Юнге Екатерина Федоровна
Воспоминания о Н. И. Костомарове

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: Киевская старина, 1890.-- т. 28.-- No 1.

   Юнге Е. Воспоминания о Н. И. Костомарове // Киевская старина, 1890.-- т. 28.-- No 1.-- С. 22-34.
  

ВОСПОМИНАНІЯ О H. И. КОСТОМАРОВѢ.

   4 апрѣля исполнится пятилѣтіе со дня смерти Николая Ивановича Костомарова, Ѣдкое чувство горя объ утратѣ нашего славнаго историка начинаетъ переходить въ болѣе тихую грусть, въ памяти возстаютъ картины прошлаго, невольно является желаніе присоединить и мое слово къ цѣлому ряду уже появившихся въ печати воспоминаній о покойномъ, тѣмъ болѣе, что я знала Н. И. не только, какъ ученаго и художника, но и была знакома съ нимъ лично съ моихъ отроческихъ лѣтъ. Однако меня невольно беретъ раздумье: будетъ ли въ моемъ простомъ разсказѣ, почерпнутомъ большею частью изъ дѣтскихъ воспоминаній, достаточно интереса для публики? Я не критикъ и не писатель, потому не могу высказывать своего мнѣнія о дѣятельности H. И. Костомарова; жизнь его со всевозможными подробностями описывается уже давно въ нашихъ журналахъ, личность его слишкомъ знакома всѣмъ нашимъ современникамъ и мнѣ остается только одно: передать то впечатлѣніе, которое Н. И. производилъ на меня, и сдѣлать это вполнѣ искренно и правдиво. Въ этой правдивости -- и мое извиненіе, и моя единственная заслуга.
   Много говорили о Костомаровѣ по прибытіи его въ Петербургъ изь Саратова и съ нетерпѣніемъ ожидали начала его профессорской дѣятельности. Въ салонѣ моего отца {Графа Ѳ. П. Толстаго.} собирался тогда кружокъ изъ самыхъ выдающихся личностей въ художественномъ мірѣ. Кружокъ этотъ вовсе не имѣлъ политическаго оттѣнка; туда попадали люди не потому, что они принадлежали къ тому или другому кружку по своему образу мыслей, но потому, что были умны или талантливы. Бывали у насъ люди ретроградныхъ и крайне либеральныхъ воззрѣній, но всѣ были чѣмъ нибудь отмѣчены въ ученомъ, литературномъ или художественномъ мірѣ и, несмотря на горячіе споры, всѣ уживались подъ обаяніемъ безпристрастной, высоко честной и доброй личности отца моего и въ той атмосферѣ художественности и поэзіи, которую онъ умѣлъ создать около себя. Въ этотъ то дружескій кружокъ хотѣлось намъ притянуть и новую восходящую въ Петербургѣ звѣзду: H. И. Костомарова.
   Живо помню этотъ день; приходитъ къ намъ Т. Г. Шевченко, "звалъ, говоритъ, къ вамъ Костомарова -- нейдетъ, упирается, да и только, чудакъ! А я вотъ что выдумалъ: онъ всегда занимается въ публичной библіотекѣ, пойдемте туда, я васъ тамъ познакомлю". Мы такъ и сдѣлали и я увидѣла H. И. въ первый разъ въ самой подходящей для него обстановкѣ, окруженнымъ рукописями и фоліантами. Мнѣ кажется, я съ первой минуты, какъ только взглянула на Костомарова, стала съ нимъ въ тѣ дружескія отношенія, въ которыхъ была всегда; едва я успѣла прислушаться къ его разговору, къ его задушевному смѣху, какъ мнѣ уже казалось, что я давно знакома съ нимъ. Н. И. сталъ бывать у насъ очень часто, полюбилъ всю нашу семью и всегда высоко цѣнилъ отца моего, что было вполнѣ взаимно.
   Всѣ, кто помнитъ начало дѣятельности Костомарова въ Петербургѣ, знаютъ, что это было время какого то опьяненія: его выносили на рукахъ, большая зала университета, въ которой онъ долженъ былъ читать вслѣдствіе недостатка мѣста въ аудиторіяхъ, была переполнена народомъ такъ, что слушатели сидѣли и на окнахъ и но двое на одномъ стулѣ; дамы дѣлали ему оваціи, на улицахъ поминутно слышалось его имя. Его отношеніе къ этому всеобщему восторгу и то, какъ онъ держалъ себя все это время, болѣе всего характеризуетъ Н. И., какъ человѣка. Онъ былъ такъ простъ и скроменъ, такъ мало упоенъ успѣхомъ; когда ему въ глаза высказывали лестные отзывы онъ какъ то уходилъ въ себя и перемѣнялъ разговоръ, даже наединѣ съ нами никогда иначе какъ въ шутку не упоминалъ объ дѣлаемыхъ ему оваціяхъ, никогда не выразилъ ни однимъ намекомъ какое нибудь самодовольство, оставался крайне требовательнымъ къ себѣ и продолжалъ сильно работать, но чувствовалось, что онъ былъ счастливъ; я думаю, это былъ одинъ изъ лучшихъ годовъ его жизни.
   Для меня этотъ годъ былъ какимъ то душевнымъ праздникомъ: мнѣ минуло 16-ть лѣтъ, жизнь радостно открывалась передо мной и въ ней, пока, первое мѣсто занимали Н. И. Костомаровъ и университетъ. Послѣдній казался мнѣ какимъ то священнымъ храмомъ, въ который я, недостойная, входила съ трепетомъ, а Костомаровъ наполнялъ его новой струей молодой науки. Живое было это время, полное иллюзій, упованій и надеждъ! Желанія наши осуществлялись подъ рукой Царя-Освободителя, будущее казалось свѣтло и ясно, неподавленныя силы просились наружу, и вотъ является человѣкъ, пострадавшiй между прочимъ и за тѣ идеи, которыя теперь торжественно вступали въ свои права и въ торжествѣ своемъ возносили и его; онъ являлся какъ бы примѣромъ и залогомъ, что не будетъ болѣе розни, всѣ пойдутъ рука объ руку на одно общее дѣло -- благо родины и человѣчества. Такія мысли бродили не въ одной только моей шестнадцатилѣтней головѣ, всѣ были какъ то особенно настроены и Костомаровъ былъ нашимъ героемъ дня. Смѣшно теперь и какъ то трогательно вспомнить о нашихъ волненіяхъ во время знаменитаго диспута Погодина съ Костомаровымъ. Н. И., хотя и принималъ къ сердцу свою полемику о началѣ Руси, но о самомъ диспутѣ говорилъ у насъ болѣе въ шуточномъ тонѣ, но мы, молодежь, относились къ этому событію серьезно и страстно. Съ замираніемъ сердца отправляясь на этотъ диспутъ, мы чувствовали то же, что должны были чувствовать молодые романтики, идя на первое представленіе Эрнани; для насъ Костомаровъ, какъ Викторъ Гюго, какъ когда то Жоффруа Сентъ-Илеръ, былъ носителемъ идеи свободы и движенія въ наукѣ и искусствѣ. Жмудь, такъ мало извѣстная намъ до тѣхъ поръ, стала нашимъ лозунгомъ, нашимъ знаменемъ, за торжество ея мы ничего бы не пожалѣли, пораженіе ея вызвало бы у насъ слезы... Ученость Погодина таки пугала насъ. "Погодинъ навѣрно приготовилъ какое нибудь вѣское, рѣшающее возраженіе", говорили въ университетѣ. -- "Что жъ, это будетъ пріобрѣтеніе для науки, Н. И. первый порадуется этому", утѣшали мы себя.
   Какъ студенты понимали и любили Костомарова, показываетъ тотъ фактъ, что сначала они хотѣли въ случаѣ побѣды вынести его на рукахъ и, вернувшись въ залу, освистать Погодина, но рѣшили этого не дѣлать, такъ какъ это будетъ непріятно H. И., рѣшили даже апплодировать Погодину, если это будетъ можно, чтобъ сдѣлать удовольствіе его оппоненту. Послѣ безумно шумной оваціи диспута, Н. И. сидѣлъ у насъ въ кругу друзей за бокаломъ шампанскаго и на вопросъ: отчего онъ какъ будто не радуется выражаемому ему сочувствію, отвѣчалъ съ обычной своей скромностью: "потому что отъ меня слишкомъ многаго ожидаютъ".
   Но не на каѳедрѣ, окруженный восторгомъ толпы, рисуется Н. И. всего чаще въ моихъ воспоминаніяхъ. Я вижу его добрымъ знакомымъ, внесшимъ въ нашу частную жизнь массу своихъ свѣдѣній, живописность своей рѣчи, блескъ своего остроумія, заразительную искренность своего смѣха, теплоту своего участія. Какой безъискусственной и оригинальной прелестью дышали его разсказы, -- каждая личность въ нихъ была такъ мѣтко очерчена нѣсколькими словами, что являлась типомъ. Не имѣя претензіи передать ихъ въ той художественной формѣ, въ которой они являлись въ устахъ Н. И., я приведу нѣкоторые изъ этихъ разсказовъ ради самихъ передаваемыхъ изъ нихъ фактовъ, заимствованныхъ большею частью изъ жизни самаго Костомарова. Такъ, съ необыкновеннымъ юморомъ разсказывалъ онъ, какъ, бывши въ московскомъ пансіонѣ, 10--11 лѣтъ отъ роду, онъ, начитавшись Вальтеръ Скотта, задумалъ возобновить рыцарскія затѣи и устраивалъ турниры. Одѣвшись въ бумажный панцирь и шлемъ, подпоясавшись мечомъ, выходилъ онъ на поединокъ съ товарищемъ втрое сильнѣйшимъ. -- Только что я приготовлюсь, говорилъ Н. И., по всѣмъ рыцарскимъ правиламъ, занесу копье, чтобъ ударить въ него всею силой, а онъ выхватитъ копье, переломитъ объ мою спину, да за чубъ, за чубъ меня, донъ-Кихота! Кто меня только не билъ, и всегда а самъ задѣвалъ: вспылю, подлечу и всегда то меня побьютъ... Но я никогда не жаловался, за то меня все таки товарищи любили". Въ воронежской гимназіи учитель научилъ Н. И. снести директору голову сахара. Мальчикъ въ простотѣ сердца, съ головой сахара отправился прямо въ гостинную директора, да еще при гостяхъ. Директоръ распушилъ его и прогналъ. Вышелъ мальчикъ совсѣмъ озадаченный, а за нимъ бѣжитъ горничная: "вы, говоритъ, не туда зашли, барину отсюда, съ чернаго крыльца, носятъ".
   Слѣдующій, припоминаемый мною, разсказъ относится къ юношескому періоду жизни Н. И. Когда ему было 22 года, онъ влюбился въ одну дѣвушку, которая предпочла ему другаго. Костомаровъ позабылъ и думать о ней, когда узналъ, что этотъ другой бросилъ ее въ несчастьи и нуждѣ. Былъ тогда у Н. И. одинъ товарищъ П., добрый малый, но большой гуляка. Узнавши о горькой судьбѣ дѣвушки, этотъ послѣдній спрашиваетъ у своего друга, что онъ намѣренъ дѣлать. "Право не знаю, подлость ужасная, надо бы заставить жениться, да какъ?" Неужели же ты оставишь такую возмутительную вещь безнаказанной", восклицаетъ П. "такъ то ты стоишь за правду? Ну, такъ я за это дѣло возьмусь". И отправляется устраивать дуэль. "Ты будь спокоенъ, говорить онъ Костомарову, если онъ тебя убьетъ, такъ и ему съ мѣста не сойдти". Вызывая отъ имени Н. И. того господина, онъ предупреждаетъ его: "если вы не хотите драться, то мы васъ все равно до смерти поколотимъ. Вамъ смерти не миновать; если вы застрѣлите К., то я все равно васъ убью, лучше ужъ вы женитесь на оскорбленной вами дѣвушкѣ". Все это дѣлалось только за идею, такъ какъ, по выраженію Костомарова, "эта дѣвушка была у него давно донной Эльвирой", а П. и не зналъ ея. Дуэль, однако, не состоялась: противникъ предпочелъ донести губернатору и Н. И. долженъ былъ, вслѣдствіе этой исторіи, оставить Харьковъ.
   Съ разработываемою имъ въ его лекціяхъ или сочиненіяхъ эпохою Н. И. сживался такъ, что, слушая его, казалось, слышишь очевидца передаваемыхъ событій: добродушно подтрунивая иногда надъ своими героями, онъ какъ будто говорилъ о близкихъ знакомыхъ. Легенды о бѣсахъ, одно время занимавшія его, получали въ устахъ его оригинальный характеръ; его бѣсы были такъ милы, граціозны, такъ полны жизни, что, казалось, онъ самъ вѣритъ въ нихъ. Особенно одинъ "бѣсъ Зеѳеуеъ", котораго спеціальность была "творить пакости мнихамъ", а за неимѣніемъ оныхъ -- ученымъ, пріобрѣлъ мою симпатію и занялъ у насъ большую роль. Перемѣнятъ ли любимую оперу, помѣшаетъ ли погода предполагаемому катанью, -- "каковъ бѣсъ Зеѳеусъ? Это все онъ!" восклицаемъ мы. Всякія мелкія событія передавались языкомъ легендъ. Разъ приходитъ къ намъ Н. И. и разсказываетъ: "во едину изъ средъ пріиде ко мнѣ бѣсъ лукавый во образѣ знаемаго моего и глагола: "хощеши, брате, стяжаніе веліе имати? Возьми акціи саратовской желѣзной дороги". Азъ же, по незлобію и добросердечію своему, поидохъ и взяхъ акціи сіи. Протекшимъ же дванадесятію седмицамъ, услышахъ, яко акціи сіи упадоша въ цѣнѣ. И грядохъ азъ къ знаемому моему и рѣкохъ ему: "почто, брате, обманулъ мя еси?'' И отречеся и рече: "не вѣмъ, что глаголеши, се не азъ бы". И тогда азъ прозрѣхъ и уразумѣхъ, яко се бѣсъ 6ѣ во образѣ человѣческомъ, иже пріидохъ искусить мя. И абіе пріиде бѣсъ во образѣ знаемаго моего и рече ми: "веліе ли, брате, стяжаніе имаши?" Азъ же, прозрѣвый, рекъ ему: "вѣмъ, кто еси". И отвѣща, глаголя: "во истину есмь бѣсъ Зеѳеусъ, ненавидяй добро и родъ человѣческій, паче же премудрости твоея ради, пріидохъ пакости ти творити".
   Давно обѣщалъ H. И. показать намъ, какъ дѣлаются настоящіе вареники, и вотъ однажды, прямо изъ университета, Н. И. отправляется къ намъ въ кухню, подпоясывается передникомъ и, взявъ въ руки ложку, предварительно читаетъ намъ полукомическую, полусерьёзную лекцію о вареникахъ и приступаетъ къ дѣлу, но о дальнѣйшемъ пусть онъ самъ разскажетъ: "Бѣ мужъ нѣкій, имя же ему Никола, и восхотѣ онъ, гордости своея ради, яство, вареники нарицаемое, сотворити. И взявъ муки гречневыя и сотворивъ брашно, и вложивъ въ оное творогу, и посыпавъ солью, ввергну въ укропъ. И возсѣдоша домочадцы и присные его за трапезу и, подану сущу яству сему, никто же не може ясти! И уразумѣхъ мужъ сей, яко се бѣсъ лукавый, ненавидяй добра и рода человѣческаго, соврати его и отъиде посрамленъ".
   Эта способность переходить отъ дѣла, отъ серьёзныхъ разговоровъ, полныхъ учености и глубокихъ мыслей, къ такой ребяческой веселости, эта широта души, отзывчивой ко всему, отъ философскаго мышленія до лепета ребенка, для которой ничто въ человѣкѣ и природѣ не чуждо, дѣлали проведенное съ Н. И. время обаятельнымъ и незабвеннымъ. Полное отсутствіе важности, тщеславія, самомнѣнія и безконечная снисходительность къ людямъ -- привязывали къ этому человѣку. Желчности, горечи я никогда не замѣчала у Н. И.; въ немъ было что-то ясное, спокойное, какъ у всѣхъ тѣхъ, кто созерцаетъ міръ съ нѣкоторой высоты. Непониманіе или несправедливость къ нему людей ложились глубокой раной въ его сердце, но онъ всегда старался находить извиненіе и объясненіе ихъ поступкамъ; къ нападкамъ печати относился добродушно, отстаивая право каждаго высказывать свои мысли. Иногда даже досадно было, какъ спокойно принималъ онъ разныя инсинуаціи. По поводу такъ часто раздававшихся обвиненій его въ разрушеніи идеаловъ и развѣнчиваніи народныхъ героевъ, онъ. смѣясь, говорилъ: "чѣмъ же я тутъ виноватъ, когда я этого не вижу, не нахожу въ источникахъ? Что есть въ источникахъ, то я знаю; чего нѣтъ -- того не знаю, я такъ и говорю: "этого я не знаю или этого нѣтъ въ источникахъ"; что жъ я тутъ могу подѣлать!" Онъ зналъ, что онъ искалъ только истины, неумолимой истины и безбоязненно шелъ по пути, который ему указывала совѣсть. Правдивость, доведенная даже до крайности, была отличительной чертой Н. И. и въ частной жизни. Я знаю нѣсколько случаевъ изъ его жизни, гдѣ онъ сильно повредилъ себѣ изъ страха, чтобъ какъ нибудь не покривить душой. Для близкихъ людей эта отчасти утрированная правдивость бывала въ нѣкоторыхъ случаяхъ даже тяжела: безъ всякаго желанія обидѣть кого нибудь, онъ говорилъ людямъ въ глаза непріятныя истины и не хотѣлъ понять, что слѣдуетъ иногда воздержаться отъ выраженія своихъ впечатлѣній: "да вѣдь это правда, говорилъ онъ, а правда всегда хороша, всегда полезна". Онъ былъ въ этомъ случаѣ очень послѣдователенъ, цѣнилъ правдивость въ другихъ, самъ никогда не обижался, когда были съ нимъ откровенны и, если былъ неправъ, тотчасъ же соглашался съ этимъ. "Костомаровъ, писала я въ то время кому то, одинъ изъ тѣхъ людей, для которыхъ всѣ ихъ хорошіе и благородные поступки такъ врожденны и естественны, что кажутся имъ чѣмъ то совсѣмъ простымъ и обыкновеннымъ, вовсе не заслуживающимъ похвалы. Они поступаютъ благородно не вслѣдствіе какого нибудь разсужденія, а потому, что иначе поступить не могутъ. Это очень рѣдкіе люди, ихъ можно сравнить съ геніями въ искусствѣ; когда встрѣчаешь ихъ въ жизни, то невольно благоговѣешь передъ ними".
   Н. И. былъ вспыльчивъ отъ природы, но горячность его выражалась въ рѣдкихъ случаяхъ и обыкновенно обрушивалась на голову его "Лепорелло", его преданнаго Ѳомы, который, хорошо зная своего барина съ дѣтства, относился къ этому, какъ добрая, старая няня -- къ вспышкамъ ребенка. Объ его горячности я знала изъ разсказовъ самого Н. И. и она казалась мнѣ естественной при его впечатлительномъ и живомъ характерѣ; видѣла же я его всегда ровнымъ, привѣтливымъ и добрымъ. Особенно замѣчательна была его сдержанность во время спора. Въ Н. И. такъ глубоко было развито уваженіе къ человѣческой личности, что онъ выслушивалъ всякаго, даже того, кто далеко ниже его стоялъ по уму и по развитію, стараясь въ словахъ его отыскать не слабыя стороны, но какой нибудь проблескъ истины. Споры его съ Шевченкомъ были моимъ наслажденіемъ; контрастъ между этими двумя друзьями во время спора былъ въ высшей степени интересенъ и оба противника были очень милы, каждый въ своемъ родѣ: невозмутимое спокойствіе Костомарова выводило кипятящагося Шевченка изъ себя, такъ что онъ, подъ конецъ, къ нашему полнѣйшему удовольствію, начиналъ бранить Н. И. по малорусски.
   Если это только возможно, я еще болѣе сошлась съ Н. И. во время нашего лѣтняго пребыванія въ Финляндіи, куда онъ часто пріѣзжалъ къ намъ. Величественная тишина сосновыхъ лѣсовъ навѣвала на насъ какое то поэтическое настроеніе. Цѣлыми днями бродили мы по полямъ и лѣсамъ, утомляя нашихъ, менѣе насъ впечатлительныхъ въ красотамъ природы, спутниковъ; взлѣзали на вершины скалъ, любовались разнообразіемъ мховъ, доставали въ лѣсныхъ озеркахъ бѣлые ненюфары. Рѣчи H. И., казалось мнѣ, сливались съ окружающей природой въ одну общую гармонію; онъ посвящалъ меня въ таинство звѣзднаго неба, разбирая лепестки полевыхъ цвѣтовъ въ нашихъ букетахъ, онъ говорилъ о метаморфозахъ растеній, переходилъ къ преданьямъ народовъ, едва выходящихъ изъ мрака доисторическихъ временъ, и передавалъ, какія минуты наслажденія испытывалъ онъ, бесѣдуя съ мужиками и объясняя имъ солнечную систему.
   Не обходилось и у насъ съ Н. И. безъ препирательствъ. Темою обыкновенно служило отношеніе къ природѣ и пейзажная живопись, которую Н. И. ставилъ ниже другихъ жанровъ и которую я защищала съ горячностью, подобающей пейзажисткѣ. Я упрекала Н. И., что онъ болѣе дорожитъ историческими воспоминанiями, связанными съ какой нибудь мѣстностью, чѣмъ красотой ея; природа такъ хороша сама по себѣ, что наслаждаться ею надо всецѣло, нe примѣшивая ничего другаго. H. И. напротивъ доказывалъ, что одно должно дополнять другое, что природа мертва безъ людей, что природа располагаетъ къ тому, чтобы любить людей, что некрасивую историческую мѣстность онъ не назоветъ красивой, но прекрасная, соединенная съ историческими воспоминаніями, кажется ему еще лучше. Съ своей стороны онъ ставилъ мнѣ въ вину, что я смотрю на природу слишкомъ съ художнической точки зрѣнія. -- Вамъ нравится то только, что картинно, говорилъ онъ; такъ на природу нельзя смотрѣть, это слишкомъ односторонне; кто дѣйствительно любитъ природу, тотъ любитъ каждый клочекъ ея, тотъ восхищается каждымъ листочкомъ". Наши споры однако кончались весьма миролюбиво; относительно пейзажной живописи мы приходили къ компромиссамъ, а когда я заявляла, что финляндская природа, если и лишена интересныхъ воспоминаній, все же не лишена людей, которыхъ можно изучать и любить, и что "я гораздо лучше всѣхъ его историческихъ личностей, умершихъ тысячу лѣтъ тому назадъ", то, конечно, съ такой женской логикой Н. И. могъ только, смѣясь, соглашаться. Потомъ, сидя на берегу,
  
   Созерцая, какъ солнце пурпурное
   Погружается въ море лазурное,
   Полосами ею золотя...
  
   Н. И. признавался, что въ своей молодости и онъ испытывалъ все, о чемъ я часто говорю, эти восторги передъ картинами природы, доходящіе до слезъ и до молитвы, это желаніе воспринять въ себя, удержать на вѣкъ эти впечатлѣнія -- и я была вполнѣ удовлетворена.
   Мы иногда катались верхомъ, но самая интересная изъ нашихъ прогулокъ было маленькое путешествіе на Иматру, которое ознаменовалось такой сильной грозой и при такой эффектной обстановкѣ, что я никогда потомъ не видѣла ничего подобнаго. Мы укрылись въ стеклянномъ павильонѣ надъ водопадомъ. Молнія сначала дрожала и блестѣла вдали, потомъ гроза стала быстро приближаться: на горизонтѣ поднимался огненный столбъ и, какъ въ фейерверкѣ, выбрасывалъ снопы стрѣлъ; легкія облачка черными силуэтами рисовались на ярко освѣщенномъ небѣ; водопадъ рвался и бушевалъ, равномѣрный ревъ его, какъ аккомпаниментъ, вторилъ страшнымъ, повтореннымъ эхо раскатамъ грома, бѣлая пѣна подымалась, озаренная фосфорическимъ блескомъ, и огненныя брызги разсыпались кругомъ. Была минута какого то страшнаго безмолвія и вдругъ гроза разразилась почти надъ нами, разомъ озаряя нашъ стеклянный домикъ со всѣхъ четырехъ сторонъ. Нѣкоторымъ дамамъ сдѣлалось дурно.
   -- Вамъ не страшно? спросилъ меня Н. И.
   -- Нѣтъ.
   -- Это рѣдко, чтобъ молодая дѣвица не боялась грозы.
   -- Я прежде ужасно боялась, но сегодня это слишкомъ хорошо. Нѣтъ такого страха, который оторвалъ бы меня теперь отъ окна. Я уже никогда не буду бояться, всякая гроза будетъ напоминать мнѣ эту чудную ночь.
   На обратномъ пути Н. И. неожиданно сказалъ мнѣ: "пишите стихи, а то вся ваша поэзія обратится въ жизнь, берегитесь этого, это не принесетъ вамъ счастья".
   Костомаровъ сильно увлекался даже мелочами, заинтересовавшими его: такъ, онъ серьезно сталъ изучать со мной англійскій языкъ и прилежно читалъ Шекспира съ лексикономъ и комментаріями. Не могу безъ смѣха вспомнить, какъ одинъ разъ насъ, возвращавшихся съ прогулки, засталъ дождь. Всѣ наши, конечно, поспѣшили добраться до дому, но мы съ Н. И. были заняты англійскимъ діалектомъ и ко всему другому оставались равнодушны. Употребитъ Н. И. невѣрное выраженіе, -- я остановлюсь, чтобы поправить его; я скажу что нибудь непонятное для Н. И., -- онъ остановится, бьетъ себя въ голову и, пока я не переведу ему моихъ словъ, мы стоимъ другъ противъ друга посреди дороги, а дождикъ льетъ на насъ, какъ изъ ведра. Не менѣе увлекался Н. И. музыкой: мы съ сестрой должны были несчетное количество разъ играть ему въ четыре руки "Аделаиду" Бетговена, а одна наша знакомая всего "Донъ-Жуана". Эту оперу, также какъ "Жизнь за Царя", Н. И. любилъ какою то фанатическою любовью и, никогда не игравши на фортепіано, захотѣлъ выучиться "La ci darem la mano". Съ грѣхомъ пополамъ я и сестра выучили его и тогда это сдѣлалось настоящей мономаніей, онъ повторялъ эту пьесу во всякое время: идемъ мы, напримѣрь, завтракать мимо фортепіанъ, нельзя не остановиться и не съиграть "La ci darem". "Попробуйте теперь въ четыре руки", проситъ Н. И. "Да когда же вы, наконецъ, придете, все простыло", раздается голосъ моей матери, и только благодаря тому, что нѣтъ на дорогѣ втораго рояля, мы достигаемъ благополучно балкона.
   Наканунѣ Иванова дня мы устроили что то вродѣ языческаго праздника: дѣвушки сплели себѣ вѣнки, мужчинъ украсили гирляндами изъ хмѣля, пѣли пѣсни, переводили коня черезъ колоду и Н. И. первый перепрыгнулъ черезъ костеръ. Его примѣру тотчасъ же послѣдовали мѣстные крестьяне, у которыхъ это до сихъ поръ въ обычаѣ. Въ слѣдующее воскресенье, мы, въ угоду Н. И., устроили балъ для крестьянъ. Оркестръ состоялъ изъ трехъ скрипокъ, угощенье -- изъ пива и сластей; я прошлась въ первой парѣ съ нашимъ кучеромъ. Н. И. и мой отецъ тоже приняли участіе въ танцахъ. Еслибъ недоброжелатели Костомарова видѣли, какъ живо интересовался онъ народными пѣснями, танцами и обрядами чухонъ, то навѣрное упрекнули бы его въ финноманствѣ.
   Наше веселое лѣто кончилось и мы уѣхали заграницу. Н.И. провожалъ насъ до Пскова, гдѣ мы выпили бокалъ шампанскаго, сидя на городской стѣнѣ на томъ мѣстѣ, гдѣ былъ вѣчевой колоколъ, и разстались. Во время двухлѣтняго путешествія я переписывалась съ Н. И. Письма его крайне интересны по той окраскѣ, которую онъ умѣлъ придать передаваемымъ событіямъ дня, но я не считаю возможнымъ напечатать ихъ, такъ какъ въ нихъ много говорится объ общихъ знакомыхъ и событіяхъ, касающихся нашей семьи; одно изъ нихъ, написанное церковно-славянскимъ языкомъ, есть болѣе пространный варіантъ напечатаннаго уже г. Мордовцевымъ "Сказанія о представленіи оперы Пророкъ".
   Послѣ моего замужества, я сравнительно рѣдко видѣлась съ H. И., но дружескія отношенія наши не измѣнились и я всегда возвращалась отъ Костомарова съ наполненнымъ сердцемъ и умомъ.
   Въ тяжелую минуту моей жизни Н. И. и его жена на дѣлѣ доказали мнѣ свою дружбу, ихъ ласку и участіе мнѣ не забыть до гроба. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я провела у нихъ мѣсяцъ въ ихъ малороссійскомъ имѣніи. H. И., несмотря на посѣдѣвшіе волосы, на удушье, мучившее его, и нервность, развившуюся вслѣдствіе болѣзни, былъ все такимъ же, какимъ я знала его прежде: также работалъ, также острилъ и разсказывалъ, заставляя удивляться его замѣчательной памяти, также молодо восхищался дивными ночами Украины. Помню одну такую ночь. Въ усадьбу зашелъ кобзарь Вересай. Мы усѣлись на заваленку и на ступеньки какого то сарая, пришли откуда то дивчины въ своихъ граціозныхъ костюмахъ ; всѣ мы были залиты серебристымъ сіяніемъ мѣсяца, a слѣпой старикъ, со слезами въ дребезжащемъ голосѣ, пѣлъ про древнюю славу козачества... Послѣ обѣда, когда солнце близилось къ закату, мы отправлялись на одинъ изъ ближнихъ холмовъ, съ котораго открывался широкій видъ на окрестности. Цѣлая толпа ребятишекъ высыпала намъ вслѣдъ. На горѣ устраивался хоръ, подъ управленіемъ одной изъ старшихъ дѣвочекъ; H. И. заставлялъ ихъ пѣть чисто народныя пѣсни, которыя теперь, къ сожалѣнію, начинаютъ уже замѣняться солдатскими или лакейскими, и замѣчательно стройно и хорошо пѣли эти дѣти. Послѣ импровизированнаго концерта артистамъ раздавались леденцы. До самаго дома провожали насъ звонкіе дѣтскіе голоса, а тамъ ожидалъ насъ вкусный деревенскій ужинъ, послѣ котораго мы усаживались вокругъ лампы и принимались на чтеніе "Мазепы", надъ которымъ трудился тогда Н. И. Какое то обаятельное впечатлѣніе производилъ весь складъ этой семьи: общеніе съ Костомаровымъ невольно заставляло работать мысль, почти материнская заботливость, съ которой жена его ухаживала за нимъ, пробуждала лучшія стороны души и какъ то тепло дѣлалось на сердцѣ...
   Въ началѣ января 1885 года я была на короткое время въ Петербургѣ и нашла Н. И. страшно измѣнившимся физически; особенно поразилъ меня его ослабѣвшій голосъ. Когда я, передъ отъѣздомъ, ужъ совсѣмъ простилась съ нимъ, Н. И. вдругъ сказалъ мнѣ: "приходите ко мнѣ еще разъ". Что то сжалось въ груди моей, у меня мелькнула мысль: "малѣйшая воля этого человѣка должна быть священна для меня" -- и тотчасъ же смѣнилась другою: "такъ думаютъ объ умирающемъ". Я разсѣяла эти грустныя мысли, но предчувствіе не обмануло меня; когда я исполнила желаніе H. И. и посѣтила его, -- я увидѣла въ послѣдній разъ моего добраго, стараго друга.
  

Екатерина Юнге.

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru