Кареев Николай Иванович
Письмо шестое

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Польскіе письма.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ.

   За послѣднее время въ нашихъ толстыхъ журналахъ особенно часто стали появляться переводы небольшихъ польскихъ повѣстей и разсказовъ Болеслава Пруса, Сенкевича, Оржешко. Одна варшавская газета (Kurjer Warszawski, помнится, въ октябрѣ), отмѣчая этотъ фактъ, объясняетъ его тѣмъ, что переводимые на русскій языкъ писатели должны быть симпатичны нашему обществу тѣмъ народолюбіемъ, которое характеризуетъ ихъ сочиненія. Мы не помнимъ подлинныхъ выраженій газеты, но сущность передаемъ вѣрно: слона эти обратили на себя наше вниманіе потому, что вполнѣ соотвѣтствуютъ одной изъ главныхъ мыслей нашихъ "Польскихъ писемъ", именно отвѣту нашему на вопросъ, на какой почвѣ возможно было бы сближеніе между нами и поляками. То направленіе польской общественной мысли, которое находитъ для себя выраженіе въ произведеніяхъ названныхъ выше писателей, дѣйствительно, не можетъ не быть симпатичнымъ русскому обществу. Съ другой стороны, знаменателенъ и тотъ фактъ, что "молодая" варшавская пресса не чуждается насъ, не игнорируетъ насъ подобно своей старшей сестрѣ, свято хранящей вообще традиціи болѣе узкаго патріотизма. Таковы, повидимому, отношенія къ намъ и заграничныхъ поляковъ. Одинъ изъ профессоровъ Варшавскаго университета, г. Макушевъ, проведшій въ Галиціи часть зимы 1880--81 г., такъ, напримѣръ, характеризуетъ настроеніе по отношенію къ намъ двухъ главныхъ галиційскихъ партій: "Только одна, слабая нынѣ, іезуитско-клерикальная партія питаетъ къ намъ вражду и ненависть; партія же либеральная, болѣе сильная, не имѣетъ противъ насъ предубѣжденій. За этими двумя партіями стоитъ масса (къ ней принадлежатъ и нѣкоторые ученые), индифферентная въ національно-политическомъ а религіозномъ отношеніи" {Отчетъ о научныхъ занятіяхъ за границею". Варшавскія Университетскія Извѣстія 1881 г., No 4, стр. 14 и 15.}. Либеральную партію профессоръ Макушевъ харастеризуетъ далѣе положительностью и ясностью ея программы ствіемъ въ ней патріотическаго сентиментализма, стремленіемъ къ соціально-экономическому возрожденію края путемъ разнообразныхъ реформъ. Понятно, что разъ заходитъ рѣчь о сближеніи нашемъ съ поляками, то невольно приходитъ въ голову соображеніе, что только съ людьми этой партіи мы могли бы вести разговоръ, ибо только они не будутъ укорять насъ въ "схизмѣ", какъ мы не станемъ выставлять имъ на видъ ихъ "латинства", ибо только они не будутъ утверждать, что москали -- и не славяне даже, а какіе-то туранцы (извѣстная теорія Духинскаго), какъ мы, съ своей стороны, не станемъ называть поляковъ "измѣнниками славянской идеѣ". А обстоятельства складываются такъ, что и заграничные поляки перестаютъ уже довѣрять возможности прочнаго процвѣтанія своей народности подъ скипетромъ Габсбурговъ и предпочли бы возложить все свои надежды относительно будущаго въ этомъ отношеніи на соглашеніе съ Россіей {"Открытое письмо по польскому вопросу". Русская Мысль 1881 года, кн. XI, стр. 7.}. Люди съ положительной и ясною программой,-- люди, не опутанные представленіями сентиментальнаго патріотизма,-- словомъ, польскіе либералы ори были бы наиболѣе способны ухватиться за сближеніе съ Россіей, какъ за якорь національнаго спасенія: у людей противоположнаго лагеря для этого слишкомъ много съ нами старыхъ счетовъ, значительную часть которыхъ (если не всѣ) давно было бы пора сдать въ архивъ вмѣстѣ съ "границами 1772 года" и "Польшей отъ моря и до моря". Вотъ почему для насъ въ вопросѣ о нашемъ взаимномъ сближеніи весьма важно присматриваться въ нравственной физіономіи польскаго общества. Такъ какъ намъ должны быть интересны главнымъ образомъ наши отношенія съ поляками Царства Польскаго и такъ какъ, не будучи на мѣстѣ, не имѣя возможности читать польскіе заграничные журналы, газеты и брошюры, трудно говорить что-либо опредѣленно о полякахъ галиційскихъ и познанскихъ, то мы по-неволѣ должны ограничиваться только одною частью польской интеллигенціи.

-----

   Въ извѣстной степени исторію той Польши, съ которой намъ теперь приходится имѣть дѣло, нужно начинать съ 1831 года: во-первыхъ, въ эту эпоху во внутреннемъ управленіи Царствомъ Польскимъ и въ его отношеніяхъ въ Имперіи произошли важныя перемѣны; далѣе, все нынѣ дѣйствующее поколѣніе польской интеллигенціи родилось именно въ этотъ періодъ, воспиталось подъ вліяніемъ тѣхъ обстоятельствъ, которыя были прямымъ слѣдствіемъ возстанія 1830 года, и пережило другую тяжелую годину, отмѣченную 1863 годомъ {Для исторіи этого времени см. Lisicki.-- Le marquis Wielopolski et sou temps", Бергъ: "Записки о польскихъ заговорахъ и возстаніяхъ", Пыпинъ и Спасовичъ: "Исторія славянскихъ литературъ".}. Извѣстно, что въ 1831 году масса поляковъ эмигрировала за границу и что въ этой массѣ находились самые видные писатели, бывшіе до того времени, такъ сказать, духовными вождями націи, край лишился вмѣстѣ съ тѣмъ своей конституціи и на долгое время подпалъ подъ суровую диктатуру Паскевича, высшее учебное заведеніе Царства, Варшавскій университетъ, было закрыто и только въ 1857 году основана была въ Варшавѣ медико-хирургическая академія, за которой вскорѣ послѣдовало открытіе Главной школы (нынѣ преобразованной въ русскій университетъ). Все это не могло не отразиться самымъ гибельнымъ образомъ на судьбахъ интеллигенціи Царства Польскаго: наступилъ періодъ застоя въ умственной жизни Польши и движеніе происходило только за предѣлами края, тамъ, гдѣ нашли себѣ пріютъ польскіе эмигранты; но это были люди уже оторванные отъ почвы,-- люди, въ сочиненіяхъ которыхъ особенно громко звучала только одна нота, да и ихъ сочиненія были запретнымъ плодомъ для тѣхъ ихъ родаковъ, которые остались въ отчизнѣ. Въ этотъ періодъ косненія въ старыхъ формахъ критическая мысль бездѣйствовала: къ намъ относились недовѣрчиво, насъ игнорировали, да и сами мы были не въ лучшемъ положеніи по отношенію къ умственному и общественному прогрессу, а отъ Запада и его вліяній охраняла и насъ своего рода китайская стѣна строгой цензуры. Когда, наконецъ, съ новымъ царствованіемъ началась новая жизнь, когда прежде запретные плоды сдѣлались доступнѣе, когда въ Варшавѣ открыта была Главная школа,-- не сразу, однако, произошла перемѣна въ умственной атмосферѣ Польши: первое поколѣніе, воспитавшееся въ новомъ высшемъ учебномъ заведеніи Варшавы, пошло по старой, проторенной дорогѣ и проявило себя главнымъ образомъ стихотворствомъ, въ которомъ все, начиная съ формы и кончая содержаніемъ, было только подражаніемъ старинѣ {Р. Сhmielowski: "Zarys literatury polskiej z ostatnich lat szesnastu", стр. 22.}. О новыхъ направленіяхъ западно-европейской мысли общество и учащаяся молодежь стали теперь, правда, кое-что узнавать, но узнавать отъ такихъ людей, которые далеко не симпатизировали этимъ новымъ направленіямъ: такъ, напр., о надѣлавшемъ въ свое время много шума дарвинизмѣ интеллигенція Царства Польскаго узнала впервые чуть ли не изъ брошюры ксендза Вартенберга (1866 г.), и понятно, въ какомъ смыслѣ могла быть написана эта брошюра. Только съ теченіемъ времени стали понимать поляки, насколько они поотстали отъ Запада, и среди нихъ не сразу явились люди, которые способны были увлечься заграничными новинками. Но и новое поколѣніе, проникнутое отчасти реформаторскимъ духомъ, выступило съ очень умѣренными требованіями: радикализмъ либо совсѣмъ не имѣлъ сторонниковъ въ Польшѣ, либо столь немногихъ и столь разрозненныхъ, что о вліяніи ихъ на все общество не могло быть и рѣчи; совсѣмъ другое явленіе въ этомъ отношеніи представляетъ изъ себя наша эпоха шестидесятыхъ годовъ, если съ нею сравнивать нѣкоторое оживленіе, которое, несомнѣнно, должно было произойти въ умственной жизни поляковъ. Къ этому присоединялось еще то обстоятельство, что послѣ 1звЗ года варшавская пресса, поставленная вообще въ иныя условія, чѣмъ наша столичная печать какъ до, такъ и послѣ закона 1863 года, отчасти по причинамъ, отъ нея независѣвшимъ, отчасти по собственной волѣ, хранила глубочайшее молчаніе о тѣхъ реформахъ, которыя верховная власть производила въ краѣ. Крестьянъ надѣлили землею, произошла учебная реформа, затронуты были жизнью и другіе вопросы, а пресса молчала: пусть дѣлаютъ безъ насъ, какъ знаютъ и какъ хотятъ.-- таковъ отчасти былъ смыслъ этого молчанія, и только судебная реформа (1876 г.) впервые разверзла уста варшавскихъ публицистовъ по одному изъ вопросовъ, имѣвшихъ важное значеніе для края {Ibid., стр. 101 и 102.}. Не такъ,-- намъ хорошо это извѣстно,-- вела себя наша пресса въ эпоху великихъ реформъ прошлаго царствованія. Да и теперь, по сознанію самихъ же поляковъ, существуетъ та же разница между варшавской и русскою прессой {Вотъ что пишетъ, напр., Болеславъ Прусъ: "Nieraz z zazdrością porównywałem rosyjskie dzienniki z naszymi: ......kiedy nasze najwięcej miejsca poświęcają zagranicznej polityce albo teatrowi, tamte większą część szałt zapełniają kwestjami wewnętrzne mi, ekonomicznej i moralnej natury". Kurjer Warszaicgki 1881 г., No 272 (отъ 21 ноября стараго стиля).}. Мы констатируемъ только фактъ, не входя въ разборъ его причинъ, не производя его оцѣнки; а фактъ именно въ томъ и заключается, что то, что волновало насъ и должно было, кажется, волновать и поляковъ (напр., крестьянская реформа), мы обсуждали, вырабатывая себѣ болѣе правильный взглядъ на дѣло, тогда какъ поляки продолжали и здѣсь бродить въ потьмахъ. О вліяніи нашей публицистики на польскую не могло быть и рѣчи: съ одной стороны, варшавская цензура не всегда позволяла даже перепечатывать въ польскихъ газетахъ многія вещи, которыя находили себѣ мѣсто на столбцахъ русскихъ періодическихъ изданій, а съ другой -- сами поляки послѣ злосчастной памяти 1863 года насъ умышленно игнорировали, такъ какъ игнорировать насъ, ничего у насъ не заимствовать, какъ можно рѣже о насъ говорить было своего рода требованіемъ хорошаго тона (что въ извѣстной степени наблюдается и теперь еще); наконецъ, въ польскомъ обществѣ почти не было элементовъ, которые могли бы чувствовать особое влеченіе къ господствовавшимъ тогда въ нашей журналистикѣ идеямъ.
   Какъ бы то ни было, нѣкоторое оживленіе въ умственной жизни русской Польши все-таки наступило и, какъ этого и слѣдовало ожидать, здѣсь произошло раздвоеніе отцовъ и дѣтей. Произошло это, однако, позднѣе, чѣмъ у насъ. Еще въ 1866 году Еженедѣльное Обозрѣніе (Przegląd tygodniowy) Вислицкаго печатало на своихъ страницахъ статьи строго-католическихъ писателей рядомъ со статьями послѣдователей Бюхнера {Chmielowski, стр. 33.}; только въ 1866 году молодыми писателями, былъ подоятъ вопросъ объ искусствѣ для искусства,-- вопросъ, когда-то волновавшій и насъ, вопросъ, изъ-за котораго впервые загорѣлась война стараго и молодого поколѣній. Борьба противъ романтизма, идеями котораго продолжало жить первое изъ нихъ, перешла и въ семидесятые годы. Читая объ этой полемикѣ въ сочиненіи Хмелевскаго -- "О польской литературѣ за послѣднія 16 лѣть" {Ibid., стр. 34 и слѣд.}, удивляешься иногда наивности польскихъ публицистовъ, выставлившихъ нерѣдко такіе аргументы, что "грохотъ машинъ не заглушаетъ голоса совѣсти и фабрикантъ можетъ имѣть въ душѣ болѣе поэзіи, нежели тѣ, которые провозглашаютъ себя ея жрецами". Во время этого спора общество отнеслось къ новаторамъ довольно благосклонно, но не потому, кажется, что новаторы привлекали его на свою сторону какими либо новыми положительными идеями, а потому, что его болѣе практическому направленію начинала претить традиціонная романтическая дребедень многочисленныхъ виршеслагателей, наполнявшихъ своими слезливыми воздыханіями варшавскую періодическую прессу. Совсѣмъ иное значеніе для общественнаго развитія имѣла подобная полемика у насъ, несмотря на всѣ слабыя стороны нашихъ новаторовъ, ибо она шла рука объ руку съ разработкой общественныхъ вопросовъ, выставленныхъ жизнью,-- разработкой болѣе дѣятельной, болѣе разносторонней, болѣе смѣлой и болѣе серьезной, чѣмъ та, которую представляла и могла представить польская литература по обстоятельствамъ, отъ нея зависящимъ и независящимъ. Тѣмъ не менѣе писатели молодаго поколѣнія развѣнчали не мало прежнихъ авторитетовъ, стоявшихъ до того времени твердо на своихъ пьедесталахъ лишь потому, что поляки вообще весьма склонны приписывать слишкомъ большое значеніе дѣятельности своихъ родаковъ на поприщѣ науки, литературы и искусства и всякую свою посредственность возводить въ znakomitosc (знаменитость). Когда, наприм., была открыта медико-хирургическая академія, то одинъ изъ профессоровъ этого учрежденія, дѣлая во вступительной лекціи краткій обзоръ исторіи своей науки, такъ и сыпалъ именами польскихъ ученыхъ, такъ что изъ не поляковъ оказался у него достойнымъ упоминанія только одинъ французъ. Несмотря, однако, на строгую критику старыхъ авторитетовъ, сдѣланную въ свое время "молодыми" писателями, прежняя привычка вездѣ видѣть "знакомитость" осталась и теперь въ польскомъ обществѣ: никому не легко до такой степени быть знакомитымъ, такъ-сказать, на вѣру, безъ контроля, безъ критики, безъ какихъ бы то ни было сомнѣній, какъ именно поляку среди своихъ родаковъ, и нигдѣ не требуютъ такъ мало отъ человѣка, чтобъ имѣть возможность на всѣхъ перекресткахъ кричать его имя, какъ опять-таки среди польскаго общества. Варшавская пресса до сихъ поръ держится этого принципа и не отъучаетъ своихъ читателей ради весьма, иногда сомнительныхъ польскихъ знакомитостей закрывать глаза на дѣйствительныя знаменитости у другихъ народовъ (кромѣ, пожалуй, французовъ). Одного превознесеніи Крашевскаго выше всѣхъ небесъ было бы достаточно для доказательства существованія этой привычки. Если такимъ образомъ "молодые" писателя убили наповалъ изжившія формы романтизма, то менѣе успѣшно было ихъ стремленіе пріучить своихъ соотечественниковъ къ болѣе критическому отношенію къ тѣмъ соотечественникамъ, которые иногда безъ всякаго нрава лѣзутъ въ духовные руководители общества. Во всякомъ случаѣ, прежняя привычка до сихъ порть еще довольно твердо держится, и если наше общество обвиняютъ въ черезчуръ строгомъ и часто несправедливомъ отношеніи ко всему родному, то полякамъ съ такимъ же правомъ можно поставить въ упрекъ совершенно противоположный недостатокъ. Для ихъ характеристики это признакъ очень важный: общество, которое черезчуръ и безъ всякой критики дорожитъ вообще своимъ, еще болѣе должно дорожить своимъ прошлымъ и способно относиться къ нему критически еще менѣе, чѣмъ къ своему настоящему.
   Съ другой стороны, въ старой прессѣ сначала было такое сознаній, своей силы, что она долгое время только отмалчивалась, тѣмъ болѣе, но на первый взглядъ новые люди потому не казались ей опасными, что большею частью были самоучками (опять ею то, что было у насъ): среди нихъ были дарвинисты, никогда Дарвина не читавшіе, позитивисты, не нюхавшіе Конта, прогрессисты, коимъ имена Милля, Спенсера, Бэна сдѣлались извѣстными только съ 1870 года {Adam Goraj: "Tendencyjność i krytyka", стр. 13--23.}. Лишь при переходѣ въ прошлое десятилѣтіе, т. е. въ самимъ началѣ семидесятыхъ годовъ, выступила старая пресса противъ новаго направленія, не будучи однако въ состояли успѣшно съ нимъ бороться: ея представители слишкомъ долго безраздѣльно царили надъ общественнымъ мнѣніемъ, не подвергаясь никакимъ нападкамъ, и слишкомъ мало занимались прежде тѣни вопросами, который были выдвинуты молодежью, чтобъ успѣшно оберегать свое достояніе. Ея положеніе облегчалось тѣмъ, что и враги ихъ, безпрестанно толкуя прогрессѣ и знаніи, не имѣли ясно выработанной формулы и программѣ своего направленія. Обѣ стороны долго бродили какъ бы въ потемкахъ, на ихъ знаменахъ не было написано опредѣленныхъ девизовъ; онѣ не знали, гдѣ капитальный пунктъ ихъ разногласія. Только позднѣе слова позитивизмъ стало обозначать новое направленіе, но мы жестоко ошиблись бы, еслибы подъ этимъ словомъ стали разумѣть опредѣленную доктрину, именно философію Огюста Конта: это былъ только nom de guerre, какъ выражается Хмелевскій, разсказывая объ этой борьбѣ. Но этотъ-то военный кличъ, по моему мнѣнію, очень характеристиченъ: споръ велся преимущественно въ сферѣ, вопросовъ знанія, вопросовъ мысли, вопросовъ теоретическихъ. Не политическіе и соціальные взгляды раздѣляли противниковъ, а воззрѣнія научныя и литературныя {Chmieiowski, стр. 27 и 28.}; молодыя писатели были болѣе послѣдователями извѣстной философской школы, чѣмъ членами извѣстной политической партіи,-- боролись между собою скорѣе міросозерцанія двухъ поколѣній: старшаго, видѣвшаго вездѣ опасныя новшества, и младшаго, стремившагося именно къ новизнѣ, чѣмъ общественныя формулы двухъ разныхъ классовъ, т. е., напримѣръ, аристократіи и буржуазіи или буржуазіи и демократіи; одни оспаривали у другихъ вліяніе на общество въ его міросозерцаніи, и только, рекомендуя ему одни -- просвѣщеніе одного сорта, другіе -- другаго, и почти совершенно игнорируя вопросы общественнаго устройства. Да и эта борьба не имѣла особеннаго значенія: все сводилось на крикливую газетную перебранку, совершенно безплодную и довольно въ сущности узкую по своему смыслу; общество полемикой этой мало интересовалось и общественные идеалы отъ нея нисколько не измѣнились, и было бы слишкомъ смѣло въ этомъ явленіи видѣть переломъ въ исторіи польскаго общества, образованіе какой-нибудь дѣйствительно новой сильной партіи {Goraj, стр. 30, 32 и 33. Ср. стр. 4, 5, 6 и 49.}. Этимъ, можетъ-быть, объясняется нѣкоторый, но совершенно призрачный, успѣхъ польскихъ позитивистовъ среди въ сущности очень консервативнаго польскаго общества,-- успѣхъ, которымъ они пользовались въ 1872 и 1873 годахъ: на ихъ сторонѣ была прелесть новизны, юношескій задоръ, полемическая ловкость. Въ дѣйствительности этотъ успѣхъ былъ не настолько великъ, чтобы подорвать старую прессу,-- послѣдняя все-таки имѣла наибольшее количество читателей, на которыхъ стала дѣйствовать обычными въ подобныхъ случаяхъ инсинуаціями, обвиняя "молодую" прессу главнымъ образомъ въ томъ, что она не уважаетъ прошлаго и отрицаетъ общественные идеалы. И общество скоро само собой забыло все это движеніе {Ibid., стр. 93.}. У прогрессистовъ стали опускаться руки, тѣмъ болѣе, что какъ разъ къ этому времени читающая публика стала прислушиваться къ другому голосу, который обратился къ ней съ иными, болѣе понятными и болѣе симпатичными ей, словами. Голосъ этотъ шелъ изъ Галиціи. Здѣсь въ свое время тоже проявились прогрессисты, дѣйствовавшіе въ духѣ варшавскихъ, но они имѣли еще менѣе успѣха, совершенно не будучи въ состояніи бороться съ органами католическо-консервативными. Галиційское направленіе въ 1874 году нашло сердечный пріемъ въ Варшавѣ {Объ этомъ см. у Хмелевскаго на стр. 82 и слѣд. и на 99 и слѣд.}. Декорація перемѣнилась. Смолкъ бранный кличъ. Немногія изданія сохранили опредѣленную физіономію,-- большая часть не хотѣла болѣе знать никакихъ направленій. Даже событія на Балканскомъ полуостровѣ не внесли особенной перемѣны въ положеніе дѣлъ. Одинъ только Przegląd tygodniowy заговорилъ было въ тонѣ русскихъ газетъ, но остальная пресса молчала. Эта общая реакція выразилась между прочимъ въ томъ, что одинъ изъ органовъ "позитивистовъ" (Niwa) перешелъ въ другія руки, сталъ органомъ крупнаго землевладѣнія, и въ этой-то Нивѣ г. Залэнскій повелъ свою извѣстную полемику съ профес. Симоненко по поводу значенія крестьянской реформы въ Царствѣ Польскомъ. Въ одномъ изъ прежнихъ писемъ мы познакомили читателей съ этой возмутительною полемикой,-- возмутительной по тѣмъ соціальнымъ взглядамъ, которые проводилъ г. Залэнскій въ своихъ статьяхъ. Съ другой стороны, вновь основанная газета Вовины прогрессивнаго направленія, редакторъ которой г. Свентоховскій (теперь редакторъ еженедѣльника Prawda) повелъ ее очень энергично, пошла плохо -- доказательство того, что современное настроеніе польскаго общества не особенно благопріятно для предпріятій въ этомъ родѣ. Наконецъ, другія газеты, когда-то съ довольно сильнымъ прогрессивнымъ оттѣнкомъ (именно Gazeta Polska), теперь значительно понизили своя тонъ и о направленіи Газеты Польской мы можемъ отчасти судить, наприм., по тому возраженію ея на статью Русской Мысли о письмѣ Хомякова, о которомъ мы также говорили въ одномъ изъ предыдущихъ писемъ.
   Вотъ вамъ вкратцѣ исторія польскаго общества за послѣднія пятьдесятъ лѣтъ. Какъ видите, въ ней мы замѣчаемъ только весьма коротенькій по времени и незначительный по результатамъ періодъ нѣкотораго оживленія въ прогрессивномъ смыслѣ, да и это оживленіе имѣло характеръ довольно односторонній и очень поверхностный. Общество продолжаетъ жить въ какомъ-то переходномъ состояніи, и настоящую минуту можно характеризовать названіемъ затишья, сравнить ее съ перемиріемъ двухъ противоположныхъ направленій, съ остановкой вслѣдствіе какого-то безсилія двинуться впередъ. "Хотя,-- говоритъ г. Хмелевскій,-- прошло уже пятнадцать лѣтъ съ начала борьбы, мы находимся, собственно говоря, только въ ея началѣ: побѣда не склонилась ни на ту, ни на другую сторону, и трудно даже предвидѣть моментъ, когда произойдетъ что-либо рѣшительное" {Ibid., стр. 28.}. По словамъ другихъ польскихъ писателей, и самая-то борьба эта была скорѣе какимъ-то фарсомъ: они отрицаютъ всякое значеніе "молодыхъ" и не безъ основанія низводятъ эту борьбу до болѣе скромныхъ размѣровъ, нежели тѣ, которые стараются ей придать лица, симпатизирующія молодымъ. Въ этомъ смыслѣ, замѣтимъ мимоходомъ, много правды было сказано г. Адамомъ Гораемъ, суровымъ критикомъ сочиненія г. Хмелевскаго, въ значительной степени посвященнаго исторіи этой борьбы. Во всякомъ случаѣ послѣ середины пятидесятыхъ годовъ мы ранѣе выступили на новую дорогу, шли по ней гораздо быстрѣе и болѣе долгое время и разносторонѣе разсмотрѣли за этотъ промежутокъ времени ту жизнь, которая проходила передъ нашими глазами, и то прошлое, которое унаслѣдовали отъ предковъ. Гдѣ причина этому?-- Причинъ много, конечно, и главная изъ нихъ не одно только то, что мы поставлены были въ иныя внѣшнія условія (наприм. въ отношеніи къ свободѣ прессы), чѣмъ поляки. Всѣхъ.причинъ не перечтешь въ короткой журнальной статьѣ, но нельзя не указать на двѣ, изъ которыхъ на одной особенно слѣдуетъ остановиться.
   Во-первыхъ, извѣстную окраску нашей литературѣ послѣ середины пятидесятыхъ годовъ придало несомнѣнно выступленіе, на литературное поприще писателей изъ такого класса общества, который дотолѣ молчалъ, а заговоривъ, заговорилъ совсѣмъ новымъ языкомъ и о совершенно новыхъ вещахъ: въ литературу пустился разночинецъ и придалъ ей свою, особую, окраску. Здѣсь была не только перемѣна въ направленіи, но и перемѣна въ дѣйствующихъ силахъ. Такого явленія польская литература не знаетъ: интеллигенцію въ Польшѣ составлялъ всегда одинъ классъ общества; мѣнялись поколѣнія, а не общественные слои. Кромѣ того, и подготовка у насъ и у поляковъ была равная въ непосредственно предшествовавшей литературѣ: наша, имѣетъ корни въ прошломъ (укажу хоть на Бѣлинскаго), чего въ той же мѣрѣ нельзя сказать о новѣйшей польской {Отсылаю ко второй главѣ сочиненія Хмелевскаго.}. "Молодая" пресса опиралась исключительно на "заграничную" литературу да и съ тою знакомилась большею частью изъ вторыхъ рукъ, изучая Конта по Литтре, Дарвина по Бюхнеру и т. п. и дѣлая переводы не съ оригиналовъ, а съ переводовъ французскихъ и русскихъ {Goraj, стр. 29 и 57.}.
   Во-вторыхъ, необходимо всегда имѣть въ виду особенное значеніе консерватизма у поляковъ, обусловливающееся ихъ исторіей за послѣднее столѣтіе и ихъ современнымъ политическимъ бытомъ. Припомните себѣ вкратцѣ исторію хоть той части старой Польши, которая называется теперь Царствомъ Польскимъ: въ 1795 г. послѣдовалъ третій раздѣлъ Рѣчи Посподитой, и чисто-польскія земли достаются Австріи и Пруссія, изъ которыхъ вторая овладѣваетъ Варшавой; въ 1807 г. изъ прусскихъ земель составляется княжество Варшавское; въ 1815 г.-- новый передѣлъ, и княжество Варшавское превращается въ Царство Польское, которое получаетъ конституцію; въ 1830 г. вспыхиваетъ революція, и Царство лишается автономіи; въ 1863 г. новое возстаніе влечетъ за собой новыя перемѣны и вводится система обрусенія. Одновременно Австрія сохраняетъ за собой Галицію, въ которой также происходятъ внутреннія перемѣны вслѣдствіе перемѣнъ въ отношеніяхъ центральнаго правительства къ польскому элементу, а доставшаяся Пруссіи Познань постоянно и систематически германизируется. Первымъ результатомъ этого является вѣчное стремленіе поляковъ въ возстановленію Польши: идеалы общества лежатъ въ прошломъ; общество не хочетъ идти впередъ, пока не возвратитъ себѣ того положенія, въ которомъ оно было, когда внѣшніе удары (о внутреннемъ нестроеніи сначала забывается) прекратили существованіе его независимой политической жизни; наиболѣе горячія головы бросаются въ рискованныя предпріятія, идутъ умирать на поля Италіи, за французскую революцію, отъ которой ожидаютъ возстановленія Польши, связываютъ судьбу свою и своей націи съ звѣздой Наполеона, затѣваютъ два несчастныя возстанія. Вся бѣда, думается поляку, въ иноземномъ владычествѣ: отъ него нужно освободиться, а потомъ ужъ мы устроимся по-своему. Такимъ образомъ вопросъ національно-политическій привлекаетъ къ себѣ все вниманіе, и всѣ остальные вопросы общественные отодвигаются на задній планъ. Это положительно мѣшаетъ полякамъ долгое время думать о чемъ-нибудь другомъ и заставляетъ ихъ считать все остальное неважнымъ, незначительнымъ въ сравненіи съ возстановленіемъ отчизны, тѣмъ болѣе, что такія событія, какъ революціи 1830 и 1863 годовъ съ ихъ послѣдствіями, дѣлали отчасти невозможными, отчасти совсѣмъ ненужными принципіальные споры среди польскаго общества {Ibid., стр. 28.}. Только послѣ 1863 года у поляковъ явилась идея о необходимости органической работы, т. е. о необходимости внутренняго развитія, не заботясь о рѣшенія вопроса національно-политическаго -- о возстановленіи Польши. По въ заботѣ объ этомъ послѣднемъ и заключается одна изъ причинъ особенности польскаго консерватизма: мечтая о старой Польшѣ, окружая ее романтическимъ блескомъ, полякъ долго любилъ ее такой, какой она была во времена своей независимости; ему долго казалось посягательствомъ на отечественную святыню отказаться отъ чего-либо изъ наслѣдія предковъ, которое, наоборотъ, нужно было ненарушимо хранить ad meliora tempora. Совершенно въ томъ же смыслѣ на поляковъ дѣйствуетъ теперь сознаніе необезпеченности ихъ національнаго существованія. Имѣя основаніе опасаться за это существованіе (и главнымъ образомъ, если не исключительно, со стороны нѣмцевъ), они изъ этой идеи сдѣлали то, чѣмъ прежде было воскресеніе Польши. Особенно это, конечно, замѣчается въ Познани, гдѣ польскому элементу грозитъ наибольшая опасность и гдѣ этотъ элементъ поставилъ себя подъ охрану католицизма: здѣсь вопросъ національный и вопросъ религіозный переплелись до такой степени, что ихъ трудно распутать, и малѣйшее отклоненіе отъ католицизма, даже въ его ультрамонтанской формѣ, разсматривается какъ измѣна національному дѣлу, а всякое иное направленіе считается опаснымъ для существованія самой національности. Въ извѣстной степени и въ другихъ частяхъ старой Польши католицизмъ является факторомъ, на который смотрятъ какъ на единственную силу, объединяющую всю польскую націю сверху донизу, и многіе изъ интеллигенціи, переросшіе собственно католическое міросозерцаніе, крѣпко держатся за римскую церковь по чисто-политическимъ разсчетамъ. Въ томъ же смыслѣ поляки вообще склонны дорожить особенно всѣми своими традиціями: въ обществѣ, національное существованіе котораго не подвергается никакой опасности, гораздо легче отрѣшаются отъ традицій, чѣмъ въ такомъ, какимъ должно быть разсматриваемо съ этой точки зрѣніи польское общество, ибо отказываться отъ преданій старины значить мѣнять въ извѣстной степени свою физіономію, а это не есть ли первый шагъ къ денаціонализаціи? Чтобъ остаться самими собой, необходимо зорко слѣдить за тѣнь, чтобы сохранить все свое. Кромѣ того, въ такомъ обществѣ обезпеченіе національнаго существованія дѣлается задачей болѣе важной, чѣмъ всѣ остальныя. Мы, наприм., русскіе, можемъ гораздо свободнѣе двигаться впередъ и, совершенно не заботясь о своемъ національномъ существованіи, которому ничто не угрожаетъ, работать надъ внутреннимъ своимъ прогрессомъ, цѣлью котораго мы ставимъ улучшеніе своего матеріальнаго и общественнаго быта, тогда какъ полякъ даже и такое улучшеніе разсматриваетъ болѣе какъ средство въ своей борьбѣ за существованіе, чѣмъ какъ цѣль, существующую, an und für sich. Таковъ именно смыслъ той идеи органической работы, которая сдѣлалась за послѣднее время программой громаднаго большинства польскаго общества. Всѣ мирные вопросы сводятся теперь къ тому, къ какимъ средствамъ слѣдуетъ прибѣгнуть, ażeby w walce о byt nie zginąć, lecz owszem przekazać potomkom dziedzictwo ze znacznym dorobkiem, т. е. чтобы не погибнуть въ борьбѣ за существованіе и передать потомкамъ наслѣдіе отцовъ. Поэтому къ "прогрессистамъ" и не можетъ чувствовать особенной симпатіи польское общество: они разсматриваютъ положеніе дѣлъ у себя съ тѣхъ точекъ зрѣнія, которыя возможны только (думаетъ большинство) тамъ, гдѣ общество не находится въ исключительномъ положеніи; ихъ стремленія не имѣютъ ничего общаго съ вопросами роднаго края, какъ ихъ понимаетъ большинство, и вызываемое ими движеніе представляется поэтому искусственнымъ, безпочвеннымъ, не имѣющимъ смысла {Такъ, наприм., г. Горай смотритъ на дѣятельность польскихъ позитивистовъ". См. "Tendencyjność і krytyka".},-- вопросы, ихъ интересующіе, слишкомъ далеки отъ польской жизни, отъ польской дѣйствительности. Словомъ, изъ своего исключительнаго положенія поляки выводятъ необходимость и нѣсколько иной, чѣмъ у другихъ народовъ, программы общественной дѣятельности, а потому готовы замкнуться въ самихъ себя, изучать только самихъ себя и только свою исторію, интересоваться только своими дѣлами, полагая, что ни опытъ другихъ народовъ, ни то, что среди нихъ теперь совершается, не могутъ имѣть особеннаго жизненнаго значенія для Польши. Поэтому поляки и не такъ падки на западныя новшества въ сферѣ мысли, какъ мы, русскіе, считая ихъ мало для себя, пригодными и мало интересными, если, часто даже не совершенно вредными. У нихъ меньше того космополитическаго чувства, которое позволяетъ намъ разсматривать свой народъ какъ одинъ изъ членовъ, общеевропейской семьи и заставляетъ насъ стремиться за общимъ движеніемъ. Они слишкомъ національны, и это ихъ качество мѣшаетъ имъ быть au courant современности въ такой степени, какъ мы. По той же причинѣ они болѣе слушаютъ иногда своихъ второстепенныхъ пророковъ, чѣмъ первостепенныхъ европейскихъ, а ихъ пророки боятся говорить въ другомъ тонѣ, чѣмъ тотъ, который господствуетъ въ обществѣ. Въ связи съ этимъ стоитъ до щепетильности развитое національное самолюбіе. Поляки и передъ другими хотятъ показать, и себя желаютъ увѣрить, что ихъ цивилизація не уступитъ, пожалуй, никакой другой цивилизаціи. О своихъ ученыхъ, писателяхъ, артистахъ они говорятъ не безъ нѣкоторой гордости и раздуваютъ до невѣроятныхъ размѣровъ значеніе ихъ дѣятельности и отдѣльныхъ ихъ произведеній, такъ какъ ихъ умственный кругозоръ съуженъ предѣлами polski и у нихъ часто нѣтъ масштаба, чтобъ измѣрять дѣйствительною значеніе того или другаго явленія, точно они хотятъ увѣрить себя, что интересующее ихъ въ такой же мѣрѣ можетъ интересовать и другихъ" Это-то все и дѣлаетъ польское общество нѣсколько непохожимъ на всѣ другія. Да иначе быть и не могло при томъ... исключительномъ положеніи, въ которомъ оно живетъ почти цѣлое столѣтіе, а потому въ своемъ развитіи оно должно было идти по нѣсколько другой дорогѣ, чѣмъ остальныя націи, безсознательно подчиняясь такимъ мотивамъ консерватизма" которые другимъ совсѣмъ неизвѣстны. Но это однако не значитъ, что современное польское общество (по крайней мѣрѣ въ Царствѣ Польскомъ) состоитъ поголовно изъ людей отсталыхъ, клерикаловъ и феодаловъ. Это значитъ только, что мы не можемъ мѣрить его на свой аршинъ, даже общеевропейскою мѣркой. Мы просто мало способны его понять, какъ и оно, съ своей стороны, насъ плохо понимаетъ. По взаимнаго пониманія и не будетъ до тѣхъ поръ, ножа мы не станемъ присматриваться другъ къ другу и другъ съ другомъ знакомиться. Намъ, конечно, по нѣкоторымъ причинамъ дѣлать это гораздо легче.

В. Р. К.

"Русская Мысль", No 7, 1882

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru