Lib.ru/Классика: Юркевич Памфил Данилович. Из науки о человеческом духе. П. Юркевича

Изъ науки о человѣческомъ духѣ. П. Юркевича. Труды Кіевской духовной Академіи. 1860, книжка четвертая ¹.

¹ См. Русскій Вѣстникъ, No 4.

Г. Юркевичъ слѣдитъ неотступно за авторомъ разбираемыхъ имъ статей по извилинамъ его мысли, руководимой блудящими огоньками, и на каждомъ шагу изобличаетъ дѣтскость этихъ претензій на отвагу, которой море по колѣно и все трынь-трава. Матеріялизмъ ли, идеализмъ ли,-- дѣло прежде всего не въ этомъ, а въ томъ, чтобы наконецъ смыслить что говоришь и отдавать себѣ какой-нибудь отчетъ въ своихъ словахъ. Къ сожалѣнію, въ нашихъ мыслителяхъ, рѣшающихъ однимъ почеркомъ пера судьбы міра, рѣдко встрѣчаются даже и эти послѣднія, самыя необходимыя условія. Механическое сцѣпленіе представленій, затверженныхъ изъ поверхностныхъ чтеній, безъ всякой критики, безъ всякой внутренней работы, вотъ философія нашихъ журнальныхъ мыслителей. За то эти мыслители любятъ надѣлять животныхъ не только смысломъ, но и всѣми высшими умственными и нравственными дарами. Они дѣлаютъ это, чтобы доказать, какъ мало разнится человѣкъ отъ животнаго, и доказываютъ практически, что дѣйствительно у людей могутъ быть такія прорухи въ смыслѣ, какихъ не бываетъ въ мірѣ безсловесныхъ.

Вотъ авторъ разбираемыхъ г. Юркевичемъ статей не находитъ никакого существеннаго отличія между человѣкомъ и животнымъ. Онъ находитъ, что это совершенно все едино. Слѣдя за парадоксами автора, критикъ не ограничивается однимъ отрицательнымъ дѣломъ; онъ постоянно пользуется случаемъ, чтобы бросить свѣтъ на поднятые вопросы. "Фактъ, говоритъ онъ,-- "что царство одушевленныхъ существъ простирается далѣе царства человѣческаго, служилъ для философіи во всѣ времена основаніемъ ученія, что вообще въ мірѣ нѣтъ голой матеріяльности, что въ немъ все воодушевлено, способно не только быть, но и наслаждаться бытіемъ, что всякая величина экстенсивная есть вмѣстѣ и интенсивная, открывающаяся въ порывахъ и стремленіяхъ, что все внѣшнее имѣетъ свое внутреннее, свою идею. Въ живомъ историческомъ образованіи человѣчество изъясняло жизнь животныхъ такимъ же образомъ изъ общаго міросозерцанія. Такъ, чтобъ остановиться здѣсь на особенно яркихъ примѣрахъ, въ индійскомъ ученіи о переселеніи душъ царство животныхъ слагалось изъ душъ падшихъ, недостойныхъ человѣческаго образа жизни. За свое недостоинство душа при второмъ рожденіи воплощалась въ животное тѣло, и здѣсь она находила дѣйствительный мракъ и адъ: ее терзали страсти и желанія, не управляемыя и не обуздываемыя силой разума; ей не доставало свѣта мысли* ей не доставало самообладанія и свободы, которыя дали бы ей счастье пожить для себя и при себѣ и не исчезать ежеминутно въ слѣпыхъ влеченіяхъ и вожделеніяхъ. Кажется, иначе смотрѣли на эту жизнь Египтяне: они созерцали въ животномъ не его слѣпыя страсти, а правильное и однообразное движеніе таинственныхъ инстинктовъ. Народъ, котораго первоебожество называлось "сокровенное" и котораго мудрецы считали "молчаніе" лучшимъ откровеніемъ мудрости, чтилъ въ этой молчаливой, закрытой, равномѣрной инстинктивной жизни животныхъ присутствіе божественной силы, которая, казалось ему, не имѣетъ правильнаго и достойнаго выраженія въ человѣческихъ мысляхъ, безпокойныхъ, измѣняющихся, переходящихъ въ открытое слово, подвергающихся профанаціи..."

Въ этомъ самомъ нумеръ нашего журнала помѣщена статья французскаго натуралиста г. Катрфажа, гдѣ рѣчь идетъ о специфическомъ отличіи человѣка отъ животнаго. Г. Катрфажъ полагаетъ специфическими признаками человѣческаго царства нравственность и религіозность. Признаки эти дѣйствительно являются самымъ выдающимся, самымъ рѣшительнымъ выраженіемъ кореннаго начала человѣческой жизни, но это начало не остается въ человѣческой жизни изолированнымъ дѣятелемъ; оно распространяется на все и даетъ иной тонъ, иное значеніе всѣмъ тѣмъ психическимъ отправленіямъ, которыя повидимому одинаковы у человѣка съ животнымъ.

Авторъ статей, разбираемыхъ г. Юркевичемъ, сердится на тѣхъ, которые различаютъ сознаніе и самосознаніе. Но самосознаніе не есть нѣчто трансцендентальное, чрезвычайное; въ извѣстномъ смыслѣ, въ извѣстной степени, оно разлито повсюду, гдѣ замѣчается жизнь. Но предоставимъ говорить г. Юркевичу:

"Можетъ-быть есть животныя, не имѣющія никакихъ представленій о внѣшнемъ, не имѣющія никакого знанія, но нѣтъ животныхъ, не имѣющихъ самосознанія, не противополагающихъ себя всему остальному міру. Напрасно сочинитель воображаетъ, что говорить о самосознаніи также нелѣпо, какъ говорить о самосинемъ или о самосеребрѣ. Дитя въ первые мѣсяцы своей жизни не имѣетъ никакого знанія, но имѣетъ самосознаніе, самочувствіе, потому что оно испытываетъ страданія и удовольствія, которыя суть оно само, то-есть его душа въ опредѣленныхъ непосредственно-ощущаемыхъ состояніяхъ.

"Но отъ этого непосредственнаго самосознанія, самочувствія или жизнечувствованія, безъ котораго не мыслима никакая душа на свѣтѣ, нужно отличать тотъ образа насъ самихъ, то воззрѣніе на насъ самихъ, то представленіе о насъ самихъ, которое образуется въ нашей душѣ съ теченіемъ жизни и съ умноженіемъ нашихъ опытовъ. Различіе между я и не я, полагаемое удовольствіемъ и страданіями души, одинаково рѣзко, одинаково энергично на всѣхъ степеняхъ душевной жизни. Но вопросъ въ томъ, вездѣ ли это одинаковое различіе сопровождается одинаковыми представленіями объ этомъ л. Какъ мы сказали, легко вообразить такую душу, которая не составитъ никакого образа о себѣ самой и будетъ отличать себя отъ всего міра только непосредственными чувствованіями удовольствія и скорби: мы, посторонніе наблюдатели, могли бы сказать о ней, что она есть существо, способное къ страданіямъ и наслажденіямъ, и ничего болѣе: но сама себѣ она будетъ являться, въ своемъ самознаніи или въ своемъ самоощущеніи она будетъ сама себѣ извѣстна, только какъ удовольствіе и скорбь, и ничего болѣе. Это -- низшая ступень душевной жизни, какую только мы можемъ вообразить себѣ и гдѣ, подлѣ испытываемыхъ непосредственно душевныхъ состояній, душа не имѣетъ еще никакого образа ни о вещахъ, ни о себѣ.

"Только та тѣлесная организація, въ которой кромѣ мозга существуютъ отдѣльные органы чувствъ, способна вывести душу изъ этого чисто-патологическаго состоянія въ міръ воззрѣній и представленій, способна доставить животному не только эти состоянія удовольствія и скорби, но и образы внѣшнихъ предметовъ, а также образы, подъ которыми оно сознаетъ свою собственную жизнедѣятельность: потому что при воззрѣніяхъ, условленныхъ чувствами, въ душѣ необходимо выдѣляются и обособляются различныя частныя стремленія, частныя дѣятельности и частныя силы, изъ которыхъ каждая не то, что другая, каждая даетъ себя чувствовать иначе, нежели другая. Здѣсь однородныя дѣятельности выдѣляются изъ общей, слитной и не разложенной жизни души, слагаются по мѣрѣ однородности въ одну дѣятельность, становятся отъ этого крѣпче и сильнѣе и такимъ образомъ даютъ о себѣ, о своемъ частномъ характерѣ знать животному сознанію. Ассоціацій между однородными воззрѣніями и представленіями, происходящія по законамъ психической механики, подобнымъ же образомъ остаются въ душѣ животнаго, какъ ея опредѣленное настроеніе, какъ опредѣленный слѣдъ, и всякое новое впечатлѣніе освѣжаетъ эти слѣды, возбуждаетъ эти ассоціаціи, слѣдовательно приводитъ ихъ къ сознанію животнаго. Такъ для животнаго дѣлаются знакомыми многіе внѣшніе предметы, такъ же дѣлаются ему знакомыми многія его внутреннія состоянія. Поэтому нѣтъ никакого сомнѣнія, что всякое знаніе животнаго сопровождается самосознаніемъ, что животное знаетъ о своихъ состояніяхъ, имѣетъ опредѣленныя представленія о себѣ, имѣетъ такъ называемое эмпирическое самосознаніе. Вотъ почему повторяющееся воззрѣніе оказывается ему знакомымъ, вотъ почему собака узнаетъ своего хозяина, своего врага: эти воззрѣнія уже оставили слѣдъ въ ея душѣ; животное относится къ нимъ иначе, нежели къ воззрѣніямъ новымъ, оно прибавило къ нимъ нѣчто изнутри себя, именно знаніе о нихъ, какое оно получило прежде, изъ прежнихъ опытовъ; итакъ здѣсь въ знаніи о предметѣ дано непосредственно самознаніе. Это эмпирическое самознаніе есть душевное явленіе, общее животнымъ и человѣку. Изъ нашихъ случайныхъ опытовъ слагаются въ насъ образы, о внѣшнихъ вещахъ и также слагается образъ о насъ самихъ, о нашихъ душевныхъ дѣятельностяхъ и состояніяхъ.

"Но какъ въ геометріи пунктъ, гдѣ линіи сходятся, есть вмѣстѣ пунктъ, гдѣ онѣ расходятся, такъ и здѣсь душевныя явленія животной и человѣческой жизни изъ общей точки ихъ встрѣчи развиваются въ направленіяхъ совершенно различныхъ. Психологъ Бенеке говоритъ, что нужно различать сознаніе, существующее въ психическихъ актахъ отъ сознанія объ этихъ актахъ. На основаніи этого различія мы могли бы доказать, что только человѣческая душа, какъ способная мыслить, то-есть, образовать невоззрительныя понятія о вещахъ, имѣетъ самосознаніе въ послѣднемъ значеніи слова, то-есть самосознаніе, которое есть сознаніе не только въ актахъ души, но и объ этихъ актахъ. Но мы оставимъ этотъ психологическій путь, потому что онъ слишкомъ отдалилъ бы насъ отъ той почвы, на которой стоитъ нашъ сочинитель. Какъ здѣсь, такъ и далѣе, мы будемъ ограничиваться такими изъясненіями, которыя, не исчерпывая предмета во всей его полнотѣ, взамѣнъ этого сближаютъ насъ съ воззрѣніями сочинителя и такимъ образомъ всегда даютъ видѣть послѣдовательный переходъ отъ его дпостороннихъ взглядовъ къ болѣе вѣрному психологическому истолкованію разбираемыхъ здѣсь явленій.

"Когда Улиссъ возвратился на родину послѣ долголѣтняго странствованія, собака узнала его. Это возбужденіе прежде-бывшаго воззрѣнія настоящимъ впечатлѣніемъ вызвало въ ней и душевныя настроенія радости, которыя психическимъ механизмомъ необходимо связались съ этимъ воззрѣніемъ. Но этотъ знакомый образъ былъ для собаки чисто-настоящій; она не вспоминала, какъ давно видѣла своего господина, не относила своего настоящаго воззрѣнія къ прошедшему; она не проходила въ воспоминаніи тѣхъ состояній, которыя она пережила безъ господина и которыя господинъ пережилъ безъ нея; поэтому ея настоящая радость не возмущалась тягостными воспоминаніями о дняхъ разлуки, какъ это бываетъ при человѣческихъ встрѣчахъ. Этотъ ясный фактъ указываетъ намъ на опредѣленную границу самосознанія животныхъ. Именно, такъ какъ всякое познаніе происходитъ изъ опыта, то воспоминаніе всегда объясняетъ намъ, откуда и почему такой-то предметъ оказывается намъ знакомымъ: воспоминаніе открываетъ намъ источникъ нашего настоящаго знакомства съ предметомъ. Слѣдовательно оно есть знаніе о знаніи, знаніе не только предмета, но также знаніе и о томъ, откуда и почему я знаю этотъ предметъ. Человѣческое дитя въ первый годъ своей жизни узнаетъ свою кормилицу, няню, мать. Но откуда это знаніе, это знакомство? Конечно, изъ прошедшихъ впечатлѣній, изъ прошедшихъ опытовъ. Только дитя не знаетъ объ этомъ, для него это знакомство есть простое настоящее, оно не имѣетъ еще воспоминанія о прошедшемъ, которое было причиною его настоящаго знанія, слѣдовательно оно не имѣетъ знанія о своемъ настоящемъ знаніи, не имѣетъ само- сознанія. Не знаемъ, скажетъ ли сочинитель разбираемыхъ нами статей, что и это собственно человѣческое самосознаніе есть такая же нелѣпость, какъ самосиній цвѣтъ, или самосеребро. Мы не приводимъ здѣсь его текстовъ только потому, что они слишкомъ сбивчивы и потребовали бы обширной критики. Между тѣмъ изъ факта самознанія, на который мы указали (впрочемъ косвеннымъ образомъ), вытекаетъ цѣлый рядъ явленій, которыя рѣзко и рѣшительно отличаютъ душевную жизнь человѣка отъ жизни животныхъ.

"Положимъ, что человѣкъ имѣетъ ограниченную память, и что его воспоминаніе охватываетъ слишкомъ короткую линію прошедшаго. Если, однакоже, ему попадется въ настоящихъ опытахъ знакомый предметъ, то онъ не остановится тупо на. этомъ сознаніи знакомаго, онъ скажетъ, на примѣръ: "это лицо знакомо мнѣ, но я забылъ гдѣ я видѣлъ его." Что значитъ это выраженіе? Очевидно, что въ этомъ случаѣ человѣкъ критикуетъ свое собственное душевное состояніе. Онъ говоритъ: "мои ассоціаціи, которыя образовались изъ опытовъ, не достаточны; онѣ не таковы, каковы онѣ должны бы быть, чтобъ изъяснять настоящій фактъ моего знакомства съ этимъ предметомъ." Это критическое отношеніе человѣка къ своему эмпирическому сознанію, къ своимъ, эмпирически-образовавшимся, душевнымъ состояніямъ,-- это отношеніе, которое говоритъ о томъ, что должно бы быть и чего однакоже нѣтъ въ наличномъ состояніи человѣческаго духа, и есть начало всѣхъ и всякихъ идеаловъ, которые предносятся человѣку въ его знаніи и дѣятельности, и подъ которыми развивается даже душа самаго грубаго дикаря, въ этомъ отношеніи рѣшительно отличная отъ: всякой души животной. Въ психологіи Отцовъ церкви эта способность духа поставлять свое дѣйствительное развитіе подъ идею, имѣть не просто знаніе, но и идею знанія, не просто дѣйствовать, но и предносить себѣ идеалъ дѣятельности лучшей и совершеннѣйшей,-- эта способность называется логосомъ, и очевидно, что развитіе, прогрессъ, цивилизація имѣютъ свое психологическое основаніе въ постоянной, зависимости существующаго, эмпирически образующагося, духа отъ требованій логоса, или отъ идей, которыя такъ естественно возникаютъ въ духѣ изъ свойства, сейчасъ указаннаго.

"Если таково ближайшее отличіе человѣческаго духа отъ души животной въ его внутреннемъ самосознаніи, то надобно ожидать, что и познаніе человѣка о внѣшнемъ мірѣ будетъ отлично отъ познанія о немъ животныхъ. Штейнталь говоритъ, что животныя не имѣютъ знанія о вещахъ, какъ такихъ, или что они не подводятъ своихъ воззрѣній подъ категорію вещи. Это совершенно согласно съ замѣчаніемъ Шопенгауэра и самого же Штейнталя, что животныя не имѣютъ общихъ понятій о внѣшнихъ предметамъ.

"Когда собака узнала Улисса, то она не усиливалась прослѣдить въ воспоминаніи тѣ перемѣны. какія произошли въ лицѣ, въ голосѣ, въ походкѣ и во всѣхъ движеніяхъ ея господина. Такое систематическое воспоминаніе исторіи Улисса дѣйствительно предполагало бы, что собака различаетъ между Улиссомъ и его измѣненіями, различаетъ предметъ отъ его свойствъ, относитъ эти свойства къ неизмѣняемой объективной основѣ, которая, какъ вещь, какъ субстанція, какъ мыслимый носитель качествъ, не дана въ воззрѣніи. Когда мы, люди, подводимъ наши воззрѣнія подъ категорію вещи, то это мы дѣлаемъ по логической необходимости. Одно и то же данное для воззрѣнія представляется намъ разъ чернымъ, въ другой разъ бѣлымъ, разъ большимъ, въ другой разъ меньшимъ, разъ треугольнымъ, въ другой разъ круглымъ. Такъ какъ наше логическое сужденіе не можетъ дѣлать такихъ нелѣпыхъ положеній, каковы: черное есть бѣлое, большее есть меньшее, треугольное есть круглое: то наше мышленіе отодвигаетъ эти воззрѣнія на второй планъ и подлагаетъ подъ нихъ идею вещи, на которой они, какъ измѣнчивыя свойства или состоянія, могутъ быть, мыслимы безъ противорѣчія. Слѣдовательно мы соединяемъ различныя воззрѣнія въ единичномъ и простомъ пунктѣ вещи по нуждамъ мышленія. Мы видимъ вещи, потому что самыя наши воззрѣнія суть логической натуры.

"Нашъ сочинитель говоритъ, что осы, пауки и другія насѣкомыя умѣютъ приноравливать свою жизнь къ новой обстановкѣ. "Сначала, говоритъ онъ, насѣкомое пробуетъ поступать попрежнему; постепенныя неудачи показываютъ ему неудовлетворительность прежняго метода, оно пробуетъ новые методы, и если обстоятельства не губятъ его, оно наконецъ устраиваетъ свою жизнь по новому способу." Этотъ фактъ не подлежитъ сомнѣнію, но онъ не доказываетъ, чтобы животное сравнивало новую обстановку съ прежнею, какъ два измѣненія одной и той же вещи. Изъ ассоціацій, которыя рождены прежними опытами животнаго, сложился въ его душѣ образъ опредѣленной дѣятельности. Этому образу оно повинуется слѣпо, хотя чувства его получаютъ другія впечатлѣнія отъ новой обстановки. Нѣчто подобное вышло бы, еслибы человѣкъ, видя ясно, что въ стѣнѣ нѣтъ уже гвоздя, тѣмъ не менѣе, по старой привычкѣ, то-есть, по старой ассоціаціи представленій, пытался вѣшать на этомъ мѣстѣ свое пальто: пчела и оса точно такимъ образомъ, по старой привычкѣ, пытаются привѣшивать свои клѣточки къ мѣстамъ, на которыхъ они не видятъ прежнихъ опорныхъ пунктовъ, только частыя неудачи и разрушаютъ механически эту старую ассоціацію и такъ же механически образуютъ новую, которая отобразитъ въ себѣ новую обстановку. Весь этотъ фактъ, въ которомъ нашъ сочинитель видитъ доказательство разумности животныхъ, изобличаетъ ихъ рѣшительное безсмысліе. Сюда же относятся случаи, когда, напримѣръ, кошка приноситъ пойманныхъ ею мышей въ хату долго еще послѣ того, какъ ея котенята, для которыхъ она это дѣлаетъ, заброшены; или когда насѣдка садится на гнѣздо, изъ котораго яйца давно уже вынуты, и т. д. Во всѣхъ этихъ случаяхъ мнимая разумность животнаго состоитъ въ томъ, что новыя впечатлѣнія, накопляясь мало-по-малу, вытѣсняютъ впечатлѣнія старыя, и животное, такимъ образомъ, приноравливается наконецъ къ новой обстановкѣ. Человѣкъ, который поставляется въ другія обстоятельства, подобно этимъ животнымъ, первѣе всего обозрѣваетъ эти обстоятельства, какъ перемѣны въ вещахъ и какъ нѣчто объективное; ему нѣтъ надобности дѣлать такіе глупые опыты, какъ привѣшиванье пальто на стѣнѣ, въ которой онъ не видитъ болѣе гвоздя: онъ не просто видитъ явленія, но и критикуетъ ихъ, судитъ о нихъ. Такимъ же образомъ, какъ показано выше, онъ критикуетъ и свои внутреннія ассоціаціи. Поэтому онъ приноравливается къ новой обстановкѣ, не дѣлая такихъ безсмысленныхъ попытокъ, какія мы сейчасъ видѣли у животныхъ и какія легко изобличили бы въ немъ человѣка сумашедшаго.

"Бенеке говоритъ, что въ самомъ простомъ или элементарномъ чувственномъ ощущеніи дано уже сознаніе предметнаго и сознаніе того настроенія или состоянія, въ какомъ находится при этомъ душа, слѣдовательно въ каждомъ знаніи дано и самознаніе. Объ этомъ-то самосознаніи онъ говоритъ, что оно существуетъ въ психическихъ актахъ, или есть самосознаніе прилагательное (адъективное), слѣдовательно не субстанціальное, не то, по силѣ котораго мы говоримъ о нашемъ я, или знаемъ наше я Очевидно, что самое развитое животное не поднимается выше этого прилагательнаго самосознанія. Кантъ въ своемъ трансцендентальномъ выводѣ категорій доказалъ и показалъ съ особенною опредѣленностью, что признаніе вещи, какъ вещи или какъ объекта, и знаніе о л, или самосознаніе, обозначаютъ одну и ту же степень развитія человѣческаго духа, только первое -- со стороны внѣшней, а послѣднее -- со стороны внутренней. Животное сознаніе не знаетъ о вещи, какъ носителѣ внѣшнихъ измѣненій, не знаетъ и о я, какъ носителѣ внутреннихъ измѣненій, потому что то и другое знаніе не раздѣльно, то и другое знаніе опредѣляется однимъ и тѣмъ же закономъ мышленія. Итакъ мыслитъ ли животное? Мы видимъ. что оно не интересуется ходомъ вещей, не стремится постигать ихъ по ихъ объективному порядку, изъяснять ихъ изъ нихъ же самыхъ, постраивать науку о вещахъ; также видимъ, что оно не интересуется состояніями своего духа, не стремится понять ихъ, изъяснять ихъ изъ причинъ и условій и усовершать ихъ дознанными наукой средствами, словомъ не стремится постраивать науку о существѣ и усовершенствованіи духа. Наши человѣческія науки не чудо; онѣ только яснѣе, опредѣленнѣе и искуснѣе дѣлаютъ то, что дѣлаетъ самое бѣдное и не развитое человѣческое сознаніе.

"Итакъ мы указали на двѣ формы самосознанія, которыхъ не достаетъ животнымъ: первая изъ нихъ есть критическое отношеніе духа къ своему собственному эмпирическому состоянію -- отношеніе, которымъ условливается развитіе человѣка подъ идеей; вторая -- знаніе о я, какъ основѣ душевныхъ явленій. Какъ относятся между собою эти двѣ формы самосознанія, далѣе -- что разумѣетъ человѣкъ, когда говоритъ о себѣ: я, чѣмъ и многимъ ли отличается это человѣческое я отъ того, о которомъ училъ Фихте, какъ о чистой, безусловной дѣятельности положенія -- этихъ вопросовъ мы не будемъ касаться здѣсь. Понятно впрочемъ, что каждый человѣкъ наполняетъ эту идею я различнымъ содержаніемъ, смотря по степени своего образованія. Также мы не будемъ изъяснять, какія причины и условія въ устройствѣ организма и въ свойствахъ души содѣйствуютъ человѣку подняться на эту ступень свѣтлой самосознанной жизни, гдѣ онъ свободно обозрѣваетъ свой внутренній міръ и также свободно смотритъ на міръ внѣшній, не ограничивая своего знанія настоящею, текущею нуждой, но интересуясь чистымъ пониманіемъ вещей, какъ такихъ. Очевидно, что указанныя нами отличительныя свойства человѣческаго духа можно выразить такъ: человѣкъ развивается подъ идеей истины; онъ не довольствуется фактическимъ состояніемъ ни своихъ представленій, ни внѣшнихъ воззрѣній. Тѣ и другія подводитъ онъ родъ метафизическія категоріи и такимъ образомъ оправдываетъ, или выправляетъ ихъ по общимъ, необходимымъ законамъ. Какъ въ чувственныхъ воззрѣніяхъ онъ отличаетъ существенныя формы явленія отъ случайныхъ, хотя бы то и постоянныхъ, измѣненій; такъ въ своемъ душевномъ состояніи онъ отличаетъ субъективныя соединенія представленій отъ мыслей, выражающихъ дѣйствительный ходъ вещей. Это та же критическая способность, на которую мы указали выше. Итакъ если говорятъ, что человѣческій духъ отличается отъ животнаго тѣмъ, что въ немъ, или ему открывается метафизическая сущность вещей; то и это выраженіе можетъ показаться страннымъ, или сомнительнымъ только для незнакомаго съ характеромъ и свойствами человѣческаго мышленія и познанія. Сознаніе человѣка дикаго и образованнаго -- одинаково отодвигаетъ міръ непосредственныхъ воззрѣній на второй планъ, превращаетъ его въ явленіе, въ дѣйствіе, въ случайное, въ зависимое, въ производное, и воображаетъ видѣть истинно-сущее въ силахъ, въ сущностяхъ, въ причинахъ, въ основаніяхъ. Всѣ категоріи, подъ которыя мы подводимъ наши воззрѣнія, всѣ общіе законы, по которымъ мы опредѣляемъ настоящія и предопредѣляемъ будущія измѣненія въ вещахъ, составляютъ метафизическое содержаніе человѣческаго мышленія, не данное въ воззрѣніи. Лейбницъ сказалъ, что только животныя суть чистые эмпирики, то-есть они довольствуются знаніемъ чистоопытнымъ и тѣмъ сочетаніемъ, или порядкомъ представленій, какой сложился въ ихъ душѣ изъ случайныхъ впечатлѣній: а сообразенъ ли съ истиной тотъ и другой порядокъ -- порядокъ вещей и порядокъ идей,-- опредѣленъ ли онъ общими законами, и какими именно, этимъ вопросомъ объ истинѣ, съ котораго только еще начинается человѣческое знаніе, они не интересуются."

"....Новѣйшая психологія отличается отъ схоластической преимущественно двумя великими открытіями: это -- законы психическаго механизма и законъ такъ-называемыхъ рефлексивныхъ движеній. Нашъ сочинитель, повидимому, не знакомъ съ этими открытіями, и оттого онъ приписываетъ животнымъ дѣятельность, опредѣленную отчетливымъ мышленіемъ, въ такихъ случаяхъ, въ какихъ и самые развитые люди не руководствуются силлогизмами. Когда на вашъ глазъ ударитъ слишкомъ яркій свѣтъ, вы мгновенно закрываете глазъ; когда въ вашъ носъ, или въ ваше горло попадаетъ предметъ, производящій непріятное ощущеніе, вы мгновенно удаляете этотъ предметъ чиханьемъ и рвотой. Во всѣхъ этихъ случаяхъ ощущеніе само по себѣ и непосредственно раждаетъ движеніе, не дожидаясь вашей воли или вашего желанія производить это движеніе: или, какъ говорятъ физіологи, за опредѣленнымъ состояніемъ чувствительныхъ нервовъ слѣдуетъ съ необходимостію движеніе въ нервахъ двигательныхъ, безъ нашего намѣренія или желанія, но тѣмъ не менѣе движеніе цѣлесообразное, устраняющее непріятныя ощущенія, раждаемыя состояніемъ нервовъ чувствительныхъ. Или вы разсуждали: такъ какъ яркій свѣтъ непріятенъ, то закрою лучше глаза? такъ какъ ощущеніе въ моемъ носѣ и въ моемъ горлѣ непріятно, то буду чихать и рвать? Животное убѣгаетъ при видѣ поднятой палки: представленіе палки, въ этомъ, впрочемъ, опредѣленномъ направленіи, раждаетъ, по необходимой психической ассоціаціи, ошущеніе страха: это ощущеніе само собою приводитъ въ цѣлесообразное движеніе члены животнаго, и оно убѣгаетъ. Во всѣхъ этихъ случаяхъ и человѣкъ повинуется немедленному силлогизму, который притомъ еще обязанъ вызвать желаніе движенія, а быстрому потоку представленій, смѣняющихся механически, и невольному переходу ихъ въ движенія. Такъ мы внезапно сотрясаемъ рукой, когда упадетъ на нее искра, внезапно дѣлаемъ прыжокъ назадъ и издаемъ крикъ, когда на нашу голову летитъ камень. Въ минуты испуга мы обнаруживаемъ такую силу и ловкость въ движеніяхъ, какихъ не можетъ произвести наша обыкновенная, дѣйствующая по соображеніямъ, воля. Отчетливое мышленіе можетъ или помогать этимъ движеніямъ, или же оказываться вреднымъ резонерствомъ, задерживающимъ цѣлесообразные порывы природы, но вообще не оно раждаетъ эти явленія.

"Если нашъ сочинитель такъ охотно приписываетъ животнымъ мышленіе, то это происходитъ оттого, что онъ не имѣетъ никакого яснаго и опредѣленнаго понятія о мышленіи. "Мышленіе, говоритъ онъ, состоитъ въ томъ, чтобъ изъ разныхъ комбинацій, ощущеній и представленій, изготовляемыхъ воображеніемъ при помощи памяти, избирать такія, которыя соотвѣтствуютъ потребностямъ мыслящаго организма въ данную минуту." Такъ вотъ въ чемъ состоитъ мышленіе, если вѣрить сочинителю!

"Бываютъ случаи, когда человѣкъ испытываетъ такія необыкновенныя страданія или потрясенія, которыхъ не можетъ выносить его организмъ, имѣющій ограниченную сумму силъ: въ этомъ положеніи человѣкъ или умираетъ, или же приходитъ въ особенное, несчастное, психическое состояніе, въ которомъ всѣ его душевныя силы теряютъ объективное достоинство и въ которомъ они только "соотвѣтствуютъ потребностямъ мыслящаго организма въ данную минуту." Когда въ человѣкѣ возникаетъ эта роковая нужда, "чтобъ изъ разныхъ комбинацій, ощущеній и представленій, изготовляемыхъ воображеніемъ при помощи памяти, избирать такія, которыя соотвѣтствуютъ потребностямъ мыслящаго организма въ данную минуту": то это состояніе называется сумашествіемъ. Нашъ сочинитель называетъ это мышленіемъ. Между тѣмъ мы согласны еще разъ повторить, что отличительная черта всякаго сумашествія состоитъ именно въ томъ, что душевныя дѣятельности дѣлаются равнодушными къ объективному ходу вещей, что человѣкъ выбираетъ идеи, представленія и понятія не такія, какія необходимы для того, чтобы сознавать этотъ объективный міръ въ его закономѣрности, а такія, "которыя соотвѣтствуютъ потребностямъ мыслящаго организма въ данную минуту." Когда сумашедшая мать прижимаетъ къ груди подушку и видитъ въ ней свое любимое дитя, то эти грезы имѣютъ цѣлію поддержать ея жизнь, которая иначе разрушилась бы отъ страданій, ее поразившихъ. Это состояніе безотрадно по отношенію къ цѣлямъ духа, но оно имѣетъ значеніе въ общемъ порядкѣ вещей, какъ временный замѣнъ смерти, какъ послѣднее средство самосохраненія, какое нашлось еще въ органической системѣ человѣка."

"Мы не будемъ доискиваться, какъ тамъ животныя совершенствуются цѣлыми породами: сочинитель увѣряетъ насъ въ этомъ. Если говорятъ объ усовершенствованіи цѣлой породы, то этимъ предполагается, что въ этой породѣ возможно преданіе, передача знаній и открытій отъ одного поколѣнія къ другому. Въ противномъ случаѣ вы можете усовершенствовать, напримѣръ, всѣхъ лошадей и быковъ на свѣтѣ и все же не можете утверждать, что лошади и быки совершенствуются цѣлыми породами. Но мы разсмотримъ здѣсь съ нашей, довольно уже выясненной, точки зрѣнія, тѣ факты, на основаніи которыхъ сочинитель, повидимому, не хочетъ допустить никакого различія между нравственными явленіями животной и человѣческой жизни. Мнѣніе, будто животныя не имѣютъ чувствъ, "которыя называются безкорыстными, возвышенными, идеальными", онъ признаетъ совершенно несообразнымъ съ общеизвѣстными фактами. "Привязанность собаки, говоритъ онъ, вошла въ пословицу; лошадь проникнута честолюбіемъ до того, что, когда разгорячится, обгоняя другую лошадь, то уже не нуждается въ хлыстѣ и шпорахъ, а только въ удилахъ." О насѣдкѣ говорится."На чемъ основана ея заботливость о цыплятахъ, высиженныхъ ею изъ яицъ другой курицы? На томъ фактѣ, что она высидѣла ихъ, на томъ фактѣ, что она помогаетъ имъ дѣлаться курами и пѣтухами.... Она любитъ ихъ, какъ нянька, какъ гувернантка, воспитательница, благодѣтельница ихъ. Она любитъ ихъ потому, что положила въ нихъ часть своего нравственнаго существа -- не матеріальнаго существа, нѣтъ, въ нихъ нѣтъ ни частички ея крови -- нѣтъ, въ нихъ она любитъ результаты своей заботливости, своей доброты, своего благоразумія... Это отношеніе чисто-нравственное."

"Этимъ изъясненіемъ поведенія насѣдки сочинитель надѣется доказать, что животныя возвышаются надъ кровнымъ родствомъ и знаютъ родство, основанное "на возвышенномъ чувствѣ благорасположенія". Хотя примѣръ этотъ взятъ изъ непонятной области инстинктовъ, однако изъ него видно, что сочинитель приписываетъ курицѣ дѣятельность, вытекающую изъ идеальныхъ побужденій, или изъ сознанія, что эта дѣятельность имѣетъ достоинство для цѣлей рода.

"Мы сомнѣваемся, чтобъ это изъясненіе было правильно. Если курица дѣлается насѣдкой, то она побуждается къ этому не идеей общей пользы для цѣлаго рода; по причинамъ, которыя мы указали выше, она садится въ гнѣздо даже и тогда, когда вынуты изъ него яйца, также садится и тогда, когда положены въ него яйца другой курицы. Она воспитываетъ цыплятъ, которыхъ она высидѣла изъ чужихъ яицъ, съ такою же любовію, какъ еслибъ они происходили отъ ея крови. Такъ и человѣческая мать, если подмѣнить во время родовъ ея ребенка чужимъ, будетъ любить чужое дитя, какъ свое: здѣсь не можетъ быть и рѣчи о родствѣ, "основанномъ на возвышенномъ чувствѣ благорасположенія." Но человѣческая мать превращаетъ эти инстинктивныя стремленія въ дѣло личности, въ нравственно-достойные поступки: она вспоминаетъ радости и страданія, которыя она испытала, откармливая дитя, она заботится въ настоящемъ о цѣлой будущности его; въ своей любви къ нему она видитъ долгъ, нравственное требованіе, предписаніе совѣсти: оттого ея инстинктивная любовь къ дитяти служитъ только опорнымъ и начальнымъ пунктомъ для ея любви къ цѣлому человѣку. Поэтому, когда дитя созрѣетъ до человѣка и не будетъ нуждаться въ заботливости матери, эта мать тѣмъ не менѣе видитъ въ немъ "результаты своей заботливости, своей доброты, своего благоразумія." Теперь позволительно думать, что курица, по прошествіи опредѣленнаго срока, прерываетъ съ своими цыплятами всякую связь, по силѣ которой она могла бы любить въ нихъ результаты своей заботливости, своей доброты. Она не превращала своихъ прекрасныхъ инстинктовъ въ правило, въ долгъ, оттого даже и во время самаго ухода за дѣтьми она все же не любила ихъ, какъ плодъ своей заботливости, своей доброты. Инстинкты, говоритъ Кювье, суть сонныя идеи; дѣйствительно, здѣсь мы видимъ душу, не пробудившуюся, не обладающую собою и своимъ, впрочемъ много знаменательнымъ, содержаніемъ. Животное тупо повинуется своему инстинктивному требованію ухаживать за дѣтьми, и когда проходитъ пора этихъ невольныхъ влеченій, оно равнодушно разстается съ этою жизнію любви, не вспоминая о ней и не жалѣя объ этомъ прекрасномъ прошедшемъ. Нравственные инстинкты животныхъ, безспорно, имѣютъ глубокое значеніе и говорятъ много объ основаніяхъ этого, повидимому матеріальнаго, міра; но тѣмъ не менѣе животныя не суть нравственныя личности.

"Другой примѣръ, указывающій на честолюбіе лошади, которая готова надорвать себя и упасть замертво, "лишь бы обогнать соперницу", представляетъ то неудобство, что онъ можетъ быть изъясняемъ изъ многихъ основаній. Если вы смотрѣли на конскіе бѣги, то вы могли наблюдать здѣсь множество движеній. Лошадь дѣйствительно стремится обогнать другую, но и господинъ, правящій лошадью, не остается въ покоѣ. Легкимъ движеніемъ плечъ, ровными, едва примѣтными качаніями головы, особенно же напряженіемъ и подергиваніемъ ногъ онъ повторяетъ бѣгъ лошади, и мало-по-малу учащаетъ и ускоряетъ эти движенія. То же вы можете замѣтить и на нѣкоторыхъ зрителяхъ. Итакъ здѣсь, вопервыхъ, существуетъ передача движеній. Какъ распространяется эта эпидемія движеній, такъ ли, какъ зѣвота одного раждаетъ зѣвоту въ другомъ, какъ за судорогами одного больнаго нерѣдко слѣдуютъ судороги и остальныхъ больныхъ, находящихся съ нимъ въ той же камерѣ, или здѣсь дѣйствуютъ болѣе эстетическія основанія симпатіи, которая увлекаетъ всѣхъ на одинъ путь, вызываетъ во всѣхъ одно стремленіе, мы не будемъ рѣшать здѣсь. Довольно впрочемъ видно, что, какъ зритель воспроизводитъ движенія лошади и наконецъ предупреждаетъ ихъ своими движеніями, то-есть соперничаетъ съ лошадью, не изъ честолюбія., такъ и лошадь обгоняетъ свою соперницу не по этому идеальному побужденію: потому что въ честолюбіи существенную черту составляетъ мнѣніе другихъ о достоинствѣ подвига, судъ или оцѣнка другихъ; а этимъ лошадь вовсе не интересуется. Въ возбужденномъ состояніи мы не намѣренно, безъ нашего желанія, ускоряемъ нашу походку, нашъ разговоръ. Нужно отличать волю, желаніе, или намѣреніе отъ простаго прилива и натиска силъ къ одному душевному пункту: въ этомъ послѣднемъ случаѣ наши движенія дѣлаются быстрѣе и быстрѣе, не дожидаясь нашей воли. Въ такое возбужденное, или, какъ говоритъ сочинитель, разгоряченное состояніе приходитъ и лошадь во время состязанія. О честолюбіи, какъ душевномъ двигателѣ, здѣсь не можетъ быть и рѣчи.

"Но для насъ легче оцѣнить третій примѣръ, который говоритъ о привязанности собаки. Что "привязанность собаки вошла въ пословицу", это справедливо. Мы говоримъ, напримѣръ, о служителѣ: онъ привязанъ къ своему господину, какъ собака. Что однакоже хотимъ мы сказать этимъ? Служитель привязанъ къ господину такъ, что одинаково повинуется всѣмъ его желаніямъ, не оцѣнивая ихъ достоинства. По первой волѣ господина онъ бросается на людей, какъ собака, и терзаетъ ихъ, не думая, что это подло: порядочный слуга скорѣе оскорбилъ бы господина неповиновеніемъ, нежели сталъ бы слѣпымъ орудіемъ его злости и подлости. Точно такова привязанность собаки къ своему господину; она привязана къ нему не за его достоинства, она цѣнитъ одинаково всѣ его желанія, даже самыя низкія. Какъ въ животномъ всякое желаніе имѣетъ право на удовлетвореніе только потому, что оно есть, а не потому, что оно есть хорошо, то и на человѣка оно смотритъ съ этой же низкой точки зрѣнія; оно не относится къ нему, какъ къ человѣку, оно измѣряетъ его своею животною мѣркой. Тѣ, которые любятъ мосекъ и жучекъ, должны бы подумать объ этомъ, каковы-то они на взглядъ той собаки, которая такъ привязана къ нимъ. Вовторыхъ, въ области животныхъ мы имѣемъ дѣйствительно ту мораль утилитаризма, которую такъ усердно стараются иногда навязать человѣку. Животныя обнаруживаютъ трогательные примѣры вѣрности, любви, благодарности: но все это не есть явленіе идеальныхъ чувствованій. Они, животныя, оцѣниваютъ эти явленія не по ихъ объективному достоинству, но по ихъ полезности. Животное не признаетъ права вещей, какъ такихъ, для него существуетъ только то, что полезно ему. Это общее настроеніе его сознанія повторяется и въ его кажущейся нравственной дѣятельности. На всѣхъ ступеняхъ животной жизни не достаетъ идеи истины, оттого въ ихъ практической дѣятельности не достаетъ идеи добра. Ихъ добродѣтели таковы же, какъ и ихъ познанія."

Вскорѣ за этимъ г. Юркевичъ переходитъ къ интересному отдѣлу о нравственной дѣятельности человѣка. "И этотъ вопросъ, говоритъ онъ, на разрѣшеніе котораго потратили столько силъ практическіе Англичане и теоретическіе Нѣмцы, не представляетъ для сочинителя, какъ онъ увѣряетъ насъ, ровно никакихъ затрудненій."

"... "Человѣческой натуры, говоритъ сочинитель, нельзя тутъ ни бранить за одно, ни хвалить за другое; все зависитъ отъ обстоятельствъ, отношеній." Сочинитель хочетъ сказать, что когда мы доброе одобряемъ, злое не одобряемъ, то мы поступаемъ несправедливо. А между тѣмъ нравственная область открывается именно этимъ фактомъ, что нѣкоторые поступки человѣка мы одобряемъ, а другіе порицаемъ. Этотъ фактъ тѣмъ замѣчательнѣе, что человѣкъ самъ себя то одобряетъ, то не одобряетъ, или, какъ говорятъ, имѣетъ совѣсть: этого событія точно не достаетъ въ душевной жизни животныхъ, но оно неразлучно сопутствуетъ человѣческому поведенію. Даже и тогда, когда человѣкъ убѣждается что его желанія и происшедшіе изъ нихъ поступки условлены необходимыми причинами, онъ не перестаетъ вмѣнятъ себѣ эти поступки, то осуждаетъ, то одобряетъ ихъ въ своей совѣсти. Человѣкъ сознаетъ, что другой на его мѣстѣ поступилъ бы не такъ, какъ онъ поступалъ, что другой на его мѣстѣ повелъ бы себя иначе, нежели какъ онъ себя повелъ; то-есть, онъ сравниваетъ себя съ другимъ, требуетъ отъ своего поступка общечеловѣческаго достоинства; и съ этой точки зрѣнія онъ вмѣняетъ себѣ свои поступки, какъ заслугу, или какъ вину, независимо отъ того, имѣетъ ли онъ теоретическую вѣру въ свою свободу, или нѣтъ. Итакъ странно слышать, если говорятъ, что "человѣческой натуры нельзя тутъ ни бранить за одно, ни хвалить за другое." Человѣку нельзя внушать, чтобъ онъ пересталъ дѣйствовать подъ идеей вмѣненія, какъ нельзя внушать солнечной системѣ, чтобъ она перестала двигаться по законамъ тяготѣнія. Вы имѣете здѣсь нравственно-необходимое явленіе, которое вы должны изъяснить, а не отрицать. Такъ и понимаетъ это дѣло философія, которая поэтому встрѣчаетъ неодолимыя затрудненія при изъясненіи нравственной дѣятельности человѣка. Животное не вмѣняетъ себѣ своихъ поступковъ: оно не имѣетъ нравственной способности поставлять себя на мѣсто другаго, и другаго -- на свое мѣсто. Поэтому оно не интересуется вопросомъ, каковъ бы былъ его поступокъ, еслибъ онъ былъ совершенъ другимъ, какую цѣну имѣетъ онъ не для него въ частности, а для духа вообще, для всякаго духа. Нашъ сочинитель легко могъ бы замѣтить, что въ фактѣ вмѣненія, въ томъ, что мы вмѣняемъ человѣку его поступки, кроется такъ-называемое начало человѣчности.

"Хотя сочинитель увѣряетъ насъ, что о человѣкѣ нельзя сказать, добръ ли онъ, или золъ, однако онъ же даетъ намъ совершенно общее правило, по которому надобно опредѣлять, когда бываетъ добръ, или золъ всякій человѣкъ, человѣкъ вообще, а не Иванъ, не Петръ. "Добрымъ, говоритъ онъ, человѣкъ бываетъ тогда, когда для полученія пріятнаго себѣ онъ долженъ дѣлать пріятное другимъ, злымъ бываетъ онъ тогда, когда принужденъ извлекать пріятность себѣ изъ нанесенія непріятности другимъ." Конечно, было бы послѣдовательнѣе, еслибы сочинитель назвалъ добрыми или злыми обстоятельства, понуждающія человѣка поступать по этимъ правиламъ, а не самого человѣка, и еслибъ онъ прибавилъ, что и самое это вмѣненіе, самое это сужденіе, которое различаетъ добрыя и злыя обстоятельства, дѣлаютъ опять эти же самыя обстоятельства, а не человѣкъ, не ученый, не писатель, который,-- какъ нѣчто ни доброе, ни злое,-- вообще не подходитъ самъ и не подводитъ другихъ ни подъ какую нравственную оцѣнку, не одобряетъ, не бранитъ, слѣдовательно не можетъ назвать одного добрымъ, а другаго злымъ, или одни обстоятельства -- добрыми, а другія злыми. Такое строгое и оттого доводящее до нелѣпостей развитіе основной мысли указало бы сочинителю на потребность избрать другой путь изъясненія, чтобъ уклониться отъ положеній, не поддающихся человѣческой логикѣ..

"...Нравственное достоинство находятъ обыкновенные, то-есть, всѣ люди только въ тѣхъ поступкахъ, которыми человѣкъ не только доставилъ удовольствіе другимъ, но и хотѣлъ, имѣлъ намѣреніе доставить это удовольствіе. Такъ честный человѣкъ заплатитъ деньги за мѣсто въ театрѣ, не потому что иначе онъ не можетъ войдти въ театръ, а потому что онъ хочетъ заплатить, или потому что хочетъ уважать право другихъ людей. Почему онъ такъ поступаетъ -- это другой вопросъ: только мы видимъ, что онъ поступаетъ по идеѣ справедливости, или что справедливость есть для него долгъ, нравственное требованіе. Въ свободномъ, охотномъ, не вынужденномъ исполненіи законовъ справедливости состоитъ его нравственное и притомъ личное достоинство: такъ посмотритъ на его поступокъ и зритель посторонній, лично не заинтересованный въ дѣлѣ; онъ почувствуетъ уваженіе къ этому человѣку, признаетъ за нимъ нравственное достоинство, вмѣнитъ ему его поступокъ въ нравственную заслугу. Итакъ, если въ правилѣ, которое приводитъ сочинитель, говорится о нуждѣ доставлять удовольствіе другимъ для полученія пріятнаго себѣ, то мы теперь видимъ, что здѣсь понятіе удовольствія стоитъ случайно. Поступокъ добръ и вмѣняется человѣку въ личную заслугу не потому, что человѣкъ этимъ поступкомъ хочетъ доставить себѣ удовольствіе и для его достиженія поневолѣ дѣлаетъ пріятное другимъ, но потому, что онъ свое стремленіе къ удовольствію ограничиваетъ нравственною идеей справедливости: онъ не хочетъ доставлять удовольствіе себѣ, оскорбляя права другаго (такъ поступаетъ только животное въ своемъ стремленіи къ удовольствію, такъ поступаетъ и личность безнравственная): онъ хочетъ быть въ этомъ случаѣ справедливымъ, и собственно только это составляетъ нравственное явленіе въ цѣлой, сложной системѣ дѣйствій и поступковъ, относящихся къ этому случаю.

"....Человѣкъ имѣетъ наклонность, привычку, способность -- образовавшуюся или прирожденную -- оцѣнивать самыя желанія, которыя, замѣтимъ еще разъ, всѣ одинаково направлены на достиженіе пріятнаго, или полезнаго. Какъ онъ имѣетъ знаніе знанія, такъ онъ имѣетъ (мы позволимъ себѣ неупотребительное выраженіе) желаніе желанія, то-есть, онъ не только желаетъ пріятнаго и полезнаго, какъ и другія животныя, но еще желаетъ, чтобы самое это желаніе достигало своей цѣли средствами общегодными, имѣющими достоинство въ себѣ, а не только въ томъ удовольствіи или въ той пользѣ, къ какой стремится желаніе въ своей непосредственности, по своей физической, не отъ насъ зависящей, натурѣ. Здѣсь опять выступаетъ та идея истины, которая для нашего чувственнаго существа есть что-то непонятное и постороннее. Почему бы человѣку не погружаться тупо въ свои наличныя воззрѣнія? Почему бы ему такъ же пассивно не повиноваться своимъ влеченіямъ къ пріятному и полезному? Вѣдь беззаботность животнаго, его спокойствіе, его довольство настоящимъ происходятъ именно изъ этихъ источниковъ. но какъ свои воззрѣнія онъ повѣряетъ и оцѣниваетъ по идеѣ истины, поколику онъ созналъ ее въ общихъ законахъ мышленія и бытія, такъ и свои желанія, влекущія его къ удовольствію и пользѣ, онъ повѣряетъ и оцѣниваетъ по общей идеѣ добра, на сколько она сознана имъ въ общихъ законахъ нравственной дѣятельности. Много ли и вѣрно ли сознана имъ эта идея добра, это другой вопросъ. Для одного нравственные законы лежатъ въ авторитетѣ высшихъ или старшихъ, для другаго въ обычаяхъ страны, или въ общественномъ мнѣніи, для иного въ положительномъ откровеніи, для многихъ всѣ эти законы сосредоточиваются въ ясныхъ и удобопонятныхъ идеяхъ справедливости и любви, наконецъ, всякій думаетъ знать объ нихъ, хотя различнымъ образомъ, изъ внушеній совѣсти, или изъ нравственнаго чувства. Не объ этомъ говоримъ мы здѣсь: точно такія же разности существуютъ при вопросѣ о наукѣ, объ источникахъ знанія, о возможности, достовѣрности и границахъ человѣческихъ познаній, и т. д. Именно, самое это богатство началъ доказываетъ, что для человѣка желаніе удовольствія и пользы имѣетъ право не потому что оно есть, и не потому что оно есть желаніе удовольствія и пользы; такимъ естественнымъ правомъ пользуются только желанія животныхъ: человѣческія желанія должны еще добыть себѣ это право, должны еще оправдывать себя предъ идеей добра, въ какомъ бы видѣ эта идея ни была представлена нами.

"Нашъ сочинитель выдаетъ за аксіому, "что человѣкъ любитъ пріятное и не любитъ непріятнаго", мы согласны съ нимъ; въ этомъ отношеніи случай сыновъ человѣческихъ и случай скотскій, случай единъ имъ (Еккл. 3, 19). Но кромѣ этого человѣкъ любитъ присматриваться еще къ тѣмъ способамъ, къ тѣмъ манерамъ, къ тѣмъ правиламъ, какими онъ достигаетъ пріятнаго и избѣгаетъ непріятнаго: животное не занимается этимъ знаніемъ о себѣ. Эта способность человѣка судить о способахъ, манерахъ, или правилахъ, какими онъ достигаетъ пріятнаго и избѣгаетъ непріятнаго, эта критика желаній воли сразу переноситъ человѣка въ область нравственную: онъ различаетъ добрые и злые поступки въ дѣятельности своей и чужой, какъ различаетъ истину и ложь въ познаніи.

"Мы вовсе не намѣрены здѣсь систематически излагать основанія нравственной дѣятельности человѣка: мы только показываемъ, какъ близко стоялъ сочинитель къ правильному пониманію этой дѣятельности, и только не научное стремленіе все сливать, все смѣшивать не дало ему видѣть истину, которая представляется такъ очевидно. Онъ. говоритъ: "Если, напримѣръ, кто-нибудь отказываетъ свое наслѣдство постороннимъ людямъ, эти люди находятъ его поступокъ добрымъ, а родственники, потерявшіе наслѣдство, очень дурнымъ... Почему посторонніе люди, получившіе наслѣдство, называютъ добрымъ дѣломъ актъ, давшій имъ это имущество? Потому что этотъ актъ былъ имъ полезенъ. Напротивъ онъ былъ вреденъ родственникамъ завѣщателя, лишеннымъ наслѣдства; потому они называютъ его дурнымъ дѣломъ." Изъ этого сочинитель заключаетъ, "что добро есть польза". Намъ кажется, что приведенный сейчасъ примѣръ говоритъ совсѣмъ не то. Старикъ, отказавшій наслѣдство людямъ постороннимъ, принесъ имъ пользу, а родственникамъ нанесъ вредъ, однимъ сдѣлалъ добро, а другимъ -- зло. Итакъ, что онъ вообще сдѣлалъ, добро или зло? хорошъ или дуренъ его поступокъ, который былъ для однихъ полезенъ, а для другихъ вреденъ? Кажется, въ этомъ состоитъ вопросъ. Представьте, что простой, не заинтересованный въ дѣлѣ человѣкъ будетъ разсматривать поступокъ старика;-- замѣтимъ мимоходомъ, что большая часть англійскихъ философовъ-моралистовъ оцѣнивали достоинство человѣческихъ поступковъ потому, какое впечатлѣніе производятъ они на посторонняго безпристрастнаго зрителя;-- итакъ, представьте, что этого человѣка просятъ сказать свое сужденіе о распоряженіяхъ старика. Можетъ статься, что онъ будетъ разсуждать: "его поступокъ не хорошъ, потому что онъ произошелъ изъ мелочнаго самолюбія, которому успѣли льстить чужіе люди, тогда какъ прямодушные родственники гнушались этимъ средствомъ пріобрѣтенія". Или, онъ скажетъ при другихъ обстоятельствахъ. "родственники старика были несправедливы къ нему и оскорбляли его, а эти чужіе люди такъ были добры къ нему, такъ заботились о немъ, такъ много жертвовали для его покоя, что старикъ былъ бы несправедливъ и не благодаренъ, еслибы не наградилъ ихъ"."

"...Какъ нѣтъ такихъ безголовыхъ людей, которые не подводили бы своихъ воззрѣній подъ общее начало,-- хотя бы это начало состояло изъ одного закона противорѣчія, не позволяющаго назвать черное бѣлымъ и круглое треугольнымъ, -- такъ, вѣроятно, вы не отыщете на землѣ людей, которые добро непосредственно признавали бы въ пользѣ, не справляясь, какимъ образомъ поступокъ оказался для нихъ полезенъ, какое достоинство имѣетъ та дѣятельность, въ результатѣ которой оказалась польза для нихъ, или для другихъ.

"Въ выраженіи, что добро есть польза, заключается плохо-понятое ученіе философіи, что нравственно-совершенная дѣятельность есть необходимое условіе для счастія, или для блага людей какъ существъ разумныхъ. Человѣкъ имѣетъ разумный духъ, который такъ же требуетъ удовлетворенія, какъ и желудокъ. Но удовлетвореніе человѣка, какъ разумнаго духа, не только не противорѣчитъ пользамъ людей, какъ существъ физическихъ, но и вноситъ въ ихъ чувственное стремленіе смыслъ, ясное сознаніе значенія цѣлей и средствъ, особенно же располагаетъ ихъ нужды въ правильной, осмысленной системѣ по ихъ относительному достоинству, и такимъ образомъ ведетъ ихъ къ счастію собственно человѣческому,-- когда человѣкъ не теряется въ слѣпыхъ влеченіяхъ и въ ихъ удовлетвореніи, какъ животное, но въ самыхъ этихъ влеченіяхъ только раскрываетъ достоинство своего лица и совершенство преслѣдуемыхъ имъ цѣлей. То, что называютъ полезнымъ, онъ цѣнитъ не по его непосредственному качеству, какъ полезное, но по его отношенію къ цѣлямъ, которыя онъ преслѣдуетъ, какъ нѣчто достойное само по себѣ. Этого понятія о достоинствѣ человѣческой личности, и слѣдовательно о достоинствѣ правилъ и цѣлей ея дѣятельности не достаетъ въ системѣ нравственнаго утилитаризма. Для него поступки человѣка хороши по тому же, почему хороша вода, хорошъ воздухъ, хороши деньги, хорошо кушанье. Они получаютъ, свое достоинство только по отношенію къ интересамъ и выгодамъ другаго, а прежде этой встрѣчи съ интересами и выгодами другаго они еще не имѣютъ никакого нравственнаго качества."

"...Польза не существуетъ какъ гора, какъ набережная, какъ вещь, она есть то, что она есть, только по отношенію къ нуждамъ и стремленіямъ человѣка, по отношенію къ цѣлямъ, которыя человѣкъ преслѣдуетъ, какъ нѣчто достойное. Если нашъ сочинитель говоритъ, что "добро есть польза", то, повидимому, онъ направляетъ свою теорію нравственности противъ морали ригоризма, которая хочетъ, чтобы мы такъ же выполняли законы долга, какъ камень выполняетъ законы тяжести, безучастно, не испытывая радости и наслажденія отъ нравственной дѣятельности, отъ торжества правды и добра въ нашихъ стремленіяхъ и поступкахъ. Справедливо, что такая нравственность не сообразна съ существомъ человѣка: удовольствіе, удовлетвореніе, слѣдовательно добро, или благо, счастіе или, пожалуй, польза суть не отдѣлимые мотивы человѣческихъ поступковъ. Чистѣйшая христіанская нравственность указываетъ человѣку на благо, которое онъ долженъ найдти въ Богѣ; радость или свѣтлое настроеніе духа въ настоящемъ, надежда въ будущемъ, блаженство въ вѣчности -- таковы состоянія, неразлучныя съ этою нравственною дѣятельностью.

"Индійскіе аскеты дѣлали отчаянныя попытки выключить всякое ощущеніе счастія и радости изъ своей дѣятельности. Встрѣча съ человѣкомъ доставляетъ удовольствіе, и вотъ они даютъ обѣтъ не видѣть человѣческаго образа во всю свою жизнь и бѣгутъ въ пустыни. Здѣсь они питаются плодами, которые опять производятъ ощущеніе удовольствія и они рѣшаются замѣнить плоды травой невкусною и неудобоваримою. Наконецъ они замѣчаютъ, что самое зрѣлище деревъ и луговъ раждаетъ чувство удовольствія,-- и они уходятъ въ мѣста скалистыя и песчаныя. Но и здѣсь ихъ совѣсть не спокойна, тамъ въ ущельяхъ скалъ показался аскету прекрасный цвѣтокъ, другой разъ на него повѣяло ароматомъ, или его слухъ получилъ пріятное ощущеніе отъ пѣнія птицъ; даже каждый пріемъ скудной и безвкусной пищи сопровождался, хотя легкими, пріятными ощущеніями, и все это ложилось тяжестью на совѣсти аскета. Отсюда брамаизмъ очень послѣдовательно пришелъ къ убѣжденію, что быть человѣкомъ -- грѣхъ и неправда, что существованіе человѣка, какъ человѣка, есть порокъ и зло, потому что, гдѣ есть человѣкъ, тамъ есть и желаніе, а желаніе всегда желаетъ пріятнаго. Таковы въ самомъ дѣлѣ необходимые выводы изъ нравоученія, которое требуетъ отъ человѣка нравственной дѣятельности, не доставляющей ему удовлетворенія или удовольствія,-- дѣятельности, въ которой исполняется только отвлеченное правило невѣдомо, для кого, для чего, изъ какихъ интересовъ, и которая не должна быть одобряема первѣе всего самимъ дѣятелемъ, потому что всякое одобреніе предполагаетъ удовлетвореніе.

"Но отсюда не слѣдуетъ, чтобы нравственная система утилитаризма была болѣе сообразна съ существомъ и достоинствомъ человѣка, нежели система нравственнаго ригоризма: ей не достаетъ, какъ мы видѣли, идеи достоинства человѣческой личности, и нераздѣльно ст этимъ, идеи цѣли, въ достиженіи которой человѣкъ находитъ не только удовлетвореніе, но и совершенство. Полезно то, что удовлетворяетъ вашимъ потребностямъ: но каковы эти потребности и каковы поэтому предметы, способные удовлетворить имъ, это мы опредѣляемъ уже не изъ идеи пользы, а наоборотъ, идея пользы измѣняется съ измѣненіемъ нашихъ потребностей и понятій о нашемъ достоинствѣ и цѣли нашего существованія. Если вы развили въ себѣ потребность, которая удовлетворяется только познаніемъ сущности и законовъ міра явленій, то такимъ образомъ вашу пользу, ваше счастіе вы можете найдти только въ истинѣ. Подобнымъ образомъ говоритъ Спиноза, что познаніе Бога есть основная страсть (affectus) человѣческаго духа и потому удовлетвореніе этой страсти, то-есть дѣйствительное богопознаніе, доставляетъ духу величайшую радость и блаженство. Очевидно, что въ этихъ случаяхъ идея удовольствія, или пользы не выключается изъ области нравственной дѣятельности, но только измѣняется сообразно съ задачами, стремленіями и цѣлями, достиженіемъ которыхъ духъ интересуется. Въ какой бы области ни дѣйствовалъ человѣкъ,-- въ земномъ мірѣ страстей, или въ небесномъ мірѣ истины и добра,-- онъ всегда будетъ живымъ существомъ, слѣдовательно чувствующимъ удовольствіе и скорбь и стремящимся къ тому, что доставляетъ ему счастіе и благо. Полезно то, что производитъ пріятное щекотаніе въ нашей кожѣ, хорошее пищевареніе въ желудкѣ, правильное обращеніе крови и т. д., полезно то, что развиваетъ наши душевныя силы, увеличиваетъ наши познанія и нравственныя совершенства; полезно то, что приводитъ нашу дѣятельность въ гармэнію съ общимъ благомъ существъ разумныхъ: вѣроятно, также полезно и то, что приводитъ насъ въ согласіе съ общимъ смысломъ всего существующаго или, проще, съ волею Божіею, насколько люди знаютъ, или надѣются знать объ ней изъ различныхъ источниковъ. Но эта система благъ, какъ легко видѣть, основывается на системѣ совершенствъ и на понятіи о достоинствѣ предметовъ желанія. Пли можно допустить, что эти различныя потребности, которымъ удовлетворяютъ такіе различные предметы, развились въ духѣ такъ просто, а не вслѣдствіе того, что онъ заинтересованъ идеей совершенства и что эта идея есть для него движущая и опредѣляющая сила? Удовольствіе, какъ удовольствіе^ существуетъ только для сознанія животныхъ; животное удовлетворяется, и только; а чѣмъ оно удовлетворяется, это для него безразлично Человѣкъ получаетъ удовольствіе отъ чего-нибудь, отъ этого опредѣленнаго предмета; а знаніе о томъ, что удовлетворяетъ его, раждаетъ въ немъ оцѣнку предмета, и даетъ ему средства различать цѣли достойныя и недостойныя, низшія и высшія; такимъ образомъ онъ поставляетъ свое развитіе и свои стремленія къ счастію подъ идею объективнаго совершенства, свои влеченія онъ подчиняетъ сознанію долга и требованіямъ нравственнымъ. Или другими словами: человѣкъ, какъ и животное, начинаетъ свое существованіе въ патологическомъ мірѣ непосредственныхъ желаній пріятнаго, какъ такого; на этой точкѣ всѣ его удовольствія существуютъ, такъ сказать, у него подъ кожей; онъ ищетъ удовольствія просто ради удовольствія, ради его непосредственнаго качества. Но изъ этого патологическаго міра непосредственныхъ желаній человѣкъ, какъ мы видѣли, выходитъ въ міръ дѣйствительный и вступаетъ въ область истинно-сущаго: развитіе свое онъ поставляетъ въ зависимость отъ идеи, какую онъ образовалъ о своемъ назначеніи и достоинствѣ вещей."

"...Утилитаризмъ въ нравственности есть тоже, что фетишизмъ въ религіи. Какъ эта форма религіи чтитъ Бога только за то, что онъ полезенъ человѣку, то-есть доставляетъ ему помощь и счастіе, но она не имѣетъ идеи существа въ себѣ совершеннаго, въ себѣ достойнаго въ себѣ досточтимаго, такъ мораль" утилитаризма требуетъ только полезности поступка, не спрашивая, какъ онъ относится къ той идеѣ, подъ которою развивается всякій человѣкъ. Еслибы сочинитель понималъ пользу въ такомъ видѣ, какъ мы ее изобразили, то-есть какъ идею телеологическую, стоящую въ зависимости отъ сужденій духа о своемъ назначеніи, онъ не затруднился бы допустить философское различіе между добромъ безусловнымъ и добромъ условнымъ, или собственно тѣмъ, что онъ называетъ пользой. А теперь онъ вынужденъ измѣнять себѣ, отрицать свои собственныя опредѣленія, и все это непослѣдовательно и наперекоръ своимъ открытымъ стремленіямъ.

"Такъ, вопервыхъ, чтобы слить добро съ пользой, онъ поставляетъ правило, называемое имъ теоретическою справедливостію, которое говоритъ: "общечеловѣческій интересъ стоитъ выше выгодъ отдѣльной націи, общій интересъ цѣлой націи стоитъ выше выгодъ отдѣльнаго сословія, интересъ многочисленнаго сословія выше выгодъ малочисленнаго." То-есть, малочисленное сословіе должно преслѣдовать свои интересы и искать своей пользы на столько, на сколько это сообразно съ интересами многочисленнаго сословія и далѣе съ интересами цѣлой націи и наконецъ съ интересами общечеловѣческими. Это дорогое правило, которое цѣликомъ возстановляетъ нравственное начало, указанное нами выше, потому что, какъ очевидно, это правило говоритъ: "признавай полезнымъ только то, что приводитъ твою дѣятельность въ гармонію съ общимъ благомъ разумныхъ существъ." Но что раждаетъ эту гармонію частнаго и общаго, сочинитель уже не можетъ сказать; онъ только требуетъ во имя теоретической справедливости, чтобы человѣкъ заботился объ этомъ. По крайней мѣрѣ и въ настоящемъ случаѣ добро не есть для него только польза, какъ въ китайскомъ ученіи и въ китайской жизни, но польза опредѣленная теоретическою справедливостію.

"Онъ говоритъ, что общечеловѣческіе интересы выше національныхъ, національные выше сословныхъ. Что значитъ это выше? То ли, что сословіе имѣетъ право приносить въ жертву своимъ интересамъ интересы частныхъ лицъ, нація -- интересы сословій? Но это привело бы насъ къ восточному воззрѣнію на общество и на отношенія къ нему частныхъ лицъ съ ихъ частными интересами. Сочинитель, повидимому, только это и умѣетъ сказать, потому что онъ видитъ въ своемъ ученіи о высшихъ и низшихъ интересахъ примѣненіе геометрической аксіомы: "цѣлое больше своей части." Мы думаемъ, что, пока человѣкъ преслѣдуетъ свои частные интересы въ предѣлахъ справедливости, до тѣхъ поръ эти интересы должны быть уважаемы сословіемъ и цѣлою націей. Это предположеніе о нравственномъ правѣ лица лежитъ въ основаніи законодательства всѣхъ образованныхъ народовъ. Что цѣлое больше своей части, это всегда справедливо; но не всегда справедливо, что интересы сословія выше интересовъ отдѣльнаго лица. Отдѣльный человѣкъ можетъ поступать сообразно съ требованіями долга, чести и справедливости; и наоборотъ, сословіе можетъ измѣнить этимъ нравственнымъ требованіямъ. Что же, и тогда интересы безчестнаго сословія выше интересовъ этого честнаго и справедливаго человѣка? Но главное въ томъ, какимъ образомъ, напримѣръ, маленькая компанія купцовъ должна приняться за свое дѣло такъ, чтобы ея интересы не противорѣчили интересамъ цѣлаго торговаго сословія, цѣлой націи и наконецъ всего человѣчества? Почему и откуда будетъ ей извѣстно, что она не вступитъ въ это роковое противорѣчіе? Она будетъ знать объ этомъ не вслѣдствіе невозможнаго сличенія ея нуждъ съ нуждами всѣхъ, но изъ законности и справедливости своихъ предпріятій. Кто мыслитъ правильно и логически, тотъ уже не справляется на улицѣ, сообразно ли его мышленіе съ мышленіемъ всѣхъ: онъ увѣренъ внутренно, что его мышленіе развивается въ общечеловѣческомъ направленіи. Такимъ же образомъ и для примѣренія частныхъ интересовъ съ общими человѣкъ находитъ правила и законы въ себѣ самомъ, и когда онъ поступаетъ сообразно съ этими правилами, то онъ убѣжденъ, что его дѣятельность находится въ гармоніи съ общимъ благомъ существъ разумныхъ: а интересы большинства, какъ большинства, никогда не могутъ стать за одно это закономъ его поведенія. Другіе примѣры, можетъ-быть, такъ же доказали бы намъ, что количественное различіе между интересами высшими и низшими, которое выставляетъ сочинитель, какъ правило доброй дѣятельности, всегда сводится къ качественному различію между правилами, или способами дѣятельности со стороны субъективной, и между цѣлями, или предметами дѣятельности со стороны объективной. А кто учитъ, что интересъ большинства за это одно есть выше интереса меньшинства, тотъ даетъ такую юридическую теорію, о которой давно забыли образованные и свободные народы.

"... Сочинитель доказываетъ вамъ, "что всѣ люди эгоисты." "Вообще, говоритъ онъ, надобно бываетъ только всмотрѣться попристальнѣе въ поступокъ, или чувство, представляющіеся безкорыстными, и мы увидимъ, что въ основѣ ихъ все-таки лежитъ... мысль о собственной личной пользѣ, личномъ удовольствіи, личномъ благѣ, лежитъ чувство, называемое эгоизмомъ."

"...Положимъ, что это такъ, положимъ, что человѣкъ заинтересованъ только своимъ счастіемъ, а къ счастію и несчастію другаго онъ не имѣетъ никакой пріимчивости. Однако, если исторія человѣчества показываетъ, что вездѣ, гдѣ были люди, были и понятія о справедливости, какъ основаніи общаго счастія, если люди на самыхъ низкихъ ступеняхъ цивилизаціи сознавали, что для своей личной пользы нужно заботиться о пользѣ другихъ, то здѣсь мы видимъ какую-то мудрую силу, которая вынудила у эгоизма, равнодушнаго къ счастію и несчастію другихъ, холодное, невольное и неискреннее служеніе пользамъ другихъ людей для своихъ собственныхъ выгодъ. Этотъ фактъ кажется намъ понятнымъ только потому, что мы привыкли къ нему. Хищныя птицы и хищные звѣри живутъ одиноко, потому что они не могутъ подѣлиться добычей. И эгоизмъ, какъ такой, не можетъ дѣлиться добычей: и однакожь онъ дѣлится, и однакоже, противъ своего искренняго желанія, онъ заботится о пользѣ другихъ людей. Если предполагаютъ, что къ сознанію необходимости этого образа дѣйствій онъ пришелъ рядомъ опытовъ, что въ историческихъ борьбахъ онъ осмысляетъ себя и находитъ въ служеніи чужой пользѣ самое прочное, хотя и непріятное, средство для достиженія собственныхъ интересовъ: то такое построеніе общества и идеи общаго блага изъ нужды эгоизма -- дѣлать поневолѣ то, чего онъ не хочетъ дѣлать по волѣ, и что несообразно съ его понятіемъ, изъясняло бы только производство или фабрикацію чужой пользы, но не то живое, непосредственное, симпатическое участіе къ судьбѣ другаго, которое знакомо и душѣ злодѣя въ ея лучшія минуты. Вѣроятно и здѣсь придется намъ сослаться на сердце, какъ это сдѣлалъ нашъ сочинитель по другому случаю.

"Исторія человѣчества начинается непосредственною жизнію лицъ въ общемъ, въ племени, въ родѣ; долго человѣкъ не хочетъ и не умѣетъ выдѣлять себя и свои интересы изъ этого общаго, его нравственность есть нравы племени, его знаніе -- авторитетъ старшихъ, онъ радуется и скорбитъ не за себя, а за свое племя, за его счастіе и несчастіе; совершенства и слабости этого цѣлаго онъ относитъ къ себѣ, какъ будто опредѣленный духъ этого общаго есть его непосредственный духъ. Общее благо такъ близко его простому сердцу, такъ непосредственно и внутренно интересуетъ его, что онъ долго не можетъ выдѣлить изъ этой идеи представленіе о своей частной пользѣ. Даже предметамъ неодушевленной природы онъ далъ достоинство, какое находилъ въ себѣ: онъ одушевилъ ихъ, подложилъ подъ нихъ свою душу съ ея нуждами и сочувствовалъ имъ. Онъ созерцалъ вещи не такъ, какъ онѣ есть, а такъ, какъ онѣ были бы, еслибы все въ мірѣ наслаждалось полнымъ счастіемъ. Всякое человѣческое дитя начинаетъ свое развитіе этимъ миѳологическимъ сознаніемъ. Живыя потребности любящаго сердца, еще не охладѣвшаго отъ опыта, понуждаютъ его видѣть и любить жизнь даже тамъ, гдѣ опытный умъ не видитъ ничего живаго и воодушевленнаго. Человѣкъ начинаетъ свое нравственное развитіе изъ движеній сердца, которое вездѣ хотѣло бы видѣть благо, счастіе, сладкую игру жизни, вездѣ хотѣло бы встрѣчать существа радующіяся, согрѣвающія другъ друга теплотой любви, связанныя дружбой и взаимнымъ сочувствіемъ. Только въ этой формѣ осуществленнаго всеобщаго счастія міръ представляется ему какъ нѣчто достойное существовать. Такъ и мы, развитые эгоисты, все же не можетъ относиться безучастно и холодно, по одному разчету на личную пользу, не только къ человѣку, но и къ самой неодушевленной природѣ. Когда вы видите, что цвѣты въ вашемъ саду вянутъ, вами овладѣваетъ какое-то чувство, похожее на сожалѣніе; вамъ не хотѣлось бы, чтобъ и эта жизнь страдала. Все, напоминающее вамъ о страданіяхъ живыхъ существъ, вызываетъ въ васъ грусть, грусть не за себя, а за жизнь, совершенно для васъ чуждую. Такъ, уже неодушевленная природа раждаетъ въ васъ своими впечатлѣніями чувства не только эстетическія, но и нравственныя: ваше сердце испытываетъ легкое волненіе отъ идеи общаго блага, которой осуществленіе вы хотѣли бы замѣчать вездѣ, куда ни обратится взоръ вашъ.

"Странными кажутся эти разсужденія объ общемъ благѣ, какъ хорошо-придуманномъ средствѣ для достиженія личной пользы. Не давно еще господствовало убѣжденіе, что человѣкъ придумалъ словесный языкъ, соображая тѣ выгоды, какія происходятъ изъ предпочтенія этого языка языку жестовъ. Теперь эта теорія брошена, какъ нелѣпость, свойственная незрѣлой наукѣ. Человѣкъ говоритъ прежде, нежели хочетъ, или разчитываетъ говорить. Онъ вовсе не придумывалъ того, чтобъ его ощущенія производили особенно сильныя рефлексивныя движенія въ органахъ дыханія и горла: это зависитъ отъ первоначальнаго устройства его чувственно-духовной природы, А между тѣмъ и доселѣ нѣкоторые психологи доказываютъ нелѣпость, подобную нелѣпости, о которой мы сейчасъ сказали, Ихменно, что люди, какъ существа эгоистическія, придумали общее благо, какъ средство для личной пользы каждаго, что собственно только своею личною пользой интересуется человѣкъ, а въ общемъ благѣ видитъ не общее благо, а простое условіе своего частнаго интереса. Понятно, что рефлексъ и слѣдовательно придумываніе не простирается ни на какіе начатки душевныхъ явленій. Шеллингъ говоритъ, что человѣкъ, когда онъ въ первый разъ обратилъ отчетливое вниманіе на свою жизнь и дѣятельность, уже засталъ себя охваченнымъ тѣмъ нравственнымъ и общественнымъ порядкомъ, который представляетъ осуществленіе идеи общаго блага въ большихъ размѣрахъ.

"Въ человѣческомъ духѣ есть нѣчто похожее на то, что католики называютъ сверхдолжными дѣлами у святыхъ своихъ, есть средства и силы, такъ сказать, лишнія для цѣлей чувственнаго самосохраненія. Откровеніе называетъ этотъ духъ, поколику онъ свободенъ отъ служенія чувственнымъ инстинктамъ, богоподобнымъ. Выше мы видѣли, что человѣкъ сочетаваетъ свои представленія не только въ томъ порядкѣ, какъ этого требуетъ его непосредственная польза, знаетъ о мірѣ не только, какъ о суммѣ средствъ, необходимыхъ для его поддержанія; онъ возвышается надъ этою ступенью животнаго сознанія и знанія о мірѣ. По силѣ своего самосознанія онъ признаетъ право вещей, какъ такихъ, интересуется знаніемъ способа ихъ происхожденія и измѣненія, знаніемъ общихъ законовъ и правилъ, по которымъ все происходитъ въ мірѣ, независимо отъ того, какъ относится все это къ его непосредственной пользѣ. Итакъ уже человѣческое знаніе выступаетъ за предѣлы эгоизма и утилитаризма, въ которыхъ заключено знаніе животныхъ. Человѣкъ находитъ удовлетвореніе въ знаніи, какъ знаніи, или онъ находитъ удовлетвореніе въ перестройкѣ своего міра субъективныхъ представленій по идеѣ истины. Перенесите это отношеніе въ область практической дѣятельности, и вы поймете, почему человѣкъ, наперекоръ своему эгоизму, признаетъ право живыхъ существъ, какъ такихъ, слѣдовательно право ихъ на жизнь, на радости и блага жизни, и почему онъ интересуется ихъ судьбами, почему ихъ страданія и радости отражаются въ его сердцѣ и вызываютъ въ немъ сочувствіе, участіе и любовь. Повторяемъ: какъ въ своихъ познаніяхъ, такъ и въ своихъ поступкахъ онъ одинаково признаетъ право того, что не есть самъ онъ, и оттого въ первомъ случаѣ онъ развивается подъ идеей истины, а во второмъ, подъ идеей добра, въ первомъ случаѣ онъ выступаетъ какъ знающій истину умъ, во второмъ, какъ любящее и жертвующее сердце. Если умъ, стремясь возироизвести объективный порядокъ міра, жертвуетъ для него тѣми субъективными, хотя часто пріятными, сочетаніями представленій, которыя развились въ немъ изъ встрѣчи его личныхъ состояній съ случайными вліяніями внѣшней среды, то и сердце имѣетъ эту же способность жертвовать, или приносить жертвы для общаго блага, имѣетъ способность сдерживать и подавлять эгоистическія стремленія.

"Два психологическіе факта могутъ пояснить намъ сейчасъ сказанное. Одинъ изъ нихъ состоитъ въ томъ, что наши мысли суть вмѣстѣ наши конкретныя, психическія состоянія, что, поэтому, всякая мысль, напримѣръ мысль о различіи лица отъ вещи, о семействѣ, обществѣ, о счастіи и несчастій другаго, даже такая абстрактная мысль, какъ представленіе единства міра, раждаетъ, или можетъ раждать въ насъ, такъ-называемыя интеллектуальныя чувства, которыя суть совершенно-безкорыстное участіе въ положеніи мыслимаго предмета, радость или скорбь за самый этотъ предметъ, а не за наши личные интересы. Животное не имѣетъ этихъ идеальныхъ чувствъ, потому что оно не имѣетъ мыслей, которыя раждали бы ихъ; поэтому оно вполнѣ эгоистично. И въ человѣкѣ эти идеальныя чувства могутъ быть подавлены, или закрыты болѣе насущными требованіями и нуждами; но тѣмъ не менѣе они готовы пробудиться въ немъ при первомъ благопріятномъ случаѣ. Эгоистъ равнодушенъ къ счастію другихъ, пока онъ преслѣдуетъ эту опредѣленную цѣль: но какъ только онъ достигнетъ ея, то спокойное воспоминаніе о подлостяхъ, неправдахъ и человѣческихъ страданіяхъ, которыхъ причиною былъ онъ, бываетъ большею частію непріятно для него. Самое наслажденіе достигнутою цѣлію требуетъ еще нѣкотораго усилія для подавленія тѣхъ, хотя легкихъ, но все же непріятныхъ чувствованій, которыя раждаются отъ мысли, что онъ поступилъ несправедливо. Иначе наслаждается собственностію тотъ, кто пріобрѣлъ ее честнымъ трудомъ, и иначе -- тотъ, кто укралъ ее у другаго. Послѣдній не выразилъ въ своемъ поступкѣ истины, о которой онъ имѣетъ теоретическое познаніе: но эта истина, или мысли объ этой истинѣ тѣмъ не менѣе отзываются въ немъ чувствованіями, которыя теперь противорѣчатъ его поведенію и раждаютъ, или могутъ родить въ немъ невольное, непріятное душенастроеніе. Вслѣдствіе этого психическаго отношенія между мыслями и идеальными чувствованіями, которыя происходятъ изъ нихъ, человѣкъ ощущаетъ потребность, или влеченіе выражать въ своихъ поступкахъ истину, воплощать теоретически-истинное въ нравственно-добромъ. Если выше мы сказали, что человѣкъ хотѣлъ бы дѣйствовать согласно не только съ общимъ благомъ разумныхъ существъ, но и съ смысломъ всего существующаго, то это желаніе безусловнаго нравственнаго совершенства происходитъ изъ тѣхъ идеальныхъ чувствованій, которыя раждаются изъ нашихъ теоретическихъ мыслей о мірѣ, его основѣ и его назначеніи.

"Второй фактъ состоитъ въ томъ, что эгоизмъ въ своемъ чистомъ качествѣ, какъ мы изобразили его выше, не существуетъ въ человѣческой природѣ: только отвлеченіемъ мы выдѣляемъ въ человѣческомъ духѣ рядъ эгоистическихъ стремленій, которыя входятъ въ многосложную систему душевной жизни, какъ одно явленіе подлѣ множества другихъ явленій. Такъ, напримѣръ, когда мы наслаждаемся созерцаніемъ прекраснаго ландшафта, то вѣроятно въ это состояніе наслажденія мы приходимъ не вслѣдствіе эгоистическихъ стремленій. Злой духъ, по изображенію нашего отечественнаго поэта, смотрѣлъ однажды на дивныя красоты божественныхъ созданій, и однакоже "на челѣ его высокомъ не отразилось ничего". Эгоизмъ замкнутъ для всякаго чужаго совершенства, для него тяжело, не выносимо признаніе чужаго достоинства, чужаго добра. Человѣческій эгоизмъ развивается, напротивъ, на общемъ, на родовомъ, или на томъ, что признано совершеннымъ во мнѣніи другихъ людей. Человѣкъ не можетъ наслаждаться тѣмъ, чѣмъ никто не интересуется, въ чемъ люди, окружающіе его, не видятъ никакого достоинства. Въ этомъ отношеніи онъ самъ ограничиваетъ себя общимъ, поставляетъ себя въ свободную зависимость отъ общественнаго мнѣнія, отъ господствующихъ нравовъ, отъ принятыхъ въ обществѣ понятій о достоинствѣ лица, о достоинствѣ подвига и т. д. Когда левъ вспрыгиваетъ на жирафа и гордо несется на этомъ красивомъ конѣ но песчанымъ пустынямъ, онъ не чувствуетъ потребности, чтобы другіе видѣли его торжество и удивлялись ему: онъ просто наслаждается самъ-себѣ. Человѣкъ чувствуетъ эту потребность, онъ хочетъ, чтобы его достоинство было признано другими: поэтому въ самыхъ эгоистическихъ стремленіяхъ онъ признаетъ право общаго. Онъ испытываетъ нравственную потребность, чтобы люди признавали его мнимыя, или дѣйствительныя достоинства, которыми онъ гордится, и въ этихъ тѣсныхъ предѣлахъ онъ уважаетъ человѣчество и любитъ его. Полудикій деспотъ Востока не терпитъ никакого проявленія чужой воли; онъ безпощадно уничтожаетъ каждаго, кто осмѣлится противиться ему. Но онъ удовлетворяется не этимъ фактическимъ истребленіемъ людей, а чувствомъ, происходящимъ отъ мысли, что другіе въ этихъ дѣйствіяхъ будутъ признавать его неодолимое могущество, которое, по суду дикаго общественнаго мнѣнія, составляетъ высшее достоинство человѣка. Онъ не хочетъ истреблять людей; онъ хочетъ, чтобъ они жили и могли судить о немъ: только онъ не можетъ выносить, чтобъ его воля встрѣчала гдѣ-либо препятствія и ограниченія.

"Такимъ же образомъ, когда животное преслѣдуетъ опредѣленную цѣль, достиженіемъ которой оно удовлетворяется, то весь остальной міръ, лежащій внѣ этой цѣли, не имѣетъ на него никакого вліянія: оно относится къ нему равнодушно и безучастно. Человѣческій эгоизмъ также преслѣдуетъ частную и опредѣленную цѣль: эта цѣль есть какъ бы его спеціяльность. Однакоже при этомъ человѣкъ не остается равнодушнымъ ко всему остальному міру. Именно, эгоистъ попираетъ человѣчество только тамъ, гдѣ оно противорѣчивъ его эгоистической частной цѣли: во всѣхъ другихъ случаяхъ для него существуетъ, или остается психическая возможность уважать это человѣчество, содѣйствовать его счастію и любить его."

"... Итакъ мы видимъ, что въ человѣческомъ духѣ дѣйствительно есть условія, которыя, взаимнымъ треніемъ, рождаютъ "искру благожеланія" (по выраженію Юма), способную при лучшихъ обстоятельствахъ воспламенить всего человѣка на подвиги правды и любви. Человѣкъ не есть злой духъ, всегда разрушительный, какъ онъ не есть и свѣтлый ангелъ. Естественная потребность самосохраненія или самоподдержанія можетъ развиться въ немъ до крайнихъ предѣловъ и обратиться въ эгоизмъ, равнодушный къ правдѣ и любви и жертвующій для своей пользы чужимъ счастіемъ, но какъ мы видѣли, эти эгоистическія стремленія не суть всѣ душевныя стремленія: человѣкъ все же остается человѣкомъ, онъ находитъ человѣчество первѣе всего въ себѣ, въ своихъ понятіяхъ и невольныхъ сердечныхъ движеніяхъ, какъ и въ своей судьбѣ, которая слишкомъ тѣсно связала его съ другими, съ родомъ; поэтому съ какой-нибудь стороны въ немъ всегда остается психическая возможность любви, состраданія, участія, уваженія къ другимъ и т. д. Мы приведемъ здѣсь нѣкоторые изъ фактовъ, которыми нашъ сочинитель доказываетъ эгоистическое начало и эгоистическую цѣль всѣхъ человѣческихъ поступковъ.

"Онъ говоритъ: "Если мужъ и жена жили между собою хорошо, жена совершенно искренно и очень глубоко печалится о смерти мужа, но только вслушайтесь въ слова, которыми выражается ея печаль: "на кого ты меня покинулъ? что я буду безъ тебя дѣлать? безъ тебя тошно жить на свѣтѣ!" Подчеркните эти слова "меня, я, мнѣ", въ нихъ смыслъ жалобы, въ нихъ основа печали. Возьмемъ чувство еще гораздо высшее, чистѣйшее, чѣмъ самая высокая супружеская любовь, чувство матери къ ребенку. Ея плачъ о его смерти точно таковъ же: "Ангелъ мой! Какъ я тебя любила! какъ я любовалась на тебя, ухаживала тобою! сколькихъ страданій, сколькихъ безсонныхъ ночей ты стоилъ мнѣ! Погибла въ тебѣ моя надежда, отнята у меня всякая радость!" И тутъ опять то же: "я, мое, у меня"". Другими словами, сочинителю хотѣлось бы, чтобы мы выключили изъ нашей дѣятельности наше я, которое однакожь есть источникъ этой дѣятельности: ему хотѣлось бы, чтобы мы выключили изъ нашей жизни наши радости и страданія, безъ которыкъ однакожь и эта жизнь не была бы наша, только подъ этими условіями онъ былъ бы готовъ признать эту дѣятельность и эту жизнь не эгоистическою. Но выше мы показали, да и теперь видимъ, что такое требованіе ригористической морали не выполнимо, что наше я всегда будетъ тамъ, гдѣ есть наша, все равно нравственная или безнравственная дѣятельность, что наша живая душа всегда будетъ испытывать опредѣленныя пріятныя или непріятныя ощущенія, все равно, будемъ ли мы дѣлать добро или зло, будемъ ли мы преслѣдовать цѣли эгоистическія, или дѣйствовать для счастія другихъ. Эгоизмъ не въ томъ состоитъ, что мы не выключаемъ себя и нашего счастія изъ нашей дѣятельности, но въ томъ, что мы выключаемъ изъ этой дѣятельности другихъ людей и ихъ счастіе, или смотримъ на нихъ при этомъ только какъ на средство нашего счастія. Извѣстно, что люди, которые съ нравственнымъ воодушевленіемъ и героизмомъ ухаживаютъ за больными во время господства эпидемическихъ болѣзней, менѣе всего подвергаются опасности заразы, и наоборотъ, люди, которые со всею тщательностію заботятся въ это время только о хорошемъ состояніи своего желудка, не такъ безопасны отъ заразы, какъ эти герои. Извѣстно вообще, что нравственное мужество, душевная доблесть отражается въ нашемъ организмѣ какъ физическая сила. Эти факты признаны медициной и психологіей. Но послѣ этого какимъ образомъ вы можете выключить свое счастіе изъ тѣхъ нравственныхъ стремленій, которыя вы направляете на благо другихъ? Нравственность не есть рядъ правилъ, а есть жизнь и притомъ самая нормальная; поэтому она воздѣйствуетъ, или можетъ воздѣйствовать благотворными вліяніями даже на наше физическое существованіе.

"Впрочемъ, положимъ, для изъясненія дѣла, что жена будетъ говорить надъ гробомъ мужа такимъ образомъ: "Это ужасная непріятность! я не могу перечислить, сколько я потеряла въ немъ. Онъ получалъ огромное жалованье, пользовался квартирнымъ пособіемъ, казеннымъ отопленіемъ, да еще имѣлъ случайные доходы. Я могла держать экипажъ, чистую прислугу, могла выѣзжать на балъ и у себя принимать изящное общество. Теперь я должна отказаться отъ всего этого. Вообразите мое положеніе: я такъ люблю наряжаться и танцовать. Я скорѣе согласилась бы потерять мою прекрасную дачу, нежели лишиться моего мужа. И не знаю, какимъ бы образомъ выйдти мнѣ изъ этого дурнаго положенія и притомъ какъ можно поскорѣе." Замѣтимъ, что подобнымъ языкомъ можетъ выражаться и благородная женщина, если дѣло идетъ о потерѣ имѣнія, или даже о перемѣщеніи мужа на другую, менѣе доходную должность. Но что сказали бы вы о женщинѣ, которая говорила бы такимъ языкомъ при гробѣ мужа? Вѣроятію, вы отвернулись бы отъ этого нравственнаго чудовища: а между тѣмъ выраженія, въ которыхъ нашъ сочинитель заставляетъ высказываться вдову и мать, вызываютъ ваше участіе. Итакъ, откуда эта разница въ чувствахъ посторонняго зрителя? Она произошла оттого, что въ приведенныхъ нами послѣднихъ словахъ мужъ разсматривается какъ вещь, какъ собственность, какъ имѣніе: объ немъ жалѣетъ жена, какъ о потерянномъ средствѣ для своихъ личныхъ удовольствій. Это подлинный эгоизмъ -- эгоизмъ въ своемъ чистомъ качествѣ, и онъ-то такъ дѣйствуетъ возмутительно на сердце посторонняго, не заинтересованнаго въ дѣлѣ, зрителя.

"Вообще, когда нашъ сочинитель превращаетъ всѣ человѣческіе поступки въ эгоистическіе, то онъ разсматриваетъ душу, какъ струну, которая въ одну единицу времени и отъ одного внѣшняго толчка можетъ издавать только одинъ тонъ. Но мы хотимъ не этой монотонной жизни, мы только требуемъ, чтобы различные тоны, вовсе несоизмѣримые сами по себѣ, давали цѣлостный аккордъ, пріятный для нравственнаго чувства. Особенно, нѣжный плачъ матери по своемъ сынѣ, жены по своемъ мужѣ не есть такое явленіе, въ которомъ открывалось бы только нравственное чувство, и ничего болѣе: въ немъ, въ этомъ явленіи, встрѣчаются и пересѣкаются множество душевныхъ интересовъ, стремленій и состояній, которыя можно бы разложить на опредѣленные порядки. Но изъ этой сложности явленій, изъ того, что явленіе не состоитъ изъ одного душевнаго элемента, изъ одного душевнаго движенія, слѣдуетъ только, что человѣкъ воплощаетъ свои нравственныя чувства и идеи не гдѣ-нибудь въ пустыхъ, ничѣмъ не наполненныхъ пространствахъ міра, но въ дѣйствительныхъ состояніяхъ своей души, въ ея порывахъ, нуждахъ и стремленіяхъ. Мы даже не можемъ вообразить въ человѣкѣ такого нравственнаго поступка, въ которомъ можно бы видѣть, напримѣръ, только голую справедливость, держащуюся на самой себѣ, или только выполненіе абстрактнаго долга, и который не имѣлъ бы еще другаго особеннаго содержанія и не представлялъ бы для насъ еще другихъ разнообразныхъ интересовъ. Такъ Рафаэлева Мадонна существуетъ для насъ не только какъ прекрасный образъ, но и какъ рядъ линій различной величины и какъ группа различныхъ красокъ; но это обстоятельство вовсе не противоречитъ тому, что она есть прекрасный образъ, удовлетворяющій нашему эстетическому чувству. Человѣкъ не есть машина, движимая какимъ-то нравственнымъ механизмомъ и равнодушная къ тому, что вырабатывается этимъ движеніемъ. Вы хотѣли бы убить въ человѣкѣ всякое влеченіе, всякую жизненность и теплоту, чтобы потомъ сказать ему. "теперь ты можешь поступать, какъ нравственная личность, потому что, когда ты сдѣлаешь другому безкорыстную услугу, это не отразится въ тебѣ никакимъ чувствомъ удовлетворенія; ты будешь дѣлать добро другимъ, не желая этого; а такъ какъ всякое желаніе направлено на предметъ, его удовлетворяющій, то въ настоящемъ случаѣ это добро, которое ты дѣлаешь другимъ, не желая, не будетъ имѣть къ тебѣ никакого отношенія, не будетъ имѣть для тебя никакого вкуса: это мы называемъ безкорыстнымъ поступкомъ. Во всякомъ другомъ случаѣ, ты, какъ мы утверждаемъ, будешь дѣйствовать эгоистически, потому что добра другому ты будешь желать, замѣть, будешь желать, то-есть будешь находить свое удовлетвореніе, свое благо, свой рай, свое небо въ томъ, чтобы дѣлать другихъ счастливыми, уменьшать ихъ страданія, доставлять торжество правдѣ и т. д."

"Въ самомъ дѣлѣ на этихъ, впрочемъ невысказанныхъ, предположеніяхъ основано все ученіе нашего сочинителя о томъ, что всѣ поступки человѣка происходятъ изъ эгоизма. Онъ говоритъ напримѣръ: "Другъ, проводящій цѣлыя недѣли у постели больнаго друга, дѣлаетъ пожертвованіе гораздо болѣе тяжелое, чѣмъ еслибъ отдавалъ ему всѣ свои деньги. Но почему онъ приноситъ такую великую жертву и въ пользу какого чувства онъ приноситъ ее? Онъ приноситъ свое время, свою свободу въ жертву своему чувству дружбы,-- замѣтимъ же, своему чувству: оно развилось въ немъ такъ сильно, что, удовлетворяя его, онъ получаетъ большую пріятность, чѣмъ получилъ бы отъ всякихъ другихъ удовольствій" и т. д.

"Это изъясненіе пожертвованій друга какъ разъ подходитъ подъ странныя нравственныя правила, которыя мы привели выше. Сочинитель соблазняется тѣмъ, что другъ не только приноситъ большія жертвы -- приноситъ ихъ не такъ себѣ, а еще желаетъ приносить ихъ, испытываетъ потребность и влеченіе проводить дни и ночи у постели больнаго друга. Въ этомъ же изъясненіи сочинитель разсматриваетъ чувство дружбы такъ, какъ оно существовало бы только въ тупомъ и неосмысленномъ сознаніи животныхъ. Выше мы сказали, что для животнаго удовольствіе или удовлетвореніе есть абсолютный пунктъ, неразложимый, ничѣмъ внѣшнимъ не измѣряемый: какой предметъ доставилъ ему это удовлетвореніе,-- вопросъ этотъ не занимаетъ его; онъ не думаетъ объ оцѣнкѣ достоинствъ самаго предмета. Въ такомъ ли ли положеніи находится сознаніе человѣка, жертвующаго своимъ покоемъ и временемъ для выздоровленія своего друга? Судя по изъясненіямъ сочинителя, мы должны бы предположить что жертвующій другъ можетъ разсуждать наединѣ такимъ образомъ: "мой другъ опасно боленъ: оно бы и ничего, пусть себѣ валялся бы онъ въ больницѣ, пусть себѣ страдалъ бы онъ и умеръ; я къ этому совершенно равнодушенъ; только у меня сильно чувство дружбы, которому я не могу удовлетворять, пока онъ въ больницѣ и когда онъ умретъ; я вовсе не забочусь собственно о немъ; еслибы на его мѣстѣ была моя собачка, то-есть еслибъ она такъ же удовлетворяла моему чувству дружбы, я и для нея пожертвовалъ бы всѣмъ тѣмъ, чѣмъ жертвую для него: потому что предметъ, на которомъ удовлетворяется мое чувство дружбы, безразличенъ для меня; такъ оно водится между животными, такъ веду себя и я". Предоставляемъ другимъ судить, возможно ли это отношеніе, которое въ самомъ дѣлѣ было бы эгоистично, какъ этого желаетъ нашъ сочинитель."

"...Окончимъ нашъ разборъ статей: антропологическій принципъ въ философіи общими замѣчаніями. Эти статьи дѣйствительно принадлежатъ къ философіи реализма, отъ которой мы имѣемъ и ожидаемъ такъ много добраго и плодотворнаго для науки и жизни: но онѣ не знакомятъ насъ съ дѣйствительными выводами этой философіи. Знакомъ ли сочинитель даже съ именами философовъ этого направленія,-- неизвѣстно; а что онъ не знакомъ съ ихъ психологическими и философскими теоріями -- несомнѣнно. Онъ говоритъ о предметахъ философіи, какъ будто понаслышкѣ. Онъ слышалъ, что философія реализма разрабатываетъ свои задачи по методѣ естествознанія и есть, такъ сказать, естествознаніе на почвѣ психическихъ явленій,-- и, какъ кажется, отсюда пришелъ къ мысли искать изъясненія душевныхъ явленій въ химической лабораторіи. Онъ отвергаетъ въ человѣкѣ не-матеріяльное начало потому, какъ мы видѣли, что его нигдѣ не видно, онъ ни однимъ словомъ не показалъ, чтобъ онъ имѣлъ ясное представленіе о самовоззрѣніи и самонаблюденіи, какъ особенномъ источникѣ психологическихъ познаній. Такимъ же образомъ метафизическое ученіе о единствѣ бытія и физическое ученіе о единствѣ матеріи во всемъ чувственномъ мірѣ послужило для него поводомъ къ смѣшенію и къ слитію различныхъ порядковъ явленій -- неорганическихъ и органическихъ, органическихъ и духовныхъ,-- и только не понятое имъ ученіе о превращеніи количественныхъ разностей въ качественныя возвратило міру тотъ порядокъ и ту постепенность въ развитіи явленій одного изъ другаго, какія мы ежедневно наблюдаемъ. Наконецъ, принимая съ множествомъ народа, что всякое воззрѣніе, взятое въ своей непосредственности, есть уже фактъ науки, сочинитель не нашелъ особенныхъ отличій жизни человѣческой отъ животной, призналъ за душой человѣка только животную способность дѣйствовать по эгоистическимъ побужденіямъ и отказалъ человѣку во всякихъ средствахъ и условіяхъ, при которыхъ онъ могъ бы развиться въ нравственную личность. На этомъ пунктѣ его реализмъ переходитъ въ номинализмъ: сочинитель думаетъ, что предметы, означаемые именами: память, воображеніе, мышленіе и т. д. такъ же вездѣ одинаковы, какъ эти имена.

"Отдѣльныя замѣчанія, которыя мы противопоставили этимъ будто бы философскимъ теоріямъ, надѣемся, показываютъ, что сочинитель ихъ не знакомъ съ дѣломъ, за которое взялся. Очевидныя логическія погрѣшности рядомъ съ метафизическою путаницей; признаніе метафизическаго достоинства за нѣкоторыми частями естествознанія, наивная вѣра, что вещи, которыя мы видимъ и осязаемъ или о которыхъ говоритъ химія, суть вещи въ себѣ, а не явленія; представленіе духа, какъ предмета, наблюдаемаго совнѣ, и притомъ предмета въ себѣ безкачественнаго, который всякой мысли, всякаго стремленія, всякаго желанія долженъ ожидать не отъ своей натуры, а отъ милости внѣшнихъ обстоятельствъ; похвальныя пѣсни высокому уму и благородному сердцу животныхъ, наконецъ отрицаніе въ человѣкѣ всякой моральной натуры, даже и такой, какую сочинитель приписалъ животнымъ;-- всѣ эти предположенія и положенія далеко не обозначаютъ современнаго состоянія психологіи. Конечно, дѣтство въ философіи будетъ всегда, пока будутъ люди на землѣ: философія, какъ говорятъ, принадлежитъ общему образованію, но по этому можно сказать, что она принадлежитъ и общему невѣжеству. Статьи, которыя мы разсмотрѣли, не только не изъясняютъ психическихъ явленій, но сами представляютъ психическое явленіе, интересное въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. Посмотрите, въ самомъ дѣлѣ, на ихъ диктаторскій тонъ, на всезнаніе сочинителя, на его презрѣніе къ людямъ, которые искренно признаются въ затрудненіяхъ, связанныхъ со многими психологическими вопросами, на эти странныя увѣренія сочинителя, что для него тутъ все легко, все просто, все понятно,-- посмотрите на то, какъ онъ всякую путаницу выдаетъ за строгій выводъ точныхъ наукъ, какъ онъ пугаетъ читателя постоянными напоминаніями, что онъ -- сочинитель -- принадлежитъ къ числу естествоиспытателей и что глупо спорить съ его положеніями, какъ съ истинами точной, математически-точной науки,-- посмотрите наконецъ на это циническое сознаніе сочинителя, что онъ пишетъ о томъ, о чемъ ничего не знаетъ, что онъ занимается "пустословіемъ", щеголяетъ "знакомствомъ съ такими вещами, съ которыми въ сущности онъ мало знакомъ": не есть ли это рядъ психическихъ явленій, которыя можно бы изъяснять изъ другихъ болѣе спеціальныхъ началъ, нежели какія изъясняютъ душевную жизнь человѣка вообще? Вспомните только, что эти вопросы, которые не представляютъ для сочинителя ровно никакихъ затрудненій, въ самомъ дѣлѣ рѣшаются гдѣ-нибудь въ центрахъ Африки съ несравненно большею легкостью, нежели въ центрахъ Европы. Но мы приведемъ здѣсь коротенькую выписку изъ Давида Юма. "Я убѣжденъ, говоритъ этотъ философъ, что въ тѣхъ случаяхъ, когда Люди говорятъ особенно дерзко и заносчиво, они всего чаще обольщаются и повинуются страсти, не взвѣшивая и не ограничивая своихъ положеній, а между тѣмъ только одно это могло бы избавить ихъ отъ величайшихъ нелѣпостей." Эта выписка избавляетъ насъ отъ обязанности изъяснять явленія, на которыя мы сейчасъ указали."

Мы очень рады, что имѣли случай познакомить нашихъ читателей съ г. Юркевичемъ, который далъ себѣ трудъ подробно анализировать сбродъ непонятыхъ или полупонятыхъ мнѣній, выдающихъ себя, въ нашей журналистикѣ, за какую то передовую мудрость. Но онъ, какъ читатели видѣли, не удовольствовался одною полемикой, а высказалъ въ живомъ, общедоступномъ изложеніи столько зрѣло-обдуманнаго и истинно-философскаго, и обнаружилъ самостоятельность мысли, самостоятельность, которая заключается не въ томъ, чтобы все начинать сызнова, а въ живомъ, дѣйствительномъ усвоеніи знанія, въ дѣйствительномъ процессѣ собственной мысли. Ему знакомы разнообразныя философскія системы; онъ сочувственно примыкаетъ къ современнымъ тенденціямъ философской мысли, которыя условлены общимъ положеніемъ наукъ, какъ напримѣръ, воззрѣнія Германа Лотце; но тѣмъ не менѣе онъ находится въ совершенно-свободномъ отношеніи къ системамъ, и не допускаетъ свою мысль до слѣпаго увлеченія или до школьнаго послѣдованія. Онъ знаетъ гдѣ чего искать, на чемъ остановиться, отъ чего отойдти. Такъ и должно быть; для ума свободно мыслящаго -- а только такой умъ способенъ къ философскому разумѣнію -- системы не должны быть принципами, а только фактами.

Другая статья г. Юркевича, также недавно напечатанная въ журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія (No 10, Матеріализмъ и задача философіи), съ которою случайно мы познакомились уже послѣ, удовлетворила насъ гораздо менѣе. Она болѣе походитъ на конспектъ, предварительно набросанный, нежели на выработанный трудъ. Авторъ въ ней какъ бы забываетъ о читателѣ, и вообще по этой статьѣ нельзя было бы составить себѣ вполнѣ соотвѣтственное представленіе о достоинствахъ ея автора. Кстати мы позволимъ себѣ замѣтить вообще, что напрасно у насъ люди мыслящіе стараются переводить или перековывать философскіе термины. Ихъ или слѣдуетъ брать такъ, какъ въ своей греческой или латинской формѣ вошли они въ общее употребленіе, или мыслящій умъ долженъ найдти новый подступъ къ понятію, и въ инстинктахъ своего народнаго языка отыскать для него новое выраженіе, которое можетъ не походить на философскій терминъ, употребляемый философами мыслившими на другомъ языкѣ. Рабское копированіе термина съ чужаго языка вредитъ самому понятію и лишаетъ его всякой живой силы, обыкновенно это бываетъ признакомъ людей, не призванныхъ къ оригинальному мышленію; но въ г. Юркевичѣ, у котораго иногда, особенно въ статьѣ, напечатанной въ журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія, случается нѣчто подобное, это только слѣдствіе общей въ нашихъ философскихъ школахъ привычки, отъ которой онъ имѣетъ всѣ средства освободиться самымъ успѣшнымъ образомъ.

Въ заключеніе выскажемъ желаніе, чтобы г. Юркевичъ почаще являлся въ литературѣ, и чтобы преподавательская его дѣятельность приняла еще большіе размѣры, на что впрочемъ мы имѣемъ уже нѣкоторое основаніе надѣяться.

"Русскій Вѣстникъ", т. XXXII, 1861

Оставить комментарий Юркевич Памфил Данилович (bmn@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 30/05/2023. 103k. Статистика. Статья: Критика О творчестве автора	Скачать FB2 Ваша оценка:

Юркевич Памфил Данилович Из науки о человеческом духе. П. Юркевича

Юркевич Памфил Данилович
Из науки о человеческом духе. П. Юркевича