Настоящій переводъ является первой попыткой ознакомить русскую читающую публику съ геніальнымъ произведеніемъ индійскаго поэта; какъ такая попытка, переводъ этотъ заслуживаетъ вниманія и остается только пожелать, чтобы нашлись достойные подражатели начатаго дѣла, и вслѣдъ за первымъ полнымъ переводомъ Сакунталы {Переводъ г-жи Эйгесъ не совсѣмъ полный; въ немъ есть много пропусковъ сравнительно съ французскимъ изданіемъ Шези (Cbézy) и др.} появился другой, удовлетворяющій болѣе строгимъ литературнымъ требованіямъ. Обращаясь, очевидно, къ публикѣ, интересующейся, главнымъ образомъ, общимъ содержаніемъ и духомъ драмы, переводчица не стремится ни къ точности перевода, сдѣланнаго ею съ нѣмецкаго перевода Кельнера, ни къ тому, чтобы передать обаяніе поэтическаго языка автора Сакунталы, а ограничивается приблизительной передачей текста. Главный недостатокъ перевода -- отсутствіе выдержанности языка: въ индійскомъ текстѣ драма Калидасы написана стихами, чередующимися Съ прозой въ діалогахъ, касающихся фактическаго хода событій и жизненныхъ подробностей; въ русскомъ переводѣ стихотворная часть передана прозой, но отдѣльныя мѣста, пѣсни, заклинанія и т. п. переведены риѳмованными стихами, въ родѣ слѣдующихъ:
На пыль цвѣточную да измѣнится
Пыль дорогъ.
Черезъ листву деревъ да промчится
Легкій вѣтерокъ.
Или
На свѣжій сокъ ты рвешься всей душою?
На лотоса цвѣтокъ ты все летаешь?
Не сталъ бы онъ, мой другъ, тебѣ тюрьмою?
Да счастье-ль тамъ, гдѣ ты теперь порхаешь?
Такая передача, конечно, мало оправдываетъ безконечные восторги Гёте передъ красотой и поэзіей языка Калидасы. Въ оригиналѣ Сакунтала написана на двухъ индійскихъ нарѣчіяхъ: одномъ -- для языка страсти и высокихъ чувствъ, другомъ -- для обыденной рѣчи; эту разницу тона переводчикъ долженъ, конечно, соблюдать, и она видна очень ясно во французскихъ, англійскихъ и друг. переводахъ; русская же переводчица довольствуется тѣмъ, что пестритъ бытовую часть драмы фамильярными выраженіями, нарушающими торжественность настроенія, характеризующую драму. Мудрецъ-царь Душанта говоритъ на каждомъ шагу "натурально" и позволяетъ своему шуту обращаться къ себѣ съ словами "эй пріятель!", а нѣжная, скромная Сакунтала шутитъ съ подругами въ такомъ тонѣ, который весьма мало соотвѣтствуетъ прототипу гётевской Маргариты, каковой она считается въ исторіи литературы.
Въ предисловіи къ Сакунталѣ переводчица излагаетъ въ краткихъ чертахъ значеніе драмы Калидасы въ исторіи литературы. Извѣстно, сколько споровъ вызвалъ въ ученомъ мірѣ вопросъ о времени происхожденія Сакунталы; по новѣйшимъ изслѣдованіямъ санскритологовъ, авторъ ея, индійскій поэтъ Калидаса, жилъ не ранѣе IV в. по P. X. и не позже VIII в. Среди многихъ приписываемыхъ ему драмъ и лирическихъ произведеній Сакунтала занимаетъ первое мѣсто по глубинѣ и тонкости изображенія страстей, и по глубокой поэзіи, котороД дышатъ описанія природы и нѣжныхъ настроеній любящей души. Самая фабула заимствована изъ Магабгараты и основана на любви царя Душанты къ пріемной дочери отшельника Канвы, Сакунталѣ. Первая встрѣча царя съ дѣвушкой и смутное чувство любви, сразу охватывающее обоихъ, переданы Калидасой съ неподражаемой красотой и нѣжностью красокъ, Сакунтала не сразу поддается чувству, оно зрѣетъ въ ея душѣ, проникаетъ въ ея сознаніе, какъ нѣчто божественно прекрасное и вѣчное -- и дитя, игравшее до сихъ поръ съ газелями, и умилявшееся при видѣ лѣсныхъ ліанъ, превращается вр любящую женщину; непоколебимая, не знающая сомнѣній и протеста, она признаетъ въ Душантѣ властелина своей души, и покоряется ему. Моментъ душевнаго кризиса Сакунталы -- одно изъ самыхъ вдохновенныхъ мѣстъ въ драмѣ: Душанта уѣхалъ, и Канва отправляетъ Сакунталу вслѣдъ за нимъ, какъ подобаетъ покорной супругѣ и будущей матери царскаго сына; молодая женщина съ тяжелымъ сердцемъ разстается съ родными мѣстами и родной семьей, тѣмъ болѣе, что она полна сомнѣній относительно ожидающей ее встрѣчи у покинувшаго ее царственнаго супруга. Но любовь къ нему и твердое сознаніе своего долга подавляютъ всякія колебанія и ея прощаніе получаетъ, вслѣдствіе этой покорности судьбѣ, смѣшанной съ грустью, неотразимую прелесть. Въ этой же сценѣ отразился пантеизмъ поэта и его сознаніе какой-то мистической связи между внѣшней природой и человѣкомъ: не только газели грустятъ при разлукѣ съ Сакунталой, но зелень священныхъ лѣсовъ, вьющіяся ліаны, дубы я блещущіе яркими красками цвѣты востока принимаютъ участіе въ происходящей драмѣ, кажутся связанными таинственными нитями съ судьбой героини. Сцена прощанія (IV актъ) уже въ древности считалась лучшимъ украшеніемъ драмы, въ которой отдѣльныя детали, поэтическія передачи настроеній, имѣютъ больше достоинствъ, чѣмъ общій замыслъ. Вслѣдствіе проклятія оскорбленнаго Сакунталой странника, Душанта забываетъ жену, оставленную въ обители Канвы, и не признаетъ ее, когда она, въ сопровожденіи пословъ отца, является къ нему. Только при видѣ кольца, потеряннаго Сакунталой и найденнаго въ желудкѣ рыбы, Душанта вспоминаетъ прошлое и терзается тоской по возлюбленной, которую онъ оттолкнулъ въ своемъ ослѣпленіи: богъ Индра приходитъ ему на помощь, возбуждаетъ его на совершеніе героическаго подвига и, когда побѣда одержана, приводитъ его въ обитель, гдѣ находится Сакунтала съ сыномъ и гдѣ любящіе соединяются навсегда. Весь этотъ конецъ драмы слишкомъ близко слѣдуетъ даннымъ легенды, чтобы быть психологически обоснованнымъ, и интересенъ только какъ фонъ для изображенія душевнаго состоянія покинутой Сакунталы и мучимаго раскаяніемъ Душанты.
Переводчица Сакунталы проводитъ параллель между индійской драмой и "Фаустомъ" Гбте. Увлеченіе Гёте драмой Калидасы многимъ предшествовало началу его работы надъ Фаустомъ и сильно отразилось на его великомъ твореніи. Въ беззавѣтной и чистой любви Сакунталы и ея поэтической женственности не трудно усмотрѣть прототипъ классической Гретхенъ. Послѣдняя является какъ бы сестрой восточной женщины-ребенка, у которой инстинктъ любви составляетъ основной элементъ души; но сѣверная сестра Сакунталы живетъ болѣе сложной жизнью; цѣлые вѣка умственной культуры человѣчества и главнымъ образомъ развитіе христіанскаго идеала раздѣляетъ обѣихъ героинь любви и превращаетъ цѣльное, построенное почти исключительно на инстинктѣ чувство Сакунталы въ трагическое чувство Гретхенъ, основанное на конфликтѣ сердечнаго влеченія и религіознаго чувства. Но если при созданіи Гретхенъ, въ воображеніи Гёте жило воспоминаніе объ очаровавшей его Сакунталѣ, то трудно утверждать то же самое о духовномъ родствѣ Фауста съ индійскимъ царемъ Душантой. Приписывая герою Калидасы глубокое философское значеніе, его подвигамъ, внушеннымъ богомъ Индрой, высшій смыслъ, соотвѣтствующій человѣколюбивой дѣятельности Фауста во II-й части, русская переводчица впадаетъ въ преувеличеніе, свойственное нѣкоторымъ историкамъ при изученіи индійской драмы. Искать въ ней мистическаго смысла, видѣть въ Душантѣ искателя высшей правды, человѣка мысли, а не дѣйствія -- это значитъ влагать въ нее содержаніе, не соотвѣтствующее непосредственной поэзіи, составляющей ея прелесть. Сакунтала чисто психологическая драма и, какъ таковая, имѣетъ вѣчный, неувядающій интересѣ, благодаря созданнымъ имъ типамъ. Это Гёте понялъ одинъ изъ первыхъ и оцѣнилъ драму Калидаса, какъ поэтическое твореніе, вдохновился его психологическимъ содержаніемъ, но внутреннюю идею Фауста онъ почерпнулъ въ иномъ источникѣ. Самый образъ Сакунталы вызвалъ у него также знаменитое четверостишіе:
Willst du die Blüthe des frühen, die Früchte des späteren Jahres,
Willst du was reizt und entzückt, willst du was sättigt u. Nährt,
Willst du den Himmel die Erde mit einem Namen begreifen Nenn ich,
Sakontola, dich, und so ist alles gesagt.
(Хочешь цвѣтовъ весны, плодовъ осенней поры, хочешь то, что влечетъ и восхищаетъ, то, что насыщаетъ и питаетъ, хочешь въ одномъ словѣ назвать и небо и землю -- я называю тебя, Сакунтала, и этимъ все сказано).