С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типо-Литографія А. Е. Ландау. Площадь Большого Театра, 2. 1894.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
-- Все-ли готово, бабушка Бина?...
-- Все, все, Инда... будетъ дѣтямъ вдоволь; еще останется. У меня не то, что у другихъ... Я люблю, чтобы всѣ были довольны. Впрочемъ, сами посмотрите...
И бабушка Бина приподняла крышку небольшого, окованнаго желѣзомъ сундука.
Инда подошла, опустила въ сундукъ руку и, повидимому, довольная, проговорила:
-- Когда, десять лѣтъ тому назадъ, я принимала у жены нашего богача Хаимъ-Арона, у то даже тамъ не было такого обилія... Вамъ за это воздастся, Бина... Вы знаете, Господь любитъ, когда балуютъ ребятишекъ...
По морщинистому лицу бабушки Бины пробѣжала блаженная улыбка. Въ это время за ситцевой занавѣской раздался глухой крикъ новорожденнаго. Обѣ женщины бросились туда. Инда подбѣжала къ малюткѣ, а Бина нагнулась къ блѣдному лицу дочери и съ нѣжной заботливостью сказала:
-- Ты бы его покормила... Ты знаешь, что послѣ завтра предстоитъ бѣдному ребенку...
-- Ничего, мальчуганъ здоровый, -- успокаивала Инда, взявъ малютку на руки и качая его; -- къ тому же, Божье дѣло... и наши праотцы это испытали. То, что заповѣдано Всевышнимъ, то къ благу...
Молодая мать, лежавшая въ широкой кровати, заваленной перинами и подушками, приподнялась и протянула руки по направленію къ Индѣ.
Когда малютка, почувствовавъ на своемъ личикѣ теплую грудь матери, пересталъ кричать, молодая женщина спросила: "Дувидъ еще не приходилъ"?-- Этотъ вопросъ занималъ ее давно, но она почему-то стѣснялась предложить его старухамъ. Дувидъ ушелъ по очень важному дѣду. Послѣ завтра, въ большой синагогѣ долженъ былъ совершиться актъ обрѣзанія. Нужно было условится насчетъ того, кто какія возьметъ на себя обязанности. Задача была чрезвычайно трудная. Въ виду того, что день обрѣзанія совпадалъ съ Суднымъ Днемъ, участіе въ этомъ обрядѣ считалось особенною благодатью. Поэтому-то каждый изъ обывателей Межеполя и добивался этого участія... Какъ только на межепольскомъ базарѣ стало извѣстно, что дочь Бины, Хая, разрѣшилась мальчикомъ, и что обрядъ обрѣзанія выпадаетъ на Судный День, старый домъ Дувида, съ большой остроконечной крышей и сквозными воротами, брался чуть-ли не съ приступа. Всѣ почтенные и непочтенные хозяева Межеполя, всѣ друзья и враги Дувида спѣшили къ нему, прося имѣть ихъ въ виду при раздачѣ почестей во время обряда обрѣзанія. Хаимъ-Аронъ, первый богачъ Межеполя, тоже пришелъ къ Дувиду.
-- Видишь, я самъ пришелъ въ тебѣ. Надѣюсь, ты не обойдешь меня.
-- Будьте вполнѣ спокойны. Кому-кому, а вамъ уже самъ Богъ велѣлъ быть мецице...
-- Мецице!-- воскликнулъ Хаимъ-Аронъ,-- кому же ты дашь сандекъ?
-- Нашему почтенному раввину...
-- Вотъ ужъ этого я не ожидалъ отъ тебя, Дувидъ. Раби Нухимъ почтенный человѣкъ, но не забудь, что я Хаимъ-Аронъ. Я хочу быть сандекъ.
Вотъ этотъ-то вопросъ, который долженъ былъ сегодня рѣшиться въ домѣ раввина, и волновалъ молодую женщину. Съ одной стороны, она бы очень хотѣла, чтобъ сандекъ былъ раввинъ, но съ другой -- какъ же отказать такому вліятельному человѣку, какъ Хаимъ-Аронъ. Обѣ старухи какъ будто угадали мысли Хаи и въ одно время сказали:
-- Ну, Богъ дастъ все уладится.
-- Признаться, я, не задумываясь, отдала бы сандекъ вашему благочестивому раввину,-- сказала Инда.
-- Ну, не говорите Инда,-- со вздохомъ возразила Бина,-- Хаимъ-Арона нельзя обойти.
-- Почему нельзя?-- съ легкимъ задоромъ произнесла Инда, при чемъ въ ея выцвѣтшихъ отъ времени главахъ блеснулъ огонекъ.-- Вы знаете, что Всевышній цѣнитъ въ людяхъ только благочестіе и ученость.
-- А все-таки благочестіе и ученость...
Споръ между обѣими женщинами, изъ которыхъ Индѣ было подъ семьдесятъ, а Бинѣ подъ шестьдесятъ лѣтъ, былъ прерванъ шумомъ въ сѣняхъ.
Не успѣла Бина броситься къ сундуку съ заготовленнымъ угощеніемъ, а Инда -- задернуть край занавѣски, какъ дверь распахнулась, и въ комнату съ шумомъ ворвалась цѣлая толпа маленькихъ мальчиковъ, подъ предводительствомъ длиннаго верзилы въ оборванномъ балахонѣ и всклокоченныхъ локонахъ.
Въ дѣтской толпѣ пробѣжалъ радостный ропотъ, но верзила въ локонахъ снова остановилъ ихъ грознымъ: "цыцъ" и потомъ прибавилъ:
-- Сейчасъ самъ р. Іейкевъ придетъ.
Въ эту минуту сквозь толпу ребятишекъ протиснулся самъ р. Іейкевъ. На немъ былъ субботній балахонъ изъ порыжѣлаго ластика и круглая плисовая шапка, опушенная какимъ-то страннаго цвѣта мѣхомъ. Въ рукахъ онъ держалъ палку и кумачевый платокъ. Видъ у него былъ торжественный, осанка, не смотря на его сгорбленную тощую фигуру, важная.
-- Добрый вечеръ, бабушка Бина. А, и вы тутъ бабушка Инда? Какъ видите, самъ пришелъ съ своими питомцами. Нельзя, такой торжественный случай... Скажите: "добрый вечеръ", дѣти.
-- Добрый вечеръ,-- еще разъ гаркнули дѣтскіе голоса.
-- Ну, такъ... какъ же было мнѣ самому не придти... послѣ завтра обрѣзаніе... обрѣзаніе въ Судный День!!.. Смѣло могу сказать, что новорожденный будетъ великимъ ученымъ, украшеніемъ Израиля... А такъ какъ, въ концѣ концовъ, ему не миновать розогъ ребе Іейкева, то посудите сами...
"Слушай Израиль, я твой Богъ, единый, вездѣсущій..." -- дружно и съ увлеченіемъ подхватили дѣти, и звонкіе голоса ихъ наполнили комнату. Ребъ Іейкевъ самъ тоже читалъ. Когда онъ дошелъ до слова "одинъ", онъ въ какомъ-то экстазѣ закрылъ глаза, поднялъ правую руку и судорожно сжалъ кулаки, словно угрожалъ кому-то. Въ эту минуту ребъ Іейкевъ былъ болѣе, чѣмъ комиченъ. Но не такъ смотрѣли на это Бина и Инда. Наэлектризованныя экстазомъ Іейкева, онѣ тоже зажмурили глаза и судорожно сжали свои высохшіе, почти дѣтскіе кулачки, тихо шепча: "одинъ"... И молодая мать съ тихимъ умиленіемъ шептала слова молитвы и не сводила главъ съ малютки, появленіе котораго на свѣтъ съ такимъ восторгомъ было встрѣчено всѣми обывателями Межеполя.-- Что-то ждетъ его? Дѣйствительно-ли онъ будетъ славой во Израилѣ?
Когда молитва кончилась, мальчики окружили бабушку Бину, которая съ трудомъ добралась до завѣтнаго сундука. Оттуда она вытащила большой мѣшокъ съ нарѣзаннымъ на ломти прянникомъ, орѣхами и варенымъ горохомъ. Поднявъ его надъ головами ребятишекъ, она нѣсколько мгновеній съ любовью и восторгомъ смотрѣла на эту маленькую пеструю толпу. Потомъ она цѣлыми пригоршнями стала раздавать дѣтямъ сласти.
-- На, на... не скажите, что бабушка Бина жалѣетъ. Наслаждайтесь на здоровье. Молитву хорошо прочли. Ребъ Іейковъ васъ хорошо учитъ.
Когда мальчики уже по два, а иные и по три раза получили лакомства, р. Іейкевъ строго скомандовалъ:
-- Ну, теперь по домамъ... Хаимъ,-- обратился онъ къ длинному верзилѣ,-- смотри, не обижай дѣтей и не отнимай у нихъ лакомствъ...
Хаимъ, который въ свою очередь получилъ отъ бабушки Бины большой кусокъ пряника и два мѣдныхъ пятака, молча повернулъ спину и направился къ двери. По дорогѣ онъ успѣлъ одного мальчика ущипнуть, а другого выдрать за уши. Но на этотъ разъ дѣти не протестовали, думая больше о неприкосновенности лакомствъ, чѣмъ ушей.
-- А теперь и вамъ, ребъ Іейкевъ, за труды,-- сказала Бина, торжественно подавая ему маленькую рюмочку вина и большой кусокъ пряника.-- А вотъ этотъ узелочекъ возьмите для жены и дѣтей.
-- За это большое вамъ спасибо, Бина. У васъ доброе сердце, и въ загробной жизни васъ ждетъ блаженство.
-- По мѣрѣ силъ своихъ стараюсь, р. Іейкевъ...
Бабушка Инда все это время молча стояла, подперши двумя пальцами свой морщинистый подбородокъ.
Она очевидно находилась еще подъ вліяніемъ только что испытанныхъ впечатлѣній. Сколько разъ въ теченіе ея долгой жизни ей приходилось присутствовать при подобныхъ обрядахъ, слышать торжественныя молитвы, любоваться кудрявыми головками беззаботныхъ мальчиковъ. Все повторяется, ничего нѣтъ новаго подъ луной!.. При послѣднихъ словахъ Бины она глубоко вздохнула.
-- Да, Бина, самъ Господь заботится о васъ, вотъ у васъ и кадишъ {Родственникъ, читающій заупокойную молитву по умершемъ.} будетъ... не то, что я, горемычная.
-- Ну, бабушка Инда, кому-кому, а вамъ жаловаться нельзя,-- авторитетно произнесъ ребъ Іейкевъ;-- за ваши добрыя дѣла и благочестивую жизнь вы давно заслужили себѣ кресло въ раю. А что касается "кадиша", то хотя у васъ и нѣтъ мужского потомства, но кто же изъ жителей Межеполя не сочтетъ за счастіе читать послѣ вашей смерти и "кадишь" и "Мишнаисъ"... Ну, а теперь спокойной ночи... что-то вашъ Дувидъ слишкомъ засидѣлся у раввина... Нужно и мнѣ пойти туда.
Онъ медленно направился въ двери и, поцѣловавъ прибитый къ косяку пергаментный свертокъ съ заповѣдями, хотѣлъ уже выйти, какъ кто-то загородилъ ему дорогу.
-- Фу, какъ вы меня испугали... Вы-ли это, ребъ Гиршель? откуда Богъ принесъ?-- отступивъ нѣсколько назадъ, воскликнулъ р. Іейкевъ.
-- Я, самый, какъ видите,-- грубымъ басомъ проговорилъ Гиршель, машивально прикасаясь рукой въ пергаментному свертку.-- А откуда я пріѣхалъ... Но прежде нужно пожелать добраго вечера бабушкѣ Бинѣ. И вы тутъ, Инда? Значитъ все благополучно... Гдѣ же самъ Дувидъ?
Гиршель былъ мущина лѣтъ подъ пятьдесятъ, крѣпкій, коренастый, съ крупными типичными чертами и сильной просѣдью въ бородѣ. Одѣтъ онъ былъ, какъ и всѣ обыватели Межеполя, хотя въ его костюмѣ замѣтны были нѣкоторыя, правда, незначительныя, отступленія отъ рутины. Такъ, его верхнее платье изъ чернаго тика не достигало пятокъ, какъ этого требовалъ обычай, и имѣло покрой скорѣе казакина, кѣмъ балахона; вмѣсто башмаковъ у него были смазные сапоги, а на головѣ -- суконный картузъ. Его сѣдые локоны тоже не болтались ниже ушей, а сливались съ бородой. Разговоромъ своимъ и манерами Гиршель производилъ впечатлѣніе бывалаго человѣка. Когда Бина сказала ему, гдѣ Дувидъ, онъ воскликнулъ:
-- Я такъ и зналъ. Когда жена сообщила мнѣ, что ваша Хая родила мальчика, и что обрѣзаніе будетъ въ Судный День, я сказалъ себѣ: "Ага, Хаимъ-Аронъ навѣрно захочетъ получить сандекъ, чтобы легче попасть въ рай..." Ну, такъ и есть. Не умный-ли я человѣкъ послѣ этого, р. Іейкевъ?
Р. Іейкевъ мотнулъ головой, а бабушка Бина спросила:
-- Откуда же вы пріѣхали?
-- Скажу, скажу, не торопитесь только. Я это знаю по моимъ лошадямъ: когда ихъ понукаютъ кнутомъ, они фыркаютъ... А все же таки я скажу, что если у Дувида есть умъ въ головѣ, то онъ не долженъ допустить, чтобы Хаимъ-Арону досталась такая честь...
-- Ну, ужъ вы всегда такъ...-- протестовала бабушка Бина.
-- Нѣтъ, Бина, вы этого не говорите, спросите хоть Инду, и она вамъ то же самое скажетъ...
-- Я уже свое сказала, -- отозвалась бабушка Инда.
-- Мое дѣло сторона,-- замѣтилъ р. Іейкевъ, какъ будто и къ нему обращались за совѣтомъ.
-- Еще бы не сторона... Вы что... съ ребятами няньчитесь. А попробовали бы сдержать такую тройку, какъ моя!
-- Избави меня Богъ отъ такой профессіи, какъ ваша,-- обидчиво проговорилъ р. Іейкевъ.
Гиршедь лукаво усмѣхнулся.
-- Вы думаете, что мои лошади хуже вашихъ пискуновъ? И тѣхъ и другихъ Всевышній создалъ...
-- Что съ вами толковать; извѣстно, что вы эпикуреецъ.
-- И вы бы, ребъ Іейкевъ, сдѣлались эпикурейцемъ, если бы хоть на одинъ день выѣхали изъ Межеполя. Вотъ, выговорите, что я эпикуреецъ, а вы бы посмотрѣли, какіе люди живутъ въ Житомірѣ, въ Нѣжинѣ, въ Кіевѣ. Спросите моихъ лошадей, и тѣ вамъ скажутъ, что такое Житоміръ!.. А вы, вотъ, не знаете... А про Одессу слыхали развѣ когда-нибудь?
-- Вы развѣ и въ Одессѣ бывали?-- въ одинъ голосъ спросили Инда и Бина.
-- Ѣхалъ да не доѣхалъ, -- съ легкимъ вздохомъ проговорилъ Гиршель.-- Лѣвая пристяжка заболѣла. Жаль стало животнаго, и повернулъ во свояси. Но, Богъ дастъ, буду живъ, непремѣнно поѣду... Пассажиры уже на примѣтѣ. Вѣдь моя тройка и въ Бердичевѣ извѣстна...
-- Оттуда уже, навѣрное, безбожникомъ вернетесь, -- ехидно замѣтилъ р. Іейкевъ.
-- Тогда вамъ придется уступить мнѣ ваше мѣсто.
-- Развѣ я безбожникъ?-- серьезно обидѣлся р. Іейкевъ.
-- Развѣ въ Одессѣ не живутъ благочестивые сыны Израиля?
-- Но говорятъ, что тамъ евреи носятъ короткополые сюртуки,-- замѣтила бабушка Бина.
-- И даже бороды брѣютъ,-- ехидно вставилъ р. Іейкевъ.
-- А я слыхала, что тамъ женщины въ микву не ходятъ,-- замѣтила Инда.
-- Говорятъ,-- лаконически, проговорилъ Гиршель.
-- А вы сами видѣли?-- приставала бабушка Бина.
-- Я видалъ очень хорошихъ людей,-- уклончиво отвѣчалъ Гиршель.-- Не далѣе, какъ три дня тому назадъ, когда моя лѣвая пристяжка заболѣла... Но вотъ и самъ хозяинъ. Миръ тебѣ, Дувидъ!
-- И вамъ миръ, р. Гиршель.
Въ комнату вошелъ молодой красивый еврей въ праздничномъ суконномъ. сюртукѣ до щиколотокъ и вычищенныхъ ваксой сапогахъ. На головѣ у него былъ плисовый картузъ, а шея была повязана большимъ шелковымъ шарфомъ чернаго цвѣта. Небольшая черная бородка была тщательно причесана, а длинные локоны завиты, отчего казались совсѣмъ короткими. Вообще, вся наружность молодого еврея, какъ и праздничное одѣяніе его, претендовали на нѣкоторую щеголеватость. Это и былъ самъ хозяинъ дома и отецъ новорожденнаго.
-- Миръ вамъ,-- повторилъ онъ еще разъ, пожимая руки Гершелю и Іейкеву.-- Откуда Богъ принесъ?
-- Ну, ты тамъ еще не былъ, откуда я пріѣхалъ, -- добродушно сказалъ Гиршель.-- А ты лучше разскажи намъ, кому ты передалъ...
-- Ахъ и не спрашивайте, -- въ сердцахъ перебилъ его Дувидъ.-- Столько непріятностей!
При послѣднихъ словахъ, бабушка Бина приблизилась къ Дувиду, а Инда высунула изъ-за вановѣски свое маленькое морщинистое лицо, на которомъ было написано живое и нетерпѣливое любопытство. Не осталась ббзъ участія и молодая мать, у которой при словахъ мужа сердце тревожно забилось.
-- На чемъ же вы порѣшили?-- въ нетерпѣніи спросилъ Гиршель.
-- Ни на чемъ... Хаимъ-Аронъ не хочетъ уступать. Онъ объявилъ, что жертвуетъ на бѣдныхъ двадцать пудовъ муки и пять рублей денегъ.
-- Въ самомъ дѣлѣ!-- воскликнули одновременно бабушка Бина и р. Іейкевъ.
-- Но ты, конечно, не поддался на эту удочку...
-- Что, я? Раби Нухимъ и всѣ присутствующіе протестовали. Съ тѣхъ поръ, какъ міръ созданъ, еще случая не было, чтобы эта честь досталась не раввину.
Дувидъ говорилъ взволнованнымъ голосомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ не трудно было замѣтить, что вся эта исторія доставляетъ ему внутреннее наслажденіе и счастье.
-- Гмъ... двадцать пудовъ муки и пять рублей,-- процѣдилъ сквозь зубы Гиршель.-- Сейчасъ Хаимъ-Арона узнать можно. Ужъ слишкомъ за дешевую цѣну хочетъ онъ пріобрѣсти будущее блаженство.
-- Что вы, что вы, р. Гиршель...-- вступилась бабушка Бина.-- Это царское пожертвованіе. Кто, кромѣ Хаймъ-Арона, въ состояніи удѣлить столько для бѣдныхъ?
-- Вотъ я не Хаимъ-Аронъ, а готовъ пожертвовать столько же для бѣдныхъ за такую честь!
Это заявленіе стараго Гиршеля всѣхъ поразило своей неожиданностью. Бина въ недоумѣніи подняла на него свои подслѣповатые глава, р. Іейкевъ отъ удивленія даже ротъ разинулъ, а Инда испуганно повернула свое лицо въ роженицѣ, какъ бы спрашивая: слыхала-ли она? Самъ Дувидъ съ недовѣріемъ взглянулъ на Гиршеля.
-- Видно, вы много заработали своей послѣдней поѣздкой, что хотите тягаться съ Хаимъ-Арономъ?-- не безъ ироніи наконецъ проговорила бабушка Бина.
-- Много или мало, до этого никому дѣла нѣтъ, -- грубо оборвалъ ее Гиршель; -- да, впрочемъ, что объ этомъ толковать; послѣ завтра посмотримъ, чья возьметъ.
-- А вотъ что, Дувидъ, -- обратился онъ къ хозяину: -- пока что, ты и меня не эабудь... Хотя я и не ученый и Талмуду не обучался, но въ моей груди все же бьется сердце. Хоть одну минуту дай подержать мнѣ на рукахъ младенца. Чортъ побери, не умѣю говорить... но мои лошади меря отлично понимаютъ... надѣюсь, ты не глупѣе моихъ лошадей...
При этомъ Гиршель поднялся и, принявъ торжественную позу, сталъ противъ Дувида. Дувидъ растерянно глядѣлъ на него, не зная, что сказать. Понять-то онъ его понялъ, но удовлетворить его желаніе было болѣе, чѣмъ мудрено. Положимъ Гиршель хочетъ немногаго, и онъ, Дувидъ, вполнѣ сочувствуеть ему; но что скажутъ остальные, захотятъ-ли почтенные хозяева Межеполя, между которыми столько родовитыхъ и ученыхъ мужей, стоять рядомъ съ Гиршелемъ-фурманомъ? Вѣдь Гиршель, что ни говори, все-таки не болѣе какъ фурманъ и никогда Талмуду не обучался. Всѣ эти соображенія съ быстротой молніи пробѣжали въ головѣ Дувида, и онъ невольно переглянулся съ р. Іейкевомъ, какъ бы ища у него совѣта и опоры. Р. Іейкевъ ехидно улыбался, бросая предательскіе взгляды то на Бину, то Гиршеля.
-- Ну, что же, Дувидъ, обѣщаешь?-- прервалъ наконецъ молчаніе Гиршель.
-- Конечно, обѣщаю,-- собравшись съ духомъ и не глядя ни на кого, проговорилъ Дувидъ.-- Какъ же можно отказать.
-- То-то... сейчасъ видно, что умный человѣкъ, хотя ты никогда съ лошадьми не знался. Ну, теперь я спокоенъ и пойду пѣтуха повертѣть. А насчетъ Хаимъ-Арона, ты, того, не поддавайся,-- И довольный и счастливый, Гиршель вышелъ изъ комнаты.
Какъ только дверь закрылась за ушедшимъ, бабушка Бина, едва сдерживавшая свой гнѣвъ, набросилась на Дувида.
-- Вотъ ужъ не ожидала такой чести! Гиршель-фурманъ будетъ стоять рядомъ съ раби Нухимомъ, Хаимъ-Арономъ и другими важными лицами и будетъ держать на рукахъ моего внука! До чего я дожила... Ну, скажите вы, р. Іейкевъ.
-- Что до меня...-- началъ р. Іейкевъ, но Дувидъ перебилъ его.
-- Р. Гиршель, по моему, ничуть не хуже другихъ; къ тому же онъ нашъ сосѣдъ и давнишній другъ нашей семьи.
-- Но онъ все же не больше какъ фурманъ, только и знаетъ, что своихъ лошадей, Талмуда и въ глаза не видалъ. Что же ты, Дувидъ, хочешь, чтобы всѣ смѣялись надъ нами? Наконецъ, нужно было хоть жену спросить, если не меня,-- горячилась Бина.
При имени жены у Дувида сердце радостно забилось; за хлопотами и суетой онъ совсѣмъ забылъ про жену и про то маленькое существо, которое было невольной причиной столькихъ непріятностей и недоразумѣній. Онъ быстро подошелъ къ занавѣскѣ и заглянулъ туда. Тамъ бабушка Инда возилась съ чѣмъ-то, жалобно пищавшимъ. Дувиду жаль стало этого существа. Онъ вдругъ почувствовалъ къ нему такой приливъ нѣжности и любви, какого онъ до сихъ поръ никогда не испытывалъ. Это маленькое существо -- его собственное, плоть отъ плоти его. А Хая? Онъ поднялъ на нее глава и встрѣтилъ ея мягкій любящій взглядъ.
-- Уйди, уйди,-- сказала она нѣжно.-- Нельзя смотрѣть, когда ребенка купаютъ.
Дувидъ молча вышелъ и въ задумчивости подсѣлъ къ столу. Новыя ощущенія волновали его душу. Они и смущали и радовали его. Въ общемъ онъ былъ счастливъ.
II.
Бабушка Инда и бабушка Бина чуть не поссорились между собой изъ-за того, кому изъ нихъ нести малютку въ синагогу. Ни одна изъ нихъ не хотѣла уступить другой этой чести.
Бина стояла на своемъ правѣ, какъ бабушка, приводя при этомъ и тотъ резонъ, что она здоровѣе бабушки Инды, и ей ни почемъ будетъ донести крошку на рукахъ. Бабушка же Инда основывала свое право на обычаѣ. Когда, 20 лѣтъ тому назадъ, у Хаимъ Арона родился сынъ, и его нужно было нести въ синагогу, то никто и не думалъ устранять ее, Инду, отъ ея прямой обязанности. Въ споръ, однако, вмѣшалось нѣсколько старыхъ женщинъ. Онѣ, какъ дважды два, доказали, что ни бабушка Бина, а тѣмъ болѣе бабушка Инда, не въ состояніи будутъ донести малютку до синагоги, до которой было очень далеко, и что эту обязанность должна взять на себя длинноногая Яхна. Послѣдняя славилась своей физической силой. Такимъ образомъ, Яхна, никогда не цѣнившая своихъ физическихъ преимуществъ, теперь сразу выросла въ собственныхъ глазахъ. Имѣя бабушку Бину съ одной стороны, Инду съ другой и съ десятокъ почтенныхъ старухъ впереди и позади себя, она торжественно выступила въ путь, не сводя глазъ со спящаго малютки, котораго она едва чувствовала въ своихъ крѣпкихъ мускулистыхъ рукахъ.
Хотя было еще очень рано, но со всѣхъ сторонъ въ синагогу спѣшили запоздалые мущины и женщины въ праздничныхъ костюмахъ. Преимущественно встрѣчались женщины, такъ какъ большинство мущинъ, еще наканунѣ, послѣ вечерней трапезы, забравшись въ синагогу, оставались тамъ уже всю ночь и вовсе не уходили домой. По мѣрѣ приближенія къ синагогѣ кортежъ увеличивался подростками. Взрослые мущины считали для себя неприличнымъ вмѣшаться въ толпу женщинъ. Всю дорогу бабушка Инда и бабушка Бина торжественно молчали, тогда какъ кругомъ нихъ всѣ жужжали, какъ пчелы. Но когда кортежъ дошелъ до дверей, ведущихъ въ женскую половину синагоги, Инда вдругъ нагнулась къ Яхнѣ, быстро выхватила изъ ея рукъ малютку и, съ несвойственной ея возрасту быстротой, стада подыматься по лѣстницѣ. Бабушка Бина успѣла только ротъ раскрыть отъ удивленія и замахать руками отъ злости. Но дѣло было сдѣлано, и волею-неволею пришлось съ этимъ помириться и послѣдовать за остальными.
-- Ничего, -- утѣшала она себя въ слухъ, -- Всевышній видитъ мои желанія.
Женская половина была уже биткомъ набита молящимися, и вновь пришедшимъ съ трудомъ удалось добраться до своихъ мѣстъ. Для бабушки Бины и бабушки Инды были приготовлены мѣста въ самомъ почетномъ ряду. Съ ихъ появленіемъ среди присутствующихъ воцарилась на время тишина. Но вслѣдъ затѣмъ опять поднялся невообразимый шумъ, среди котораго въ равныхъ углахъ уже слышались глухія рыданія и истерическія всхлипыванія. Женщины молились горячо. Блѣдныя лица и покраснѣвшіе отъ словъ глаза свидѣтельствовали объ ихъ душевномъ состояніи. Однѣ произносили слова молитвы тихимъ шопотомъ, другія читали громко съ увлеченіемъ, ударяя на каждое слово, благоговѣйно подымая глава къ небу и простирая руки къ востоку. Не умѣющія читать группировались вокругъ чтицъ, ловили каждое, произнесенное послѣдними слово, тоже подымали глаза и простирали руки... Всюду слышались сдержанные вздохи, страстныя выкрикиванія... Всѣ призывали невидимое Божество, стараясь приблизиться къ Нему, умилостивить Его, то трогательнымъ словомъ молитвы, то экзальтированнымъ взглядомъ, то страстнымъ тѣлодвиженіемъ. Въ душномъ, спертомъ воздухѣ чувствовалось общее напряженіе. Это была настоящая атмосфера для страстныхъ порывовъ и религіознаго экстаза, которымъ не могли не поддаваться экзальтированныя и ослабленныя постомъ и молитвой женщины. Бабушка Бина и бабушка Инда не умѣли читать и обыкновенно пользовались услугами какой-нибудь чтицы. На этотъ разъ роль чтицы взяла на себя длинноногая Яхна, усѣвшаяся по этому случаю на почетномъ мѣстѣ противъ бабушки Бины; но ни Бина, ни Инда, не смотря на мастерское чтеніе Яхны, не повторяли за ней слова молитвы. Вначалѣ имъ мѣшалъ слабый крикъ младенца. Но когда послѣдній, уставшій и убаюканный гуломъ голосовъ, притихъ, обѣ женщины сосредоточили все свое вниманіе на томъ, что дѣлалось внизу, въ мужской половинѣ. Сквозь небольшія рѣшетчатыя отверстія, продѣланныя въ стѣнѣ, снизу доносились стройные мелодическіе голоса пѣвчихъ, прерываемые порою громкимъ и страстнымъ выкрикиваніемъ самого кантора. Мущины держали себя еще сдержанно. Шло только утреннее богослуженіе, и каждый молился про себя. Отъ времени до времени, однако, и внизу слышались громкіе вздохи и всхлипываніе. И здѣсь, какъ и наверху, въ женской половинѣ, молящихся было больше, чѣмъ мѣстъ, и многіе ютились у входа, въ передней. На эстрадѣ, устроенной въ самомъ центрѣ синагоги, еще никого не было. Нѣсколько разъ, впрочемъ, туда уже взбирался ребъ Іейкевъ, осматривалъ, все ли приготовленное въ порядкѣ, и затѣмъ, хотя этого еще не требовалось, громкимъ хлопаніемъ о столъ деревянной хлопушкой призывалъ къ тишинѣ.
Эти то хлопанія больше всего занимали теперь Инду и Бину. Бабушка Инда каждый разъ вскакивала и подбѣгала къ рѣшетчатому отверстію, чтобы посмотрѣть внизъ, а бабушка Бина, на рукахъ которой теперь покоился младенецъ, еще ближе нагибалась къ маленькому личику его, красному и сморщенному, какъ ея собственное лицо. При этомъ сердце ея переполнялось какимъ-то тоскливымъ, но въ тоже время захватывающимъ чувствомъ, а изъ глазъ струились слезы.... Въ эту минуту она думала не о Богѣ, не о грозномъ и справедливомъ Судьѣ всѣхъ живущихъ на землѣ, возсѣвшемъ сегодня на Вышній Престолъ, чтобы судить народъ Израильскій; она думала о томъ маленькомъ безсильномъ существѣ, которое было ей почему-то такъ дорого, такъ близко. Вотъ -- вотъ придутъ и возьмутъ у нея малютку, понесутъ внизъ, обнажатъ его крохотное тѣльце, и лезвіе остраго ножа коснется его.
Хлопаніе мало по малу замирало. Бабушка Инда опять усаживалась на свое мѣсто, а Яхна снова принималась за чтеніе. Стоны и всхлипыванія слышались со всѣхъ сторонъ. Въ неявнѣе напряженномъ состояніи находился и Дувидъ. Сердце его то билось, то замирало, по мѣрѣ приближенія роковой минуты. Закутавшись въ свой новый, отороченный серебромъ талесъ и опустивъ голову на руки, онъ тихо и горячо молился. О чемъ -- онъ самъ не зналъ. Его мысли были спутаны, голова горѣла какъ въ лихорадкѣ. Онъ весь былъ точно наэлектризованъ, и изъ его груди вырывались тяжелые, болѣзненные вздохи. Порою онъ совсѣмъ переставалъ молиться, прислушиваясь то къ пѣнію кантора, то къ сдержаннымъ всхлипываніямъ сосѣда, то къ хаотическому гулу, доносившемуся изъ женской половины. Тогда онъ впоминалъ о бабушкѣ Индѣ, о бабушкѣ Бинѣ и о томъ крохотномъ существѣ, которое было плоть отъ плоти его.
-- Что съ нимъ будутъ дѣлать? Неужели сегодня, сейчасъ!
И, какъ бы пристыженный грѣховностью своихъ мыслей, онъ снова принимался за молитву и еще съ большею горячностью вчитывался въ слова, смыслъ которыхъ онъ едва въ состояніи былъ уловить. Вдругъ онъ почувствовалъ, какъ кто-то коснулея его плеча. Онъ поднялъ голову и увидѣлъ передъ собой р. Іейкева въ черной плисовой ермолкѣ и длинной бѣлой рубахѣ съ широкими рукавами. Дувидъ вздрогнулъ и взглянулъ на него сухими, воспаленными главами.
-- Ступайте на эстраду, р. Дувидъ, -- торжественно сказалъ р. Іейкевъ;-- тамъ уже всѣ и ждутъ васъ.
На эстрадѣ дѣйствительно ужъ находилось порядочное общество. Тутъ были всѣ, кто принималъ или хотѣлъ принимать участіе въ обрядѣ обрѣзанія. Впереди всѣхъ стоялъ раввинъ, раби Нухимъ, маленькій толстый старичекъ въ бѣдой шелковой ермолкѣ и черномъ атласномъ балахонѣ. Длинные до подбородка локоны и маленькая козлиная бородка придавали добродушному лицу раби Нухима нѣсколько смѣшное выраженіе. Рядомъ съ нимъ въ такой же ермолкѣ и такомъ же атласномъ балахонѣ межепольскій богачъ, Хаимъ-Аронъ, плотный, коренастый человѣкъ лѣтъ подъ 50, съ окладистой бородой съ просѣдью и чисто еврейскимъ носомъ. Умные, проницательные глаза, гордая осанка и та самоувѣренность, съ которой держался Хаимъ-Аронъ, сразу изобличали въ немъ межепольскаго богача и воротилу. Тутъ же находился и операторъ, толстый мужчина съ краснымъ лицомъ. Около этихъ лицъ группировались остальные почетные обыватели Межеполя, то ближе, то дальше отъ раби Нухима и Хаимъ-Арона, смотря со тому, кто какое мѣсто занималъ въ межепольскомъ обществѣ по богатству и происхожденію. Въ самомъ углу эстрады виднѣлась типичная голова Гиршеля. Костюмъ его былъ тотъ же, въ которомъ онъ два дня тому назадъ явился къ Дувиду.
На эстрадѣ было далеко не тихо. Густой басъ Хаймъ-Арона сживался съ тоненькимъ голоскомъ раби Нулика. Ихъ ежеминутно перебивалъ длинный и тощій лабазникъ р. Фроимь, а ему въ свою очередь не давалъ говорить торговецъ рыбой и дегтемъ р. Файвель, маленькій юркій человѣчекъ, имѣвшій слабость вмѣшиваться во всѣ дѣла общины. Дальше уже нельзя было разобрать, кто говоритъ, и кто отвѣчаетъ, кто за что стоитъ, кто что оспариваетъ. Кругомъ эстрады лѣпились любопытные разныхъ возрастовъ. Былъ первый перерывъ, и большая часть молящихся вышла изъ синагоги на обширный дворъ, чтобы освѣжиться и отдохнуть. Въ синагогѣ было невыносимо душно и жарко. Чувствовался удушливый запахъ горящаго воску, смѣшанный съ парами амміачныхъ солей и человѣческаго пота.
Синагога теперь не производила того глубокаго потрясающаго нервы впечатлѣнія, какъ за часъ тому назадъ, когда при блѣдномъ мерцаніи сотенъ восковыхъ свѣчей слышался страстный призывъ кантора къ смиренію и покаянію. Теперь всѣ были утомлены испытаннымъ напряженіемъ и вяло сидѣли на своихъ мѣстахъ или спѣшили выходить на чистый воздухъ. Только эстрада волновалась. Всѣ ждали Дувида. Наконецъ и онъ явился, блѣдный, еле передвигая ноги. За нимъ шелъ р. Іейкевъ.
-- Ну, вотъ и Дувидъ,-- сказалъ Хаимъ-Аронъ;-- теперь, я думаю, вопросъ рѣшенъ. Такъ какъ никто больше меня не жертвуетъ, то сандекъ остается за мной.
Въ эту минуту кто-то дернулъ за рукавъ Дувида.
Онъ оглянулся и увидѣлъ Гиршеля.
-- Дувидъ,-- сказалъ взволнованнымъ голосомъ Гиршель;-- они меня не считали въ числѣ участвующихъ. Неужели ты забылъ?
-- Неужели...-- машинально повторилъ за нимъ Давидъ, рѣшительно не понимая, о чемъ идетъ рѣчь.
-- Такъ напомни, скажи же,-- торопилъ его Гиршель.-- Ты же самъ третьяго дня вечеромъ обѣщалъ мнѣ...
Голосъ у Гиршеля дрожалъ отъ волненія и нетерпѣнія.
Одно мгновеніе Дувидъ что-то соображалъ, потомъ онъ сразу пріободрился и несмѣлымъ голосомъ сказалъ:
-- Господа, еще р. Гиршеля вы забыли.
-- Какого Гиршеля?-- спросилъ Хаимъ-Аронъ.
-- Меня,-- отвѣтилъ за себя Гиршель.
-- Васъ?-- Вы бы, р. Гиршель, лучше за своими лошадьми присмотрѣли, чѣмъ соваться куда не слѣдуетъ,-- сказалъ Хаимъ-Аронъ, презрительно взглянувъ на Гиршеля.
-- Сказалъ я вамъ, р. Гиршель, не соваться,-- шепнулъ ему на ухо р. Іейкевъ.
-- Вы, раби Хаимъ-Аронъ, забываете, что сегодня день Страшнаго Суда и что въ этотъ день за моими лошадьми обыкновенно ходитъ Грицько.
-- Все же таки, р. Гиршель, вамъ не мѣсто здѣсь. Вы видите, что тутъ именитые хозяева.
-- А развѣ я у моихъ лошадей не изменитъ? Спросите-ка у лѣвой пристяжки...
-- Вы, р. Гиршель, никогда въ хедерѣ не учились и приличій не знаете.
-- Но я знаю, чего я хочу и что получу. Спросите мою лѣвую пристяжку. Она тоже любитъ иногда колѣнца выкидывать, но я совсѣмъ не трусъ, и хотя Талмуду не учился, но Всевышній меня разумомъ не обидѣлъ... Слушайте, именитые хозяева, что я вамъ скажу: сегодня день Страшнаго Суда и сегодня обрядъ обрѣзанія, и я хочу наравнѣ со всѣми исполнить хотя бы самую послѣднюю обязанность! Чортъ побери, еслибъ я такъ резонно говорилъ своимъ лошадямъ, они давно бы меня поняли.
-- Гиршель правъ, Гиршель правъ!-- слышалось въ заднихъ рядахъ, надо дать Гиршелю обязанность. Раби Нухинъ, скажите вы свое слово; что жъ вы молчите?
-- Что касается меня...-- началъ раввинъ, но его прервалъ Ханнъ Аронъ.
-- Этому никогда не бывать,-- сказалъ онъ гордо,-- чтобъ я и Гиршель-фурманъ стояли рядомъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно, и я не согласенъ!-- фистулой крикнулъ маленькій Файвель.
-- И я,-- въ свою очередь сказалъ длинный Фроимъ.
-- А мы желаемъ!-- слышалось въ заднихъ рядахъ, на ступенькахъ эстрады и внизу въ залѣ.
-- Господа,-- сказалъ Гиршель настолько громко, насколько это позволяли ему его голосовыя средства.-- Нашъ раввинъ получитъ сандекъ. Пусть подохнетъ моя тройка, если это такъ не будетъ. Я покупаю сандекъ для раби Нухима. Даю 10 р. и 40 пудовъ муки для бѣдныхъ.
Заявленіе Гиршеля-фурмана до такой степени было неожиданно для всѣхъ присутствовавшихъ, что въ синагогѣ на минуту воцарилась мертвая тишина. Сотни головъ, молодыхъ и старыхъ, въ ермолкахъ, въ мѣховыхъ шапкахъ, въ картузахъ, точно застыли въ ожиданіи того, что будетъ. Солнечный свѣтъ, падавшій изъ узкихъ стрѣльчатыхъ оконъ и смѣшанный съ желтымъ пламенемъ восковыхъ свѣчей, своеобразно освѣщалъ всю эту пеструю толпу.
Болѣе всѣхъ былъ пораженъ Хаимъ-Аронъ. Онъ сначала взглянулъ на Гиршеля, потомъ на своихъ сосѣдей, потомъ на окружающую его толпу, которая упорно молчала. Отъ этой гробовой тишины ему жутко стало. Что, если онъ въ самомъ дѣлѣ поступилъ нехорошо; если Всевышній приметъ его поступокъ за излишнее высокомѣріе! Холодный потъ выступилъ у него на лбу.
-- Господа...-- началъ онъ, собравъ остатки своихъ силъ.
Но его никто не слушалъ. Толпа уже очнулась отъ своего оцѣпенѣнія и теперь шумѣла, какъ морской прибой. Трудно было разобраться въ этомъ хаосѣ всевозможныхъ голосовъ. Нѣсколько разъ р. Іейкевъ пробовалъ призывать къ порядку, но его хлопушка заглушалась общимъ шумомъ. Было, однако, ясно, что большинство на сторонѣ Гиршеля и что дѣло Хаймъ-Арона проиграно безапелляціонно. Хаимъ-Аронъ, не добившись слова, направился къ ступенькамъ эстрады, въ надеждѣ, что его позовутъ назадъ, что, наконецъ, его единомышленники, Фроимъ и Файвель, послѣдуютъ за нимъ. Но ни Фроимъ, ни Файвель не шевелились и даже не смотрѣли на него. Въ эту минуту кто-то крикнулъ: "новорожденнаго несутъ, сторонитесь, новорожденнаго несутъ!". И, незамѣтно для самого себя, Хаимъ-Аронъ очутился вдругъ въ заднихъ рядахъ. Взоры всѣхъ были устремлены теперь на бабушку Бину и бабушку Инду, которыя, остановившись у входа, ждали, чтобъ у нихъ приняли плачущаго младенца. Эту обязанность исполнилъ Гиршель. Счастливый и сіяющій, онъ донесъ младенца до эстрады, гдѣ цѣлая толпа ждала своей очереди. Младенецъ, переходя изъ рукъ въ руки, очутился, наконецъ, въ рукахъ раввина.
Дувидъ, ошеломленный предшествовавшей сценой, теперь пришелъ въ себя. Крикъ младенца отрезвилъ его. Инстинктивно онъ закрылъ глава, и когда снова открылъ ихъ, онъ увидѣлъ только окровавленное лезвіе ножа. Все было уже кончено, и всѣ поздравили-его съ сыномъ Іосифомъ.
-- И отваженъ, какъ мой конюхъ Грицько, который даже чорта не боится,-- улыбаясь сказалъ Гиршель.
Перерывъ кончился. У амвона уже стоялъ канторъ, закутанный въ талесъ и окруженный пѣвчими. Залъ снова наполнился молящимися, спѣшившими занять свои мѣста. Въ это время бабушка Бина и Инда спѣшили домой съ своей дорогой ношей. Ихъ никто не сопровождалъ. Маленькій Іосифъ теперь былъ только восьмидневный младенецъ, и, какъ таковой, онъ ужъ больше никого не интересовалъ. Общественный эгоизмъ взялъ отъ него свою дань и теперь забылъ о немъ...
III.
Праздники прошли весело въ Межеполѣ. Дни стояли чудные. Въ воздухѣ было такъ тепло, что не только день, но и часть ночи можно было проводить въ "кущахъ" и любоваться голубымъ небомъ и звѣздами. Благодаря хорошей погодѣ, крестьяне изъ окрестныхъ деревень съѣзжались со своими продуктами на базаръ, и торговля шла бойко. Дувидъ тоже много торговалъ. Въ его галантерейной лавкѣ, находившейся въ самомъ центрѣ базара, цѣлый день толпился народъ. Онъ не успѣвалъ удовлетворять всѣхъ требованій. Хая еще была въ постели, хотя чувствовала себя хорошо и могла бы отлично сидѣть въ лавкѣ. Но это было бы противно обычаю, да кромѣ того бабушка Бина боялась дурного глаза. Маленькій Іосифъ росъ не по днямъ, а по часамъ. Однимъ словомъ, Дувидъ могъ бы быть совсѣмъ доволенъ, еслибы его не смущала исторія съ Хаимъ-Арономъ. Какъ и всѣ въ Межеполѣ, онъ кредитовался у Хаимъ-Арона, и теперь боялся, чтобы тотъ не отказалъ ему въ кредитѣ. Въ праздникъ Симхасъ-Торы, когда весь городъ почти отправился въ Хаимъ-Арону, который въ этотъ день отлично угощалъ, и Дувидъ пошелъ къ нему, въ надеждѣ помириться съ нимъ и доказать ему, что онъ, Дувидъ, ни въ чемъ не виноватъ. Но Хаимъ-Аронъ принялъ его очень холодно, и ни въ какія объясненія съ нимъ вступать не захотѣлъ,
-- Теперь некогда, въ другой разъ. Мы вѣдь съ тобой не въ послѣдній разъ видимся.
-- Не хочетъ, такъ не нужно!..-- мысленно сказалъ себѣ Дувидъ,-- Богъ дастъ, и безъ него обойдусь!..
Дѣйствительно, необходимости въ новомъ займѣ не предвидѣлось, а срокъ стараго долга былъ еще далеко впереди. Дувидъ думалъ теперь о томъ, какъ бы расширить свою торговлю, получить больше кредитѣ и самому съѣздить въ Бердичевъ или даже въ Харьковъ за товарами. Хая вполнѣ сочувствовала его планамъ, тѣмъ болѣе, что кто-то распустилъ слухъ, что въ городъ придетъ на постой цѣлый баталіонъ солдатъ. Значитъ, торговля пойдетъ бойко. Всѣхъ довольнѣе была бабушка Бина. Она по цѣлымъ днямъ няньчилась съ маленькимъ Іосифомъ; купала его, пеленала, смазывала масломъ, клала въ его колыбельку на ночь пергаментный свитокъ съ заповѣдями, чтобы злые духи не смущали малютку во снѣ и пр. Она смотрѣла на маленькаго Іосифа не только какъ на своего внука, сына ея младшей дочери, но и какъ на своего кадиша и будущее свѣтило во Израилѣ. Въ ея воображеніи Іосифъ рисовался уже юношей, изучающимъ Талмудъ и вступающимъ въ споры съ авторитетными учеными. Слава о его учености распространяется по всему свѣту, и многія общины хотятъ имѣть его у себя раввиномъ.
Бабушка Инда каждый день навѣщала роженицу и наставляла ее своими совѣтами. Опыта у нея было много, Въ теченіе всей своей долголѣтней жизни, она дѣлила время между акушерскими обязанностями и заботами о бѣдныхъ и больныхъ. Акушерской практикой она стала заниматься еще въ молодости; потомъ, когда она убѣдилась, что у нея потомства не будетъ и трудиться не для кого, она все свое свободное время посвятила бѣднымъ и больнымъ. Паціентовъ, въ особенности бѣдныхъ, у нея всегда было много. Она вѣчно хлопотала, собирала, распредѣляла. Болѣе дѣятельной благотворительницы, чѣмъ бабушка Инда, въ Межеполѣ не было. Теперь она была занята болѣе, чѣмъ когда либо. Нужно было распредѣлить между бѣдными города пожертвованіе Гиршеля-фурмана. Эта была трудная задача. Бабушка Инда никогда не имѣла въ рукахъ такой суммы для раздачи. Нужно было поневолѣ подыскать себѣ помощницу. Бабушка Инда подумала было о Бинѣ, но та была занята своими новыми обязанностями, и Инда обратилась за помощью къ Яхнѣ. Яхна была вдова, имѣла шестнадцатилѣтнюю дочь, красавицу Зельду, и была извѣстна своимъ достаткомъ. Она имѣла подвижную лавочку и торговала исключительно по базарнымъ днямъ. Въ остальные дни она была свободна и потому приняла съ удовольствіемъ предложеніе Инды, льстившее ея самолюбію. Цѣлыхъ двѣ недѣли Инда и Яхна трудились надъ распредѣленіемъ среди бѣдныхъ денегъ и муки, и всѣ эти двѣ недѣли все населеніе волновалось такъ, какъ будто рѣшались міровые вопросы. Такое волненіе не могло, конечно, ускользнуть отъ дѣятельнаго ока мѣстнаго начальства въ лицѣ квартальнаго Кржипинскаго. Межепольцы были увѣрены, что въ данномъ случаѣ былъ доносъ, и что доносчикомъ явился занимающій должность десятника при сборщикѣ податей, Вельвеле. Это былъ маленькій, плюгавенькій старичокъ, ехидный и злой, съ вывороченными отъ воспаленія нижними вѣками, что придавало его лицу отвратительное выраженіе, пугающее не только дѣтей, но и взрослыхъ, видѣвшихъ его въ первый разъ. Благодаря этому физическому пороку, межепольцы прозвали его "покойникъ", на томъ, будто, основаніи, что злые люди послѣ смерти принимаютъ такой видъ, когда въ наказаніе за свою нечестивую жизнь, они обречены шататься по міру и пугать людей. Вельвеле не пользовался симпатіей своихъ согражданъ и жилъ съ ними въ вѣчномъ антагонизмѣ.
Какъ полицейская власть онъ имѣлъ возможность на каждомъ шагу пакостить межепольцамъ и доносить на нихъ, когда онъ былъ чѣмъ нибудь недоволенъ. За то межепольцы тоже мстили Вельвеле: не приглашали его на семейныя торжества, лишали его синагогальныхъ почестей во время большихъ праздниковъ и пр. Бабушка Инда, въ особенности, не любила Вельвеле и никогда не принимала его въ разсчетъ при раздачѣ по жертвованій. То же случилось и теперь. Вотъ онъ и донесъ.
Межепольцы до того привыкли къ строгому обращенію съ ними квартальнаго Кржипинскаго и вымогательству съ его стороны, что никогда не вдавались въ критику тѣхъ обвиненій, которыя онъ на нихъ взводить.
-- "Продается, значитъ, нужно платить",-- говорили межепольцы. Но, съ другой стороны, Кржипинскій былъ человѣкъ закона и всѣ свои придирки старался оформить и узаконить. Съ этой цѣлью онъ постоянно натравливалъ на межепольцевъ Вельвеле и при малѣйшемъ столкновеніи являлся самолично. Узнавъ о крупномъ пожертвованіи Гиршеля, Кржипинскій сильно вознегодовалъ и, призвавъ къ себѣ Вельвеле велѣлъ докладывать все дѣло, какъ было. Проникшись, такъ сказать, сущностью дѣла, онъ, послѣ разсказа Вельвеле, послалъ за Гиршелемъ, Дувидомъ и бабушкой Индой. Бабушка Инда, никогда не имѣвшая дѣла съ полиціей, сильно перепугалась и наотрѣзъ отказалась слѣдовать за Вельвеле. Но къ нему на помощь вскорѣ явился десятникъ Гаврила, гроза и страшилище межепольцевъ. Это былъ высокій, сухой старикъ съ суровыми какъ бы застывшими чертами лица, съ жесткими подстриженными усами и сѣдой, щетинистой бородой, которую онъ брилъ только по большимъ праздникамъ. Сѣдыя, нависшія брови дѣлали его лицо еще болѣе грознымъ, чѣмъ это было на самомъ дѣлѣ. Такъ какъ Вельвеле-"покойникъ" и Гаврила-десятникъ пользовались плохой репутаціей среди межепольцевъ, то одно ихъ появленіе уже было равносильно самому строгому наказанію. Недаромъ бабушка Инда вся затряслась, когда увидѣла вошедшаго Гаврилу. Не говоря ни слова, послѣдній взялъ бабушку на плечи и вынесъ изъ комнаты, къ величайшему ужасу межепольскихъ обывателей и обывательницъ, толпой сбѣжавшихся въ домику Инды. Къ счастью бывшіе тутъ Дувидъ и Гиршель, освободили бабушку Инду изъ объятій Гаврилы, при чемъ Дувидъ всунулъ неугомонному десятнику два мѣдныхъ пятака и сказалъ:
-- Придешь ко мнѣ домой, дамъ еще чарку водки.
-- А я привяжу тебя къ хвосту моей лѣвой пристяжки и пущу въ поле,-- въ свою очередь пообѣщалъ Гиршель.
-- Ну, знаемъ, тебя, бісовъ сынъ -- открысился на него Гаврила,-- никогда чарки не поднесешь; извѣстно, "апикоресъ"!
-- Я не Гаманъ твой, чтобъ меня вѣшали. А вотъ васъ всѣхъ троихъ высѣкутъ. Не будь я Гаврила, если не такъ. Ну, ступайте, бісовы дѣти. Вельвеле, не правда-ли, ихъ высѣкутъ?
Не смотря на то, что Гиршель и Дувидъ не особенно были напуганы призывомъ квартальнаго и знали заранѣе, чѣмъ кончится вся эта исторія, однако, замѣчаніе Гаврилы заставило ихъ обоихъ поблѣднѣть. Квартальный Кржипинскій былъ большой самодуръ, и его выходки часто ставили въ тупикъ мирныхъ обывателей Межеполя.
-- Р. Гиршель,-- шепотомъ сказалъ Дувидъ,-- я захватилъ съ собою подфунта чаю и кисетъ табаку. Не мало-ли будетъ...
-- За что-же ему больше? Въ Бердичевѣ и этого не дадутъ теперь.
-- Въ самомъ дѣлѣ?-- наивно спросилъ Дувидъ.
-- Когда я, въ послѣдній разъ, набралъ пассажировъ въ Одессу, между ними былъ одинъ молодой панъ; онъ меня и спрашиваетъ:-- а что квартальные у васъ еще берутъ взятки?-- Берутъ,-- говорю я.-- Вотъ скоро перестанутъ брать...-- Жаль только, что моя пристяжка заболѣла. Много интереснаго разсказывалъ этотъ панъ.
Квартальный Кржипинскій уже ждалъ у себя на крыльцѣ. Такъ какъ былъ еще ранній часъ, то онъ былъ въ халатѣ и туфляхъ на босую ногу. Волосы его были всклочены, а вѣки вздуты и красны.
Во рту онъ держалъ длинную трубку, которая еле дымилась. Кржипинскій былъ еще не старый человѣкъ, хотя, благодаря общему ожиренію и одутловатости, онъ казался старше своихъ лѣтъ, въ Межеполѣ онъ начальствовалъ уже очень давно, зналъ всѣхъ обывателей по именамъ, говорилъ съ ними на жаргонѣ и по пятницамъ любилъ пробовать фаршированную рыбу. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ былъ крайне строгъ и за малѣйшее отступленіе отъ закона, т. е. отъ его, Крижипинскаго, капризовъ, онъ немилосердно каралъ. Замѣтивъ бабушку Инду, шедшую позади Гиршеля и Дувида, онъ самодовольно улыбнулся и, сдѣлавъ удивленную мину, спросилъ ее на жаргонѣ:
-- Я?...-- удивился Кржипинскій, -- никогда. Мнѣ вотъ этихъ лоботрясовъ желательно было видѣть,-- при этомъ онъ указалъ головою на Гиршеля и Дувида, стоявшихъ безъ шапокъ.-- Но нечего дѣлать; разъ ты пришла, то и отвѣтъ держи!
-- Ваше благородіе,-- выступилъ впередъ Дувидъ,-- осмѣлюсь вамъ сказать: я вчера только получилъ изъ Полтавы свѣжій турецкій табакъ и вотъ принесъ на пробу... Если понравится...
-- Ага... Это хорошо; у меня весь табакъ вышелъ. Но это послѣ. Скажи лучше...
-- Также свѣжій чай, самый что ни на есть китайскій. Въ Житомірѣ самъ губернаторъ его покупаетъ. Вотъ, посмотрите...-- И Дувидъ, вынувъ изъ-за пазухи два свертка, подалъ ихъ Кржипинскому.-- Если понравится, то пришлите въ лавку, и я вамъ отпущу.
-- Вчера въ первый разъ пришла въ лавку, -- отвѣтилъ Дувидъ, польщенный вниманіемъ Кржипинскаго.
-- Ну, передай ей отъ меня поклонъ: скажи, что какъ-нибудь загляну въ лавку; а Бинѣ скажи, чтобъ она фаршированной рыбы мнѣ прислала. Ужъ больно хорошо она ее приготовляетъ. И ты ступай, Инда. Этотъ болванъ Гаврила только напрасно тебя потревожилъ, бабуся...
-- И мнѣ можно идти?-- спросилъ молчавшій до сихъ поръ Гиршель.
-- А, ребъ Гиршель, и ты тутъ?
-- Развѣ, вы меня не видали?...
-- Побей меня Богъ...
-- Это вѣроятно оттого, что я пришелъ пѣшкомъ. Но моя лѣвая пристяжка сегодня захромала. Грицько говоритъ, что домовой къ ней ночью подбирался, но она его лягнула.
-- А твой Грицько видѣлъ домового?
-- Какъ же; за хвостъ его схватилъ.
-- Почему же онъ его не задержалъ?
-- Боялся, чтобъ ваше благородіе не разсердились.
-- Ну, вотъ этотъ самый домовой сидитъ у меня въ холодной и ждетъ тебя, Гиршель! Гаврило, отведи ребъ Гиршеля въ холодную.
-- А вы туда не придете, панъ квартальный?-- спросилъ Гиршель, повидимому, нисколько не смущаясь.
-- А мнѣ что же тамъ дѣлать?
-- Вотъ видите, когда Грицко вчера схватилъ за хвостъ домового, то этотъ запустилъ ему, Грицко, свою лапу за пазуху и утащилъ у него кисетъ.
-- Ахъ, каналья! А въ кисетѣ что было?
-- Цѣлый серебрянный рубль.
-- И до сихъ поръ никто у него не отобралъ кисета?
-- Никто...
-- Ну, такъ сходи, Гиршель, самъ и возьми у него кисетъ. Только вернись поскорѣе.
Гиршель не заставилъ себя долго ждать и чрезъ минуту вернулся и вручилъ Крижипинскому старый кисетъ изъ бычачьяго пузыря.
-- А сиребрянный рубль гдѣ же?-- пошаривъ въ кисетѣ, спросилъ Кржипинскій?-- Нужно къ дѣлу приложить.
-- Не хотѣлъ дать, каналья; говоритъ самъ его благородію вручу.
-- Ахъ ты, старая бѣстія,-- заливаясь добродушнымъ смѣхомъ, воскрикнулъ Кржипинскій.-- Хитро придумалъ. Ну, да вѣдь не первый годъ я тебя знаю. Ну, ступай домой, да смотри у меня...
-- Вотъ я на той недѣлѣ ѣду въ Бердичевъ,-- сказалъ Гяршель, можетъ вашему благородію что-нибудь понадобится.
Дувидъ ждалъ Гиршеля у воротъ. Бабушки Инды давно уже не было. Гиршель разсказалъ ему послѣдовательно все, какъ было.
-- Однако, смѣло съ вашей стороны,-- замѣтилъ Дувидъ.-- Вѣдь вы знаете нашего квартальнаго.
-- Оттого то я такъ и поступилъ, что знаю его;-- лукаво подмигивая, сказалъ Гиршель.-- Спустя минуту онъ прибавилъ: когда тотъ панъ сказалъ мнѣ, что скоро перестанутъ брать взятки, я посмотрѣлъ на него, какъ на дурака. Какъ таки можно безъ взятокъ? Но теперь я самъ думаю, что возможно. За что, спрашивается, ты ему далъ полфунта чаю и пачку турецкаго табаку? Эхъ, Дувидъ, вотъ я и неученый, и Талмуда не знаю, а все же у меня тутъ -- и онъ ткнулъ себя пальцемъ въ лобъ -- многое вертится. Не такъ бы намъ жить нужно. Поѣзжай-ка, Дувидъ, хоть въ Житоміръ; тамъ все же не такъ, какъ у насъ.
Когда они вышли на базарную площадь, масса любопытныхъ обступила ихъ. Всѣхъ интересовалъ окончившійся такъ благополучно инцидентъ, и разспросамъ конца не было. Бабушка Инда, Дувидъ, а въ особенности Гиршель сдѣлались героями дня и весь городокъ ими интересовался, въ особенности понравилась всѣмъ находчивость Гиршеля. Самые умные люди Межеполя, какъ, напримѣръ, длинный Фроимъ и юркій Файвель, отдавали должную дань мудрости Гиршеля, а Хаимъ-Шимонъ, прозванный за свою ученость и любовь къ резонерству философомъ, даже вступилъ съ нимъ въ нѣкотораго рода ученый диспутъ.
-- Что бы вышло изъ васъ, р. Гиршель, если бы вы учились Талмуду,-- глубокомысленно сказалъ онъ.
-- То же, что и теперь; я бы Гиршелемъ остался,-- хладнокровно отвѣтилъ Гиршель.
-- Ну, не говорите. Талмудъ сочинили благочестивѣйшіе и умнѣйшіе люди, какіе только существовали на свѣтѣ.
-- Не спорю,-- спокойно сказалъ Гиршель.
-- Есть, и кромѣ Талмуда, хорошія книги, напр., кабалистическія.
-- Я, вы знаете, неучъ, ребъ Хаимъ-Шимонъ; будь у женя сынъ, непремѣнно отдалъ бы его къ вамъ въ ученіе; но моя лѣвая пристяжка...
-- Ничего, и ее можно бы отдать въ ученіе...
Всѣ расхохотались, и громче всѣхъ Гиршель.
-- Ну, моя лѣвая къ вамъ въ ученіе не пойдетъ; да еще вопросъ, сьумѣете ли вы съ ней справиться.
Хаимъ-Шимонъ только теперь понялъ свою оплошность и сильно переконфузился. Однако, онъ не хотѣлъ казаться смѣшнымъ, въ особенности въ глазахъ такого неуча, какъ Гиршель.
-- Въ Талмудѣ есть примѣры,-- началъ онъ.
Но въ это время кто-то издали вамѣтидь идущаго на базаръ Кржипинскаго. Толпа мигомъ разсѣялась.
IV.
Слухъ о томъ, что въ Межеполѣ будетъ квартировать баталіонъ N-скаго полка, повидимому, не былъ вымышленный. Глубокой осенью Гиршель вернулся съ какими-то двумя пассажирами, изъ которыхъ одинъ былъ полковой портной, а другой маркитантъ. Оба они пріѣхали заранѣе высмотрѣть мѣстность, отыскать квартиры, завязать сношенія съ межепольскимъ торговымъ міромъ и пр. По ихъ словамъ, N -- скій полкъ долженъ былъ къ веснѣ вступить въ Межеполь, въ окрестностяхъ котораго и назначенъ лагерный сборъ. Эта новость всполошила весь городъ. Съ одной стороны радовались, что съ вступленіемъ въ городъ войска оживится торговля, съ другой -- межепольцевъ страшили постои, военныя повинности деньгами и натурой и многія другія соображенія. Старожилы, помнившіе квартированіе въ Межеполѣ К--го полка, разсказывали много ужасовъ про москалей. Однако, въ общемъ, больше радовались, чѣмъ огорчались.
Дувидъ, давно уже строившій планы насчетъ расширенія своей торговли и поѣздки въ одинъ изъ торговыхъ центровъ, окончательно рѣшилъ теперь осуществить свои мечты. Мысль о поѣздкѣ и радовала, и страшила его. Онъ никогда еще не выѣзжалъ изъ Межеполя далѣе, какъ за пять миль, да и такое путешествіе казалось ему большимъ. И вдругъ онъ очутится за 40--50 миль отъ своего родного мѣста, въ незнакомомъ городѣ, среди незнакомыхъ людей. Одно утѣшеніе было, что онъ ѣдетъ съ Гиршелемъ и что тотъ его въ обиду не дастъ. Хая, хотя ободряла его, но въ душѣ еще болѣе безпокоилась, чѣмъ самъ Дувидъ. Около двухъ недѣль шли сборы. Бина напекла всякихъ печеній въ такомъ количествѣ, что хватило бы за цѣлыхъ полгода; Хая приготовила бѣлье, платье, положила праздничный кафтанъ, вышитую бархатную ермолку и новый суконный, тоже вышитый мѣшокъ съ молитвенными принадлежностями. "Придется же показываться чужимъ людямъ и въ синагогу сходить", разсуждала она съ матерью, и обѣ женщины пришли къ тому заключенію, что среди чужихъ людей нужно себя показать съ самой лучшей стороны. Наконецъ все было готово, и въ одно прекрасное утро въ дому Дувида подкатила большая фурманская колымага, запряженная тройкой и набитая разными пассажирами. На козлахъ возсѣдалъ самъ Гиршель въ своемъ будничномъ костюмѣ, состоявшемъ изъ ватной кацавейки, смазныхъ сапогъ и теплой мѣловой шапки. Хотя еще было недѣль пять до пасхи, но въ этомъ году праздники наступали очень поздно, и въ воздухѣ уже пахло весной.
-- Неужели еще нужно сомнѣваться, что вы съ Божьей помощью вернетесь къ празднику домой?-- сказала Бина, помогая выносить узлы и класть ихъ въ колымагу.
-- Я не сомнѣваюсь, Бина; Богъ дастъ вернемся. Съ такими лошадьми, какъ мои, да не вернуться къ празднику. Послѣ этого и фурманомъ не стоитъ быть!-- И онъ дружески потрепалъ своихъ лошадей.
Дувиду было отведено удобное мѣсто въ колымагѣ, но Гиршель ухитрился набрать такую массу пассажировъ, а послѣдніе -- захватить съ собою такую массу узловъ, что когда Бина и Хая уложили всѣ вещи Дувида, то образовалась такая гора, что сѣсть въ колымагу не было рѣшительно никакой возможности. Начался ропотъ среди пассажировъ.
-- Что вы тамъ бормочете,-- сердито крикнулъ Гиршель;-- ужъ если мои лошади не ропщутъ, то вамъ и подавно... Видно, никогда вы въ фурманской шкурѣ не были. Эй, сожмитесь маленько... вотъ такъ; а вы сядьте бокомъ. А ты бы, мой другъ, свои ноги выбросилъ за бортъ колымаги. Этакъ бы лучше. Ну, садись Дувидъ... мѣста много...
Дувидъ стоялъ какъ опущенный въ воду. Грустно было ему разстаться съ Хаей, у которой глаза были красны отъ словъ, и съ тѣмъ маленькимъ существомъ, которое она держала на рукахъ и которое смотрѣло на него такимъ чистымъ, яснымъ взглядомъ. Іосифъ, не смотря на свои полгода, былъ крупный, хорошо упитанный ребенокъ и обѣщалъ быть очень красивымъ. Хая поднесла его въ Дувиду. Дувидъ взялъ ребенка на руки, подержалъ нѣсколько минутъ, поцѣловалъ его и потомъ передалъ его Бинѣ.
-- Ну, славный же у тебя бутузъ,-- сказалъ Гиршель, оторвавшись на минуту отъ своихъ пассажировъ и подойдя въ Дувиду.-- Настоящій принцъ! Будетъ ученый, запомни мое слово. Что, бутузъ, правда? Да, смотри, хорошенько разучи вопросы въ пріѣзду отца!..
-- Охъ, дожить бы уже до того времени,-- съ грустью проговорила Бина.
-- Доживете, Богъ дастъ. Еще годика три-четыре, и вашъ Іосифъ насъ всѣхъ поразитъ. Ну, а теперь прощайте. Прощайся съ женой, Дувидъ.
Дувидъ застѣнчиво взглянулъ на жену, точно она была для него чужая женщина, и, пробормотавъ что-то и не подавая руки, вскочилъ въ колымагу.
-- Съ Богомъ, съ Богомъ, да благословитъ Всевышній путь твой!-- громко говорила Бина.
Туже напутственную молитву, но тихо, шептала и Хая. Когда все уже было готово, и Гиршель, ввязъ возжи въ руки, закричалъ: "вье!.. вье!".. изъ-за угла улицы выбѣжалъ какой-то человѣкъ съ большимъ узломъ за плечами.