Аннотация: Первоначальное название "Побежденные боги".
Валерий Язвицкий. Гора лунного духа
Посвящаю эту книгу Варваре Алексеевне, верному спутнику по дорогам жизни. Автор.
I
Возвращение из Абиссинии известного немецкого путешественника, Рихарда Фогеля, всколыхнуло всю Европу. Экваториальная Африка снова приковала к себе внимание всей читающей публики, как во время Ливингстона и Генри Стэнли. Это, случайно возникшее, африканское увлечение усиленно разжигалось и раздувалось прессой, что, впрочем, было вполне понятно при создавшейся в это время обстановке.
Годы затишья, наступившие после мировой войны и революции, не давали ничего сенсационного читателю, привыкшему жадно глотать известия с разных фронтов. Правда, газеты изощрялись во всякой фантастике насчет Советской России, но все эти изощренья были до того нелепо состряпаны, что надоели очень скоро. Землетрясение в Японии заинтересовало и взволновало мир не более, как на две недели, и унылый читатель опять стал углубляться только в отдел биржи и хронику происшествий.
Понятна поэтому и та горячка, какая началась в европейской печати, когда в берлинских газетах появилось экстравагантное интервью Рихарда Фогеля. Это свалилось, как снег на голову. В Берлин отовсюду понеслись специальные корреспонденты, и Африка, и сообщения Фогеля заполнили весь мир.
Рихард Фогель рассказывал, что во время своих путешествий по южной Абиссинии и северу Английской Восточной Африки он слышал от сомалийцев и галласов о таинственной стране Паруты. По уверению чернокожих, там жили белые духи, которые раньше были настоящими людьми, приехавшими из-за Красного моря. Туземцы заверяли, что в горах к северо-западу от озера Рудольфа есть светящаяся по ночам снеговая вершина, которую они называют горой Лунного духа. Кроме того, они утверждали, что у горы Лунного духа, куда иногда проникали смелые охотники за муфлонами, слышатся порой трубные звуки и бой огромных барабанов.
Передавая эти легенды, Фогель имел неосторожность добавить, что по его соображениям, это, действительно, место обитания какого-то горного народца и что в этом ничего невероятного нет. Слово "Парута", по его изысканиям, несомненно иранского происхождения и ничего не имеет общего с местными языками. Правда, он оговаривался, что у него нет достаточных материалов, но все же высказанные им предположения о Паруте, как о древнейшей финикийской колонии, сделались мишенью для его врагов.
Как и следовало ожидать, первые ядовитые стрелы были пущены в Фогеля из его родного Гейдельберга. Молодой ученый, Фридрих Мольтке, занимавший ту же кафедру, которую занимал когда-то Фогель, выступил с едким памфлетом под названием "Новая Лапута". Статья была выдержана в стиле Свифта, и в ней так развязно и хлестко был обрисован Фогель не то в виде шарлатана, не то в виде слабоумного, что начался судебный процесс.
Этот процесс, а также крупное имя Фогеля сделали страну Паруты самой боевой злобой дня. Скандал не ограничился Германией, а перекинулся и в другие страны. В печати начались бесконечные интервью всякого рода ученых, депутатов, политических деятелей и даже духовных лиц. Всевозможные мнения, теории, фантазии сплетались и рассыпались, как в причудливом калейдоскопе, интригуя публику.
В Париже первые отголоски этих сенсаций и последовавшего за ними скандала как раз совпали с прибытием из экваториальной же Африки известного ученого Жана Корбо и его спутника и ближайшего помощника, молодого русского ученого, Пьера Сорокина. Не заезжая в Париж, оба путешественника со всеми своими коллекциями остановились в вилле Корбо в нескольких километрах от столицы.
Прежде, чем делать доклад в Академии, Корбо решил привести в порядок все материалы и, ссылаясь на утомление, поработать с месяц вдвоем с Пьером. Материалы у них были очень обширны -- ими был обследован треугольник между Белым и Голубым Нилом, от Хартума до десятой параллели на юг, а на восток до абиссинских предгорий. Вилла представлялась им надежным убежищем для тихой и вдумчивой работы.
Но это оказалось тщетной предосторожностью. На другой же день после их приезда около виллы Корбо весь вечер гудели автомобили всевозможных корреспондентов, а телефон звонил непрерывно. Несмотря на то, что корреспондентов не приняли, а телефон временно выключили, в утренних газетах появились портреты и Корбо, и Пьера, и сообщалось об их здоровье и настроениях. В двух же газетах было указано число ящиков с коллекциями и даже приводились краткие беседы: в одной -- с Пьером, в другой -- с Корбо.
Друзья прочли со смехом обе заметки и взаимно поздравили друг друга с теми нелепостями, какие они будто бы сказали по поводу какой-то Паруты.
-- Постойте, Пьер, -- смеясь, заметил Корбо, -- но что это за Парута? Тут что-то пахнет сенсацией.
-- Начнем делать изыскания, -- сказал Пьер, доставая ворох газет.
Заинтересовавшись, они прочли все заметки и статьи о Паруте и только теперь узнали о возвращении Фогеля и обо всем разыгравшемся скандале. Взбешенный Корбо нервно забегал по комнате.
-- Но как они смеют, -- восклицал он, -- как смеют так мешать с грязью крупного ученого? Мы учились у него понимать Африку. Пьер, почему вы так хладнокровны?
Пьер засмеялся, подняв голову от газеты.
-- Дорогой профессор, -- сказал он, -- я внимательно вникал в слова Фогеля и не столько поверил, сколько угадал, что он прав.
-- Браво, Пьер! Но все же...
-- Подождите секунду, пылкий француз, -- остановил его Пьер, -- знаете, о чем я подумал?
-- Об этих негодяях! И вы, наверное, придумали громовую статью! Вы прекрасно владеете пером.
-- Нет. Я придумал лучше.
-- Отыскать Паруту?
-- Именно. Не смейтесь, в этом ничего невероятного нет.
Корбо молча зашагал из угла в угол. Пьер не мешал ему. Он знал все привычки своего патрона. Последнее путешествие, трудное, сопряженное с опасностями, сблизило их, сделало друзьями. Корбо совсем не походил на тех профессоров, которые или глядят сверху вниз на весь мир, чопорны и важны, как министры, или неряшливы, как нищие, рассеяны и неуклюжи, садятся не в тот трамвай и надевают вместо шапки широкую дамскую муфту.
Глядя на шагающего теперь Корбо, ерошащего свои курчавые волосы, Пьер знал, что его друг серьезно размышляет, ведет сам с собою споры "за" и "против". Он любил эти быстрые смены настроений, хотя сам был хладнокровен, как истый северянин.
Наконец, Корбо молча остановился перед Пьером.
-- Ну? -- спросил тот.
-- Решено. Будем отыскивать, -- засмеялся Корбо и, подбежав к двери, крикнул экономке в другую комнату:
-- Маргарита, две бутылки шампанского!
-- Мы реабилитируем Фогеля, -- твердо сказал Пьер.
-- А пока, -- подхватил Корбо, -- пошлем ему телеграмму.
Он подошел к столу и быстро прощелкал на пишущей машинке: "Берлин. Академия. Фогелю. Вполне разделяем ваши предположения. Жан Корбо и Пьер Сорокин".
Сидя за шампанским, они весело шутили и пили за страну Паруты и ее обитателей.
-- Я не скажу, -- проговорил Корбо, -- чтобы я был твердо уверен в этих обитателях, но во всяком случае задача интересна сама по себе. Если мы даже не найдем Паруты, то несомненно натолкнемся на многое интересное.
-- Нет, профессор, -- возразил Пьер, -- у Фогеля есть это особое чутье, которое не обманывает. Не могу доказать, но я убежден в существовании Паруты. Возможно, что это только развалины какого-либо города древней культуры.
Между друзьями среди шуток и острот завязалась научная беседа. Разложив перед собою карту экваториальной Африки, они принялись изучать ее южную область около истоков реки Собат, между абиссинской границей и озером Рудольфа.
-- Знаете, Пьер, что возможно? -- воскликнул Корбо, -- вы видите разбросанные здесь горные массивы и местами хаотические переломы? Что вы думаете?
-- Несомненно, -- ответил Пьер, -- это результаты вулканической деятельности.
-- А вы помните, Пьер, -- перебил его Корбо, -- что всего три года назад один английский охотник открыл в центральной Африке огромный вулканический цирк по площади немного меньше, чем Родос?
-- Я понял вас, -- быстро схватывая мысль Корбо, ответил Пьер, -- этот цирк был совершенно отрезан от окружающей его местности. Я помню, англичанин нашел там стада антилоп и слонов, великолепную растительность и реку, свергающуюся с соседней вершины через край цирка.
-- Вот этот цирк, -- заметил Корбо, -- и дает мне основание думать, что и здесь, в Абиссинских горах, при их обилии потухшими вулканами, могут быть такие же цирки, изолированные от всего мира.
-- Совершенно верно, -- воскликнул Пьер, -- этот цирк английского охотника долго не давал мне покоя. Я все ломал голову, как могли туда попасть не только тяжеловесные слоны, но и легкие антилопы. Я искал дополнительных сведений, но кроме нескольких заметок в "Таймс" и двух фотографических снимков в специальных журналах я ничего не нашел.
-- Но я, по своей жадности ко всему, -- засмеялся Корбо, -- при своей непоседливости, еще до нашего с вами знакомства побывал в этом цирке!
-- Это очень похоже на вас, -- воскликнул Пьер, -- я не знаю более авантюрного, если можно так выразиться, ученого, чем вы. Если бы я был Жюль Верном, я бы из вас сделал второго капитана Немо!
-- Смейтесь, но роман с Парутой, какой мы задумали начать, потребует от нас не меньше геройства, чем у разного рода искателей приключений. Ну, как бы там ни было, а я ходил по следам англичанина.
-- В чем же дело? -- спросил Пьер.
-- Обойдя цирк, -- продолжал Корбо, -- я нашел, что в южной стороне произошел огромный обвал и совершенно засыпал скалами узкую долину, которая раньше врывалась в него.
-- Ну, тогда все ясно, -- проговорил Пьер, -- но вернемся к нашей Паруте. Признаться, следовать по пятам Фогеля, как вы следовали по пятам англичанина, мне никак не улыбается. Это значит ухлопать всю энергию на Абиссинские горы и добраться до Паруты никуда не годным хламом.
-- Зачем нам это, -- возразил Корбо, -- мне рисуется совсем иной маршрут: морем от Марселя до Александрии; потом на пароходе до Каира; из Каира по железной дороге до Хартума; потом по Белому Нилу до Фашоды, далее рекой Собат или через саванны к абиссинской границе.
-- А не полететь ли нам на аэроплане, -- заметил Пьер, -- если мы найдем машину, приблизительно такую, о какой вы мечтали в Каире, это будет великолепно. Помните перелет английских летчиков: Каир -- Сивах и обратно?
-- Это блестящая мысль, Пьер, -- вы меня окрылили дважды: во-первых, мы сейчас же этим займемся, а, во-вторых, мы действительно полетим туда на крыльях. Вы знаете Гастона Форестье?
-- Это известный авиатор?
-- Да. Он -- мой молочный брат и друг детства. Он был одно время слесарем на автомобильном заводе, потом механиком на военном аэродроме, а за время войны сделался первоклассным летчиком.
Корбо подошел к телефону, и Пьер услышал следующий разговор.
-- Гастон? Добрый вечер... Он самый! Вернулся. Спасибо. Что теперь? А я вот задумал одну штуку, и ты нужен мне до зарезу. Приезжай ко мне, выпьем шампанского и поговорим. Ха, ха! Нет, не женюсь, а впрочем, затеваю если не романическую, то, во всяком случае, очень романтическую авантюру. Сумасброд? Но не менее, чем ты. Ха, ха! Разбойник! Ну, до свиданья. Жду сейчас же...
Довольный Корбо повесил трубку и, мурлыча песенку, закурил сигару.
-- Мне приходит игривая мысль, -- обратился он к Пьеру, -- надуть нашу почтенную Академию.
-- То есть как? -- удивился Пьер.
-- Не пугайтесь, дорогой друг! -- Надуем мы ее самым благородным образом. Во-первых, я буду болеть еще месяц, а, во-вторых, мы сделаем письменный доклад. Мне нужно быть свободным и поработать это время с Гастоном.
Корбо с места в карьер набросал Пьеру задуманный им план работ.
Но не успели они закончить своих совещаний, как в кабинет влетел крепкий здоровяк и начал, что есть мочи, трясти руку Корбо своей жилистой лапой.
-- Черт возьми, -- восклицал он, -- ты, Жан, совсем стал чернокожим! И не стареешь совсем, а ведь года на четыре старше меня. Стоит только сравнить, -- он хлопнул себя по лысой голове, -- это голое колено с твоей шевелюрой! Ну, куда опять несет тебя?
-- Подожди, подожди, -- остановил его Корбо, -- познакомься раньше -- мой друг, Пьер Сорокин.
-- Гастон Форестье, -- смутившись и только что заметив постороннего, пробормотал Гастон.
Корбо расхохотался.
-- Знаете, Пьер, он, этот медведь Гастон, страшно ревнив к моему авторитету. Ради бога, никогда не критикуйте меня в его присутствии.
Он сердечно обнял и потрепал по плечу Гастона.
За ужином Пьер и Корбо узнали радостную весть, что Форестье придумал новую конструкцию аэроплана огромной грузоподъемности, с тремя каютами, с новым типом моторов. В качестве двигательной силы, вместо бензина, им будет применено особое, сильно конденсированное вещество, изобретенное Антуаном Пармантье. Ожидая мнения и одобрения Корбо, он с увлечением рассказывал свои планы, делая даже цифровые выкладки.
Корбо пришел в восторг.
-- Маргарита, -- вскричал он, -- самого лучшего вина! Будем пить за здоровье Гастона и за его машину!
Радостный ужин затянулся далеко за полночь. Собеседники решили устроить ангар на дворе виллы Корбо и как можно скорее начать постройку "Титана", как окрестили будущий воздушный корабль.
* * *
Прошло три недели, как начались работы на дворе виллы, под руководством Гастона Форестье и Корбо. Погода была чудесная; кругом, словно обсыпанные белым и розовым пухом, стояли в цвету персики и абрикосы. Весеннее томленье пробегало огоньками в крови, волновало и пьянило, но вся эта энергия, которая так сладко разряжается в объятиях и поцелуях, на вилле Корбо вкладывалась в работу. Весеннее возбуждение только увеличивало вдохновенье, и милые образы женщин заслонялись "Титаном" и Парутой.
Работа становилась экзальтированной, как подвиги пустынников, хотя тут, рядом, пряно дышал огромный Париж всеми ядами своих соблазнов. Впрочем, при таком увлечении работой время мелькало незаметно, а новые события вокруг Фогеля и Паруты еще более придавали вдохновения.
Не успел еще закончиться безобразный процесс из-за статьи "Новая Лапута", как неожиданная сенсация опять взволновала научные круги и публику. Русская Академия Наук получила из Монголии от известного путешественника Козлова, ученика знаменитого Пржевальского, вновь найденную им в городе Хара-Хото книгу с двумя параллельными текстами на монгольском и на каком-то неизвестном языке. После долгих усилий русским ученым удалось расшифровать неведомый язык, оказавшийся туземным языком Хара-Хото времен еще до нашествия монголов. Благодаря этому удалось прочесть и ранее доставленные Козловым книги, которые он привез из открытого им мертвого города.
Но настоящую сенсацию произвело то, что в этих книгах, согласно сообщению Русской Академии, несколько раз по разным поводам упоминались названия: "Страна Паруты" и "Народы Паруты". Это заставило Фогеля снова выступить в печати и заговорить об экспедиции в экваториальную Африку.
Однако, разгоревшиеся страсти вокруг процесса и целый ряд самоуверенных отрицаний со стороны известных ученых, высказывавшихся по поводу первого интервью Фогеля, поддерживали крепкую оппозицию. Сделавшись однажды смешным в глазах широкой публики, Фогель никак не мог внушить веры к своим словам. Ученые, хотя и сдержанно, снова поспешили высказать предположение, что рассказы о Паруте просто одна из кочующих легенд и скорее религиозный миф, чем когда-либо реально существовавшая страна. При этом ссылались обыкновенно на легенду об Атлантиде и тому подобное.
Зато враги Фогеля и юмористическая пресса разнуздались вовсю. Бедного путешественника изображали в чепце, окруженным детьми, которые кричат ему: "Бабушка, расскажи еще про Паруту"!
Корбо злился, но молчал, и, когда его мнения запросила Академия, ответил довольно резко короткой фразой:
-- Фогель никогда не бросал слов на ветер!
Ответ этот был напечатан во всех газетах, и Фогель прислал вторую благодарственную телеграмму Корбо.
Что касается Пьера, то им просто овладела горячка, он не мог усидеть на месте и, как только был закончен доклад, принялся за изучение маршрута, который был намечен до решения лететь на "Титане".
Дело в том, что постройка воздушного корабля затягивалась ввиду необходимости делать тщательные испытания аппаратов и частей, а также в силу изменений плана первоначальной конструкции. Пьер, мало знакомый с техникой, оставался в стороне, а между тем его мучила жажда путешественника, и он приходил в ужас при мысли, что придется сидеть в вилле Корбо еще три месяца.
Нетерпение было так велико, что его не обрадовали самые лестные отзывы Академии о докладе и результатах экспедиции. Недолго ласкали его самолюбие и газеты, которые, восхваляя Корбо, упоминали и его имя, как имя новой научной силы. Его популярности, впрочем, много содействовал сам Корбо. Он сделал в нескольких местах доклада высокие оценки находчивости и наблюдательности своего помощника, а также подчеркнул его исключительную способность схватывать и быстро изучать всякого рода туземные языки.
Наконец, в середине мая, Пьер не выдержал и обратился к Корбо с просьбой послать его на реку Собат для предварительного обследования. Корбо несколько дней колебался, но все же согласился, взяв с Пьера слово, что он непременно вернется в сентябре, когда будет готов "Титан", и не станет предпринимать ничего рискованного.
Корбо, впрочем, не придавал большого значения этой разведке, но ему было искренне жаль молодого человека. Единственной задачей он ставил Пьеру -- отыскать гору Лунного духа и проверить легенду об ее свечении по ночам, что, предполагал он, происходит от какого-либо незначительного извержения лавы. Во всяком случае, это был почти единственный конкретный признак местонахождения Паруты. Пьер горячо обещал быть точным, как физический прибор.
По совету своего патрона он взял его палатку и приобрел все, что тот ему указал. Он купил себе великолепное ружье в дополнение к револьверу и ножу. Револьвер должен был быть, как и нож, с ним неразлучен. Они прикреплялись к его широкому поясу, во всю длину которого в два ряда помещались патроны в количестве до двухсот. Пояс этот Пьер придумал сам и заказал для последней экспедиции на Белый Нил.
Так как в Хартуме был французский представитель, Корбо приготовил к нему письмо, в котором просил позаботиться о Пьере и снабдить его самыми верными людьми из туземцев для перехода через саванны. Написал также письмо знакомому англичанину в Фашоде, прося немедленно сообщить, если что случится с Пьером. Словом, Корбо проявил такую нежную заботливость, что Пьер был растроган почти до слез. Отъезд был назначен через неделю. Костюмом для тропических стран и другими необходимыми вещами в этом роде, а также провизией было решено запастись в Александрии. Пьер радовался, как школьник, и целые дни проводил в хлопотах, а по вечерам внимательно перечитывал все, что было сказано Фогелем о Паруте, и то, что сообщалось русской Академией Наук по мере прочтения книг Хара-Хото.
Промелькнуло, между прочим, сообщение, что в одном из фолиантов найден такой текст:
"Когда была распря народов Быка и народов Овна, боги наказали людей черною смертью и голодом. Безумие крови овладело людьми, и кровь убитых поила землю, и злые духи напились ею досыта. Тогда народы Паруты, чтущие кровожадную Саинир, в ужасе ушли на Запад. Люди же Овна победили людей Быка, и не стало человеческой крови на жертвенниках".
Взволнованный Пьер сообщил это Корбо, и они окончательно убедились в правоте Фогеля. Но, как ни странно, другие ученые совершенно не связывали этих строк книги из Хара-Хото с предположениями Фогеля. Книгами интересовались только языковеды и историки культуры, которых занимали совершенно иные вопросы. Ими было высказано мнение о сходстве многих легенд хотской литературы, как назвали книги, привезенные Козловым, с легендами Рамаяны и другими мифами зенд-авестской культуры.
Вообще Парута отошла как-то быстро на второй план, и о ней только иногда вспоминали. Обострение вопроса о репарациях и осложнения в связи с рурской оккупацией приковали публику к новым интересам. Потом полетели сообщения о выступлениях немецких фашистов и коммунистов, о правительственном кризисе в Германии и так далее. Словом, политические сенсации вытеснили всякие другие.
Казалось, над Европой опять подымается новая военная гроза, и расстроенный Корбо как-то за обедом, швырнув газету, сказал печально:
-- К сожалению, до тех пор, пока будут люди, у которых больше обедов, чем аппетита, и люди, у которых аппетита больше, чем обедов, -- до тех пор нельзя быть спокойным за культуру.
-- Но все же ее нужно создавать, -- энергично вмешался Форестье, -- несмотря на войны и распри.
-- Мы, ученые, -- добавил Пьер, -- должны думать о будущем.
-- Да, -- согласился Корбо, -- прошлое для отдельного человека бывает иногда лучшим, но для человечества никогда!
Это был как раз прощальный обед Пьера, и несколько грустная философия друзей объяснялась, главным образом, предстоящей разлукой. Но для Пьера все эти настроения были мимолетными -- ему уже мерещился Нил, каменистые пустыни Хартума, а там, дальше на юг, рисовались в его воображении бесконечные саванны, степные озера, гигантские стволы баобабов, бегемоты, зебры и яркие стаи красноперых, алых фламинго.
Чудился разноязычный говор белых и черных народов, и мелькали перед глазами пестрые одежды и черные нагие тела полудиких и диких племен. Страсть, знакомая только путешественнику, опьяняла его, и он едва дождался автомобиля, чтобы ехать на станцию, скорее вскочить в поезд и мчаться к Марселю.
II
В дороге Пьер, не нарушая принятого маршрута, решил несколько ускорить свой путь. Он провел всего несколько часов в душной и пыльной Александрии с ее несносными ветрами, сделал только необходимые закупки и сел в поезд. Он решил, не заезжая в Каир, прямо ехать в Ассуан до первого нильского порога. Оттуда он поднялся по реке до второго порога и, сев снова в поезд и промчавшись по восточной части Нубии, пересек Атбару, приток Нила, и прибыл в Хартум, расположенный около устья Голубого Нила, немного выше последнего, шестого нильского порога.
Здесь только он успокоился, охваченный горячим дыханием Африки, чувствуя, что он на месте, что перед ним развертывается во всей своей магии увлекательный путь завоеваний науки. Здесь ему было все хорошо знакомо по недавней экспедиции с Корбо.
Он встретил радушный прием у французского представителя, Жака Фрэми. С его помощью нанял десять крепких и верных носильщиков для перехода через саванны. В Хартуме вообще повезло Пьеру. Дня за два до выступления, Жак Фрэми, вызвав Пьера, сообщил ему, что если он подождет лишний день, то он устроит его на товарном пароходе. Пароход этот повезет в Фашоду грузы соли, тканей, металлических изделий и бус для восточного Судана в обмен на слоновую кость, страусовые перья, плоды масличной пальмы и кожи.
Пьер с благодарностью принял это предложение и, чтобы не терять зря времени при ожидании, начал изучать язык галласов, пользуясь тем, что араб Ибрагим был знаком с этим языком. Вообще Ибрагим был лучшим из носильщиков, что подчеркнул и Фрэми, рекомендуя его, как участника многих экспедиций. Пьер назначил его старшим и ответственным за весь караван. Пьер свободно говорил по-арабски, чем, в свою очередь, сильно выиграл в глазах Ибрагима и пользовался его искренним уважением. Кроме того, назначение старшим очень польстило арабу.
-- Валлахи [Клянусь богом], благородный господин, -- сказал он, прикасаясь рукой ко лбу, устам и груди, -- сердце Ибрагима будет тебе верно.
-- Аллах эль акбар [Бог велик], -- ответил ему в тон Пьер, -- я тебе верю.
-- Ты хорошо поступил, эффенди [Господин], -- добавил он, помолчав и важно драпируясь в гандуру [плащ, покрывающий тело и голову], -- ты правильно сделал, эффенди, что отложил день отъезда. Мы теперь выедем в день благословенный, эльмубарак [четверг]. Этот день счастлив для охотников и путешественников.
Высказав все это, Ибрагим замолчал в ожидании вопросов своего господина об языке галласов. Так начался первый урок Пьера. Язык, как и всегда, давался ему легко, что изумляло араба-учителя.
-- Это джинны [Добрые духи] помогают тебе, эффенди, -- заметил он однажды.
Уроки эти продолжались и на пароходе, который шел сравнительно быстро, энергично пеня мутные воды Белого Нила. Галласский язык Пьер начал изучать так, на всякий случай, а вернее подчиняясь своей природной страсти к языкам, но уже в Фашоде эти уроки пригодились ему, когда среди лодочников на реке Собат оказались галласы.
В Фашоду пароход прибыл к вечеру. Пока Пьер вместе с Ибрагимом нанимали лодочников, солнце незаметно склонилось за горизонт и сразу, как это обычно для экваториальных стран, день без всяких переходов превратился в ночь. Дальнейшую поездку пришлось отложить до утра, так как нужно было отыскать англичанина Эдварда Вилькса, друга Корбо, и передать ему письмо.
Пьер весело провел у него вечер, получил много полезных советов и немало выпил виски с содой. Расстались они друзьями. Возвратился Пьер на место своей стоянки в довольно веселом настроении и, не раздеваясь, лег в гамак, приготовленный для него Ибрагимом.
Над ним высилось чудесное и, казалось, все еще знойное небо, усеянное яркими звездами и крупными созвездиями, незнакомыми в нашем полушарии. Широкие перистые листья пальм, к которым был привязан гамак, черными лопастями купались на фоне Млечного пути, необычно сверкающего и переливающегося огнями.
Все кругом спало, только однотонно трещали цикады, где-то выли шакалы и хохотала гиена. Глаза Пьера стали смыкаться сладкой дремотой, как вдруг дикие стоны и вопли прорезали воздух, почти рядом с гамаком. Пьер вскочил на ноги и схватился за револьвер. Быстро вскочили и Ибрагим и несколько человек из лодочников и носильщиков.
-- Аллах керим [Боже милосердный] -- крикнул Пьер, обращаясь к Ибрагиму, -- что это такое?
Но араб ничего не ответил ему, а, вытянув руки по направлению крика, грозно воскликнул:
-- Аллах енарль эш-шайтан! [Господи, прокляни этого дьявола!]
И, будто испугавшись заклятья, стоны и вопли прекратились, а с ближайшей пальмы мелькнуло неясное пятно, мягко протрепетав беззвучными крыльями. Пьер рассмеялся -- это была африканская сова.
-- Ну и напугает же такая ерунда, -- проговорил он, укладываясь снова в гамак.
-- Нет, не смейся, эффенди, -- суеверно заметил араб, -- это не птица, это марафиль [оборотень]. Но он безвреден теперь и не сможет сделать зла, ибо ты крикнул имя божье, а я совершил заклятье. Теперь спи спокойно, эффенди, африт [Злой дух] не вернется.
Ибрагим укутался в свою гандуру и спокойно заснул.
Но Пьеру не спалось, и он, любуясь ночью, понемногу стал различать какой-то шепот. Повернув голову, он увидел двух галласов, которые сидели у лодок и тихо беседовали. Они охраняли лодки, в которых лежали вещи Пьера. Разговор шел о каком-то сомалийце, по имени Исафет, охотившемся в горах.
Пьер прислушался, ловя особенности произношения, которые не совсем точно передавал его учитель Ибрагим. Рассказ был неинтересный и крайне однообразный, так что дремота снова овладела Пьером. Но слова: "у горы Лунного духа" отогнали весь сон. Боясь пошевельнуться, он стал жадно слушать.
-- Он прибыл к нам недавно, -- продолжал рассказчик, -- он был смелый охотник. Он не знал горы Лунного духа. Он пошел туда за муфлонами. Потом мы узнали. Он видел свет, слышал крики злых духов и барабан. Он бежал и падал, ибо ум его смешался. Потом болел, заклинатели не помогли ему. Он умер.
-- Это гнали его злые духи, -- добавил другой.
Разговор на этом окончился, и собеседники, помолчав, тихо затянули какую-то дикую песню: не то заклинание, не то молитву.
Ночь начинала холодеть, и Пьер, укрывшись плащом, быстро стал засыпать; хотя в полусне мысль еще работала, но уже сплетала самые сказочные узоры из легенд о Паруте.
Солнце сильно пекло, хотя и клонилось к земле, когда флотилия легких лодок, всплескивая веслами сверкающую воду, огибала излучину реки, и, покидая мутные воды Белого Нила, приближалась к устью реки Собат. За день, несмотря на краткий отдых для обеда, неутомимые лодочники Пьера успели отойти от Фашоды более чем на сорок километров.
Пьер сидел, как зачарованный, впиваясь глазами в бескрайние саванны, еще не начавшие желтеть от наступивших после дождливого марта засух. Но озера уже везде заросли тростниками и папирусом, а многие из них превратились в широкие, мелководные болота. Все же влаги было достаточно, и густые высокие травы, как гигантский пышный ковер, расстилались во все стороны горизонта. Мириады насекомых носились в воздухе, а над озерами бесчисленными стаями мелькали птицы. Тут были и огромные белые пеликаны, и крикливые ибисы, и цапли, и журавли, и алые фламинго, и тысячи всякой другой водяной и степной птицы. Несколько раз Пьер видел вдали чутких антилоп и страусов.
Медленно двигались по сторонам эти девственные степи, сообразно движению лодок, и картина развертывалась за картиной. Вот вдали замаячили в смутных очертаниях не то холмы, не то вершины отдаленных гор. Промелькнул табун полосатых зебр и скрылся там, где у кустов тамаринда и пышных акаций выглядывают рогатые головки жираф на длинных и тонких шеях. Там, в другой стороне, одиноко раскинулся мощный баобаб и как страж стоит над саванной; там неожиданно, как нежные струны, подымались стройные пальмы, прямые, как мачты, стволы их качают на вершинах красивые пучки перистых листьев, а там опять даль и простор, и все залито солнцем.
Куда ни глянешь -- море безмолвных, чуть волнующихся трав, над которыми так же безмолвно кружат и висят почти неподвижно степные орлы. Так же безмолвно вверху и бездонное небо, только кое-где в синем океане, как в мертвом штиле, стоят белоснежные паруса облаков, будто ждут попутного ветра.
Но плещут весла, и новые картины открываются в саваннах. Справа что-то засверкало и слепит глаза своим блеском. Это степная речонка, незримо скользя в густой траве и камышах, согнулась в излучину и, поймав, как зеркало, огненный лик экваториального солнца, течет пылающим потоком. Медленно бредет к воде носорог, до половины уйдя в траву, будто плывет в ней.
Смотрит Пьер ненасытными взорами, а в голове пробегают неясные мысли, сладкие, как сновиденья, цепляются прихотливо друг за друга и лениво оформляются в слова.
-- Вот он, рай первых людей, -- тянутся сами собой мысленные речи, -- какой был по человеческим преданьям у Тигра и Евфрата.
И далекие образы из дебрей истории затеснились вокруг Пьера. Он уже не видит саванны -- перед ним проносятся страны сумеров, аккадов, легенды которых о сотворении мира в искаженном виде сохранила библия. Он видит равнины Ирана, предгорья Кавказа и те просторы, где впервые арийские расы закладывали фундамент культуры. Там, в другой части света -- мощный Египет со своими храмами и пирамидами, наукой и философией. Там -- древнейшие культурные острова эгейцев с их таинственными лабиринтами и письменами. Тут растет и крепнет Греция, а в разных местах, на разных материках, творят и создают свои бесчисленные племена желтой и черной расы. Возникают и рушатся царства, и суетливой, постоянно кочующей толпой мелькают повсюду торговцы-семиты, посредники разных знаний и товаров. Они то привозят азбуку из Египта, то десятичные цифры и алгебру из Индии, то знакомят со стеклом, то переносят с места на место культы и поверья разных племен.
-- Они, -- думает Пьер, -- играли главную роль в общеньи людей, у них в руках были нити всех культур. Ассиро-Вавилония...
Но Пьер не закончил своей мысли. Неожиданно и как-то странно, как часто это случается, перед ним нарисовалась карта Ассирии при Саргоне, напечатанная в книге Масперо. Он, как на экране, увидел ее и около реки Евфрата ясно прочел напечатанное в скобках древнее название этой реки -- "Пуратту".
Это заставило его лихорадочно рыться в своей памяти, цепляться за разные остатки легенд и преданий, но голос Ибрагима вернул его к настоящему моменту.
-- Эффенди, -- говорил араб, -- скоро ночь, и нужно подумать о ночлеге. Люди устали и пора совершить вечерний намаз по завету пророка, да будет благословенно его имя!
Пьер оглядел окрестность. Лодки плыли уже устьем реки Собат. Направо он заметил на песчаной отмели штук пять крокодилов, которые, вытянувшись в ряд, лежали как бревна и грелись на солнце.
Потянувший воздух донес оттуда неприятный, особый крокодиловый запах.
Чтобы не подвергаться нападению этих страшных гадов, Пьер велел причалить к противоположному берегу. Здесь хотя и были песчаные отмели, но дальше берег подымался довольно круто; он густо порос ветвистой пальмой, акацией и огромными безлистными молочайниками. Там можно было легко подвесить гамак и набрать топлива для ночных костров. Ибрагим крикнул приказание, и лодки, красиво завернув к берегу, с легким разбегом врезались в глинистую почву, наполовину выскочив из воды.
Пока люди Пьера, все магометане по вероисповеданию, совершали омовение и вечерние молитвы аллаху, он, вскинув ружье, пошел побродить по окрестностям. Проходив с полчаса и чувствуя голод, он повернул обратно и недалеко уже от берега услышал крик боли и смертельного ужаса и крики носильщиков, которые звали его на помощь.
Бросившись к берегу, Пьер увидел жуткую картину -- группа его лодочников толпилась на небольшом, узком мыске и изо всех сил тянула за руки и даже за голову своего товарища. Тот кричал неистовым голосом, корчась от боли; левая нога его, ниже колена, была захвачена пастью крокодила, с которой лилась кровь. Остальные люди, не смея подойти ближе, бросали в чудовище камнями и копьями, но крокодил только злобно вращал налитыми кровью глазами, не выпуская своей жертвы. Пьер почти в упор выстрелил в один из этих глаз, и челюсти разжались, выпустив ногу. Ударив хвостом и обрызгав всех илом и грязью, чудовище перевернулось вверх брюхом и медленно поплыло по течению; но уже метрах в десяти от берега, около него показались разверстые пасти его сородичей, и крокодилы начали пожирать убитого.
Осмотрев раненого товарища, Пьер убедился, что кость во многих местах была изломана, а кожа и мышцы изорваны в клочья зубами хищника. Несчастному сделали перевязку, но Пьер выходил из себя, проклиная беспечность чернокожих. Они более, чем кто-либо, знали все опасности своей страны, и все ж крокодилы постоянно едят их, как цыплят. Кроме того, благодаря этому несчастному случаю, приходилось завтра отослать одну лодку обратно в Фашоду.
Но делать было нечего, и Пьер приказал готовиться к ночевке. Забравшись в гамак, когда кругом уже пылали костры, он крепко заснул, хотя досадливое чувство ныло где-то в груди.
-- Ну, утро вечера мудренее, -- прошептал он, укрываясь одеялом из верблюжьей шерсти.
* * *
Две недели с лишком продолжалось это однообразное плавание к верховьям реки. Все шло благополучно, только москиты отравляли каждую минуту, носясь тучами над рекой и болотами. Лишь по ночам дымные костры отгоняли их и давали отдохнуть от укусов и тонкого писка.
Чем дальше вверх, тем более зарастала камышом и осокой Собат, тем мельче становились ее воды, и не раз легкие лодки шуршали плоскими днами по песчаным отмелям. Природа кругом заметно менялась. Саванны почти исчезли, зажатые холмами и предгорьями. С запада наступал на них тропический лес и терялся вдали, где смутно рисовались горные громады, и легким облаком то здесь, то там белели далекие снеговые вершины.
Это приближались предгорья восточной Абиссинии. В воздухе стало влажнее, и особая теплая прель лесов жарких стран все более и более охватывала путников. Леса подступали вплотную к берегам реки, обвитые лианами [вьющиеся растения, как веревки и канаты, обвивающие деревья], свешивая с своих ветвей причудливо сплетенные стебли эпифитов [растения, виснущие на сучьях больших деревьев].
Во всей этой гуще чуялась скрытая жизнь, а по ветвям и сучьям лазили и прыгали суетливые мартышки. По ночам особенно ясно слышались трубные крики слонов. Чаще и чаще попадались носороги, а у берегов мелеющей реки тяжело ступали бегемоты, ломая и поедая сочные заросли.
Но вот река будто потеряла свое русло, превратилась в широкое болото, расплываясь в непроходимых чащах лесов.
Здесь пришлось расстаться с лодочниками, которые возвращались в Фашоду, чтобы потом плыть по Бахр-эль-Джебелю к озеру Альберт-Ниаца с каким-то грузом для Английской Восточной Африки. Пьер дал бумагу к Вильксу, так как он предусмотрительно не брал с собой денег, чтобы не соблазнять зря своих спутников. С ним было только два ящика с бусами, браслетами и ожерельями, которые были взяты на всякий случай, если понадобится купить что-либо у туземцем или сделать подарок.
Прощаясь, лодочники сказали, что километрах в двенадцати на лесном холме есть небольшой дуар [деревня] галласов, потом радостно повскакали в свои лодки для легкого пути вниз по течению.
-- Алла мусселем ву селем аалейку! [Хвала богу и приветствие вам!] -- крикнули они в последний раз, скрываясь за деревьями.
-- Салла эннеби! [Хвала пророку!] -- ответил им Пьер и дал знак к походу.
Гуськом вытянулись друг за другом носильщики с ящиками и тюками на головах. Пьер и Ибрагим шли впереди. После недалекого, но трудного пути по корням деревьев, пробираясь сквозь кусты и лианы, они добрались до указанного дуара. Деревья поредели, стали попадаться каменные глыбы, овраги, обломки скал, а где-то ревел и бурлил горный водопад. На открывшейся возвышенности, довольно пологой, путешественники увидели несколько хижин с высокими конусообразными крышами. Но близость деревушки оказалась обманчивой. Нужно было подняться еще с полкилометра вдоль террасы, густо поросшей пробковым дубом и буками.
Свершив подъем, Пьер будто вступил в другую страну, с другим климатом. После тропической роскоши и яркости глаз с любовью встречал, как родных, кусты орешника, широкие вязы, дикие груши, серебристые ивы, кипарисы, каштаны, обвитые диким хмелем и повиликой. В лесах пахло миртом и маслинами, и густой волной ходил запах цветущих олеандров.
Горный дуар населяли галласы, признающие власть абиссинского негуса. В общем они мало отличались от лодочников, доставивших сюда Пьера, но были культурнее и разводили кофейные плантации внизу, в долинах с тропическим климатом.
Они гостеприимно приняли Пьера и объявили, что граница Абиссинии начинается от их деревни. Он ни звуком не обмолвился о Паруте и горе Лунного духа, зная суеверность дикарей и боясь, что носильщики покинут его, как только станет им известно о цели путешествия. Он объявил, что отправляется к негусу, у которого состоит на службе, и подробно расспросил галласов об условиях местности, долинах, подъемах и горных перевалах. Подарки бусами и браслетами сделали их окончательно друзьями.
Глава племени привел Пьера к своей куббе [Хижина] и торжественно произнес на языке своей религии:
-- Мархабкум! [Добро пожаловать!]
Пьер взял с собой Ибрагима, сказав ему, что хочет прочесть свою священную книгу и возблагодарить аллаха за счастливо совершенный переход. Ибрагим одобрил его намерение выразительным кивком головы и занялся разговорами с хозяевами. Пьер тем временем, вынув детальную карту Абиссинии и Английской Южной Африки, углубился в изучение предстоящего ему на завтра пути.
Он решил провести в этом дуаре остаток дня и ночи, чтобы дать себе и людям хорошенько отдохнуть и запастись свежими силами для горных переходов.
Ночь провел он в куббе, спокойно выспавшись на постланном верблюжьем войлоке, и только перед самым рассветом сон его был потревожен. Но Пьер был доволен, так как в награду за беспокойство увидел редкую сцену, какую не всякому европейцу приходится видеть.
Было совсем светло, когда он вышел. Густые темные тени еще тянулись от гор и прятались по лесным чащам -- где-то там, за горными хребтами, уже поднялся огненный шар солнца и пронизывал воздух длинными косыми лучами.
Дикие крики и визги потрясали окрестность, перемешиваясь с рыканьем леопарда, а в целом получался такой адский концерт, что звенело в ушах. Выйдя из небольшой, но очень густой рощи цветущих олеандров, Пьер увидел ложбинку, где разыгрывалась битва. Сверху, по склону горы, теснясь сплошной стеной и бросая каменья, наступали павианы. Львиные гривы на их огромных головах яростно топорщились, оскаленные длинные морды щелкали клыками, испуская дьявольский рев. Внизу, подмяв молодого павиана, распыжившись и рыча, приник леопард.
Исход боя был предрешен, и Пьер воздержался от всякого вмешательства. Бесстрашные ряды обезьян все ближе и ближе подступали к леопарду, но тот словно окаменел, не спуская глаз с врагов. Раненый павиан тоже замер, понимая, что решается его участь.
Наступал критический момент. Еще несколько секунд двигались ряды обезьян, -- расстояние между врагами медленно уменьшалось. Центр борьбы как бы сосредоточился на борьбе воли, а не на физической силе.
Но вот леопард не выдержал. Его задние лапы осторожно передвинулись назад, то же сделали и передние. Он пятился почти незаметно. От напряженных движений зазмеилось все его упругое гибкое тело, и он несколько отступил от своей жертвы. Злобный рев вырвался из его груди, но еще более грозный рев испустили павианы, подхватывая длинными руками раненого товарища и продолжая наступать в виде полукруга. Ясно было, что они хотят окружить и истребить своего врага.
Теперь леопард гордо стоял во весь рост, как громадная кошка, сверкая пятнистой шкурой и ударяя себя пушистым хвостом. Медленно поворачивая голову, он, казалось, измерял силы врагов и оценивал их маневр. Убедившись в их превосходстве, он повернулся к ним задом и в несколько легких прыжков пересек ложбину и скрылся в чащу кустарника.
Продолжая реветь и ворчать, павианы поднимались вверх но скалам. Раненый полз с ними. Пьер пожалел, что этого нельзя было заснять для кинематографа, и, усевшись на камне, развернул карту.
Он определил местоположение дуара, в котором ночевал и, сообразуясь с указаниями, полученными от галласов, наметил на карте весь свой будущий путь. Он решил, что если, действительно, найдет гору Лунного духа, то оставит свой отряд у подножья с Ибрагимом во главе, а сам с двумя хартумцами совершит восхожденье и осмотрит в зрительную трубу все окрестности.
Помня обещание, данное Корбо, он думал ограничиться только этим и не углубляться далее в своих исследованиях. Его задача состояла только в отыскании горы Лунного духа. Таким образом Пьер мог возвратиться в Париж ранее конца сентября. Если же, паче чаяния, "Титан" будет готов скорее, то Корбо, как они условились, получив от него телеграмму из Фашоды или Хартума, вылетит навстречу.
Странное волнение вдруг овладело Пьером.
Вскочив на скалу, он в лесной прогалине увидел вдали груды горных вершин и хребтов. Посмотрев в зрительную трубу, он различил характерные столбы размытого гранита, террасы, конусы, мрачные трещины и ущелья. Это были потухшие вулканы Абиссинских гор. Их пламя и дым, как грозное знамя, трепетали когда-то у самого неба.
Десятки минут, не отрываясь, смотрел он на далекие громады, и нетерпеливое волнение его возрастало. Он был почти у цели. Еще несколько дней, и нога его ступит там, где не был никто из европейцев.
-- Здесь Парута, -- вполголоса произнес он, но тотчас оглянулся на шелест в кустах орешника позади себя.
Это был Ибрагим. Он поклонился почтительно и сообщил, что хозяева приготовили пищу, зарезав двух козлят, и приглашают эффенди, который служит у их владыки, негуса Абиссинии.
Пьер не мог скрыть улыбки, мысленно назвав себя Хлестаковым, но важно слез со скалы и молча пошел за Ибрагимом.
Обед был роскошен; жареные на вертелах куски мяса, овечье молоко, сладкие финики и кофе в крошечных чашках.
* * *
После трапезы, в которой принимали участие все спутники Пьера, он отдал приказ о выступлении. Глава дуара и все жители провожали их по обычаю магометанского гостеприимства до крайней дзерибы [Загон для скота с высокой оградой, обсаженный густой стеной колючих растений.] в конце поселка. Провожаемые добрыми пожеланиями и благословениями аллаха и его пророка, путники спустились в ложбину, где сегодня утром происходила лесная драма.
Обойдя небольшой водопад, караван спустился в до -- вольно широкую долину, где густой ароматный воздух окутал их влажным теплом. Здесь начинались кофейные плантации. Пройдя их, Пьер велел свернуть вправо, и через полчаса началось восхождение на крутую, но плоскую возвышенность, покрытую густой травой и кустарником.
Подъем длился несколько часов, и, по мере восхождения, куда-то вниз уходили леса, а вдали со всех сторон, словно из земли, выступали горные хребты и вершины. Чем выше поднимался караван Пьера, тем выше вырастали горы, обступая половину горизонта.
Огромные каменные террасы мрачно высились кругом одна над другой. Грозными бастионами чернели отвесные стены узких ущелий с грудами нависших скал и камней. На них и на плоских плечах гор мелькали кое-где зеленые заросли кустов, и изумрудными коврами ползли по склонам альпийские луга, а выше снова начинался хаос скал и ущелий.
Еще выше, путаясь и переплетаясь, легли беспорядочной массой огромные ступени гранита с гигантскими стенами кем-то разрушенных городов и крепостей. Высоко под ними, выделяясь на неправильных исполинских пирамидах, размытых и иссеченных, тянулись ввысь мощными столбами не то минареты мечетей, не то башни мрачных цитаделей из сплошного гранита, базальта и порфира.
Над этой грозной картиной застывших огненных стихий, как бесстрастная дума, спокойно сияли снеговые конусы, купаясь в лазури, будто грезили о вечном. Но внизу около них кипела жизнь. Сквозь шум и плеск бесчисленных горных ручьев и водопадов звенели птичьи песни, разносилось жужжание насекомых, раздавались крики и свист разных горных зверьков. Волнами ходили лесные запахи, смешиваясь то со сладким ароматом олив, то с пьянящей пряностью олеандров, то с крепким запахом мирта.
Кругом, от самых саванн, сходились сюда зеленые армии леса, ступали густыми колоннами по предгорьям, штурмовали каменные террасы, принимая в широкую грудь удары сорвавшихся скал и пенные волны горных потоков. Сотни гигантских стволов, как падшие воины, устилали места беспощадных битв, раскинув в разные стороны ветви, словно застывшие руки, грозя и взывая о помощи...
Пять перевалов совершил караван в трое суток, напрягаясь изо всех сил и, наконец, сдал. Ибрагим к вечеру четвертого дня почтительно приблизился к Пьеру.
-- Самехуни я сиди [Извини меня, господин!], -- сказал он, -- но люди устали, и нужно отдохнуть этот вечер, ночь и завтра до полудня. Люди Хартума хотя и знают горы, но здесь, видимо, злые духи исказили и извратили создание аллаха. Мы никогда не видали таких непонятных гор.
Пьер с виду охотно согласился, но принял это заявление как первое предостережение. Он понял, что суеверных арабов начинают пугать необычность и грозная мрачность окружающей их природы. Действительно, особенно ночью, все кругом принимало неизъяснимо таинственный вид, мерещились фантастические чудовища в прихотливо изломанных скалах. Беззвучное реянье нетопырей, всхлипывания козодоев, гоняющихся за ночными бабочками, и неожиданный раскатистый хохот горных сов с дикими переливами, от которых по спине бегали мурашки, -- все это жутко разжигало детски-безудержное воображение арабов.
Правда, с первыми лучами солнца вместе с тьмой ночи уходили и призраки, но страх перед неведомой страной не уменьшался. Пьер не раз уже, в минуты раздражения, сожалел, что, чрезмерно конспирируя цели экспедиции, не взял местных галласов. Но мысль, что галласы могли и совсем отказаться идти к горе Лунного духа, которую они несомненно знали, примиряла его с арабами. Он успокаивался и прибегал ко всевозможным ухищрениям, чтобы ободрить спутников, и по ночам надолго уходил от пылающих костров стоянки.
Такое бесстрашие эффенди и то, что ему не было вреда от дьяволов и злых духов, которые, конечно, во множестве гнездились в этих горах, успокаивали караван. Но на этот раз было хуже. Согласившись на стоянку, Пьер сейчас же велел собирать хворост и сучья для костров. Когда все это было сделано, он собрал всех, похвалил их за храбрость, за хорошую службу и объявил, что пути еще один день, а там они пойдут обратно и вернутся в Хартум. Он только должен осмотреть по распоряжению негуса эти горы и узнать, могут ли его войска проходить здесь.
Он видел, как просияли лица хартумцев, и окончательно понял, что через сутки, если он не поведет их обратно, они покинут его.
Здесь, у самой Паруты, в первый раз за всю экспедицию, ему не повезло. Он с досадой рассматривал в зрительную трубу горные хребты и долго любовался красивой конической вершиной, напоминающей красотой своих форм знаменитый японский вулкан -- Фузи-Яму.
Подъем на эту вершину начинался как раз от места их стоянки. Красавица гора стояла как-то одиноко и только справа, наполовину включая ее в свои объятья, стояла другая, совершенно безлесная гора, с широкой усеченной вершиной. Казалось, что именно из этого дикого плато, километров в десять по диаметру, подземная сила выдвинула красивую вершину, но такую же дикую и неприступную, как само плато.
Взяв ружье, грустный и расстроенный, Пьер пошел побродить около стоянки. Он видел, как радостно суетились хартумцы, готовясь к ночлегу и мурлыкая песни, и почувствовал, что путешествие его кончилось.
Пройдя четверть километра, он улегся в душистой траве, развернул карту и начал свои расчеты и вычисления. По его данным выходило, что Парута должна быть за этой красивой вершиной. Нужно было, во что бы то ни стало, заставить хартумцев хотя бы подняться на эту вершину и обследовать, что находится за ней по ту сторону.
На этом он решил кончить свою экспедицию и спешить скорее назад, чтобы встретиться с Корбо. До Хартума было более месяца пути, то есть, он попал бы туда к середине сентября. Возможно, что "Титан" будет закончен к этому времени, и встреча друзей состоится в Хартуме. Он сделал все, что мог, но невозможное невозможно -- приходится покориться судьбе.
Пьер улыбнулся мусульманскому складу своих мыслей и, сложив карту, побрел к зарослям орешника, слушая, как где-то мягко и кругло куковала кукушка. Знакомые меланхолические звуки, которые будто бархатные клубочки катились в прозрачном горном воздухе, напомнили ему Россию.
Беспричинная тоска защемила его сердце. Захотелось туда, где теперь осенним золотом и пурпуром начинают рядиться белоствольные березы и трепетные осины. Где без конца тянется щетинистое жнивье, а по дорогам скрипят телеги при долгих янтарных закатах, а тонкие нити седой паутины плывут в воздухе, цепляются за кусты, за сухую солому, вспыхивают и горят в лучах зари.
Семнадцать лет он не видел России, скитаясь по разным странам, и не знал, какая она теперь. Тринадцатилетним мальчиком родители увезли его во Францию, когда с места ссылки, из Вологодской губернии, им разрешили выехать за границу. Он вырос парижанином, но тоска по России, которой мучились и жили все эмигранты, завладела и его сердцем. Вот уже восемь лет, как, окончив университет, мечется он по земному шару с разными экспедициями и уже два года, как путешествует вместе с Корбо.
Смутно, по детским воспоминаниям, рисовались всегда Пьеру Киев и Днепр, белые хаты, вышитые рубахи крестьян и разноцветные платки крестьянок. Помнится переезд, совершенный по воле жандармов на холодный и суровый север, родину отца. Его южанка-мать очень боялась морозов, но потом север очаровал ее своим величием, своими лесами, своими яркими серебряными зимами. Пьер быстро, сам не сознавая почему, полюбил север больше юга, и северная Россия навсегда запечатлелась в его юной душе.
Вот и теперь, вспоминая Россию, он вспомнил север. Может быть, это сказалась кровь предков, а, может быть, действительно русский север обладает чарующей силой. Весь отдавшись нахлынувшим воспоминаниям, Пьер не заметил, как наступила безлунная ночь. Кругом замелькали светляки, искорками пролетая в беззвучном воздухе, засновали козодои и летучие мыши. Постепенно стихало и птичье пение, и только отдельные голоса дневного хора кое-где досвис-тывали свои партии.
Вдруг Пьер остановился, как вкопанный. Справа на иссиня-темном небе задрожало и заколебалось пятно белого матового света. Словно северное сияние затрепетало оно на правой стороне вершины, похожей на Фузи-Яму. Дрожащими руками Пьер достал зрительную трубу и направил на гору. Слабый свет играл на снежном покрове, ясно обнаруживая, что его источник -- колеблющееся пламя.
-- Гора Лунного духа! -- воскликнул он глухим от волнения голосом, опуская зрительную трубу.
Вглядываясь простым глазом, он заметил слабую светящуюся полосу, похожую на луч прожектора, которая подымалась из глубины левого края соседнего плато к горе Лунного духа.
-- Корбо угадал, -- быстро пронеслись мысли, -- это, вероятно, вулканический цирк с неостывшей еще лавой, и расплавленная масса бросает свой отсвет на горную вершину.
Но его смущало то обстоятельство, что свет падал отдельным снопом, а не освещал всей окрестности, как следовало бы ожидать.
-- Вероятно, -- думал он, -- лава лежит в глубокой щели, и по капризу природы свет выходит из нее в одном только направлении.
Но как бы там ни было, перед ним находилась гора Лунного духа, которую он надеялся отыскать только завтра. Словно опьянев, Пьер радостно захлопал в ладоши и поздравил себя с успехом. В честь своего учителя и друга он назвал гору вершиной Корбо. Завтра же решил он исправить свои ошибки в вычислениях и точно определить широту и долготу, под которыми находится открытая им гора.
Но вдруг тревога охватила его.
-- Если хартумцы, -- думал он, -- увидят этот свет, они тотчас же в паническом страхе побегут обратно.
Он взглянул на светящуюся сторону вершины, и она, действительно, производила жуткое впечатление, похожее на то, какое испытываешь в ледяных пустынях севера, когда на небе бегают и играют всполохи. Он быстро пошел к месту стоянки, где ярко пылали костры из обломков коры пробкового дуба и сухих стволов кактуса.
Войдя в круг огней, Пьер увидел, что его носильщики спали сном праведников, и только Ибрагим дремал, сидя на корточках, в ожидании своего господина. Пьер послал его спать и огляделся кругом. Свет костров не давал ничего видеть дальше пламенных бликов, которые он бросал на ближайшие камни и группы деревьев -- остальное тонуло в черном мраке.
* * *
Эту ночь Пьер почти не спал, ворочаясь в своем гамаке. Его сжигало нетерпение. Было несомненно, что страна Паруты здесь, где-то недалеко от горы Лунного Духа. С первыми лучами солнца он созвал хартумцев около себя.
-- Ты, как старший, -- сказал он Ибрагиму, -- поведешь всех к тому галласкому дуару, откуда мы пришли сюда. Я остаюсь здесь, пойду на эту гору, а потом вернусь к вам в дуар. Ждите меня там. Но здесь мне нужно двух носильщиков. Кто пойдет со мной, тому будет выдана двойная плата за всю экспедицию. Но пути аллаха неисповедимы, а потому я напишу письмо к англичанину в Фашоде, эффенди Вильксу, чтобы он уплатил вам из моих денег. Эффенди Фрэми в Хартуме тоже наградит вас. Если случится несчастье со мной и с теми, кто пойдет в горы, то по этому же письму, где я назову их имена, эффенди Фрэми выдаст их семьям четверную плату.
Ибрагим и другие хартумцы выслушали его молча и с изумлением глядели на него, не веря ушам своим. Но Пьер говорил властно и твердо, и тон его не допускал никаких возражений.
-- Ну, кто же останется со мной? -- продолжал он, -- мне нужно двоих.
Длительное молчание было ответом. Потом, переглянувшись, выступили два пожилых носильщика.
-- Аллах керим [Бог милосерд!], -- сказал один из них, -- мы идем с тобой, эффенди. У нас большие семьи, и, если великому аллаху будет нужна наша гибель, дети наши получат больше, чем мы сами принесем им.
Все сразу зашевелилось, и лагерь быстро, в несколько минут, свернулся. Все было упаковано раньше, чем Пьер написал письма к эффенди Вильксу и эффенди Фрэми. С собой Пьер брал провианта на троих на шесть дней и небольшую палатку Корбо, где могли спать трое.
Караван разделился на две части.
-- Аллах агаш вутчаш минак, -- торжественно провозгласил Ибрагим, набожно сложив руки, -- вах нат эль расуль! [Пусть бог все злое удалит от вас и помилует вас во имя пророка!]
-- Раббена шалик, -- кричали остальные, -- аллах мяа-кум [Да сохранит вас господь! Бог с вами!].
Караван с Ибрагимом во главе поспешно стал спускаться с холма, направляясь обратно по только что пройденному пути. Пьер проводил их глазами, пока они не скрылись в лесной чаще. Тогда он внимательно оглядел оставшихся с ним и, заметив у них колебание, громко воскликнул по-арабски:
-- Кэидем, я ахуане, бе исм миллахи! [Вперед во имя божие, мои друзья!]
Он быстро пошел к подъему. Хартумцы следовали за ним, ободренные его энергией, но губы их шептали, произнося девяносто девять имен аллаха и священные зурэ [стихи Корана] небесной книги.
Подъем был труден. Почти полдня они карабкались по скалам и взбирались по отвесным обрывам при помощи палок с железными крюками и веревок. К двум часам дня они после невероятных усилий добрались до обширной террасы и, отдохнув около часу, закусив и напившись воды из горного ручья, стали огибать гору Лунного духа, следуя по этой террасе. Здесь путь был сравнительно легок и не требовал больших усилий.
Пьер внимательно обследовал все окрестности, которые открылись с той стороны, но кроме горных хребтов и вершин, каменистых и мрачных, ничего не увидел. Все же они упорно шли вперед, пока был день. Обогнули всю гору с противоположной стороны. Солнце уже спускалось за горы, когда на их пути неожиданно вырос каменный гребень, стеной преградивший террасу.
Пьер решил устроить здесь ночевку. Он приказал ставить палатку, зная, что в горах холодные ночи. Огня не разводили, а, закусив консервами, пока было светло, путники забрались в палатку, закутались гандурами и тотчас же заснули, охваченные смертельной усталостью.
Утром Пьер осмотрел неожиданную преграду. Это был грандиозный обвал, отделившийся почти во всю высоту горы. Груды скал лежали и ниже террасы, обрушив при своем падении еще несколько огромных частей горы. Камни и скалы засыпали наперерез всю глубокую узкую долину, которая когда-то была между горой Лунного духа и частью плато. Плато же, как было видно отсюда, представляло огромный цирк, образовавшийся из гигантского жерла потухшего вулкана. Это подтверждалось, по крайней мере, тем, что часть его, как бы охватывающая гору Лунного духа, шла исполинской стеной отвесной внутрь и покатой снаружи. Глыбы камня и скалы, скатившиеся с горы, как циклопическая стена, закрыли брешь, когда-то сделанную горной рекой, и снова замкнули наглухо цирк, отделив его от всего мира.
Сердце Пьера трепетно билось, когда в голове мелькнули воспоминания о предположениях Корбо в связи с тем цирком, который открыл в западном Конго английский охотник. Не убирая палатки, Пьер велел арабам начинать подъем на гребень, преграждавший их путь по террасе. Опасаясь обрыва с другой стороны, Пьер обвязал себя веревкой, а концы ее, длиной в несколько метров, прикрепил к поясам арабов. Он лез впереди, выбирая дорогу.
После страшного напряжения они через час взобрались на гребень. Зрелище на огромный цирк, развернувшийся под ногами, было так удивительно, что все трое окаменели на несколько секунд, еле стоя на дрожащих от усталости ногах.
-- Парута, -- воскликнул Пьер и в порыве энтузиазма перепрыгнул через небольшую щель на следующую скалу.
Что-то глухо хрустнуло под его ногами, и прежде, чем он успел опомниться, скала скользнула вниз. На мгновение он повис в воздухе, сильно дернув веревку. Но хартумцы не выдержали неожиданного толчка, и Пьер всем телом ударился о плоский камень. Он не ушибся, но все сразу завертелось в его глазах, и он покатился, чувствуя, что с ним катятся оба хартумца. Несколько раз они скатывались в один клубок, потом разъединились и снова скатывались. Казалось, конца не будет этому падению, но вдруг тьма окутала Пьера, и он потерял сознание.
III
Это случилось в конце августа, когда на вилле Корбо спешно заканчивались работы по постройке "Титана". Благодаря исключительной энергии Форестье и его изобретательским талантам, машина должна была быть готовой на две недели раньше назначенного срока, а именно к числу 18 или 20 сентября. Корбо радостно потирал руки, говоря, что они сделают сюрприз Пьеру и как снег упадут на его голову даже не в Хартуме, а в Фашоде. Этот быстрый темп постройки успокаивал его совесть.
Он теперь очень сердился на свою слабость, позволившую Пьеру вырвать у него согласие на предварительную поездку, и серьезно беспокоился за его участь. Правда, последняя телеграмма из Фашоды о выступлении Пьера успокоила его, но теперь было уже 15 августа, а о возвращении Пьера в Фашоду не было ни слуху, ни духу. Благодаря этому, Пьер опаздывал настолько, что в Париже мог быть только к ноябрю.
16 сентября, когда "Титан" был почти совсем готов, Корбо телеграфировал в Хартум и в Фашоду, спрашивая о судьбе Пьера. Ему ответили, что о Пьере ничего не известно, кроме того, что сообщили лодочники Эдварду Вильксу о его высадке в верховьях реки Собат, у границ Абиссинии.
Корбо не хотел допускать и мысли, что с Пьером случилось какое-либо несчастье. Он верил в энергию и находчивость своего молодого друга и высоко ценил его большой талант наблюдательного путешественника. Все же каждое утро, когда он просыпался и не находил ожидаемой телеграммы, какое-то ядовитое насекомое, по его выражению, впивалось ему в сердце.
Тогда профессор нетерпеливо вскакивал с постели, наскоро завтракал и бежал к аэроплану. Ему хотелось скорее лететь и отыскивать Пьера. Теперь же, когда "Титан" был совсем готов и нагружался всем необходимым для экспедиции, волнение и горячка нетерпения достигли у Корбо крайнего предела. Он бегал из угла в угол своего кабинета и отчаянно ерошил свою шевелюру.
Но, несмотря на волнение, он внимательно и методично проверял по списку все содержимое кают "Титана", его снаряжение и всякого рода аппараты и приборы. Список предметов мог бы показаться довольно странным, так как трудно было догадаться, для чего собственно многие из вещей и аппаратов предназначались в предполагаемом путешествии.
Но раньше, чем знакомиться с внутренней обстановкой "Титана", необходимо сказать несколько слов о самом аппарате. Особенность его заключалась прежде всего в том, что его моторы хотя и были сконструированы по принципу Дизеля со сравнительно небольшими изменениями Форестье, но топливом для них служил "энергетон". Это было особое, комбинированное Антуаном Пармантье, вещество, которое давало огромную энергию при самом незначительном количестве и вернее вкладывалось, чем вливалось в моторы, выдавливаясь специальным механизмом из резервуаров, как сгущенный глицерин.
Самые моторы, переконструированные Форестье, были изумительно согласованы, включались и выключались с непогрешимой точностью. Кроме того, "Титан" в любой момент мог превратиться в планер и прекрасно действовал без моторов; мог, как гидроплан, опускаться на воду и плавать, а главное, при всей своей тяжести, машина не требовала никакой заводки пропеллера извне и никакого разбега, -- она могла сразу подняться почти вертикально.
Так как Форестье, задумав свой воздушный корабль, имел в виду надобности обороны и нападения, то "Титан" был вооружен с ног до головы, если так можно сказать о машине. В носовой части его помещалась прекрасная пушка, по бокам были размещены пулеметы, а, кроме того, были сделаны специальные приспособления для механического сбрасывания бомб огромной силы. Все это Форестье хотел проверить в пустынях Африки при полете в Паруту.
Грузоподъемность "Титана" была очень большая. Корпус его заключал в себе четыре отделения: помещение для авиатора и его помощника; каюту на десять человек; помещение для механической мастерской, где была также лаборатория Корбо; кухню с электрической плитой и кипятильником. Кроме того, был склад для запасов "энергетона", всякого рода технических материалов, запасы воды, вина и консервированного продовольствия; там же, в этом складе, были ящики с ружейными и револьверными патронами, пулеметные ленты, взрывчатые вещества и сигнальные ракеты.
Небольшая, но мощная динамо-машина обеспечивала воздушный корабль и его прожекторы сильным электрическим светом. На верхней части аэроплана помещалась мачта беспроволочного телеграфа для приема и отправления радиотелеграмм.
Но о всех этих приготовлениях воздушного корабля, как и об его постройке, никто не знал вплоть до того дня, когда Корбо потерял все надежды на возвращение Пьера и решил немедленно приступить к розыскам исчезнувшего друга.
Вечером, 19 сентября, Корбо и Форестье произвели последние испытания "Титана". Корбо с волнением следил за работой Форестье и, когда тот кончил, нетерпеливо спросил его:
-- Ну, как, Гастон?
-- Хоть сию минуту!
-- Браво! Итак, сегодня, в полночь.
И они, пожав друг другу руки, отправились обедать, полные сдержанной радости и торжества людей, уверенных в своем создании. Когда же наступила полночь, над виллой Корбо послышалось мерное густое жужжанье машины, и темная масса воздушного корабля послушно и легко понеслась в высь ночного неба, быстро уменьшаясь в размерах, и скрылась в южном направлении.