Кармен Лазарь Осипович
Синие глаза

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Лазарь Кармен

Синие глаза

I.

   С отъездом Кати Яшин никак не мог отделаться от чувства растерянности и пустоты вокруг. Его не тешил даже май с цветущей акацией и сиренью. И куда бы ни пошел он и за что бы ни взялся, он видел холодное строгое лицо её с чеканными чертами и светлой прядью над высоким лбом.
   Яшин не сомневался, что Катя уехала из-за него; ей надоели его излияния. Она всегда подчеркивала свое невнимание и даже оскорбляла его. История хотя бы с розами. Он обегал в тот памятный зимний вечер все цветочные магазины, чтобы достать ей роз. Они за час прибыли из Ниццы. Зябкие, нежные, они как бы являлись приветом далёкого юга, который не знает зим и где вечно роскошествует весна. Он выбрал три лучшие розы и поспешил с ними на бал в собрание. Он почти бежал, бережно заслоняя их, как огонек, от бешеных наскоков ветра. И эти розы она бросила певцу -- "Он так хорошо спел каватину"...
   Да, она не церемонилась с ним и все же он любит ее. Она для него, что очистительный огонь. Его любовь -- не бессознательная любовь юноши, а серьезная, тридцатилетнего мужчины, познавшего грязь жизни. Своей недоступностью, строгостью и холодом она заставила его оглянуться на прошлое и устыдиться его. Как к светлому озеру подходил он к ней, чувствуя превосходство и силу её...
  

II.

   Сегодня от Кати с пути получилась открытка с видом на Днестр и короткой припиской -- "Привет из Вильны". Яшин долго вертел ее, стараясь вычитать хотя бы намек на некоторое раскаяние, но -- напрасно.
   Он вздохнул и вышел на улицу. День был необычайно знойный. Высоко в небе точно пылал гигантский белый костер, и дома и зелень совершенно потонули в ярком блеске, Акации такие пышные, сочные к вечеру, стояли теперь жалкие, пыльные, роняя на горячие камни и асфальт сухие бело-розовые лепестки.
   Яшин надвинул на глаза шляпу и направился к бульвару, чтобы рассеяться, но у самого бульвара круто повернул к Шатовой.
   Шатова -- петербургская курсистка -- кругленькая, подвижная, бойкая. Она рисует, лепит, поет, и так недавно еще устраивала в Бессарабии столовки для голодающих и, когда приезжал
   начальник края и пожелал видеть ее, она заявила через Аннушку-сиделку, что очень занята и принять его не может; а занята она была тем, что, развалясь с комфортом на кушетке, читала "Викторию" Гамсуна.
   Шатова вышла к нему в синем рабочем балахоне с перепачканными в зеленой глине пальцами.
   -- А я к вам поболтать... Тосчища... Не помешаю?
   -- Нечего там... залазьте.
   Она оказалась не одна. В полусумрачной прохладной гостиной, занавешенной темно-зелеными шторами и восточной шалью, у стола сидела незнакомая высокая тонкая девушка с мягким круглым улыбающимся лицом, синими глазами и стриженной белокурой головой. Шатова представила ее:
   -- Вера Ивановна, да вы ее просто -- Вера.
   Яшин пожал её протянутую тонкую ручку в черной митенке, и странно -- ему показалось, что он давно-давно знаком с нею. Ему стало вдруг легко, весело, и он беспричинно засмеялся. Засмеялась и она.
   Яшин опустился около на край тахты. Они сидели друг против друга улыбающиеся, перебрасываясь короткими фразами. Перебросятся двумя-тремя фразами и засмеются.
   Шатова глянула на них из-за маски Бетховена, которую лепила, погрозила пальцем и многозначительно протянула:
   -- Одна-а-ко, одна-а-ко! Ай-ай-ай!
   Между Яшиным и Верой установилась тайная близость, которая дается годами.
   Посидели четверть часа. Вера поднялась и заявила, глядя ему прямо в лицо смеющимися глазами, что уходит.
   -- И я, -- ответил он поспешно, забыв про Шатову.
   У них как бы явилась потребность очутиться поскорее наедине.
  

III.

   Солнце разгорелось еще больше и пекло немилосердно. Акации больше ссохлись, сморщились и гуще роняли лепестки. Яшин и Вера шли рядом, оглядывая друг друга с любопытством, словно спрашивая, как это они сошлись так быстро.
   К ним сунулась девчонка-цветочница, и Яшин купил несколько пучков темно-синих фиалок, спрыснутых водой, и передал Вере.
   Свернули в общественный сад и отыскали местечко в тени под сиреневым кустом. Как и на улице, в саду было жарко и пустынно, и только у фонтана играли в серсо две хорошо упитанные девочки, и в смежной аллее поливал золотую дорожку из шланга садовник, распустив жилет и подкатив на босых ногах мокрые брюки. Из отделения сада доносились звуки репетирующего оркестра и голоса артистов.
   Яшин сидел вполоборота к Вере и видел совсем близко её лицо. Вблизи оно было мягче, круглее, и улыбка добрее, хотя с оттенком некоторой грусти. Глаза же, смотревшие на него, были совсем синие, как васильки, а из-под шляпки выбивались на лоб и висок золотые колечки. Яшину очень хотелось взять одно колечко и поиграть им.
   Болтали всякий вздор, и болталось легко и весело, как только в юные годы и в майский день. Вера рассказала о себе, и то, что она рассказала, поразило его неожиданностью. Она приехала сюда лечиться. Она северянка, Новгородской губернии, там у них имение, где она выросла. С детства она увлекалась музыкой и спортом и хорошо уже играла, гребла, плавала. Но случилось, что в семнадцать лет лошади, которых она объезжала в бричке, понесли и вывалили ее. И она повредила правую руку. Он разве не заметил, что правая рука её не действует? И с того времени она не играет. На сгибе локтя у неё образовался туберкулез кости и ей дважды делали под хлороформом операцию -- выскабливание кости. Ах, если бы он знал. Это так мучительно, -- мягкое лицо её сделалось страдальческим... И впереди предстоит не одна еще операция. А с прошлого года она чувствует легкое покалывание в груди. Возможно, что поражены лёгкие. Она была уже на кумысе в Самаре, и в Финляндии в санатории. В Финляндии она чувствовала себя хорошо, там сосны, озера, но, Боже, какой унылый край! Солнце там редкий гость, больше дожди и слякоть, не то, что здесь на юге. Она так довольна югом. Эти потоки солнца, акации, море! Все смеётся, радуется, хотя... больше подчеркивают болезнь...
   Яшин слушал ее и думал -- право, не люби он так Катю, он непременно полюбил бы ее.
   Садовник незаметно перебрался к ним со шлангом, и они пересели на другую скамью. Они потом зашли в буфет, спросили лимонаду, и он проводил ее домой. На прощанье, ласково улыбнувшись ему, она попросила навещать ее.
  

IV.

   Яшин на следующий же день пошел к ней. Она жила в гостинице в отдалённейшей части города, где не проходит трамвай, нет шумной суетливой толпы и мирно стоят домики, окруженные садиками, и так шли к её страдальческому облику эти тихие улицы.
   В момент, когда он постучался, она лежала в кровати одетая и закутанная в зеленый клетчатый плед. Она наскоро оправила постель и, подобрав концы пледа, пошла ему навстречу.
   -- Простите, я отдыхала. Меня с утра знобит.
   Она очень рада была ему; улыбалась своей доброй улыбкой и все беспокоилась -- куда бы его усадить.
   -- Вот сюда, поближе к окну.
   Она при этом, безумно носясь взад и вперед, наводила порядок -- убирала с миниатюрного столика и подоконника лишние предметы, хотя порядок в комнате и так был образцовый, как в девичьей. Мимоходом справлялась о Шатовой, погоде, о том, что дают сегодня в театре.
   Яшин, отвечая, наблюдал за нею. Сейчас, одетая в узкое темное платье с зубчатым белым воротничком и манжетами, она казалась ему вдвое выше и тоньше. Движения её были медленные, вялые, и во всей фигуре её чувствовался сильный надлом.
   Придвинув еще вплотную к кровати зелёные ширмы, она подошла к ночному столику и сгребла в кучку лекарственные склянки и коробочки.
   -- Вас удивляет такое множество склянок? -- сказала она. -- Я ведь всю жизнь лечусь.
   -- Это что? -- спросил он, указав на темную склянку, которую она припрятывала подальше.
   -- Опий, -- ответила она просто.
   -- Для чего?
   -- Я иногда принимаю.
   -- Ведь, это отрава.
   Она повела плечом.
   -- Я знаю, но он так успокаивает боль.
   Он внимательно поглядел на нее и только теперь заметил, что глаза её сильно прищурены и затянуты поволокой, и что вся она слегка возбуждена.
   -- Чего вы на меня уставились так? -- спросила она с неловким смешком. -- Вот я и готова.
   Она достала коробку с душистым монпансье, поставила перед ним и, поправив на зябнувших плечах сползающий плед, села напротив.
   -- Ну, рассказывайте, -- сказала она и дружески положила свою руку на его.
   Её прищуренные глаза вначале беспокоили его, но он скоро забыл про них; он видел близко лишь одно, милое мягкое лицо в золотых колечках и чарующую добрую улыбку. И, как вчера, его охватила беспричинная веселость.
   Яшин, отправляя в рот конфетку за конфеткой, расхваливал красоты родного юга, а Вера вспоминала свою Новгородскую губернию и показала пачку открыток с видами их деревни, усадьбы, леса, реки и группой близких.
   Она говорила много и с увлечением, но временами она становилась беспокойной, рассеянной, и мучительная судорога пробегала по её лицу, откладывая черную тень...
  

V.

   Яшин стал частым гостем Веры. Его сильно влекло к ней. Она казалась ему вся обвеянной поэзией и благоуханием старинных дворянских усадьб, и он представлял себе ее то возвращающейся с прогулки среди ржей в тихий закатный час, то в знойный полдень среди косарей и жниц в соломенной шляпе с полями, стянутыми книзу лентами и охапкой васильков, то разбирающей на клавесинах наивный вальс. И еще влекла к ней безграничная тоска по Кате, и только вблизи неё -- Веры -- он забывал про свою обиду.
   Но одно его огорчало: ее часто лихорадило и посещали мрачные мысли и апатия. Она часами лежала без движения в постели, отказываясь от прогулок, пищи и ужасая своим неверием. Она не верила ни в любовь, ни в самопожертвование, дружбу. Часто для возбуждения она принимала опий.
   Яшин прилагал все усилия, чтобы развлечь ее -- читал новые книги, рассказывал смешное и заставлял гулять. Они отправлялись на бульвар и избирали скамью где-нибудь в конце каштановой аллеи над обрывом, откуда прекрасно было видно море, искрящееся под ярким горячим солнцем, с дымящими и гудящими судами, резвыми катерами, чайками и лучистыми парусами на горизонте.
   Пахло великолепно солью, пригревало солнце, и так славно шумели над головой каштаны и щебетали птицы. Но Вера оставалась скучной; ликующая природа только сильнее подчеркивала её неизлечимую болезнь.
  

VI.

   Веру навещали две молоденькие учительницы и студент Вася -- весельчак и превосходный мандолинист, и все трое, как и Яшин, были озабочены, как бы развлечь ее. Сговорились однажды собраться всем в ближайшее воскресенье и покататься на лодке.
   В условленное воскресенье Яшин застал всех в сборе у Веры. Вася, сидя на кушетке, названивал на мандолине, и его со смехом окружали Вера и учительницы. Вера была необычайно оживлена, и по щурящимся глазам её Яшин догадался, что она зарядилась опием.
   -- Стыдитесь, заставляете ждать, -- воскликнула она возбужденно, крепко пожимая ему обе руки. -- Мне так хорошо сегодня, так хорошо! Я хочу веселиться, да веселиться, -- и запела вальс из "Продавца птиц".
   Посидели немного, пошумели и двинулись к морю. Шли по улицам, затопленным волнами золотого света и дурманом акаций. Вера носилась впереди, размахивая лиловым зонтом и восклицая:
   -- Хорошо!.. Веселиться, эх, веселиться!..
   Яшин с тревогой наблюдал за нею.
   Перерезали густой прохладный парк с силуэтами парочек, и по обрыву, по узкой, шаткой лестнице спустились вниз к морю. На берегу меж лодок возились босоногие рыбаки; у шалаша на костерке готовили уху. Морс шумело у самых ног, набегая на песок, и на воде, перерезанной желтой полосой лунного света, тут-там двигались красные и зеленые огоньки баркасов.
   Через пять минут компания качалась на воде в огромном баркасе, и лодочник закреплял слабо надувающиеся паруса.
   Вася настроил мандолину и заиграл "Нелюдимо наше море". Позади высоко над черным обрывом встал город, сияющий разно цветными огнями.
   Вера сидела у самого борта. Она громко подпевала. Морской воздух, плеск воды, пение и музыка возбудили ее больше, и она ребячилась -- хохотала, зачерпывала рукой воду и брызгала в Васю, а потом вцепилась здоровой рукой в край борта и изо всех сил дернула. Баркас качнулся. Учительница, стоявшая у мачты, потеряла равновесие и с визгом полетела на Васю. Она опрокинула его, и оба смешно забарахтались, мандолина же, выпав из рук, ударилась с сухим стуком о банку и подскочила, как мяч.
   -- Легче! -- крикнул испуганно лодочник.
   -- Что с вами? -- мягко спросил Веру Яшин.
   -- Хочу перевернуть лодку.
   -- Зачем? Взгляните лучше на город. Какой он красивый.
   Она равнодушно взглянула и вдруг притихла и завяла. Вслед
   за сильным подъёмом наступила реакция. Власть опия прекратилась.
  

VII.

   С каждым днем Вере становилось хуже; она совсем не выходила из дому, чаще прибегала к опию и целыми днями лежала в постели, вытянувшись и закинув за голову руки, молчаливая, сосредоточенная.
   Яшин по-прежнему старался воздействовать на нее -- твердил о радостях жизни и необходимости взять себя в руки.
   -- Ах! -- перебивала она его обычно. -- Ни во что и ни в кого я не верю.
   Как-то она обмолвилась:
   -- Вам... одному еще... пожалуй... верю, -- и покраснела.
   Иногда среди тягостного молчания она допытывалась -- блондинка Катя, или брюнетка, добрая, или злая и любит ли его?
   Яшин нервно поводил плечами. Он предпочел бы совсем не говорит о Кате; это так больно. "Любит ли она? Конечно, нет. Иначе чего выдумала бы она эту поездку к какой-то тетке в Августово?.. Третья неделя и ни строчки"...
  

VIII.

   В половине июня приехала Катя, и Яшин перестал бывать у Веры. Он забыл про все унижения и обиды. Началась опять посылка цветов и записок с просьбой о свидании. И как и до того, Катя оставалась холодной; холодно принимала его цветы, а если и являлась на свидание, то на короткое время, уклоняясь от разговоров о любви.
   Однажды вечером на бульваре он сказал ей:
   -- Нам необходимо объясниться.
   -- Да, да, -- живо подхватила она.
   Сошли в нижнюю аллею к гроту и сели.
   Волнуясь и путаясь, Яшин объявил, что измучен: два года любит он ее и до сих пор не выяснил её отношений к нему.
   Катя спокойно ответила, что сочувствует ему, но, что более, чем на дружбу, пусть не рассчитывает; она не раз твердила это ему. Говорила еще, что собирается в Петербург на курсы...
   Яшин слушал молча, и каждое слово её было для него ударом молотка по гробу.
   В кустах сильно зашуршало и запахло сыростью.
   -- Будет гроза, идем, -- сказала она сухо.
   Поднялись опять наверх. Небо к тому времени почернело, и морской ветер бешено кружил тучи густой пыли вместе со всяким сором. Как испуганное стадо, шарахалась в разные стороны публика, неуклюже перепрыгивая через газоны и железные цепи. По аллее, катком катилась панама, и ее смешно догонял лысый господин в чесучовом пиджаке.
   Катя быстро попрощалась, -- она торопилась к подруге, -- и в эту минуту вслед за оглушительным треском и грохотом сорвался ливень. Публику с бульвара и улиц окончательно смело; она вся устремилась под навесы и балконы. Промчался ванька, бешено нахлестывая вымокшую кудрявую клячонку. Яшин же, не замечая ливня, шел медленно, пошатываясь по панели. Он вспоминал беседу с Катей, её холодные жестокие слова. "Итак, здание, которое он так долго и с трудом возводил кирпич за кирпичом, рухнуло. И как, глупец, он смел мечтать о ней, такой чистой, красивой".
   Яшин долго кружил, шлепая по лужам и натыкаясь на прохожих, и, когда, поднял голову, увидал перед собой знакомый пятиэтажный дом, в котором жила Вера. Яшин машинально прошел в подъезд и поднялся к ней на третий этаж.
   Вера была дома. От неожиданности она растерялась. "Он ли это? И где пропадал он так долго? Она, право, не знала, что и подумать. -- Болен, уехал... Но Боже, какой вид? Он весь мокрый".
   Она засуетилась -- приказала подать самовар, достала из буфета бисквитов, рому; зажгла почему-то две свечи на комоде, хотя ярко горела под розовым абажуром пузатая лампа, и поставила подле него на столик снятую с подоконника вазу с ландышами.
   Яшин не видал ее месяц, и она как будто посвежела, повеселела. На ней был тесный голубой халат, и он так шел к её тонкой, высокой фигуре с мягким круглым лицом и стриженной белокурой головой.
   Согревшись, Яшин пересел на диван. Села и она. Вера не могла скрыть своей радости. Она ласкала его своими прекрасными синими глазами, усмехалась и часто брала его за руку.
   -- Рассказывайте, что у вас... Катя приехала?
   -- Да, -- ответил он уклончиво.
   -- То-то вас не видать было. А я совсем здорова. Послушалась вас -- гуляю много, читаю и опий забросила...
   -- Хвалю.
   За окном было мрачно, сыро, -- булькала и звенела вода в невидимых лужах и тумбах и сыпал дробью в крышу и стекла дождь, а в комнате было уютно, тепло, пахло ландышами; так хорошо горели свечи и розовая лампа, а рядом сидела эта милая девушка такая хрупкая, красивая, как бы омытая страданием.
   Яшин вдруг с рыданием припал к её коленям. Вера низко наклонилась над ним и забормотала:
   -- Боже мой... что вы... ну, успокойтесь, не надо!
   Но он не успокаивался. Обида слишком была велика; им, как мужчиной, пренебрегли.
   Вера легко провела рукой по его волосам. Рука у неё была тонкая, теплая, и так приятно было прикосновение её.
   -- Ну, довольно, прошу.
   Он поднял голову и с признательностью поцеловал ее в висок. Она широко раскрыла глаза. Она так жаждала ласк, так истомилась по ним; долгими бессонными ночами грезила о них. И вот грезы её осуществились.
   Она крепко обняла здоровой рукой шею Яшина, прижалась к его лицу теплой порозовевшей щекой и, целуя его, лихорадочно лепетала:
   -- Мо-ой! Ты мой!
   -- Да, -- ответил он безотчетно.
   Щеки её разгорелись пуще, глаза стали глубже, и из них, как бы, шли две голубые волны. И вся она до неузнаваемости стала гибкой, как лоза, сильной.
   Яшин дивился этому превращению. Воистину любовь могуча и творит чудеса.
   Вера не переставала лепетать. И откуда взялся в ней поток слов:
   -- Любишь! Да! Целуй, целуй!.. Я сума сойду... скажи -- я не кажусь тебе поглупевшей? Я глупая, глупая...
   Она радостно усмехалась, вздыхала, теребила его за руку, плечо, и сыпала нежностями, беспорядочно переплетая их воспоминаниями детства, рассказами о встречах с незнакомыми ему лицами, о жизни у родных в Новгородской губернии.
   "Вот бы ему поехать к ним. Родные у неё добрые и будут рады ему. Славно у них. Большой фруктовый сад, а там дальше -- река, лес... Она любит полевые работы и часто, переодевшись, в крестьянское платье, жнет весь день вместе с девушками. Солнце жарит, а ей нипочем... Работает до захода солнца и, закинув грабли за плечи и убрав голову венками, с песнями возвращается домой. А когда заберешься на воз, в душистое сено"...
   Яшин не спускал с неё глаз, так хороша была она. Дрожащей рукой притянул он к груди её голову.
   На минуту мелькнуло строгое лицо Кати; оно было строже, и он устыдился своей измены. Следовало немедленно бежать, но он был не в силах.
  

IX.

   Лег Яшин в ту ночь поздно и встал с твердым решением не думать о Кате, тем более, что после вчерашнего объяснения с нею и неожиданной сцены у Веры, путь к ней был окончательно отрезан. Но, как он ни старался, она не выходила у него из головы.
   К вечеру Яшин не утерпел и, как побитый пес, поплелся к ней. Он проходил много улиц, где были знакомы ему каждый дом, мелочная, фонарь, вывеска.
   Вон и дощатый мост над оврагом, где всегда дежурят для перепряжки в вагон две рослые лошади в сбруе и молодой конюх, а позади него родной беленький одноэтажный домик о четырех окнах, закрытый с улицы акациями.
   Яшин был убеждён, что Катя не примет его, а если и примет, то как чужого. Но, против ожидания, она встретила его чрезвычайно ласково и горячо пожала обе руки. Она ввела его в свою голубую комнатку, пахнувшую свежей краской и лаком, с белой сверкающей постелью, зеркальным шкафом и старинными часами на мраморных колонках -- строгую и чистую, как она сама.
   Срывающимся голосом, робко и виновато она заявила ему, что не спала всю ночь. Она не могла простить себе, что обошлась с ним вчера так резко. Она хотела сегодня утром послать ему письмо, или сама бежать к нему. Тщательно порывшись в себе, она убедилась, что любит его и он очень близок ей... ближе даже отца, матери. И она не может простить себе, что причинила ему столько огорчений...
   Она стояла перед ним сейчас взволнованная, сияющая.
   Яшин восторженно обнял ее:
   -- Какая ты добрая.
   -- Это ты, ты сделал меня доброй... Т-с... идут. -- Она тихонько высвободилась и поправила прическу.
   То был восхитительный вечер. До полуночи бродили они, обнявшись, по улицам, а когда все уснуло вокруг, стало пустынно и тихо, и только пересвистывались и перестукивались сторожа, они уселись на лавочку перед домом и целовались без конца до зари, осыпая друг друга ласкательными именами.
   А за этим вечером последовали другие, более восхитительные. Это было пиршество любви. Они жили, как во сне. С вечера уходили в парк, на бульвары, на берег к морю, выискивали укромные уголки и брали все, что дает сильная, взаимная любовь. Они совершали тысячи мелких безумств и шалостей. Яшин убирал её волосы светляками, а она клала к себе на колени его голову, и он легко и широко вдыхал ароматы парка и глядел в черное, переливающееся алмазами, небо. И когда он отводил глаза и обращал их на Катю, низко склонившуюся над ним и такую загадочную в темноте, она казалась ему одной из звезд, скатившихся сверху.
   Часто они брали шлюпку, причаливали к отдаленному берегу, где, насупясь, стояли высокие, одетые влажным мхом, скалы и тихо плескалась вода и до рассвета лежали на песке. Иногда, утомленная ласками, поправляя растрепавшуюся прическу и нашаривая выскользнувшая гребенки и шпильки, она говорила ему с затуманенным взором:
   -- Тебе меня совсем не жаль...
   Захваченный любовью, Яшин совершенно забыл про Веру и, когда вспомнил, ему стало страшно. "Господи, что он наделал? Обидел ее, такую тонкую, хрупкую. Она так много страдала, и он прибавил к её страданиям еще. Поднял на высоту и с размаху швырнул оземь. Но разве он желал этого? Вышло так неожиданно... Что с нею, и что думает она о нем?"...
   Яшин хотел пойти к ней, но не мог.
   Прошли два месяца. Акация и сирень отцвели, осыпались, ночи стали короче, прохладнее, море из тихого шумным. Яшин и Катя вечерами теперь спокойно обсуждали будущее: они поедут в Петербург, он в академию, она на курсы, и все чаще и чаще вставала перед ним Вера.
   -- Что с тобой? -- спрашивала Катя. -- Ты грустен.
   -- Разве?
  

X.

   И вот однажды он пошел к ней. Вера встретила его, как всегда, ласково.
   В комнате у неё было мрачно, тускло, и в беспорядке валялись на комоде, кушетке и постели разные предметы туалета. Пахло сильно йодоформом, и одна створка ставень была закрыта.
   Вера недавно перенесла еще одну операцию, четвертую по счету, выскабливания кости, и не совсем еще оправилась. Она еле держалась на ногах, и лицо было бледное, усталое. Как тогда в тот вечер на ней был узкий синий халат.
   Она извинилась за беспорядок, насколько могла прибрала комнатку и открыла створку ставень. Она хотела еще поправить полотенце над зеркалом, но вдруг сильно побледнела и качнулась.
   -- Что с вами? -- и Яшин привскочил на стуле.
   -- Пустяки, -- и она болезненно улыбнулась.
   Она потом опустилась против него на стул.
   Стараясь не глядеть на нее, Яшин заговорил о пустяках -- погоде, театре.
   Вера слушала его молча, изредка кивая головой. Она ни разу не спросила, почему его так долго не было. И только в бесконечно грустных синих глазах её он прочитал упрек.
   Яшин посидел десять минут и стал прощаться.
   -- Заходите, -- сказала она просто.
   Яшин пробормотал "хорошо" и, согнувшись, почти выскочил из дверей. И долго-долго, много лет спустя он не мог забыть этих синих глаз и скрытого упрека в них...
    

----------------------------------------------------------

   Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 19, 1916 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru