Lib.ru/Классика: Юшкевич Павел Соломонович. Философский материализм и марксизм

Философскій матеріализмъ и марксизмъ.

Божественный Платонъ училъ, что удивленіе -- начало философіи. Если согласиться съ этимъ изреченіемъ великаго грека, то придется признать: что еще сравнительно недавно средній русскій марксистъ былъ однимъ изъ самыхъ малоудивляющихся существъ въ мірѣ. Въ весьма сложной и разнообразной системѣ взглядовъ, составлявшей умственный обиходъ русскаго марксиста не было своего мѣста и угла для философіи и философскаго удивленія. Правда, двѣ традиціи встрѣтились между собой въ мозгу марксистскаго интеллигента,-- и въ силу ихъ онъ былъ или вѣрнѣе, слылъ и мнилъ себя матеріалистомъ и въ философіи. Первая -- это была исконная традиція русскаго освободительнаго движенія, тяготѣвшаго, взятаго въ цѣломъ, къ философскому матеріализму, вторая -- привнесенная съ Запада въ идейномъ багажѣ марксизма теорія діалектическаго матерьялизма. Между этими двумя традиціями было много общаго, но было не мало и противорѣчиваго -- достаточно въ подтвержденіе этого вспомнятъ то презрѣніе, съ которымъ Марксъ, и Энгельсъ постоянно отзывались о вульгарномъ матерьялизмѣ естественниковъ и врачей, составлявшемъ основное содержаніе русской традиціи!-- но и рядовой русскій марксистъ не вдавался въ эти тонкости, и, плохо разбираясь въ нихъ простодушно вѣрилъ въ матеріи, въ которой видѣлъ палладіумъ всей твердыни марксизма. Какъ и всякій вѣрующій, разговоры о философія онъ допускалъ и терпѣлъ только въ формѣ признанія матеріализма, но еще охотнѣе; онъ ихъ совсѣмъ не терпѣлъ изъ какого-то инстинктивнаго предчувствія, что всѣ подобные разговоры къ добру не ведутъ.

И ближайшее будущее показало, повидимому, что всѣ эти тревоги и предчувствія русскаго марксиста небезосновательны. Едва только попыталась извѣстная группа лицъ отказаться отъ святыни марксизма -- отъ философскаго матеріализма -- какъ вмѣстѣ съ "удивленіемъ" началась для нихъ не только ихъ философія, но и ихъ поразительно быстрое удаленіе подъ пестрыми флагами гносеологіи, критицизма, имманентной философіи и прочихъ, новыхъ тогда, философскихъ жупеловъ изъ пролетарскаго стана во вражескій лагерь.

Нѣтъ повѣсти печальнѣе на свѣтѣ.

Чѣмъ повѣсть о Ромео и Джульетъ.

Многонашумѣвшая и такъ печально закончившаяся "повѣсть" русскаго неоидеализма, его неудачная попытка подвести подъ зданіе марксизма иной, не философско-матеріалистическій фундаментъ, должна была явиться грознымъ предостереженіемъ для всѣхъ тѣхъ, кто попытался бы свернуть съ указаннаго, повидимому, исторіей международной соціалдемократіи философскаго пути. Иные такъ и поняли урокъ, данный этой не долго длившейся, но знаменательной, философской эпопеей. Пришибленные этимъ неожиданнымъ финаломъ -- неожиданнымъ для нихъ, но прозорливо предсказывавшимся руководящими теоретиками марксизма -- они безповоротно рѣшили, что въ этомъ есть что то фатальное, роковое. Какъ былинные богатыри они увидѣли передъ собой распутье, съ начертанными на придорожныхъ камняхъ предупрежденіями: пойдешь направо -- марксизмъ потеряешь въ обмѣнъ на критицизмъ, пойдешь налѣво -- останешься марксистомъ, ни безъ нрава посягать на философскій матеріализмъ. И, конечно, они выбрали вторую дорогу. Такимъ образомъ право дерзать -- это по преимуществу философское право -- это право и правило скептическаго сомнѣнія, начинать съ котораго училъ Декартъ, было отнято у гражданъ республики марксизма.

Такъ рѣшили иные. Многіе, но не всѣ. Для многихъ же -- можетъ быть, для большинства -- печальная исторія съ Джульетой послужила только первымъ стимуломъ, явилась первымъ толчкомъ къ философскому мышленію. Инцидентъ съ неоидеализмомъ сталъ такимъ образомъ истиннымъ началомъ "удивленія" русскаго марксизма. На изложенной выше дилеммѣ: или марксизмъ или философское сомнѣніе -- не могли ужъ успокоиться пробудившіеся изъ догматическаго сна. Марксизмъ не долженъ исключать философскаго удивленія, какъ и, обратно, это послѣднее не должно исключать марксизма -- этого положенія не могъ опровергнуть и горестный казусъ съ гг. Струве, Булгаковыми, Бердяевыми. Наоборотъ, весь этотъ эпизодъ -- этотъ короткій философскій прологъ разыгрывающейся теперь буржуазной революціи -- ярко показалъ, сколько идейнаго безсилія таилось въ марксистской безпечности и беззаботности по части философскихъ вопросовъ. Стали понимать, наконецъ, что, какъ правильно замѣчаетъ Белѣтовъ, "нынѣшній идеологъ рабочаго класса не имѣетъ права быть равнодушнымъ къ философіи. Особенно у насъ на Руси". ("Критика нашихъ критиковъ", с. V).

Особенно у насъ на Руси, не смотря на происходящую въ странѣ революцію, не смотря на то, что революція не доведена до желаннаго конца. Люди, привыкшіе оперировать шаблонами и шаблонными обобщеніями, не замедлятъ, конечно, увидѣть въ этомъ народившемся интересѣ къ философіи опасный симптомъ реакціи; безрезультатная кровавая борьба послѣднихъ двухъ лѣтъ утомила, дескать, и самыхъ мужественныхъ, начавшихъ искать отдыха и успокоенія на высотахъ отвлеченной мысли. Такое заключеніе сдѣлать теперь тѣмъ легче, что наблюдаются несомнѣнные признаки усталости въ лагерѣ "крайнихъ", какъ, впрочемъ и во всѣхъ политическихъ станахъ. И все-таки люди шаблона не правы, видя въ растущемъ интересѣ къ философіи нѣчто опасное для дѣла революціи. Ибо, если, говоря словами Маркса, одно "оружіе критики" недостаточно и должно дополниться "критикой оружія", то не менѣе вѣрно и обратное утвержденіе. И мы какъ разъ въ истекшемъ году видѣли, къ какимъ плачевнымъ результатамъ могутъ приводить неумѣренные призывы къ критикѣ оружія, не испытанные оружіемъ критики. А въ идейномъ арсеналѣ критики однимъ изъ самыхъ дальнобойныхъ и разрушительныхъ оружій является оружіе философской мысли...

Нынѣшній идеологъ рабочаго класса не имѣетъ права у насъ, на Руси, быть равнодушнымъ къ философіи, не смотря на революцію, повторяю я, и даже благодаря именно ей. Ибо революція эта, какъ оно, можетъ быть, ни прискорбно для многихъ, мечтавшихъ и продолжающихъ еще мечтать о "перманентной" революціи передаетъ власть и господство въ руки буржуазіи. И если нашей задачей не можетъ быть утопическая попытка вырвать у нея преждевременно власть, то тѣмъ энергичнѣе должны мы стремиться къ тому, чтобы сдѣлать господство буржуазіи возможно менѣе продолжительнымъ, а слѣдовательно и вліяніе ея во всѣхъ областяхъ соціальнаго творчества возможно менѣе прочнымъ. Мы должны устремиться по горячимъ слѣдамъ исторіи, чтобъ не дать создасться ни одной легендѣ вокругъ освободитель ной роли буржуазіи, не дать вплести ни одного яркаго цвѣтка въ ея рано увядшій вѣнокъ. Мы у насъ въ Россіи поставлены въ особенно благопріятное положеніе, чтобы борьбой за культурное вліяніе сопровождать и дополнять предстоящую пролетаріату длительную борьбу за политическое господство. И не должно умалять значенія этой новой борьбы, не должно относиться къ ней, какъ чему то второстепенному, не заслуживающему особеннаго вниманія. Идеи -- силы, при томъ не ростущія въ исторіи силы, и идейная борьба, какъ методъ дѣйствія пролетаріата, должна занять свое равноправное мѣсто рядомъ съ борьбой экономической и политической. Въ тріединой ѵпостаси пролетарскаго дѣйствія идейная борьба -- это исходящій отъ двухъ другихъ членовъ ѵпостаси, но равносущный съ ними, святой Духъ...

Поднятая здѣсь важная проблема требовала бы гораздо болѣ обстоятельнаго трактованія, чѣмъ это можно было сдѣлать въ этихъ немногихъ строкахъ. Но я считалъ необходимымъ хотя бы въ самомъ сжатомъ видѣ намѣтить ту общую задачу, однимъ изъ случаевъ которой -- правда, можетъ быть, самымъ важнымъ -- является проблема фи лософіи. Борьба за идейное вліяніе является въ своей концентрированной формѣ, въ своемъ квиитэссенціальномь видѣ, въ борьбѣ за философское вліяніе, ибо сама философія -- это концентрированное выраженіе, квинтэссенція идеологіи извѣстной эпохи, это, какъ выразился Гегель, сама эпоха, схваченная въ мысли. И, какъ я уже говорилъ выше, необходимость этой борьбы начинаетъ все болѣе входить въ сознаніе широкихъ слоевъ соціалдемократіи. И сообразно съ выросшими въ рядахъ марксистовъ потребностями, обнаруживается возможность удовлетворить ихъ, обнаруживается склонность и способность къ философскому творчеству.

Въ предлагаемомъ очеркѣ я намѣренъ разобрать нѣкоторыя опредѣлившіяся въ русскомъ марксизмѣ философскія направленія, воспользовавшись для этого появившимися за послѣднее время работами.

II.

Недавно вышедшіе "философскіе очерки" г-жи Л. Аксельродъ носятъ еще подзаголовокъ: "отвѣтъ философскимъ критикамъ историческаго матерьялизма". На первый взглядъ этотъ подзаголовокъ можетъ показаться страннымъ, ибо въ самой книгѣ почти ни слова не говорится объ историческомъ матерьялизмѣ и о критикѣ его. Г-жа Аксельродъ все время держится на философскихъ высотахъ, анализируя ученіе Канта и неокантіанцевъ, разоблачая русскихъ неоидеалистовъ и пр.

Но читатель, который бы увидѣлъ здѣсь просто словесное недоразумѣніе, какое то случайное qui pro quo, былъ бы не правъ. Г-жа Ортодоксъ съ своей точки зрѣнія имѣетъ всѣ основанія называть свои философскіе очерки отвѣтомъ философскимъ критикамъ историческаго матеріализма. Дѣло въ томъ, что г-жа Ортодоксъ искренно убѣждена, что "матеріалистическое объясненіе природы служитъ исходнымъ пунктомъ, первой и необходимой предпосылкой матеріалистическаго объясненія исторіи" (с. 175, см. также на с. 910 "тѣсной, наразрывной "вязи" этихъ двухъ областей матеріалистическаго объясненія). И если бы кто-нибудь сталъ думать иначе, если бы кто-нибудь сталъ отрицать эту наразрывную связь между философскимъ и историческимъ матеріализмомъ, то г-жа Аксельродъ безъ всякихъ обиняковъ отрѣжетъ ему то, что она говоритъ "критикамъ", именно, что онъ не имѣетъ "ни малѣйшаго представленія ни о методѣ, ни о содержаніи матеріалистическаго объясненія исторіи" (с. 174).

Это сказано, какъ видимъ, очень сердито. Но вѣрно ли это сердитое замѣчаніе? Вѣрно ли это традиціонное среди марксистовъ и такъ энергично защищаемое г-жей Ортодоксъ мнѣніе, будто матеріалистическое объясненіе природы является необходимой предпосылкой матеріалистческаго объясненія истеріи? Вѣдь ясно, что въ общественной наукѣ мы не имѣемъ дѣла съ "матеріей" въ томъ буквальномъ, вещественномъ смыслѣ, въ какомъ она понимается въ естествознаніи. Поэтому, если здѣсь существуетъ какая-нибудь связь, то это связь внутренняя, скрытая. На эту внутреннюю связь въ двухъ -- трехъ мѣстахъ своей книги и указываетъ Л. Аксельродъ, но по своему обыкновенію, мелькомъ, вскользь. Касаясь въ предисловіи къ книгѣ своей статьи "Новая разновидность ревизіонизма", она замѣчаетъ, что не имѣла въ виду трактовать à fond теорію Авенаріуса и Маха. "Моя задача, говоритъ она, состояла лить въ томъ, чтобы показать невозможность по строенія матеріалистическаго объясненія исторіи на основѣ субъективной теоріи познанія эмпиріомонизма. Эта скромная задача можетъ быть, какъ мнѣ кажется, выполнена въ небольшой статьѣ. Ибо всякій мыслящій человѣкъ легко пойметъ, что признаніе закономѣрности въ исторіи не можетъ уживаться съ отрицаніемъ дѣйствительности природы и объективной закономѣрности вообще, короче, что "махизмъ" является прямой противоположностью марксизма" (VII, курсивъ автора {Замѣчу мимоходомъ, что напрасно г-жа Ортодоксъ отождествляетъ "махизмъ" или иначе эмпиріокритицизмъ съ эмпиріомонизмомъ г-ни Богданова.}). Ту же самую мысль повторяетъ она и въ самой статьѣ, направленной противъ г-на Богданова (см. ст. 174--175).

Итакъ связь между философскимъ и историческимъ матеріализмомъ найдена. Только, какъ замѣтитъ читатель, она куплена нѣсколько дорогой цѣной, именно цѣной провозглашенія матеріализмомъ (въ философскомъ смыслѣ слова), всякаго ученія, которое признаетъ реальность природы и объективную закономѣрность ея процессовъ. При такомъ пониманіи матеріализма въ него войдетъ цѣлый рядъ теорій, далеко не совпадающихъ и даже рѣзко расходящихся съ матеріализмомъ въ обычномъ смыслѣ слова. Какъ бы тамъ ни обстояло дѣло съ эмпиріомонизмомъ, но вѣдь, "махизмъ" то -- т. е. ученіе Авенаріуса и Маха -- нисколько не отрицаетъ дѣйствительности природы и объективной (т. е. независящей изъ насъ, отъ "субъекта") закономѣрности въ ней. "Махизмъ" можетъ быть полонъ всяческой скверны, но ужъ этого за нимъ отрицать не приходится. Точно такъ же и Кантъ, съ которымъ такъ много полемизируетъ нашъ авторъ, не считалъ міръ грёзой субъекта, и т. д. и т. д. Настаивать на этомъ, я думаю, не приходится. Слишкомъ упрощенной была бы задача мыслителя, да и всякаго интересующагося общими проблемами бытія человѣка, если бы между матеріализмомъ и безчисленными противостоящими ему ученіями приходилось бы выбирать по такимъ элементарнымъ признакамъ, какъ то, что для матеріализма міръ есть вещь, а для прочихъ философскихъ теорій -- гиль.

Если г-жа Ортодоксъ дѣлаетъ такую элементарную ошибку, то только потому, что взялась защищать незащитимое по существу дѣло. Ибо для всякаго должно быть ясно слѣдующее. Историческій матеріализмъ есть опредѣленная соціологическая теорія, т. е. теорія, пригодная для извѣстнаго круга явленій, выдѣляемыхъ опредѣленными признаками изъ всего сущаго. Какъ и всякая спеціальная научная теорія историческій матеріализмъ беретъ отъ философіи, теоріи познанія или какъ бы ни называть общую науку о знаніи, лишь слѣдующія посылки: 1) что онъ имѣетъ дѣло не съ иллюзіей, а съ реальностью (не касаясь пока значенія этихъ терминовъ, а боря ихъ въ обычномъ противоставленіи); 2) что къ этой группѣ реально существующихъ явленій примѣнимъ общій принципъ познаванія, именно существованіе объективной, независимой отъ насъ, закономѣрности. Къ этимъ, указываемымъ и г-жей Аксельродъ, посылкамъ надо прибавить еще третью именно діалектическій, эволюціонный принципъ, заставляющій разсматривать явленія подъ угломъ зрѣнія ихъ развитія.

Эти формальныя предпосылки заимствуетъ всякая спеціальная теорія у философіи. Ея же собственное дѣло состоитъ въ томъ, чтобъ специфировать форму закономѣрности, найти тотъ частный, специфическій видъ ея, который присущъ подлежащему ея вѣдѣнію кругу явленій. Если въ этихъ двухъ -- трехъ общихъ положеніяхъ видѣть отличительные признаки философскаго матеріализма, то, конечно, историческій матеріализмъ -- но какъ и всякая рѣшительно научная теорія -- предполагаетъ истинность матеріалистической доктрины. Бѣда лишь въ томъ, что тогда стирается почти всякая грань между матеріалистами и не матеріалистами. Но если не понимать такъ абстрактно и блѣдно матеріализмъ, если брать его въ его исторической плоти и крови, съ его "вещью въ себѣ" -- матеріей, съ его дѣленіемъ свойствъ на объективныя и субъективныя и пр.-- то нѣтъ никакихъ основаній приковывать историческое ученіе Маркса спеціально къ этой философской теоріи. Это истины различныхъ категорій, отъ которыхъ требуется только одно -- чтобъ онѣ удовлетворяли каждая своему спеціальному кругу вѣдѣнія, чтобы онѣ были истинны въ своей области. Поэтому нѣтъ никакого смысла ставить такія грозныя дилеммы, какъ: или марксизмъ, или махизмъ, подъ тѣмъ предлогомъ, будто послѣдній исключаетъ матеріалистическое пониманіи исторіи.

Но значитъ ли это, что марксизмъ относится безразлично къ философскимъ спекуляціямъ и способенъ безразлично соединяться съ любой изъ нихъ? Конечно, нѣтъ. Это значитъ только, что, когда мы ставимъ вопросъ о соединеніи марксизма съ какимъ нибудь философскимъ "измомъ", то надо подходить не со стороны матеріалистическаго пониманія исторіи, не со стороны теоріи цѣнности, словомъ не съ теоретической стороны марксизма и не съ чисто теоретической же стороны философіи. И марксизмъ, и философія обладаютъ той особенностью, что оба они двойственны. Каждый изъ нихъ совмѣщаетъ въ себѣ одновременно и объективную и субъективную сторону, и теоретическій и практическій интересъ. Теоретически марксизмъ -- это матеріалистическое пониманіе исторіи, это теорія цѣнности, ученіе о развитіи капитализма и пр. Практически -- это идеологія борющагося пролетаріата, это совокупность его чаяній, стремленій, аспирацій, и -- подчеркиваю это -- аспирацій земныхъ, не довольствующихся старинными векселями на небо. "Научный соціализмъ" -- это другое имя для марксизма самымъ названіемъ своимъ свидѣтельствуешь объ этомъ своеобразномъ сочетаніи, объективнаго и субъективнаго моментовъ.

Въ философіи мы замѣчаемъ ту же двойственность, ту же наличность въ ней, выражаясь терминами Канта, теоретическаго и практически то разума. Удивленіе, говорилъ Платонъ, есть начало философіи: это моментъ теоретическій. Но съ неменьшимъ правомъ Мечниковъ въ своей извѣстной книгѣ утверждалъ, что страхъ смерти есть начало философіи: это ужъ моментъ практическій. Здѣсь не важно, конечно, именно ли удивленіе, именно ли страхъ смерти, а не какіе либо иные мотивы и чувства, дали толчокъ философскому мышленію. Важно указать лишь то, что философія не есть равнодушное и бездушное размышленіе о бытіи, о познаніи, о мірѣ, о послѣднихъ тайнахъ его. Она все это, но сверхъ того и размышленіе о судьбахъ человѣка. Ей "бытіе" важно не только, какъ бытіе "само по себѣ и для себя", но столько же, какъ бытіе "для другихъ", для человѣка. Ей важно отношеніе бытія къ человѣку и человѣка къ бытію, Она, поэтому, не одно только міросозерцаніе, но и міроотношеніе, міроощущеніе.

Когда дѣло идетъ объ отношеніи марксизма къ какой нибудь философской точкѣ зрѣнія, то насъ занимаютъ не ихъ чисто теоретическія построенія, а связь этихъ ихъ практическихъ сторонъ. Теоретическія построенія привходятъ лишь постольку, поскольку они въ той или иной мѣрѣ связаны съ соотвѣтствующими практическими сторонами. Въ этомъ отношеніи вопросъ можно поставить просто и рѣшительно: марксизмъ не совмѣстимъ ни съ какой разновидностью идеализма (спиритуализма), т. е. ученія, признающаго какой то высшій сравнительно съ эемнымъ, потусторонній, міръ. Высшее для марксизма, какъ идеологіи пролетаріата, есть земля съ ея земными радостями и печалями, короткими, преходящими, но единственно реальными. Во всякой теоріи, оперирующей съ постустороннимъ міромъ, какъ съ чѣмъ то реальнымъ -- какія бы утонченныя и абстрактныя формы ни принимала эта теорія -- марксизмъ видитъ явное или скрытое намѣреніе оторвать пролетаріатъ отъ его земныхъ интересовъ, чтобы въ концѣ концовъ предать его. Съ этой стороны марксизмъ абсолютно непримиримъ и постоянно аггресивенъ. Но только съ этой стороны.

Марксизмъ не совмѣстимъ ни съ какой разновидностью идеализма. Если примѣнить здѣсь спинозовскую формулу, что "всякое опредѣленіе есть отрицаніе", если условиться опредѣлять матеріализмъ какъ отрицаніе идеализма, то при такомъ широкомъ пониманіи матеріализма марксизмъ, дѣйствительно, совмѣстимъ только съ нимъ. Такое широкое пониманіе матеріализма мы встрѣчаемъ у Энгельса и у Бельтова. Въ своей книгѣ о Фейербахѣ Энгельсъ пишетъ: "Основнымъ вопросомъ спеціально новѣйшей философіи служитъ вопросъ объ отношеніи мышленія къ бытію", вопросъ, который отождествляется у Энгельса съ вопросомъ объ отношеніи души (духа) къ природѣ. "философы, продолжаетъ Энгельсъ, по своимъ отвѣтамъ раздѣлилисъ на два главныхъ лагеря. Тѣ, кто стоялъ за первобытность духа. т. е. допускалъ и "созданіе" міра тѣмъ или другимъ способомъ -- у философовъ, какъ, напримѣръ, у Гегеля, эта идея созданія міра еще запутаннѣе и невѣроятнѣе, чѣмъ у христіанъ -- образовали лагерь идеалистовъ. Другіе, считающіе началомъ всего природу, принадлежатъ къ различнымъ матеріалистическимъ школамъ. Выраженія соціализмъ и матеріализмъ не имѣли первоначально никакого другого значенія, и мы употребляемъ ихъ здѣсь только въ этомъ смыслѣ" (Ф. Энгельсъ, "Л. Фейербахъ", изданіе "Начало", стр. 14) Съ нѣсколько иной стороны, но по существу тождественно, подходитъ Энгельсъ къ вопросу объ отношеніи мышленія въ бытію въ Анти-Дюрингѣ: "Принципы, пишетъ онъ, являются не исходнымъ пунктомъ изслѣдованія, но его конечнымъ результатомъ; они не примѣняются къ природѣ и исторіи человѣчества, но абстрагируются изъ той и другой; не природа и міръ человѣческій движутся по принцивамъ, но принципы справедливы лишь постольку, поскольку согласуются съ природой и исторіей. Таково единственно матеріалистическое пониманіе вещей, а противоположное пониманіе г. Дюринга идеалистично, оно ставитъ все вверхъ ногами и конструируетъ дѣйствительный міръ изъ идеи, изъ существовавшихъ гдѣ то до сотворенія міра схемъ или категорій" (Переводъ въ изданіи Яковенко, стр. 27).

Въ полномъ согласіи съ этимъ пишетъ и Плехановъ въ своихъ "Примѣчаніяхъ" къ энгельсовскому Фейербаху: "Идеализмъ говоритъ: безъ субъекта нѣтъ объекта. Исторія земли показываетъ, что объектъ существовалъ гораздо раньше, чѣмъ появился субъектъ, т. е. гораздо раньше, чѣмъ появились организмы, обладающія замѣтной степенью сознанія. Идеалистъ говоритъ: разсудокъ диктуетъ природѣ ея законы. Исторія органическаго міра показываетъ, что "разсудокъ" появляется лишь на высокой ступени лѣстницы развитія. А такъ какъ это развитіе можетъ быть объяснено только законами природы, то выходитъ, что природа продиктовала разсудку его законы. Теорія развитія обнаруживаетъ истину матеріализма" (цитирую по книгѣ Ортодоксъ, стр. 79).

Мы видимъ, что взгляды Энгельса и Бельтова одинаковы. Для обоихъ ихъ существуетъ лишь два основныхъ философскихъ направленія мысли, противоположныхъ и взаимно исключающихъ другъ друга. Одно изъ нихъ проникнуто антропоморфизмомъ, анимизмомъ, признаетъ наличность сверхъестественныхъ агентовъ, владычествующихъ надъ міромъ: это идеализмъ (спиритуализмъ) во всѣхъ его различныхъ проявленіяхъ съ неизбѣжно сопутствующимъ ему апріоризмомъ (= энгельсовскому: природа движется по принципамъ). Другой признаетъ принципіальную тождественность всякаго бытія; оно монистично въ тонъ смыслѣ, что не признаетъ помимо даннаго намъ чувственнаго міра еще особаго высшаго, сверхчувственнаго, міра. Такъ называемый "духъ", т. е, абстрагированный (и безконечно увеличенный) образъ человѣческихъ переживаній, который идеализмъ видитъ въ началѣ развитія, въ началѣ бытія, матеріализмъ признаетъ лишь послѣдней ступенью долгаго развитія; "природа" для него раньше "духа" это значитъ, что до появленія человѣка и человѣческихъ отношеній къ міру нѣтъ особой сверхъественной, сверхчеловѣческой, силы.

Таковы матеріализмъ и идеализмъ въ широкомъ смыслѣ слова, составляющіе, дѣйствительно, два полюса, около которыхъ вращается вся философская мысль. Какъ ни обща и широка эта классификація, она имѣетъ существенное значеніе, ибо съ ней именно связано то, что было выше названо практическимъ моментомъ философіи. Другой вопросъ, насколько цѣлесообразно для обозначенія этой полярности міросозерцаній прибѣгать къ терминамъ, имѣющимъ еще болѣе узкое конкретное содержаніе, насколько удобно вмѣстѣ съ Энгельсомъ аапелировать къ тому, что употребляемые термины первоначально имѣли именно это значеніе. Слова имѣютъ свою собственную исторію, и не такъ легко отдѣлить отъ нихъ наслоеніе вѣковъ. Слова въ нѣкоторомъ родѣ обязываютъ и связываютъ, Поэтому, начавъ съ матеріализма въ вышесказанномъ широкомъ смыслѣ, заканчиваетъ матеріализмомъ въ узкомъ смыслѣ слова, въ смыслѣ опредѣленной философской концепціи, одного изъ многочисленныхъ "измовъ" философіи. Такъ Энгельсъ нѣсколько дальше цитированнаго мѣста (см. стр. 17 перевода) говоритъ ужъ о матеріализмѣ, какъ "извѣстномъ пониманіи взаимоотношенія духа и матеріи": "природа" здѣсь уже замѣнена "матеріей". Еще рѣзче это замѣтно у Бельтова въ его "Къ вопросу о развитіи монистическаго взгляда на исторію" (см. напр.: "Всѣ тѣ философы, въ глазахъ которыхъ первичнымъ факторомъ является, принадлежатъ къ лагерю матеріалистовъ; всѣ я:о тѣ, которыхъ считаютъ такимъ факторомъ духъ -- идеалисты", стр. 3). Вотъ эта постановка вмѣсто "природы" -- т. е. существующаго независимо отъ человѣческаго сознанія и не опредѣляемаго ближе бытія -- "матеріи", эта напоминающая спинозовскія формула: Natura sive Materia и приводитъ къ матеріализму въ узкомъ смыслѣ слова, о которомъ нельзя уже сказать, что это единственная философская концепція, логически связуемая съ марксизмомъ.

Поясню, въ заключеніе, защищаемую мной точку зрѣнія слѣдующимъ сравненіемъ. Матеріализмъ. въ широкомъ смыслѣ слова -- это та духовная атмосфера, которой дышетъ марксизмъ, какъ идеологія революціоннаго пролетаріата, призваннаго въ области человѣческихъ стремленій совершить "коперниковскій" переворотъ -- именно покончить съ дуализмомъ "земли" и "неба", показать, что земля есть то же небо и что небо въ концѣ концовъ разрѣшается въ разнаго рода земли, изъ которыхъ для насъ -- людей -- реальна и цѣнна наша земля. Но подобно тому, какъ теорія Коперника остается незыблемой, безотносительно къ тому, вѣрно ли ньютоновское притяженіе или вѣрны теоріи нѣкоторыхъ современныхъ физиковъ, пытающихся иначе объяснить взаимодѣйствіе небесныхъ тѣлъ -- подобно этому остается неопровержимымъ матеріализмъ въ широкомъ смыслѣ слова, независимо отъ того, какъ конкретно объясняется взаимодѣйствіе между "мышленіемъ" и "бытіемъ": теоріей ли діалектическаго матеріализма, эмпиріокритицизмомъ или какъ нибудь иначе. Все это частныя теорія и гипотезы, оцѣниваемыя по ихъ внутреннимъ достоинствамъ, и отъ которыхъ марксизмомъ требуется лишь одно,-- чтобъ онѣ не противорѣчили матеріализму въ вышеуказанномъ широкомъ смыслѣ слова.

III.

Въ предисловіи къ своей книгѣ г-жа Ортодоксъ заявляетъ, что ея "сборникъ представляетъ собой единое цѣлое, такъ какъ въ общемъ всѣ статьи занимаются критикой современныхъ идеалистическихъ теченій и защитой діалектическаго матеріализма" (VII). Къ этому заявленію приходится сдѣлать только одну поправку, именно что вниманіе и усилія г-жи Аксельродъ далеко неравномѣрно распредѣлены между этими двумя сторонами ея задачи, между критикой идеализма и защитой матеріализма. Несравненно большая по объему и значенію часть книги посвящена изложенію и критикѣ идеалистическаго міросозерцанія, для опроверженія котораго нашъ авторъ не останавливается даже передъ довольно подробнымъ и утомительнымъ анализомъ системы Канта. За то по части обоснованія матеріализма "Очерки" даютъ мало, крайне мало. Въ большинствѣ случаевъ это отдѣльныя отрывочныя замѣчанія, сказанныя въ ходѣ, полемики, или брошенныя на лету фразы, изрѣдка лишь переходящія въ болѣе или менѣе связное изложеніе взглядовъ матеріализма. Дѣло здѣсь, конечно, прежде всего въ томъ, что критика легка, а искусство трудно. Но на ряду съ этой, оправдываемой общечеловѣческой слабостью, причиной важную роль играетъ и то проходящее черезъ всю книгу г-жи Ортодоксъ убѣжденіе, что существуютъ лишь два основныхъ философскихъ направленія, имѣются лишь два возможныхъ отвѣта на "міровую загадку": идеалистическій и матеріалистическій. При такой точкѣ зрѣнія, разъ критика устранила философію идеализма, то этимъ самымъ утверждена косвеннымъ образомъ истина матеріализма. Какъ бы тамъ ни было, но въ смыслѣ прямой, непосредственной защиты матеріализма "Очерки" даютъ немного.

Мы ужъ видѣли выше ту связь, которую г-жа Ортодоксъ устанавливаетъ между матеріализмомъ и признаніемъ реальности внѣшняго міра. Мысль объ этой связи не покидаетъ нашего автора ни на минуту, и, касаясь матеріализма, онъ никогда не забываетъ напомнить о ней. Если онъ говоритъ о природѣ, то онъ непремѣнно выражается, "объективная, матеріальная, дѣйствительная природа" (с. 29). "Споръ между идеализмомъ и матеріализмомъ, говорится въ другомъ мѣстѣ, идетъ, слѣдовательно, не о томъ, есть ли міръ насъ представленіе, а о томъ, соотвѣтствуетъ ли этому представленію дѣйствительная реальность, а если соотвѣтствуетъ, то каково ея содержаніе" (с. 39). Очевидно, что для идеализма, по мнѣнію г жи Ортодоксъ, міръ есть только представленіе, а для матеріализма -- онъ сверхъ того и дѣйствительная реальность -- матерія. Реальность и матеріальность такимъ образомъ синонимичны для г-жи Ортодоксъ. Она такъ убѣждена въ этомъ, что подъ конецъ попросту вкладываетъ собственное пониманіе дѣла въ голову противниковъ матеріализма. О Берклеѣ мы читаемъ, напримѣръ, слѣдующее: "Превосходно понимая, что настоящей реальностью можетъ быть только матерія, Берклей сосредоточиваетъ всю силу своей мысли на томъ, чтобы доказать невозможность ея бытія съ точки зрѣнія сенсуализма" (с. 17).

Понятіе реальности является такимъ образомъ центральнымъ для философіи г-жи Ортодоксъ и, чтобы разобраться въ ея воззрѣніяхъ, мы остановимся нѣсколько подробнѣе на анализѣ этого узловаго для философскихъ разногласій понятія.

Реальное естественнѣе всего опредѣлить въ связи съ противоположными ему понятіями нереальнаго, недѣйствительнаго. Въ эту послѣднюю категорію войдутъ такія переживанія, какъ фантазія, грезы, мечты или же: иллюзія, галлюцинація, бредъ, сонъ. Всѣ эти послѣднія переживанія характеризуются тѣмъ, что они по своему содержанію свойственны только отдѣльному индивиду, связаны именно съ нимъ. Фантазія или греза имѣютъ еще то свойство, что субъектъ ихъ добровольно вызываетъ и, вообще говоря, можетъ по своей же волѣ удалить ихъ изъ своего поля зрѣнія. Галлюцинація или бредъ имѣютъ уже принудительный характеръ, признаки чего то независящаго отъ воли индивида, но ихъ власть ограничивается исключительно имъ однимъ, Если субъектъ зависитъ отъ нихъ въ томъ смыслѣ, что не можетъ по своей волѣ избавиться отъ нихъ, то и они зависятъ отъ субъекта, ибо связаны именно съ нимъ и только благодаря ему и черезъ него обнаруживаютъ свое существованіе.

Въ противоположность всѣмъ этимъ видамъ "кажущагося", "мнимаго" то, что мы называемъ реальностью или внѣшнимъ міромъ, является чѣмъ то независимымъ отъ насъ и при извѣстныхъ обстоятельствахъ принудительно навязывающимся всякому сознанію. Въ этихъ двухъ отличительныхъ признакахъ "реальнаго", какъ видимъ, нѣтъ ни слова о матеріи или духѣ. Столъ, на которомъ я пишу, существуетъ реально. Это значитъ, что онъ представляетъ нѣчто (не занимаясь пока ближайшимъ опредѣленіемъ этого "нѣчто"), независимое отъ меня (или любого другого индивида) и неизбѣжно вызывающее во всякомъ нормальномъ сознаніи приблизительно тѣ же ощущенія и представленія, что и во мнѣ. Для характеристики стола важна еще третья черта, именно что онъ стоитъ въ опредѣленныхъ -- опять таки не отъ моей воли зависящихъ и принудительныхъ -- отношеніяхъ къ другимъ аналогичнымъ реальностямъ. Размышляя дальше надъ столомъ я могу, напримѣръ, притти къ тому выводу, что та совокупность ощущеній, изъ которыхъ онъ для меня складывается (четыреугольная форма, опредѣленная величина, твердость и пр.) есть продуктъ воздѣйствія извѣстнаго "духа" на тотъ "духъ", какимъ являюсь "я" (идеалистическая гипотеза). Но я могу съ другой стороны признать, что извѣстной формы объемъ неорганизованной матеріи, воздѣйствуя на другую болѣе сложно построенную матерію, какой является нервный аппаратъ, который я называю "своимъ" -- вызываетъ въ немъ всѣ эти ощущенія твердости, формы и пр. (матеріалистическая гипотеза). Какъ бы сами по себѣ удачны или неудачны не были эти гипотезы,-- но ни одна, изъ нихъ не противорѣчивъ реальности стола, его дѣйствительному, а не фантоматическому, иллюзіонному, существованію. Въ этомъ смыслѣ и матеріализмъ и идеализмъ -- и любое философское ученіе -- совмѣстимы съ реальностью природы.

Но идемъ дальше. Погруженная наклонно въ воду палка является для глаза изломанной. На ощупь она остается такой же, какой была до опущенія ея въ жидкость. Мы въ этомъ случаѣ выражаемся, что палка "кажется" изломанной, что "на самомъ дѣлѣ", т. е. въ дѣйствительности, реально, она цѣла. Какое значеніе имѣетъ это новое противоставленіе реальности видимому? Какой смыслъ вкладываемъ мы въ него? Для наблюдателя дѣло сводится просто къ борьбѣ двухъ родовъ различныхъ ощущеній, которыя обыкновенно совпадаютъ другъ съ другомъ. При обыкновенныхъ условіяхъ, взятый въ воздухѣ, зрительный образъ палки совпадаетъ съ осязательнымъ образомъ ея. Взятые же въ какой нибудь жидкости, эти образы, вообще говоря (кромѣ случая, когда палка погружена перпендикулярно къ поверхности жидкости) противорѣчатъ другъ другу и въ этомъ столкновеніи мы отдаемъ рѣшительное предпочтеніе осязательному образу передъ зрительнымъ. Первый получаетъ для насъ квалификацію "реальнаго", "истиннаго", второй -- "кажущагося", "видимаго", "ложнаго". Не трудно вскрыть мотивы, побуждающіе насъ сдѣлать это различеніе, и опредѣлить содержаніе его. Осязательный образъ палки оказывается весьма устойчивымъ и неизмѣннымъ, при какихъ бы различныхъ обстоятельствахъ мы его не брали: онъ одинъ и тотъ же -- въ общемъ, конечно -- Въ воздухѣ, водѣ, ртути, одинъ и тотъ же, подъ какимъ бы угломъ къ горизонту мы ни погружали палку въ жидкость. Зрительный же образъ палки въ жидкости варьируетъ въ зависимости отъ жидкости, въ которую ее опустили, въ зависимости отъ угла, подъ которымъ ее погрузили. Въ той безконечно-пестрой массѣ ощущеній, изъ которой складывается для насъ въ концѣ концовъ образъ палки, осязательный комплексъ является своего рода неподвижной осью, вокругъ которой происходятъ всѣ перемѣны зрительныхъ ощущеній.-- Къ этому присоединяется и другой рядъ обстоятельствъ. Наблюдатель по опыту знаетъ, какихъ усилій стоитъ согнуть палку въ воздухѣ; знаетъ еще и то, что изогнутая палка не принимаетъ безъ новыхъ усилій своего прежняго вида. Между тѣмъ погруженная въ воду палка немедленно, же, безъ всякаго содѣйствія со стороны наблюдателя, изламывается, и съ такой же быстротой принимаетъ свой прежній видъ, какъ только ее вынули изъ жидкости. Всю совокупность изложенныхъ обстоятельствъ можно было бы принять, какъ таковую, не мудрствуя лукаво. Можно было бы, не прибѣгая ни къ какой интерпретаціи и поправкѣ данныхъ наблюденія, говорить: "палка въ воздухѣ цѣла на ощупь и для зрѣнія; въ жидкости она цѣла для рукъ и изогнута для глаза, при чемъ эта изогнутость различна для разныхъ положеній палки и подчиняется такой то открываемой опытомъ закономѣрности". Это былъ бы чисто описательный, но, какъ мы видимъ, довольно громоздкій образъ выраженій. Но если мы не захотимъ ограничиваться этимъ сложнымъ и неуклюжимъ описаніемъ, если мы будемъ систематизировать данныя оаыта, при томъ систематизировать наиболѣе выгоднымъ для насъ образомъ, то мы естественно примемъ осязательный комплексъ за основной, направляющій, и къ нему ужъ будемъ относить зрительный комплексъ съ его безчисленными варіаціями. Мы подчинимъ зрительный образъ осязательному, какъ болѣе простому и устойчивому, и это подчиненіе и выразимъ въ антитезѣ "реальнаго" и "кажущагося".

По типу такого подчиненія -- но совершаемаго не инстинктивно, еще до начала всякаго размышленія, какъ въ случаѣ съ валкой,-- построено все научное ученіе. Когда мы, напримѣръ, высказываемъ фундаментальную "истину" о реальности движенія земли и о видимости движенія небеснаго свода съ усѣивающими его свѣтилами, то въ конечномъ счетѣ это означаетъ лишь то, что намъ выгоднѣе -- въ цѣляхъ систематизаціи опыта -- подчинить извѣстные свои образы (непосредственныя показанія сознанія, свидѣтельствующія о движеніи свѣтилъ и о неподвижности земли) другимъ, какъ регулирующимъ, основнымъ. Понятно, что здѣсь отношенія подчиненія и вводимая нами поправка гораздо сложнѣе, чѣмъ въ случаѣ съ палкой, при которомъ борьба происходила лишь между двумя конкурирующими рядами образовъ.

"Но, скажетъ, можетъ быть, иной поклонникъ "настоящей" реальности, значитъ для васъ истина (реальность) это только вопросъ цѣлесообразности? Значитъ по вашему, на самомъ дѣлѣ, можетъ быть, земля и не движется, а намъ только удобно выражаться такимъ образомъ? Какая превосходная почва для скептицизма! Какой неисчерпаемый источникъ произвола въ познаніи!".

"Можетъ быть, на самомъ дѣлѣ, земля не движется". Но что же еще можетъ обозначать это "на самомъ дѣлѣ", какъ не то, что въ цѣляхъ систематизаціи познанія мы вводимъ поправку въ данныя непосредственнаго опыта? Правда, бываютъ случаи, когда выраженіе "на самомъ дѣлѣ" обозначаетъ нѣчто большее, бываютъ случаи, когда мы путемъ непосредственнаго опыта поправляемъ наши предвзятыя мнѣнія. "Французикъ изъ Бордо" ѣхалъ въ Россію съ предвзятымъ мнѣніемъ, что отправляется въ страну варваровъ. Но по пріѣздѣ "на самомъ дѣлѣ" оказалось, что "ласкамъ нѣтъ конца". Колумбъ былъ убѣжденъ, что открытые имъ земли принадлежатъ къ Азіи; "на самомъ же дѣлѣ" онъ открылъ Америку. Въ этихъ и тому подобныхъ случаяхъ выраженія, какъ: "въ дѣйствительности", "истинно", "на самомъ дѣлѣ" и пр. означаютъ лишь аппеляцію къ непосредственному опыту противъ построеній ума. Не отрицая значенія этихъ случаевъ (установленіе конкретной истины), я обращаю вниманіе на другой болѣе важный въ познаніи случай, когда не непосредственныя чувства поправляютъ умственныя настроенія, а, наоборотъ, мы черезъ умственныя построенія корригируемъ непосредственный опытъ, дающій намъ разнорѣчивыя показанія. Въ этомъ случаѣ выраженіе "на самомъ дѣлѣ" и другія разновидности понятія "реальнаго" означаютъ лишь цѣлесообразную, выгодную для задачи познанія, поправку -- и больше ничего и не могутъ означать, хотя я кажется, что въ нихъ вложенъ какой-то болѣе глубокій, абсолютный, смыслъ. "Истинно", "реально", "дѣйствительно" и пр.-- всѣ эти квалификаціи выражаютъ точку зрѣнія всей совокупности знанія, всего цѣлаго нашего опыта, въ противоположность "кажущемуся", "ложному" -- представляющему лишь отдѣльныя стороны знанія, частичные вырѣзы въ толщѣ опыта. Отсюда ясна относительность понятія реальности, которое измѣняется вмѣстѣ съ ростомъ знанія. Накопленіе опытныхъ данныхъ перемѣщаетъ руководящую точку зрѣнія, и то, что вчера квалифицировалось, какъ реальное, на слѣдующій день перестаетъ удовлетворять насъ. Неизмѣннымъ во всей этой эволюціи знанія остаются первичные данныя чувствъ, непосредственныя показанія сознанія, что небесный сводъ движется, что палка въ водѣ изогнута и пр. Если угодно, можно эти неизмѣнныя первичныя данныя назвать настоящей реальностью, ибо они неразложимы, ибо за ними ничего не скрывается и они являются фундаментомъ всего научнаго зданія. Но это былъ бы элементарный, атомистическій взглядъ на понятіе реальности. Конечно, когда зрѣніе говоритъ, что палка въ водѣ изогнута или что звѣзды движутся съ востока на западъ, оно насъ не обманываетъ и точно предаетъ то, что оно воспринимаетъ. Но человѣкъ не есть одно лишь зрѣніе, и не осязаніе только. Онъ все это вмѣстѣ, и при томъ какъ одно цѣлое. Разрозненнымъ и часто противорѣчащимъ другъ другу показаніямъ отдѣльныхъ своихъ нервныхъ периферій онъ противоставляетъ требованія центральнаго нервнаго аппарата, систематизирующія требованія мозга -- и эти требованія выражаетъ въ сложномъ понятіи, сложномъ символѣ: истина, реальность. Изъ самого образованія этого символа ясно, что эта истина -- есть истина для человѣка. "Человѣкъ мѣра всѣхъ вещей", училъ Протагоръ -- и это положеніе навсегда останется основой философскаго размышленія, пока оно будетъ человѣческимъ размышленіемъ. Метафизическое же мышленіе стремится оторвать истину отъ человѣка, стремится отдѣлить, пользуясь хорошимъ старымъ сравненіемъ, двѣ стороны медали, и найти какую-то безотносительную истину, истину "саму по себѣ", абсолютную истину "на самомъ дѣлѣ".

Движется ли на самомъ дѣлѣ земля или нѣтъ? Какой смыслъ вкладываемъ мы въ это утвержденіе? Значитъ ли это, что, если перенестись на луну или какую нибудь иную планету, мы увидимъ, что земля медленно поворачиваетъ свой дискъ? Пусть такъ. Но почему же ощущеніе движенія земли, видимое съ луны, выше ощущенія неподвижности ея, испытываемаго нами здѣсь, чѣмъ оно реальнѣе его?-- Значитъ ли оно, что любое существо, одаренное разумомъ, стоящее не ниже человѣка или -- что еще лучше -- выше, ознакомившись съ имѣющимися у насъ данными опыта, придетъ къ аналогичному выводу объ уподобленіи земли быстро движущемуся поѣзду, въ которомъ не ощущается собственное движеніе? И это прекрасно. Но это именно и показываетъ, что реальность движенія земли означаетъ лишь большую пригодность этой "поправки" для систематизаціи опыта, чѣмъ противоположнаго утвержденія о неподвижности земли. Словомъ, съ какой бы стороны мы ни подошли къ этому вопросу, мы приходимъ къ условному (и поэтому динамическому) понятію реальности. Для человѣка истинно и реально то, что пригодно для объединенія его познанія. "Настоящей" реальностью явилось бы такое объединяющее опытъ сужденіе, которое выдержало бы испытаніе не только знанія даннаго поколѣнія, но и всѣхъ слѣдующихъ за нимъ до безконечности. Настоящая реальность есть такимъ образомъ предѣльное понятіе, это, такъ сказать, дважды символическая вещь. Въ какой формулѣ объединилъ бы безконечный интеллектъ (или, что одно и то же, интеллектъ безконечнаго ряда прогрессирующихъ человѣческихъ поколѣній) данныя опыта, мысленно спрашиваемъ мы себя? Вотъ эту то воображаемую, предѣльную, формулу мы и считаемъ настоящей реальностью, настоящей, полной, истиной. Надо при этомъ прибавить, что мы молчаливо предполагаемъ, что возможна только одна такая формула, исключающая всякія другія, несовмѣстимая ни съ какимъ инымъ объясненіемъ (объединеніемъ) міра. Мы допускаемъ, иначе говоря, что истина (т. е. эта предѣльная истина) однозначна. Приближеніе въ этой предѣльной однозначной истинѣ и составляетъ содержаніе успѣховъ нашего знанія, составляетъ содержаніе нашихъ измѣняющихся эмпирическихъ истинъ.

Но предыдущія разсужденія не исчерпываютъ еще всѣхъ аспектовъ понятія реальности, всего разнообразія смысловъ, вложенныхъ исторіей мысли въ это богатое содержаніемъ слово. Мы только что видѣли въ реальности подчиненіе извѣстныхъ психическихъ рядовъ другимъ или, правильнѣе, взаимное соподчиненіе ихъ, ихъ координацію я систематизацію. Но въ опытѣ встрѣчаются и другіе поводы для созданія антитезы реальнаго и кажущагося. Я наблюдаю вишневое дерево и любуюсь эффектнымъ контрастомъ зелени листьевъ и сочнаго краснаго цвѣта плодовъ. Я указываю на этотъ контрастъ своему собесѣднику, но съ удивленіемъ узнаю отъ него, что онъ ничего подобнаго не замѣчаетъ: вишни и листья для него одинаковаго цвѣта. Какъ ни странно для меня на первыхъ порахъ это ошеломляющее открытіе, но подъ конецъ я принужденъ признать его, какъ фактъ. И такъ какъ показаніе другого человѣка принципіально равно для меня собственному показанію, то я наталкиваюсь здѣсь на новое противорѣчіе въ опытѣ, на новую борьбу ощущеній, еще болѣе рѣзкую, чѣмъ въ случаѣ съ палкой. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ конкуррировали между собой зрительный и осязательный образы. Здѣсь же борьба происходитъ внутри одного круга чувствъ, внутри одной модальности ихъ: зеленое есть зеленое и рѣзко отличается отъ краснаго и въ то же время зеленое тождественно съ краснымъ, если принять свидѣтельство моего ближняго. Какое изъ этихъ противоположныхъ утвержденій правильно? Какъ выбраться изъ этого противорѣчія? Къ этому поразительному факту присоединяется цѣлый рядъ другихъ, болѣе привычныхъ, но того же порядка: одна и та же вода испытывается мной, какъ теплая, а другимъ человѣкомъ, какъ холодная; одинъ и тотъ же стаканъ чаю съ сахаромъ одному кажется черезчуръ сладкимъ, а другой недоволенъ и требуетъ еще сахару, для слѣпого цвѣтовъ вовсе не существуетъ, и т. д. и т. д. Ко всей этой группѣ фактовъ можно отнестись, какъ и къ тѣмъ, о которыхъ я говорилъ выше, или чисто описательно, т. е. оставить ихъ безъ всякихъ толкованій и поправокъ и взять такими, какими они даны въ опытѣ, или же на нихъ можно взглянуть съ точки зрѣнія объединяющей и координирующей дѣятельности познанія. Описательная точка зрѣнія ограничивалась бы простымъ регистрированіемъ показаній чувствъ; она безхитростно передавала бы содержаніе опыта. Опытъ говоритъ: "Красное" для А есть "зеленое" для В. Это значитъ еще: въ относительно устойчивомъ ряду элементовъ, составляющемъ личность А и ея опытъ, встрѣчается элементъ краснаго тамъ, гдѣ для личности И стоитъ элементъ зеленаго. Этотъ фактъ неустранимъ никакими толкованіями; онъ есть альфа и омега нашего опыта, начало и конецъ его. Послѣдней, настоящей реальноностью остаются здѣсь въ концѣ концовъ эти непосредственно данные элементы.

Но оставаться на этой описательной точкѣ зрѣнія, если мы хотимъ познавать, т. е. если хотимъ объединить въ одно цѣлое результаты опытовъ отдѣльныхъ индивидовъ, невозможно. Описательная точка зрѣнія и въ этомъ случаѣ опять таки дѣйствуетъ атомистически, разъединяя познавательные міры отдѣльныхъ людей, между тѣмъ какъ настоящая задача познанія состоитъ въ томъ, чтобъ ихъ объединить. Вѣдь личности А и В, расходящіяся между собой въ опредѣленіи цвѣта вишенъ, сходятся въ цѣломъ рядѣ вещей, несравненно большемъ, чѣмъ ихъ отдѣльные пункты расхожденія; они въ общемъ одинаково реагируютъ въ вопросахъ, касающихся формы, величины, положенія, вкуса и т. д. вишенъ. Познавательные міры личностей А и B такимъ образомъ не замкнуты другъ для друга, а, наоборотъ, взаимно проникаютъ дрргъ друга. Ряды элементовъ, изъ которыхъ складываются, въ конечномъ счетѣ, личности А и В, имѣютъ, если можно такъ выразиться, независимаго отъ нихъ общаго множителя, который должно вынести за скобку. Правда при расширеніи опыта этотъ общій множитель оказывается величиной непостоянной; факторы, раньше входившіе въ него (какъ въ данномъ примѣрѣ цвѣта красный и зеленый), при болѣе внимательномъ анализѣ должны быть устранены. И если у А и B мы откинули элементы краснаго и зеленаго цвѣтовъ, то у B и C, можетъ быть, придется отбросить нѣкоторые звуковые элементы, а у C и Д -- осязательные и т. д., все болѣе и болѣе опустошая такимъ образомъ этотъ общій для всѣхъ индивидовъ множитель. Но должны ли мы спокойно оставаться при этой операціи до конца и признать, что никакого собственно общаго множителя нѣтъ? Это и была бы точка зрѣнія чистаго описанія, но въ то же время тонка зрѣнія оторванности, несравнимости, другъ съ другомъ познавательныхъ міровъ личностей А, В, C и пр.-- Или же мы должны, отбросивъ варьирующіе по отдѣльнымъ индивидамъ элементы (цвѣта, температуры, вкусы и пр.), все-таки найти или, въ крайнемъ случаѣ, внести этотъ общій познавательный множитель, объединяющій всѣ отдѣльные индивидуальные опыты? Въ этомъ послѣднемъ случаѣ реальностью будетъ считаться найденный или внесенный нами общій множитель, а варьирующіе по индивидамъ элементы получаютъ характеристики "кажущагося", "субъективнаго" и пр.

На этой точкѣ зрѣнія и стоитъ естествознаніе, и благодаря ей оно сдѣлало таки огромныя успѣхи въ смыслѣ систематизаціи и объединенія данныхъ опыта. Въ приведенномъ мною примѣрѣ зеленый и красный цвѣта будутъ разсматриваться, какъ субъективныя явленія, а объективной, настоящей реальностью будутъ признаваться устраняющія противорѣчія опыта и объединяющія его вибраціи эѳира, построенныя по типу доступныхъ нашему наблюденію колебаній струнъ, пластинокъ и пр. Вслѣдъ за цвѣтами и температуры, звуки, вкусы и up., разсматривавшіеся въ своей непосредственности описательной точкой зрѣнія, какъ первичныя, неразложимыя реальности, теперь признаются составными, сложными видами, продуктами взаимодѣйствія "объекта" и "субъекта". Въ этомъ взаимодѣйствіи объектъ -- это есть нѣчто независимое отъ субъектовъ и постоянное. Субъекты же варьируютъ, и этой неодинаковостью ихъ объясняется различное содержаніе ихъ индивидуальныхъ опытовъ.

Впервые послѣдовательно развилъ эту точку зрѣнія Демокритъ, выставивши основное положеніе матеріализма древнихъ, что "ничего не существуетъ, кромѣ атомовъ и пустого пространства; все прочее есть мнѣніе". Атомы и пустое пространство -- это "реально" существующее; цвѣта, звуки и пр.-- это "мнѣніе" -- иллюзія, субъективное.-- На той же принципіально точкѣ зрѣнія стоялъ и Галилей съ своимъ дѣленіемъ свойствъ на объективныя и субъективныя, первичныя и вторичныя. Вторичныя свойства -- это цвѣта, звуки и пр. Первичныя это протяженіе, форма, непроницаемость. Настоящей реальностью признается здѣсь протяженная, непроницаемая и т. д. матерія, изъ взаимодѣйствія съ которой съ живой организованной матеріей возникаетъ весь необозримый міръ вторичныхъ субъективныхъ свойствъ: звукъ есть колебаніе частицъ воздуха, свѣтъ -- волнообразное движеніе частицъ эѳира, теплота -- родъ движенія, и т. д.

Теперь считается признакомъ хорошаго тона, свидѣтельствомъ философской прогрессивности, отозваться съ усмѣшкой состраданія о наивности матеріализма, который, не задумываясь долго, принималъ такія сложныя абстрактныя понятія, какъ матерія или движеніе, за основу бытія и изъ этихъ абстракцій выводилъ единственныя данныя намъ въ опытѣ конкретныя реальности: звуки, цвѣта и пр. Наивности матеріализма отрицать нельзя. Онъ никогда не отдавалъ себѣ отчета въ значеніи и цѣнности своихъ основныхъ понятій и считалъ ихъ "реальными" въ томъ неуловимомъ абсолютномъ смыслѣ, о которомъ было говорено выше. Но торопливые критики проглядываютъ самое, можетъ быть, важное -- правильную тенденцію матеріализма, заключающуюся въ томъ, чтобъ установить объединяющіе коллективный человѣческій опытъ символы и посредствомъ этихъ символовъ объяснять (т. е. систематизировать, координировать) содержаніе всего даннаго въ нашей эмпиріи. Только правильностью этой тенденціи объяснимы огромные успѣхи матеріалистическаго взгляда на природу, успѣхи, долженствующіе остаться загадкой для принципіальныхъ противниковъ его. Матерія, говорятъ они, абстракція. Ну и превосходно, что она абстракція, отвѣчу я; да можно ли обойтись безъ "абстракціи", разъ мы говоримъ о познаніи, о сведеніи къ простѣйшему систематизированному виду безчисленнаго множества опытныхъ данныхъ. Вѣдь дѣло идетъ о томъ, чтобъ сдѣлать познавательные міры* отдѣльныхъ личностей, сравнимыми между собой, чтобъ сдѣлать изъ нихъ одинъ общій познавательный міръ. При этомъ неизбѣжно откидывается, какъ случайное, все то, что различаетъ эти міры, что отдѣляетъ ихъ другъ отъ друга. Ничего удивительнаго нѣтъ, что въ результатѣ такой работы сглаживанія получаются сложные символы, "абстракціи". Что мы изъ этихъ символовъ потомъ "выводимъ" эмпирическое бытіе, въ этомъ тоже ничего нѣтъ загадочнаго, ибо это, такъ поражающее критиковъ, выведеніе есть не что иное, какъ сведеніе многообразія эмпирическаго міра къ единообразію созданнаго нами міра символовъ. То, что логически является послѣднимъ, онтологически признается первымъ, становится ключомъ, раскрывающимъ намъ всѣ двери міра оныта.

Поэтому суть дѣла не въ томъ, что матерія представляетъ собой абстракцію, символъ, а въ томъ, чтобъ сознавать, что она символъ и чтобъ сознавать, сверхъ того, что оно иначе невозможно, разъ мы имѣемъ дѣло съ отвлеченнымъ, объединяющимъ конкретные опыты, познаніемъ. Затѣмъ подымается уже чисто техническій вопросъ о томъ, насколько пригоденъ извѣстный устанавливаемый нами символъ. Здѣсь кроется динамическая сторона истины, реальности. Съ нашей человѣческой точки зрѣнія -- а ее одну только и можно имѣть въ виду -- предѣльной истиной (истиной, доступной безконечному интеллекту) будетъ система символовъ, наиболѣе простымъ и исчерпывающимъ образомъ систематизирующая данныя мірового опыта. Успѣхами знанія будутъ приближенія къ этой предѣльной системѣ, будутъ ряды символовъ, все лучше и тѣснѣе охватывающихъ эмпирическія данныя. Сегодня этими символами могутъ служить матерія и ея движеніе, завтра -- энергія и ея превращенія -- это важно для характеристики конкретныхъ картинъ міра, даваемыхъ послѣдовательно развивающейся точной наукой; съ общефилософской же точки зрѣнія здѣсь важно лишь одно, именно, что подъ "реальнымъ", подъ "истиннымъ", подъ "дѣйствительнымъ бытіемъ", мы понимаемъ системы символовъ, объединяющихъ опытъ.

Этотъ бѣглый, анализъ понятія "реальнаго" приводитъ насъ къ слѣдующимъ выводамъ:

1) Подъ реальностью внѣшняго міра надо прежде всего понимать независимость отъ насъ, отъ субъекта, его "данность" намъ. Иначе говоря: въ нашемъ опытѣ намъ дано нѣчто, независимое отъ насъ, называемое нами міромъ вещей или внѣшнимъ міромъ. Признаніе реальности внѣшняго міра въ этомъ смыслѣ не составляетъ отличительной черты матеріализма, какъ это изображаетъ г-жа Ортодоксъ, я поэтому устанавливаемое ею тождество: реальность = матеріальность безусловно невѣрно.

2) Но если почти всѣ философскія ученія исходятъ изъ того, что намъ данъ независимый отъ насъ внѣшній міръ, то они различнымъ образомъ опредѣляютъ содержаніе его. Если всѣ они согласны въ томъ, что есть внѣшній міръ, то они сильно расходятся въ своихъ отвѣтахъ на то, что есть этотъ внѣшній міръ? Отвѣтъ на этотъ вопросъ ведетъ къ углубленію понятія реальности, къ опредѣленію, выражаясь терминологіей г-жи Ортодоксъ, "настоящей реальности". Эта "настоящая реальность", съ моей точки зрѣнія, состоитъ въ системѣ символовъ, простѣйшимъ образомъ объединяющихъ опытъ.

Я убѣжденъ, что предлагаемое мной рѣшеніе не удовлетворитъ г-жу Ортодоксъ. Но и я, съ своей стороны, не могу остаться довольнымъ тѣмъ рѣшеніемъ задачи о "настоящей реальности", которое предлагаетъ авторъ "Очерковъ" и которое представляетъ, дѣйствительно, образчикъ невыдерживающаго прикосновенія критики матеріалистическаго догматизма. Вотъ въ подтвержденіе этого нѣкоторые относящіеся сюда тезисы г-жи Ортодоксъ:

Исторія кантовской "вещи въ себѣ", пишетъ она, "намъ ясно показываетъ, что исходнымъ пунктомъ въ познаніи можетъ быть либо сознаніе, либо матерія, либо объективированное представленіе, либо матеріальный предметъ, воспринимаемый нашими чувствами, иными словами, либо метафизика, либо опытъ" (с. 67, см. также с. 58--59). Какъ, во-первыхъ, нравится читателю этотъ странный рядъ равенствъ, устанавливаемыхъ г-жей Аксельродъ: сознаніе объектированное представленіе =метафизика, съ одной стороны, и матерія = матеріальный предметъ = опытъ, съ другой? Затѣмъ, откуда взяла г-жа Ортодоксъ, что члены этихъ равенствъ могутъ послужить исходнымъ пунктомъ познанія? Развѣ матерія начинаетъ собой познаніе, а не завершаетъ его,-- и это еще въ лучшемъ случаѣ, если признать, что это сложное и запутанное понятіе вполнѣ выдержало критику опыта? Исходнымъ пунктомъ познанія можетъ быть только опытъ, только данныя въ опытѣ факты. Лишь размышляя надъ опытомъ въ цѣляхъ систематизаціи его, мы приходимъ къ такимъ умственнымъ построеніямъ, какъ матерія; лишь провѣряя затѣмъ эти умственныя построенія всей совокупностью опыта, мы ихъ принимаетъ или отвергаемъ. Словомъ не можетъ быть никакого спора о томъ, что матерія это не опытъ и что она намъ не дана въ опытѣ. Неясно это только для одной Л. Аксельродъ, которая рѣшительно утверждаетъ, будто "реальность матеріалистовъ -- матерія -- дана намъ въ опытѣ и познается нами посредствомъ ея свойствъ и ея дѣйствія на наши чувства воспріятія" (с. 77). Не менѣе отважно, въ смыслѣ вызова логикѣ, и другое разсужденіе автора "Очерковъ": "Матерія есть матерія, она первоначальный фактъ, исходный пунктъ, какъ внѣшняго, такъ и внутренняго опыта, потому что "никакое дѣйствіе невозможно иначе, какъ на матеріи и и черезъ матерію". А разъ матерія первоначальный фактъ, то естественно, что ее нельзя опредѣлять другой, лежащей внѣ ея самой, а отсюда слѣдуетъ, что матерія познается нами посредствомъ ея дѣйствія на насъ" (с. 74). Наконецъ, приведу еще одну выписку, касающуюся все того же мучительнаго для г-жи Ортодоксъ вопроса объ опредѣленіи матеріи, который она имѣла несчастіе задать себѣ отъ имени идеалистовъ: "Изъ всего сказаннаго вытекаетъ, что матерія принимаемая матеріалистами за первоначальный фактъ, за сущность всѣхъ вещей, не можетъ имѣть съ точки зрѣнія матеріализма опредѣленія внѣ ея собственнаго проявленія, т. е. внѣ совокупности всѣхъ вещей. Предъявлять матеріалистамъ требованіе опредѣлить матерію значитъ совершенно не понимать основы матеріалистическаго міровоззрѣнія и упускать изъ виду то существенное обстоятельство, что матерія служитъ исходной точкой, единой причиной всѣхъ явленій" (стр. 76).

Попробуемъ нѣсколько разобраться въ этомъ хаосѣ мыслей, составляющемъ, однако, значительную часть имѣющейся въ книгѣ г-жи Ортодоксъ прямой защиты матеріализма. Матерія исходный пунктъ познанія, исходный пунктъ какъ внѣшняго, такъ и внутренняго опыта, читаемъ мы въ одномъ мѣстѣ; матерія, исходная точка, единая причина всѣхъ явленій -- сообщаетъ намъ въ другомъ. Но вѣдь эти два утвержденія говорятъ совсѣмъ не одно и то же -- восклицаемъ мы -- и даже далеко не одно и то же! Свѣтовыя вибраціи эѳира, утверждала недавно наука, являются исходной точкой, единой причиной всѣхъ свѣтовыхъ явленій; но онѣ отнюдь не исходный пунктъ той отрасли познанія, которая называется оптикой: они завершеніе его. И между исходной точкой явленій и исходнымъ пунктомъ опыта лежитъ такое огромное разстояніе, что, напримѣръ, въ оптикѣ теперь на смѣну свѣтовыхъ вибрацій эѳира пришли электрическіе разряды въ немъ; между тѣмъ свѣтовыя явленія -- эти настоящіе исходные пункты опыта -- остались и при новой теоріи тѣми же, какими они были и тысячи и десятки тысячъ лѣтъ назадъ. Можетъ быть, и для матеріи уготована та же участь, что и для свѣтовыхъ вибрацій эѳира. Я не говорю о слабой по существу критикѣ этого понятія со стороны оствальдовской энергетики; я имѣю въ виду предстоящій намъ, можетъ быть, серьезный переворотъ въ понятіяхъ "массы", а, значитъ, и матеріи, который идетъ со стороны необычайно расширившихъ свою компетенцію теорій электричества. Останавливаться здѣсь на этомъ я не могу, но напомню только г-жѣ Ортодоксъ, что сама точная наука, успѣхи которой она справедливо приписываетъ ея матеріалистическому міропониманію, начинаетъ сильно задумываться надъ цѣнностью понятія матеріи. Сомнѣваюсь, чтобъ въ вопросѣ о матеріи нужно было быть большимъ ригористомъ, чѣмъ само обязанное ей своимъ ростомъ естествознаніе. Разъ наука -- этотъ Сатурнъ навыворотъ, пожирающій не своихъ дѣтей, а своихъ родителей -- откажется отъ матеріи, то придется это, скрѣпя сердце, сдѣлать и философствующимъ профанамъ. Не надо только въ этой обыкновенной исторіи видѣть чего-то необычайнаго: "слова и иллюзіи гибнутъ, факты остаются". Или иначе: опытъ остается, но координирующіе его символы постоянно измѣняются.

Только благодаря этому смѣшенію (исходной точки явленій и исходнаго пункта познанія) и не удается г-жѣ Аксельродъ отвѣтъ на вопросъ, что такое матерія; только благодаря ему она вынуждена вмѣсто отвѣта на этотъ вопросъ заключить свою полемику съ воображаемымъ противникомъ обычнымъ упрекомъ въ "совершенномъ непониманіи" основъ матеріализма. Непониманіе во всей этой исторіи есть, и, если угодно, даже совершенное непониманіе, но я боюсь, что только не со стороны противниковъ г-жи Аксельродъ. Исходныхъ пунктовъ опыта, дѣйствительно, не опредѣляютъ; на нихъ только "указываютъ"; кто не понялъ этого жеста указыванія и связаннаго съ нимъ наименованія, тому не помогутъ никакія опредѣленія. " зеленое", говоримъ мы; "это -- верхнее do"; "это -- четыре" и т. д. Но другое дѣло исходныя точки явленій, въ которыхъ мы находимъ конечные пункты познанія. Что такое свѣтовыя вибраціи эѳира? Могу ли я здѣсь ограничиться однимъ указаніемъ перстомъ и повторять: "вибраціи эѳира суть вибраціи эѳира"; "онѣ не имѣютъ опредѣленія внѣ ихъ собственныхъ проявленій, т. е. внѣ совокупности всѣхъ свѣтовыхъ явленій". Надъ ученымъ, который бы такъ отвѣтилъ, посмѣялись бы и, пожавши плечами, отвернулись бы отъ него. Но дѣло въ томъ, что никакой ученый этого не скажетъ; онъ непремѣнно дастъ опредѣленіе эѳира въ тѣхъ предѣлахъ, въ какихъ оно ему нужно. Онъ скажетъ, что эѳиръ невѣсомъ; что онъ изотропенъ, т. е. однороденъ по всѣмъ направленіямъ; что онъ подобенъ твердому несжимаемому тѣлу, благодаря чему въ немъ возможны только поперечныя колебанія, пр. и пр.,-- словомъ онъ припишетъ вводимому имъ символу извѣстное количество "свойствъ", съ помощью которыхъ онъ простѣйшимъ образомъ представитъ наблюдаемыя оптическія явленія. Это и будетъ опредѣленіемъ эѳира, и ничего другого и не можетъ скрываться подъ опредѣленіемъ такихъ понятій, какъ эѳиръ, электричество, теплота и пр., и, наконецъ, матерія. Матерія протяженна; матерія непроницаема; матерія неразрушима; и т. д. и т. д. Изъ ряда подобныхъ сужденій и составляется "опредѣленіе" матеріи. Можетъ случиться, что приписанныя такимъ опредѣленіемъ матеріи свойства приводятъ къ противорѣчіямъ; можетъ случиться также, что въ нѣкоторыхъ изъ нихъ (напр. матерія -- неразрушима) находится много неяснаго и двусмысленнаго. Дѣло дальнѣйшей научной работы или "очистить" отъ всѣхъ этихъ недостатковъ разбираемое понятіе, или откинуть его, какъ непригодное для цѣли познанія. Но во всякомъ случаѣ нельзя отъ этой задачи прятаться подъ защиту тавтологіи, что "матерія есть матерія" и что она "опредѣлима только въ совокупности всѣхъ вещей".

Недостатокъ мѣста заставляетъ меня обойти молчаніемъ цѣлый рядъ частныхъ, но важныхъ, вопросовъ и деталей, дополняющихъ картину матеріализма въ изображеніи г-жи Аксельродъ. Но прежде, чѣмъ закончить, я скажу все таки нѣсколько словъ объ одной затронутой въ "Очеркахъ" кардинальной проблемѣ -- именно о проблемѣ апріоризма. Отрицаніе апріоризма во всѣхъ его видахъ составляетъ вторую характерную черту всѣхъ матеріалистическихъ (въ широкомъ смыслѣ слова) теорій. Не признавая потусторонняго міра, онѣ не признаютъ и потусторонняго знанія о мірѣ, раффинированной формой котораго является ученіе Канта объ апріорныхъ элементахъ разума. Но проблема апріоризма очень сложна и полна всяческихъ тонкостей, поэтому и опровергать ее нужно умѣючи и осторожно. Къ сожалѣнію, этихъ двухъ качествъ я не могу признать за тѣми мѣстами работы г-жи Аксельродъ, гдѣ она подходитъ къ этому колючему вопросу. Напримѣръ, проблему математическаго апріоризма, въ которой по справедливости можно видѣть главную твердыню апріоризма вообще, она "отхватываетъ" на 3--4 страницахъ, противоставляя воззрѣніямъ Канта шаблонѣйшія возраженія шаблоннаго эмпиризма. Дикари не умѣютъ считать; дѣти не умѣютъ считать; слово милліонъ возникло въ Италіи въ XV вѣкѣ; съ ростомъ торговыхъ сношеній растетъ сумма ариѳметическихъ знаній, и пр.,-- всѣ эти архиизвѣстныя банальности должны служить отвѣтомъ на вѣковую загадку математическаго сфинкса! Смѣю увѣрить г-жу Ортодоксъ, что дѣло здѣсь обстоитъ гораздо серьезнѣе и сложнѣе, чѣмъ она это себѣ приставляетъ въ своемъ увлеченіи разсказами путешественниковъ о дикаряхъ. И если бы мы, противники идеализма, могли противоставить мощному и стройному ученію, развернутому въ "Трансцендентальной Эстетикѣ", только эти дѣтскіе доводы "отъ дѣтей" и "отъ дикарей" -- то наше торжество надъ апріоризмомъ было бы еще на долго отсрочено. Госпожѣ Ортодоксъ простительно, конечно, не знать той сложной и огромной работы мысли, которая за послѣдніе полвѣка дала возможность совсѣмъ иначе ставить проблему математики, чѣмъ это было во времена Канта, и показала, какъ выйти изъ ущелій его ученія объ апріоризмѣ. Но непростительно, что, не будучи знакома съ этими завоеваніями человѣческаго знанія, она смѣло подымаетъ и рѣшаетъ съ плеча мало извѣстныя ей вещи, рѣшая ихъ такъ, какъ будто бы мы еще жили во времена знаменитаго спора о той же проблемѣ Милля и Уэвелля.

Такъ же-выражаясь мягко -- легкомысленно рѣшается г-жей Ортодоксъ вопросъ объ апріорности формъ пространства и времени. Она думаетъ, что все сдѣлано, какъ слѣдуетъ, разъ она противъ каждаго изъ четырехъ аргументовъ Канта выставила свои контръ-аргументы. Послѣ смерти Канта прошло ужъ, слава Богу, болѣе 100 лѣтъ, и вопросъ о пространствѣ и времени имѣлъ достаточно времени получить дальнѣйшее развитіе и быть поставленнымъ совсѣмъ иначе, чѣмъ это было у родоначальника критицизма. Но въ этомъ вопросѣ о времени г-жа Ортодаксъ совсѣмъ забываетъ мѣру времени и тщательно, по пунктамъ возражаетъ великому мыслителю, какъ будто бы "критика чистаго разума" вышла только вчера или же мы съ г-жей Ортодоксъ перенеслись изъ эпохи великой русской революціи въ эпоху кавуна великой французской революціи.

Ко всей этой невообразимой путаницѣ -- большую часть которой я оставилъ неразобранной -- г-жа Аксельродъ пришла только благодаря своему чисто фетишистическому взгляду на матерію. Этотъ фетишизмъ раскрывается во всей своей наготѣ тогда, когда ей случайно приходится столкнуться съ правильнымъ взглядомъ на вещи. На стр. 80--82 она излагаетъ и разбираетъ взгляды на матерію нѣкоего профессора Мія, по видимому, послѣдователя Маха. Мія доказываетъ, что матерія "не что иное, какъ понятіе₎ которое вырабатываетъ нашъ разсудокъ изъ безпорядочной массы чувственныхъ воспріятій точно такъ, какъ кузнецъ комбинируетъ сырой матеріалъ соотвѣтственно своей цѣли" (с. 80). Онъ это положеніе подтверждаетъ довольно подробнымъ анализомъ того, какъ у насъ складывается понятіе о матеріальномъ предметѣ, напримѣръ, о столѣ. Приведя его разсужденія, г-жа Ортодоксъ замѣчаетъ, что въ немъ есть доля истины. "Но возражаетъ она, спрашивается, слѣдуетъ ли изъ всего этого, что матеріальное тѣло, матерія, есть только понятіе, другими словами, слѣдуетъ ли изъ всего разсужденія Мія, что нашимъ ощущеніямъ и нашему разсудку не соотвѣтствуетъ дѣйствительное матеріальное тѣло, вызывающее къ дѣятельности весь нашъ субъективный аппаратъ и что качество нашихъ ощущеній не обусловливается свойствами самой матеріи? (81). Что собственно хотѣла сказать г-жа Ортодоксъ своимъ вопросомъ, есть ли матерія только понятіе? Если она связывала съ этими словами мысль о какомъ то вполнѣ субъективномъ, произвольномъ построеніи, то она просто не поняла мысли Маха и Мія. Если же она въ нихъ видѣла то, что нужно видѣть, именно-что матерія есть символъ, выражающій извѣстную независимую отъ насъ связь элементовъ опыта, то какой смыслъ имѣетъ ея вопросъ, соотвѣтствуетъ ли этому символу "дѣйствительный матеріальный предметъ?" Какого же еще дѣйствительнаго матеріальнаго предмета ей нужно, когда вся дѣйствительность и матеріальность предмета (скажемъ, стола) заключается именно въ опредѣленной, независимой отъ насъ, связи его элементовъ, представляемый нами по типу зрительно-осязательныхъ образовъ въ символъ матеріи? Законъ Ньютона представляетъ собой обобщенія данныхъ опыта, есть понятіе, въ которомъ схвачена извѣстная связь элементовъ опыта. Какой смыслъ имѣло бы задать вопросъ, есть ли онъ только понятіе, или ему соотвѣтствуетъ какой то реальный, дѣйствительный, "всамдѣлишный" законъ? Разсужденіе г-жи Ортодоксъ представляетъ примѣръ той аберраціи мысли въ вопросѣ о "дѣйствительномъ" и "кажущемся", которое мы разбирали выше. Ее не удовлетворяетъ опредѣленіе матеріи, какъ извѣстнаго, координирующаго опытъ, символа; она ищетъ подъ этимъ символомъ какую то особую матерію "на самомъ дѣлѣ", какую то матеріальную матерію an sich, и не найдя ея или, вѣрнѣе, не найдя выраженія и опредѣленія для своихъ неопредѣленныхъ исканій, она вынуждена объявить самое матерію не опредѣлимой, т. е. въ концѣ концовъ метафизической, непознаваемой "вещью въ себѣ", а своихъ несогласныхъ съ этимъ противниковъ превратить въ ничего не понимающихъ въ вопросахъ матеріализма людей.

Въ результатѣ этого фетишизированія матеріи она превращается въ какой то загадочный абсолютъ, рѣдко противоставляющійся другому загадочному явленію -- сознанію, "духу". На этомъ присущемъ матеріализму дуализмѣ "духа" и "матеріи", "психическаго" и "физическаго" я въ этой статьѣ останавливаться не буду, тѣмъ болѣе, что у самой г-жи Аксельродъ этотъ вопросъ затронутъ только мелькомъ.

На фонѣ этого шаблоннаго эмпиризма еще рѣзче выдѣляется вся убогость развиваемаго г-жей Ортодоксъ матеріализма, и нужно большое самоослѣпленіе, чтобъ находитъ въ этой бѣдной мыслями матеріалистической догматикѣ необходимую предпосылку такого мощнаго и обильнаго идеями ученія, какъ марксизмъ.

П. Юшкевичъ.

"Современный Міръ", No 4, 1908

Оставить комментарий Юшкевич Павел Соломонович (bmn@lib.ru) Год: 1908 Обновлено: 07/02/2024. 73k. Статистика. Статья: Публицистика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:

Юшкевич Павел Соломонович Философский материализм и марксизм

Философскій матеріализмъ и марксизмъ.

Юшкевич Павел Соломонович
Философский материализм и марксизм