Кармен Лазарь Осипович
Ноченька
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Кармен Лазарь Осипович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1907
Обновлено: 18/01/2016. 32k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Рассказы
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
(Из жизни "дикарей" Одесского порта).
Лазарь
Кармен
Ноченька
(
Из жизни "дикарей" Одесского порта
).
Дверь чайной попечительства о народной трезвости с протяжным визгом полуоткрылась и в чайную, в облаке клейкого, тёмно-серого тумана, заполнившего весь порт, пролез боком, шурша лохмотьями, угольщик Костя.
Три часа Костя шатался по набережной и промок и продрог до костей.
Лохмотья его были напитаны влагой и липли к его телу, истощенному лихорадкой и недоеданием, на подобие компрессов. Точно также были напитаны влагой его плешивая, баранья шапка и густая, светлая борода.
В чайной была невообразимая теснота.
Костя остановился у дверей и быстро распахнул на груди "александрийский мешок", заменивший ему, после того, как он загнал (продал) вчера свой последний пиджак, верхнее платье. Навстречу ему побежали волны тепла и Косте показалось, что он погрузился с головой в теплую ванну. Лед, сковывавший его грудь и жилы, стал таять.
Потягиваясь, как кот, и вдыхая с наслаждением теплый, хотя и спертый воздух, Костя оглянул чайную и увидал печальную картину. Из трёхсот человек, сидевших у столов ело и пило всего 30-40, а остальные, частью поглядывали с завистью на счастливцев, частью подперев руками мрачные, обросшие и немытые лица, тупо глядели перед собой и в глазах их отражались -- отчаяние, мука и бессильная злоба.
За ближайшим длинным столом сидели несколько угольщиков, лесников, полежальщиков и мальчишка лет 10 -- чистильщик пароходных котлов. Мальчишка поминутно запахиваясь в тоненькую синюю курточку и сдвигая все больше и больше на бок на белобрысой и кудрявой голове английскую шапчонку, читал тоненькую книжечку, взятую им в убогой библиотечке чайной. Глаза у всех блестели, как у волков, и все следили за окурком, который переходил из рук в руки.
Приход Кости был замечен одним угольщиком. Угольщик этот -- низкорослый, щуплый, с болезненным и недовольным лицом, сидел у края стола, в проходе. Он вскинул на Костю черные, блуждающие глаза и спросил его:
-- Что? Не видать?
-- Не видать, -- грустно ответил Костя.
Угольщик скрипнул зубами, пропустил какое-то ругательство и отвернул лицо.
Костя сел, подперся, как все, руками и, как все, уставился перед собой в одну точку. И в его глазах теперь можно было прочитать, так же, как у прочих -- отчаяние, муку и бессильную злобу.
-- Что, "пистолет" читаешь? -- спросил чистильщика "полежальщик" с плоским носом, как у негра.
Чистильщик вяло перевернул книжку и прочитал на обертке:
-- "Бог правду видит, да не скоро скажет".
-- А ну ее -- эту самую правду к... -- разозлился полежальщик. -- Ты лучше сбегай на угольную гавань и посмотри, не идет ли джон (английское судно)?
В говор "дикарей", похожий на шум реки в половодье, вплелась вдруг хриплая нота граммофона. Граммофон стоял на высокой подставке у буфета и был обращен к публике широкой медной трубой. Он хрипнул еще и еще раз, и из трубы его вырвались забористые куплеты. Два голоса -- женский визгливый и мужской сиплый -- тянули "Маланью".
Маланья моя, Лупоглазая моя!
Босиком домой ходила, Лупоглазая моя!
Когда-то, в "хлебное" время, "Маланья" вызывала в этой самой публике гомерический хохот, необычайное оживление и восторг.
-- Вот ловко! Здорово! Повторить! Биц! -- ревела она, и граммофон повторял три раза.
А "Маланья" не производила никакого эффекта. Хоть бы кто-нибудь улыбнулся. Один даже крикнул молодому буфетчику с румяным девичьим лицом в белом переднике.
-- Чего ты меня музыкой натощак угощаешь? Борщом лучше угости.
Костя не слышал ни куплетов, ни разговоров. Он сидел, закрыв лицо руками и предавался тяжелым думам. Зима в этом году была ужасная, с пургой и гололедицей и за всю зиму он не заработал и полтинника. Он поэтому "загнал" все в себя: -- клифт (пальто), брюки, даже документ; голодал по три дня и спал, за неимением четырех копеек на баржан (приют) -- на набережной в клепках, черепице, промерзлых "сахарных" вагонах и два раза даже с приятелем Сенькой-"скрипачом" в сорном ящике.
Такая жизнь не могла не отразиться на нем. Он чувствовал сейчас страшный упадок сил и его трясло, как грушу. У него была лихорадка.
Вчерашнюю ночь он провел в вагоне. В вагоне было холодно, как в пещере.
Проснувшись, он пошел искать работу.
Он обошел всю пристань и заглянул во все пакгаузы. Но везде было мертво, пусто. Ни одно агентство не работало.
Пробродив бесцельно полдня, Костя прислонился к электрическому фонарю и долго и напряженно вглядывался в густой туман, плотной стеной стоявший над морем. Он хотел пробить глазами эту ненавистную стену и посмотреть -- не идет ли из далекой Англии "гринбот" (зеленый пароход), с благословенным и спасительным кардифом (углем)?
Но стена не поддавалась. Она спокойно и с еле уловимой усмешкой выдерживала его сверлящий и полный ненависти взгляд.
Косте от этого спокойствия становилось жутко. А тут еще этот сигнальный колокол.
"Бом! Бо-о-м! Бо-о-м"! похоронно тянул он на Воронцовском маяке у брекватера, невидимый в тумане, и каждый удар его острым резцом врезывался в больное сердце Кости...
-- Ну и времечко! Сорок лет живу в карантине и не запомню такого года! -- раздался неожиданно громкий голос.
Костя вздрогнул и поднял голову. Голос принадлежал пожилому, плечистому сносчику.
-- Ну и жисть! Ко всем лешим с такой жистыо!.
-- Одно остается -- под локомотив.
-- И что себе святые на небе думают?!
-- Проклятая зима!
Справа, слева, со всех сторон, как из мешка, сыпались на голову зимы проклятья.
Костя слушал-слушал и снова возвратился к своим невеселым думам, Сегодня, после того, как он не нашел работы, у него явилась ужасная мысль, -- "стрельнуть".
Костя вспомнил и покраснел.
Стрельнуть! Какой срам!
Кто стреляет? Человек, потерявший и стыд и совесть.
Костя вспомнил затем, как он стоял на набережной перед кучей рассыпанных ветром клепок. Они глядели на него так ласково, манили к себе и просили:
"Возьми нас, товарищ, продай и у тебя будет бубон (хлеб). Охота тебе на "декохте" сидеть. Ты думаешь, что хозяину моему -- толстопузому греку большой убыток будет? У него и без нас дача на морском берегу, экипажи, три дома, магазины, да прорва денег в банке. Да ну, не ломайся! Не строй барыню"!
Но Костя не поддался соблазну. Он даже не нагнулся.
"Жлоб! -- ругнул его лукавый голос. -- Если не хочешь стрелять из боязни засыпаться и угодить в кич, то ступай пострелять на бульваре".
Конечно, Костя мог бы пойти на бульвар "подлататься" к каким-нибудь студентам и завести свой фонограф в таком духе:
-- Обратите свое просвещенное внимание на бывшего вашего коллегу, пострадавшего за идею Маркса, -- и вклеить при этом две-три французские фразы "парле ву Франсе", или латинскую -- "сик транзит глориа мунди".
Но он и этого не сделал, так как считал оба сорта стрельбы гадкими и унизительными.
Направляясь к чайной, он повстречался с платформой, на которой сидели арестанты. Их везли из тюрьмы на "Ярославль". И он от всей души позавидовал им.
"Они, по крайней мере, сыты -- подумал он.
У Кости вдруг сильно закружилась голова от слабости. Он перестал перебирать в памяти события дня и мутным взглядом окинул чайную.
Чайная была наполнена раздражающим запахом борща. Запах этот плыл из широкого, раскрытого окна кухни, помещающейся в глубине чайной. Взгляд Кости остановился на кухне. Светлая, просторная, она была видна, как на ладони.
Посреди стояла широкая кафельная печь, а на печи толпились маленькие и большие горшки, кастрюли и сковороды. Над ними низко висело густое облако пара. Вокруг печи ходил повар в белом кители, колпаке и переднике. Он что-то жевал, отчего правая щека его пузырилась, зачерпывал длинной синей ложкой то из одного, то из другого горшка борщ и разливал его по маленьким мисочкам. Помощник его, тоже одетый во все белое, принимал эти мисочки и подносил их к окну.
У Кости еще больше закружилась голова. Он снова отвернулся и взгляд его теперь упал на "кассу". В стеклянной, полутемной клетке, с небольшим открытым оконцем сидела симпатичная барышня -- кассирша, дочь заведывающей чайной. А у клетки стояла группа "дикарей" с опущенными головами, и как-бы виноватые.
Один, засунув голову в оконце, говорил что-то кассирше и та, выслушав его, протянула ему билетик на получение борща. Дикарь поклонился и отошел с радостным лицом.
"Подойти к ней? -- спросил самого себя Костя и тотчас же решительно ответил -- "нет".
На этот раз в нем заговорила гордость, присущая всякому благородному "дикарю". Он не хотел кланяться ей, хотя знал, что она никому не отказывает в кредите
"Загнать бы что-нибудь еще с себя? подумал Костя. -- Да что?".
Все, что имело ценность, он давно уже "загнал" и на нем не было лишней даже ниточки. Стыдно даже сознаться. Он третьего дня загнал отцовский крест с шеи... Ах, эта безработица!..
К Косте подошел "Федька Вагон", жалкий изможденный дикарь, и усталым голосом спросил:
-- Товарищ! Не режется ли у тебя на шкал (не найдется ли у тебя на водку)?
Костя посмотрел на его глубоко ввалившиеся щеки, тусклые глаза и тихо ответил:
-- Нет, товарищ.
-- Эх! Беда, брат!
Костя, как в тисках, сжал руками свою голову, точно желая раздавить в ней всякую мысль, остановить работу мозга, и он не слышал, как несколько голосов громко упрашивали заведывающую чайной:
-- Барыня! Жозефина Александровна! Будьте любезны, -- "Ноченьку"!
-- "Ноченьку, ноченьку!"
-- "Шляпина"!
-- Шляпина! Шля-а-пина! -- загудела потом вся чайная.
-- Хорошо, сейчас! -- последовал ответ.
Жозефина Александровна достала круглую, черную пластинку, наложила ее на зеленый круг граммофона и стала заводить его.
-- Тише! Вира, тише! Зекс! -- загудели теперь друг на друга дикари и притихли.
И вот, из трубы граммофона поплыли мягкие, бархатные и вместе с тем могучие, полные чисто-русской поэзии волнующие душу звуки известной песни:
Ноченька, ночка темная,
Ночка темная, темная, осенняя...
При первых же звуках, Костя высвободил голову из тисков рук и повернул свое измятое с всклокоченной бородой лицо к граммофону. И по мере того, как могучая песнь, исполняемая современным баяном -- Шаляпиным или "Шляпиным", как называли его дикари, росла, лицо Кости становилось все светлее и светлее.
Костя безумно любил Шаляпинскую "Ноченьку". Да не он один. Весь порт.
Эта "Ноченька" отвечала на все их сокровенные думы и находила отклик во всех тайниках их исстрадавшихся душ.
После двух пропетых строф, в чайной сделалось еще темнее. Точно над нею нависла эта самая "ноченька".
Костя слушал и его воображению рисовалась неоглядная степь, накрытая черным плачущим небом, и посреди степи -- добрый молодец.
Огромный, как гора, взлохмаченный, в расстёгнутой на груди красной рубахe и в развязанных лаптях, он сидит держась за колени руками, раскачивается методично из стороны в сторону и тянет "Ноченьку". А шальной ветер подхватывает "ее" и гонит по полям, лугам, рекам и оврагам. И ее слушают, притаив дыхание и широко раскрыв глаза -- и человек, и зверь, и птица.
Этот самый молодец представился ему потом сидящим на берегу Волги, и за столом в нетопленой избе с разобранной соломенной крышей.
-- Жисть наша! -- раздался неожиданно чей-то хриплый голос и частое всхлипывание.
Костя посмотрел в ту сторону, откуда занесся этот голос, и увидал, как какой-то дикарь, вцепившись руками в волосы, колотился головой о мраморную доску стола и плакал.
А добрый молодец, сидя на пне, посреди степи, под черным плачущим небом все разливался, да разливался и тосковал:
Ноченька, ночка темная,
Ночка темная, темная, осенняя...
Костя почувствовала, что у него закипают слезы и он, как сумасшедший, выскочил на улицу.
На улице по-прежнему стоял густой, темно-серый туман. Все в нем -- и фонари, и биндюги, и лошади, и люди казались серыми пятнами.
Костя съёжился и зашлепал по глубоким лужам. Он шел не отдавая себе отчета -- куда? -- натыкаясь на биндюги, людей, и незаметно очутился на Строгоновском мосту.
На мосту было пусто. Две длинные, высокие решетки с тонкими остриями отделяли его от глубокой пропасти, по дну которой, мимо трехэтажных и четырехэтажных домов, по влажной мостовой медленно тащились из таможни вереницы биндюгов, запряженных быками и нагруженных мрамором, красками и лимонами.
Костя прильнул к решётке и уставился в пропасть. Она тянула его к себе, как магнит, и не будь решётки, он наверно бросился бы вниз.
"А хорошо было бы!.."
Он зажмурился и представил себе, как он летит вниз, разбивается о гранитные кубики мостовой... Кровь... народ... И конец злостному "декохту", "сауку" и всей этой ужасной "ноченьке"...
Костя вдруг энергично тряхнул головой, словно желая вытряхнуть из неё эту нерадостную картину, повернулся спиной к решетке, прижался к ней и застыл.
Мимо него торопливо прошел об руку с дамой высокий господин в цилиндре, модном пальто, пенсне и портфелем под мышкой,
Дама, свежая, как персик, краснощекая, шикарная, звонко хохотала и высоко подбирала шёлковые юбки. Господин бросил насмешливый взгляд на Костю и громко сказал даме:
-- Не угодно ли?! Бывший человек!
Она быстро скосила веселые глаза, оглянула Костю и протянула:
-- Да?
Бесцеремонность и наглость этих господ подняли в груди Кости целую бурю. Он посмотрел им вслед -- жизнерадостным, сытым, бездушным, и хотел крикнуть:
-- А вы -- настоящие люди?! Мразь!
Но голос не повиновался ему.
С моря подул сильный ветер и зарябил на мосту лужи. Костя слегка задремал.
Мимо него без конца проходили люди, и он сквозь дрему слышал их отрывистые разговоры.
Чей-то масляный голосок сообщал кому-то с явным удовольствием:
-- Я буду обязательно жить 100 лет. Вы спросите -- почему? А потому, что я веду самый нормальный образ жизни. Я встаю ровно в 8 час. утра и пью чай. В 9 -- ужинаю, и в 10 уже в постели.
Другой голос, женский, жаловался:
-- Никогда-никогда не следует делать одолжений, так как тебе постоянно платят черной неблагодарностью. Вот, например, Щукин. Господи! Чего только я не сделала для его семьи?! Когда жена его была в положении, я ей -- и масло, и варенье, и вино носила. А теперь встречаются и не кланяются...
Третий голос мягкий и ласковый уславливался:
-- Так вот, Нина. Я сейчас пойду домой, а вечером мы встретимся на лекции...
Голос вдруг запнулся.
Костя открыл глаза и увидел перед собой студента и молодую девушку. Оба смотрели на него с сожалением. Студент потом опустил руку в карман, пошарил и протянул Косте двугривенный.
Костя отрицательно покачал головой.
Студент растерялся, переглянулся с девушкой, отправил назад в карман двугривенный и отошел с нею, пробормотав:
-- Извините...
Когда они отошли. Костя поймал фразу девушки:
-- Бедный, ему неловко.
Костя проводил их тупым взглядом. На углу студент остановился, распрощался со своей спутницей и повернул назад. Он подошел к нему несмелыми шагами и проговорил:
-- Простите... но я хотел бы попросить вас -- не отказать мне и зайти со мною вон в этот ресторанчик... Составьте компанию... Пожалуйста...
Костя подумал и ответил:
-- Если хотите...
-- Так идемте!
Костя медленно и, как бы нехотя, отклеился от решетки и пошел. Студент шел впереди, широко расставляя ноги, засунув руки в карманы расстёгнутой шинели, и низко оттягивая ее к земле.
Ресторанчик находился в 20 шагах от моста. Студент вошел первый и занял самый отдаленный столик.
-- Я думаю начать с водочки, -- обратился он к Косте, который опустился на стул против него и озирался по сторонам...
У Кости заблестели глаза. Но только на секунду. Подавляя с трудом свою радость, он проговорил:
-- Как вам угодно.
-- Человек! -- крикнул студент немытого и начёсанного верзилу с грязной салфеткой под мышкой, разносившего гостям пиво и закуску.
-- Что прикажете?
-- Дайте нам графинчик водки и какой-нибудь закуски.
-- Слушаю-с!
Пока "человек" возился у буфета, собирая для них закуску, Костя ерзал на стуле и старался не глядеть на студента. Он жалел уже, что принял его приглашение. Ему было неловко, но вот глаза их встретились, и он забормотал:
-- Право... мне совестно...
-- Ну, что вы?!
Студент стремительно схватил его черную руку, подвинулся к нему вместе со стулом и проговорил:
-- Прошу вас. Ведь мы для компании... Когда-нибудь еще раз встретимся и вы меня угостите!
-- Да, -- да! -- ответил Костя. -- Скоро весна. Навигация откроется, придут пароходы с углем и будем опять работать.
-- А вы где работаете?
-- В порту... Я... угольщик...
-- Теперь, должно быть, мало работы?
-- Совсем нет...
-- Готово, -- прервал их "человек". Он принес водку, рюмки, маринованного судака, пирожки и поставил на стол.
У Кости, при виде такой роскоши, забегали глаза.
Студент заметил это и быстро наполнил две рюмки.
--- За ваше здоровье, -- сказал он.
-- И за ваше! -- торопливо ответил Костя. Он схватил дрожащей рукой рюмку и быстро опростал ее.
-- Закусим теперь, -- сказал студент и поддел вилкой кусок судака, вкусно приправленного уксусом, помидорами и лавровым листом.
Костя кивнул головой и тоже ткнул вилкой в судака. Но он тотчас же оставил его. Его больше тянуло к водке.
Когда от судака остались одни кости, студент потребовал телятины и еще водки.
Костя уписывал все, как волк, и чувствовал, как с каждым проглоченным куском и рюмкой водки к нему возвращаются потерянные силы. Мрачное лицо его теперь улыбалось, а глаза весело щурились.
-- Нет ли у вас папиросы? -- спросил он.
-- О, пожалуйста! -- Студент протянул ему кожаный портсигар и Костя закурил.
Затягиваясь глубоко, Костя вспомнил, что не курил больше недели.
-- Может быть, пива выпьем? -- спросил студент. Костя посмотрел на него с добродушной улыбкой. Студент был немножко пьян и смешон. Фуражка его сползла на затылок, язык заплетался и глаза тяжело ворочались.
-- Выпьем, -- согласился Костя.
-- Две кружки пива! Эй! Перпетуум мобиле! Чел-эк!
Студент совершенно размяк. Он придвинулся к Косте и стал объясняться ему в любви:
-- Вы мне очень и очень нравитесь... У вас хорошее, честное лицо... Я рад, что познакомился, наконец, с честным человеком... У нас, ведь, в обществе так мало честных людей... Все, с позволения сказать, шкуры продажные...
Костя слушал его с неизменной добродушной улыбкой.
-- А вы, несомненно, человек интеллигентный, -- продолжала студент. -- По глазам вашим и лбу видно. Не можете ли вы рассказать мне что-нибудь из вашего curriculum vitae?
Костя перестал улыбаться, сдвинул недовольно брови и резко ответил:
-- Я никому не позволяю зондировать мою душу.
Студент вспыхнул и поспешил исправить свою ошибку:
-- Простите!.. Какая я, однако, свинья!..
-- Что вы?! -- остановил его примиренным тоном Костя. -- Я открылся бы вам, но, знаете, тяжело будить прошлое. Могу сказать только, что у меня было все. И детства златые сны, как выражаются поэты, и юность, и родительская ласка, и гимназия, и синие глазки, стихи, одиночное заключение, стремление летать et caetera, et caetera. А теперь -- решительно ничего. Одна ноченька. Слышали, как Шаляпин поет?
Студент слушал его с открытым ртом и когда Костя оборвал свою исповедь, он хлопнул его по-приятельски по плечу и сказал громко, блеснув глазами:
-- Погодите. Ноченька рассеется, и все будет хорошо.
-- Вы думаете? -- спросил Костя.
-- Верую.
-- Блажен верующий.
Костя улыбнулся неопределенной улыбкой и поднес ко рту недопитый стакан. Он тянул пиво медленно, забавляясь.
Студент тем временем оглядывал его с ног до головы. Костя был очень жалок в своих лохмотьях. Студент несколько раз открывал рот для того, чтобы сказать что-то, но, как видно, робел. Он, наконец, решился.
-- Я хотел бы предложить вам, но, право, боюсь...
-- Что именно? -- спросил спокойно Костя.
-- Теперь на дворе -- сырость... Хотите? Я одолжу вам на время шинель. У меня есть еще одна шинель. Она хотя старая, но теплая... Сделайте одолжение, возьмите ее. Или знаете что? Я продам вам ее, -- заговорил он быстро, увидав, как Костя нахмурился снова. -- Старьевщики давали мне за нее два рубля, а вам я продал бы за полтора.
-- Благодарю вас. Но ведь вы знаете, что у меня...
-- Денег нет?! Пустяки! Я поверю вам. Заработаете, отдадите.
Костя был растроган добротой юноши.
-- И так вы согласны?
-- Согласен.
-- Вот и прекрасно!.. Человек!
Он расплатился, и они оставили ресторан.
Студент повел его к себе домой, -- он жил в небольшой комнатке вместе с товарищем, -- и спустя четверть часа Костя вышел из этой комнаты в студенческой шинели!
"Куда пойти теперь? -- подумал Костя, с наслаждением запахнувшись в теплую шинель и зевнув, как сытый кот. -- В баржан (приют), что ли? А хорошо развалиться на матраце!
Но он решил сходить сперва в чайную.
-- Посмотрим, что там делается...
Над портом быстро спускался вечер и его повсюду встречали огоньки. Огоньки, подобно спичкам, вспыхивали то здесь, то там, в бухтах, у брекватера и на набережной.
Костя толкнул визжащую дверь чайной, пролез туда и увидал знакомую картину. Она ничуть не изменилась. Дикари сидели по-прежнему, как сельди в бочке, голодные, угрюмые.
"Каштаны", не торопились зажигать ламп и дикари как бы утонули в глубокой пропасти.
Граммофон напевал теперь в два голоса не менее любимую, чем "Ноченька", дикарями песню "бродяга":
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащится с сумой на плечах.
Хорошее настроение, как рукой, сняло с Кости, и ему сделалось стыдно, неловко.
Несколько десятков пар глаз вонзились в него, как ножи, и он прочитал в них -- изумление и надежду, а в некоторых -- укор.
Костя покраснел, как вареный рак. Он понял значение этих взглядов.
-- А какой у тебя важный клифт, -- сказал громко с иронией один дикарь.
-- Генеральский! -- подхватил другой.
-- Следовало бы "загнать" его и накормить товарищей.
-- Ишь чего захотел?! Своя рубашка ближе к телу!
Костю пронизывали глазами. Над ним все издавались. Его упрекали в отсутствии чувства товарищества.
Какая несправедливость!
Вся благородная душа Кости запротестовала.
Он был таким же хорошим товарищем, как и все они. И разве он забыл, что для него сделали товарищи в прошлом году, когда он ушиб себе руку? Они поддерживали его целый месяц и табаком, и хлебом, и водкой.
Разве он не настоящий сын одесского порта?!
Он сейчас докажет им. Он отдаст этот "клифт", все-все, что они потребуют, даже душу.
"А что ты будешь делать без "клифта"? -- спросил его лукавый голос. -- Ты ведь болен, а на дворе -- сырость. Сляжешь".
Но Костя, не слушая его, быстрым движением руки сорвал с себя шинель скомкал ее, швырнул в дикарей я крикнул:
-- Лови!
Несколько пар рук ловко, по собачьему, подхватили шинель и по чайной прошел гул одобрения:
-- Молодчина, Костя!
-- Ай, товарищ!
-- Браво!
На него теперь со всех сторон смотрели ласковыми и дружескими глазами.
Те, которые поймали шинель, смеялись от радости и бросились к дверям с веселыми возгласами:
-- Ай-да под обжорку.
Костя, оставшись в своих лохмотьях, сел на стол и счастливыми глазами обвел чайную. На душе его было необычайно легко.
Не прошло и десяти минут, как в чайную ввалились дикари, которым досталась его шинель. Они были навеселе. По красным лицам их видно было, что они "хватили" не малую толику.
У одного в кулаке были зажаты остатки денег.
-- Сколько осталось, Мишка? -- спросил его другой.
-- Полтора дуба (рубля).
-- 50 порций борща, стало быть!.. Каштан!
И скоро перед 30-ю дикарями стояли миски с горячим борщом и дикари пожирали с жадностью.
Костя смотрел на них и думал, что сегодняшний день -- самый лучший в его жизни.
-- А ты чего не ешь, товарищ? -- спросил его "Старая кадка".
-- Спасибо, -- ответил Костя с доброй улыбкой. -- Я ел уже.
-- Эх, Костя, Костя! -- воскликнул тот дрожащим голосом и посмотрел на него с восхищением.
Он хотел сказать многое. Но, вместо слов, он неожиданно швырнул ложку, упал с гулом локтями на стол, зарылся в них лохматой головой и зарыдал. И сквозь рыданья можно было расслышать лепет:
-- Вот это, товарищ!.. Настоящий!.. Лихорадка у него, больной!., а он последнего "клифта" не пожалел... отдал... Боже мо-о-ой! А-а-а!..
Сцена эта до глубины души потрясла Костю, и он покинул чайную.
На улице теперь было темно, и буйствовал ветер. Сверху изредка падали тяжёлые и холодные капли. Собирался дождь.
Завидя Костю, ветер набросился на него, как бешеная собака, растрепал его лохмотья и обнажил на правой ноге и боку тело. Но Костя ничего не замечал и не чувствовал. Радость наполняла каждую клеточку, и ему казалось, что он плывет по реке, освещенной ярким солнцем...
Но вот перед ним неожиданно выросла стена пакгауза.
Костя очнулся от своего забытья и оглянулся. Он находился на Практической гавани.
Гавань захлебывалась во мраке, и за исключением мигающих огоньков и тяжелых масс вагонов, угля и пакгаузов, ничего не было видно.
Вверху, высоко над портом, сиял бледными огнями город. Кругом было тихо и только из угольных складов доносилось сдавленное рычание цепного пса, скучающего по крови и мясу, глухой стук маневрирующего мимо эстакады паровоза и звон сигнального колокола с моря. Звон его, затерянный где-то в тумане, хватал за душу.
Очнувшись от забытья, Костя почувствовал, что ему нехорошо. Его знобило, какая-то тяжесть давила его мозг, глаза мутились.
"Эх, шинель бы теперь!" -- подумал он.
Вдруг полил дождь, Он сорвался, как дикий конь с привязи, и понесся с оглушительным топотом по набережной. Разбросанные по набережной бочки, листовое железо и котлы застонали.