Кармен Лазарь Осипович
Дети набережной

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из жизни Одесского порта).

   Лазарь Кармен

Дети набережной

(Из жизни Одесского порта)

   - Вот так мороз!
   - Хуже огня печет!
   - Аж дух захватывает!
   - А у тебя, бабушка, кто тут лежит?!
   - Родной сын. Руку ему на фабрике отхватило...
   Так восклицала и такими фразами обменивалась большая толпа, облепившая широкие ворота N-ской больницы.
   Неприветливо было на улице. На мостовой и панелях белыми застывшими волнами лежал снег, и он сеял без конца, острый, колючий.
   Каждую минуту при этом с затянутого льдом моря срывался норд-ост. Он напоминал бешеного пса, перегрызшего цепь; выл, рычал, поднимал до крыш облака снежной пыли и винтил их, терзал телеграфные провода, вывески, нагие, сморщенные акации, гнался за пешеходами, валил их с ног и обжигал ледяным дыханием.
   - Господи! Когда же наконец откроют ворота!! - заскулила женщина с ребенком на руках.
   - Не раньше чем через полчаса, - ответил простуженный голос.
   - Я замерзну!
   Какой-то нервный субъект взялся за массивную чугунную ручку калитки и стал энергично трясти ее.
   - Так их, иродов, молодчина! - загудела толпа.
   Калитка с треском распахнулась, и вырос больничный сторож. Он был похож на медведя в своей толстой овчине с мохнатым отложным воротником, в высокой смушковой шапке и черных валенках.
   - Ну, чего?! - прикрикнул он на субъекта, дергавшего ручку.
   - Легче!.. Я, брат, не из пугливых! - ответил тот задорно.
   - Сказано: в полпервого пущать будут, - несколько уже мягче проговорил сторож.
   - Можно сейчас! Мы не собаки!
   - Тебе хорошо! - вмешались другие. - Наворотил на себя целого барана, а мы тут мерзнуть!
   Но вот внимание толпы было отвлечено в сторону. К больнице со звоном подкатили аристократические сани.
   Толстый румяный кучер с трудом осадил вороных. Рядом с ним восседал, подбоченясь орлом, лакей в цилиндре.
   Лакей ловко спрыгнул с козел и высадил даму. Он подбежал после к воротам и густым басом и властно, точно барыня его была королевой, крикнул:
   - Пропустите!
   Толпа машинально раздалась, поглядывая на нее не то с робостью, не то с любопытством.
   - Скоро прием?! - спросила певуче на ходу барыня.
   - Скоро, скоро, ваше сия-сь! Пожалуйте! - засуетился сторож.
   Она, не слушая его, величественно прошла меж двух живых стен и скрылась в открытой калитке.
   Когда дама скрылась, толпа снова, и на этот раз с остервенением, набросилась на сторожа:
   - А ей можно?!
   - Она в шляпе?!
   - Вот какие у вас порядки!
   - Бедный погибать должон!..
   - Не ваше дело! Кого хочу, того пускаю! А ты не лазь! - огрызался сторож.
   Он оттолкнул слишком напиравшего субъекта и с грохотом захлопнул калитку.
   Толпа приуныла и притихла.
   Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг в тишину врезался чей-то тоненький голос. Казалось, что пискнула крыса. Голос послышался снизу, с земли.
   - Нет правды на свете!
   Все нагнули головы и увидали затертого среди них малыша лет двенадцати - тринадцати, ростом в полтора аршина.
   Как тоненькая сосулька, выглядывал он из легкой синей блузки и таких же штанишек.
   На голове его чудом держалась величиной в блюдце шапочка, такая, какие носят английские моряки.
   Пропищав великую истину, он смело окинул толпу быстрыми карими глазами.
   Малыш этот был не кто иной, как Сенька Горох - почетный гражданин одесского карантина и видный представитель малолетних портовых стрелков, или блотиков. Он вставил свою фразу в общий хор с апломбом человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы.
   Некоторые при виде малыша с лисьей мордочкой улыбнулись, а приказчик бакалейного магазина Сидоров, стоявший с ним рядом, заметил:
   - Ишь, искатель правды нашелся!
   - Может быть, на том свете есть правда, - проскулила опять замерзавшая женщина.
   - И на том свете нет! - отрезал, хмуря брови и шмыгая носом, Сенька.
   Приказчик засмеялся. Сенька забавлял его.
   - Хорошо, у кого деньги, - продолжал распространяться Сенька.
   - Чем хорошо? - спросил приказчик, закуривая папиросу.
   - Шмырника подмазать можно.
   - Шмырника?... Это что же такое?
   - Сторож.
   - Ловко!
   - Подмазать его, он и будет - а ни-мур-мур!
   - А что такое - а ни-мур-мур?
   - Ну... бархатный!..
   - Вот так язык!..
   - С деньгами даже к самому богу пролезешь!.. Приказчик нашел, очевидно, что достаточно уделил внимания сопляку, закурил и весь ушел в свою папиросу. Он совершенно забыл о нем, но Сенька напомнил ему о своем присутствии.
   - Эх! - пропищал он громко, пильнув указательным пальцем, словно смычком, под носом. - Пропал одесский карантин!
   - А что? - поинтересовался приказчик.
   - Как же?! - ответил тот сокрушенно. - Декохт такой, что упаси господи!
   - Декохт?!
   - Ну да... голод!.. Страсть как терпит народ! Валяется по ночам в клепках и вагонах! На баржан четырех копеек нет!
   - А баржан что такое?
   - Да что вы, ей-богу, смеетесь? - обиделся Сенька. - Не знаете, что баржан - приют?
   - Откуда же мне знать! - стал оправдываться со смехом приказчик.
   Сенька пожал плечами.
   - А у нас скоро опять забастовка.
   - Где?
   - В карантине.
   - Почему же "у нас?"
   - Я там живу... работаю...
   - Вот как?! Кто бастовать будет?!
   - Все как есть! Матросы, кочегары, угольщики, полежалыцики, сносчики...
   - Чего так?
   - Как чего?! - вспыхнул Сенька. - Что-о?! Только Русскому обществу да всяким подрядчикам наживаться?! Довольно!.. - Глаза у Сеньки сверкнули. - Вчера ночью в порту за эллингом собрание было! Барышня одна говорила!.. Вот здорово!..
   - Ничего из этих забастовок не получится.
   - Легче на повороте!.. Ничего, говорите, не получится?! Тогда порт спалят и город разнесут! - уверенно заявил Сенька. - Нас двадцать тысяч.
   - Ишь социалист! - улыбнулся приказчик. - И откуда ты все это знаешь?!
   - Эге! - Сенька гордо тряхнул головой и пильнул снова под носом. - Чтобы я не знал?... Я все знаю. Недаром в карантине родился.
   - Скажите пожалуйста!.. Наступила пауза.
   Сенька шмыгал, шмыгал носом, не спуская жадных глаз со вспыхивающей в усах приказчика папиросы, и тихо позвал его:
   - Мунсью! А мунсью!
   - Чего тебе?
   - Потянуть бы разочек...
   - Ах ты, абрикос! Я тебе дам потянуть! Тебе вредно!
   - Ничего мне до самой смерти не будет.
   - Ты давно куришь?
   - Я курил еще, когда маленький был.
   В толпе послышался смех.
   - А теперь ты большой?
   - Большой. Мне тринадцать лет... Я и водку пью.
   - Ого!
   - А вы что думаете?! Возьму сотку, пробку отскочь - и одним духом!
   - Ой, пропадешь!
   - Все равно: пить - помирать, и не пить - помирать; лучше пить - помирать, чем не пить - помирать! - отрапортовал он любимую поговорку матерых портовых босяков.
   - Здорово!.. Ну, так и быть, потяни! - И приказчик отдал ему окурок.
   Сенька с жадностью затянулся и с наслаждением пустил через нос две струйки дыма. Он затянулся потом еще раз и с заметным сожалением возвратил окурок приказчику. Но тот великодушно отстранил его руку:
   - Не надо!
   - Вот спасибо! - просиял Сенька.
   - А это что у тебя? - И приказчик указал на сильно оттопыривающиеся карманы его штанишек.
   Сенька хлопнул рукой сперва по одному, потом - по другому и ответил:
   - Тут мандаринки, а тут кокосы!
   - Кому несешь?
   Сенька замялся и ответил нехотя:
   - Одной женчине. Она лежит в больнице.
   - Мать?
   - Н-не!
   - Сестра?
   - Н-не!.. Бароха...[1]
  
   [1] - Подруга. (Прим. автора.)
  
   Приказчик пропустил мимо ушей ответ, так как в этот момент открылась калитка и начался впуск.
   Толпа рванулась вперед.
   - А, впускают?! Вира наша! Ай да одесский карантин! - воскликнул весело Сенька, выплюнул остаток папиросы - тусклый огонек, чудом державшийся в узеньком ободке папиросной бумаги, - и кинулся вслед за приказчиком.
   - Куда?! - услышал он неожиданно над самым ухом грозный окрик сторожа.
   Сенька вздрогнул, остановился, бросил на него тревожный взгляд и заявил:
   - В больницу!
   - Зачем? Пшол!..
   - Как пшол?! Зачем пшол... У меня тут знакомая лежит! - горячо запротестовал Сенька.
   - Ты рассказывать?!
   Сторож грубо схватил его за плечо и стал выталкивать.
   Сенька густо покраснел, упал на землю и уперся руками и ногами:
   - Чего толкаешься?! Ты не имеешь права!..
   - Я тебе покажу - не имею права! Байструк!
   - Сам байструк!
   Сенька потом загнул такой комплимент, заимствованный им из обширного портового лексикона, что сторож опешил и выпустил его из своей мощной лапы, а почтенная старушка, бывшая свидетельницей этой сцены, покачала головой и проговорила:
   - Ай-ай-ай! Такой маленький и так ругается!
   - Я получше еще могу, - ответил вызывающе Сенька, глотая слезы.
   Сторож, очухавшись, хотел снова схватить его и вышвырнуть на улицу, но помешала дама в меховой шубе и золотых очках, одна из врачей больницы. Она только что вошла во двор с улицы.
   - Что тут случилось? Чего плачешь? - спросила она Сеньку.
   - О-о-он ме-ме-ня би-ил!..
   - Кто?
   - Сторож!
   Дама повернулась и резко заметила:
   - И вечно вы, Константин, скандалы устраиваете! Зачем обижаете мальчика?!
   Сторож стал оправдываться:
   - Да как же?! Послушали бы, как ругается!
   - А по-по-чему ты не пу-пу-скал меня в больницу? - спросил его, не переставая давиться слезами, Сенька.
   - Тебе зачем в больницу? - ласково спросила дама и округло провела рукой по его влажной щеке.
   - Знакомая тут...
   - Врешь! - вмешался сторож. - Воровать пришел.
   - Прошу вас молчать! - топнула ногой дама. - Как звать твою знакомую?!
   - Ли-и-за.
   - А фамилия?
   - Сверчкова!
   - Идем. - И она пошла вперед к больничному корпусу.
   Сеня последовал за нею вприпрыжку, утирая на ходу рукавом слезы и бросая косые сердитые взгляды на сторожа.
   Тот погрозил ему пальцем.
   Сенька не остался в долгу. Соорудил из промерзших пальцев кукиш и послал ему его вместо воздушного поцелуя.
  

II

   - Есть у нас больная Лиза Сверчкова? - спросила дама, входя вместе с Сенькой в приемную.
   - Сейчас!
   Дежурный фельдшер порылся в книге и ответил утвердительно.
   - Какая палата?
   - Палата для выздоравливающих.
   - Мерси!.. Маша, - обратилась теперь дама к сиделке - толстой рябой бабе. - Проведи туда этого малыша!
   - Можно, барышня!
   - Ну-с, буян! Ступай! Тебя проведут к твоей Лизе!
   "Эх! - хотел сказать ей Сеня. - Хорошая вы барышня, за вас я бы с полной душой в огонь и в воду!" - да слова не шли из горла. Он ограничился тем, что поблагодарил ее взглядом.
   Маша кивнула ему головой, и они пошли.
   Она долго водила его по разным коридорам и широким каменным лестницам и наконец привела в большую, светлую комнату с громадными окнами, чистыми койками и блестящим, как зеркало, полом.
   Не успел Сеня оглянуть палату, как услышал знакомый, радостный голос:
   - Сенечка!.. Горох!.. Сенюра!.. Марья Ивановна, сестрица!.. Он!.. Муж!
   Он бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда донесся близкий ему голос, и увидал свою Лизу. Она полулежала на койке под одеялом, вся в белом и сама белая-белая, без кровинки на лице. Солнце пронизывало острыми лучами ее восковые ушки, похожие на лепестки розы.
   Лиза вертелась на постели, как на иголках, и страстно протягивала ему свои тоненькие, высохшие руки. На вид ей было десять лет, но на самом деле двенадцать.
   - Скорее! Сюда!.. Иди сюда!.. - молила она.
   Около, на стуле, сидела сестрица и улыбалась Сеньке.
   Сенька, весь красный, подошел к ней и сунул ей руку, высовывающуюся из короткого отрепанного рукава наподобие мерзлой рыбы. Лиза стремительно схватила ее, поцеловала и прижалась к ней бледной щечкой.
   - Здорово! - процедил он, косясь на сестрицу.
   - Здорово, здорово! - весело ответила счастливая Лиза.
   - Так это он самый? - проговорила сестрица, с любопытством оглядывая его фигуру, которую с успехом можно было уложить в дамский несессер.
   Лиза все время, что находилась в больнице, только и говорила о нем, хвалила его, бредила им.
   Сенька чувствовал себя неловко в присутствии незнакомой женщины и рад был бы провалиться сквозь землю. Он уставился, как теленок, в землю и засопел и зашмыгал носом.
   - Чего не садишься? - спросила, лаская его глазами и не выпуская его руки, Лиза.
   - Да куда мне сесть? - проворчал он.
   - На постель. Вот сюда, возле меня.
   Он сел осторожно, как бы боясь испачкать белоснежную простыню, и снова покосился на сестрицу.
   "Скоро, дескать, уйдешь?"
   А та и не думала уходить. Ее интересовала встреча детей, и ей хотелось послушать их беседу. Но вдруг, к великому удовольствию обоих, ее позвали, и она ушла.
   - Кто она? - спросил недовольно Сенька.
   - Сестрица, - ответила Лиза.
   - Чья?
   - Всех! Она со всеми как сестрица... Ухаживает...
   - Дрянь она!
   - Что ты, Сенечка?! Как можно?! Она такая добрая, славная!
   Сенька ничего на это не ответил, повернулся к ней всем лицом, посмотрел на нее внимательно и усмехнулся.
   - Что ты?
   - Совсем на ежика похожей стала... И куда коса твоя делась?
   - Остригли, - ответила она плаксиво.
   - А ты чего далась, дура?!
   - Насильно остригли. На испуг взяли, сказали, что, если не дамся, в погреб запрут. Я плакала, ругалась. Ничего не помогло.
   Сенька покраснел, сжал кулаки и проговорил с озлоблением:
   - Ну и народ здесь! Шмырник у вас, телеграфный столб ему с паклей и гаком в зубы, не хотел пустить. Бить стал... Эх, попадется когда-нибудь мне в карантине! Полжизни отниму у него!.. Чаю дают тебе? - спросил он, немного успокоившись.
   - Дают.
   - А кардиф (хлеб)?
   - Тоже. Все дают. И бульон, и молоко, и компот.
   - Ври!
   - Ей-богу! Вот крест! - И она перекрестила свою плоскую, как дощечка, грудь.
   Но Сеня и теперь не поверил ей. Как истый сын порта, он ненавидел больницу, смотрел на нее как на застенок и был уверен, что здесь морят голодом.
   - А здорово ты поддалась, - проговорил он немного погодя не то с сожалением, не то с желанием кольнуть ее. - Бароха была первый сорт, девяносто шестой пробы, хоть в цирке показывай, а теперь смотри - ни тебе мяса, ни тебе фасона. Нос как у тебя вытянулся! Как у петрушки! На кого ты похожа?! Холера!..
   - А я виноватая?
   В правом глазу у нее показалась слезинка.
   - Скучно тебе, должно быть, с этими жлобами. - И он указал на соседей-больных.
   Часть больных лежала на койках, часть расхаживала по палате.
   - Очень даже, Сенечка. Все кряхтят, охают.
   - Дармоеды!.. Послать бы их в трюм или в котлы поработать! А хорошо бы теперь, Лизка, посидеть в "Испании" под машиной и "Устю" послушать? - проговорил он мечтательно. - Ты как думаешь?
   - Хорошо!
   Глаза ее заблестели, и на алебастровых впалых щечках выступили розовые пятна.
   - А когда ты выхильчаешься отсюда?
   - Я хотела давно уже выхильчаться, да не пускают.
   - Ах, они с! - выругался Сенька и плюнул в угол. - И как это ты, Лизка, засыпалась?!
   - Я не виноватая, - стала оправдываться она. - Помнишь, как у меня голова болела? Я думала, что она лопнет. Я зашла в амбуланц. Доктор тот, хохлатый, с корявым носом, чтобы ему отца и мать не видать, сунул мне под мышку стеклянную такую палочку с цифрами и говорит: "У тебя, голубушка, тиф. Надо в больницу отправить". Я расплакалась: "Не хочу в больницу!" - "Почему? Что такое?" - "Там людей голодом морят и убивают". - "Дурочка ты, дурочка, - стал он мне наливать масло. - Там тебе хорошо будет". - "Не хочу, пустите!" А он взял и позвал дворника. Дворник посадил меня в дрожки и повез в больницу. Так я и засыпалась.
   - Надо было с дрожек плейтовать, как все делают.
   - Пробовала, да не выгорело...
   - Табак дело твое! - решил серьезно Сеня. - Отчего не скажешь, чтобы тебя отпустили?
   - Сто раз просила, плакала, да что им! Доктор говорил, что если отпустит сейчас, у меня опять тиф будет... Возвратный...
   - Грош цена всем докторам в базарный день. - Он презрительно пожал плечами. - И чего они только, телеграфный столб им, не выдумают?!
   Наступило молчание.
   Сеня сердитым взглядом окидывал палату, а Лиза смотрела на него с тоской.
   - А я тебе, - сказал он небрежно, - всякой дряни принес. Знал, что голодом морят...
   Он достал из карманов и положил перед нею на одеяло три мандаринки и две горсти кокосов.
   Глаза у Лизы засветились радостью.
   - Какой ты славный! - воскликнула она и живо сгребла все обеими руками. - Можно одну мандаринку съесть?
   - Мне какое дело? - ответил он равнодушно. - Ешь! Твои ведь!
   Она быстро очистила тоненькими, бескровными пальцами мандаринку и с живостью стала есть ее.
   - Ах, какая хорошая, скусная! - восклицала она, глотая сладкий сок.
   Покончив с мандаринкой, она робко спросила:
   - Можно поцеловать тебя, Сенечка? - и прежде чем он ответил, она крепко обхватила его шею и стала целовать.
   Больные с удивлением смотрели на них.
   - Стой! Да ну тебя к свиньям! - отбивался он. - Не видишь, что смотрят?
   - Ты где достал мандаринки? - спросила она потом, обгрызая мягкие, душистые и брызгающие корки.
   - Как где? Известное дело! Шли биндюги с ящиками по Таможенной площади, а я как ни подскочу, как ни двину камнем в один ящик - бах, ба-бах! Мандаринки так и посыпались. Я подобрал штук десять и плейта! Биндюжники за мной. Держи, лови!.. А я как же! Дамся им!.. Окорока медвежьего!..
   - Ах ты, муженек мой! - проговорила она с замиранием в голосе и тихо и радостно засмеялась. - А что у нас дома слышно?
   Домом она называла карантин.
   Он безнадежно махнул рукой.
   - Саук и декохт[2] такой, что беги!
  
   [2] - Холод и голод. (Прим. автора.)
  
   Она заерзала под одеялом:
   - Закурить есть?
   Он отрицательно покачал головой.
   - Смерть как курить хочется, - протянула она тоскливо. - Две недели табаку не нюхала.
   - Купил бы "Ласточку", да последние пять копеек на конку истратил.
   Наступило опять молчание.
   - Косоглазая Манька как поживает? - спросила она погодя.
   - Что ей! Чумы не достает. Поссорилась вчера с Настей Пожарным Краном.
   - Что ты?! - поразилась Лиза. - Дружили, дружили - и вдруг... на!..
   - Так поссорились, что та камнем голову провалила ей!
   - Из-за чего?
   - Да из-за Ваньки Монаха!.. А Нюня Коротконогая с чемоданом ходит.
   - Уже?? - Лиза широко открыла глаза.
   - В родильный приют собирается.
   - А Маруся?
   - Сошлась с каким-то фрайером. Он себя штурманом дальнего плавания называет. Плавает по Николаевскому бульвару и вахту у Джереме в трактире держит, а хвастает, что лазил по Средиземному морю, ковырялся в Ледовитом океане и мотался в Дарданеллах.
   Лиза звонко расхохоталась.
   - А вчера, - продолжал Сеня, - было еще такое дело. У нас теперь на Таможенной костры горят. А Мишка Кавалер возьми и сбацай из костра одно полено. Хотел выменять его на шкал, да мент (городовой) накрыл его и резиной по башке. Потеха!.. А ты слышала, что бонбу возле театра бросили?!
   - Опять?
   - Опять, и ногу одному менту оторвало.
   - Только?! - И в глазах ее блеснул злой огонек.
   - Здорово взялись за них. Каждый день то одного, то другого кладут. А много крови нашей блатной они выпили! Вот бы еще Федорчука!..
   Федорчук был также ментом и дежурил на таможне. Он был злейшим врагом блотиков.
   - Настанет и его очередь!
   - И кто кладет их?
   - Социалисты!
   - Фартовый народ!
   - Фартовый.
   Лиза, слушая его, грызла кокосы. Она давно не ела их, и они показались ей такими вкусными.
   - Слушай! - сказал он ей вдруг серьезно. - Вылезай-ка ты из этой гнусной ховиры. Я без тебя, как без правой руки. Сама знаешь. Некому на цинке мне постоять, арапу к ховире отнести. Попроси опять, чтобы отпустили тебя...
   - А если не отпустят?
   - Тогда мы тут такой хай наделаем, что сами попросят уйти.
   Вошла сестрица.
   - Наговорились? - спросила она мягко.
   Сенька посмотрел на нее с усмешкой.
   - Это что? - И она ткнула пальцем в мандаринки и кокосы.
   Голос ее звучал теперь строго.
   - Это!.. Это!.. Мне принес Сеня! - пролепетала Лиза с испугом и накрыла их руками.
   В глазах ее сверкнула решимость.
   - Милая моя, - в голосе сестрицы зазвучала прежняя мягкость, - мандаринки, так и быть, разрешаю, а эту гадость давай! - И она потянулась руками к кокосам. - Я выброшу их!
   - Нет, нет! - крикнула истерически Лиза. Сенька посмотрел на сестрицу исподлобья и спросил:
   - Почему это гадость?
   - Да потому!.. Если она будет их есть, то обязательно заболеет возвратным тифом. Тиф опять вернется к ней. Ты ведь не хочешь умереть, милая? Не так ли?!
   - Я не умру! Все это выдумки! Лиза заплакала.
   - Надо ведь человеку что-нибудь есть, - заметил угрюмо Сеня, отвернув лицо.
   - Да она ест! Все, что можно, ей дают, - ответила сестрица.
   - Пой, ласточка! - буркнул Сенька.
   - Что? - спросила сестрица.
   - Я говорю, погода хорошая...
   - А мне показалось другое... Ну, вот! Заболеет от этих кокосов, и снова возись с нею. Я и так измучилась в первый раз. Она бредила какой-то Настей Пожарным Краном, Нинкой Коротконогой, каким-то ментом... Отдай, говорят, - обратилась она к Лизе.
   - Не отдам! Не хочу!
   Сеня сжал кулаки и косо посмотрел на выпуклый живот сестрицы, накрытый белым передником. Если бы он не дрейфил, он пустил бы в ход свой любимый прием - разбежался бы и заехал головой ей под ложечку.
   Видя отчаяние Лизы, сестрица смягчилась.
   - Бог с тобой! Не трону твоих кокосов. Только обещай, что не будешь есть их.
   - Обещаю!
   - Спрячь их сейчас же под подушкой. Лиза спрятала.
   Сеня стремительно встал и бросил Лизе:
   - Прощай!
   - Так скоро?! Сенечка!.. Погоди!.. - залепетала она.
   - Не желаю! - И он быстро направился к дверям.
   - Будешь еще раз?! Сеня!.. Сенюра! Он не ответил.
   - Однако твой приятель злой, - заметила сестрица.
   Лиза посмотрела на нее с ненавистью и крикнула:
   - Это вы, вы все злые! Мучаете! Кровь пьете! А он славный, хороший!
   Она зарылась, как крот, в подушку и горько заплакала.
  

III

   Злым и возмущенным оставил Сенька палату.
   Он благополучно проскочил мимо свирепого сторожа, которому на прощанье послал еще один кукиш, и помчался в порт, в Приморский приют, где оставил с утра своих товарищей, таких же, как и он, блотиков - Мишку Неелда, Ваню Сатану и Гришу Мельницу.
   Товарищи по-прежнему сидели на матрацах в углу и с прежним азартом резались в штос на щелчки в нос.
   - Как бароха твоя? - спросил Сеньку Неелд, не отрывая быстрых глаз от карт.
   Лицо у Неелда было постное, комичное. Ему не везло. За короткое время он получил сто сорок щелчков, и нос его раздуло, как бакан.
   - Амба! - мрачно ответил Сенька, не улыбнувшись даже на его нос. - Ну и шмырник же там! - Он сжал кулаки и скрипнул зубами. - Драться полез!.. Сестрица у них тоже... с понтом барыня!.. Кокосы принес Лизе, а она давай отбирать!
   - Стерва! - процедил Мельница.
   - Голодом, стало быть, морят? - вставил Сатана.
   - Да, товарищ!.. Ну и засыпалась же девчонка! Прямо чахотка берет!
   - И какой арестант больницу выдумал? - спросил Неелд и прибавил, с треском ударяя валетом о матрац: - Пас!
   Сенька постоял немного возле них и подошел к печке; погревшись, он растянулся во весь рост на ближайшем матраце, закрыл глаза и предался приятным воспоминаниям о Лизе.
   А было о ком вспоминать!
   Хорошая бароха! На удивление всем портовым блотикам! Хоть весь порт с фонарем исходи, другую такую не сыщешь...
   Он жил с нею два года мирно, тихо, хотя частенько поколачивал и таскал ее за косу. Но без этого ведь никак нельзя. Избаловаться может женчина.
   "А что, если ее заморят голодом и она умрет?" - подумал он, и ему сделалось жутко.
   Сенька вспомнил, как они сошлись.
   То было два года назад. Он был тогда совсем еще сопляком.
   Прошлое его было почти такое же, какое у всех портовых блотиков. Он рано осиротел и как мячик переходил из рук в руки. Вначале он жил у какого-то сапожника, который без зазрения совести дубасил его колодкой по голове, потом - у кузнеца, у прачки и под конец, по милости одной сердобольной дамы-патронессы, попал в приют для малолетних.
   Но здесь он удержался недолго. Приют пришелся ему не по вкусу. Кормили здесь прескверно, помоями, драли, заставляли исполнять самые грубые работы, притом к ним частенько наведывался какой-то важный господин с цацкой на красной ленте на шее и плотоядной физиономией, задабривал их грошовыми конфек-тами и проделывал с ними некрасивые вещи.
   Последнее обстоятельство главным образом и заставило его бежать из этой обители вместе с Пузырем и Жеребчиком. Бежали они, конечно, в порт, о котором наслышались в приюте много хорошего и заманчивого.
   Порт в их воображении рисовался чем-то вроде Запорожской Сечи.
   Сенька по неопытности с первых шагов попал к шарикам - чистильщикам пароходных котлов и стал наравне с ними чистить котлы, работать на подрядчика.
   Но жизнь этих вечно замурзанных детишек показалась ему скучной и тошной.
   Не о такой жизни мечтал он. И какая это жизнь?! С восходом солнца, а то и с ночи залезай в потный котел, сиди весь день в нем, свернувшись как уж, и тук-тук молоточком по дымогарным трубам и заогненному ящику, отбивай накипь.
   В ушах звон, точно звонят в тысячи колоколов; ноги, руки, грудь и спина ноют, соленая накипь лезет в глаза, в рот. И в результате - усталость такая, что еле добираешься до казармы, валишься на нару и сразу засыпаешь. К тому же большой уж скромностью и добродетельностью отличались шарики. Всю неделю работают, а придет воскресенье - они расползаются по родным, в церковь ходят, книжки читают.
   Сенька жаждал другой жизни - вольной, размашистой, независимой.
   Ему бы пошуметь, напроказить, нахулиганить, и чтобы всегда сытно было и в карманах звенели фисташки - деньги. Он поэтому на шестой же день бросил шариков и примкнул к блотикам. Эти как нельзя более соответствовали его темпераменту и желаниям.
   В массе, да и в отдельности, они напоминали маленьких коршунов, которые били с налету и хватали все, что плохо лежит. Всех их было сто - сто пятьдесят. В год они причиняли порту убытков свыше чем на четверть миллиона, и с ними напрасно боролась туча ментов, капалыциков, шмырников и скорпионов.[3]
  
   [3] - Городовые, шпионы, сторожа и таможенные надсмотрщики. (Прим. автора.)
  
   Это был смелый, отчаянный и веселый народ, из среды которого в будущем выходили крупные и даровитые блатные - воры. Он не признавал ни власти, ни закона, ни собственности.
   Впрочем, большая часть блотиков погибала, не достигая двадцати-двадцатидвухлетнего возраста от алкоголя и от пороков или зверских побоев шмырников и ментов.
   И стал Сенька, подобно им, стрелять хлопок, уголь, клепки, изюм, сахар, галеты и прочие товары - все, чем богат порт, эта грандиозная житница.
   Нечего говорить, что на первых порах стрельба не особенно давалась ему. Будучи новичком в блатном деле, он часто засыпался, попадался в лапы к ментам и шмырникам то с углем, то с хлопком.
   Впрочем, тогда он не особенно платился за свои художества. Шмырники и менты щадили его как ребенка и ограничивались тем, что легонько потреплют его шершавыми пальцами за ухо или дадут незначительного леща и отпустят, отобрав у него настрелянное.
   Неудачи эти очень печалили его, и он часто плакал... Товарищи смеялись над ним, и нередко Спиро Косой, самый великовозрастный блотик, считавший себя форменным блатным, когда выпивал лишние два-три шкала, ломался перед ним:
   - И куда тебе со мной равняться, Горох! (Товарищи прозвали Сеньку Горохом.) Ты несчастный блотик, а я блатной. Ты фельдфебель, я штабс-капитан, генерал от инфантерии. У тебя духу не хватит сбацать то, что я. Нужно, брат, иметь опыт, талант в жизни, коробочку спичек в кармане и магнезию!.. Вот что я тебе скажу! Чего ты равняешь индюка до свиньи?
   Сенька слушал его, и ему до слез больно становилось за свое ничтожество и неуменье бацать - стрелять.
   Блотик Куцый, видя его бессилие, сжалился над ним и преподал ему мудрый совет:
   - Отчего не заведешь себе барохи? Она помогать будет тебе в работе, и ты пойдешь в ход. Без барохи стрелку жить нельзя. Хорошо работать можно только вкоренную - вдвоем. Бароха и на цинке постоит тебе, и зубы заговорит шмырнику... У всех ведь барохи. И у меня. Сам знаешь...
   Сенька согласился с ним, поблагодарил его и спросил:
   - Но где достать эту самую бароху?
   - Где? Вот еще!.. Их как собак!
   - Это, положим, так!.. Но захочет ли кто-нибудь из них?...
   - Захочет! - уверенно заявил Куцый. - Ты, слава богу, не калека. Мужчина первый сорт. Посмотри-ка на себя в зеркало. Рост какой, глаза, нос!.. Куропат-кин!..
   Слова Куцего ободрили его, и он занялся поисками барохи.
   Сенька искал долго, но ни одна подходящая не наклевывалась, и он снова повесил голову.
   - Не быть мне никогда блатным, - жаловался он Куцему.
   Но вот портовый бог сжалился над ним.
   Идет он однажды по Практической гавани и видит: сидит на шпалах девочка в белом ситцевом платьице с мелкими голубенькими цветочками, в порванных туфельках, закрывшись концами вязаного платочка, и, как речка, разливается. Сенька подошел к ней.
   - Чего, девочка, плачешь? - спросил он ее ласково. Задав этот вопрос, он подумал: "А хорошая из нее бароха вышла бы... Одни буфера чего стоят!"
   Девочка открыла лицо, показала зеленые заплаканные глазки, розовые ушки, тоненький носик и прядь золотых волос и протянула плаксиво:
   - Я го-о-лодная!
   Сенька достал из кармана горсть кишмиша, только что добытого им из мешка за таможней, и сунул ей. Она схватила кишмиш с жадностью и стала грызть.
   Девочка до того увлеклась кишмишом, что забыла про Сеньку.
   Он же, подсев к ней, с восхищением наблюдал, как она ловко этак прокусывает своими острыми, белыми зубками кишмиш, как белка.
   - Мама у тебя есть? - спросил он ее вдруг.
   Она отрицательно покачала головой.
   - А папа?
   - Тоже нет.
   - Где же они?
   - Померли! - И она скороговоркой и кратко рассказала, как после отца-стереотипера, умершего от отравления кишок свинцом, и матери-прачки она осталась с маленьким Гришей круглыми сиротами. Их взяла к себе тетка Александра, но она так скверно обращалась с ними, морила голодом и била, что они вчера бежали...
   - А Гришка-то твой где?
   - Не знаю! - Она снова закрылась платочком и заплакала.
   - Ну, чего раскудахталась? - спросил он презрительно.
   - Боюсь, что пропадет. Он такой маленький. Ему пять лет.
   - Не пропадет. Его доставят в участок, - с уверенностью заметил Сенька, - а оттуда - в какой-нибудь приют, и там ему хорошо будет. Бифштекс с набалдашником будет есть. - И он звонко расхохотался. Она перестала плакать.
   - Может быть, хлеба хочешь?
   - У-у! - мотнула она головой.
   Он повел ее в бакалейную лавочку и купил ей хлеба и маслин. Девочка с прежней жадностью набросилась на съедобное.
   По мере того как она ела, она становилась все веселее и веселее. На порозовевших щечках ее зайчиками заиграли ямочки, и глаза забегали, как мышенята.
   - Как тебя звать? - спросил он.
   - Лизой! - ответила она бойко.
   - А по фамилии?
   - Сверчкова!
   Он сделался смелым и ущипнул ее сзади.
   - Ой! - воскликнула она и посмотрела на него с удивлением. - Как же так можно?!
   - А что? - спросил он лукаво.
   - Больно.
   - Скажите пожалуйста, какие мы нежные!
   Оба захохотали.
   - Ты видела когда-нибудь, как грузят баранов? - спросил он.
   - Нет.
   - Идем. Покажу.
   И, не дожидаясь ответа, он схватил ее за руку и помчался вместе с нею по набережной.
   - Ой, упаду! - смеялась она громко, поправляя на бегу сползшую косынку и растрепавшиеся волосы.
   Сенька ловко лавировал меж биндюгов, вагонов, гор угля и клепок, шмыгал то в один двор агентства, то в другой, перепрыгивал то через балку, то через кучу брезентов, попутно здороваясь со встречными мальчишками, не упустил случая стянуть брошенный кем-то, должно быть, сносчиком, в кучу верхнего платья алый бумазейный пояс и наконец остановился возле небольшого черного судна, на корме которого сверкала золотая надпись: "Gumbert".
   Судно было сильно нагружено и сидело глубоко в воде. Через полчаса оно должно было сняться, и капитан, маленький и круглый, как мяч, генуэзец, в кепи и куртке с галунами, торопил команду и Schippshаnd1еr'ов - поставщиков товара.
   Оставалось только принять на палубу баранов. Бараны в количестве пятьсот - шестьсот штук, серые, курчавые, толпились внизу у сходни и не двигались с места.
   Вот уже второй час, что с ними бились-бились и никак не могли загнать их наверх. На них со всех сторон градом сыпались удары кнутовищ, палок, и чем больше их били, тем теснее они смыкались в одно неразрывное целое. Они напоминали собой кусок серого гранита. Зрелище это собрало массу праздного люда.
   Капитан потерял наконец терпение и распорядился привести козла.
   Привели козла и поставили его впереди упрямого четвероногого воинства, но бараны и теперь не тронулись. Не потому ли, что козел имел жалкий вид? Ну точь-в-точь мелкий чиновник, плюгавый, поджарый.
   Пришлось послать за другим. Этот оказался на вид внушительнее, чем-то вроде директора департамента. Взгляд у него был пронзительный, рога в пол-аршина и кренделем, борода до земли, и весь он был черен, как сажа.
   Не успел он вскарабкаться на сходню и мотнуть бородою, как серая масса заколыхалась и, подобно фонтану, с грохотом и шумом взмыла кверху, посыпалась, как из мешка, и в несколько минут затушевала всю палубу. Сходня под ними заскрипела. Несколько баранов попадали в воду.
   - Ура! - раздалось в публике.
   Сенька выразил свой восторг тем, что вложил в рот два пальца и свистнул соловьем-разбойником, а Лиза, вся сияющая, захлопала в ладоши.
   - Теперь я покажу тебе, как бычков ловят, - сказал Сенька и повел ее в конец мола.
   Над водой, на набережной, сидели рядышком тесно человек двадцать, серьезные и озабоченные, с длинными прутами и самоловами, и удили.
   Сеня и Лиза присоединились к пожилому господину в чесучовом пиджаке, в наезднической шапочке и с громадным фиолетовым носом, усеянным сплошь горошинами н похожим на кисть винограда. Сидевший рядом заморыш гимназист называл его дядей.
   Дяде удивительно везло. Не проходило и минуты, чтобы он не выхватывал ловко из воды бычка, и тот извивался и сверкал на солнце, как серебряный.
   Лиза, когда взвивался колечком бычок, всплескивала руками и заливалась тихим, протяжным смехом.
   Сеня таким образом показал ей почти все достопримечательности порта - царский павильон, судовую, общую кухню на Арбузной гавани, где на ярко и весело пылающих очажках - их там сорок - матросы с отстаивающихся в бухте судов готовят себе горячую пищу; новостроящуюся гавань, укладку массивов.
   Настал вечер.
   Порт сразу, точно по сигналу, осветился сотнями электрических огней, заключенных в матовые, стеклянные шары на высоких, как мачты, железных штангах; осветились пароходы в бухтах и на рейде, баржи, катера, дубки, землечерпалки; они разбросали вокруг себя по темной, зыбящейся воде слитки золота, букеты цветов, ожерелья красных, извивающихся змей, исчертили ее и исписали огненными письменами, которые под ее дыханием мешались, как в калейдоскопе, образуя фантастические чарующие узоры; затрепетал, наподобие бабочки, красный огонь маяка у входа в бухту.
   Зажглись огни и наверху, в городе. Осветилось и небо. Высыпала масса звезд.
   В порту сделалось таинственно тихо. Повсюду легли странные громоздкие тени от эстакады, пустых, остановившихся и как бы уснувших товарных вагонов, железных приземистых пакгаузов и массивных и тупых пароходных корм; резкая черта, отделяющая воду от набережной, стерлась, и они, казалось, слились.
   На Приморской улице, в угольном складе, звонко лаяла дворняжка, и мерещилось, что лают не здесь, в порту, а там, далеко, за брекватером, что там - город, улицы, дома.
   Вдоль эстакады, как вор, медленно крался одинокий локомотив, пуская вверх облака серебристого, пушистого пара...
   - Постой! - хлопнул себя с размаху по лбу Сенька. - А я совсем забыл про Сименс-институт! Самое главное!.. Идем!
   Он взял Лизу снова за руку и повел по хорошо вымощенной улице за таможней.
   Возле одного домика он остановился и сказал:
   - Вот!
   Домик этот был двухэтажный, деревянный, с острой треугольной крышей и по бокам опушен зеленью. Из четырех окон и стеклянных дверей струилась на террасу масса свету.
   Над домиком белела вывеска с надписью по-английски: "Seamen's britisch institute" - Британский морской институт.
   Назначение его было отвлекать английских seilоr'ов - матросов, прибывающих в порт, от всяких "Old main top" и "Old Cardiff castle" - таверн, где они пропивали в обществе всяких мисс Фанни и мисс Лилли все свои деньги, даже фуфайки, и устроители его, местные английские крезы - экспортеры и пароходовладельцы, сделали все для привлечения к себе матросов. Они превратили его в настоящую тихую пристань, где душа матросов, мотавшихся несколько месяцев по всем морям и океанам, обретала покой и отдых.
   Матросы находили здесь приветливый камелек, письма, адресованные на их имя, от родных или невесты, газеты, бильярд, их угощали музыкой на фисгармонии, пением, туманными картинами и душеспасительной проповедью на тему о вреде пьянства и курения табаку.
   Сенька помог Лизе взобраться на террасу, и они прильнули к окну.
   Сегодня, по случаю праздника, было много народу. Перед небольшой эстрадой, в зале, в нескольких рядах и в разных позах на стульях сидели матросы, кочегары, повара и офицеры и слушали проповедь. На кафедре стоял заезжий миссионер.
   Большинство публики состояло из негров, креолов, мулатов и индусов, и черные и коричневые лица их резко выделялись среди остальных.
   - Ух, какой черный! - проговорила Лиза, указывая на сидевшего близко у окна негра.
   Он дремал. Круглая шляпа его сползла ему на нос; левая рука соскользнула вдоль плетеного стула, и весь он осунулся, точно собираясь съехать на пол.
   Прежде чем послушать проповедь, он, очевидно, хватил изрядную дозу джину или абсенту за таможней.
   Сосед его, толстый норвежец, в круглом вязаном синем берете, с кирпичным лицом, широким разрезом рта, как у акулы, и бородой, висящей клочьями вокруг воловьей шеи, - типичный морской волк, напрасно дергал его за рукав.
   - Я боюсь, - прошептала Лиза, прижимаясь к Сеньке.
   - Дурочка! - засмеялся он.
   Миссионер окончил свою проповедь, и его сменил юнга. Он подсел к роялю и заиграл английский вальс "Deisy".
   Он потом заиграл британский гимн "God save the Queen", и весь институт подхватил его.
   Лиза зевнула.
   - Хочешь спать? - спросил Сеня.
   - Да!
   - Идем!
   Он повел ее теперь на середину набережной к кучке клепок, разбросал их, накрыл соломой и старой, валявшейся под ногами рогожей и сказал:
   - Ложись!
   Она покорно легла. Он лег рядом.
   - Не жестко?
   Она отрицательно мотнула головой.
   Он потянулся и сказал:
   - Мы всегда спим на набережной, как на даче. Хорошо. Правда? Прохладно и клопов нет! В приюте спать летом нельзя - заедят, анафемы!..
   - Хорошо! - согласилась она, жадно вдыхая морской воздух. - Всю жизнь спала бы здесь. - Она сделала вдруг брезгливое лицо и прибавила: - У тети всегда было душно, грязно... Мы в подвале жили.
   - А ты хочешь назад?
   - Куда?! К кому?!
   - К тете!
   - Подохну лучше, а не вернусь! - ответила она решительно.
   - Молодчина! - похвалил Сеня. - Оставайся тут лучше! Тут не жизнь, а рахат-лукум! Хочешь остаться?
   - Хочу!
   - Вот и хорошо!
   - Тсс! - она приложила вдруг палец к губам и прислушалась. - Играют. Где?
   До ее слуха донеслись смутные звуки вальса. Играл военный оркестр.
   - На бульваре.
   Она повернула голову.
   Там, наверху, высоко над черным и мрачным обрывом, параллельно порту, белели наподобие бус электрические фонари, разбросанные в равном расстоянии друг от друга в длинную и прямую линию. Часть их пряталась в зелени стройных и упругих кленов и сквозила, как сквозь зеленые кружева, а часть горела свободно, разливая вокруг молочный свет, в котором плотной и разноцветной стеной двигалась публика.
   - Весело там, - протянула она задумчиво.
   - А ну их, - презрительно махнул рукой Сенька.
   Он не любил города.
   Невдалеке потом на набережной послышалось пение и звонкое притопывание ног. Пение все приближалось, и вдруг из-за ближайшего пакгауза вынырнуло странное трио - трое маленьких, поджарых, обезьяноподобных человечков с шоколадными лицами. Они были одеты в белые штанчики, желтые курточки и плоские малиновые шапочки, расшитые серебром и шелком, и на ходу дружно и бойко напевали и отплясывали кекуок, высоко поднимая короткие ноги и широко загребая вечерний воздух кистями рук, как таксы.
   Лиза видела таких человечков в Сименс-институте.
   - Индусы! - улыбнулся всем лицом Сенька. - Должно быть, из "Олд кардиф кастл"[4] идут и здорово там наштивались пивом и висками. Постой, я на минуточку.
  
   [4] - Таверна. (Прим. автора.)
  
   Он поднялся с клепок и направился к веселой компании.
   - Гуд ивининг! - сказал он громко по-английски и развязно протянул им руку, как хороший знакомый.
   Те оборвали на минуту пение, пожали протянутую руку и ответили весело, сверкая зубами и белками глаз:
   - Evening!
   - Гив ми смок, - обратился он к одному.
   Индус кивнул головой, порылся в кармане и вручил ему плитку прессованного табаку.
   - Дзеньк ю! - поблагодарил Сенька.
   Он после обменялся с ними еще несколькими фразами и попрощался:
   - Гуд найт!
   - Good night! - И они продолжали свою дорогу, по-прежнему напевая и приплясывая.
   Сенька возвратился к Лизе.
   - Фартовый народ, - сказал он, укладываясь, - хотя и Магометы. Никогда ни в чем не откажут. Иной раз пенс дадут. А ты слышала, - похвалился он, - как я здорово с ними по-джонски лупил? Я, брат, образованный... Хочешь? - Он протянул ей кусочек табаку.
   - А что с ним делать?
   - Положи в рот и жевай. Как я!
   Лиза положила в рот. Вначале табак показался ей сладким как мед, но затем таким горьким, что она быстро выплюнула его.
   - Фи!
   - Дура!..
   Веки у Лизы стали смыкаться.
   - Как красиво, - сказала она сонно и мечтательно, погружая свои усталые глаза в небо.
   На темно-синем бархате низко, почти над головой, горели, неровно вспыхивая голубыми огоньками, роняя алмазные искры, как пылающие головни, и трепеща, как живые, крупные, южные звезды. Одна из них отдельно от всех повисла продолговатой слезой над брекватером, готовясь ежесекундно скатиться в воду. Золотой ободок полумесяца, точно острым ногтем, врезался между ними.
   - Давай считать звезды, - предложила она.
   - Ол раит! - согласился он, сплюнув на сажень прожеванный табак, как истый джон.
   Они стали считать:
   - Раз, два, три!..
   На десятой звезде, ласково кивавшей ей и подмигивавшей, она заснула, инстинктивно прижавшись к Сеньке, как к родному брату и защитнику. Сенька обнял ее и также уснул.
   Первым проснулся Сенька. Было пять часов. Порт уже кипел, жил широкой жизнью.
   Гремели подъемные паровые краны, гудели пароходные гудки, тысячи портовых рабочих копались в трюмах и на палубах, по всем направлениям набережной тянулись вереницы биндюгов, эстакада скрипела и трещала под тяжестью вагонов с зерном...
   Лиза спала еще. Она лежала на боку, свернувшись в комочек. Косынка ее сползла на плечи и открыла лицо, на котором играла улыбка.
   - Вставай! - И Сенька дернул ее за рукав. Она открыла глаза.
   - Хочешь умыться?
   - Хочу.
   - Так пошевеливайся! Нечего барыню играть! Лиза, зевая во весь рот, встала, оправила платьице, натянула на голову платочек, спрятала за ухо непокорную прядь волос, и они пошли к трапу, у которого, на воде, под сенью гигантского английского судна, на привязи болталась шаланда с носатым греком-перевозчиком.
   Сенька спустился вниз, зачерпнул несколько раз рукой воду, размазал ее по лицу и вытерся уголком курточки. То же проделала и Лиза. Только она вытерлась подолом юбки.
   - Теперь вот что! - сказал деловито Сенька. - Надо чаю напиться. А фисташек нет! Придется поработать! Сейчас самое лучшее время! Идем!
   Он пошел вперед быстрыми шагами. Она за ним.
   - Видишь? - сказал он, остановившись в двадцати шагах от приземистой белой стены, в широких воротах которой виднелся длинный двор, загроможденный тюками, бочками и ящиками. - Это агентство! Стань вот здесь, на цинке, настороже, значит, и гляди в обе глюзы. Я буду набирать хлопок, а ты, как увидишь шмырника (сторож), крикни: зеке! Не забудешь? Зеке! Зеке! Зеке! И сама плейтуй, тоись, - пояснил он, заметив ез большие глаза, - драло! Пониме?
   - Поняла.
   - Так становись!.. Господи, благослови! - И он, мелко крестясь, направился к куче громадных тюков, сложенных под стеной агентства.
   Лиза пошла на указанное Сенькою место. Наивная девочка не понимала, что с этого момента она становилась соучастницей его в краже.
   Она стояла на цинке больше десяти минут. Сеня в это время спешно засовывал за сорочку хлопок, выхватываемый им привычной рукой из надрезанного перочинным ножиком тюка.
   В воротах вдруг показался сторож с толстой суконной палкой.
   - Зеке! Зеке! - взвизгнула Лиза и метнулась в сторону.
   Сенька отклеился от тюка и метнулся также. Грудь его и правый бок сильно выгорбились от настрелянного хлопка.
   Сторож заметил его и крикнул:
   - Держи!
   Но он опоздал. Сенька нырнул под пустые вагоны и сгинул.
   Сенька и Лиза встретились возле эстакады.
   - Молодец! - похвалил он ее искренне. - Фартовая ты девчонка. А теперь вот что!.. Только раньше я покажу тебе что-то...
   Он повел ее к какой-то развалине, остаткам сторожки, одиноко стоявшей посреди набережной. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто не подсматривает, он отшвырнул ногой грязную рогожу и открыл довольно глубокую яму.
   - Это моя ховира, - сказал он. - Склад, пакгауз.
   На дне ямы лежали кучки рельсовых гаек и еще какой-то предмет.
   Сенька стал извлекать из-за пазухи белый как пух хлопок и бросать в ховиру.
   Разгрузившись, он снова старательно заделал яму рогожей и сказал:
   - Гайда под арап!
   Он повел теперь Лизу на Приморскую улицу, по правой стороне которой развернулись угольные склады. По мостовой медленно тянулись караваны телег с углем, и меж ними и вокруг юлили стаями блотики.
   Пользуясь каждым удобным моментом, они вскакивали на задки телег, срывали куски арапа, или угля, и передавали своим барохам - девочкам, которые стояли поодаль, и те быстро спроваживали уголь по ховирам своих сожителей.
   - Видишь? - спросил Лизу Сенька, указывая на работу блотиков и барох.
   - Вижу!
   - Учись. Учение - свет, неучение - тьма!
   Сбоку неожиданно вырос Скелет, тоже блот. Руки и лицо его были выпачканы угольной пылью. Он окинул Лизу быстрым взглядом и спросил:
   - Бароха твоя?!
   - Бароха! - с гордостью ответил Сенька.
   - Гм!.. Ничего! Жить можно!.. Ну, помогай бог, товарищ! А нынче клюет! Я три пуда настрелял!
   И Скелет исчез.
   Сенька кивнул головой Лизе, надвинул студенческую фуражку на нос, сунул руки в карманы и пристроился к одной телеге.
   Лиза, следившая за ним издали, увидела, как вдруг он выпрямился, прыгнул кошкой на задок телеги и сгреб кусок угля фунтов в двенадцать - пятнадцать.
   - Неси! - сказал он, передавая ей уголь.
   Она взяла и пошла к ховире.
   Лиза три раза дорогой присаживалась, так как ноша была ей не под силу, и возвратилась спустя десять минут.
   Сенька давно поджидал ее. У ног его лежали три куска угля.
   - Годдем! Чего тащишься, как плашкоут?! - проворчал он, посмотрев на нее злыми глазами. - Тут работа кипит, а она себе гуляить!
   Он утер подолом куртки вспотевшие и выпачканные углем нос и шею и скомандовал:
   - Живее поворачивайся!
   Лиза с испугом посмотрела на своего повелителя и живо исполнила его приказание. Она начинала побаиваться его.
   - Ну, - сказал он полчаса спустя, - на сегодня довольно! Надо только загнать (спустить) товар, и пойдем чай пить!
   Сенька набил мешок углем, хлопком и гайками и вместе с Лизой поволок его по земле по направлению к Таможенной площади.
   - Стоп! - крикнул он, когда они поравнялись с грязной бакалейной лавчонкой.
   Сенька сунул голову в раскрытые двери и позвал:
   - Шмилик!
   На зов его вышел длинный и надломанный на середине, как шест, еврей в жилете поверх ситцевой рубахи с отложным воротником, в рыжеватой бородке и круглой замусоленной шапочке.
   - А! Горох! - расплылся в веселую улыбку Шмилик.
   - Здравствуйте, Шмилик, - проговорил скороговоркой и деловито Сенька. - Я принес вам товару.
   - Товару?! Опять товар?! И куда я дену все?! У мене - агентство?! - спросил он, пожимая плечами.
   Сеня нахмурил брови.
   - Что у тебя? - спросил потом Шмилик так, точно вопрос этот совсем не занимал его. Он даже зевнул.
   - Арап и пух (уголь и хлопок).
   - Я так и знал. Может быть, хочешь, я продам тебе два телеги с арапом? Ша, качкие! - крикнул он на жену, которая бранилась с его матерью, подслеповатой старухой. - Если бы ты принес рису, - обратился он снова к Сеньке, - или кофе, вот это я понимаю, мы бы сделали дело.
   Сенька закусил от злости нижнюю губу и проговорил:
   - Оставьте ваши французские фокусы, Шмилик! Слава богу, не первый год знакомы! Давайте деньги, а то отнесу Фильке и задаром отдам!
   - Какой ты, Горох, ей-богу! Такой маленький и такой гарачий. Ну, сколько тебе дать за все?!
   Они сторговались на полтиннике. Получив деньги, Сенька повеселел и сказал Лизе:
   - Теперь в "Испанию"!
   "Испания" была излюбленным трактиром блотиков. Придя туда, Сенька выбрал столик возле машины и крикнул на весь зал:
   - Каштан!
   - Сейчас! - послышался у буфета звонкий голос, и к столу подлетел мальчишка-половой, лет двенадцати, с грязной салфеткой под мышкой.
   - Полторы порции чаю и семитатних бубликов! - распорядился Сенька.
   - Слушаю-с! Каштан испарился.
   Лиза с любопытством оглядывала трактир. Глаза ее останавливались то на толстом буфетчике, ловко рассыпающем чай по чайникам, то на публике, на белых занавесках, на клетке с кенарем, люстре, статуе Венеры с отбитым носом и левой пяткой...
   Чай и бублики стояли на столе. Над пузатым, ярко раскрашенным фарфоровым чайником клубился ароматный пар.
   Лиза с жадностью протянула руку к семитатнему бублику и спросила:
   - Можно?
   Он утвердительно мотнул головой.
   Пока она грызла бублик, жадно подбирая осыпающуюся семитать липким пальцем, Сенька налил ей и себе два стакана чаю. Отпив полстакана, он вдруг сорвался со стула и подошел к чахлому человеку с японским лицом, в белой рубахе, сидевшему за деревянной балюстрадой, у машины. Сенька сказал что-то ему, сунул в руку мелочь и возвратился к Лизе.
   - Что ты говорил с ним? - спросила она.
   - Сейчас узнаешь, - ответил он многозначительно.
   Не прошло и пяти минут, как машина заиграла. Весь трактир наполнился звуками жалобного мотива.
   Лиза встрепенулась, и глаза у нее загорелись от удовольствия.
   - Знаешь, что это играют? "Устю"! - И он стал подпевать, покачивая в такт головой:
   Вечер вечереет,
   Пробочницы идут!
   А мою Устю в больницу везут!..
   Сеня велел потом машинисту завести "Сухою корочкой питалась", "Марусю", "По диким степям Забайкалья", "Дрейфуса" и "Исса".
   Машина играла без устали к полному удовольствию Лизы.
   - Видишь, какое у нас веселое житье?! - сказал Сенька. - Со мною никогда не пропадешь. Я фартовый! Хочешь халвы?!
   Она мотнула головой.
   - Каштан! На две копейки халвы и еще один семитатний! А ты любишь меня? - спросил он ее неожиданно.
   - Люблю.
   - Побожись!
   - Чтоб я не дождала до завтра!
   - Поцелуй!
   Она перегнулась через стол, крепко обхватила его шею руками и стала целовать.
   - Будет, - сказал он. Она оставила его.
   - Чего же это наших еще нет? - спросил самого себя с удивлением Сенька и посмотрел на дверь. - А вот они!..
   В дверях один за другим стали появляться блотики со своими барохами - Петька Скелет с Манькой Беззубой, Пимка Апельсин с Нюней Коротконогой и Гришка Арбуз с Лелей Тронбоном.
   Завидя Гороха, блотики направились к нему.
   Послышались восклицания.
   - А! Здорово! Носит тебя еще земля?!
   - Менты легких не отбили еще?!
   - Бароха моя! - отрекомендовал Лизу Сенька.
   - Очень приютно! - комично расшаркался перед нею Арбуз.
   Товарищи познакомились с Лизой. Арбуз распорядился придвинуть к столу Сеньки еще один, и все уселись тесной компанией.
   - По шкалу, что ли? - спросил Скелет весело.
   - Обязательно! - ответила за всех Беззубая.
   - Каштан!..
   Не успели приятели перекинуться несколькими фразами, как на столе уже стояла бутылка с водкой, рюмки и закуска - соленые огурцы и вобла. Скелет наполнил рюмки и провозгласил тост:
   - За здоровье карантинных шмырников! Дай, боже, им черную болесть!
   - Аминь! - поддержала компания хором.
   Шкалы были опрокинуты.
   - А ты чего не пьешь? - спросила Беззубая Лизу.
   - Я никогда не пила.
   - Так нельзя! Нечего ломоты строить!
   - Пей! - приказал Сеня.
   Лиза опростала рюмку и сильно поморщилась. Сенька подсунул ей под самый нос соленый огурец и кусок хлеба.
   - Фу!.. Печет! - проговорила она, с трудом переводя дыхание.
   - И какая ты бароха, коли не умеешь пить?! - воскликнула Беззубая. - Смотри!
   Она наполнила чайный стакан водкой и легко опростала его в один прием.
   Компания сидела за столом больше двух часов. И мужчины и женщины изрядно выпили. Не отстала от них поневоле и Лиза.
   Голова у нее сильно трещала, но ей было весело. Она стучала ложечкой по тарелке и все требовала "Устю".
   Беззубая завела ссору с Тронбон. Скелет показывал фокусы с серебряным пятачком, а двенадцатилетний Арбуз ломался: стучал с размаху кулаком по груди и говорил заплетающимся языком, подражая великовозрастным блатным:
   - Я двадцать пять лет кровь в карантине проливаю, и чтобы какой-нибудь ментяра (городовой) позволил себе слово сказать мне! Да я его, как селедку, надвое разорву!
   - Да будет тебе, товарищ, тень наводить! - остановил его Сенька. - Слава богу, видели, как ты вчера плейтовал от мента!..
   С этого дня Сенька и Лиза сошлись как нельзя лучше. Она сделалась ему верной помощницей. А с течением времени у нее открылся настоящий талант, приводивший в умиление Сеньку и вызывавший зависть во всех его товарищах и озлобление в их барохах.
   Так наливать масло шмырнику, как она, не могла ни одна бароха.
   Сенька бацает хлопок в агентстве, а она отвлекает от него внимание шмырника всякими разговорами, прикидываясь дурочкой.
   - Дяденька! Скажите, пожалуйста, какой час?
   - Сколько тебе, стрекоза, надо? - заигрывает с нею суровый цербер.
   - Полтретьего.
   - На что тебе полтретьего?
   - Тятеньку проведать надо. Вы, быть может, знаете его?
   - А он кто?
   - Элеваторщик. На элеваторе работает. Дяденька, миленький, - продолжает она наливать масло, - вы, быть может, часом, платочек тут нашли? Обронила...
   - Очень нужен мне твой платочек!
   А Сенька в это время знай пощипывает из тюка хлопок и накладывает в карманы и за пазуху. Накладывает и сияет.
   - Ну и бароху же послал мне господь. Дай бог ей здоровья, а не двести тысяч на мелкие расходы!..
   Ловкая она была шельма! В какой-нибудь месяц перещеголяла всех барох.
   Она не только хорошо на цинке стояла, но и хай (шум) делала, как никто.
   Случилось так, что Сенька засыпался. Лиза в этот момент выходила из мелочной лавочки на Таможенной и видит: ведут ее ясного сокола, муженька, с двух сторон под руки мент и дворник, а сзади важно шествует сам квертель, жирный, как бекас, с аршинными усищами, портфелем под мышкой, и командует:
   - В участок его, мерзавца!.. Я тебе покажу, как табак воровать!
   - Выручай! - крикнул ей Сенька.
   Лиза шариком подкатилась к нему, повисла у него на шее и как завизжит:
   - За что вы ведете его в часть?!. Он ничего не сделал!.. Карраул! Православные!.. Ой, ой!..
   Сопровождавшие его мент и дворник растерялись. Растерялся и квертель.
   А Лиза не перестает хаять:
   - Православные!.. Режут!..
   В какие-нибудь две-три минуты Лиза собрала тысячную толпу.
   - Люди добрые! - обратилась она к публике. - Я вот с братцем моим вышли на площадь, мама послала за керосином, вдруг городовой хватает его и тащит в участок. Ой, боже мой!..
   Находившийся в толпе экстерн в прыщах, помятой шляпе и пенсне петухом наскочил на городового и крикнул:
   - Как ты смеешь?!. Немедленно отпусти его!.. Господа, надо вырвать его из когтей этих опричников, а то они убьют его!
   В толпе прошел гул. Она подалась вперед и оттерла полицейских от Сеньки.
   Заварилась каша. Явился полицмейстер, казаки. А Сенька и Лиза в это время сидели в Практической гавани на клепках и как ни в чем не бывало уплетали за обе щеки воблу...
   Дела Сеньки удивительно пошли в гору и даже заметно отразились на его внешности. Он округлился, стал носить "колеса" на высоких подборах и курить вместо "Ласточки" "Дюшес" и "Сенаторские".
   Округлилась и Лиза.
   Сенька не оставался в долгу перед своей барохой. Нередко в благодарность за любовь и помощь он делал ей обновки: покупал то новые туфли, то гамаши, брошку, колечко и водил в город в театр при чайной попечительства о народной трезвости. Их часто можно было видеть там, на галерке, рядышком, внимательно следящими за пьесой.
   Когда "работы" было мало, она, сидя на дубах, вышивала ему болгарскими крестиками лелю - рубаху, чинила штаны, куртку, набивала табаком гильзы или варила на массивах в котелке уху.
   Часто по вечерам все блотики вместе с барохами собирались где-нибудь на набережной под звездным небом в большой кружок и устраивали литературно-музыкальные вечера. Известные всему порту - Монах рассказывал занимательные сказки, а Хандри-Мандри - пел.
   Он пел "Стогнет, стогнет голубочек", "Падший ангел беспокойный", "Трубочка-заветочка".
   "Трубочка-заветочка" была любимой песней блоти-ков, и они заставляли Хандри-Мандри петь ее по нескольку раз.
  
   Трубочка-заветочка
   С резьбою по бокам!
   Какая ты красивая;
   Продай, брат, ее нам!
   Ах, трубочка-заветочка
   Отбита на войне!
   И в память генерала
   Досталась она мне!
   Я трубочку-заветочку
   Как око берегу,
   И хороню я трубочку,
   Я в правом сапогу.
   Вот было сражение
   Под городом Дубном,
   И сохранялась трубочка
   В сапоге моем!
  
   Все бы хорошо, если бы только в Сеньке не сидел бес ревности. Стоило Лизе бросить даже равнодушный взгляд на мимо проходящего гимназиста с рыболовным прутом или на кого-нибудь из товарищей Сеньки, как он уже хмурился, подступал к ней с кулаками:
   - Ты чего до них ливеруешь?
   - Что ты?! Ей-богу, Сенечка, ты запонапрасно!..
   - Я тебе дам запонапрасно! - И он влеплял ей затрещину.
   Он следил в оба за ее нравственностью и всегда мстил за свою попранную честь.
   Когда однажды блатной Рашпиль ущипнул ее за ногу, Сенька выхватил нож и сказал ему со злобой:
   - Если еще раз тронешь, зарежу! Я, брат, теперь такой же фартовый, как и ты. Мне что тюрьма, что дом - все единственно.
   И если бы его не удержали товарищи, он обязательно пырнул бы Рашпиля.
   Досталось также от него и шарикам. Они позволили себе такую выходку: заманили в пароходный котел Лизу под предлогом познакомить ее с устройством его. Сперва они вели себя честь честью, по-джентльменски, но потом вдруг потушили свечи и давай щупать ее.
   Лиза со слезами на глазах прибежала к Сеньке. Тот обозлился, созвал всех блотиков и вечером, когда шарики сходили со сходни, они набросились на них и жестоко избили...
   - Удивляюсь тебе, - сказал как-то Сеньке большой практик Арбуз. - У тебя такая хорошая бароха, а ты из кожи лезешь. Возьми с меня пример. Я весь день ничего не делаю, а придет вечер, Маня принесет мне рубль, два, а то и три. Запряги Лизу, пусть одна работает.
   Мысль эта очень понравилась Сеньке, и с этого же дня он предался полному dolce far niente,[5] a Лиза работала за двоих. Сама стреляла хлопок, арап и приносила выручку. Сенька от безделья пристрастился к картам. Он весь день пропадал на обрыве, над портом, в кустах и играл с чистильщиками сапог в "три листика".
  
   [5] - Сладостному безделью (итал.).
  
   Сеньке не везло. Он проигрывал всю выручку Лизы и, не довольствуясь этим, постепенно забрал у нее все свои подарки - шелковую косынку, колечко, туфли, брошку - все... А она и не думала роптать.
   Но вот она исчезла. День, два... Ее нет...
   Сенька не на шутку всполошился.
   - Не сманил ли ее Косой? Тот давно уже зарился на нее.
   Сенька бросился к нему, но тот поклялся, что и не думал сманивать ее.
   - Куда же она делась?!
   Он строил тысячи предположений. Думал, что ее увезли в Константинополь, что попала под поезд...
   Он затосковал, опустился и только теперь понял, как она была ему дорога и близка. Он припоминал каждую мелочь из их совместной жизни, и эти мелочи умиляли его.
   Сенька вспомнил, как однажды шмырники безбожно избили его воловиками,[6] и она ухаживала за ним, растирала горячим уксусом его спину, бока. Вспомнил также следующее: он стащил у одного угольщика шапку. Тот настиг его и стал бить. Случилась тут Лиза. Она сгребла тяжелую марсельскую черепицу и как треснет ею угольщика. Тот так и растянулся.
  
   [6] - Воловьи жилы, залитые свинцом. (Прим. автора.)
  
   Вспомнил Сенька и зимние вечера, когда, будучи на декохте, они прятались в промерзлых вагонах, и она грела его своим телом.
   Попутно Сенька припомнил, как часто он обижал ее. Однажды он застал ее за каким-то шитьем.
   - Что шьешь? - спросил он.
   Она вспыхнула и ответила, заикаясь:
   - Ничего.
   - Скажи!
   - Платьице для... Зины...
   - Какой Зины?
   Она достала из клепок самодельную куклу, которой играла всегда в его отсутствие, и показала.
   - Вот еще... вздумала!..
   Он грубо вырвал из ее рук куклу, разорвал ее надвое и бросил. Она расплакалась, как трехлетняя девочка...
   А как он обирал ее?!
   Он был так виноват перед нею, и ему хотелось загладить свою вину.
   - Господи! Если бы только она отыскалась! - молил он.
   И вот он узнал от фельдшера при амбулансе Приморского приюта, что она в больнице.
   Сенька пошел к ней с раскаянием. Он хотел сказать ей многое, многое. Но этот проклятый шмырник и злая сестрица испортили всю музыку.
   Сенька долго ворочался на матраце, думая все о Лизе.
   - Скорее бы отпустили! - проговорил он вполголоса. - Вот заживем! На все медные! - И он улыбнулся...
  

IV

   Прошла неделя с того дня, что он навестил Лизу.
   Она не являлась в порт.
   Сенька прождал ее напрасно еще два дня и, как ему не хотелось, отправился снова в больницу.
   По дороге его перехватила подруга Лизы - Нюша, продавщица цветов. Узнав, что он идет к Лизе, она достала из своей корзиночки два лучших белых хризантема, сунула ему в руку и велела передать ей.
   Мимо Сеньки по мостовой, покрытой снегом, весело мчались сани.
   "Как только она выпишется, - думал Сенька, - обязательно возьмем сани и покатаемся".
   "Зиму, - решил он потом мысленно, - как-нибудь проживем в Одессе, а летом махнем во Владивосток".
   Владивосток был постоянной мечтой его.
   Сенька строил тысячи соблазнительных планов.
   Но вот и больница!
   В воротах знакомый шмырник. Тот или не узнал его, или не хотел узнать. Он молча пропустил его во двор.
   Вот и знакомая палата!
   Но почему не видать Лизы?! Где она?! Она лежала, кажись, вот на той койке, против дверей, а теперь на ней лежит отвратительная старуха.
   Или он ошибся палатой, или она выписалась?! У кого спросить?
   А вон та самая сестрица! Она входила в палату с какой-то склянкой в руке.
   - Ах, это ты?!
   Она вздрогнула и остановилась перед ним в сильном смущении.
   - Можно Лизу... Сверчкову повидать?! - спросил он ее торопливо и с беспокойством.
   - Сверчкову?
   - Ну да!.. Сверчкову! - повторил он, нервно и безотчетно общипывая лепестки хризантема.
   - Она... умерла, - с усилием выговорила сестрица.
   Сенька побелел, внутри у него что-то порвалось, и он посмотрел на нее испуганными глазами.
   - Это было позавчера, - проговорила, стараясь не глядеть на него, сестрица. - Она даже похоронена уже. А все это, - прибавила она строго, - из-за ваших глупых кокосов. Она заболела возвратным тифом. Я ведь говорила.
   Голос ее из строгого сделался вдруг мягким и нежным, и она прибавила:
   - Бедный мальчик.
   Во время беседы к ним подковыляли несколько человек больных и оглядывали его с любопытством. Сенька стоял среди них как истукан, по-прежнему нервно общипывая хризантемы и не замечая никого. Он сделал потом невероятное усилие, круто повернулся и пошел к дверям. Какая-то женщина крикнула ему вдогонку:
   - Постой!.. Мальчик! Она велела серьги свои передать тебе.
   Но он был уже на улице...
   Сенька долго стоял перед приземистым и мрачным зданием больницы со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами и думал:
   "С какой стороны удобнее было бы подпалить эту гнусную ховиру?"
   Постояв немного, он поплелся в порт, в трактир, потребовал водки и велел машинисту завести "Устю".
   Он пил и лепетал:
   - Лиза!.. Лиза!..
    
   Прошла еще неделя, и Сенька успокоился. Он обзавелся новой барохой. Новую звали Маней Толстогубой.
   Так же, как и Лиза, она стояла ему на цинке, ходила с ним под арап и набивала ему табаком гильзы.
  
  
   Источник текста: Л. Кармен "Рассказы", М: Художественная литература, 1977.
   OCR Busya, 22.05.2008.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru