Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
1
Николай Петров на посту. Глазами зорко окидывает склады.
Сделает шаг, два -- остановится. Мысли, и тревожные и ласковые, бегут через бараки в степь.
Надвигаются сумерки. Серебром рассыпается Млечный Путь, а на севере -- Медведица {Большая Медведица -- созвездие.} широким ковшом черпает темную синеву, молча играя алмазами.
Знает Петров -- если пойти к левому углу ковша Медведицы, то придешь в родную Ветлянку.
Жмутся друг к другу хаты с новой соломой на крыше. Летом они тонут в зное, зимой коченеют от мороза и вздрагивают от воющих метелей.
Сейчас на гумнах идет молотьба. Зерно переливается, Радует глаза мужицкие. Потом будут мужики ссыпать золото в широкие сусеки, глаза мужицкие зацветут радостью и захотят посмотреть дальше Ветлянской околицы, дальше своего загона.
Так-так-так, -- мягко выбивает сапог. Летят мысли, перестукивает сердце. А этого могло не быть.
Совсем недавно, весной, враги подходили близко к Ветлянке, хотели истоптать зеленые золотеющие стебли, чтобы летом и осенью потухли мужицкие глаза, чтобы мужицкие сердца застучали от боли и страха. Замахнулся бы многоверстный топор голода над полями, над хатами, потушил бы солнце, звезды. И не стало бы радости на земле.
Этого не случилось, потому что подоспел отряд красноармейцев с пушками и пулеметами. Загрохотал жуткий земной гул.
Иного пути не было и нет сейчас.
Шаг-два-три.
Не было и нет сейчас, потому что много врагов у Советов рассеяно по заморским землям и много таится в городах и селах республики. И враг ветлянский был прогнан свинцом и сталью -- тем, что стережет Петров.
Сыреет. Гуще тени. Белей, ниже Млечный Путь; ярче огоньки, непонятной радостью подмигивают. На них смотрит Петров, на минуту забывая Ветлянку с мужицкими вопросительными глазами.
-- Устережешь ли?
Сжимает винтовку и зорко смотрит в четыре стороны, как богатырь на узле множества дорог.
-- Куда итти? Без смерти бы, мирно, в братской любви... Итти бы к равенству народов... так говорит непонятный, но простой и зовущий Ленин.
-- Неверно, неверно,-- говорит Ленин, указывая на бараки и жуткие слитки чугуна.-- Без этого нельзя...
И опять Ветлянка смотрит умоляющими глазами.
-- Стереги. Раз-два-три...
Сначала дует ветерок. Потом слышит Петров, как начинает виться над ним девичий голос. Тянет он издалека, из Ветлянки. Вспыхнуло заревj молодости, запылало сердце, запело иную песню.
И чудится цветная поляна. Кудрями шелестят березы. Обнимает парня краснощекая Марька, целует смачно, голубит сильно. Марька теперь -- жена, красноармейка.
Чудится другой голос. Он, как золотой луч, звенит невидимой струной. Голубоглазый мальчик на втором году жизни зовет Петрова из далекой Ветлянки.
-- Тя-тя... тя-тя...
И смешно и сладко, и рука крепче сжимает винтовку. Смешно и сладко,-- больно было вскидывать Петра Николаича над головой и обещать защиту...
И еще -- лица, голоса, а среди них -- дед Ефим, единственный на всю волость, не ослепший от революции, а прозревший.
-- Чудак старый...
Когда прогнали врагов из Ветлянки, дед Ефим выехал на освобожденную землю и припал к ней... Заплакал от радости... Немножко грустно Петрову.
Шаг-два-три.
Не отходит дед, тенью встает у бараков, И повторяет давно сказанное:
-- Жалко мне тебя, Николя... Губится твоя молодость, но, верно, так надо... Смотри на нас с Петькою... Беззащитные мы...
И шепчет Петров:
-- Да -- беззащитные...
Сыну шлет мысленный приказ -- расти! Но какое слово придумать для деда Ефима? "Милый дедушка". Нет. Дедке Ефиму от внука Николая Ивановича Петрова "Красную Звезду" за терпенье. Гуще тишина, а за спиной холодок. Скоро рассвет и смена.
Вдруг мысли разрываются, меркнет серебряный ковш, и в бездну катится Ветлянка, степь с травами и лесами. Не может быть, чтобы солнце поспешило раньше времени выкрасить землю, бараки, забор и тени товарищей. Сердце в набат ударило, тело рванулось... Свистки, крики. И жуткая мысль:
-- Пожар...
И вторая, подсказанная мгновеньем...
-- Враг подкрался...
Необходимо вызвать помощь. Петров вскидывает винтовку и стреляет.
Раз... Два... Три...
Должен же кто-нибудь притти.
Петров останавливается и ждет.
Дрогнула, разорвалась тишина на клочья, желтый день повис над бараками.
Горело далеко, взять бы огромную пилу и разрезать площадь надвое. Комки чугуна и стали {Говорится о снарядах.} были бы вне опасности.
Мечется Петров один, в безумных поисках огромной пилы... Товарищей нет...
Отчаянно кричит Петров:
-- Сюда-а-а-а!.. Сю-да-а-а-а!..
2
Желтые, красные, накаленные добела языки пламени дразнили небо. Жутко лизали дощатые стены и крыши. Черный окрашенный дым крутился винтом над пляшущим красным пламенем. Языки ползли все дальше и дальше, ближе к Петрову, к жутким слиткам чугуна и стали.
Страх орет сотней убегающих глоток.
-- Спасай-ись... Спасайсь... Ггу-ур-ат-ат-ат...
Ббу... Ббу... Ббу-у-у...
Не понять страшной музыки, грянувшей в шипеньи пламени, отдавшейся в душе Петрова криком безумия.
Ветлянка... Марька -- жена-красноармейка... Петька, выговаривающий четко: "тя-тя" -- и... дед Ефим, прозревший в последние годы своей каторжной жизни...
Потеряв мысли, живя только ощущением ужаса, бегал Петров взад и вперед, взад и вперед.
Грохот... темно... вздрагивает земля, мечутся волны воздушного пространства. Убегают люди... Где-то далеко в моменты затишья пугающие голоса. А Петров, словно прикован неведомой силой, не может бежать, не Может покинуть поста. Снова стреляет он, ждет и слушает. Кто-то ползет, кто-то, сумасшедший, шепчет:
-- Я председатель исполкома... Уходи, уходи немедленно... сейчас взорвется барак снарядов... Уходи же, товарищ!
В голове Петрова слабый проблеск от слова "товарищ", прозвучавшего ласково, мгновенно сорван был порывом безумия. И Петров больше не слышал шопота, Ринулся к опасному бараку.
Ббу-у-у-у...
Земля в смятеньи бросила Петрова вверх и ударила о что-то острое.
Отброшенный, распростерся он у забора, с раздробленным черепом, с последней безумной мыслью о враге...
А враг, может быть, сидел в это время где-нибудь в степи на пригорке, смеялся. Восходящее солнце загорелось огромным всевидящим глазом. И этот глаз круглел, щурился, смеялся, посылал легких гонцов с золотыми факелами неугасимого света.