ярость, лишаются аппетита и сна и становятся невыносимыми, причиняя много вреда окружающимъ ближнимъ.

Бѣдняга Неразовъ просто не понималъ, отчего его сожительница съ нѣкотораго времени совершенно перемѣнилась; отчего лицо ея теперь всегда было некрасиво, губы надуты, брови нахмурены, глаза смотрятъ недобро. Первымъ его предположеніемъ было то, что она него сердится; но за что -- онъ не зналъ. Кажется, онъ изъ всѣхъ силъ старался услужить ей -- топилъ печки, носилъ воду, подавалъ умываться, мелъ полъ, варилъ обѣдъ, ради котораго палилъ рѣдкіе свои волосы или обливался супомъ, ставилъ самоваръ, причемъ для ускоренія кипѣнія снималъ съ ноги сапогъ и дѣйствовалъ его голенищемъ, какъ мѣхомъ. Чего же больше? Правда, не всѣ его старанія приводили къ тѣмъ цѣлямъ, къ которымъ онъ стремился: обѣдъ его часто годился только для собаки, въ натопленныя комнаты онъ напускалъ угару, послѣ его подметанія въ воздухѣ носились столбы пыли. Но все же онъ старался.

Вѣрочка, однако, по цѣлымъ днямъ ходила мрачная, не разговаривала, не пѣла. Но вотъ однажды на нее напало вдохновеніе, она вспомнила, что пріѣхала сюда работать всякую работу, и рѣшила взяться за домашнее хозяйство. Однажды утромъ она торжественно объявила Неразову, что съ этого дня начнетъ заниматься хозяйствомъ. Неразовъ пришелъ въ восторгъ.

Вѣрочка нарядилась въ особую юбку и блузу, голову кокетливо повязала платкомъ, надѣла чистый передникъ и принялась работать. Сначала она убрала комнаты, вычистила каждую вещь и потомъ объявила Неразову, что сейчасъ будетъ готовить обѣдъ.

-- Идите, Неразовъ, несите воды!-- приказала она.

Неразовъ побѣжалъ за водой.

-- Вынесите помои, пожалуйста!-- говорила она вслѣдъ затѣмъ.

Неразовъ выносилъ.

-- Теперь тащите дровъ и будемъ топить!-- говорила она дальше.

Неразовъ исполнялъ съ величайшею готовностью всѣ ея приказанія. А она своими чистыми маленькими ручками приготовляла супъ, нарѣзала правильными прямоугольниками овощи, выбирала жилки изъ мяса и проч. Потомъ опять приказывала:

-- Неразовъ, закройте вьюшки въ печкѣ!

Неразовъ полѣзъ за трубу, выпачкался сажей и закрылъ.

-- Знаете что, вы мойте мочалкой посуду, а я буду перетирать ее,-- предложила она.

-- Отлично!-- согласился Неразовъ и принялся самоотверженно бултыхаться въ помояхъ. Онъ мылъ, а Вѣрочка вытирала.

Въ этомъ родѣ была вся ея работа.

-- Хорошій обѣдъ?-- спрашивала она, когда въ этотъ день они сидѣли за столомъ.

-- Прелесть!-- искренно изумлялся Неразовъ.

На другой день Вѣрочка такъ же принялась хозяйничать.

-- Неразовъ, идите за дровами... затопите печь!...

Неразовъ тащилъ дровъ, затоплялъ печь, натаскалъ воды, вынесъ разъ десять помои, мылъ посуду, протиралъ полъ, и все это добросовѣстно и съ жаромъ, въ полной увѣренности, что онъ только "помогаетъ" Вѣрочкѣ.

Такъ продолжалось съ недѣлю. Вѣрочка "работала", а Неразовъ "помогалъ". Ему только казалось страннымъ, отчего онъ въ эту недѣлю такъ усталъ. На этотъ счетъ онъ справился у Вѣрочки.

-- Вы устаете сильно?-- разъ спросилъ онъ.

-- Нисколько!-- возразила она весело.

-- Удивительно!

-- Что же тутъ удивительнаго? Развѣ вы устаете?

-- Усталъ... И самъ не знаю отчего!-- сказалъ онъ конфузливо.

Вѣрочка подняла его на смѣхъ; насмѣялась надъ его худосочною фигурой и надъ его неловкостью. Неразовъ еще болѣе смутился и искренно изумлялся своему слабосилію.

Въ слѣдующіе дни онъ уже съ тоской ожидалъ работы Вѣрочки. Не одинъ разъ онъ освѣдомлялся у ней насчетъ порядка завтрашняго дня.

-- Вы и завтра будете работать?-- спрашивалъ онъ несмѣло.

-- Буду,-- отвѣчала Вѣрочка.

Неразовъ тоскливо вздыхалъ. Какъ человѣкъ мягкій, онъ стыдился сказать Вѣрочкѣ, что отъ ея работы у него болитъ спина, и что ему очень непріятно быть осломъ... Жизнь настоящаго осла: не потому тяжела, что онъ таскаетъ тяжелыя ноши, а потому, что таскаетъ ихъ по принужденію, не тогда, когда хочетъ, и не такъ, какъ самъ думаетъ. Неразовъ до этого времени все дѣлалъ самъ и не уставалъ, а когда принялась хозяйничать Вѣрочка и заставила его быть у себя на побѣгушкахъ, онъ страшно утомлялся.

Но, къ счастью его, Вѣрочкѣ скоро эта игрушка надоѣла. Ей опротивѣли эти грязныя кухонныя дѣла и она всѣ ихъ бросила. Развѣ она затѣмъ ѣхала въ колонію, чтобы мыть горшки, чистить картофель, приготовлять для Неразова обѣдъ? Всѣ эти пошлыя дѣла можетъ выполнить любая баба, -- неужели для этого она ѣхала сюда? Она пріѣхала работать, а не за тѣмъ, чтобы заниматься пошлыми мелочами.

Вѣрочка инстинктивно дѣлила людей на два вида: одни занимаются пошлыми мелочами, другіе -- подвигами. И также инстинктивно она причисляла себя ко вторымъ. Она была увѣрена, что жизненныя мелочи совсѣмъ не относятся къ ней; для мелочей всегда найдутся мелкіе люди. Она же должна заниматься чѣмъ-то другимъ, крупнымъ, шумнымъ и веселымъ. Обѣдъ сдѣлаетъ баба, платье сошьетъ портниха и пр., она же будетъ дѣлать въ жизни нѣчто другое, важное, огромное. Мелочи отнимаютъ время и опошляютъ; ей же надо жить. Другіе, мелкіе люди пусть проводятъ жизнь въ обыденныхъ глупостяхъ, а она должна жить. Если бы она погрузилась въ домашніе пустякѣ, то когда жить?

Съ сожалѣнію, жить ей до сихъ поръ не удавалось. Она даже до сихъ поръ не могла опредѣлить, что значитъ жить.

Года два тому назадъ она была увѣрена, что ея назначеніе -- сцена. И она готовилась быть оперною пѣвицей и вѣрила въ необыкновенный свой успѣхъ. Сидя въ театрѣ и слушая рукоплесканія, она думала: "вотъ такъ и мнѣ будутъ скоро хлопать!" И она вѣрила свои побѣды надъ толпой, въ которой вотъ теперь она затёрлась въ качествѣ обыкновенной ничтожности, но которая завтра будетъ ее носить на рукахъ. Съ этими предчувствіями она поступила въ консерваторію. Но когда она здѣсь пробыла уже съ полгода, одинъ изъ ея учителей сказалъ ей:

-- Зачѣмъ вы поступили къ намъ?

-- Какъ зачѣмъ? Я готовлюсь на сцену,-- отвѣтила она.

-- На сцену?... Но ваши голосовыя средства достаточны только для домашняго употребленія. Не совѣтую. А, впрочемъ, какъ хотите.

Послѣ такой неудачи она долго скучала и бѣсилась. Но спустя немного времени на нее снизошло новое вдохновеніе, и она всецѣло отдалась ему. Она начала писать романъ въ пяти частяхъ. Очень скоро она овладѣла литературными пріемами и въ два мѣсяца кончила, сама удивляясь, какое это, въ сущности, пустое дѣло. Надо только знать, гдѣ пустить въ ходъ психическій анализъ, гдѣ описаніе природы, гдѣ изображеніе быта. И то, и другое, и третье ей вполнѣ удалось. Такъ, напримѣръ, она очень тонко подмѣтила и развила соотношеніе между приподнятымъ острымъ носомъ и несчастливостью въ жизни. Изъ описаній природы ей въ особенности удалось изображеніе облаковъ, которыя она сравнивала со стадомъ коровъ, стоящихъ въ разныхъ позахъ на водопоѣ... А конецъ вышелъ у нея очень эффектенъ: героя, учителя музыки, она съ наслажденіемъ повѣсила на одномъ изъ гвоздей театральной вѣшалки, а героиню убила экстазомъ въ моментъ исполненія тою аріи изъ Гугенотовъ. Но старикъ-редакторъ, которому она отдала романъ для прочтенія, просто сказалъ со своею милою, честною улыбкой: "не годится, барышня!" и съ сожалѣніемъ уклонился отъ дальнѣйшихъ объясненій. Это сильно обезкуражило Вѣрочку, такъ обезкуражило, что она нѣсколько мѣсяцевъ страшно скучала.

Спустя полгода послѣ этой неудачи Вѣрочка опять чувствовала себя веселою; къ ней возвратился блескъ глазъ, румянецъ щекъ и жизнерадостная красота. Совершилась такая перемѣна благодаря одному молодому человѣку, который влюбился въ нее до потери сознанія. Она также влюбилась, но безъ потери сознанія. Молодой человѣкъ ради нея готовъ былъ совершить рядъ неистовыхъ безумствъ, она уже готова была принять эти безумства какъ должную дань. Эта игра заняла ее надолго и наполнила ея пустую душу разнообразнымъ содержаніемъ. Къ несчастію, романъ черезъ полгода кончился по винѣ молодаго человѣка. Онъ, идіотъ, принялъ игру за серьезъ и вздумалъ вслухъ строить планъ ихъ будущей жизни. По мнѣнію болвана выходило очень пошло и мелко: они женятся, будутъ вмѣстѣ воспитывать дѣтей и вмѣстѣ работать. Эта перспектива такъ испугала Вѣрочку, что она живо отдѣлалась отъ глупца, вообразившаго въ ней обыкновенную дѣвушку.

Бракъ ей представлялся въ видѣ лѣтней прогулки по бульвару,-- прогулки, которую она имѣла право кончить когда ей угодно; между тѣмъ, влюбленный гусь грозилъ ей вѣчнымъ счастьемъ! Грозилъ дѣтьми и работой среди пеленокъ! Онъ предлагалъ ей, въ сущности, сдѣлаться рабой мужа, нянькой дѣтей, кухаркой семьи. Но когда жить?

Вѣрочка не знала, что такое жить. Но она ясно различала, что значитъ не жить. Не жить -- это значитъ выйти замужъ, родить дѣтей, нянчить этихъ противныхъ животныхъ, гулять только подъ руку съ мужемъ, слушать концертъ только когда можно вырваться изъ дома и всегда возвращаться только на одну и ту же опостылѣвшую квартиру. Могла ли она согласиться не жить?

Но, спровадивъ молодаго человѣка, Вѣрочка опять сильно заскучала. Романъ все же давалъ ей пріятную игру, и когда она ее окончила, душа ея еще больше опустѣла.

Несчастье Вѣрочки заключалось въ томъ, что сознательная жизнь ея началась въ такое время, когда въ окружающемъ ея обществѣ не было сознанія и когда окружающая жизнь обратилась въ дикую пустыню. Пустыня наложила на нее неизгладимую печать; сердце ея, несмотря на молодость, было дико, душа пуста. Вмѣсто духовныхъ влеченій, въ ней были порывы темперамента, вмѣсто вѣры -- аппетиты, вмѣсто характера -- произволъ. Она умѣла только различать, что скучно и что не скучно, и жизнь вела какъ игру. Но игра можетъ быть пріятной или непріятной; первую она искала, отъ второй всѣми силами уклонялась.

Въ такомъ видѣ она явилась и въ колонію. Услыхала она о ней въ самый разгаръ скуки и ухватилась за нее съ страстною неудержимостью. Колонію она представляла себѣ именно тѣмъ дѣломъ, котораго она искала. Понятно ея разочарованіе. Проживъ въ Бору два мѣсяца безъ всякаго дѣла, она должна была заскучать. Въ это-то время на нее и снизошло, къ горю Неразова, хозяйственное вдохновеніе. Есть одинъ родъ вдохновенія, отъ котораго у всѣхъ окружающихъ чешутся затылки и болятъ поясницы; по крайней мѣрѣ, у Неразова отъ ея вдохновенія заболѣла именно поясница. А бываетъ и хуже.

Когда Вѣрочка внезапно бросила хозяйничать, къ удивленію Неразова, то сначала ничего не объясняла, почему. Но когда онъ снова принялся одинъ хозяйничать, ей стало неловко. Она сдѣлала попытку объяснить свое непостоянство. Судя по себѣ, она теперь знала, что вся эта глупая возня по дому страшно тяжела для Неразова.

-- Вы извините меня, Неразовъ... но я больше не хочу возиться со всею этою ерундой!-- сказала она однажды презрительно, хотя въ душѣ конфузилась.

-- Конечно, бросьте! Я все сдѣлаю,-- наивно возразилъ Неразовъ.

Неразовъ вполнѣ вѣрилъ, что у Вѣрочки должны быть великіе планы и потому для нея нѣтъ нужды убивать время на кухонныя мелочи. Но онъ, все-таки, рѣшился возразить.

-- Отъ мелочей нигдѣ не отвязаться; онѣ всюду примѣшиваются, какъ пыль къ воздуху,-- сказалъ онъ.

-- Но, вѣдь, это безобразно! Неужели я за тѣмъ ѣхала сюда, чтобы подметать полъ или выносить помои?-- вскричала Вѣрочка.

-- Да какъ же иначе-то, барышня?-- возразилъ несмѣло Неразовъ.

-- Какъ? А очень просто -- наплевать на всю эту чепуху!

-- Но, вѣдь, изъ этой чепухи вся наша жизнь здѣсь состоитъ!

-- Что вы болтаете! Колонія устроена затѣмъ, чтобы заниматься грязными мелочами!-- закричала Вѣрочка.

-- Да какъ же иначе-то... Цѣль колоніи -- жить своимъ трудомъ... добывать всѣ средства къ жизни своими собственными руками, а не службой въ какой-нибудь подлой конторѣ за бездѣльнымъ бумагомараніемъ. Вотъ какая цѣль! Но, вѣдь, физическій трудъ цѣликомъ состоитъ изъ грязи, увѣряю васъ!... Притомъ же, всякая работа здѣсь, взятая въ отдѣльности, совершенная чепуха, да еще грязная, честное слово! Да и конечная цѣль всей этой грязной чепухи не очень большая -- пропитаться, прожить... Вотъ какая цѣль!

Вѣрочка съ изумленіемъ выслушала Неразова; слова его несомнѣнно были справедливы, но ей непріятно было сознаться въ ихъ справедливости. Она избрала средній путь, обративъ непріятный разговоръ въ шутку.

-- Все это какой-то вздоръ! Впрочемъ, вы, вѣдь, принципіальный "оселъ", и, я увѣрена, вамъ самимъ пріятно заниматься помоями и прочею ерундой!

-- Пріятно или непріятно, но выносить помои кому-нибудь вездѣ надо!-- возразилъ храбро Неразовъ, хотя тотчасъ же испугался своей храбрости. Вѣрочка бросила на него уничтожающій взглядъ, подъ тяжестью котораго онъ вдругъ съежился.

Съ этого дня жизнь на хуторѣ круто измѣнилась. Вѣрочка уходила къ Кугину, и Неразовъ одинъ короталъ полутемные зимніе дни. Весь домъ былъ занесенъ сугробами; морозъ, залѣпившій толстымъ слоемъ льда всѣ окна, свободно гулялъ по комнатамъ, посеребрилъ края выходной двери, пробрался къ самой постели хозяина. Неразовъ жестоко зябъ, но, что всего тяжелѣе, жестоко скучалъ. Вѣрочка уходила въ село рано утромъ, часто не дожидаясь Неразовскаго чая, и возвращалась поздно ночью, въ сопровожденіи Кугина. Но Кугинъ никогда не входилъ на хуторъ; онъ отправлялся назадъ тотчасъ, какъ Вѣрочка ступала на крыльцо. Да Неразовъ и самъ не желалъ, чтобы онъ заходилъ къ нему; между ними съ пріѣзда Вѣрочки еще болѣе усилилась непріязнь, въ особенности послѣ того, какъ Вѣрочка встала въ дружескія отношенія съ Кугинымъ.

Со стороны Неразова это была своего рода ревность. Онъ жестоко страдалъ отъ того, что Вѣрочка съ нимъ почти перестала говорить, а если изрѣдка заговаривала, то пренебрежительнымъ тономъ; онъ жестоко страдалъ отъ того, что по цѣлымъ днямъ сидѣлъ одинъ, слушая свистъ вѣтра или трескъ мороза и не зная, какъ убить проклятый, полутемный день; но онъ еще сильнѣе страдалъ, когда видѣлъ Вѣрочку въ обществѣ Кугина, когда они болтали между собой, громко смѣялись, шумно спорили. Кугина онъ тогда ненавидѣлъ и нѣсколько разъ въ умѣ убивалъ его на дуэли, а къ Вѣрочкѣ (тоже въ умѣ) обращался съ ужасными упреками, обвиняя ее въ кокетствѣ, громя ея пустомысліе, пламенными словами поражая ея бездушіе и эгоизмъ. И Вѣрочка нѣсколько разъ отъ его громовыхъ рѣчей заливалась слезами, съ рыданіемъ раскаивалась и давала клятвы исправиться, послѣ чего у самого Неразова, отъ радости и участія, показывались на глазахъ слезы, но уже не воображемыя, а настоящія: кончивъ горячее объясненіе съ Вѣрочкой, онъ рукавомъ блузы вытиралъ мокрые глаза.

Разумѣется, этимъ онъ самъ себя только огорчалъ. Вѣрочка ничего не подозрѣвала. Она продолжала исчезать на цѣлые дни, совершенно игнорируя Неразова и всю остальную колонію. Случалось, Неразовъ набирался смѣлости заговаривать съ ней, когда она возвращалась отъ Кугина изъ села, но она почти не отвѣчала ему, не стѣсняясь отъ его словъ зѣвать до слезъ.

-- Боже мой, какая скучища!-- говорила она апатично.

Нѣсколько разъ Неразовъ самовольно навязывался къ ней въ проводники и сопутствовалъ ей по дорогѣ къ Кугину, но во все время ходьбы между ними длилось тяжкое молчаніе. Но однажды Вѣрочка и такое безмолвное присутствіе запретила.

-- Зачемъ вамъ идти со мной? Я и одна дойду,-- сказала она, замѣтивъ намѣреніе Неразова сопровождать ее.

Неразовъ сконфузился и въ нерѣшительности мялъ шапку въ рукахъ. Вѣрочка вывела его изъ этой нерѣшительности, захлопнувъ дверь передъ самымъ его носомъ.

Отдыхалъ Неразовъ только у Грубова. Заходя во флигель Антона Петровича, онъ ложился на кожаный диванъ и по цѣлымъ часамъ молча лежалъ, только изрѣдка взглядывая на товарища. Послѣдній въ это время читалъ или писалъ. По выходѣ изъ бюро, онъ не бросалъ своего занятія статистикой, а продолжалъ работать, пользуясь зимнимъ временемъ, уже самостоятельно надъ одною монографіей; кстати, подъ руками у него теперь былъ живой матеріалъ въ видѣ нѣсколькихъ деревень, послужившихъ ему иллюстраціей.

Неразовъ валялся на диванѣ, курилъ, поглядывалъ на друга и молчалъ, никогда не обнаруживая попытку помѣшать работѣ. Чтобы не скучать, ему, повидимому, совершенно достаточно было здѣсь находиться. Грубова онъ любилъ любовью женщины и довольствовался тѣмъ, привязавшись къ нему съ самаго перваго дня ихъ встрѣчи. Въ свою очередь Грубовъ относился къ нему съ исключительностью мягкостью, какъ ни къ кому больше. Насмѣшливый со всѣми, онъ никогда не смѣялся надъ Неразовымъ и ни разу не вышучивалъ его слабости на ряду съ тѣми лицами, для которыхъ Неразовъ служилъ неизмѣнною мишенью.

Впрочемъ, когда подходилъ вечеръ, и Грубовъ бросалъ работу, тишина сразу нарушалась. Неразовъ принимался вслухъ фантазировать на счетъ будущаго, Грубовъ скептически возражалъ ему, и комната наполнялась смѣхомъ, шутками и серьезными рѣчами. Если Неразовъ оставался до вечера, то еще болѣе поправлялся отъ своего одиночества,-- въ это время къ Грубову заходили знакомые мужики, и вечеръ проходилъ оживленно. Компанія, на ряду съ бесѣдой, обыкновенно выпивала по два ведерныхъ самовара.

Про другихъ членовъ колоніи здѣсь рѣдко говорилось. Неразовъ иногда порывался ругаться на счетъ Кугина, но Грубовъ не поддерживалъ его, и сплетня гасла моментально, не успѣвъ разгорѣться Со стороны Грубова это была воспитанная порядочность -- не говорить лишняго объ отсутствующихъ, и Неразовъ подчинялся ей.

Грубовъ преднамѣренно устранялся отъ близкихъ сношеній съ остальною колоніей, чтобы не увеличивать суммы личныхъ счетовъ. Это рѣшеніе имъ принято было въ ту минуту, когда онъ убѣдился, что колонія сколочена на скорую руку, что члены ея набраны случайно, что личные счеты уже запутаны и что лучше избѣгать трогать чужія мозоли. Кромѣ того, всякія "личности" безконечно волновали его, отнимая у него и ту крупицу душевнаго покоя, какая съ такимъ трудомъ доставалась ему...

Однако, политика молчанія также имѣетъ свои невыгоды: благодаря ей, молчавшій долго субъектъ по необходимости многаго не знаетъ и по поводу многаго долженъ приходить въ изумленіе.

Пришелъ однажды Неразовъ во флигель Антона Петровича и, по обыкновенію, хлопнулся на диванъ съ явнымъ намѣреніемъ отдохнуть. Грубовъ мелькомъ взглянулъ на него и пошутилъ на счетъ его наружнаго вида.

-- Ты что, Василій Васильичъ, какой?-- сказалъ Грубовъ, не отрываясь отъ работы.

-- Какой?

-- Да словно тебя нынче ночью мыши напугали!

-- Мышей я больше не боюсь, потому что онѣ, вѣроятно, померзли отъ холода, а вотъ волки проклятые!...-- воскликнулъ Неразовъ съ уныніемъ.-- Каждую ночь теперь воютъ!... Слышу, какъ они шатаются кругомъ хутора цѣлыми толпами и... но, главное, воютъ!

-- Надѣюсь, что они не имѣютъ въ виду собственно тебя!

-- Чортъ ихъ знаетъ!... Днемъ я также думаю, что имъ нѣтъ рѣшительно разсчета съѣсть меня. Но когда наступаетъ ночь, и я слышу, какъ они окружаютъ хуторъ, мнѣ приходятъ въ голову самыя мрачныя мысли.

-- Я тебя понимаю. Скверно даже и подумать, чтобы дворянина, устроившаго колонію для образованныхъ инвалидовъ, въ нѣкоторомъ родѣ передоваго человѣка и радикала, въ самый разгаръ его дѣятельности вдругъ волки съѣли!

-- Тебѣ хорошо смѣяться, а ты бы пожилъ тамъ!-- сказалъ Неразовъ полушутя, полусерьезно.

-- Да возьми мое ружье и попугай нахаловъ!

-- Не только ружье, но если бы пушку мнѣ дали, и то бы я ночью не вышелъ за порогъ двери, ей-Богу!

Оба захохотали. Но Неразовъ говорилъ, въ сущности, серьезно.

-- Боюсь я, честное слово! Ни за что ночью я не выйду одинъ на дворъ, не могу! А тѣмъ болѣе, когда волки тамъ. Я стараюсь запереть всѣ двери, ложусь въ постель и, чтобы не слыхать воя, закутываю голову въ одѣяло.

-- Ты, однако, основательно презираешь храбрость.

-- Ничего, братъ, не подѣлаешь! Я убѣдился на опытѣ, что въ деревнѣ трусость, т.-е. непрекращающійся испугъ, самое сильное чувство. Это, можетъ, зависитъ отъ вѣчнаго одиночества... Все одинъ, все одинъ, кругомъ лѣсъ,-- ну, и пугаешься. Хоть убей меня, не могу выйти ночью на дворъ!

-- Ну, а что же барышня... ведетъ себя такъ же храбро?-- спросилъ съ улыбкой Грубрвъ.

-- А я почемъ знаю!-- возразилъ Неразовъ непріятно.

-- А кому же знать?... Вѣдь, вы въ одномъ домѣ живете.

-- Совсѣмъ даже она и не живетъ на хуторѣ...

-- Какъ не живетъ?!-- воскликнулъ Грубовъ и съ недоумѣніемъ взглянулъ на товарища.

-- Очень просто. Утромъ уходитъ, поздно ночью возвращается. А иногда и ночуетъ въ. деревнѣ... Я ее теперь только мелькомъ вижу.

Грубовъ пожалъ плечами въ сильномъ недоумѣніи.

-- Куда-жь она ходитъ?-- спросилъ онъ и со стыдомъ подумалъ про себя, что онъ не долженъ былъ этого спрашивать.

-- Куда же больше, какъ не къ Кугину!-- сердито проговорилъ Неразовъ.

Грубовъ больше не хотѣлъ разспрашивать, но не могъ овладѣть собой и послѣ долгаго молчанія предложилъ Неразову еще нѣсколько вопросовъ.

-- Она одна ночью возвращается на хуторъ?

-- Нѣтъ, ее всегда провожаетъ Кугинъ.

-- Она, вѣроятно, тамъ учится работать?

-- Ничего они не работаютъ, а просто весело проводятъ время: ходятъ вдвоемъ по селу, гуляютъ за селомъ. Третьяго дня ѣздили куда-то... Что же больше дѣлать?

Неразовъ говорилъ это раздраженнымъ тономъ. Грубовъ слушалъ и волновался. Вѣрочку онъ встрѣчалъ ежедневно у Кугиныхъ въ тотъ часъ, когда давалъ урокъ Натальѣ, но ему въ голову не приходило, что она тамъ находится не только въ этотъ часъ, но съ утра до ночи. Что они дѣлаютъ? И что думаетъ обо всемъ этомъ Наталья?

Въ послѣдней онъ ничего не замѣчалъ. Но теперь, послѣ словъ Неразова, онъ вдругъ припомнилъ странное состояніе молодой женщины. Онъ объяснялъ тогда это ея беременностью, которую можно было подозрѣвать, но странные признаки беременности! Наталья съ нѣкоторыхъ поръ плохо слушала урокъ, всегда торопилась его окончить, путалась въ пустякахъ и держала себя какъ дура. Лицо ея теперь всегда тревожно; тревога ея видна теперь въ каждомъ шагѣ, какъ у птички передъ бурей, которой еще нѣтъ, но которую она уже предчувствуетъ... Все это теперь моментально припомнилъ Грубовъ и мгновенно придалъ всему этому значительный смыслъ; а еще дальше -- и все это проявило уже позорный, ужасающій характеръ. Неразова онъ больше ни о чемъ не разспрашивалъ и начатаго разговора не поддержалъ, повидимому, нисколько не интересуясь имъ.

-- А знаешь что, Дмитрій Иванычъ?... Много горя принесетъ намъ эта барышня!...-- сказалъ Неразовъ печально.

Грубовъ и на это не отвѣтилъ.

Но когда Неразовъ ушелъ, онъ заволновался такъ, какъ только онъ одинъ могъ волноваться. Въ такія минуты онъ всегда совершалъ неистовые поступки, теряя сразу все свое наружное спокойствіе: въ эти минуты малѣйшій пустякъ, ничтожное слово, выраженіе лица, перемѣна погоды могли произвести въ немъ цѣлый взрывъ чувствъ, картинъ и представленій, подавленныхъ усиліемъ воли, но не уничтоженныхъ.

Онъ готовъ былъ тотчасъ идти въ домъ Кугиныхъ, чтобы разъяснить все, но была уже поздняя ночь, и онъ долженъ былъ до утра испытывать смятеніе.

VII.
Дѣйствіе нервнаго аппарата.

На другой день Грубовъ всталъ съ мыслью о какой-то крупной непріятности, случившейся вчера, и тотчасъ же припомнилъ. Но, къ его удовольствію, вчерашнія мрачныя мысли не мучили больше его; онѣ за ночь перегорѣли, вся копоть ихъ улетучилась, и только пепелъ остался. Притомъ, сегодня онъ постарался себя успокоить обычною отговоркой, что, "въ сущности, ему до всего этого нѣтъ никакого дѣла".

Все-таки, ради окончательнаго успокоенія, онъ пошелъ къ Кугинымъ, не въ тотъ часъ, когда онъ давалъ урокъ Натальѣ, а значительно раньше. Вѣрочка дѣйствительно была уже тамъ. Но что же изъ этого? Ровно ничего,-- говорилъ онъ себѣ, усаживаясь на лавку въ горенкѣ. Все въ домѣ было спокойно, ничего подозрительнаго, ничего изъ того, что онъ уже вообразилъ.

Вѣрочка читала какую-то книгу, но безъ удовольствія. При входѣ Грубова она сказала обычную фразу свою:

-- Вы сейчасъ будете заниматься? Я мѣшаю?

-- Совсѣмъ нѣтъ,-- возразилъ Грубовъ,-- напротивъ, я долженъ васъ спросить, не мѣшаю ли я вамъ?

-- Не знаю, что вамъ сказать... Если я скажу, что вы мнѣ мѣшаете, тогда вы, конечно, уйдете; но если я скажу, что вы не мѣшаете, то вы, вѣдь, также уйдете, не желая даромъ терять время въ болтовнѣ со мной.

Вѣрочка проговорила это колко, но Грубовъ не обратилъ вниманія на тайныя намѣренія собесѣдницы.

-- Если позволите, я не уйду. Дома я сижу только затѣмъ, чтобы не надоѣдать людямъ. Но иногда одурь беретъ. Если общество имѣетъ свою отрицательную сторону, люди безъ нужды мозолятъ другъ другу глаза, безъ нужды толкаются, безъ всякой необходимости враждуютъ другъ съ другомъ, то одиночество имѣетъ свою дурную сторону. Въ одиночествѣ человѣкъ преувеличиваетъ всякое чувство, или мысль, или вещь въ сотни разъ и страдаетъ отъ этихъ преувеличеній... Теряется мѣра вещей, а это ведетъ къ одури.

-- А я думала, что вы никогда не скучаете... какъ мы грѣшные!-- сказала Вѣрочка уже весело. Ее польстило, что Грубовъ заговорилъ съ ней такимъ языкомъ, и ей было ясно, что онъ пришелъ ради нея, а это еще болѣе польстило ее.

-- Скучать-то, пожалуй, я, точно, не скучаю. Но есть положенія хуже -- чувство пустыни, ужасъ одиночества... Жениться хотя бы, что ли!

Грубовъ засмѣялся.

-- Такъ что же? Дѣло не хитрое!

-- Не могу!-- возразилъ серьезно Грубовъ.

-- Отчего? Никого не можете любить, кромѣ себя?-- спросила Вѣрочка съ лукавою усмѣшкой.

-- Какъ разъ напротивъ. Не женюсь потому, что люблю...

-- Интересно!...

-- Да, именно такъ.

-- Вѣроятно, другая особа отказалась отъ чести быть вашею "спутницей"?

-- И она любила, и опять потому не пошла за меня, что любила.

Вѣрочка никакъ не могла понять, было ли все это дѣйствительно въ жизни Грубова, или это мистификація. Но его лицо было серьезно и печально.

-- Что же это за диковина?... И васъ любили, и вы любили... что же вамъ помѣшало?-- воскликнула Вѣрочка.

-- Помѣшала очень маленькая вещь -- совѣсть... Любимая женщина была чужая жена.

-- Вотъ какъ!... Все-таки, не понимаю, причемъ тутъ совѣсть?-- Вѣрочка уже говорила съ величайшимъ любопытствомъ.

-- Я въ свою очередь васъ не понимаю... Развѣ, по-вашему, хорошо разбивать чужую жизнь, да еще жизнь товарища?

-- Хорошо или не хорошо, но разъ появилась любовь, надо слѣдовать ея влеченію,-- сказала убѣжденнымъ тономъ Вѣрочка.

-- То есть разбить чужую жизнь?

-- Отчего же, если приходится.

-- То-есть во имя счастья уничтожить счастье другаго, но имя любви разбить другую любовь?-- спросилъ Грубовъ серьезно и горячо.

-- Это смотря по обстоятельствамъ... Я только вѣрю, что любовь свободна. Любовь святое чувство. Нельзя безнаказанно нарушать ее.

На лицѣ Грубова появилась та неуловимая насмѣшливость, которая такъ раздражала Вѣрочку, отнимая у ней всякое самообладаніе.

-- Нѣтъ, барышня, совсѣмъ это не святое чувство. Въ современныхъ людяхъ -- это ходячая истина, которую никто не хочетъ провѣрить. Любовь свободна, святая, высокая,-- думаютъ всѣ и всѣми мѣрами раздуваютъ эту уличную истину. И любовь раздулась до такой степени, что сдѣлалась богомъ, которому многіе поклоняются и ревностно служатъ; но этотъ бржокъ на самомъ дѣлѣ довольно грязный и хищный,-- грязный по своему происхожденію, хищный по своимъ требованіямъ. Во имя его часто совершаются большія пакости. Вы говорите, что любовь святое чувство? Но нельзя представить себѣ святаго чувства, которое вело бы за собой вѣроломство, жестокость и звѣрство. Если бы это было дѣйствительно святое чувство, а не эгоистичное и ничтожное, то какъ оно могло бы причинять страданія? Если бы это было безкровное, чистое чувство, то могли ли бы во имя его приноситься кровавыя жертвы на счетъ счастья и жизни ближняго?... Еще говорятъ, любовь свободна... Если бы это сдѣлалось фактомъ, тогда хищный божокъ пожралъ бы не только тѣ дары, которые ему приносятся, но и всю человѣческую жизнь!...

-- Но, вѣдь, вы проповѣдуете дикіе, отсталые взгляды!-- воскликнула Вѣрочка съ притворнымъ негодованіемъ.

-- Это только страшныя слова,-- возразилъ съ улыбкой Грубовъ.-- Я говорю только то, что любовь -- не истина, не правда, не святое чувство, не цѣль и не мѣра жизни... Не она должна направлять меня, а я ее; не я для любви существую, а она для меня, и не я долженъ поклоняться ей, принося идольскія жертвы, а она должна служить мнѣ, подчиняясь другимъ, высшимъ мѣрамъ вещей.

-- Какая же высшая мѣра любви?-- спросила Вѣрочка горячо и съ любопытствомъ молодости, жадной до всего неизвѣстнаго.

Грубовъ замолчалъ. Про себя онъ спросилъ:

"А знаю ли я самъ... есть ли у меня эта мѣра?"

Въ комнатѣ стало вдругъ тихо, какъ въ пустомъ мѣстѣ. Но Вѣрочка съ нетерпѣніемъ переспросила:

-- А у васъ... есть у васъ мѣра вещей?

-- Есть,-- твердо сказалъ Грубовъ, но съ волненіемъ поднялся съ мѣста и ничего больше не говорилъ.

Вѣрочка посмотрѣла на него сначала съ ожиданіемъ, но, не видя съ его стороны охоты говорить, разсердилась. Для нея было ясно, что онъ не считаетъ ее достаточно серьезной для такого разговора и потому, молчитъ. А онъ только не зналъ, что и какъ сказать, не зналъ и волновался, позабывъ обо всемъ на свѣтѣ.

Внутренняя жизнь въ немъ всегда преобладала надъ внѣшней; но въ нѣкоторыя минуты онъ совсѣмъ забывалъ, что надо дѣлать, занятый исключительно тѣмъ, что дѣлалось въ немъ. А въ эту минуту у него заболѣла самая больная рана и ради нея онъ забылъ, зачѣмъ пришелъ, что нужно говорить Вѣрочкѣ и что всѣмъ прочимъ говорить. Въ скоромъ времени въ горенку вошла Наталья, вслѣдъ за нею Кугинъ, но они оба смутно представлялись ему. Всѣ пошли обѣдать, и онъ пошелъ. За обѣдомъ онъ продолжалъ думать о своемъ, хотя внѣшнимъ образомъ участвовалъ и въ чужихъ интересахъ; онъ даже что-то говорилъ со всѣми, причемъ на каждаго пристально смотрѣлъ, смущая своимъ мнимо-проницательнымъ взглядомъ, но въ дѣйствительности онъ ничего не говорилъ, не слыхалъ и не видалъ, занятый только собою и своими мыслями. Если бы онъ хоть на минуту отвлекся отъ себя, онъ бы увидалъ, что въ этой мирной семьѣ подготовляется сумятица, но онъ сидѣлъ, говорилъ, слушалъ и смотрѣлъ на всѣхъ, но на самомъ дѣлѣ слушалъ и видѣлъ только себя.

Послѣ обѣда онъ поторопился уйти, и лишь только вышелъ, какъ сразу забылъ про обѣдъ, про Вѣрочку и Наталью, про ту цѣль, ради которой пришелъ, и про колонію, честь которой онъ хотѣлъ оберегать. Когда онъ вышелъ на улицу и очутился одинъ, задумчивость его дошла до тѣхъ размѣровъ, когда человѣкъ не знаетъ, куда идетъ. Онъ шагалъ на удачу, попалъ въ противуположную сторону отъ своего дома, забрелъ на какой-то пустырь и только тяжелымъ усиліемъ воли попалъ къ себѣ домой. Дома онъ не сѣлъ, а продолжалъ идти все куда-то впередъ и только крайняя необходимость въ формѣ бревенчатыхъ стѣнъ заставляла его дѣлать въ надлежащихъ мѣстахъ повороты.

И все это произвелъ маленькій вопросъ легкомысленной барышни: "А у васъ есть высшая мѣра?"

"Никакого чорта у меня нѣтъ!" -- энергично отвѣчалъ про себя Грубовъ на этотъ вопросъ.

Старая, никогда не заживавшая рана его -- сознаніе своего невѣрія -- мучительно заныла, и онъ метался по избѣ, со стиснутыми зубами, какъ будто боролся противъ какой-то острой физической боли.

Боль эта была поистинѣ острая, хотя и не физическая. Съ ней онъ началъ свою сознательную жизнь, съ ней участвовалъ въ жизни, и она же присутствовала невидимо при исполненіи имъ самаго ничтожнаго, обыденнаго дѣла. Прекратить ее онъ не могъ; по временамъ она только умирала или забывалась, но неизмѣнно сопутствовала ему. Внѣшнимъ образомъ онъ никогда не обнаруживалъ ее, ни передъ кѣмъ не жаловался на нее. Это была его тайна, посвящать въ которую онъ считалъ позорнымъ. Многіе кокетничаютъ даже пессимизмомъ,-- онъ его скрывалъ, какъ порокъ; на его мѣстѣ другой широко раскрылъ бы свою рану, какъ раскрываетъ на-показъ нищій израненную руку, чтобы вымолить жалость и подачку,-- онъ считалъ это величайшимъ цинизмомъ.

Въ глубинѣ души его лежала вѣра, что то, чѣмъ онъ страдалъ, была въ полномъ смыслѣ болѣзнь, нездоровое состояніе организма, проказа души,-- словомъ, нѣчто такое, что временно и отъ чего надо лечиться. Въ глубинѣ души его осталась смутная надежда, что какъ бы ни были мрачны наши мысли и глубоко наше невѣріе, но они не послѣднее слово; за предѣлами нашихъ понятій существуетъ впереди нѣчто, что превратитъ ихъ въ ложь, и то, чего мы сейчасъ боимся со смертельнымъ ужасомъ, завтра, быть можетъ, будетъ вызывать улыбку. И если мы сейчасъ не знаемъ, но имя чего надо жить, то наши близкіе потомки, вѣроятно, не поймутъ такого вопроса, а къ намъ, не умѣвшимъ отвѣчать на него, отнесутся съ заслуженнымъ презрѣніемъ.

Но вотъ и все, чѣмъ успокоивалъ себя Грубовъ. Ни за что больше онъ не могъ ухватиться, и болѣзнь невѣрія продолжала глодать его. Во имя чего? Этотъ вопросъ, какъ ракъ, впился, въ его мозгъ и отравлялъ ему каждый жизненный шагъ. Онъ повсюду отыскивалъ то великое имя, силою котораго все дышетъ и живетъ, и страстно, всѣмъ существомъ жаждалъ обнять его, но обнималъ пустое пространство.

И, несмотря на это, онъ продолжалъ, все-таки, дѣятельно жить, повсюду отыскивая пропавшую вѣру. Онъ былъ прямою противуположностью съ тѣми людьми, для которыхъ невѣріе служитъ только поводомъ въ равнодушію. Онъ, напротивъ, чѣмъ меньше вѣрилъ, тѣмъ болѣе искалъ. По своему существу, натура его была живая и жадная къ жизни, и если онъ болѣлъ отрицаніемъ жизни, то лишь потому, что все кругомъ вопіяло объ отрицаніи; болѣзнь выросла не изъ него самого, а захватила его со стороны, какъ эпидемическая зараза.

Искалъ онъ жизни въ разныхъ направленіяхъ. Еще зеленымъ юношей онъ бросился по самому, какъ ему казалось, пряному пути и угодилъ въ темное мѣсто, гдѣ просидѣлъ столько времени, сколько нужно для того, чтобы постарѣть. Но онъ не считалъ годы сидѣнья въ темномъ мѣстѣ, довольно равнодушный къ своей карьерѣ. Чередовались много разъ лѣто и зима, осень и весна, а онъ все спокойно сидѣлъ, терзаясь только своими внутренними недочетами. А когда онъ вылѣзъ еле живымъ изъ темнаго мѣста, то не думалъ считать себя ни жертвой, ни мученикомъ. Онъ просто былъ убѣжденъ, что сунулся въ жизнь не тѣмъ концомъ, а въ этомъ никто не виноватъ. И когда его спрашивали съ сочувствіемъ, сколько лѣтъ онъ сидѣлъ въ темномъ, пустомъ мѣстѣ, ему было стыдно сознаться въ глупой, невѣроятной суммѣ годовъ. Ему положительно казалось, что только явный дуракъ могъ столько времени сидѣть въ дурацкомъ мѣстѣ.

Вскорѣ послѣ того онъ поѣхалъ, благодаря невѣрнымъ представленіямъ о жизненныхъ дорогахъ, въ отдаленный, пустой край; поѣхалъ онъ туда въ сѣромъ мундирѣ, на спинѣ котораго красовались желтыя буквы: "К. Г.". Но онъ увѣрялъ товарищей, ѣхавшихъ вмѣстѣ съ нимъ, что эти буквы означаютъ: "курскій губернаторъ", и что ѣдетъ онъ въ пустое мѣсто по долгу службы. Вообще къ своимъ личнымъ, реальнымъ неудачамъ онъ относился всегда юмористически и съ большимъ оптимизмомъ, какъ и къ своимъ удачамъ.

Когда срокъ службы въ качествѣ "курскаго губернатора" кончился, онъ возвратился на родину и нѣкоторое время былъ въ отставкѣ, сознательно устраняясь отъ всякаго шума. Въ это время онъ съ трудомъ добывалъ себѣ кусокъ хлѣба, переходилъ отъ одной работы къ другой, пока не затосковалъ въ этой мелкой, безславной борьбѣ за существованіе. И вотъ въ это время возникла мысль о колоніи. Потому ли, что ему очертѣла безславно-мелкая жизнь изъ-за куска, потому ли, что временно потухшая энергія его возродилась, только онъ съ увлеченіемъ ухватился за колонію и быстро создалъ ее.

Но тутъ оказалось нѣчто совсѣмъ неожиданное. Раньше онъ каждый разъ убѣждался, что сунулся въ жизнь не тѣмъ концомъ; здѣсь же онъ понялъ, что сунулся не только не тѣмъ концомъ, но и не туда. Колонія, какъ онъ ее узналъ, не отвѣчала ни мечтамъ его, ни практическимъ требованіямъ; и въ то время, какъ онъ хлопоталъ о наилучшемъ устройствѣ ея, мысль его уже основательно разрушила ее.

Разрушеніе это шло приблизительно такъ.

Разумѣется, очень хорошо жить трудами рукъ своихъ, благородно добывать хлѣбъ прямо изъ земли. Притомъ, это очень здорово и не лишено поэзіи. Только на первыхъ порахъ немного скучно. Отчего бы это? Можетъ быть, оттого, что въ этомъ раю всѣ мысли сосредоточены на себѣ: на своемъ тѣлѣ, на своей душѣ, на своемъ благородствѣ, на своемъ спасеніи,-- все только на своемъ вертится мысль? Это естественно. Отчего же не думать и не заботиться о себѣ, когда это неизбѣжно? Но, въ такомъ случаѣ, это уже не мечта, не идеалъ, не стремленіе къ великому. Идеалъ, вѣдь, это нѣчто огромное и свѣтлое, какъ солнце, нѣчто такое, чего въ мелкой обыденной жизни нѣтъ, но къ чему человѣкъ стремится всѣми лучшими своими помыслами. Ну, а колонія имѣетъ ли хоть что-нибудь въ этомъ родѣ? Ничего. Что можетъ быть идеальнаго въ томъ, что человѣкъ, вмѣсто сапоговъ, надѣнетъ коты, вмѣсто городской квартиры, будетъ жить въ избѣ, и, вмѣсто добыванія хлѣба косвеннымъ путемъ, прямо будетъ царапать его изъ земли? Что идеальнаго въ томъ, что человѣкъ головою своей будетъ подпирать возъ съ соломой, а душу свою закопаетъ въ землю, окруживъ себя милліонами пустяковъ? И что идеальнаго будетъ въ жизни человѣка, который забудетъ другихъ и займется только своимъ совершенствомъ? Человѣкъ борется противъ жизненныхъ пустяковъ и стремится раздѣлаться съ ними, а тутъ ему пустяки возводятъ въ подвигъ и въ заслугу. Въ лучшія свои минуты ему хочется думать не о себѣ, а о томъ, что внѣ его, что велико, безкорыстно, здѣсь его заставляютъ усиленно думать о себѣ, о своемъ здоровьи, о своемъ благородствѣ. Въ порывѣ героизма (а такія минуты бываютъ у многихъ) онъ съ восторгомъ сбрасываетъ съ себя всю низкую, себялюбивую жизненную мелочь, а здѣсь его садятъ на мѣсто и говорятъ: сиди тутъ и копайся въ сору, береги свое тѣло, дыши свѣжимъ воздухомъ, работай здоровую работу -- и ты будешь спасенъ и благороденъ. Увлечь человѣка можно всѣмъ, даже безумною мечтой, лишь бы въ ней заключались величіе, самопожертвованіе, новизна, подвигъ ради людей, но увлечь его обыденнымъ соромъ -- никогда! И поднять также нельзя. Можно идеализировать соръ, можно сдѣлать его самодовольнымъ, но сдѣлать его выше и чище -- нѣтъ, никогда! Личную свою жизнь можно возвести въ идеалъ только подъ однимъ условіемъ: совсѣмъ отречься отъ жизни, уйти въ пустыню или залѣзть на столбъ и сидѣть на немъ до смерти. Но если и возможно устроить интеллигентный монастырь, то только для тѣхъ, у которыхъ жизнь поистинѣ сошлась клиномъ...

Разрушивъ колонію такимъ окольнымъ путемъ, Грубовъ не оставилъ камня на камнѣ и въ томъ ея основаніи, которое вначалѣ казалось ему прочнымъ. Онъ убѣдился на опытѣ, что все дѣлать своими руками -- неосновательная претензія. Въ первый же годъ они должны были пользоваться трудами множества лицъ постороннихъ; даже хлѣбъ нельзя добыть въ буквальномъ смыслѣ своими руками. Что касается благородства физическаго труда, то Грубовъ и тутъ разрушилъ до основанія все, ранѣе имъ созданное. Мужики, какъ онъ не разъ слышалъ, были очень недовольны, что Неразовскій участокъ, до сихъ поръ ими арендуемый, выскользнулъ изъ ихъ рукъ; но если бы Неразовъ отдалъ имъ этотъ участокъ, они благодарили бы Бога, а его считали бы хорошимъ человѣкомъ; теперь же они смотрѣли на него какъ на шутника, котораго учить было некому.

Единственная мечта, осуществившаяся въ колоніи для Грубова, это -- близость съ мужиками. Нельзя сказать, чтобы онъ любилъ мужиковъ; онъ по чистой совѣсти говорилъ: нѣтъ, не любилъ. Но мужики -- единственная среда, гдѣ онъ чувствовалъ себя покойно, почти радостно. Радость эта происходила отъ того, что они были прямою противу по ложи остью ему: онъ любилъ ихъ за то, чего въ немъ самомъ не было. Ихъ жизнь нѣчто совсѣмъ отличное отъ его жизни, ихъ мысли -- совсѣмъ другія. Они были для него всегда чѣмъ-то неизвѣстнымъ, новымъ, великимъ. Онъ не могъ жить ихъ жизнью, не думалъ ихъ мыслями, не вѣрилъ ихъ вѣрой, но допускалъ, что въ ихъ жизни есть много справедливаго, въ ихъ мысли -- истиннаго, въ ихъ вѣрѣ -- чудеснаго и святаго. Среди нихъ онъ забывалъ свою жизнь,-- а она ему опостылѣла,-- забывалъ свои мысли, которыя его только мучили, забывалъ свое невѣріе. Даже внѣшняя мужичья обстановка нравилась ему, потому что она не напоминала ему собственной его жизненной обстановки.

Мужики всегда были его спасеніемъ. Такъ вышло и теперь. Слова Неразова сильно возмутили его и напугали, и онъ возымѣлъ намѣреніе предупредить несчастіе; но когда Вѣрочка невзначай задѣла его больную рану, онъ ушелъ въ себя, позабывъ обо всемъ на свѣтѣ, въ томъ числѣ и о колоніи. Во внѣшней жизни онъ довольствовался обществомъ мужиковъ, да уроками Натальѣ, за которою онъ продолжалъ слѣдить съ дружескимъ вниманіемъ.

Чаще всѣхъ другихъ мужиковъ заходили къ нему Алексѣй Семенычъ, Ефремъ, Антонъ Петровичъ и работникъ его Лукашка. Общество это случайно набралось; но все это были люди на подборъ оригинальные и вполнѣ противуположные всему, что было въ самомъ Грубовѣ, хотя изъ нихъ уважалъ онъ только Алексѣя Семеныча и немного Ефрема. По своему характеру всѣ они были крайне различны, но каждый изъ нихъ непремѣнно былъ въ своемъ родѣ рѣдкостью.

Алексѣй Семенычъ по уши былъ погруженъ въ священныя книги и вѣрилъ въ такія вещи, которыя непривычнаго человѣка могли ошеломить. Такъ, зачитавшись Апокалипсиса, онъ нерѣдко наизусть валялъ цѣлыя страницы изъ него и съ дѣтскимъ торжествомъ, неопровержимо вычислялъ, сопоставленіемъ буквъ и цифръ, годъ рожденія антихриста, годъ посрамленія его и годъ окончательнаго торжества правды на землѣ. Широкое, волосатое лицо его въ такія минуты было блаженно и сіяло счастьемъ человѣка, который явственно, своими собственными глазами видитъ отверзтое небо и ангеловъ, обитающихъ тамъ. Опровергать его математическія вычисленія было бы жестоко, да и безполезно, потому что вѣрующаго можно побѣдить только вѣрой. И Грубовъ не опровергалъ. Напротивъ, въ такія минуты, передъ этимъ восторженнымъ мужикомъ, онъ считалъ себя нищимъ, собирающимъ копѣйки на паперти.

Антонъ Петровичъ для Грубова доставлялъ удовольствіе другаго рода. Въ немъ была чисто-животная хитрость, проникавшая всякій его поступокъ, каждое его слово. Когда Грубовъ еще мало зналъ "го, онъ принималъ его слова и дѣйствія за чистую монету; но когда узналъ его ближе, съ удовольствіемъ сталъ слѣдить за ловкими петлями, изъ которыхъ состояла вся жизнь этого деревенскаго хищника. Антонъ Петровичъ всегда поддѣлывался подъ тонъ собесѣдника; съ Грубовымъ онъ былъ шутливый, съ Алексѣемъ Семенычемъ -- вѣрующій, съ Ефремомъ -- хвастунъ, съ Лукашкой -- дуракъ. Но Грубовъ теперь отлично могъ прослѣдить каждый его подвохъ. Въ послѣднее время, напримѣръ, онъ сталъ дѣлать какіе-то темные намеки на хуторъ. Грубовъ нѣкоторое время съ интересомъ слушалъ его и слѣдилъ за его вздохами и жалобами, но, наконецъ, вполнѣ убѣдился, чего онъ хочетъ. Хотѣлъ Антонъ Петровичъ скушать Неразовскій участокъ и для этого заранѣе подкрадывался къ нему, дѣлалъ большіе обходы, обнюхивалъ воздухъ, причемъ каждый разъ лицо его принимало лакомое выраженіе.

"Божественные" разговоры между Антономъ Петровичемъ и Алексѣемъ Семенычемъ неизмѣнно возникали въ комнатѣ Грубова, но Антонъ Петровичъ и тутъ былъ вѣренъ себѣ. Онъ говорилъ и въ этомъ случаѣ съ подвохами, съ подкрадываніемъ къ вопросу, и выводилъ изъ себя прямодушнаго Алексѣя Семеныча. Этотъ послѣдній говорилъ безсвязно, борода его тряслась, ярость обнаруживалась на его честномъ лицѣ, голосъ его превращался въ ревъ, а слова въ брань. По Антонъ Петровичъ только хихикалъ, кашлялъ въ руку, имѣя видъ человѣка, который ясно показывалъ Грубову, что этотъ мошенническій умъ пытается и Бога обмануть.

Всегда присутствовавшій при этомъ Лукашка хлопалъ глазами, очевидно, удивляясь, изъ-за чего люди бранятся. Но Грубовъ ошибся, когда думалъ, что Лукашка ничего не понимаетъ. Лукашка кое-что усвоивалъ, а усвоеннымъ воспользовался при первомъ подходящемъ случаѣ.

По всѣхъ больше Грубова привлекалъ Ефремъ. Товарищи пригласили Ефрема совмѣстно работать на участкѣ и, въ то же время, руководить всѣми работами колоніи, взамѣнъ чего онъ пользовался землей и другими выгодами товарищества. Ефремъ гордился такимъ выборомъ и изъ всѣхъ силъ работалъ на пользу колоніи. Работникъ онъ былъ прекрасный. Но во всѣхъ другихъ отношеніяхъ -- это феноменъ для Грубова. Грубовъ называлъ его "физическимъ человѣкомъ" и таковымъ онъ былъ въ дѣйствительности.

Вся его жизнь текла среди физическихъ происшествій: онъ то и дѣло изъ-за пустяковъ съ кѣмъ-нибудь дрался, мстилъ за какую-нибудь также матеріальную обиду. Поссорившись, напримѣръ, съ сосѣдомъ, онъ причинялъ ему какой-нибудь физическій ущербъ: ломалъ, напримѣръ, плетень или отрѣзывалъ хвостъ у вражескаго кота. Если мимо его дома проходила свинья, принадлежащая одному изъ его непріятелей, онъ съ уханьемъ и свистомъ натравлялъ на нее собаку. Ненависть, злоба и другія страсти проявлялись въ немъ исключительно физически; онъ старался побить врага, вырвать часть его бороды или посадить шишку на его морду. Но обиды онъ помнилъ не долго и мирился съ врагомъ при первой возможности, выражая ему полную любовь.

Бываютъ люди, которые въ дѣтствѣ не успѣли наиграться, не вышутились; Ефремъ былъ изъ такихъ взрослыхъ ребятъ. Въ характерѣ его было много веселости, въ его словахъ -- смѣха, въ его представленіяхъ -- юмора; но все это не выходило за предѣлы физическаго міра. Для него, напримѣръ, доставляло видимое удовольствіе разсказать въ лицахъ, какъ одинъ мужикъ, заспавшись, упалъ съ воза сѣна, какъ онъ треснулся объ землю и какъ чесался въ полуснѣ, въ полномъ недоумѣніи, что съ нимъ случилось. Тутъ онъ и самъ хохоталъ, и слушатели невольно хохотали.

Буянъ на людяхъ, онъ былъ драчуномъ и въ семьѣ, но тутъ удерживалъ его отъ драки сынъ, для чего безцеремонно связывалъ его веревкой и заставлялъ проспаться въ пустомъ сараѣ. На другой день Ефремъ не сердился на такую сыновнюю расправу, но, въ то же время, и себя считалъ правымъ.

Прочія мысли Ефрема, какъ ихъ постепенно узнавалъ Грубовъ, имѣли тотъ же характеръ. Все міросозерцаніе Ефрема было физическаго свойства. Для него воспитывать дѣтей обозначало кормить, учить ихъ -- бить, любить -- доставлять хорошую жизнь. Жить у него означало питаться, не жить -- быть голоднымъ. Онъ искренно боялся Бога, но потому, что боялся, что Богъ накажетъ его за какой-нибудь проступокъ страшною казнью: сожжетъ его хлѣбъ на поляхъ, перебьетъ его скотину моромъ, на него самого нашлетъ холеру, спалитъ молніей его избу, утопитъ его лошадь въ рѣкѣ, овецъ отдастъ на съѣденіе волку и пр. И когда одна изъ этихъ казней насылалась на него, онъ всегда могъ съ точностью "казать, за что собственно: двухъ овецъ Богъ попустилъ съѣсть волкамъ потому, что онъ, Ефремъ, унесъ, грѣшнымъ дѣломъ, снопы изъ чужаго овина; лихорадка же его трясла потому, что онъ передъ этимъ обманулъ купца, продавъ ему гнилое сѣно. Поэтому Ефремъ съ полнымъ сознаніемъ избѣгалъ вредить людямъ, а ежели буянилъ, то дѣлалъ это открыто и честно, а не въ тайнѣ. Злоба его тотчасъ же переходила въ драку, гдѣ его били, и онъ билъ.

Собственно за этотъ открытый характеръ Грубовъ и чувствовалъ себя хорошо съ нимъ. Ефремъ былъ обнаженъ до самой глубины своего сердца, все у него было наружу -- и хорошее, и худое, никакихъ заднихъ мыслей. Если онъ и лукавилъ иногда, то самъ же обнаруживалъ свое лукавство. И вотъ еще почему Грубовъ чувствовалъ себя легко съ мужиками: всѣ они окружали его атмосферой откровенности, искренности и правды, хотя и печальной.

И когда жизнь товарищества замутилась дрязгами, разъяснить которыя не было возможности, онъ исключительно жилъ въ обществѣ мужиковъ, забросивъ дѣла товарищества. Однако, одинъ случай порядочно отравилъ и этотъ источникъ успокоенія, обнаружилъ слишкомъ рѣзкую пропасть между нимъ и тѣми, кѣмъ онъ дорожилъ.

VIII.
На бою.

Стоялъ свѣтлый, морозный день передъ масляницей.

Съ самаго утра Грубовъ не умѣлъ ни за что приняться. Ничего не случилось, но ему было тяжело. Онъ принимался работать надъ своими цифрами, но едва прикасался къ нимъ, какъ забывалъ, что хотѣлъ дѣлать. Комната его казалась ему страшно неприглядной, просто гадкой, хотя въ и ней не произошло никакихъ перемѣнъ: та же широкая печка въ углу, тѣ же лавки по стѣнамъ, тѣ же голыя, съ торчащимъ мохомъ, бревенчатыя стѣны, на которыхъ тамъ и сямъ висѣли капли сосновой смолы, выжатыя комнатною жарой; тотъ же кожаный диванъ, набитый, повидимому, булыжникомъ,-- такъ онъ былъ жестокъ; тотъ же полъ съ скрипящими половицами. Но нѣтъ, Грубовъ съ отвращеніемъ, не глядя, видѣлъ эту обстановку, казавшуюся ему глупой и безсмысленной.

Онъ легъ на диванъ и взялъ нумеръ газеты, но черезъ нѣкоторое время уронилъ ее на полъ,-- онъ прочиталъ цѣлый столбецъ, ничего не понимая.

Въ этотъ день онъ боролся противъ смерти. Не противъ своей смерти, а противъ смерти всего сущаго. Смерть все уничтожаетъ: и добро, и совѣсть, и мысль, и подвиги благородства; и, повидимому, все равно быть благороднымъ или подлымъ, -- конецъ одинъ -- уничтоженіе, безсмысленная смерть. Но, вѣдь, надо еще рѣшить, умираетъ ли подлость тою же смертью, какъ и благородство. Да умираютъ ли еще?... Потомъ, если подлость рѣзкій, кричащій фактъ, то, вѣдь, и благородство также несомнѣнно существующій фактъ. Оба одинаково существуютъ и никогда не умираютъ. Но который изъ нихъ сильнѣе, который торжествуетъ? Повидимому, подлость. Но тогда зачѣмъ подлость всегда прикрывается благородствомъ? Почему низкій старается казаться высокимъ, грязный -- честнымъ, пошлый -- порядочнымъ? Почему подлецъ, какъ бы ни былъ наглъ, всегда старается смыть кровь съ своихъ рукъ, вытереть пухъ съ лица? Зачѣмъ притворяться негодяю, если бы онъ дѣйствительно чувствовалъ себя единственною силой? И наоборотъ, почему честный никогда не притворяется подлымъ, благородный -- низкимъ, любящій -- ненавидящимъ? Потому, что благородство -- это жизнь, а подлость -- синонимъ смерти.

Когда Грубовъ находилъ лишній аргументъ противъ сгустившагося въ немъ мрака, онъ машинально вставалъ и дѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ; а когда мракъ опять одолѣвалъ его, онъ опять ложился.

Да, благородство, совѣсть, любовь -- это жизнь, а все подлое, низкое, хищное -- смерть. Это несомнѣнно. И если подлое, низкое живетъ, то лишь подъ флагомъ перваго, подъ защитой чужой крѣпости. Но, вѣдь, и жизнь умретъ. Умретъ лицо, носившее печать благородства, умретъ человѣчество, хранившее преданіе объ этомъ лицѣ, умретъ планета, дававшая мѣсто человѣчеству, умретъ цѣлая система планетъ, превратившись въ безсмысленный мусоръ. Зачѣмъ же тогда колонію-то устраивать?

Дойдя до этой безсмыслицы, Грубовъ съ радостью засмѣялся; онъ обрадовался именно этой безсмыслицѣ и смѣшной нелѣпости, въ которую вдругъ, при сопоставленіи планетъ съ колоніей, превратились всѣ его мрачныя мысли.

-- И чтой-то вы, Дмитрій Иванычъ, лежите все съ вѣдомостями?-- раздался вдругъ знакомый голосъ Антона Петровича въ двери.

Войдя въ комнату, онъ отряхнулъ варежкой снѣгъ съ валеныхъ сапоговъ, положилъ шапку на полъ возлѣ порога и съ веселымъ лицомъ, раскраснѣвшимся отъ мороза, смотрѣлъ на Грубова.

-- То-есть, погляжу я, скучнѣе вашей жизни я и на свѣтѣ ничего не видалъ!-- сказалъ старикъ насмѣшливо.

-- Что-жь дѣлать, Антонъ Петровичъ... Значитъ ужь уродился такой!-- проговорилъ съ вялою улыбкой Грубовъ и лѣниво поднялся съ дивана.

-- А я такъ полагаю глупымъ своимъ умомъ: все это вѣдомости туману такого напустили на васъ, ей-Богу!-- сказалъ Антонъ Петровичъ, указывая презрительно пальцемъ на валявшійся возлѣ дивана нумеръ газеты.

Грубовъ засмѣялся.

-- Пожалуй, и правда, Антонъ Петровичъ.

-- Очень просто. Однѣ только пакости, а чтобы хорошее -- этого вѣдомости не пишутъ... Ничего Божьяго въ нихъ не отыщешь!

-- То-есть какъ это Божьяго?-- спросилъ Грубовъ.

-- А такъ, ничего, чтобы для души, ради спасенія, напримѣръ, правды Божіей -- нѣтъ, въ вѣдомостяхъ этого не говорятъ! Вотъ насчетъ разбоя, или тамъ арфистки, или опять сколько народу перебито -- этого сколько угодно!

-- Ну, ужь это ты вздоръ городишь, Антонъ Петровичъ,-- сказалъ Грубовъ.

-- А вы не бранитесь, Дмитрій Иванычъ... можетъ, я и зря что сболтнулъ. Да не за тѣмъ я пришелъ. Пришелъ я звать васъ ни бой. Поглядите и, можетъ, развеселитесь, нечѣмъ вѣдомости-то мусолить.

-- На какой на бой?-- съ недоумѣніемъ спросилъ Грубовъ.

-- Само собой на кулашный... Нашими боями вся округа славится. Знаменитый у насъ бой. И по другимъ деревнямъ дерутся,-- ну, только супротивъ нашихъ -- куды-и! Не того сорту!...

-- Я, все-таки, не понимаю... Значитъ, и взрослые мужики дерутся?-- съ тѣмъ же изумленіемъ спросилъ Грубовъ.

-- А то какъ же. Одно слово, форменные у насъ бои. Даже изъ дальнихъ мѣстовъ съѣзжаются народы, кои смотрѣть, кои драться...-- говорилъ съ воодушевленіемъ Антонъ Петровичъ. Лицо его приняло дѣтское выраженіе; казалось, въ предстоящемъ бою онъ самъ принимаетъ горячее участіе, онъ, такой сухой и черствый въ практической жизни.

За нѣсколько минутъ передъ тѣмъ Грубовъ виталъ въ планетныхъ сферахъ и теперь, понятно, онъ никакъ не могъ сразу спуститься въ какой-то оврагъ, гдѣ мужики форменно колотятъ другъ друга по физіономіямъ.

-- Да вы чего боитесь? Сдѣлайте одолженіе, васъ нетронутъ... Мы издалека поглядимъ... оно занятно!-- наивно убѣждалъ его Антонъ Петровичъ.

Эти ребяческія слова, сказанныя торопливо и съ нѣкоторымъ укоромъ, возвратили Грубова къ настоящей жизни; онъ громко захохоталъ и сталъ одѣваться въ шубу.

Они вышли на улицу и отправились къ той ложбинѣ, которая раздѣляла два конца села. Когда они проходили мимо дома Алексѣя Семеныча, изъ воротъ его выѣхали санки, запряженныя въ одну лошадь; въ санкахъ сидѣла Вѣрочка съ веселымъ лицомъ, а лошадью правилъ Кугинъ. Грубова они не замѣтили. Но Грубовъ долго смотрѣлъ на нихъ, пока санки не скрылись за поворотомъ въ поле. "Куда это?" -- спрашивалъ онъ про себя, и опять что-то тяжелое, какъ черный сонъ, пробѣжало у него по душѣ, но онъ насильно оторвалъ отъ себя мысль о Вѣрочкѣ, о Кугинѣ и Натальѣ. За то другая мысль очень была формулирована имъ; онъ понялъ, что давно уже событія колоніи идутъ мимо его, и онъ теперь не знаетъ, что будетъ завтра. Но, вѣдь, этого онъ самъ хотѣлъ!...

Черезъ минуту мысли Грубова были отвлечены Антономъ Петровичемъ. Послѣдній всю дорогу разсказывалъ про то, какіе бываютъ бои; Грубовъ сначала иронически слушалъ его, но скоро и самъ заинтересовался. Старый пройдоха былъ неузнаваемъ; одъ разсказывалъ съ мальчишескою торопливостью, несвойственною ни его возрасту, ни положенію... Бои происходили по зимамъ, въ особенности съ наступленіемъ рождественскихъ праздниковъ, и оканчивались только послѣднимъ днемъ масляницы. Въ нихъ принимали участіе всѣ борскіе жители. Конечно, въ дѣйствительной жизни между двумя концами села не существовало никакой видимой причины для вражды. Но чтобы былъ хоть какой-нибудь предлогъ для начатія враждебныхъ дѣйствій, въ памяти деревенскихъ умовъ тщательно сохранялись нѣкоторыя оскорбительныя клички, съ незапамятныхъ временъ данныя для каждаго изъ концовъ. Жители того конца, гдѣ жилъ Антонъ Петровичъ, презрительно назывались "пузанами", а другой конецъ населенъ былъ "вонючими козлами"; этимологія этихъ ненавистныхъ для той и другой стороны выраженій, конечно, утонула въ глубинѣ преданій. Тѣмъ не менѣе, вся соль и весь перецъ ихъ дошли до настоящаго времени и ежегодно подновлялись мордобитіями. Достаточно было назвать жителя одного конца "пузаномъ", чтобы вызвать въ его душѣ горечь и обиду, и въ обыденной жизни эта кличка считалась неприличной. Въ свою очередь "пузаны" въ обыкновенныхъ сношеніяхъ съ другимъ концомъ избѣгали (изъ вѣжливости, разумѣется) упоминать о козлѣ или объ одномъ изъ его свойствъ, ибо всѣ относящіяся сюда слова считались оскорбительными.

Во время самыхъ боевъ эти приличія уже не соблюдались; напротивъ, оскорбительныя клички варьировались тогда на тысячи ладовъ, разжигая ненависть одного конца противъ другаго. Но самые бои совершались съ соблюденіемъ извѣстныхъ правилъ и формальностей: такъ, по принципу: "лежачаго не бьютъ", не дозволялось дотрогиваться до упавшаго отъ затрещины, и вторую затрещину можно было дать только не иначе, какъ послѣ поднятія упавшаго; съ другой стороны, дозволялось ложиться На-земь, чтобы избѣгнуть дальнѣйшей расправы. Второе, главнѣйшее правило состояло въ томъ, что сражающіеся имѣютъ право бить только по тѣмъ частямъ тѣла, которыя обусловлены въ началѣ боя. Иногда бой начинался безъ предварительныхъ условій; но нерѣдко обѣ стороны передъ сраженіемъ условливались, бить ли "по мордамъ", или "по бокамъ". Если условливались "по бокамъ", то "морды" были уже гарантированы отъ кулаковъ. Впрочемъ, эти юридическія нормы подвергались на практикѣ жестокому испытанію, какъ всякіе военные законы.

Авторъ Петровичъ продолжалъ было разсказывать и дяльцѣйшія кулачныя установленія, но въ эту минуту они подошли уже къ полю сраженія.

Пряно передъ ними лежала широкая ложбина, раздѣляющая два конца села. По ея скатамъ, занесеннымъ сугробами, толпился уже народъ. Недалеко отъ того мѣста, гдѣ остановились Антонъ Петровичъ и Грубовъ, по косогору расположились "пузаны", а на противуположномъ косогорѣ стояли "козлы". Враждебныя дѣйствія еще не начались. Слышался только оживленный говоръ, взрывы смѣха и тотъ неопредѣленный гулъ, который производитъ всякая толпа. Только мальчишки съ обѣихъ сторонъ дразнились разными обидными прозвищами и на-бѣгу давали другъ другу легкіе подзатыльники.

Но морозъ къ вечеру такъ окрѣпъ, а вечеръ такъ быстро надвигался изъ-за темнаго бора, что толпѣ трудно стало оставаться въ холодномъ бездѣйствіи. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ внизу ложбины показались съ той и другой стороны взрослые мужики и, похлопывая рукавицами, вызывали противниковъ оскорбительными сравненіями.

Скоро тамъ и сямъ по оврагу нѣсколько паръ мужиковъ уже вступили въ драку. Но сначала драка эта была лѣнивая, "форменная". Въ особенности лѣниво обмѣнивались тумаками два мужика, топтавшіеся внизу прямо противъ Грубова. Когда одинъ изъ нихъ далъ хорошаго тумака по шеѣ другаго, то этотъ не сейчасъ отвѣчалъ ему, а сначала спросилъ лѣниво:

-- Ты такъ-то?

-- Такъ-то,-- отвѣчалъ первый.

-- Ну, а я вотъ какъ,-- сказалъ второй и треснулъ по боку перваго.

-- Такъ ты вотъ какъ?

-- Да, я въ такомъ родѣ,-- новая затрещина по боку.

-- Ну, а я вотъ эдакъ,-- новый ударъ по шеѣ.

Эти переговоры, демонстрируемые ударами по шеѣ и по боку, продолжались до тѣхъ поръ, пока обоимъ противникамъ не наскучило такое занятіе.

-- Эдакъ, брать, скушно... давай лучше по мордамъ!-- предложилъ одинъ изъ противниковъ.

-- Что-жь, давай!-- согласился второй и придалъ надлежащую позу своему широкому, заросшему бородой лицу.

Черезъ минуту на это шаршавое лицо уже опустился кулакъ противника въ бараньей рукавицѣ и вызвалъ, повидимому, неудовольствіе у получившаго его,-- по крайней мѣрѣ, онъ уже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ спросилъ:

-- Такъ ты такъ-то?

-- Такъ-то,-- злорадно возразилъ противникъ.

-- Ну, а я вотъ какъ съ пузанами обхожусь!-- крикнулъ обиженный и угодилъ по уху обидчика.

Между ними послѣ того закипѣлъ учащенный мордобой.

Грубовъ въ эту минуту невольно долженъ былъ оставить ихъ и перевести свои взоры на другую сторону. По всему оврагу уже началась общая свалка. Въ морозномъ воздухѣ слышались плоскіе шлепни по полушубкамъ, глухіе удары по головамъ и какіе-то мягкіе звуки, вѣроятно, удары голыми руками по голымъ физіономіямъ. По всей ложбинѣ разносились ужасныя и дикія завыванія, которыми каждая сторона старалась вызвать храбрость въ своихъ и ужасъ во врагахъ. Вначалѣ ни та, ни другая сторона не подавалась; бились одинаково стойко какъ "пузаны", такъ и "козлы". Впрочемъ, нѣкоторое время численность сторонъ была равная, такъ какъ много народу толкалось еще безъ дѣла по косогору, въ качествѣ запасныхъ отрядовъ. Но мало-по-малу всѣ резервы приняли участіе въ боѣ. И тогда въ оврагѣ, переполненномъ людьми, образовалась густая каша, въ которой трудно было различить отдѣльныхъ людей,-- мелькали только руки, да головы, да слышались громкіе шлепки по полушубкамъ или мягкіе удары "по мордамъ", а надъ всею этою кипящею массой стоялъ сплошной вой охрипшихъ голосовъ.

Грубовъ уже пересталъ смѣяться, нервы его уже сильно были приподняты; онъ тревожно перебѣгалъ взоромъ съ одного конца ложбины на другой, взглядывая по временамъ и на Антона Петровича. Послѣдній молчалъ, но это молчаніе сильнѣе словъ выдавало его волненіе. Онъ напряженно слѣдилъ за боемъ и, видимо, испытывалъ великое смятеніе. Нѣсколько разъ на его лицѣ мѣнялись радость и злоба, смотря потому, какая сторона брала верхъ.

-- Эхъ, должно наши подаются!-- съ необычайною горечью сказалъ онъ, пытливо слѣдя за ходомъ сраженія.

-- Я ничего не вижу,-- возразилъ Грубовъ.

Въ кипящей кашѣ онъ, дѣйствительно, не могъ понять, кто кого бьетъ.

-- Нѣтъ, подаются! наши подаются! Вонючіе подлецы всѣмъ концомъ двинули...-- горько выговорилъ старикъ и сжималъ свои кулаки.

Дѣйствительно, скоро ясно обнаружилось, что "пузаны" уступали поле битвы и замѣтно вытѣснялись на верхъ косогора. Хриплые крики все ближе и ближе раздавались возлѣ того мѣста, гдѣ стоялъ Грубовъ. Мимо него пробѣжало нѣсколько мужиковъ и парней съ синими, вздутыми физіономіями; пробѣжалъ также какой-то мужикъ, изо рта котораго струилась кровь. Это все были "пузаны", разбитые и позорно бѣжавшіе.

-- Бьютъ нашихъ! помочь надо!-- вскрикнулъ вдругъ Антонъ Петровичъ, и не успѣлъ Грубовъ оглянуться, какъ уже старика не было; онъ шмыгнулъ внизъ по косогору на дно оврага и потонулъ въ кипящей массѣ дерущихся. Очевидно, старичишка не выдержалъ національной обиды, забылъ свой возрастъ, положеніе и состояніе и всецѣло отдался заразительному увлеченію мордобоемъ.

Совсѣмъ уже стемнѣло. На Грубова напало что-то дикое и злое. Изъ одного мѣста до него донеслись чьи-то проклятія и ругань; откуда то раздавались стоны; гдѣ-то кто-то плакалъ. Мимо него пробѣжали вдругъ два парня, изъ которыхъ одинъ гнался съ обломкомъ кола за другимъ. Очевидно, шутка, потѣха давно окончилась и перешла въ постоянную, бѣшеную драку. Какъ узналъ на другой день Грубовъ, этимъ всегда дѣло оканчивалось. Начавъ "форменный" бой, ради взаимнаго удовольствія, для пріятнаго препровожденія времени, вродѣ какъ въ театрѣ, противники мало-по-малу озлоблялись, приходили въ неистовство и уже, ничего не помня, мстительно проламывали другъ другу переносья, ребра и головы. Нерѣдко и до смерти кое-кого забивали.

Характеръ битвы мало-по-малу измѣнился. Хриплые крики и звѣриный вой толпы стихалъ по мѣрѣ того, какъ надъ селомъ разстилалась темная, безлунная ночь. Изувѣченные и побитые удалились. Но за то въ оврагѣ, къ удивленію Грубова, продолжалась какая-то молчаливая возня. Тамъ дрались любители, еще неудовлетворенные дневнымъ боемъ. Они продолжали биться и тогда, когда ихъ накрыла темнота въ оврагѣ, бились молча и сосредоточенно. Это производило странное впечатлѣніе; не слышно было криковъ, стоновъ и шума битвы, оврагъ казался безлюднымъ; оттуда слышались только сотни ударовъ по чему-то мягкому; казалось, выбивали пыль изъ полушубковъ.

Грубовъ ждалъ, когда же эти молчаливые, бездушные удары по чему-то также молчаливому и бездушному окончатся, но такъ и не дождался. Антона Петровича онъ долго искалъ глазами между дерущимися, но также не нашелъ и отправился домой одинъ, недоумѣвая, что сдѣлалось съ обезумѣвшимъ старичишкой.

Только уже на другой день увидалъ его. Зайдя къ нему въ домъ, онъ увидалъ его на печкѣ охающимъ и стонущимъ. "Что съ тобой, Антонъ Петровичъ?" -- опросилъ онъ. Но Антонъ Петровичъ въ замѣшательствѣ отвернулся къ темной сторонѣ печки и что-то пробормоталъ насчетъ простуды. Ему совѣстно было сознаться, что вчера у него вышибли два зуба и помяли легкія. Обдумывая все это, Грубовъ печально подумалъ: "О, это ужь слишкомъ большая пропасть между, нами и ими!"

Но, кажется, онъ ошибался.

IX.
Господа.

Когда Вѣрочка заскучала окончательно, ей сначала не представлялось никакого выхода. Все ей опротивѣло. Неразовъ ей надоѣлъ. Грубова она ненавидѣла. Мужики были такъ чужды ей, что въ тайнѣ она удивлялась, какъ это можно въ нихъ найти общество. Ихъ можно учить, лечить; у нихъ можно покупать молоко, яйца и мясо, давая взамѣнъ того добросовѣстную плату; надъ ними можно иногда посмѣяться, когда они говорятъ глупости, ихъ нужно изучать, ихъ можно пожалѣть, когда они обнажаютъ нищету; но чтобы войти въ ихъ общество,-- это неестественная чепуха, абсурдъ. Они были для нея смѣшны, жалки, темны, грубы,-- только и всего. И Вѣрочка уже подумывала уѣхать изъ этого скучнаго мѣста.

Единственный человѣкъ, общество котораго здѣсь стало ей пріятно, былъ Кугинъ. Онъ съ перваго же дня знакомства понравился ей. Теперь онъ ей нравился за постоянную услужливость, за то, что одинъ ухаживалъ за ней, заботясь о ней до послѣднихъ мелочей. Когда у ней вышли всѣ книги, онъ откуда-то досталъ ей новыхъ; когда ея папиросы были на исходѣ, онъ безъ спросу шелъ въ лавочку и покупалъ ихъ. Нужны ли ей были башмаки, мыло, сахаръ, теплыя перчатки,-- все это онъ доставалъ ей. Замѣтивъ, что она съ большимъ отвращеніемъ говоритъ о Неразовской стряпнѣ, онъ уговорилъ ее обѣдать у себя; а чтобы общій столъ Алексѣя Семеныча не показался ей также скуднымъ, онъ то и дѣло заказывалъ Натальѣ сдѣлать что-нибудь лишнее. И Вѣрочка стала съ утра до ночи просиживать у Кугиныхъ,-- вѣрнѣе, у Кугина.

Лишь только поутру она показывалась въ горенкѣ, какъ Кугинъ уже встрѣчалъ ее и помогалъ ей раздѣваться; а когда поздно вечеромъ она собиралась домой на хуторъ, Кугинъ помогалъ ей надѣть пальто, подставлялъ ей калоши, завязывалъ ей концы платка сзади. Потомъ онъ провожалъ ее до самаго хутора пѣшкомъ, если погода стояла теплая, и на лошади, если былъ морозъ.

Днемъ, когда Кугинъ копошился немного на дворѣ, по хозяйству тестя, Вѣрочка сидѣла въ горенкѣ, поджавъ на лавку ноги, и читала книжку или вышивала замысловатый узоръ малороссійской рубахи.

При появленіи въ домъ Кугина, между ними тотчасъ же начинался разговоръ обо всемъ на свѣтѣ. Потомъ наступало время обѣда, потомъ чай вечеромъ. Разговоры велись исключительно между ними одними, хотя бы кто-нибудь присутствовалъ при этомъ изъ членовъ семьи,-- словомъ, такъ, какъ будто въ комнатѣ никого не было. Сначала Алексѣй Семенычъ считалъ долгомъ вѣжливости вставить кое-гдѣ свое слово, но потомъ бросилъ, понявъ, что это слово не слушается и ненужно.

Съ такою же правильностью Кугинъ съ Вѣрочкой игнорировали и Наталью. Наталья присутствовала при всѣхъ ихъ разговорахъ, но въ качествѣ прислуги, которая предполагается чужою въ семьѣ и ничего въ ея интересахъ непонимающей. Кугинъ обмѣнивался съ ней только такими словами:

-- Наталья, скоро обѣдать?

Или:

-- Наталья, поставь, пожалуйста, самоваръ.

Наталья молча исполняла приказанія мужа, а исполнивъ ихъ, садилась на прежнее мѣсто и молчала. Но она напряженно прислушивалась ко всему, что говорили Кугинъ и Вѣрочка. Ей, разумѣется, многое было непонятно, но непонятное она не осмѣливалась разъяснять при помощи мужа. Для этого она обращалась къ Грубову и часто поражала того неожиданными вопросами о такихъ вещахъ, которыя далеко выходили за предѣлы ея маленькаго міра. Грубовъ съ удовольствіемъ объяснялъ, а она, жадно, волнуясь, слушала его.

Теперь она жила среди постояннаго волненія. Лицо ея теперь поражало тревожнымъ, вопросительнымъ выраженіемъ. Съ особенною жадностью она слѣдила за Вѣрочкой, подмѣчая все, что въ той было. И, подмѣтивъ что-нибудь выдающееся въ барышнѣ, она старалась дѣлать такъ же. Она переняла отъ Вѣрочки прическу, стала, какъ и Вѣрочка, ходить съ открытою головой, сбросила серги, которыхъ у Вѣрочки не было, сшила себѣ малороссійскую рубашку, тайно и тревожно слѣдила за своимъ лицомъ. Но, бѣдная, она не могла перенять отъ непріятной ей барышни дерзкихъ, блестящихъ глазъ, свободныхъ манеръ, громкаго смѣха, умѣнья говорить обо всемъ на свѣтѣ. И однажды, понявъ, что она просто глупая баба, вдругъ безсильно опустилась на скамью и заплакала.

Съ этого дня она уже больше не подражала Вѣрочкѣ, а уроки Грубова слушала апатично или машинально. Во взглядъ ея рисовался испугъ, тревога, разсѣянность.

О чемъ она думала? Быть можетъ, она спрашивала, почему мужъ не говоритъ съ ней такъ охотно, какъ съ Вѣрочкой? Быть можетъ, изумлялась, ради чего эта барышня пріѣхала, вторглась въ ея жизнь, до той поры свѣтлую, и отняла у ней гордость и покой? И чѣмъ все это кончится? Уѣдетъ ли барышня туда, откуда пріѣхала, или навсегда останется въ ея домѣ?... И ревность стала озлоблять ея сердце.

А Вѣрочка уже часто стала подумывать объ отъѣздѣ. Въ скоромъ времени ей и съ Кугинымъ стало скучно. Ей надо было чѣмъ-нибудь развлечься. А развлеченіе было для нея синонимомъ жизни. Когда она жила въ городѣ, то день ея проходилъ исключительно въ поискахъ развлеченія.

-- Возьмите меня съ собой!-- оказала она однажды Кугину, когда тотъ, по порученію Алексѣя Семеныча, собрался ѣхать въ боръ, чтобы посмотрѣть цѣлость двухъ стоговъ сѣна.

Кугинъ наружно воспротивился этой эксцентричной просьбѣ; онъ отговаривалъ ее холодомъ, сугробами, плохою дорогой, пугалъ простыми санями, къ которымъ она не привыкла; но внутренно онъ былъ обрадованъ и польщенъ этою просьбой.

Вѣрочка съ оживленіемъ собралась. Дорогой ею овладѣла неудержимая веселость; она болтала и безъ умолку разспрашивала о встрѣчающихся предметахъ; потомъ взяла возжи изъ рукъ Кугина, разогнала въ одномъ мѣстѣ лошадь и опрокинула сани въ сугробъ, Кугинъ ворчалъ, но его заразилъ хохотъ утонувшей въ снѣгъ дѣвушки, а близость къ ней кружила ему голову.

Когда они заѣхали въ боръ, веселость Вѣрочки перешла въ необузданный восторгъ. Она слѣзала съ саней и, утопая въ снѣгу, залѣзла въ самую гущу сосенъ. Тамъ она пробовала кричать, чтобы узнать, какъ раздается эхо въ сосновомъ бору, потомъ запѣла какой-то мотивъ изъ Снѣгурочки. Отъ ея голоса вздрагивали ближайшія вѣтки и роняли на ея голову снѣжинки. Кугинъ отъ ея пѣнія забылъ, зачѣмъ пріѣхалъ, и стоялъ очарованнымъ по поясъ въ снѣгу.

-- Вы простудите горло!-- сказалъ онъ наставительно, но самъ не вѣрилъ своимъ словамъ.

-- А вы отморозите уши!-- закричала Вѣрочка со смѣхомъ и продолжала ходить по лѣснымъ сугробамъ и пѣть одинъ мотивъ за другимъ.

Вмѣсто нѣсколькихъ минутъ, они провели въ лѣсу нѣсколько часовъ. На возвратномъ пути Вѣрочка озябла, но это толькр забавляло ее.

-- Я никогда не видѣла бора въ тихую ночь, освѣщеннаго луной... Съѣздимъ же когда-нибудь?-- сказала она.

Кугинъ сопротивлялся, но, въ концѣ-концовъ, обѣщалъ.

Съ этого дня Вѣрочка сопровождала Кугина всюду, куда только онъ ѣздилъ по дѣламъ. Она уже не просила взять ее, а просто говорила:

-- И я съ вами поѣду.

Кугинъ не могъ въ этомъ отказать ей. Сначала ему нравилось, что Вѣрочка за всѣмъ обращается именно къ нему, -- это предпочтеніе ея передъ всѣми товарищами удовлетворяло его тщеславіе. Но дальше ему стало вообще пріятно проводить съ ней время. Съ товарищами онъ разошелся; въ импровизированной семьѣ своей онъ въ тайнѣ питалъ пренебреженіе, въ женѣ -- равнодушіе. Съ мужиками онъ иногда возился не по внутреннему влеченію, а по влеченію во всему модному; мужики же были одно время въ модѣ. По тѣмъ же побужденіямъ онъ, въ сущности, и на Натальѣ женился. Но женившись, считалъ себя совершившимъ все хорошее по отношенію къ ней. Онъ былъ увѣренъ, что исполнялъ всѣ свои обязательства къ ней; онъ ее не ругалъ, не билъ, какъ мужикъ, но, въ то же время, не считалъ себя обязаннымъ любить ее. Когда онъ замѣтилъ ея беременность, это не обрадовало и не испугало его; совершенно естественно, что у нихъ будутъ дѣти, хотя онъ и не любилъ ея.

Однажды желаніе Вѣрочки побывать въ бору при лунномъ освѣщеніи исполнилось.

Стояла тихая, съ небольшимъ морозомъ, ночь, когда они выѣхали изъ села. Лунный свѣтъ господствовалъ,-- въ природѣ, казалось, все померкло и потонуло въ его неопредѣленномъ блескѣ; умерли всѣ звуки, застыли всѣ предметы; снѣжное поле превратилось въ фантастическую пустыню; боръ издали представлялся мрачною тучей, спустившеюся съ неба до самой земли.

Дорогой Вѣрочка оживленно восторгалась всѣмъ, что видѣла. Но торжественная тишина ночи, пустынное поле,-- все это отразилось на ней тѣмъ, что она умолкла и только широко раскры тыи глазами впивалась въ полутемное пространство. Ей чувствова лось, что все въ мірѣ умерло, погибло, замолкло, и только они одни остались. Но когда они въѣхали въ боръ и санки перестали скрипѣть полозьями, настала страшная тишина. Вѣрочка прошептала слова восторга, но ея шепотъ раздался дико, какъ порывъ вѣтра; Это произвело на нее такое впечатлѣніе, что она боялась пошевелиться. И черезъ нѣсколько минутъ, чувствуя безпричинный ужасъ среди этой застывшей, вымершей пустыни, она попросила Кугина ѣхать назадъ.

Они возвращались шагомъ. Кугинъ пробовалъ поддерживать разговоръ, но у него отъ волненія прерывался голосъ. Да Вѣрочка и не отвѣчала; чувство безпричиннаго страха такъ охватило ее, что она боялась смотрѣть по сторонамъ, и прижималась, какъ ребенокъ, къ сидѣвшему рядомъ Кугину. Кугинъ время отъ времени заглядывалъ ей въ лицо и дрожащимъ голосомъ освѣдомлялся, не холодно ли ей, и спокойно ли ей сидѣть. Вѣрочка только качала головой и отвѣчала только взглядомъ. Въ одно изъ этихъ мгновеній, нагнувшись къ ней, Кугинъ прикоснулся горячимъ лицомъ къ ей лицу и несмѣло поцѣловалъ ее. Вѣрочка не оттолкнула его, а посмотрѣла только съ удивленіемъ.

-- Вы не думайте ничего... Это я какъ товарищъ, -- тихо сказалъ Кугинъ, но дрожащій голосъ говорилъ противное.

-- Не дѣлайте этого... зачѣмъ?-- прошептала Вѣрочка, но не отводила лица отъ Кугина, не оттолкнула его.

На нихъ обоихъ напало то душевное оцѣпенѣніе, когда исключительно господствуетъ только одна страсть.

Но скоро замелькали первые дома деревни. Вѣрочка вдругъ заволновалась, заторопилась и рѣзко велѣла себя высадить на томъ поворотѣ, который шелъ къ Неразовскому хутору. Кугинъ хотѣлъ ее довезти домой на лошади, но она отказалась и торопливо пошла одна.

Скоро Кугинъ и село скрылись изъ ея глазъ. Оставшись среди пустыря одна, она вдругъ остановилась, оглянулась вокругъ и громко зарыдала. Не отъ страха. Но какая то неизмѣримая тяжесть легла ей на сердце. Она чувствовала безконечную тоску, какъ будто съ ней случилось какое-то огромное несчастіе.

Нѣкоторое время спустя Неразовъ отворилъ ей дверь, но ея лицо было такъ закутано платкомъ, что онъ ничего не замѣтилъ. Потомъ, когда она уже была въ своей комнатѣ, онъ услышалъ ея сдержанное рыданіе и хотѣлъ войти въ ней, но побоялся. Лицо его исказилось состраданіемъ, на глазахъ добряка выступили слезы и онъ подумалъ:

"Скучно, должно быть, бѣдняжкѣ!"

Но это было невѣрно. У Вѣрочки, кромѣ постояннаго ощущенія скуки, были еще рѣдкія мгновенія, когда душа ея судорожно искала чего-то невѣдомаго; тогда она казнила себя за эгоизмъ, за пустоту, за мелкую жизнь. Если бы въ такую минуту нашелся тадой, который бы указалъ ей путь, она пошла бы по немъ и была бы готова на подвигъ, на кровавую жертву, на самую смерть, лишь бы не чувствовать постылой жизни...

Но проходили эти мгновенія и Вѣрочка становилась прежнею. Прошла ночь, и на другой день Вѣрочка поѣхала съ Кугинымъ въ сосѣднюю деревню, гдѣ ей собственно дѣлать было нечего, но по дорогѣ куда она могла весело провести время. Она только стала сдержаннѣе въ отношеніяхъ съ Кугинымъ.

Но что они были неразлучны -- это, наконецъ, обратило всеобщее вниманіе; даже Алексѣй Семенычъ встревожился и, чтобы успокоить себя, обратился однажды за разъясненіемъ къ Грубову.

-- Завсегда такъ бываетъ промежъ господъ?-- наивно спросилъ онъ.

Грубовъ посмѣялся надъ нимъ и объяснилъ все въ шутку, но въ душѣ думалъ иначе. Онъ попробовалъ опять отвязаться отъ этого непріятнаго дѣла: "Пусть что угодно продѣлываютъ, мнѣ-то что?"

Но непріятность насильно лѣзла въ голову и требовала къ себѣ опредѣленнаго отношенія. Въ концѣ-концовъ, Грубовъ сталъ снова волноваться, негодовалъ, и все это приняло такіе размѣры, что его мысли исключительно стали обращаться къ Вѣрочкѣ и Кугину.

"Чортъ ихъ возьми! пріѣхали работать, а занимаются романами, какъ послѣдніе повѣсы..." -- бѣсился онъ внутренно.

Иногда онъ даже сомнѣвался.

"Да неужели это правда?... Да не можетъ быть..."

Но дѣло не въ томъ, что романъ какой-то происходитъ, а въ томъ, что Кугинъ и Вѣрочка всюду показывались вмѣстѣ. Въ страшномъ переполохѣ, не зная, что дѣлать, взбѣшенный и растерянный, Грубовъ, наконецъ, рѣшилъ обратиться къ самому Кугину, обратиться безъ оскорбленія и безъ ложнаго стыда, съ товарищескимъ совѣтомъ. И Кугинъ послушается; надо только затронуть его чувства чести и порядочности, а эти чувства были въ немъ.

Грубовъ такъ и сдѣлалъ.

Однажды Кугинъ ѣхалъ зачѣмъ-то въ лѣсъ. На поворотѣ къ хутору ему встрѣтился Грубовъ. Кугинъ сумрачно взглянулъ на него, пробормоталъ что-то и хотѣлъ проѣхать дальше. Но Грубовъ вдругъ обратился къ нему съ просьбой:

-- Вы въ лѣсъ? Возьмите меня. Я хочу немного проѣхаться...

Кугинъ искоса взглянулъ на товарища, но остановилъ лошадь и очистилъ мѣсто въ саняхъ. Грубовъ сѣлъ и они поѣхали. Нѣкоторое время длилось тягостное молчаніе. Кугинъ не зналъ, чему приписать желаніе Грубова съ нимъ проѣхаться. Грубовъ былъ сильно взволнованъ предстоящимъ объясненіемъ. Не видя Кугина, онъ это объясненіе представлялъ себѣ очень просто; но когда онъ сѣлъ рядомъ съ этимъ человѣкомъ, онъ растерялся отъ страшной трудности разговора.

Кугинъ первый не выдержалъ молчанія.

-- Вы въ послѣднее время что-то перестали давать уроки Натальѣ?-- замѣтилъ онъ равнодушно.

-- Она сама отказалась на время... Ей, видимо, нездоровится,-- возразилъ Грубовъ съ напряженнымъ вниманіемъ.

-- Да, она что-то киснетъ...

Грубовъ очень взволновался при этихъ словахъ Кугина, такъ какъ они прямо вели его къ цѣли, и онъ уже хотѣлъ намекнуть на беременность молодой женщины, чтобы затѣмъ прямо и открыто поговорить. Но Кугинъ предупредилъ его:

-- Это и лучше. Пусть она отдохнетъ, а то вы гоните ее на всѣхъ парахъ... Да и вамъ, чай, надоѣли эти уроки... Я слышалъ, вы были на бою? Что тамъ такое происходитъ?-- говорилъ Кугинъ.

Грубовъ пожалъ плечами, недовольный такимъ неожиданнымъ поворотомъ.

-- Я былъ. Непріятно! Старинная забава русскаго человѣка.

-- Хороша забава!... Какъ много еще дикости въ нашемъ мужикѣ!

-- Пожалуй. Но дикость не всегда сопровождается порокомъ.

-- Но-вашему, когда люди начинаютъ бить другъ друга по мордѣ, это не порокъ?

-- Не знаю. Но если мордобитіе считать порокомъ, тогда я не понимаю, какъ можно снисходительно смотрѣть на культурное общество, большая часть забавъ котораго по существу такъ же дика. По крайней мѣрѣ, я не въ состояніи раздѣлить балъ, на которомъ люди превращаются въ лошадей, и мужицкую пляску, циркъ, гдѣ люди сознательно наслаждаются жестокимъ ужасомъ, и кулачный бой, гдѣ мужики съ удовольствіемъ колотятъ другъ друга по физіономіямъ...

-- Это не интеллигенція!-- воскликнулъ Кугинъ.

-- Все равно. Разница между нами и мужиками есть,-- разница часто неизгладимая, но не всегда въ пользу насъ.

Говоря это, Грубовъ бѣсился внутренно, что говоритъ не то, что нужно. Но цѣль ускользала изъ его рукъ. Онъ готовъ былъ придраться къ первому попавшемуся случаю, чтобы заговорить о о томъ, что хотѣлъ, но разговоръ уходилъ все дальше и дальше отъ намѣренія.

-- Это ненужное самоуничиженіе!-- возразилъ Кугинъ.-- Если я вѣжу отвратительное явленіе въ мужикѣ, то я такъ и называю его -- отвратительнымъ.

-- Сдѣлайте одолженіе, называйте. Но, помимо отвратительнаго, есть чистое...

-- Назовите такое явленіе въ мужицкой жизни, передъ которымъ бы я долженъ преклониться?-- спросилъ Кугинъ.

-- Назвать едва ли можно; пришлось бы разбирать всю жизнь. Но въ общихъ чертахъ -- отчего же, можно. Между прочимъ, знаете, какая разница между нами и ими? Это то, что мы живемъ чувствомъ пріятнаго и прекраснаго, мужикъ же чувствомъ должнаго и неизбѣжнаго. Мы дѣлаемъ то, что намъ нравится, мужики то, что должно дѣлать. Не думаю, чтобы эта разница была къ нашей выгодѣ... Когда жизнь намъ не даетъ того, чего мы желаемъ, что кажется намъ пріятнымъ, мы считанъ ее неудавшеюся; мужики же считаютъ скверною ту жизнь, которая дала ему одни только грѣхи. Мы страдаемъ отъ того, что не удовлетворяемъ своихъ желаній, мужикъ же отъ того, что не исполнилъ какой-то высшей воли, нагрѣшилъ... Но оставимъ этотъ разговоръ... Послушайте, Кугинъ!... Я съ вами хочу поговорить...-- съ волненіемъ вдругъ заговорилъ онъ и посмотрѣлъ прямо въ лицо товарища.-- Послушайте меня и не сердитесь... Я говорю, какъ товарищъ, какъ другъ!

-- Что такое?-- спросилъ Кугинъ, весь вспыхнулъ и отвернулся отъ устремленнаго на него взгляда Грубова.

Грубовъ открыто, съ пылающимъ лицомъ, высказалъ свое мнѣніе объ отношеніяхъ Кугина и Вѣрочки, открыто заявилъ, что ему не нравятся эти отношенія и умолялъ Кугина прекратить ихъ, какъ опасныя не только для самого Кугина, но и для всѣхъ.

Пока говорилъ Грубовъ, Кугинъ все время мѣнялся въ лицѣ, которое судорожно подергивалось; но когда тотъ кончилъ, онъ презрительно улыбнулся. Мгновенно между ними образовалась какая-то атмосфера неискренности.

-- О какихъ это отношеніяхъ вы говорите? И что вы думаете?

-- Я ничего не думаю и не хочу предполагать. Я только хочу, какъ товарищъ, предостеречь васъ, что ваши дружескія отношенія съ Зиновьевой могутъ быть дурно истолкованы, а это страшно всѣмъ намъ повредить... Навѣрняка можно сказать, что вашимъ дружескимъ отношеніямъ будетъ придано другое значеніе!

-- То-есть?-- спросить Кугинъ небрежно, хотя въ его голосѣ слышалась уже злоба. Но еще никакъ не могъ попасть на надлежащій тонъ.

-- Да просто скажутъ, что баринъ отъ своей жены путается съ другой. Я не вѣрю этому, но, повторяю, это убьетъ насъ въ здѣшнемъ мнѣніи.

-- Отлично вы все это говорите... но, милый человѣкъ, какъ ваше разсужденіе ко мнѣ-то относится? И, вообще, какъ васъ понять? О чемъ вы говорите?

Говоря это, Кугинъ уже овладѣлъ собой, зло смѣялся и съ удовольствіемъ чувствовалъ глупое положеніемъ какое поставилъ Грубова. Всѣмъ своимъ видомъ онъ какъ будто говорилъ: "Не понимаю!"

Грубовъ и самъ чувствовалъ, что говорилъ не то и не такъ, какъ хотѣлъ. Онъ хотѣлъ поговорить дружески, просто, какъ товарищъ и братъ, а вышло неискренне, запутанно и глупо, и не только не дружески, но съ небывалою до сихъ поръ враждебностью. Въ порывѣ отчаянія, онъ вздумалъ силой придать разговору другой характеръ и вскричалъ:

-- Кугинъ, вы понимаете меня!... Бросьте этотъ тонъ! Я не хочу оскорблять васъ, а помочь вамъ!...

Но Кугинъ насмѣшливо улыбнулся; ему пріятно было издѣваться.

-- Помочь?... Но въ чемъ, ей-Богу, не понимаю!-- сказалъ онъ.-- Вы увидали какія-то мои отношенія къ Зиновьевой, но, вѣдь, это ваша фантазія! Вы говорите о какомъ-то мнѣніи мужиковъ, но причемъ я тутъ, я не понимаю...

-- Ну, а Наталья? Вы также не понимаете и ее?-- спросилъ Грубовъ внѣ себя отъ негодованія.-- Знаете ли вы, какъ она смотритъ на ваши прогулки съ барышней?... Неужели вы не видите, что съ ней дѣлается?

Когда это сказалъ Грубовъ, Кугинъ какъ-то заметался въ саняхъ, и глаза его забѣгали по сторонамъ, но ненависть къ сидѣвшему рядомъ Грубову взяла верхъ надъ его смятеніемъ.

-- А! вы вотъ о чемъ!.. Но какое право у васъ вмѣшиваться въ мою частную жизнь? Почему вы вздумали заботиться обо мнѣ и о моей женѣ? Но, милѣйшій, вы ошиблись!... Вы можете распоряжаться такимъ дуракомъ, какъ Неразовъ, но я не могу вамъ доставить такого удовольствія!-- и, говоря это, Кугинъ засмѣялся искаженнымъ отъ злобы лицомъ.

А Грубовъ вдругъ прыгнулъ съ саней, привычная лошадь остановилась, и товарищи въ продолженіи нѣсколькихъ мгновеній смотрѣли другъ на друга сѣнескрывае мою ненавистью.

-- Довольно, Кугинъ! Я утверждаю, что ваши отношеніи къ женѣ безчестны, и намъ не о чемъ больше разговаривать! Но я, все-таки, сдѣлаю, что Зиновьевой здѣсь не будетъ.

И, выговоривъ это, онъ порывисто повернулся обратно къ селу, Кугинъ, ударивъ лошадь, ускакалъ по направленію къ лѣсу.

Грубовъ сознавалъ, что съ этой минуты колонію можно считать разбитою; ея нѣтъ больше, какъ пѣть больше товарищества. Но, по страннной логикѣ, шагая по снѣгу къ селу, онъ продолжалъ гнѣваться, страдать и придумывать средство сохранить дѣло. Онъ снялъ шапку и шелъ нѣкоторое время съ непокрытою головой, которая пылала до физической боли; во рту у него пересохло, какъ во время горячки. Чтобы утолить жажду, онъ схватилъ въ горсть снѣгу и глоталъ его большими кусками. Онъ былъ такъ потрясенъ всѣмъ случившимся, что долго не могъ опомниться. Въ особенности ему тяжело было сознаніе непоправимой враждебности къ нему Кугина. Этого ли онъ хотѣлъ, когда шелъ на объясненіе? До объясненія положеніе было простымъ, легкимъ и яснымъ; послѣ объясненія все осложнилось и запуталось до неузнаваемости и отравлено былоцѣлымъ потокомъ взаимной вражды. Объясненіе касалось, въ сущности, мелкаго случая, но когда оно кончилось, мелкій случай выросъ въ цѣлое событіе, грознымъ по размѣрамъ и мучительнымъ по своей силѣ.

Грубовъ шелъ съ опущенною головой; лицо его сдѣлалось вдругъ истомленнымъ, глаза впали, какъ послѣ тяжкаго физическаго потрясенія. Онъ чувствовалъ сильнѣйшую разбитость и растерянность.

Но вдругъ его озарило рѣшеніе. "Да уйти отъ грѣха, только и всего",-- вдругъ подумалъ онъ съ радостью. Бросить все и уѣхать изъ колоніи; вѣдь, никакой кровной связи съ ней у него нѣтъ!... Это сразу его успокоило и сразу все стало ясно и просто. Не нужно больше думать о враждебности Кугина, незачѣмъ думать о самомъ Кугинѣ, незачѣмъ съ кѣмъ бы то ни было объясняться, незачѣмъ упрашивать Вѣрочку Зиновьеву, совсѣмъ не надо больше думать объ этомъ пропащемъ дѣлѣ!... Выходъ очень простой: наплевать на все и уѣхать самому.

Грубовъ сразу успокоился и быстро шагалъ по дорогѣ. Рѣшеніе свое онъ формулировалъ прямо:

"Чортъ съ ними! Наплевать!"

На душѣ у него сдѣлалось такъ легко, сдовно онъ избавился отъ какой-то мучительной каторги. И сейчасъ же появилось ироническое настроеніе; все, что происходило, въ колоніи, и самая колонія, и самъ онъ,-- все сразу представилось въ курьезномъ видѣ, такъ что онъ громко захохоталъ.

Но, къ несчастію для него, онъ не успѣлъ во-время выполнить своего чудеснаго рѣшенія, а долженъ былъ до конца допить горькую, ядовитую чашу товарищества. Черезъ нѣсколько дней въ колоніи поднялась такая возня, что даже близкіе къ ней мужики замѣтили это.

-- Опять наши господа чтой-то забѣгали!... Чтой-то у нихъ случилось... И шутъ ихъ знаетъ, чего они безперечь безпокоются!...

X.
Конецъ путаницѣ.

Послѣ "товарищескаго" разговора Грубова и Кугина личные счеты такъ вдругъ запутались, что никакою двойною бухгалтеріей нельзя было учесть ихъ. Началось съ того, что Кугинъ разсказалъ Вѣрочкѣ съ разными намеками конецъ своего разговора съ Грубовымъ, т.-е. угрозу послѣдняго выдворить Вѣрочку. Вѣрочка обомлѣла и внѣ себя отъ оскорбленія назвала Грубова въ присутствіи Неразова низкимъ человѣкомъ. Взволнованный Неразовъ сталъ защищать друга, но Вѣрочка сослалась на Кугина, который, но ея словамъ, имѣетъ доказательства низости Грубова. Тогда Неразовъ побѣжалъ къ Кугину объясняться, но, вмѣсто объясненія, назвала его подлецомъ. За это Кугинъ выгналъ его изъ дому, заявивъ, что онъ больше съ нимъ незнакомъ. Въ свою очередь Вѣрочка написала записку Грубову, гдѣ требовала, чтобы онъ публично объявилъ причину, почему онъ требуетъ выхода ея, Вѣрочки. Но такъ какъ Грубовъ, сидя въ своей крѣпости ироническаго настроенія, на записку не отвѣтилъ, то къ нему, по порученію Вѣрочки, отправился самъ Кугинъ. Кугинъ по дорогѣ рѣшилъ, что дастъ Грубову лощину, если онъ откажется удовлетворить требованіе Вѣрочки. Однако, вмѣсто объясненія, произошла новая неожиданность. На требованіе Кугина Грубовъ съ равнодушною улыбкой сообщилъ, что объясняться ему больше не къ чему, такъ какъ къ колоніи онъ больше не принадлежитъ.

-- Я надняхъ совсѣмъ уѣду.

Кугинъ остолбенѣлъ отъ этихъ словъ и не нашелся, что сказать въ отвѣтъ; въ замѣшательствѣ онъ отправился домой, не въ силахъ разобраться въ страшной путаницѣ. Ясно онъ понялъ только то, что съ уходомъ Грубова, въ сущности, все дѣло рушится, такъ какъ одинъ-на-одинъ съ Неразовымъ Кугинъ не желалъ имѣть никакихъ сношеній, во-первыхъ, потому, что Неразовъ "дуракъ", а, во-вторыхъ, "бѣшеная собака".

Остолбенѣла и Вѣрочка. Сначала она не нашлась, что дѣлать, но вслѣдъ затѣмъ лучшія стороны ея натуры взяли верхъ.

-- Въ такомъ случаѣ, лучше я выйду!-- вскричала она со слезами на глазахъ. И такъ какъ рѣшенія ея, хорошія и дурныя, созрѣвали и исполнялись мгновенно, то она на слѣдующій же день собралась уѣзжать.

Мгновенно изъ глубины ея сердца вырвались наружу чистыя и великодушныя побужденія и мгновенно же исчезли все недоброжелательство, вся злоба къ остающимся. Ей вдругъ стало больно и жалко покидать колонію, и всѣ товарищи показались ей честными и лучшими людьми. Прощаясь, она нѣсколько разъ крѣпко пожала руку Неразову, а Грубову велѣла передать просьбу, чтобы онъ не думалъ о ней дурно. Она со слезами на глазахъ простилась съ Алексѣемъ Семенычемъ и съ его старухой, простилась съ собакой ихъ "Волчкомъ", потрепавъ его за уши, поцѣловала Наталью. И когда она выѣхала за село, ни одной злой мысли противъ кого-нибудь изъ оставшихся у ней не было. Правда, она ничѣмъ и не жертвовала, уѣзжая; колонія осталась чуждымъ для нея дѣломъ; друзей она не нашла тамъ. Къ Кугину же она вдругъ сдѣлалась равнодушною. Что онъ ей? Она не любила его и не могла любить.

Но не то Кугинъ. Съ той самой минуты, какъ она рѣшилась уѣхать, онъ ходилъ, какъ опущенный въ воду. Онъ не находилъ словъ, чтобы отговорить ее отъ выхода, но, въ то же время, чувствовалъ, что съ ея отъѣздомъ онъ погибъ. Онъ полюбилъ ее съ узкою безповоротностью себялюбивой натуры, не знающей другихъ законовъ, кромѣ своихъ желаній; въ этой любви для него теперь все сосредоточилось -- жизнь, счастье, дѣла, убѣжденія, будущее. Колонія была ему безъ Вѣрочки отвратительна, товарищи ненавистны, и счастье онъ связывалъ только съ ней; внѣ ея ничего не было -- пустота.

За ней онъ пошелъ нанимать лошадей до станціи; потомъ за ней онъ отправился на хуторъ и вмѣстѣ съ ней укладывалъ ея вещи. И когда она сѣла въ сани, онъ также сѣлъ рядомъ съ ней, не сказавъ даже, до котораго мѣста онъ хочетъ проводить ее. Дорогой онъ безумно молчалъ. Онъ не смѣлъ сказать ей о своей любви, но, въ то же время, не думалъ и скрывать ее. Онъ сидѣлъ рядомъ съ ней, но не думалъ, куда онъ ѣдетъ и гдѣ остановится.

Наконецъ, ужь Вѣрочка сама ему напомнила.

-- Ну, намъ пора разстаться... Мы и такъ уже далеко отъѣхали, вамъ тяжело будетъ возвращаться пѣшкомъ,-- сказала она съ грустными лицомъ, но безъ тяжелаго чувства.

Кугинъ машинально сталъ вылѣзать и слѣзъ прямо въ мокрый, таявшій снѣгъ. Лицо его исказилось такъ, какъ будто онъ хотѣлъ зарыдать. Но онъ не зарыдалъ, а съ внезапно вспыхнувшею злобой, отъ которой у него помутились глаза, закричалъ:

-- Въ сущности, вы не добровольно уѣзжаете, а гонятъ васъ!

Вѣрочка поблѣднѣла, но сдержанно проговорила:

-- Не говорите такъ... Я добровольно уѣзжаю. Если бы я не уѣхала, уѣхалъ бы Грубовъ...

-- Онъ не уѣхалъ бы! Это съ его стороны подло обдуманная тактика!

-- Что мнѣ до этого? Я жертвую собой ради дѣла. Моя совѣсть спокойна... Я должна была принести такую жертву!-- Вѣрочка проговорила это торжественно.

На этомъ они разстались. Кугинъ, стоя глубоко въ рыхломъ мартовскомъ снѣгу, съ безумнымъ лицомъ смотрѣлъ, какъ ее увозили сани. Она нѣсколько разъ оглядывалась и махала ему платкомъ и что-то кричала съ веселымъ лицомъ, а онъ стоялъ безъ движенія и смотрѣлъ, какъ она уѣзжала. Если бы она оттуда закричала: "Идите ко мнѣ, уѣдемъ!" -- онъ бы бросился черезъ оврагъ, наполненный рыхлымъ снѣгомъ съ водой, и уѣхалъ бы съ ней. Но она велѣла ему слѣзть, и онъ слѣзъ, повинуясь ея власти. Она не звала его, и онъ не трогался съ мѣста.

А Вѣрочка,-- кто ее знаетъ?-- думала искренно, что своимъ выходомъ приноситъ жертву, или этими словами въ послѣдній разъ рисовалась передъ Кугинымъ. Настроеніе ея всегда быстро мѣнялось, и, вѣроятно, она отъ всего сердца хотѣла принести посильную жертву, когда собиралась въ дорогу. Но когда Кугинъ сказалъ ей прощальныя слова, мысли ея сразу перемѣнились. Слова Кугина врѣзались ей въ память, и она не могла отвязаться отъ нихъ; эти слова затемнили все то, что было хорошаго въ ея душѣ, вызвали въ ней снова память объ оскорбленіи и разожгли ея злорадство. "А! меня выгнали!... Ну, такъ тогда другое дѣло!" И она уже раскаивалась, что поддалась минутному чувству. Ей надо было бы на зло остаться, пусть злился бы Грубовъ, а она прониклась глупымъ великодушіемъ. Ей сдѣлалось обидно, злость овладѣла ею, злость и тоска: злость, что она сдѣлалась наглою жертвой,-- тоска, что она вдругъ осталась одна, безъ друзей, брошенная... И въ порывѣ этой тоски она написала на станціи записку Кугину: "Пріѣзжайте въ городъ по слѣдующему адресу".

Кугинъ эту записку получилъ на другой день рано утромъ. Никому ничего не сказавъ, онъ нанялъ лошадей до станціи и уѣхалъ.

Когда объ его отъѣздѣ узнали Неразовъ и Грубовъ, то сначала обомлѣли. Потомъ Неразовъ готовъ былъ заплакать, а Грубовъ пришелъ въ такое неистовство, что рѣшился тотчасъ ѣхать вслѣдъ за Кугинымъ и вернуть его силой; онъ чувствовалъ, что способенъ теперь на самый дикій поступокъ. Но онъ не успѣлъ выполнить ни одного изъ этихъ намѣреній, благодаря Натальѣ, которая своимъ обдуманнымъ рѣшеніемъ сразу все распутала и сдѣлала положеніе страшно-яснымъ.

Въ послѣднее время о ней всѣ позабыли, занятые личными счетами и передрягами. Даже Грубовъ на время забылъ о ней. Но за то сама она слишкомъ много думала и понимала все, что происходитъ вокругъ нея.

Вся зима прошла для нея въ сильнѣйшихъ душевныхъ переворотахъ. Въ первое время по пріѣздѣ Вѣрочки она чего-то сразу испугалась; лицо ея сдѣлалось напряженнымъ, вдумчивымъ, сосредоточеннымъ. Счастливая до той минуты, она теперь выглядѣла страдающей.

Потомъ Наталья вдругъ сдѣлалась жалкою. На лицѣ ея, кромѣ испуга, стало рисоваться отчаяніе. Она поняла, что передъ барышней въ глазахъ мужа она дура, темная, низкая; она поняла, что бороться съ барышней у ней нѣтъ средствъ. Ту любовь, которая съ первой минуты засвѣтилась у ея мужа къ барышнѣ, она, Наталья, ничѣмъ не можетъ перевести на себя; она можетъ только умолять объ этой любви... упасть къ ногамъ мужа и умолять его пожалѣть ее. И она жалко плакала, когда оставалась одна.

Но вдругъ одно время на лицѣ ея показалась ненависть и жажда постоять за себя. Она ничѣмъ не могла выразить этихъ чувствъ, но они ярко горѣли на ея лицѣ. Когда она теперь встрѣчала Вѣрочку, выраженіе ея лица было гордое. Испугъ ея прошелъ; она перестала жалѣть себя. Она не думала больше о себѣ. Всѣ ея мысли обратились на мужа и на барышню.

Такъ продолжалось до отъѣзда Вѣрочки. Во время сборовъ послѣдней и послѣ ея отъѣзда неопредѣленная надежда зародилась въ сердцѣ Натальи. Но вотъ утромъ уѣзжаетъ Кугинъ. Она поднимаетъ оброненную имъ записку, читаетъ и холодѣетъ. Лицо ея и вся фигура опять на время сдѣлались жалкими. Она заплакала, какъ ребенокъ; она опять на время казалась испуганною и умоляющею о пощадѣ. "Миша, не губи меня!" -- жалко прошептала она про себя нѣсколько разъ, какъ будто мужъ могъ услышать ее.

Никто не видѣлъ и не зналъ, что съ ней происходитъ. Домашніе не обратили вниманія даже на отъѣздъ Кугина. Да Наталья ни за что на свѣтѣ и не созналась бы, что ея мужъ уѣхалъ за другой. Лучше смерть!

До половины этого дня она ходила жалкою и потерянною, съ опущенною головой, съ умоляющимъ взоромъ. Но къ вечеру лицо ея еще разъ преобразилось. Въ глазахъ ея вдругъ показалось торжество и радость, вся она приподнялась и гордо смотрѣла куда-то въ даль, открывавшуюся изъ оконъ. Это она считала средствомъ воротить бѣглеца и его любовь. Она думала о немъ раньше, но только теперь поняла, какое оно могучее. Благодаря ему, онъ пріѣдетъ. Онъ непремѣнно вернется и съ рыданьемъ припадетъ къ ней, и будетъ обнимать ее. Онъ будетъ на колѣняхъ умолять ее пощадить его и будетъ звать громко, чтобы она взглянула на него хоть разъ и сказала ему ласку. И она проститъ его. Какъ же не простить, когда онъ ей мужъ и когда она до смерти любитъ его? Онъ сдѣлалъ ее счастливою, и у ней нѣтъ злобы противъ него...

Потомъ ее одѣнутъ во все лучшее, что онъ любилъ, и отнесутъ ее за село, подъ березы и кусты черемухи, гдѣ они часто съ нимъ сидѣли, между крестовъ. Онъ пойдетъ всюду, куда ее понесутъ, и будетъ съ любовью глядѣть на ея лицо. Когда ее туда принесутъ, онъ еще разъ поцѣлуетъ ее и скажетъ еще разъ, чтобы она простила его. Она уже простила ему, потому что знаетъ, что онъ вернется къ ней съ любовью, которой она при жизни не знала...

Съ совершенно разумнымъ лицомъ, Наталья вышла изъ комнаты, прошла въ чуланъ, отыскала порошокъ, который мужъ ей привезъ для отравы крысъ, и съ лихорадочною поспѣшностью съѣла его двѣ горсти, а чтобы не слышать отвратительнаго вкуса, жадно запила водой. Лицо ея въ эти минуты стало поразительно похожимъ на лицо отца въ тѣ мгновенія, когда онъ говорилъ о Богѣ и о правдѣ и описывалъ картины райскаго блаженства; лицо ея было, въ одно и то же время, гордое и свѣтлое, вѣрующее и счастливое.

Грубовъ уже собирался ѣхать съ Ефремомъ на станцію; лошади были запряжены. Но въ ту минуту, когда онъ выходилъ изъ дверей флигеля, во дворъ со всего размаху, верхомъ на лошади, прискакалъ Алексѣй Семенычъ; онъ былъ въ одной рубахѣ, безъ шапки, а въ рукахъ его зачѣмъ-то была палка.

-- Митрій Иванычъ, Наталья кончается!-- крикнулъ онъ, подскакивая къ самому крыльцу, гдѣ стоялъ Грубовъ.

Грубовъ помертвѣлъ, но не сказалъ ни слова, а прямо бросился бѣжать по улицѣ, какъ будто онъ заранѣе зналъ, что такъ именно, надо бѣжать. Когда онъ вбѣжалъ въ комнату, тамъ уже собрались всѣ домашніе и двѣ сосѣдки-старухи.

-- Васъ она хочетъ видѣть,-- сказала Грубову одна изъ старухъ.

Грубовъ подошелъ къ самой постели Натальи, которая судорожно билась.

-- Что съ тобой, Наташа?-- спросилъ онъ громко.

Но та не отвѣчала, хотя широко раскрытыми зрачками смотрѣла на него. Она боролась съ страшными судорогами и не могла говорить; но въ одно мгновеніе, сжавъ страшнымъ усиліемъ прыгавшую нижнюю челюсть, она взглядомъ подозвала его къ себѣ и когда онъ наклонился къ ней, она прошептала неслышно для другихъ:

-- Когда онъ вернется, не говорите ему правду...

-- Несчастная! что ты сдѣлала?-- прошепталъ онъ и догадался о причинѣ судорогъ.

-- И никому не. говорите... Я простила ему, а онъ будетъ любить...

На мгновеніе опять на ея лицѣ и глазахъ показались торжество, гордость и радость, но начавшіяся вновь судороги исказили ея черты, и въ нихъ нельзя уже было узнать, чѣмъ гордилась она и кому прощала.

Грубовъ отошелъ прочь, въ дальній уголъ комнаты, и съ застывшимъ лицомъ смотрѣлъ и слушалъ, какъ бѣгали и кричали люди, какъ пріѣхалъ священникъ и сталъ читать громко какую-то молитву. Потомъ онъ увидѣлъ, что ему дѣлать здѣсь больше нечего, и онъ совсѣмъ вышелъ прочь изъ дому.

Онъ былъ въ томъ состояніи нелѣпой практичности, которая часто является въ самые ужасные моменты. Идя домой, онъ думалъ о томъ, какъ лучше всего извѣстить Кугина о смерти жены, какое письмо и въ какихъ выраженіяхъ онъ напишетъ, сколько словъ будетъ содержать телеграмма, доѣдетъ ли по испорченной дорогѣ Ефремъ, накормлены ли лошади овсомъ. А когда Ефремъ съ письмами и телеграммами отправился, Грубовъ сталъ соображать, какъ. похоронить умершую, что надо купить для похоронъ, сколько придется истратить денегъ, и если не хватитъ наличныхъ, то гдѣ ихъ достать. Только когда на третій день онъ увидалъ возвращающагося изъ города Кугина, бездушныя мелочи разомъ сгинули и въ его душѣ всталъ цѣликомъ образъ простой, наивной женщины, которую всѣ любили, а онъ, быть можетъ, больше другихъ. И тогда у него явилось то подавляющее горе, которое въ нѣсколько часовъ разрушаетъ нѣсколько лѣтъ жизни.

Прошло болѣе двухъ недѣль со дня похоронъ.

Товарищи за это время ни разу не видались. Каждый жилъ наединѣ съ собой. Но, въ то же время, никто изъ нихъ не трогался съ мѣста, подъ вліяніемъ какого-то стыда, хотя всѣ сознавали, что дѣло надо кончить и разойтись въ разныя стороны. Смерть Натальи съ страшною ясностью показала, что здѣсь больше нечего дѣлать. Только никто не рѣшался первый подняться съ мѣста и уѣхать.

Наконецъ, по просьбѣ Неразова, пригласившаго Грубова и Кугина записками къ себѣ на хуторъ, однажды всѣ сошлись для ликвидаціи. Когда они увидали другъ друга въ первый разъ послѣ похоронъ, это была для всѣхъ тяжелая минута. Они какъ будто не узнавали другъ друга и обращались какъ чужіе люди, едва знакомые. Неразовъ сильно конфузился, когда встрѣчалъ по очереди Кугина и Грубова; Грубовъ былъ сильно взволнованъ и къ Неразову обращался на "вы". Кугинъ ни на кого не могъ взглянуть прямо.

Да, можетъ быть, они и въ самомъ дѣлѣ не узнавали другъ друга. Въ особенности измѣнился Кугинъ. На него тяжело было смотрѣть. Изъ красавца онъ сдѣлался какимъ-то хилымъ и больнымъ; онъ держался сгорбленно и судорожно улыбался. На его осунувшемся лицѣ слѣда не было прежняго Кугина, рисовавшагося каждымъ своимъ движеніемъ. Вся его сценическая эффектность смыта была первою жизненною драмой, въ которой онъ поневолѣ сыгралъ заглавную роль.

Тяжелое молчаніе нарушено было Неразовымъ. Краснѣя и волнуясь, онъ сказалъ:

-- Надо, господа, поговорить... какъ намъ теперь?

-- Разойтись-то?-- спросилъ Грубовъ серьезно и потомъ добавилъ:-- Очень просто.

Послѣ еще нѣсколькихъ минутъ молчанія Грубовъ, ни къ кому не, обращаясь, высказалъ просьбу -- оставить въ собственность Ефрема все то имущество товарищества, которое было у него на рукахъ. Неразовъ съ торопливою радостью изъявилъ свое согласіе на это предложеніе. Кугинъ молча согласился. Онъ самъ, не поднимая головы, высказалъ такую же просьбу относительно Алексѣя Семеныча, во дворѣ котораго также находилась часть товарищескаго имущества. Неразовъ съ восторгомъ и на это согласился.

Кугинъ первый поднялся. Все также сгорбленный, не поднимая головы и не подавая никому руки, онъ всталъ съ мѣста и съ тяжелою медленностью вышелъ изъ хутора. Въ тотъ же день къ вечеру онъ совсѣмъ уѣхалъ изъ села. По, прежде чѣмъ уѣхать навсегда, онъ, выѣхавъ за околицу, свернулъ на кладбище и тамъ оставался съ полчаса. Желаніе Натальи сбылось: несчастный стоялъ на ея могилѣ. Не сбылась только ея надежда на его любовь. Онъ стоялъ у свѣжей кучи глины и тупо на нее смотрѣлъ. И не плакалъ, и не любилъ, да едва ли послѣ всего и въ будущемъ могъ любить кого-нибудь. Для любви все же нужна свѣжая сила, а онъ сталъ развалиной.

Черезъ нѣсколько дней и Грубовъ собрался. Къ нему приходили прощаться всѣ его знакомые мужики и бабы и всѣ просили у него что-нибудь на память. Онъ роздалъ, что у него было, но это привело его въ сквернѣйшее настроеніе. Правда, корыстные взоры мужиковъ и бабъ были мелки и наивны: такъ, замѣтивъ коробку изъ-подъ килекъ, одинъ жадный мужиченко съ конфузомъ попросилъ:

-- Ужь ты мнѣ благослови штуку-то эту...

Но и эта мелкая жадность раздражала.

-- Возьми, возьми!-- говорилъ Грубовъ торопливо.

Въ особенности наглы были бабы. Всякую дрянь, которой у него много накопилось, онѣ осматривали и выпрашивали. Это, наконецъ, такъ ему опротивѣло, что онъ съ раздраженіемъ сказалъ:

-- Вотъ что, бабы. Теперь мнѣ некогда, а когда я уѣду, можете тутъ брать все, что найдется!... А благословлять васъ я больше не стану,-- ну васъ совсѣмъ!

Отъ этого окрика всѣ посторонніе ушли. Остались только Ефремъ, Лукашка, да домашніе Антона Петровича, пришелъ еще и Алексѣй Семенычъ. Эти ничего не просили. Но Грубовъ чувствовалъ, что именно они отъ души прощаются съ нимъ и жалѣютъ его. И они долго будутъ помнить, какъ онъ былъ простъ съ ними и какіе чудесные вечера они проводили у него въ продолженіе всей зимы.

Съ Алексѣемъ Семенычемъ Грубовъ очень взволнованно прощался. Странное впечатлѣніе производилъ на него этотъ "божественный" человѣкъ теперь. Онъ съ непріятнымъ изумленіемъ смотрѣлъ на то спокойствіе, съ какимъ старикъ относился къ смерти дочери.

-- Что дѣлать, воля Божія!-- говорилъ нѣсколько разъ Алексѣй Семенычъ.

Это было не равнодушіе, а вѣра. "Къ будущей жизни воля Божія всѣхъ призоветъ, и злыхъ, и добрыхъ; злые понесутъ мужу, добрые возрадуются... но ежели который и грѣшилъ, но раскаялся, и тотъ будетъ взысканъ". Положительно непріятно было Грубову разговаривать съ этимъ Алексѣемъ Семенычемъ,-- слишкомъ ужь онъ неуязвимъ; онъ такъ же покойно, вѣроятно, будетъ хоронить и всѣхъ, кого онъ любилъ, такъ же самъ будетъ умирать, такъ же и прощается теперь съ уѣзжающимъ навсегда человѣкомъ.

Былъ теплый апрѣльскій вечеръ, когда Грубовъ въ сопровожденіи Неразова выѣзжалъ изъ Бора. За селомъ они слѣзли; Ефремъ поѣхалъ шагомъ, а они пошли пѣшкомъ вслѣдъ за телѣгой. Кое-гдѣ показывалась уже травка; сосны покрылись густою зеленою краской; лиственныя деревья побурѣли отъ множества почекъ. Въ воздухѣ то и дѣло со свистомъ перелетали утки, въ кустахъ слышалось пѣніе какихъ-то птичекъ. Воздухъ былъ влажный, мягкій, разнѣживающій.

Но товарищи шли молча, съ нахмуренными лицами и не глядѣли ни на что окружающее. Неразовъ предложилъ вопросъ, гдѣ поселится Грубовъ и что намѣренъ дѣлать, но тотъ только пожалъ плечами, какъ бы говоря: "да не все ли равно гдѣ?" Неразовъ нѣсколько разъ собирался попросить товарища писать, ко почему-то не рѣшался. Наконецъ, взволнованный и затосковавшій, онъ вдругъ вскричалъ:

-- Боже мой, да неужели все кончилось?!

-- Нечему было и продолжаться-то...-- возразилъ серьезно Грубовъ.

-- Но почему все это кончилось такъ? Почему такъ всегда?

-- Какъ тебѣ сказать?... Всякое дѣло требуетъ двухъ условій: надо любить это дѣло и уважать людей, которые взялись за него,-- взаимно уважать...

-- Я же любилъ,-- наивно возразилъ Неразовъ.

Грубовъ съ улыбкой и симпатіей взглянулъ на него.

-- Ты-то, пожалуй, любилъ... но я... мнѣ съ самаго начала былъ противенъ этотъ монастырь... Признаюсь, я вообще не донимаю, что значитъ спасать свою душу. Спокойствіе -- рѣшительно не мое дѣло. Счастливое довольство -- не моя обязанность... Ну, да это теперь дѣло прошлое, перестанемъ о немъ говорить.

На лицѣ Грубова показалась обычная насмѣшливость. Неразовъ смущенно улыбался. Онъ хотѣлъ продолжать разговоръ, возражать, но, взглянувъ на лицо товарища, оставилъ это намѣреніе. Да и некогда уже было. Незамѣтно надвинулись сумерки.

Сырой холодъ сталъ подниматься съ земли. Товарищи простились и разошлись. Когда телѣга, въ которой ѣхалъ Грубовъ, скрылась въ туманныхъ сумеркахъ, Неразовъ почувствовалъ вдругъ такую тоску, что почти бѣгомъ бросился назадъ къ селу. Наступившее послѣ отъѣзда товарища круглое сиротство было выше его силъ.

Вотъ для кого поистинѣ нужна была колонія! Неразовъ всею душой привязался къ ней, какъ къ неизбѣжному и кровному дѣлу. Всю жизнь онъ провелъ въ поискахъ мѣста, куда бы онъ могъ пристроить свое сердце и свои пестрыя разбитыя мысли, но какъ-то до сихъ поръ не нашелъ ни мѣста, которое бы приняло его, ни людей, которые бы обласкали его и привязали къ себѣ. И вотъ въ товариществѣ онъ было пристроился. Такъ прочно пристроился душой, что до послѣдней минуты представитъ себѣ не могъ, что колонія давно уже перестала существовать. Это онъ понялъ только тогда, когда телѣга съ Грубовымъ исчезла въ ночномъ туманѣ.

На хуторъ онъ не пошелъ,-- безъ ужаса онъ не могъ представить себѣ, что еще одну ночь проведетъ тамъ одинъ. Онъ зашелъ къ Алексѣю Семенычу и ночевалъ у него. А на другой день его озарила счастливая мысль -- продать свой противный хуторъ Антону Петровичу. Послѣ недолгихъ переговоровъ, во время которыхъ Антонъ Петровичъ сплелъ цѣлую сѣть петлей, чтобы ловчѣе ухватить давно желанный кусокъ, дѣло было слажено. Антонъ Петровичъ половину платилъ наличными, половину векселемъ. Общая продажная сумма была на одну треть меньше дѣйствительной стоимости. Но Неразовъ былъ радъ, что развязался съ опустѣвшимъ хуторомъ, да еще получилъ деньги.

Антонъ Петровичъ также нѣсколько былъ радъ сдѣлкѣ, хотя до самаго отъѣзда Неразова скрывалъ свою радость, очень натурально подражая бѣдному человѣку, который черезъ свою простоту много терпитъ убытковъ; Неразовъ даже пожалѣлъ великодушнаго старика, въ ущербъ себѣ купившаго его хуторъ. Но когда онъ уѣхалъ, Антонъ Петровичъ не могъ долѣе удерживать свои чувства; онъ тотчасъ же побѣжалъ на хуторъ и любовно осматривалъ каждый его уголокъ.

Черезъ недѣлю онъ уже тамъ дѣятельно строился. Для этого надо было прежде снести ветхое зданіе. Нанятые плотники принялись было за его разборку, залѣзли наверхъ и стали обдирать съ него крышу. Но потомъ остановились.

-- Антонъ Петровичъ!-- сказали они,-- да стоитъ ли разбирать эдакую гнилушку? Взять бы прямо зацѣпить ее баграми, да и повалить, а ужь апосля и поглядѣть, что къ чему?

Чтобы не терять даромъ цѣлаго дня на разборку, Антонъ Петровичъ согласился.

Принесли два багра, зацѣпили ими съ двухъ сторонъ стѣны и съ веселыми уханьями стали раскачивать; наконецъ, достаточно раскачавъ, съ ревомъ ухнули въ послѣдній разъ и домъ повалился, превратившись въ безобразную кучу гнилыхъ бревенъ, сору и пыли.

Каронинъ.

"Русская Мысль", кн.IV--VI, 1890

Оставить комментарий Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович (bmn@lib.ru) Год: 1890 Обновлено: 17/05/2022. 254k. Статистика. Повесть: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Повесть из жизни одного товарищества).

Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович Борская колония

БОРСКАЯ КОЛОНІЯ.

I.Въ раю.

II.Нервный аппаратъ.

III.Знакомые люди.

IV.Колонія.

V.Знакомая жизнь.

VI.Скука.

VII.Дѣйствіе нервнаго аппарата.

VIII.На бою.

IX.Господа.

X.Конецъ путаницѣ.

Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович
Борская колония