Lib.ru/Классика: Каченовский Дмитрий Иванович. Наш скептицизм и наша потребность в знаниях

НАШЪ СКЕПТИЦИЗМЪ И НАША ПОТРЕБНОСТЬ ВЪ ЗНАНІЯХЪ.

О современномъ состояніи политическихъ наукъ на Западѣ Европы и въ Россіи. Д. Каченовскаго. Харьковъ. 1862.

"Чѣмъ пристальнѣе мы разсматриваемъ великое начало сомнѣнія -- говоритъ новѣйшій мыслитель, въ настоящее время хорошо извѣстный русской публикѣ -- тѣмъ яснѣе видимъ громадное участіе, которое оно принимало въ развитіи европейской цивилизаціи... Скептицизму мы обязаны духомъ изслѣдованія, который въ послѣднія двѣсти лѣтъ затрогивалъ всѣ возможные предметы, преобразовалъ всѣ области практическаго и отвлеченнаго знанія, ослабилъ значеніе привилегированныхъ классовъ и такимъ образомъ утвердилъ свободу на прочномъ основаніи."

Человѣкъ, убѣжденный въ такомъ великомъ значеніи скептицизма, если притомъ онъ не расположенъ враждебно къ тѣмъ благамъ, которыя доставляетъ скептицизмъ -- не можетъ не наполниться восторгомъ при чтеніи любой книжки любаго русскаго журнала, любаго листка любой русской газеты. Скептицизмомъ, настоящимъ скептицизмомъ, такимъ, до котораго не доходили ни скептики англійскіе, ни ихъ французскіе и нѣмецкіе послѣдователи, обдастъ васъ съ разу, и кромѣ духа сомнѣнія вы не найдете ужь въ нихъ никакого инаго духа. Всѣ русскіе писатели, начиная съ г. Антоновича и идя чрезъ рядъ такихъ почтенныхъ мужей, какъ гг. Щедринъ, Ѳ. Достоевскій, А. Григорьевъ, Косица, Катковъ, Н. Ф. Павловъ, Юркевичъ, Чичеринъ, Скарятинъ, Гильфердингъ, идя въ низъ до самаго г. Аскоченскаго, превратились въ такихъ скептиковъ, которымъ бы изумились даже люди, утверждавшіе нѣкогда, что они положительно знаютъ только то, что ничего не знаютъ. Прилежнымъ читателямъ твореній русскихъ писателей достовѣрно извѣстно, что нѣтъ въ настоящее время такой идеи, которая не встрѣчала бы возраженій, самыхъ ожесточенныхъ; нѣтъ такой истины, на которую, какъ на вопіющую ложь, не были бы готовы накинуться цѣлою толпою наши мыслители и публицисты; нѣтъ, наконецъ, такого факта, засвидѣтельствованнаго какимъ угодно авторитетомъ, который наши мыслители согласились бы принять за дѣйствительный Фактъ. "Солнце свѣтитъ", скажетъ одинъ изъ нихъ.-- "Нѣтъ, неправда, оно не свѣтитъ, да и никогда не можетъ свѣтить" -- заноютъ хоромъ другіе.

Такое состояніе утѣшительно. Русскій писатель отказался признавать за истину все то, что вздумается говорить его собрату. Духъ сомнѣнія вошелъ въ нашу плоть и кровь, и невозможенъ теперь, рѣшительно невозможенъ и немыслимъ такой даръ убѣжденія, при которомъ можно было бы преклонить русскихъ писателей къ общему признанію самой простой, самой общеизвѣстной истины. Если два-три человѣка примутъ ее, то навѣрное можно держать пари, что найдутся десятки, сотни, которыя будутъ возражать съ запальчивостью. Развѣ это не полное господство начала сомнѣнія? И какъ не радоваться такому прекрасному направленію нашихъ мыслительныхъ способностей? Если бы Бокль дожилъ до настоящаго времени и если бы онъ зналъ состояніе умственной дѣятельности въ нашемъ отечествѣ, то, нѣтъ сомнѣнія, онъ пожелалъ бы подвергнуть это замѣчательное явленіе самому тщательному анализу, и нѣтъ сомнѣнія, онъ удостовѣрилъ бы насъ, что отъ русскаго духа сомнѣнія надобно ожидать такихъ, результатовъ для цивилизаціи, какихъ скептицизмъ не производилъ до сихъ поръ нигдѣ и никогда.

Въ самомъ дѣлѣ, скажите на милость, гдѣ и когда скептицизмъ доходилъ до такихъ размѣровъ, до какихъ онъ достигъ въ наши дни въ г. Антоновичѣ, напримѣръ? Заявляя о томъ, что, послѣ восьмимѣсячнаго отсутствія своего съ полей русской литературы, онъ снова возвращается на знакомыя ноля, этотъ оригинальный мыслитель высказываетъ съ полною откровенностью, что чувствуетъ свое совершенное одиночество, что въ теченіе восьми мѣсяцевъ въ литературѣ не было сказано ни одного путнаго, ни одного честнаго слова, что всѣ собраты его, рѣшительно всѣ, исключая одиноко стоящаго г. Антоновича -- ни болѣе ни менѣе какъ торгаши, что одни изъ этихъ торгашей запаслись привилегированными патентами, другіе "разносятъ дрянь и разные клочки, не думая о томъ, кому и для чего они нужны".-- Онъ положительно убѣжденъ, что вся литература, за исключеніемъ тѣхъ страницъ, подъ которыми значится подпись г. Антоновича, "лишилась нравственной чистоты" -- чтобъ не употребить другаго довольно неприличнаго выраженія. Скажите, гдѣ же и когда доходилъ скептицизмъ до такого полнаго самообнаженія? Гдѣ и когда онъ рѣшался высказывать съ такою похвальною смѣлостью: я знаю только то, что я одинъ на свѣтѣ честный человѣкъ и стою поэтому одиноко?

Но можно допустить еще, что для г. Антоновича, какъ для самаго крайняго и рѣшительнаго скептика, законъ приличія не писанъ, онъ пренебрегаетъ имъ, онъ не даромъ чувствуетъ свое полное одиночество. Другіе писатели, менѣе откровенные, чѣмъ г. Антоновичъ, относительно своихъ чувствъ, ничего не говорятъ о томъ, стоятъ ли они одиноко или нѣтъ; казалось бы, существовало основаніе предполагать, что чувство одиночества имъ совершенно чуждо. Этому обстоятельству, казалось бы, надлежало въ нѣкоторой мѣрѣ сдерживать ихъ благородные порывы къ скептицизму. Общежительное существо, извѣстно, всегда носитъ на себѣ нѣкоторое ярмо общежитія, и поэтому рѣдко осмѣлится предаваться такого рода сомнѣніямъ, которыя могутъ возбудить сильное неудовольствіе въ людяхъ, тѣсно связанныхъ съ нимъ самыми близкими узами общежитія. Но ужь такъ проникъ во все существо русскаго писателя духъ скептицизма, что наиболѣе приличный, повидимому, изъ людей, прогуливающихся по полямъ русской журналистики, очень часто забываетъ, самыя простыя начала самаго первоначальнаго общежитія. Вообще, но натурѣ своей, скептикъ относится отрицательно къ той средѣ, въ которой живетъ; онъ мало дорожитъ ея привязанностями и уваженіемъ. Онъ выше ея; онъ сомнѣвается въ томъ, что среда признаетъ; до этого права сомнѣваться онъ достигъ не даромъ; онъ пользуется имъ, потому что его мозгъ крѣпче, здоровѣе. Оттого ему позволительно презирать: онъ обязанъ презирать и гнушаться. Безъ сомнѣнія, такимъ образомъ разсуждаетъ о себѣ г. Антоновичъ. Но г. Катковъ, напримѣръ, ужь совершенно другаго сорта человѣкъ. Одна англоманія, казалось бы, должна была сдѣлать изъ него человѣка приличнаго во всѣхъ отношеніяхъ, человѣка, дорожащаго уваженіемъ къ нему извѣстной среды. Это все такъ кажется только; это все и было такъ, пока зараза скептицизма, того особеннаго скептицизма, который пустилъ у пасъ такіе глубокіе корни, не увлекла всѣхъ, неисключая и почтенныхъ московскихъ публицистовъ. Гдѣ, какъ ни у насъ на Руси, тверже всего, кажется, было сознаніе, что способы образованія должны быть возможно дешевле и общедоступнѣе, что чѣмъ легче и удобнѣе бѣдные люди будутъ получать образованіе, тѣмъ лучше для русскаго государства, для русскаго общества, для русскаго народа, тѣмъ лучше для всѣхъ и для всего; что чѣмъ больше будетъ у насъ людей, получившихъ высшее университетское образованіе, тѣмъ больше надеждъ на успѣшное развитіе благосостоянія; что надобно но возможности шире открывать всѣмъ желающимъ двери нашихъ гимназій и университетовъ? Трудно, кажется, было ожидать, чтобъ въ наше время скептицизмъ дотронулся до такихъ неоспоримыхъ аксіомъ. И однакоже онъ дотронулся до нихъ въ лицѣ г. Каткова, издателя и редактора "Русскаго Вѣстника" и всего того, что съ нимъ связано единствомъ редакціи, единствомъ ума и направленія. Онъ не только усомнился въ томъ, полезно ли количественное распространеніе высшей образованности въ нашемъ отечествѣ; онъ положительно убѣждалъ читателей своихъ журналовъ, что въ нашемъ обществѣ большое накопленіе людей съ университетскимъ образованіемъ принесетъ положительный вредъ, что въ университетахъ должны учиться только богатые, что бѣднымъ людямъ туда не нужно давать доступа, что допущеніе бѣдныхъ людей въ университетъ только распространитъ и усилитъ у насъ... Что такое распространитъ и усилитъ? Произнесено было страшное слово: распространитъ и усилитъ умственный пролетаріатъ. Умственный пролетаріатъ -- изъ университета! Вотъ до чего возвысился нашъ скептицизмъ! Бывшій професоръ московскаго университета, такъ недавно еще передовой человѣкъ въ нашей литературѣ, сомнѣвается, и не просто сомнѣвается, а начисто отрицаетъ пользу, смыслъ и значеніе высшаго образованія. Оно будетъ распложать у насъ только пролетаріевъ! Тутъ скептицизмъ довелъ человѣка до того, что онъ позабылъ всю свою умственную жизнь; тутъ скептикъ поднялъ руку самъ на себя, на все свое прошлое.

Гдѣ, напримѣръ, люди, наполненные духомъ сомнѣнія, борятся противъ идей такимъ оружіемъ, какимъ недавно нѣкоторые изъ слушателей г. Юркевича вздумали бороться противъ этого противника знаменитаго Бюхнера, знаменитаго, впрочемъ, только на Руси, ибо извѣстно, что ни единый пророкъ не пріемлется въ своемъ отечествѣ? Скептики, въ анонимномъ письмѣ, угрожали г. Юркевичу свистками и даже едва ли побіеніемъ, если онъ не исправится на лекціяхъ, не наполнится духомъ сомнѣнія. И дѣйствительно, они достигли цѣли. Скептицизмъ, тотъ скептицизмъ, который въ лицѣ г. Антоновича, напримѣръ, пренебрегаетъ всякими приличіями, тотчасъ же обуялъ почтеннаго философа. Онъ прочелъ непріятное письмо въ аудиторіи предъ многочисленными слушателями и слушательницами единственно для того, чтобъ испросить у нихъ разрѣшеніе сдѣлать изъ него какое-то извѣстное употребленіе.

Крайнія направленія часто сходятся въ своихъ выводахъ и заключеніяхъ, а еще чаще въ своихъ поступкахъ. Это уже давнымъ-давно повсюду замѣчено относительно крайнихъ ретроградовъ и крайнихъ прогресистовъ. Наши ретрограды и наши прогресисты въ крайнихъ своихъ развѣтвленіяхъ сходятся въ одинаковыхъ формахъ и въ одинаковомъ проявленіи начала скептицизма. Такъ, если бы г. Антоновичъ былъ искрененъ до конца, то онъ, безъ сомнѣнія, узналъ бы въ г. Аскоченскомъ самаго себя, нашелъ бы въ немъ тотъ же самый духъ скептицизма, которымъ преисполненъ въ такой сильной мѣрѣ. Какъ г. Антоновичъ сомнѣвается въ честности всѣхъ русскихъ литераторовъ, за исключеніемъ своего собственнаго существа, такъ г. Аскоченскій сомнѣвается въ томъ... сомнѣвается въ томъ же самомъ. Одинъ, въ своемъ похвальномъ скептицизмѣ, разитъ ихъ оружіемъ слова: безчестные люди вы всѣ, говоритъ г. Антоновичъ. Другой доводитъ свой скептицизмъ немного далѣе -- до суда на томъ свѣтѣ и на этомъ. Г. Антоновичъ еще допускаетъ предположеніе, что литераторы, послѣ его словъ, могутъ покаяться и исправиться. Издатель "Домашней Бесѣды" этого не допускаетъ: "нераскаянные грѣшники, гласитъ онъ:-- да будете вы прокляты въ сей жизни и въ будущей". Съ одного конца: "анаѳема, анаѳема русской литературѣ!" Съ другаго конца скорбный гласъ: "гдѣ твоя нравственная чистота, русская литература?"

Намъ неизвѣстно съ точностію, былъ ли бы доволенъ подобнымъ развитіемъ подобнаго скептицизма въ русскомъ, или въ какомъ бы ни было иномъ, хотя бы даже въ татарскомъ обществѣ тотъ мыслитель, который всѣ успѣхи цивилизаціи приписываетъ духу сомнѣнія; можемъ сказать только, что тотъ духъ сомнѣнія, который оказался такъ благодѣтеленъ для человѣчества, былъ иной духъ. Тотъ духъ сомнѣнія не пытался унизить человѣка, напротивъ возвышалъ его. Не съ презрѣніемъ онъ относился къ людямъ, а съ желаніемъ поднять ихъ до того высокаго уровня, на которомъ надлежитъ стоять существамъ разумнымъ. Тотъ духъ скептицизма, который утвердилъ свободу на прочномъ основаніи, вооружался противъ невѣжества, варварства, суевѣрій, грубости, но врядъ ли можно предположить, чтобъ этотъ духъ, утвердившій свободу на прочномъ основаніи, старался положить преграды развитію образованія. Онъ велъ къ образованію, онъ желалъ его, и ничто, конечно, не было такъ пріятно ему, какъ распространеніе высшей образованности возможно шире и возможно больше. Ничто, конечно, такъ не было пріятно ему, какъ смягченіе грубыхъ нравовъ, а ужь, безъ сомнѣнія, нельзя достигать этой цѣли, относясь ко всѣмъ собратамъ, какъ къ глупымъ и безчестнымъ людямъ. Тотъ скептицизмъ, который поборолъ невѣжество и утвердилъ свободу на прочномъ основаніи, искалъ одного -- искалъ убѣжденій и твердыхъ, основательно-доказанныхъ знаній; онъ убѣгалъ лжи, и разилъ ее, разсѣкалъ остріемъ своего анализа; онъ былъ врагъ всякой лжи и, борясь съ нею, не могъ говорить языкомъ лжи. Борясь съ заблужденіями своего времени и своего общества, плодотворный скептицизмъ дѣлаетъ различіе между двумя великими категоріями, подъ которыя подходитъ все существующее и все мыслимое, между категоріей добра и категоріей зла; ибо иначе, еслибъ для него добро и зло были безразличны, то можно сказать навѣрное, что отъ него не было бы никакого толку, никакого добра. Скептицизмъ, разсѣявшій мракъ невѣжества и грубыхъ заблужденій, оттого и былъ такъ благодѣтеленъ для человѣчества, что поражалъ только невѣжество и заблужденія и не оскорблялъ людей въ ихъ лучшихъ, въ ихъ благороднѣйшихъ чувствахъ и стремленіяхъ.

Таковы ли наши скептики? Всѣмъ, кто имѣлъ возможность наблюдать состояніе нашей литературы, извѣстно очень хорошо, каковъ характеръ нашего настоящаго скептицизма.-- Изъ какой потребности человѣческаго духа возникаетъ сомнѣніе? Конечно, изъ потребности добиться точныхъ, основательныхъ, доказательныхъ знаній. Умственное существо человѣка не удовлетворено тѣми знаніями, которыя ему предлагаются въ данное время; онъ чувствуетъ, что въ нихъ что-то не ладно; онъ чувствуетъ невозможность принять ихъ въ такомъ видѣ, въ какомъ они предлагаются; онъ чувствуетъ необходимость повѣрить ихъ. Съ того момента, съ котораго человѣкъ почувствовать потребность въ повѣркѣ знанія, начинается сомнѣніе. Изъ этого прежде всего ясно, ясно съ полною очевидностью, что прежде чѣмъ возникнетъ въ человѣкѣ сомнѣніе, необходимо, чтобъ у него было знаніе. Иначе, что же будетъ предметомъ сомнѣнія? Продуктъ собственной фантазіи, призракъ, созданный самороднымъ геніемъ. Сомнѣваться въ нихъ очень легко, но и не трудно разбивать эти, собственнаго издѣлія, картонныя крѣпостцы, разбивать въ пухъ и въ прахъ эти летучіе, невѣсомые, безплотные и безкровные призраки. Сомнѣніе плодотворное, сомнѣніе мучительное, недающее покоя, но ведущее къ чему нибудь положительному, начинается только тамъ, гдѣ уже предшествовало ему знаніе, предшествовала потребность знанія.-- Наши скептики ощущаютъ ли эту потребность знанія, знаютъ ли они что-нибудь кромѣ призрачныхъ продуктовъ своего самороднаго, прирожденнаго генія?

Не нужно слишкомъ большой проницательности, чтобъ убѣдиться, какъ низокъ уровень ихъ знаній. Не одинъ г. Аскоченскій смѣшиваетъ Моисея съ Магометомъ и, вступаясь за послѣдняго, воображаетъ, будто вступается; за перваго {См. "Домашняя Бесѣда".}. Это дѣлаетъ даже отецъ Іоаннъ Флеровъ {См. "Духъ Христіанина".}. Это дѣлаютъ даже тѣ журналы, которые спеціально посвящены разъясненію божественныхъ истинъ. Такъ далеко и такъ страшно проникла проказа, принесенная нашими скептиками на наши литературныя поля. Что же? Въ другихъ сферахъ журналистики дѣло стоитъ лучше? Враждуютъ между собою два мыслителя, одинъ скептикъ отъявленный, скептикъ изъ-начала, другой скептикъ обращенный; предметъ борьбы, кажется, очень важный; можно было ожидать, что они раскроютъ цѣлую палату знаній. Какъ бы не такъ! Одинъ старается увѣрить читателей, что его противникъ -- глупый человѣкъ; другой старается увѣрить читателей, что его противникъ -- безчестный человѣкъ. На томъ и разошлись, оставивши въ читателяхъ пріятное убѣжденіе, что одинъ изъ нихъ не пренебрегаетъ имѣть дѣло cp людьми глупыми, а другой -- съ людьми безчестными.

Гдѣ же знанія? Гдѣ сила знанія?-- Русскому публицисту, не изъ тѣхъ, которымъ имя легіонъ -- публицисту, считавшемуся наиболѣе дѣльнымъ, наиболѣе свѣдущимъ, стоявшему во главѣ цѣлой литературной партіи, понадобилось опровергнуть ученіе другаго публициста. Дѣло было серьёзное. Доктрина, очень сильная доктрина, вступай въ смертельный бой съ другой, неменѣе сильной, доктриной. Часъ былъ рѣшительный, отъ его судьбы зависѣла судьба обѣихъ партій. Надобно было ожидать Аустерлица, Іены, Лейпцига, Ватерлоо. Всѣ силы свои должна была выдвинуть партія, выставить крѣпкія батареи, собрать въ сжатые ряды непоколебимыя колонны. Что же вышло? Вышелъ набѣгъ киргизской шайки. Вышло только, что читателей "Русскаго Вѣстника" заняли вопросомъ, честные ли или безчестные люди, исписавшіеся ли остряки, старыя ли блудницы -- противники. Вышелъ хищническій набѣгъ на честь.

Когда люди, въ возраженіе своимъ противникамъ, умѣютъ говорить только: "вы безчестны" -- это значитъ, что сказать они ничего больше не умѣютъ, А между тѣмъ, кому же не желательно, чтобъ было это умѣнье?

Скептицизмъ, приносящій пользу, опирается на положительное знаніе. Нашъ скептицизмъ считаетъ совершенно безполезнымъ дѣломъ пріобрѣтеніе знаніи. Уже давно наши скептики разучились читать, разучились или не навыкли понимать читаемое. Читаютъ они обыкновенно неиначе, какъ съ цѣлью разругать собрата, который почему нибудь возбудилъ ихъ нерасположеніе. Читаютъ невнимательно, да и къ чему скептику вниманіе? Понимаютъ они всегда какъ-то особенно, какъ-то но своему, именно такъ, какъ не ухитрится понять никто, непринадлежащій къ разряду записныхъ скептиковъ. Лучше сказать, они никакъ не понимаютъ, ибо для пониманія нуженъ трудъ, а работать умомъ они не привыкли; вмѣсто авторской мысли они пропустятъ чрезъ свои мозги какое нибудь чудовищное издѣліе своей праздной фантазіи. И вотъ начинаютъ судить. Нужно же произнести свое печатное сужденіе о нелюбимомъ собратѣ; нужно разругать его, нужно приличнымъ образомъ заявить о своемъ скептицизмѣ. Сколько изумленія, сколько удовольствія, сколько смѣха доставляютъ эти невинныя сужденія, эти смѣлые приговоры, тѣмъ, до кого они касаются! Въ предметѣ, о которомъ судятъ, трудно автору узнать самаго себя, трудно найти малѣйшіе слѣды своей мысли, высказанной, кажется, такъ ясно, такъ опредѣлительно, ясно для всѣхъ, исключая скептиковъ.

Чтеніе для нихъ имѣетъ особенную цѣль, имъ исключительно принадлежащую. Въ обыкновенномъ порядкѣ люди читаютъ, чтобъ научиться чему нибудь, чтобъ узнать что нибудь, чтобъ получить пошли матеріалъ для упражненія своихъ умственныхъ способностей. Для нашихъ скептиковъ такихъ цѣлей, такихъ стремленій не существуетъ. Они читаютъ не для разсѣянія своего скептицизма, а для вящшаго укрѣпленія въ немъ. Оставаться неподвижно при своихъ сомнѣніяхъ Для нихъ важнѣе всего; ибо иначе, добившись какого нибудь положительнаго знанія, они перестали бы казаться скептиками, потеряли бы свою сущность, лишились бы всего своего значенія, всего ореола своей славы, утратили бы ту аттракцію, которая съ такою непреодолимою силою влечетъ къ нимъ незрѣлые умы, лѣнивые для знаній, падкіе на сомнѣніе, на отрицаніе, неспособные поэтому различить умственнаго безсилія отъ умственной силы. Г. Чичеринъ съ своимъ скептическимъ презрѣніемъ къ "шипящимъ гадамъ", съ своимъ скептическимъ воззрѣніемъ на русское общество, какъ ни къ чему неспособное, тогда исчезъ бы самъ собою, какъ исчезаетъ, какъ прячется въ мрачное дупло какой нибудь филинъ при первомъ появленіи свѣта. Каждый зналъ бы тогда, чего стоятъ его слова, какимъ скептическимъ духомъ отравлена наука въ устахъ такого жреца, какъ московскій профессоръ государственнаго нрава. Тогда скептикъ изъ другаго противоположнаго лагеря не осмѣлился бы грозно и торжественно высказывать своего презрѣнія къ людямъ, которые имѣли несчастіе провиниться предъ нимъ, сказавши слово горячаго участія къ страждущимъ, къ страждущимъ лицамъ, къ загнаннымъ принципамъ и направленіямъ. Тогда, еслибы у насъ потребность сомнѣнія уступила хоть маленькое мѣсто потребности знанія, потребности пониманія, безъ сомнѣнія, никто бы не нашелъ въ выраженіяхъ живаго сочувствія къ добру выраженія злобныхъ, ядовитыхъ чувствъ. Но, мы читаемъ только то, что укрѣпляетъ насъ въ похвальномъ скептицизмѣ; мы читаемъ, чтобъ выучиться только, какъ лучше сомнѣваться; если мы читаемъ и какія нибудь другія книжки и другія статьи, ненаучающія спеціально скептицизму, то это для того, чтобъ отнестись къ нимъ съ надлежащимъ скептицизмомъ, чтобъ разругать эти книжки, эти статьи и ихъ авторовъ, разругать за то, чего въ нихъ нѣтъ, но что показалось только пылкому воображенію скептиковъ, разругать самымъ безжалостнымъ, самымъ немилосерднымъ, самымъ скептическимъ образомъ.

Ругаться мы любимъ. Этотъ задорный, ругательный, оскорбительный тонъ составляетъ все насущное содержаніе настоящаго русскаго скептицизма. Изъ-за чего ругаться, изъ-за чего поносить людей,-- до этого нѣтъ дѣла. "Безчестный вы человѣкъ; глупый вы человѣкъ; у васъ въ головѣ вмѣсто мозга сѣнная труха; съ вами говорить не стоитъ, это ниже меня" -- говорятъ обыкновенно наши скептики ко всѣхъ, тѣхъ случаяхъ, когда въ обыкновенномъ порядкѣ дѣлъ, когда по законамъ того скептицизма, который утвердили свободу и права человѣческой личности, слѣдовало бы ожидать дѣльнаго, серьёзнаго спора, правильнаго развитія и доказательства мысли. Обругать легче, чѣмъ основательно доказать заблужденіе противника; для послѣдняго нужны нѣкоторыя знанія; для перваго достаточно простого "плѣнной мысли раздраженія", простого азарта, словоизверженія, нѣкотораго навыка въ искусствѣ ругаться, пріобрѣтаемаго и усовершенствуемаго продолжительнымъ опытомъ, нѣкотораго навыка въ скептическомъ способѣ отношенія къ мысли и къ нравственному характеру человѣка. Что выигрываетъ отъ этого скептическое ученіе, то направленіе, которому скептикъ служитъ, что пріобрѣтаетъ общественная мысль? Ничего не выигрываетъ, ничего не пріобрѣтаетъ. Теряетъ, напротивъ, очень много.

Теряетъ прежде всего литература, потомъ та страна, для которой она служитъ проводникомъ идей и знаній. Отдавшись направленію, господствующему теперь въ журналистикѣ, русскіе писатели, кажется, позабыли, что на нихъ лежитъ долгъ, весьма важный и весьма трудный долгъ, особенно въ такое время, какое переживаетъ теперь русское общество. Они позабыли, что ихъ дѣятельность не имѣетъ въ виду ихъ личнаго удовольствія, что ихъ дѣятельность только тогда почтенна, когда изъ нея истекаетъ видимое, осязаемое благо для той среды, куда она направлена. Не для забавы, не для щегольства своею способностью сомнѣваться, не для потѣхъ въ легкомысленномъ зубоскальствѣ, не для грубыхъ турнировъ, гдѣ побѣда достается наглости и цинизму, должно выходить на литературную ниву посреди того общества, которое перерождается для новой жизни, въ инстинктахъ котораго, пока не совершится перерожденіе, господствуетъ страшный хаосъ; наше общество -- этого нельзя не видѣть -- жадно требуетъ крѣпкихъ принциповъ, прочныхъ убѣжденій, основательныхъ знаній, требуетъ прежде всего для себя какой нибудь руководной нити, чтобъ выбраться изъ этого хаоса разнородныхъ стремленій. Что же? При такихъ ли обстоятельствахъ, забывать литературѣ свое назначеніе, исполняемое ею нѣкогда, при самыхъ тяжелыхъ для нея условіяхъ, съ полнымъ достоинствомъ, съ полнымъ уваженіемъ къ лежавшему на ней долгу?-- Часъ наступилъ теперь критическій: въ обществѣ колеблется уваженіе къ журналистикѣ. Переполнится чаша нашего скептицизма, буйнаго задора, неуваженія къ лежащимъ на насъ обязанностямъ -- и мѣсто колебанія заступитъ рѣшеніе; только это рѣшеніе будетъ ли въ пользу для насъ, для русской литературы, для русскаго общества, для русской земли?

Дай Богъ, чтобъ мрачныя предзнаменованія не исполнились, чтобъ новая, болѣе горькая чаща зла прошла мимо, чтобъ вслѣдъ за презрѣніемъ сверху не разразилось надъ пишущимъ людомъ русской земли презрѣніе снизу. Эта послѣдняя чаша была бы несравненно горше первой. Даже такой отчаянный скептикъ, какъ г. Антоновичъ, не теряетъ еще надежды; онъ разсчитываетъ на исправленіе русскихъ писателей.-- Мы не знаемъ положительно, въ какомъ именно духѣ должно совершиться то исправленіе нашихъ нравовъ, котораго желаетъ мыслитель "Современника". Можетъ быть, намъ желательно было бы увидѣть исправленіе въ другомъ родѣ.-- Но, какъ бы то ни было, всѣ добрые люди убѣждены, что сама сила вещей должна будетъ неизбѣжно повести къ исправленію; скептицизмъ принужденъ будетъ значительно охладить свои порывы: онъ перестанетъ поражать своимъ ядовитымъ жаломъ призраки зла воображаемаго, и за то тѣмъ сильнѣе потерпитъ отъ него дѣйствительное зло, то зло, вліяніе котораго каждый чувствуетъ на своемъ тѣлѣ, на своихъ самыхъ близкихъ и дорогихъ интересахъ, на своихъ лучшихъ стремленіяхъ; отъ дѣтскихъ забавъ, отъ игры въ недосягаемыя, въ безсодержательныя китайскія тѣни, обратятся къ положительному дѣлу, къ удовлетворенію капитальнымъ, насущнымъ нуждамъ русскаго общества.

Въ самомъ дѣлѣ, пусть спроситъ себя каждый изъ нашихъ скептиковъ, доброе ли онъ дѣло дѣлаетъ, распространяя и поддерживая недовѣріе къ тѣмъ практическимъ и отвлеченнымъ знаніямъ, которыхъ добился умъ человѣческій въ другихъ болѣе просвѣщенныхъ и болѣе благоустроенныхъ странахъ, къ тѣмъ знаніямъ, на прочной почвѣ которыхъ утверждается свобода -- распространяя и поддерживая недовѣріе къ нимъ въ такой странѣ, гдѣ утвержденію свободы, до сихъ поръ, препятствовалъ болѣе всего недостатокъ практическихъ и отвлеченныхъ знаній, недостатокъ умѣнья извлекать изъ нашего небольшаго запаса знаній практическую пользу. Чѣмъ мы богаты? Мы богаты неумѣніемъ пользоваться тѣмъ, что имѣемъ, пользоваться маленькимъ количествомъ различныхъ благъ, которыя достались намъ какъ-то сами собою, безъ нашихъ усилій, безъ заботъ и труда. Мы богаты неумѣніемъ опредѣлять наши желанія и сосредоточивать наши усилія на опредѣленной, удобо-достигаемой цѣли. Мы богаты неумѣніемъ соглашаться на какомъ нибудь опредѣленномъ пунктѣ, устанавливаться на чемъ нибудь для совокупнаго труда, для совокупной дѣятельности. Мы богаты... чѣмъ мы богаты, тѣмъ благоденствующіе народы уже бѣдны, ибо напряженными усиліями они изгнали уже много зла изъ своей жизни, и чѣмъ мы еще бѣдны, тѣмъ они уже богаты, ибо напряженными усиліями, совокупнымъ общественнымъ трудомъ, достигли уже благъ, на твердомъ основаніи которыхъ упрочивается свобода. Они болѣе или менѣе достигли прочныхъ гарантій ея и безпрепятственнаго права для каждаго человѣка пользоваться всѣми своими силами и всѣми плодами своихъ силъ. Что же дѣлаетъ нашъ скептицизмъ? Онъ разъѣдаетъ наши небольшія наличныя силы, онъ старается подкопать всякую дѣятельность при первомъ побужденіи къ ней; онъ самъ -- недѣятельная сила, ибо изъ сомнѣнія всеотрицающаго не рождается дѣятельность; для этого нужно другое начало -- нужны вѣрованія; духомъ сомнѣнія онъ встрѣчаетъ всякую попытку, всякое стремленіе добиться какого нибудь изъ тѣхъ благъ, совокупность которыхъ, въ обыкновенномъ порядкѣ общественныхъ явленій, упрочиваетъ свободу и нрава человѣческой личности; онъ разбиваетъ силы, отнимая у дѣла безчисленное множество людей, какихъ повсюду очень много, людей, падкихъ на прелести скептическихъ ученій.

Съ годъ тому назадъ можно было думать, что необходимое послѣдствіе нашего скептицизма, взаимное раздраженіе между людьми, вышедшими на ниву русской журналистики, дошло уже до своихъ крайнихъ предѣловъ, что дальше прискорбныхъ явленій прошлой весны оно уже не можетъ идти. Это такъ только казалось. Прошелъ годъ, весьма памятный и многознаменательный годъ. Раскрылось очень многое. Раскрылась сила и слабость; раскрылось достоинство и значеніе различныхъ направленій; лучше всего раскрыли себя и обнаружили люди. Опыты, казалось, должны были научить чему ни будь: они такъ ясно говорили о вредныхъ послѣдствіяхъ взаимнаго раздраженія; такъ ясно указывали на недостатокъ единодушія, какъ на главное, капитальное зло, такъ ясно указывали на отсутствіе, "почвы", на недостатокъ крѣпкихъ корней во всевозможныхъ литературныхъ направленіяхъ. Скептицизмъ торжествовалъ: "литературу не слѣдуетъ признавать силой",-- это очевидно говорили событія. Что же? Этого ли хотѣлъ, этого ли добивался скептицизмъ?

Прошелъ годъ. Опыты и уроки ничему не научили. Предѣлы раздраженію, ругательствамъ, взаимному ожесточенію, оказалось, могутъ роста до безконечности. Русскіе литераторы явились такими смиренными и безобидными существами, которыя могутъ только грызть и ненавидѣть другъ друга; но ни зубовъ, ни чувства ненависти, ни чувства любви у нихъ не остается ни для чего другаго. Изъ-за чего же идетъ это раздраженіе? Изъ-за чего эта исключительная ненависть къ своимъ собратамъ, неоставляющая мѣста никакому иному чувству? Изъ-за принциповъ, изъ-за убѣжденіи? Вглядитесь хорошенько въ наши журналы и газеты, вникните повнимательнѣе въ смыслъ того, что говорится тамъ, когда, но обстоятельствамъ, отъ скептической точки зрѣнія они переходятъ къ свободно-избранной положительной. Вы найдете такое единогласіе, какого никакъ нельзя было бы ожидать при этой ожесточенной ненависти, при этихъ безпрестанныхъ перебранкахъ. До тѣхъ поръ, пока мы разсуждаемъ о предметахъ отдаленныхъ, о принципахъ, началахъ, идеяхъ, объ идеѣ народности напримѣръ, объ идеализмѣ и матеріализмѣ, мы готовы загрызть и уничтожить одинъ другаго; но лишь только становимся лицомъ къ лицу съ явленіемъ, такъ куда уходитъ, куда скрывается наша теоретическая распря? Люди, которые совершали вчера -- въ теоріи, конечно -- идоложертвенныя служенія народности, которые, безъ сомнѣнія, будутъ дѣлать то же самое завтра, сегодня въ своихъ положительныхъ сужденіяхъ объ извѣстномъ фактѣ становятся на точку зрѣнія, почти ни въ чемъ существенно неотличающуюся отъ мнѣніи ихъ вчерашнихъ и завтрашнихъ, ихъ всегдашнихъ противниковъ. Такъ сравните нынѣшнія сужденія г. Каткова о польскомъ вопросѣ съ тѣми воззваніями, съ которыми нѣкогда, при самой зарѣ дѣла, обращался къ полякамъ г. Аксаковъ; разницы не будетъ никакой. А между тѣмъ, кому же неизвѣстно, что теоретически эти мыслители относятся совершенно иначе къ принципу народности и ко всѣмъ другимъ принципамъ. Отчего это?-- Матеріалисты и идеалисты, лишь только отъ общихъ мѣстъ и фразъ переходятъ къ дѣлу, оказываются почти во всемъ существенномъ одного и того же мнѣнія. Откуда это и какимъ образомъ возможно? Очевидно, тутъ есть что нибудь нагнанное на себя, придѣланное, придуманное; въ какомъ нибудь случаѣ мы являемся вовсе не тѣмъ, что мы на самомъ дѣлѣ, и наше взаимное раздраженіе имѣетъ только характеръ личной распри, борьбы маленькихъ желчныхъ самолюбій.

Странное впечатлѣніе должна производить на посторонняго наблюдателя армія русской журналистики. Знаменъ въ ней безчисленное множество, каждое -- своего особеннаго цвѣта, съ своимъ особеннымъ изображеніемъ, съ своими весьма оригинальными, съ виду, принадлежностями. Подъ каждыми, знаменемъ собралась кучка мужественныхъ и безстрашныхъ борцовъ; во главѣ -- вождь, человѣкъ, закаленный въ бояхъ... журнальныхъ. Борцы, кажется, такъ преданы своему знамени и своему вождю, такъ ревностно охраняютъ ихъ, такъ мужественно дерутся за славу знамени, за честь вождя. Противъ кого дерутся? Идетъ междоусобная воина. Дерется знамя съ знаменемъ, вождь съ вождемъ, кучка съ кучкой. Немилосердно, въ междоусобной бранѣ, избиваютъ другъ друга тѣ самые люди, которые собрались и пришли дѣйствовать за одно и только совершенно случайнымъ образомъ. очутились подъ тѣмъ или подъ другимъ знаменемъ. Кіи, можетъ быть, этотъ выборъ сдѣлана, не случайно? Можетъ быть, и тутъ дѣйствовали принципы, убѣжденія? Можетъ быть, но въ такомъ случаѣ отчего же эти безпрестанные переходы ратниковъ отъ одного знамени къ другому? Отчего это, одинъ и тотъ же воинъ, ныньче тамъ, завтра здѣсь, а тамъ опять на прежнемъ мѣстѣ, и вездѣ ему удобно, вездѣ онъ принятъ съ распростертыми объятіями? Отчего это послѣдняя повѣсть П. Н. Мельникова, котораго имя столь ненавистно "Современнику", была напечатана въ "Современникѣ"? Развѣ, печатая "Гришу", этотъ журналъ имѣлъ другое мнѣніе объ его авторѣ, не то, какое теперь имѣетъ? Отчего это еще вчера "Русскій Вѣстникъ" съ такимъ озлобленіемъ боролся съ г. Гр. Бланкомъ, а ныньче этого же самаго г. Гр. Бланка считаетъ лучшимъ ассистентомъ при своемъ знамени? Г. Бланкъ не изъ присяжнаго цеха литераторовъ; онъ не измѣняетъ своихъ мнѣній. Кто же дезертировалъ? И отчего все это? А между тѣмъ, пока идетъ междоусобная война въ нашей арміи, кругомъ ея что дѣлается? Кругомъ радость и веселье ретроградовъ, отчаяніе людей, возлагавшихъ надежды на литературную армію; кругомъ непроходимыя дебри, которыя расчищать -- дѣло этой арміи.

Работы много, съ работою надобно поспѣшать; а между тѣмъ замѣтно рѣдѣютъ ряды полезныхъ дѣятелей. Много отставшихъ, много измѣнившихъ. Многіе, назадъ тому два-три года, ужаснулись бы, еслибы кто нибудь сказалъ имъ тогда, чѣмъ они сдѣлаются въ самое непродолжительное время. Этимъ колебаніямъ, этому дезертирству много причинъ, но въ ряду ихъ едва ли не наиболѣе видное мѣсто занимаетъ взаимное озлобленіе литературныхъ партій и журнальныхъ борцовъ. Трудно ожидать, чтобы въ царствѣ мысли господствовало когда нибудь полное и совершенное единство, господствовала такая же дисциплина, какъ въ рядахъ правильной, регулярной арміи; а между тѣмъ журнальные вожди различныхъ литературныхъ партій пожелали быть главнокомандующими русскаго общественнаго мнѣнія, вздумали, съ помощью обыкновенныхъ дисциплинарныхъ средствъ, брани, зуботычинъ, розогъ, устанавливать однообразіе и порядокъ въ мыслящей арміи. На каждое разномысліе они смотрѣли какъ на бунтъ противъ своего авторитета, и подчиненный главнокомандующему штабъ, весьма понятно, не щадилъ ничего, чтобы примѣрнымъ образомъ наказать виновнаго. При этомъ передовые мыслители упустили изъ виду одно: старыя дисциплинарныя средства оказываются въ настоящее время недостаточными и не вполнѣ годными даже тамъ, гдѣ въ былыя времена можно было употреблять ихъ съ нѣкоторымъ успѣхомъ; даже въ настоящей арміи, въ арміи со штыками и пушками, при неумѣренномъ употребленіи они болѣе озлобляютъ подчиненныхъ противъ начальниковъ, нежели содѣйствуютъ гармоніи и порядку; даже тамъ благоразумные начальники стараются вмѣсто этихъ грубыхъ средствъ вводить болѣе тонкія и деликатныя, нравственныя средства вліянія. Въ области же мысли результатомъ этой печальной практики можетъ быть только общій бунтъ, общее возстаніе, возстаніе одного противъ всѣхъ остальныхъ и всѣхъ противъ каждаго въ отдѣльности. При такой анархіи, что же удивительнаго, если тотъ, кто послабѣе другихъ, спѣшитъ укрыться въ какой нибудь тихой пристани? Отовсюду его бьютъ, свои его не признали, свои его травятъ и грызутъ. Отчего же не броситься къ чужимъ? Особенно, если тамъ нѣтъ этого варварскаго обычая грызть и заѣдать своихъ. И вотъ отъ этого возможны у насъ такія превращенія, такія честныя дезертирства, которыя немыслимы ни въ какомъ другомъ умственномъ и литературномъ воинствѣ.

Расчищать непроходимыя дебри, которыми исполнена русская жизнь -- дѣло литературы. Слабое развитіе общественныхъ понятій и общественной дѣятельности въ нашемъ отечествѣ -- вотъ коренной недостатокъ, на который отовсюду слышатся жалобы. При такихъ обстоятельствахъ благоразумно ли нашей журналистикѣ развивать и поддерживать въ подобномъ обществѣ начала эгоизма и сомнѣнія? Очевидно, что, идя такимъ путемъ, она не только не уменьшаетъ зла, напротивъ, усиливаетъ его, отдаляетъ моментъ излученія. Намъ нужно поменьше сомнѣній, и побольше знаній, побольше доброй воли пріобрѣтать полезныя знанія и употреблять ихъ въ пользу. Намъ нужно поменьше эгоизма, самообожанія, самоуслажденія, и побольше общественности, побольше желанія и доброй воли принимать участіе въ жизни той общественной группы, къ которой принадлежимъ. Намъ нужно поменьше расплываться въ безпредѣльномъ морѣ желаній и безцѣльныхъ, безпредметныхъ стремленій, и поболѣе конденсировать совокупныя усилія свои на опредѣленномъ, точномъ, на такихъ вещахъ, которыя при нашихъ условіяхъ, средствахъ и усиліяхъ могутъ быть достигнуты. Намъ нужно добиваться учрежденій, обезпечивающихъ намъ блага, безъ которыхъ невозможна правильная гражданская жизнь, нужно готовить себя къ нимъ и при каждомъ удобномъ случаѣ заявлять своими дѣйствіями, что способны пользоваться такими учрежденіями.

Во всемъ этомъ для литературы открыта обширная область правъ и обязанностей. И во главѣ всѣхъ другихъ обязанностей стоитъ распространеніе полезныхъ знаній. Здѣсь, въ этой законной сферѣ вліянія, никакая враждебная сила не могла бы помѣшать намъ, еслибы только мы сами не мѣшали себѣ, еслибы только, увлекаясь раздраженнымъ самолюбіемъ, мы не забывали своего дѣла, и подъ вліяніемъ раздраженія, не старались вредить другъ другу и вмѣстѣ съ тѣмъ вредить общему дѣлу. Но изъ всей области человѣческихъ знаній нѣтъ въ настоящее время болѣе важной для насъ, какъ знанія, имѣющія своимъ предметомъ жизнь государства, жизнь политическую и гражданскую. "Между тѣмъ какъ въ Европѣ давно открыты средства къ гражданскому воспитанію, у насъ немногіе сознавали даже его необходимость. Изученіе законовъ общественной жизни и народныхъ потребностей шло въ Россіи чрезвычайно медленно, отрывочно и, если можно такъ выразиться, безсвязно. Политическія свѣдѣнія добывались случайно -- съ помощью наблюдательности и жизненнаго опыта, или же какъ бы украдкою, именно за границею, въ тамошнихъ университетахъ. Наука о государствѣ была въ нашемъ отечествѣ заносною, тайною, загадочною наукою, не прививалась къ землѣ, не пускала корней, не давала плодовъ. Хотя, повидимому, управленіе такою обширною и многосложною страною, какъ Россія, требуетъ знанія, но мы довольствовались искусствомъ и навыкомъ. Коснѣя въ невѣжествѣ, мы достигали порядка силою и приказаніями, съ одной стороны, терпѣніемъ и повиновеніемъ -- съ другой. Это неудивительно... Но удивительно то, что даже теперь, когда наши понятія о гражданственности измѣнились, когда мы говоримъ о прогревѣ, нѣкоторые думаютъ, что наука о государствѣ намъ не нужна, что безъ нея пока удобно обходиться. Такъ разсуждаютъ не одни обскуранты, но почти всѣ положительные или практическіе люди" (Г. Каченовскаго, "Совр. состояніе полит. наукъ").

Мы думаемъ, что почтенный авторъ, котораго слова приведены, сказалъ немного болѣе, чѣмъ хотѣлъ сказать. Люди положительные, практическіе, люди дѣла -- не дѣла канцелярскаго, а дѣла общественнаго -- врядъ ли всѣ разсуждаютъ такимъ образомъ въ настоящее время: теперь болѣе, чѣмъ когда нибудь, малѣйшее прикосновеніе къ настоящему дѣлу указываетъ на необходимость прочныхъ и основательныхъ знаній. Почтенный авторъ очевидно смѣшиваетъ двѣ различныя категоріи практическихъ людей; объ одной изъ нихъ онъ самъ же говоритъ, что она привыкла "дѣйствовать силою и приказаніями", что она "довольствуется навыкомъ и искусствомъ", то есть не болѣе, какъ простою рутиною, пріобрѣтенною долговременнымъ упражненіемъ. Вотъ объ этихъ людяхъ совершенно справедливо замѣчаніе г. Каченовскаго. Но рядомъ съ этимъ остаткомъ старины, къ счастью нашему, возникаетъ у насъ совершенно другая категорія людей практическихъ, людей понимающихъ, что для каждаго дѣла нужно приносить знаніе, и жалующихся только на то. что эти знанія пріобрѣтать у насъ очень трудно. Появленіе, пришествіе такихъ людей, какъ ни мало еще ихъ число, замѣтно теперь сильно. Такъ, чтобъ не ходить далеко за доказательствомъ, мы можемъ указать на тотъ многознаменательный фактъ, что лишь только было заявлено о предстоящихъ судебныхъ реформахъ, такъ лучшіе изъ нашихъ немногихъ юристовъ, практиковъ и теоретиковъ, составили небольшіе семинаріи для изученія новаго порядка судопроизводства, и наша молодёжь, ни мало не увлекаясь скептиками, энергически обратилась къ тѣмъ средствамъ пріобрѣтенія юридическихъ знаній, которыя предлагаютъ ей эти частныя семинаріи, эти маленькія общества. Мы думаемъ, что нѣтъ теперь ни одного серьёзнаго человѣка на Руси, который бы считалъ возможнымъ сдѣлаться адвокатомъ при новыхъ судахъ, не имѣя основательныхъ познаній въ юриспруденціи; главное тутъ -- но нашему мнѣнію -- въ характерѣ учрежденія и въ характерѣ его дѣятельности. Странно было бы требовать уваженія къ юридическимъ познаніямъ въ членахъ нашихъ старыхъ судовъ и въ нашихъ старыхъ ходокахъ по Дѣламъ. Измѣняется учрежденіе, измѣняется общественное мнѣніе о немъ -- измѣняется вмѣстѣ съ тѣмъ и характеръ людей, наполняющихъ учрежденія. Въ томъ общественномъ движеніи, которое возникло у насъ по поводу судебныхъ реформъ, мы можемъ видѣть это наглядно: серьёзное дѣло, даже надежда одна на серьёзное дѣло, вызываетъ строгую, серьёзную мысль. Если очень мало еще сферъ дѣятельности, для которыхъ наше общественное мнѣніе требовало бы основательной, ученой подготовки, то причиною этого -- господство старой рутины, старыхъ порядковъ, изъ которыхъ мы еще не вышли. На литературѣ, и тутъ, лежитъ великая обязанность, къ несчастью часто ею забываемая: если до сихъ поръ она мало доставляла средствъ для пріобрѣтенія необходимыхъ знаній, то, по крайней мѣрѣ, не должна относиться скептически къ возбужденіямъ, проявляющимся въ обществѣ, очень часто независимо отъ нея, вопреки ей. Вмѣсто этого мы часто видимъ въ ней совершенно противоположное {Недавно намъ удалось прочесть очень милую вещь, подъ заглавіемъ: "О народности въ политикѣ"; въ ней доказывается, что національность есть элементъ, враждебный народности, что подъ національностью надобно разумѣть политическое вліяніе господствующихъ классовъ, подъ народностью -- элементъ чисто-хозяйственный, "уменьшеніе налога, пониженіе процента съ земли (?) и капитала". Авторъ насмѣшливо отзывается о схоластической ерундѣ, которою запружена наука; онъ своимъ свѣтлымъ разумомъ пробиваетъ всякія запруди, понадѣланныя учеными, и вотъ прежде всего вноситъ свѣтъ въ понятія о національности и народности, такой свѣтъ, видите ли, что будто бы національность заѣдаетъ народность, а народность ничего болѣе не желаетъ, какъ уменьшенія процентовъ съ земли и капитала.-- Для насъ показалось страннымъ, что противъ подобнаго врага схоластической ерунды, называемой наукой, такой серьёзный ученый, какъ г. Каченовскій, находитъ нужнымъ полемизировать въ своей книгѣ. Слишкомъ много чести для г. Жуковскаго. Онъ -- чего добраго -- подумаетъ, будто бы и въ самомъ дѣлѣ опасенъ для науки. Расправляться съ такими господами надобно предоставить другимъ, а серьёзному ученому слѣдуетъ дѣлать свое серьёзное дѣло. Врагъ схоластической ерунды, послѣ каждаго удара въ науку своимъ картоннымъ мечомъ, спрашиваетъ читателей: "такъ ли?" Напримѣръ: "Историческія препятствія мы не смѣемъ называть исторіею. Такъ ли?" -- Такъ, талъ, душенька, совершенно такъ, и что бы вы ни сказали, все, рѣшительно все будетъ такъ. Жать только, что въ силѣ убѣжденія вы значительно уступаете извѣстному рыцарю Ламанчскому: тотъ, увлекаясь своею пылкою фантазіею, никогда не допускалъ сомнѣнію поселиться въ своей умной головѣ, ни къ кому не обращался съ вопросомъ: "такъ ли?" а всегда думалъ, что все для всѣхъ должно казаться непремѣнно такъ, какъ чудилось ему.}.

Слабое развитіе политическихъ знаній въ нашемъ обществѣ есть явленіе, наслѣдованное нами отъ нашего прошлаго, явленіе весьма естественное, потому что дѣйствующее теперь поколѣніе получало свои политическія знанія только въ видѣ контробанднаго товара. Припомнимъ, что еще недалеко отъ насъ ушло то время, когда профессорамъ юридическихъ и государственныхъ наукъ предписывалось, наистрожайшимъ образомъ, ограничиваться въ своихъ лекціяхъ изложеніемъ и объясненіемъ дѣйствующаго свода законовъ, а не вдаваться въ теоріи; припомнимъ, что въ литературѣ критика свода была строго запрещена; что молодые ученые въ обязательныхъ трудахъ своихъ на степень магистра или доктора, но необходимости, должны были обращаться къ изслѣдованію отдаленныхъ историческихъ явленій и не смѣли касаться живыхъ вопросовъ науки. Припомнимъ, что, начиная съ тридцатыхъ годовъ и до близкаго къ намъ времени, поѣздки нашихъ ученыхъ за границу были обставлены такими затрудненіями, черезъ которыя перешагнуть удавалось только немногимъ избраннымъ; что полученіе иностранныхъ книгъ, трактовавшихъ о предметахъ государствовѣдѣнія, шло не иначе, какъ путемъ контробанднымъ; что русской политической литературы не существовало. При такихъ обстоятельствахъ выросло нынѣшнее поколѣніе. Что же удивительнаго, если мы бѣдны политическими знаніями, если въ нашихъ политическихъ понятіяхъ нѣтъ устойчивости, ясности, основательности, если у насъ такой недостатокъ въ людяхъ и недостатокъ въ знаніяхъ?-- Намъ кажется, что уважаемый харьковскій ученый сказалъ также слишкомъ много, упоминая о наблюдательности и жизненномъ опытѣ, какъ источникахъ нашихъ старыхъ государственныхъ познаній. Ужь не говоря о томъ, что сами но себѣ они не могутъ замѣнить недостатокъ въ основательныхъ научныхъ знаніяхъ и въ средствахъ для ихъ пріобрѣтенія, наши наблюденія и наши опыты, до сихъ поръ, могли быть производимы только въ такой средѣ и надъ такими явленіями, которыя способны извратить всѣ понятія. сбить съ пути самый свѣтлый умъ. Доказательствомъ служатъ тѣ изумительныя превращенія, которыя такъ часты въ рядахъ нашей бюрократіи; взгляните, какимъ человѣкъ вступаетъ туда и что дѣлается съ нимъ, спустя нѣсколько лѣтъ, въ особенности если благосклонная судьба скоро поставитъ его на начальническій постъ.

Понято, впрочемъ, само собою, что нельзя требовать отъ людей уваженія къ наукѣ, стремленія къ пріобрѣтенію знаній, если жизнь такъ устроена, что для нея нисколько не нужно приложеніе этихъ знаніи къ ежедневному труду. Это значило бы желать распространенія дилеттантизма или ученыхъ оазисовъ, гдѣ невидимые міру жрецы въ своихъ таинственныхъ святилищахъ возжигаютъ свѣточъ на алтарѣ науки. Послѣднее -- не въ натурѣ русскаго человѣка. Платоническія влеченія къ наукѣ, съ таинственными алтарями, недоступными профанамъ, съ возжиганіемъ свѣточей единственно для самоуслажденія, процвѣтали и могутъ процвѣтать въ одной только Германіи, странѣ, исполненной безчисленнымъ множествомъ ученыхъ оазисовъ и недавно еще весьма дикой тамъ, гдѣ оканчивались стѣны ученаго святилища. Къ русскимъ какъ-то неудобно прививаются эти платонически-ученыя страсти, и можетъ быть, поэтому еще до сихъ поръ, лишь только понадобится къ какому нибудь таинственному алтарю жрецъ, способный самоуслаждаться возжиганіемъ свѣточа для собственнаго удовольствія, такъ адресуются къ нѣмцамъ, этому, но преимуществу, платонически-страстному къ наукѣ народу.-- Дилеттантизма у насъ во всѣ времена было много, дилеттантизма по модѣ и такъ безъ всякой моды, богъ-знаетъ почему. Намъ однимъ только свойственно весьма характеристическое выраженіе: "заниматься отъ нечегодѣлать". Но такія занятія отъ нечего-дѣлать всегда оставляютъ въ душѣ человѣка чувство неудовлетворенности и нѣкоторой пустоты, хорошо извѣстное нашимъ умнымъ дилеттантамъ и часто портящее все ихъ существованіе. Намъ нужно знаній для жизни, для облегченія нашего жизненнаго труда; въ русскомъ человѣкѣ сильнѣе бьется практическій нервъ, чѣмъ обыкновенно думаютъ; отъ знаній онъ требуетъ практичности, приложимости, и лишь только замѣчаетъ и убѣждается, что нельзя дѣлать извѣстнаго дѣла, не имѣя знаній, такъ употребляетъ всѣ усилія, чтобы пріобрѣсти ихъ, на сколько достанетъ средствъ. Безъ сомнѣнія, г. Каченовскій не имѣетъ въ виду ни дилеттантизма, ни ученыхъ оазисовъ, желая распространенія научныхъ знаній въ нашемъ обществѣ: онъ желаетъ ихъ, безъ сомнѣнія, для облегченія нашего жизненнаго труда, для дѣла общественнаго. Мы вполнѣ раздѣляемъ эти желанія, но убѣждены вмѣстѣ съ тѣмъ, что они могутъ вполнѣ исполниться только въ томъ случаѣ, когда организація общественнаго дѣла получитъ совершенно другія формы. Работала же весьма простая машина, работаетъ и до сихъ поръ, и отъ различныхъ частей этого механизма не требовалось особенно изящной отдѣлки. Легко можетъ быть, что такая машина, съ немногими исправленіями, будетъ работать еще нѣкоторое время. Въ такомъ случаѣ всѣ наши воззванія, а вмѣстѣ съ ними даже административные факультеты (см. книгу г. Каченовскаго, стр. 136--141), безъ принадлежащей къ нимъ каѳедры политической экономіи или же съ этой каѳедрой, поведутъ только къ распространенію дилеттантизма и образованію безполезныхъ для жизни ученыхъ оазисовъ. Мы будемъ въ уединеніи возжигать наши свѣточи науки, а жизнь будетъ идти своимъ порядкомъ, а машина будетъ работать своими старыми, заржавленными колесами, а скептики все будутъ возглашать свои скептическія ученія, а людей, соблазняющихся во всеотрицающій скептицизмъ, будетъ все болѣе и болѣе. Чтобы государственная наука привилась къ русской землѣ, пустила корни, даровала плоды, для этого потребны весьма важныя условія въ самой жизни: нужно, чтобы машина потребовала, какъ существенно-необходимаго для себя, какъ главной дѣйствующей силы и какъ смазки для колесъ, пособія и совѣта отъ "практическихъ и отвлеченныхъ знаній", отъ знаній о потребностяхъ, средствахъ и силахъ Россіи, равно какъ отъ знаній о тѣхъ законахъ, которымъ, въ общемъ порядкѣ человѣческихъ явленій, подчиняется каждое дѣйствіе и каждая мѣра въ организаціи общества. Серьёзное дѣло, одна надежда на серьёзное дѣло, вызываетъ строгую, серьёзную мысль; мы можемъ смѣло надѣяться, что у насъ одна основательная надежда на измѣненія въ механизмѣ вызоветъ на строгую, серьёзную работу русскій умъ, которому никто не отказывалъ еще въ значительной степени природныхъ дарованій.

Г. Каченовскій, повидимому, недоволенъ тѣмъ, что наше молодое поколѣніе предпочитаетъ теперь естественныя науки другимъ отраслямъ знанія. Въ этомъ чувствѣ почтеннаго профессора международнаго права намъ видится нѣкоторое предубѣжденіе противъ чуждаго предмета, весьма естественное въ ученомъ, сердечно преданномъ своей наукѣ и искренно желающемъ успѣховъ ей. Явленіе, на которое жалуется онъ, дѣйствительно существуетъ; но врядъ ли оно заслуживаетъ порицанія и даже сожалѣній. Недавно пишущему эти строки случилось убѣдиться, что изъ множества молодыхъ русскихъ, учащихся въ иностранныхъ университетахъ, дѣйствительно огромное большинство занимается различными отраслями естествовѣдѣнія; ему особенно пріятно было узнать отъ нѣмецкихъ профессоровъ, что русская молодёжь, но ихъ мнѣнію, не только значительно превосходитъ нѣмецкихъ студентовъ обширностью, многосторонностью своихъ свѣдѣніи, яснымъ взглядомъ на науку, легкостью пониманія, но даже и тѣмъ качествомъ работы, которое нѣмцы обозначаютъ своимъ словомъ "Ausdauer", и которое мы не привыкли считать принадлежностью занятій нашихъ соотечественниковъ. Должно быть, даже для пониманія свойствъ русскаго человѣка свѣтъ долженъ придти отъ нѣмцевъ.-- Но вопросъ о свойствахъ нашей природы, о качествѣ нашихъ занятіи -- посторонній; главное дѣло вотъ въ чемъ. Это обращеніе лучшихъ силъ нашей молодёжи къ естественнымъ наукамъ не показываетъ ли, что существуютъ для этого особенныя причины? Она бросается туда именно, а не въ другія отрасли знанія, безъ сомнѣнія потому, что эта предпочитаемая ею наука особенно привлекаетъ ее, а другія привлекаютъ менѣе. Причину мы видимъ опять таки въ природѣ русскаго человѣка и въ нашихъ обстоятельствахъ: онъ требуетъ отъ знаніи прежде всего, ищетъ въ нихъ болѣе всего практической приложимости, практической пользы. Отъ какихъ же наукъ, но свойству нашихъ домашнихъ обстоятельствъ, можно было ожидать этого болѣе, отъ наукъ ли естественныхъ или отъ общественныхъ? Въ одной области человѣкъ вполнѣ хозяинъ своихъ знаній, которыя не подчиняются ни вліянію атмосферы, ни направленію господствующихъ вѣтровъ; тутъ онъ хозяинъ всякой пользы, которую приносятъ обществу его знанія. Такъ-ли это въ области наукъ общественныхъ? Давно ли наши профессоры государственныхъ наукъ получили увѣренность, что на ихъ устахъ не лежитъ печати для объясненія слушателямъ тѣхъ истинъ, которыя уже давно сдѣлались достояніемъ европейской науки? Измѣняются условія, и вотъ мы видимъ, какъ та жe самая молодёжь наполняетъ аудиторіи юридическаго факультета, покупаетъ юридическія книжки, разбираетъ судебные процесы, готовитъ изъ себя будущихъ дѣльныхъ адвокатовъ, дѣльныхъ судей.

Все зависитъ отъ условій общественныхъ, отъ условій жизни, а они въ свою очередь зависятъ отъ характера и способа дѣйствій учрежденій, отъ характера той силы, которая управляетъ дѣятельностью общественнаго механизма. Все придетъ, и знанія, и потребность въ знаніяхъ, и неудержимая жажда ихъ, и основательность, и строгость, и честность, и добросовѣстность, все придетъ въ свое время, и приходитъ уже, показывается. Если нѣтъ еще чего нибудь, то надобно надѣяться, что это будетъ, и не остывать въ энергіи желаніи. Очень часто одна надежда, крѣпкая, непреклонная надежда, родитъ чудеса.

Новая книжка г. Каченовскаго составляетъ явленіе весьма пріятное, хотя она и невполнѣ удовлетворила насъ. Мы думали найти въ ней болѣе, нежели сколько даетъ авторъ. Книга бѣдна Фактическимъ содержаніемъ -- и это, но нащему мнѣнію, препятствуетъ ей достигнуть цѣли, Для которой она написана. Г. Каченовскій любитъ оставаться въ отвлеченностяхъ, въ общихъ взглядахъ, которые, правда, всегда вѣрны; но намъ желательно было бы, для успѣховъ самаго дѣла, которое такъ дорого почтенному автору, чтобъ эти общія воззрѣнія и для читателей книги, какъ для самаго автора ея, опирались на положительное содержаніе. Важнымъ недостаткомъ книги мы считаемъ также то обстоятельство, что авторъ не счелъ нужнымъ сдѣлать указаній на литературу предмета. Онъ, обѣщаетъ посвятить ей особенный трудъ. Если это обѣщаніе будетъ выполнено, то этотъ трудъ, безъ сомнѣнія, будетъ важнѣе всего, что до сихъ поръ напечатано г. Каченовскимъ, и принесетъ огромную пользу всѣмъ, желающимъ заниматься государственными науками. Ожидаемъ съ нетерпѣніемъ и обѣщаемъ напередъ встрѣтить новый трудъ ученаго ея. полнымъ сочувствіемъ {Когда эта статья была уже кончена, мы прочли въ "С. Петербургскихъ Вѣдомостяхъ" извѣщеніе о выходѣ въ свѣтъ новой книги г. Каченовскаго -- "Курсъ международнаго права"; самой книги мы еще не могли видѣть; но вполнѣ убѣждены, что наука получитъ въ ней весьма важное, драгоцѣнное для насъ пріобрѣтеніе. Мы убѣждены въ этомъ не потому, что когда-то этотъ трудъ г. Каченовскаго -- еще въ рукописи -- былъ одобренъ нѣмцемъ Вурмомъ; мы хорошо знаемъ, чего стоятъ, и что значатъ одобрительные отзывы иностранныхъ ученыхъ о трудахъ ученыхъ россіянъ; мы убѣждены въ достоинствѣ книги г. Каченовскаго, потому что привыкли считать его добросовѣстнымъ и серьёзнымъ ученымъ, и никакъ не можемъ допустить, чтобы курсъ почтеннаго харьковскаго профессора, надъ которымъ онъ такъ много работалъ, не принесъ значительной пользы нашему образованію.}.

"Отечественныя Записки", No 3, 1863

Оставить комментарий Каченовский Дмитрий Иванович (yes@lib.ru) Год: 1863 Обновлено: 07/08/2018. 58k. Статистика. Статья: Критика О творчестве автора	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: О современном состоянии политических наук на Западе Европы и в России. Д. Каченовского. Харьков. 1862.

Каченовский Дмитрий Иванович Наш скептицизм и наша потребность в знаниях

НАШЪ СКЕПТИЦИЗМЪ И НАША ПОТРЕБНОСТЬ ВЪ ЗНАНІЯХЪ.

Каченовский Дмитрий Иванович
Наш скептицизм и наша потребность в знаниях