Ястребцев И. В.
Любовь к ближнему

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Новоселье. Ч. 2.
   Санктпетербургъ. Въ типографіи А. Плюшаpa. 1834.
   

ЛЮБОВЬ КЪ БЛИЖНЕМУ.

   Какое понятіе имѣемъ мы о смерти? Страшна ли она намъ или нѣтъ? Можно сказать, что нѣтъ. И не удивительно. Образъ ея представляется намъ вездѣ и ежеминутно; онъ никогда насъ не оставляетъ. Что онъ такое? Всегдашній товарищъ нашъ, вѣчный неприглашенный гость, слѣдъ нашихъ движеній, мерцаніе всего насъ окружающаго. Зрѣніе, слухъ, осязаніе, мысль, все существо наше встрѣчается съ нимъ каждое мгновеніе. Какъ воздухъ, онъ кругомъ насъ; какъ помыслы, онъ безпрестанно передъ нами. И мы приглядѣлись къ нему, привыкли. Отъ того мы мало его боимся; мало объ немъ и думаемъ. Но иногда смерть приводитъ насъ въ ужасъ. Иногда! Если бы мы входили лучше въ ея значеніе, мы бы не были такъ равнодушны къ ней; ибо что можетъ быть страшнѣе уничтоженія для существа, опредѣленнаго къ вѣчности? Да, уничтоженіе -- вотъ истинная смерть; то, что обыкновенно называется смертью, не есть смерть, а перемѣна только образа существованія. Ея точно бояться нечего; надобно только приготовляться къ ней, какъ къ переходу въ другую жизнь; она должна служить единственно напоминаніемъ нашихъ обязанностей; memento mori значитъ: пользуйся здѣшнею жизнію для будущей. Но уничтоженіе, потеря жизни -- это совсѣмъ другое; здѣсь заключается для духа понятіе невыразимо тяжкое. А между тѣмъ этой истинной смерти мы не только не боимся, но съ безпечностью отдаемся ей на жертву, и стараемся какъ бы пріучиться къ ней. Какъ проводимъ мы жизнь свою? Мы почти не живемъ; какъ истинные самоубійцы, убиваемъ жизнь свою. Жизнь ли это ежедневное растительное состояніе наше безъ чувствованій, безъ мыслей, безъ произвола, словомъ, безъ всего того, что составляетъ сущность человѣка? Ибо неужели достойны называться чувствованіями, мыслями и произволомъ тѣ ничтожныя движенія души, которыя едва колеблятъ поверхность нашего существованія, и исчезаютъ почти мгновенно, не оставляя послѣ себя ни какого впечатлѣнія? Но таковы обыкновенно въ самой вещи дѣла души нашей. Что остается въ нашей памяти изъ прошедшей жизни? Какъ время летитъ быстро! говоримъ мы, т. е. какъ оно уничтожается! Часто не помнимъ мы и того, что дѣлали, о чемъ помышляли, чего хотѣли передъ симъ за минуту; что же сказать о вчерашнемъ днѣ, или о протекшей недѣлѣ? Подумаешь, что они не принадлежали намъ вовсе: такъ они далеки, такъ чужды для насъ. Только изрѣдка какая нибудь плодотворная мысль, или теплое чувство, или благородное желаніе одушевляютъ мертвенное наше бытіе, и какъ огненныя искры, блистаютъ среди мрака. Но ихъ мало, сихъ небесныхъ искръ, пустота и пустота вездѣ, мгла безъ границъ, безумное безмолвіе. Для этого ли сотворенъ человѣкъ, прекраснѣйшее созданіе Божіе, образъ и подобіе Творца вселенной? Духъ нашъ,-- разумѣю не то ограниченное, преходящее личное существо, которое, по грубости эгоизма своего, ищетъ наслажденія въ призракахъ, называемыхъ мірскими благами, но ту высокую идею, того обитателя вѣчности, которымъ живетъ и развивается родъ человѣческій,-- духъ нашъ твердитъ намъ безпрестанно о пагубномъ равнодушіи нашемъ къ истинной жизни, и наказываетъ чувствомъ неизъяснимой скуки, тоскою бездѣйствія. Но мы не понимаемъ его внушенія, и стараемся всячески заглушить спасительный его голосъ. Что значатъ всѣ наши развлеченія, собранія, игры, зрѣлища? Наслажденіе жизнію? Жажда удовольствій? Нѣтъ, печаль души. Мы бѣжимъ въ шумныя сборища забыться отъ тоски своей; бросаемся въ толпу отъ самихъ себя; ищемъ пестротою предметовъ, разнообразіемъ чувственныхъ впечатлѣній разсѣять тяготительное ощущеніе своей пустоты. Душа наша болитъ ничтожествомъ; ей нестерпимо это состояніе. Духъ ей шепчетъ неотступно: дѣлай, дѣлай, живи. Онъ преслѣдуетъ ее этими словами, не даетъ ей покоя ни на минуту, мучитъ. Но она такъ разслаблена, что ее пугаетъ всякій мужественный трудъ ума, произвола и чувства; въ легкомысліи и изнѣженности своей она предается сладострастію внѣшнихъ впечатлѣній, разрушительному вліянію стихій, и тлѣетъ.
   Можетъ быть нѣкоторые изъ читателей моихъ, можетъ быть и всѣ они, не довѣряютъ словамъ симъ, полагая, что я увлекаюсь какимъ-то предубѣжденіемъ, какого-то взыскательною мечтательностію, и слишкомъ унижаю обыкновенное наше существованіе. Я чувствую самъ, что говорю неубѣдительно для разсудка. Но прошу читателя обратиться къ своему внутреннему чувству; тамъ, думаю, найдетъ онъ тайное и непроизвольное согласіе съ моими словами, вопреки всѣхъ внушеній своего разума. Такъ, мы носимъ въ себѣ смерть, и носимъ ее беззаботно; мы не живемъ и не печемся о жизни. Душа наша въ какомъ-то безсмысленномъ оцѣпенѣніи; она не чувствуетъ вѣчности своей; для нея блаженство безсмертія какъ будто чужое дѣло; правда, она слышитъ объ немъ, но вскользь, безъ участія, какъ о чемъ-то постороннемъ для нея; только старается заглушить въ себѣ развлеченіями свѣта, какъ наркотическими зельями, внутреннее томленіе. Счастлива она, если пробудится отъ усыпленія своего незапнымъ какимъ нибудь потрясеніемъ: или неожиданнымъ бѣдствіемъ, каковы смерть друзей, потеря имѣнія, тяжкая болѣзнь и т. д., или великою истиною, сильно поразившею разумъ; или примѣромъ высокаго подвига, или наконецъ непосредственною благодатью. Тогда раскрывается въ ней умъ къ принятію вѣчныхъ истинъ; чувство разширяется за предѣлы личности; она хочетъ, и начинаетъ жить безсмертіемъ. Но по своей волѣ она обыкновенно чуждается этого. Ей даны однако средства и для жизни, и противъ смерти. Ей даны для жизни: чувство, умъ и произволъ; ее сберегаютъ отъ смерти совѣсть и скука; отъ худыхъ дѣлъ бережетъ ее совѣсть, отъ ничтожныхъ дѣлъ скука. Напрасно почитаемъ мы совѣсть и скуку враждебными намъ чувствованіями; напротивъ, они лучшіе друзья наши. Они то же для нравственнаго нашего состоянія, что чувство болѣзни для физическаго: стражи на случаи опасности. Старинные врачи прекрасно называли тѣлесную боль спасительнымъ голосомъ природы. Въ самой вещи, не спасителенъ ли этотъ голосъ, который сильнѣе всякаго краснорѣчія выражается о нашей опасности, и принуждаетъ громко и повелительно къ оборонѣ противъ врага жизни? Мы слушаемся этого голоса, и выздоравливаемъ. Но голосъ совѣсти, голосъ скуки, спасительныя предостереженія духа противъ той ужасной смерти, которую Писаніе называетъ второю, какъ мы ихъ принимаемъ? Мы ищемъ только заглушить ихъ. Будемъ разсудительны. Безъ предубѣжденія оцѣнимъ достоинство тѣхъ удовольствій, которыя свѣтъ назвалъ развлеченіями, и которымъ обыкновенно посвящаемъ жизнь свою. Неужели дѣйствительно мы думаемъ, что они въ состояніи составить наше счастіе? Нѣтъ, конечно никто изъ насъ не можетъ такъ себя обманывать. Какъ бы мы ни были имъ преданы, внутренно мы ихъ не одобряемъ, и слѣдовательно отвергаемъ; точно такъ презираемъ льстеца, хоть бы онъ и угождалъ нашему самолюбію. Но какъ же ожидать счастья отъ того, что не имѣетъ нашего уваженія, т. е. удовольствоваться тѣмъ, чѣмъ въ душѣ нашей мы не довольны? Всѣ говорятъ; нѣтъ счастья на семъ свѣтѣ! Точно, нѣтъ счастья, на семъ свѣтѣ, т. е. въ мірскихъ веселостяхъ, и вообще въ мірскомъ, и быть не можетъ. Счастье должно быть нѣчто чистое, полное, неукоризненное, ничѣмъ неомраченное; какъ скоро душа ропщешь, въ ней нѣтъ счастія. Богъ одарилъ нашу душу великою проницательностію; она узнаетъ тотчасъ несовершенное. Но губитъ ее лѣность. Отъ лѣности она не радѣетъ даже о собственномъ своемъ благополучіи, о своей жизни, и довольствуется тѣмъ только, что легко для нея, что не требуетъ добродѣтели, т. е. усилія. Всего же легче для нея предаваться чувственности. Но спросимъ самихъ себя: что остается въ душѣ нашей отъ всѣхъ нашихъ забавъ чувственности? Что помнимъ объ нихъ, и долго ли можемъ объ нихъ помнить? Какой они принесутъ намъ плодъ черезъ десять или двадцать лѣтъ? Какой плодъ ихъ для вѣчности? Они не принесутъ ничего живаго; плодъ ихъ есть смерть. Древніе Египтяне хорошо это чувствовали, хотя, можетъ быть, и не совершенно понимали. На пиршествахъ ихъ, среди блеска и великолѣпія, забавъ и веселостей, присутствовалъ гость, безмолвный, но выразительный, представлявшій въ себѣ, какъ въ картинѣ, весь блескъ и великолѣпіе, всѣ забавы и веселостію Этотъ гость была мумія. Нельзя было найти лучшаго мѣста представительницѣ смерти.
   Впрочемъ не увлечемся слишкомъ уже усердіемъ къ совершенству, и отдадимъ часть нынѣшней слабости человѣческой. Пока не пріобрѣтена привычка къ постоянной живой дѣятельности, трудно замѣнить сію привычку одними усиліями воли; трудно заставить себя жить, еще труднѣе удерживать себя неослабно въ этомъ напряженіи. Когда человѣчество разовьется болѣе теперешняго, и вѣчныя истины проникнутъ большее число людей, тогда легче будетъ самая добродѣтель. Это время не пришло еще, и высокіе подвиги не могутъ быть обыкновенными. Не всѣ въ состояніи сдѣлаться великими тружениками, хотя конечно всякій могъ бы быть имъ, если бъ захотѣлъ того. Но мы еще не умѣемъ хотѣть многаго. Спросите у царедворца, и спросите у поселянина, сколько богатства имъ надобно для удовлетворенія всѣхъ ихъ желаній: вы увидите, какъ различны будутъ ихъ требованія; одинъ не пожелаетъ, можетъ быть, и самой тысячной Доли того, что покажется нужнымъ для другаго. То же можно примѣнить и къ душевнымъ достоинствамъ. Мы судимъ объ нихъ большею частію, какъ поселяне о деньгахъ, и не понимаемъ, сколь много нужно невещественнаго богатства для полнаго нашего благосостоянія. Хотѣть многаго есть великій признакъ. По, по крайней мѣръ, начнемъ хотѣть по степени нашего разумѣнія. Постараемся жить, сколько можно болѣе. Позволимъ себѣ позволенныя развлеченія, если уже не можемъ отказаться отъ нихъ, но не обратимъ ихъ въ единственное наше занятіе, и не истощимъ всего нашего ума, чувства и произвола на предметы мертвые.
   Сдѣлаемъ теперь же опытъ живаго упражненія, и займемся изслѣдованіемъ какого нибудь важнаго предмета. Можетъ быть, мы и не достигнемъ цѣли, которую предположимъ себѣ; но одно уже искреннее намѣреніе и стараніе разыскать истину будетъ намъ полезно потому, что занятіе ума великими мыслями есть жизненное дѣйствіе.
   Какія мысли могутъ называться великими? Тѣ, безъ сомнѣнія, которыя служатъ къ составленію участи рода человѣческаго. По этому любовь къ ближнему будетъ конечно изъ числа сихъ мыслей. Но можно ли назвать собственно мыслію любовь къ ближнему? Конечно. Совершенное отдѣленіе истинъ нравственныхъ отъ умственныхъ неосновательно; тѣ и другія составляютъ одно нераздѣльное цѣлое. Всякое нравственное правило выражаетъ свою умственную истину; и чѣмъ оно важнѣе, тѣмъ умственная его истина выше. Такъ какъ высокія истины не всѣмъ доступны, а нравственныя понятны всякому: то Богъ умудряетъ всѣхъ безъ исключенія посредствомъ нравственности. Нравственность есть легчайшее средство просвѣщенія. Чего простой умъ постигнуть не можетъ, то ясно, въ другой только формѣ, въ формѣ чувства, всякому сердцу. Можно утверждать, что мы знаемъ всѣ основныя истины, потому, что знаемъ всѣ основныя правила нравственности: но не всѣ ихъ постигаемъ разумомъ. Каждая моральная истина есть какъ бы гіероглифическое, чувственное изображеніе глубокой мысли. Когда объясняются умомъ наши обязанности, тогда объяснится для человѣка все. Поищемъ же, какой смыслъ заключается въ любви къ ближнему.
   Опредѣлимъ сперва любовь къ ближнему въ нравственномъ отношеніи. Любовь эта возведена Христіанствомъ до высочайшей степени. Отвращаете ли вы сердце свое отъ порочнаго (не говорю уже отъ добродѣтельнаго), отъ разномыслящаго съ вами, отъ вашего злодѣя, знайте, что въ васъ слаба любовь къ ближнему; какія бы достоинства ни имѣли вы, высочайшей добродѣтели, основанія всѣхъ добродѣтелей {Заповѣди: не прелюбодѣйствуй, не убивай, не крадь, "не лжесвидѣтельствуй, не желай чужаго, и всѣ другія заключаются въ слѣдующемъ словѣ: люби ближняго, какъ самого себя." Посл. Апостол. Павла къ Римл, Гл. XIII, ст. 9.}, въ васъ мало. Любовь къ ближнему такова, что она ни кому не отдаетъ преимущества, ни кого не отличаетъ, но ко всѣмъ одинакова, всѣмъ предана безъ исключенія, безъ различія. Ближній не есть только другъ нашъ или родственникъ, но человѣкъ вообще. Европеецъ и Эскимосъ, Современникъ и Предшественникъ, Соотечественникъ и Иностранецъ, всѣ для любви нашей должны быть равны, ибо всѣ они люди. Для нея нѣтъ ни пространства, ни времени. Человѣкъ, кто бы онъ ни былъ, есть нашъ ближній, и мы должны любить его, какъ самаго себя. Это святѣйшая обязанность, это вѣчный законъ.
   Здѣсь разсудокъ приходитъ въ недоумѣніе: какъ можно любить всѣхъ ближнихъ? Понятно, что можно питать любовь, т. е. желать благодѣтельствовать или оказывать услуги, нѣкоторымъ людямъ, будутъ ли они друзья наши или непріятели, соотечественники или иностранцы, даже отдаленные потомки; ибо гдѣ нельзя дѣйствовать для людей непосредственно, тамъ можемъ приносить имъ пользу посредствомъ другихъ, давая другимъ къ тому способы. Распространимъ этотъ кругъ нѣкоторыхъ какъ можно болѣе; но вотъ все, что мы сдѣлать въ состояніи. Если и всю жизнь свою, всѣ свои силы принесемъ въ жертву ближнимъ, то какъ себя увѣрить, что всѣ ближніе воспользуются нашею жертвою? Какимъ образомъ любовь моя можетъ достигнуть до прошедшихъ поколѣній? Какъ могу я, при всемъ своемъ желаніи, оказать услугу какому нибудь Американцу, убитому напр. Пизарромъ, или Римлянину, погибшему въ Геркуланѣ? Есть ли тутъ возможность согласить непреложный долгъ мой съ непреодолимымъ препятствіемъ? "Желайте, скажутъ, ближнему добра, а о прочемъ не безпокойтесь; это уже до васъ не относится." Но желать невозможнаго безумно. Желаніе мое не должно же быть безплоднымъ чувствомъ; могу ли я предполагать, чтобы долгъ мой обязывалъ меня къ чему нибудь понапрасну? Я буду желать другому добра, такъ, какъ желаю собственной выгоды, зная напередъ, что желаніе мое неисполнимо! Что же это? Нравственность ли противорѣчитъ разуму, или мой разумъ не умѣетъ объяснить себѣ правила нравственности? Безъ сомнѣнія послѣднее. И такъ есть непремѣнно въ любви къ ближнему что нибудь такое, чего я не понимаю, и отъ чего мнѣ кажется, что сія обязанность превышаетъ силы человѣческія. Всмотримся пристально въ правило. Люби ближняго, какъ самого себя! По этому всякій человѣкъ долженъ быть для меня, какъ самъ я; и слѣдовательно надобно мнѣ всѣхъ превратить чувствомъ въ самого меня. Я не могу сдѣлать этого. Но нѣтъ ли уже въ самой вещи этого единства между мною и всѣмъ родомъ человѣческимъ, хоть я и не сознаю онаго? Не должно ли мнѣ признать только собственнымъ моимъ чувствомъ, собственнымъ моимъ соизволеніемъ, то, что существуетъ отъ созданія міра, по законамъ Творческимъ? Такъ! Эліо одно рѣшаетъ великую задачу любви къ ближнему. Всѣ люди составляютъ одно существо со мною.
   Всѣ люди одно существо! Но какъ же отвергнуть различіе между людьми? Отвергнуть сего различія нельзя, и нѣтъ надобности; оно не препятствуетъ общему ихъ единству. Взглянемъ на самихъ себя. Невидимъ ли также чрезвычайнаго различія между чувствованіями, мыслями и хотѣніями нашими? Каждый возрастъ измѣняетъ насъ совершенно, и въ каждомъ возрастѣ мы измѣняемся безпрестанно; нѣтъ, вѣроятно, двухъ секундъ въ нашей жизни, въ которыя бы мы сохраняли одно и то же состояніе. Нынче мы хотимъ того, о чемъ вчера не думали, или чего даже обдуманно не хотѣли. Этого мало. Не только мы послѣдственно перемѣняемся въ нашихъ мысляхъ, чувствованіяхъ и хотѣніяхъ, но въ одно и то же мгновеніе заключаемъ въ себѣ противоположности. Что значитъ, на примѣръ, что мы никогда ни совершенно добры, ни совершенно злы? То, конечно, что доброта и злость таятся въ насъ въ одно и то же время, такъ какъ всегда есть въ насъ и божественное, и человѣческое; иногда въ насъ болѣе злости, иногда болѣе доброты, но есть обѣ, и обѣ различно воспитываются, отъ чего взаимное отношеніе между сими двумя началами измѣняется непрерывно. Подобное сему происходитъ и въ тѣлѣ нашемъ. Доказано въ Паѳологіи, что ни когда человѣкъ не бываетъ совершенно здоровъ; что въ самомъ здоровомъ, по видимому, тѣлѣ существуютъ нѣкоторыя болѣзненныя разстройства и припадки. Впрочемъ не будемъ останавливаться на физическомъ нашемъ состояніи, и возвратимся къ моральному. Въ немъ видимъ безчисленныя разнообразія. Но всѣ сіи разнообразія, прошедшія, настоящія и будущія, не составляютъ ли одного человѣка, одно существо? Никто изъ насъ не скажетъ, что за десять или пятнадцать лѣтъ, когда желанія и понятія наши отличны были отъ нынѣшнихъ, не мы, а другой кто нибудь за насъ хотѣлъ и мыслилъ. Если прежде мы были другими людьми, а послѣ еще сдѣлаемся другими, то и прежде, и теперь, и послѣ, мы всегда мы. Вся наша жизнь есть наша собственная, одна. Это утверждать даже странно, но не пренебрежемъ истиною потому только, что она весьма очевидна. Примѣненіе ея къ роду человѣческому чрезвычайно важно. Оно намъ показываетъ, какъ нельзя лучше, возможность, естественность соединенія всѣхъ людей въ одно общее цѣлое, въ одну единицу, и даетъ средство дѣлать выводы о духѣ человѣческомъ изъ законовъ или условій собственной души нашей. На примѣръ, какъ ложное понятіе или предосудительное чувство въ душѣ нашей влекутъ для нея худыя послѣдствія, такъ и превратно мыслящіе или порочные люди приносятъ вредъ роду человѣческому. Напротивъ, добродѣтельный человѣкъ то же для человѣчества, что добрая мысль, благородный подвигъ для насъ собственно. Всякій особенный человѣкъ есть особенная идея въ общей, такъ сказать, душѣ человѣчественной. Словомъ, аналогія между частною душою и общимъ духомъ можетъ довести до важныхъ открытій.
   Но спрашивается: какъ могу я считать своимъ то, чего не чувствую своимъ? Душу въ себѣ я сознаю, а духа {Для краткости, будемъ теперь называть общую душу человѣчественную духомъ.} не чувствую. Чтобъ разсѣять это сомнѣніе, разсудимъ: можемъ ли мы сознавать духъ свой, принадлежа къ сему міру? Мы видимъ, что всѣ существа носятъ здѣсь печать особенности, временности, ограниченности; вѣчнаго нѣтъ ничего здѣсь; потому что вѣчное, общее находится не въ этомъ мірѣ, а въ мірѣ другомъ, невидимомъ. Все, что является здѣсь, является непремѣнно подъ условіемъ частности, или отдѣльности. Міръ сей потому-то и есть здѣшній, что въ немъ все имѣетъ свою особенность. И люди суть также явленіе мірское, слѣдовательно отдѣльное. Вотъ почему мы, пока существуемъ на семъ свѣтѣ, чувствуемъ только личность, т. е. ограниченность, неизбѣжное условіе видимаго міра, и не сознаемъ безличности, т. е. общности людей. Сознавать безличность есть противорѣчіе по Логикъ здѣшняго міра. Но эта безличность существуетъ въ насъ, какъ въ существъ вѣчномъ, и одна истинно существуетъ; ибо личность, какъ и все мірское, т. е. временное, проходитъ, умираетъ, а безличность остается навѣки, слѣдовательно существенно противоположна смерти.
   Что впрочемъ могутъ принадлежать намъ такія вещи, которыхъ мы не сознаемъ въ себѣ, въ томъ нѣтъ никакого сомнѣнія; ибо опытъ и чувства доказываютъ это неоспоримо. Не часто ли во снѣ, мы не имѣемъ о себѣ никакого понятія? А если и сознаемъ себя чрезъ сновидѣнія, то обыкновенно въ превратномъ видѣ, такъ что, кажется, лишаемся своего ума и сердца, получая какія-то другія умственныя и нравственныя способности. Какъ мало мы чувствуемъ себя въ прошедшей нашей жизни! Даже нельзя сказать, чтобы мы и прежде, постепенно, чувствовали себя во все ея продолженіе. Сознавали ли мы себя, прозябавши растительною только жизнію въ утробѣ матерней? Мы однако жъ существовали тогда. Можно сказать, что эта часть нашей жизни была совершенно внѣ нашего самочувствія. И въ тѣлѣ нашемъ много такихъ органовъ, которыхъ мы вовсе не ощущаемъ; печень, селезенку можно рѣзать у насъ, какъ волоса или ногти, безъ всякой для насъ боли. Подобнымъ образомъ не сознаемъ и духа, хотя онъ принадлежитъ намъ.
   Но не сознавая его, мы обнаруживаемъ присутствіе его въ насъ разными поступками. Не всегда мы работаемъ только для себя самихъ, и не всегда эгоизмъ нашъ лишаетъ насъ подвиговъ самоотверженія. Кто не чувствовалъ иногда чужой (чужой по преходящему сознанію здѣшняго міра) нужды такъ живо, что терялъ совершенно память о своихъ собственныхъ? Иной въ пользу жены своей, отца или друга, иной въ пользу отечества, нѣкоторые въ пользу ближняго вообще забывали самихъ себя. Примѣры такіе обыкновенны; вліяніе общаго духа на людей является безпрестанно, хотя и въ различной степени ясности. Утопаетъ мы человѣкъ въ глазахъ нашихъ, какое сильное чувство влечетъ насъ къ нему на помощь! Какъ мы терзаемся, если не умѣемъ спасти его! Терзаніе это, подобное ощущенію собственной своей боли или бѣды, смѣшивается тотчасъ съ угрызеніями совѣсти, какъ скоро эгоизмъ самосохраненія овладѣваетъ нами. Угрызенія совѣсти дѣлаются для насъ новымъ средствомъ духа противъ мертвящаго эгоизма. Не всѣ сердца ожесточаются симъ эгоизмомъ при видѣ опасности ближняго. Есть люди, которые, въ семъ случаѣ, не думаютъ о сохраненіи своей жизни, и стремятся, при первомъ воззваніи духа, на помощь своему брату въ безпредѣльномъ ощущеніи чужаго своимъ, собою. Спасти значитъ для него тогда то же, что и спастися. Сіе желаніе, или, лучше сказать, чувство исключаетъ или поглощаетъ въ себѣ всякую другую мысль, всякое постороннее впечатлѣніе. Не бросается ли иногда человѣкъ на явную смерть для избавленія ближняго, почти такъ же быстро и необдуманно, какъ быстро и непроизвольно уклоняемъ мы голову отъ меча, блеснувшаго надъ нашею головою? Подумаешь, что одинъ инстинктъ управлялъ сими движеніями. Во время подвига, когда жизнь наша приносится въ жертву другому, мы живемъ уже не въ здѣшнемъ мірѣ, и ощущаемъ не одну только свою личность, но личность рода человѣческаго; тогда дѣлается нашимъ все человѣчество. Остаемся ли мы въ сей широтѣ чувства, лишась, въ это время, здѣшней жизни, или возвращаемся опять въ ограниченность личнаго существованія, поступокъ нашъ дѣлается сѣмянемъ добра, которое, упавъ на сердца людей, возрастетъ, для насъ и для всѣхъ, добродѣтелью и ея плодами.
   Въ простыхъ, обыкновенныхъ обстоятельствахъ жизни рѣдко душа человѣческая погружается въ человѣчество, или, по крайней мѣрѣ, погруженіе это бываетъ неясно: но когда постигаютъ людей великія несчастія: пожары, моръ, бунты, нашествіе непріятеля; тогда голосъ духа дѣлается слышнѣе, и самозабвеніе раскрывается въ поразительнѣйшихъ своихъ формахъ. Это какъ бы время жатвы самоотверженія, хотя эгоизмъ такъ же, какъ мірская стихія человѣка въ своемъ противодѣйствіи, означаетъ сію эпоху гнуснѣйшими своими пороками, измѣною, лицемѣріемъ, хищничествомъ и т. д. Какъ же отвергнуть, чтобъ чужое, повидимому, благо не дѣйствовало на насъ иногда, какъ наше собственное? Мы это понимаемъ и видимъ. Какъ бы рѣдко душа ни самоотвергалась, она это дѣлаетъ. А если дѣлаетъ это, то не показываетъ ли способности обезличиваться, т. е. чувствовать въ себѣ другихъ, сливаться съ другими. Уже семейственная любовь представляетъ намъ первые опыты сего сліянія душъ. Конечно, такое сліяніе еще грубо; оно близко подходитъ къ личному эгоизму: но и въ немъ душа перестаетъ существовать отдѣльно, или независимо отъ другой; въ немъ она получаетъ самые легкіе уроки самоотверженія. Вотъ почему, между прочимъ, супружество есть высокая тайна и великое дѣло. Гораздо высшую степень обезличенія находимъ въ подвигахъ патріотизма. Здѣсь человѣкъ забываетъ себя въ пользу, не того или другаго любимаго имъ лица, но въ пользу всѣхъ своихъ соотечественниковъ, не отличая изъ нихъ ни добродѣтельныхъ, ни славныхъ, ни умныхъ, ни порочныхъ, ниже своихъ собственныхъ злодѣевъ. Въ минуту патріотическаго восторга мы не знаемъ ничего въ отечествѣ кромѣ блага; тогда въ немъ все намъ мило, всѣ намъ друзья, нѣтъ злаго человѣка, нѣтъ недоброжелателя; мы окружаемся отвсюду одною чистою, нелицепріятною любовью. И здѣсь-mo видимъ, какую высокую нравственность заключаетъ въ себѣ любовь къ отечеству, какъ она восходитъ до самой любви къ ближнему.
   Чѣмъ ни представляется въ здѣшнемъ мірѣ обезличенное состояніе людей! Касты, духъ сословій, партіи, сообщества, все это различныя явленія одного и того же начала. Удивительно, какъ близки мы къ понятію истинной нашей сущности, и какъ далеки отъ сего понятія! Мы чувствуемъ безпрестанно свою недостаточность, или неполноту; знаемъ, что безъ посторонней помощи не можемъ ни дѣйствовать, ни жить: и однако почитаемъ все, и самихъ себя, существами отдѣльными, самостоятельными. Душа наша такъ покорена закону личности, что мы олицетворяемъ самое безличіе. Даже потребностей нашихъ мы не можемъ представишь себѣ иначе, какъ подъ какою нибудь Фигурою, которой даемъ имя какъ тѣло, и эгоизмъ какъ душу. Что такое сословіе? Лице? Но кто же эта особа? Эта особа, какъ всякій изъ насъ знаетъ, есть неопредѣленное число душъ человѣческихъ, слитыхъ въ одно понятіе. Гдѣ же тутъ личность или особенность? Со всѣмъ тѣмъ мы живемъ сею безличностью, входя въ составъ сословія; и ихъ участь становится собственною нашею участью. Человѣкъ созидаетъ безпрестанно безличности, и живетъ въ нихъ; онъ погруженъ въ нихъ со всѣхъ сторонъ. Вы отецъ семейства, вы членъ какого либо сообщества, вы сынъ отечества, или вы просто человѣкъ, вездѣ вы въ безличіи: ибо вы не отецъ семейства, если душа ваша отдѣлилась отъ дѣтей вашихъ; вы не сынъ отечества, какъ скоро не чувствуете отечества своимъ, и отличаете свои выгоды отъ его выгодъ; вы и не человѣкъ, когда нѣтъ въ васъ ничего человѣческаго. Но такъ какъ человѣчественности, по крайней мѣрѣ, вы истребить въ себѣ не можете, то не можете быть и совершенно личными. Какъ ни старайтесь, вопреки своей пользы, отличаться, какъ ни умерщвляйте для себя все кажущееся вамъ внѣшнимъ, и слѣдовательно какъ ни стѣсняйте широту собственнаго вашего бытія, ваши усилія не превозмогутъ непреодолимаго; ибо вѣчные законы сильнѣе законовъ временныхъ, личныхъ. И сами же вы будете безпрестанно возстановлять опять, хотя и безъ сознанія, одною рукою то, что вы разрушите другою съ намѣреніемъ. Въ человѣкѣ много не произвольнаго, и поступки его переходятъ обыкновенно за цѣль, которую онъ назначаетъ имъ. Вы стараетесь о чемъ нибудь для себя, а пользуются этимъ другіе. Вы, можетъ быть, и не думаете о ближнемъ, а трудитесь для него, или благоволите къ нему. Для чего иной старикъ, опустившійся уже одною ногою въ могилу, сажаетъ дерево, какъ будто-бы оно не другимъ, а ему обѣщало принести плодъ, или тѣнь отъ лучей солнечныхъ? Почему пріятно вамъ слышать объ успѣхахъ человѣческихъ? Какая причина участію вашему въ судьбѣ народовъ, къ которымъ вы не принадлежите? Предполагаютъ ли въ Америкѣ прокопать Панамскій перешеекъ, или соединить въ Египтѣ Чермное море съ Средиземнымъ, вы этому радуетесь, хотя и не подозрѣваете никакой для себя пользы отъ сихъ предпріятій? Почему это? Потому, что всѣ люди составляютъ одно существо, и что полезное или вредное одному человѣку, или нѣкоторымъ людямъ, имѣютъ вліяніе на пользу или вредъ всего рода человѣческаго. Грѣхъ падаетъ не на одно лице, но поражаетъ всѣхъ безъ исключенія. Не думайте, чтобъ слово и дѣло ваше, которыхъ обратнаго дѣйствія вы на себѣ не чувствуете, истреблялись сами собою. Какъ разсѣявшійся въ атмосферѣ дымъ, они исчезаютъ только изъ виду, а не уничтожаются, пока атмосфера человѣческая не передѣлаетъ ихъ въ собственное существо свое. Иногда цѣлыя поколѣнія, цѣлые народы должны очищать потомъ и кровію своею злонравственное дѣло одного человѣка. И напротивъ, великія жизненныя дѣйствія духа, выразившіяся подвигами одного или нѣсколькихъ людей, влекутъ за собою безмѣрныя слѣдствія въ вѣкахъ и народахъ. Всякій человѣкъ есть надежда или угроза. Передъ колыбелью новорожденнаго должно иногда трепетать отъ страха или радости. И что бъ была жизнь человѣческая, если бъ она ограничивалась одною своею личною индивидуальностью? Стоила ли бы она тѣхъ высокихъ свойствъ, которыми одарена душа человѣка? Тридцать, сорокъ лѣтъ обыкновеннаго существованія на землѣ какая ничтожность! Вообразимъ, что мы можемъ обнять однимъ взоромъ всѣхъ людей, теперь на шарѣ земномъ существующихъ. Мы увидимъ, что не проходитъ и одной секунды безъ того, чтобъ одинъ человѣкъ не родился, и одинъ не умеръ; человѣчество покажется намъ какъ бы моремъ, въ которомъ люди появляются и исчезаютъ, какъ волны, ежесекундно {Это не пустое предположеніе, по основательный вывода. Науки. Если примемъ съ Бальби число народонаселенія земнаго шара въ 737 милліоновъ (это число самое умѣренное); и если положимъ, что изъ 55 человѣкъ одинъ умираетъ, а изъ 30 человѣкъ ровно одинъ рождается (какъ можно вывести изъ сравненія многихъ таблицъ народонаселенія въ разныхъ краяхъ свѣта): то найдемъ, что люди родятся и умираютъ, по крайней мѣрѣ, каждую секунду.}. Вотъ мѣра нашей жизни!
   Но напрасно называемъ мы жизнію то незначущее продолженіе времени, въ которое мы имѣемъ сознаніе о своей индивидуальности. Недѣлимыя имѣютъ только призракъ жизни; живетъ истинно только родъ. Гдѣ наши прадѣды, и гдѣ будемъ мы, когда займутъ наше мѣсто потомки? Настоящее время есть переходъ изъ одного небытія въ другое, изъ бездны прошедшаго въ бездну будущаго. Но между тѣмъ какъ люди родятся и умираютъ каждую секунду, родъ человѣческій, отъ Адама до послѣдняго человѣка, сохраняетъ жизнь свою; онъ остается неподвижнымъ, какъ вѣчность, среди безконечнаго теченія людей, и одинъ оживляетъ ихъ. Съ прекращеніемъ его, должно прекратиться неминуемо всякое бытіе человѣческое. Но пока онъ существуетъ, существуютъ и люди. Чрезъ него мы разсуждаемъ, чрезъ него хотимъ, чрезъ него чувствуемъ; ибо что былъ бы нашъ разумъ, чувство и произволъ, если бъ уничтожился въ насъ разумъ, чувство и произволъ человѣка вообще, т. е. рода человѣческаго. Мы недѣлимыя живемъ только заимственною жизнію рода; она дана намъ на время, весьма короткое (и всякое время коротко), съ условіемъ, чтобъ мы передали ее другимъ недѣлимымъ; удержать ее въ себѣ самихъ, или уничтожить ее намъ столько же невозможно, сколько невозможно планетамъ не отражать лучей своего солнца. И замѣтимъ, читатель, какъ блестяща, великолѣпна та эпоха, называемая возмужалостью, когда человѣкъ и вообще всѣ существа природы призываются къ поддержанію своего рода, къ сообщенію, къ передачѣ небеснаго огня жизни. Замѣтимъ еще, что это дѣлается любовью. Въ чувствѣ любви мы возвышаемся до сознанія не недѣлимости нашей, но нашего рода, который есть самая мысль Божія. Таинственно это чувство.
   Единосущность всѣхъ людей кажется намъ такою истиною, которая объясняетъ естественнымъ образомъ труднѣйшія задачи существованія человѣческаго. Безъ нея не понятна самая необходимость просвѣщенія. Для чего служитъ просвѣщеніе? Конечно для счастія. Г-жа Сталь думала, что человѣкъ родится не для счастія, а для усовершенствованія своего. Мысль въ половину только справедливая. Совершенствованіе людей осталось бы безъ цѣли, если бъ оно не вело ихъ окончательно къ благополучію. Но гдѣ же это благополучіе? Счастливѣе ли становится дикой, когда насильственно извлекается изъ бездны невѣжества? Напротивъ, онъ лишается чрезъ это многихъ выгодъ, для него драгоцѣнныхъ. Просвѣщеніе, приноситъ сладкій плодъ, но не ему, а его потомству или наслѣдникамъ. На его долю достаются только труды и лишенія. И не думайте, чтобъ улучшалась душа его въ тяжкихъ для него занятіяхъ образованія. Нѣтъ, душа его часто теряетъ при этомъ естественныя свои доблести, и развращается. Имѣли ли вы послѣ этого право приносить его на жертву другимъ? Имѣли другіе, это онъ самъ же, это его же продолженіе, такъ какъ самъ онъ есть продолженіе другихъ. Онъ страдалъ, но получить мзду свою въ потомствѣ. Здѣсь видимъ одну изъ причинъ, почему Провидѣніе, всегда правосудное, осуждаетъ иногда на смерть и злополучіе невинныхъ. И общая и частная исторія людей представляетъ въ этомъ родѣ поразительнѣйшіе примѣры. Иногда цѣлые народы гибнутъ отъ меча непріятельскаго. Какія рѣки безвинной крови пролиты Испанцами по открытіи Америки! Судьба рода человѣческаго воздѣлывается и механическими работами, и умственными трудами, и нравственными подвигами, и слезами, и кровью. Все это необходимо по законамъ Божественной экономіи, и все это должно приноситься людьми на пользу общую, чтобъ не остаться безплоднымъ и мертвымъ. Совершенствованіе человѣка и состоитъ въ томъ, чтобъ люди научались постепенно обезличиваться. Уже человѣчество начинаетъ сознавать себя разумомъ. Философія исторіи провозгласила истину единства рода человѣческаго: всѣ люди земнаго тара представляютъ одинъ великій организмъ, дѣйствующій огромными своими членами, которые называются народами, къ общей цѣли, къ развитію человѣчества. Не достаетъ признать того только, что это единство не есть отвлеченное, идеальное понятіе, но дѣйствительность, что чувствуемая во всемъ потребность и дѣлающіеся повсюду опыты сближенія людей между собою ведутъ къ безсмертному эгоизму самоотверженія.

Докторъ Ястребцевъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru