Кармен Лазарь Осипович
За что?!

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Лазарь Кармен

За что?!

   - Ваше превосходительство, за что?! - вопрошал, заметно рисуясь, как актер, несмотря на адскую боль в полости живота, возводя глаза к небу и простирая руки, Емельян Спиридонович Лапшев - пристав Вознесенского участка.
   Он лежал в постели, в белой сорочке, под шелковым голубым одеялом, с большими перламутровыми пуговицами, небритый, распухший, некрасивый.
   Вчера, когда он мчался на своем рысаке по Иннокентьевской улице, ему вдруг пересек дорогу какой-то юноша, с виду рабочий, и многократно благословил его браунингом.
   Две индифферентные пули пролетели мимо - одна ударилась о крыло пролетки и, сплющенная, упала на землю, другая зарылась в шину, зато остальные три, пышущие злобой и местью, шлепнулись с каким-то злорадством в его округлый, любовно взращенный им живот и произвели там страшное опустошение.
   Лапшев умирал.
   - За что, за что, ваше превосходительство?!
   Вопрошаемый градоначальник, упитанный мужчина в генеральском мундире, стоял у его изголовья. Он чувствовал какую-то неловкость вблизи этого умирающего человека и старался не глядеть на него.
   В ответ на причитания Лапшева он бормотал что-то вроде:
   - Ну, успокойтесь, я доложу о вас, и вас обязательно представят. - Бормоча, он в то же время думал: "А что, если и меня также... того?..."
   Из-за широкой спины его выглядывал, вытянув длинную шею, словно желая выскочить из узкого мундира, глистоподобный Аполлон Иванович Шесть - чиновник особых поручений. Пьяные глаза его с любопытством оглядывали пристава.
   В ногах умирающего стояла жена его - Иллиодора Трофимовна, смазливая, осчастливленная мещаночка с бойкими, но в данный момент скромно потупленными грустными глазами. На длинных ресницах ее трепетали две слезинки и, несмотря на все усилия ее, не могли скатиться. А в широко раскрытых дверях толпились несколько околоточных, хмурые и озлобленные, агенты, вестовой и прислуга.
   Околоточные вдруг расступились и пропустили брандмайора. Стройный, точно в корсет затянутый, красномордый, напомаженный, он вошел мягко, поблескивая своими лакированными ботфортами и каской, которую держал в правой руке на отлете.
   На середине комнаты он остановился, крепко прижал каску к груди и почтительно поклонился градоначальнику, после чего ловко поймал поданную ему пухлую руку и так же почтительно пожал ее. Он затем пожал руку вдове и чиновнику и, едва касаясь ковра ботфортами, подошел к постели. Лапшев улыбнулся ему печальной улыбкой. Он продолжал играть.
   - Поглядите, что они со мной сделали! Ловко обработали!.. А?! - простонал Лапшев.
   Жирные губы его при этом и подбородок запрыгали. Лапшев знал, что он должен умереть, но он не хотел умирать.
   И как умирать, когда лишь теперь начиналась его настоящая жизнь?! Его ожидало столько радостей, удовольствий!
   Жизнь же его до сих пор разве можно было назвать жизнью?!
   В далеком прошлом он тянул лямку мелкого писаря при участке и агента, а потом околоточного надзирателя. Сколько неприятностей перенес он! Порядочные люди сторонились его, как зачумленного, старшие третировали его. Когда приезжал член какого-нибудь посольства или абиссинская миссия, он простаивал на дежурстве, как дурак, у ворот гостиницы до поздней ночи.
   И вот наконец, после долгих страданий, ему повезло. Он выскочил в пристава. Зто случилось прошлым летом.
   Он теперь в почете и всем доволен. У него орловский рысак - Ахилл, на котором он каждый день, по утрам, с треском лупит на рапорты к его превосходительству, пятьдесят тысяч в банке, дань, собранная за последние три года с обывателя, рецидивистов и проституток, и маленькая дачка на морском берегу.
   Понятно, что он мог бы обзавестись дачей в пять раз больше этой, но сейчас было неудобно. Вот если он надумает когда-нибудь бросить службу, тогда дело другое...
   Умереть!.. Это была бы такая несправедливость, тем более что на дворе сейчас весна. Солнце горячее так и хлещет в окна и заливает всю комнату, за окном цветет акация, щебечут ласточки.
   Конечно, акация, ласточки - все это вздор, но все же он чувствовал весну...
   - Сахарное мороженое! - заливался где-то далеко, в глухом переулке, чей-то тенорок.
   А в соседнем доме уличные музыканты наигрывали на скрипке и арфе "Ласточку":
  
   Ветерок чуть колышет листочки,
   Знойным паром объята земля.
   Аромат распускают цветочки,
   Где-то ласточки песня слышна!..
  
   Лапшев заметался на постели, как подстреленный.
   - Что с вами? - спросил брандмайор.
   - Папочка! - бросилась к нему жена.
   - Ничего, - ответил Лапшев глухо.
   Он потом повернул голову вбок, как птица, зарылся носом в подушку и тихо заплакал.
   Этим обстоятельством воспользовались градоначальник и чиновник и потихоньку улизнули из комнаты. На смену им вошли Иван Иванович Серпухов, пристав смежного участка, и помощник его - Бубенчиков.
   Лапшев плакал.
   Вчера он был у себя на даче и осматривал ее. Какой восторг там! Все цветет, ликует!
   Только что отремонтированный особнячок весь заткан зеленью, с веранды рукой подать к морю.
   В прошлом году у него на этой веранде собиралось до двадцати человек, пили чай, обедали, ужинали и играли в "стуколку" и "шмендефер".
   Узенькая дорожка, ведущая вниз, к купальне, наново прочищена и присыпана желтым песочком. Эх! Хорошо ранним утром освежиться в холодной морской воде, выпить потом горячего чаю с сливками.
   Когда он осматривал дачку, к нему подошел рыбак и предложил свежую скумбрию, отливающую серебром, жирную, толстую. Нанизанная на бечевке, она жила еще и бросалась.
   Лапшев страсть как любил скумбрию, особенно поджаренную, с лимоном и уксусом, и он договорился с рыбаком, чтобы тот доставлял ему каждодневно к столу два десятка. И как раз на сегодня был назначен переезд на дачу.
   Мебель со вчерашнего дня стояла совершенно упакованной, в ящиках. Утром за нею пришли ломовики, но жена отпустила их. Он слышал, как она сказала им:
   - Мы сегодня переезжать не будем.
   Слова эти полоснули его, как ножом.
   Лапшев перестал плакать, повернул голову и сквозь красноту припухших глаз увидал, как брандмайор переминается с ноги на ногу и собирается бежать по примеру градоначальника и других.
   Он горько усмехнулся. Все бежали прочь, отдав дань формальности, бежали из этой обители смерти на сияющую улицу, где пахло весной.
   - Уже?!. Удираете?!. - спросил его ехидно Лапшев.
   Тот вспыхнул и забормотал:
   - Нет! Нет!.. Что вы?!. Хотя мне и надо на освящение, но еще рано!.. Поспею!..
   - Ах, освящение!.. - И Лаптеву снова захотелось плакать.
   Сегодня, в четыре часа дня, в его околотке освящали Дом трудолюбия, и по сему случаю предстояло торжество и грандиозная выпивка.
   Лапшев по долгу службы должен был присутствовать на этом торжестве.
   А любил он эти освящения! Там можно было встретить избраннейших и почетнейших людей - городского голову, командующего войсками, архиерея. Ему доставляло громадное удовольствие козырять всем, открывать дверцы экипажа и подсадить мощи ее превосходительства, послушать истинно русские речи командира полка, а главное - хорошенько подзакусить и подвыпить на краю общего стола, у дверей, в тесной компании дьякона, старших певчих и кучки жертвователей-лабазников...
   Брандмайору так-таки и удалось улизнуть. В комнате теперь оставались одни Серпухов и Бубенчиков.
   Поймав взгляд Лаптева, оба изобразили на своих лицах глубочайшую скорбь. Но он знал, что они притворяются, в особенности Бубенчиков.
   Лапшев знал сокровенные думы помощника, ибо думы всех полицейских одинаковы. Бубенчиков думал о том, что сейчас, после десятилетнего томительного ожидания, освободится наконец еще одно место пристава, и, - кто знает? - быть может, он сподобится...
   Лапшев читал, как в раскрытой книге, также и в душе долговязого Серпухова. Тот думал о нем: "Удостоился, собачий сын! Сам его превосходительство потрудился, портрет его в "Ведомостях" напечатан, точно он Скобелев какой; пожалуй, высочайшую телеграмму с соболезнованием получит, а встанет - полицмейстером назначат! Везет!"
   - Арестант! - хотел ему бросить Лапшев, да воздержался.
   Он с ненавистью посмотрел на его сытое, розовое лицо, и слезы обиды чуть снова не выступили у него на глазах.
   - И отчего они меня, а не его, например?!. Чем он лучше меня?! У него семнадцатого октября в участке демонстрантам руки выкручивали, легкие отбивали, насиловали, голодом по три дня политических морили. У меня, положим, тоже ребята охулки на руки не клали, - Лапшев зло улыбнулся, - но все же по-божески...
   "А погром помнишь?" - шепнул ему чей-то злорадный голос.
   Погром?! Ах, да! Он вспомнил!.. Быть может, за это?!
   Вышел приказ по всей российской полиции - подавить революцию. Но как?! Бить жидов, и как можно чувствительнее. И он постарался. Он переодел своих городовых в штатское платье, собрал хулиганов, роздал всем оружие и направил их на еврейский квартал. Вот была потеха! На его глазах грабили, резали женщин, стариков, детей, насиловали девушек, вбивали гвозди в черепа, отрезали груди, а он хоть бы пальцем шевельнул. Какой-то жидок молил его о защите, но Лапшев толкнул его в толпу, та подхватила его, и не успел он моргнуть глазом, как от жидка осталось одно воспоминание.
   "А выстрел помнишь?" - шепнул тот же голос.
   Лапшев встряхнул мозгами и вспомнил. Он забрался в густо населенный дом и выстрелил с балкона. Погромщики после этого, как стая бешеных собак, ринулись на дом и перерезали всех жильцов.
   - А того студента помнишь?
   Лапшев припомнил и того студента. Он припомнил потом еще десять лиц, и теперь ему сделалось понятным - за что. Но он все еще не хотел признать себя виновником и по-прежнему спрашивал каждого входящего:
   - За что?!.
   В комнату не переставали входить на цыпочках и выходить разные лица. Товарищи по службе, родственники и обыватели - купцы, домовладельцы.
   Он с трудом узнавал их, но ее, эту толстую даму, пестро одетую, с лицом, как у мопса, в золотых серьгах колесом, он узнал сразу. Это была Катя-одиночка. Пять лет изо дня в день она гуляла по Нарышкинской улице - самой фешенебельной в городе, навязываясь мужчинам, и пять лет подряд каждый месяц аккуратно, 1-го, она являлась к нему на дом и вносила ему следуемый "оброк" - десять рублей. Это за право в подведомственных ему владениях распоряжаться своим телом, как ей угодно.
   Таких, как она, у него была дюжина. Катя была аккуратна до щепетильности. Ни дождь, ни вьюга не мешали ей являться к нему 1-го.
   Но однажды она явилась 7-го, и он влепил ей две звонкие пощечины.
   - Ты где пропадала? - спросил он.
   - В больнице лежала.
   - С...! Я тебе дам - в больнице!..
   Она пришла теперь проведать своего патрона - на всякий случай. Он мог выздороветь, и надо было задобрить его своим вниманием.
   Катя вошла к нему с трепетом, но, когда она увидела его таким беспомощным, жалким и узнала, что часы его сочтены, в темно-карих глазах ее засверкали веселые огоньки. Он заметил эти огоньки...
   А солнце по-прежнему золотило комнату, щебетали воробьи, ласточки... Перед Лапшевым замелькала его дачка с верандой, спрятавшаяся в зелени. Она дразнила его...
   "Хорошо бы, - подумал он, - скумбрии покушать теперь или выкупаться..."
   Но вот лицо его почернело, и он замахал руками. Перед ним стоял отец Иван - настоятель ближайшей церкви, высокий мужчина с бородой по пояс.
   - Не хочу! Не хочу!- крикнул дико Лапшев.
   Он забыл, что сам давеча пожелал причащаться.
   Но отец Иван не отходил от него. Он заговорил с ним кротко, ласково и убедительно, желая во что бы то ни стало напутствовать его.
   Лапшев поддался его сладким, тихим речам и причастился.
   Когда он причащался, слезы текли по его щекам, и он теперь не спрашивал больше:
   - За что?...

* * *

   На следующий день его хоронили.
   В тройной цепи из казаков, драгун и городовых шествовал за гробом градоначальник, и на гробу красовались два венка: "Глубокоуважаемому Емельяну Спиридоновичу от признательных домовладельцев" и "Верному слуге престола" от временноисполняющего должность губернатора.
   А впереди тощий околоточный с висячими серыми усами бережно нес бархатную подушку, на которой покоились регалии покойного - орден Эмира Бухарского и медаль "За однодневную перепись".
  
   Источник текста: Л. Кармен "Рассказы", М: Художественная литература, 1977.
   OCR Busya, 22.05.2008.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru