Ян Ира
Зачем?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Изъ міра художниковъ).
    Текст издания: журнал "Русское Богатство", No 6, 1902.

  

ЗАЧѢМЪ?
(Изъ міра художниковъ).

I.

   Стремительно прорѣзывая ночной воздухъ, загадочно сверкая круглыми глазами, вытянувъ гибкое, длинное тѣло, поѣздъ несся къ городу шумно, гордо и бурно. Потомъ, замедливъ плавный и вѣрный ходъ, лязгая и громыхая буферами, онъ остановился у станціи. Темная масса людей волною хлынула на платформу, заполнила выходы и разсѣялась на улицахъ. На вокзалѣ опять на время стало пусто и тихо. Ослѣпительный электрическій свѣтъ заливалъ обширный Wartsaal, освѣщая художественную рѣзьбу колоссальныхъ стѣнъ и живопись высокаго, куполообразнаго потолка.
   Этотъ высокій потолокъ, казалось, поднялся еще выше, а его стѣны отодвинулись еще дальше, когда въ нихъ вступила маленькая фигурка мальчика, а можетъ быть, и юноши въ странномъ длинномъ кафтанѣ, болтавшемся почти до пятъ, съ рукавами, покрывавшими кисти рукъ. На ходу онъ махалъ руками, и отъ этого казалось, будто это легкое существо носится съ помощью крыльевъ,-- особенно, когда, растерянный и ослѣпленный свѣтомъ, мальчикъ болѣзненно щурился и метался отъ одной затворенной двери къ другой. Ища выхода, онъ положительно напоминалъ какую-то темную ночную бабочку, залетѣвшую въ яркій фонарь. Усталый, отчасти испуганный, онъ остановился и, случайно бросивъ взглядъ на потолокъ, весь точно замеръ въ созерцаніи. Такъ смотритъ на живопись только художникъ, а воспринимать такъ сильно и ярко даже художникъ можетъ лишь въ ранней юности...
   И точно, Сендеръ -- художникъ. Не отрывая глазъ отъ нарисованной на потолкѣ картины, выгнувъ свои длинныя, темныя крылья, это тихое, странное существо долго стояло-бы съ закинутой кверху головой, если-бы неожиданный грохотъ вновь принесшагося поѣзда не заставилъ его вздрогнуть... Онъ опять заметался по залѣ... Дверь открылась и онъ быстро шмыгнулъ въ нее. Въ другомъ залѣ его подхватила хлынувшая съ поѣзда толпа, онъ закружился, точно въ водоворотѣ и, какъ бы подхваченный свѣжей струей воздуха, очутился на улицѣ.
   Толпа увлекала его за собою. Сендеръ радостно смѣшивался съ нею, но невольно остановился, пораженный стремительностью, съ какою толпа наполняла подъѣзжавшіе и отъѣзжавшіе трамваи, весело уносившіе ее по разбѣгающимся во всѣ стороны улицамъ. А по краямъ этихъ улицъ въ синеватомъ сумракѣ ночи такъ заманчиво тянулись безконечныя нити золотыхъ огоньковъ!
   Одинъ вагонъ еще стоялъ, готовясь двинуться. Съ сильно бьющимся сердцемъ мальчикъ поднялся на ступеньки. Всѣ мѣста были заняты; кондукторъ, проведя его черезъ туго набитый и уже заколыхавшійся вагонъ на площадку трамвая, молча остановился передъ нимъ.
   -- Къ Галеви!-- рѣшительно сказалъ Сендеръ, стараясь укрѣпить свое положеніе на раскачивавшейся площадкѣ.
   -- Десять пфенинговъ!.. Прошу,-- лаконически отвѣтилъ кондукторъ.
   Юноша сначала изумленно посмотрѣлъ на него, потомъ, сообразивъ, вынулъ кошелекъ и отдалъ кондуктору взятую наугадъ монету.
   Какъ хорошо было на этой двигавшейся площадкѣ! Правда, было нѣсколько прохладно, вѣтеръ дулъ въ спину, но за то какъ плавно скользилъ мимо чудный городъ! Какъ восхитительны были освѣщенныя окна, какъ фантастично прекрасны казались женщины, внезапно попадавшія въ полосу свѣта и такъ же быстро утопавшія въ тѣни...
   Между тѣмъ, трамвай, все удаляясь отъ освѣщенныхъ и нарядныхъ улицъ вступилъ въ темные, невзрачные кварталы. Сендеръ, закрывъ глаза, отдался очарованію плавнаго движенія трамвая. Ему казалось, что онъ плыветъ въ воздухѣ, окруженный розовымъ свѣтомъ, сотканнымъ изъ розовыхъ улыбокъ и мелькающихъ чудныхъ фигуръ...
   -- Чортъ возьми! Пора, однако, когда-нибудь и выдти изъ вагона, сударь!-- раздался надъ нимъ грубый голосъ кондуктора.
   Сендеръ встрепенулся. Что это? Темно, трамвай неподвиженъ и пустъ, какъ пуста и неподвижна улица съ теряющимися во мглѣ домиками и эта уснувшая площадь, пересѣкающая и ее, и рельсы.
   -- Боже мой, гдѣ-же я?-- съ изумленіемъ спросилъ юноша.
   -- Что такое?-- рѣзко переспросилъ кондукторъ.
   -- Но вѣдь мнѣ нужно къ Галеви!
   -- Здѣсь предмѣстье Швабингенъ.
   -- Но мнѣ нужно къ Галеви,-- настойчиво повторилъ юноша, продолжая оглядываться съ изумленіемъ... Прямо изъ лавочки отца-букиниста въ маленькомъ захолустномъ городишкѣ онъ попалъ въ Мюнхенъ, о которомъ мечталъ, какъ о странѣ волшебной сказки. Въ каждой изящной женской фигурѣ на освѣщенныхъ улицахъ ему чудились жены и вдохновительницы художниковъ; среди подвижной толпы онъ искалъ жаднымъ взглядомъ типическія фигуры самихъ художниковъ, съ золотистыми кудрями... И вотъ передъ нимъ темная, глухая улица и кондукторъ, который на вопросъ о Галеви, величайшемъ изъ художниковъ этого художественнаго города, отвѣчаетъ съ полнымъ равнодушіемъ: -- Такой улицы не существуетъ.
   -- Боже мой,-- воскликнулъ юноша въ отчаяніи.-- Но я говорю не объ улицѣ, а о великомъ художникѣ Галеви... Галеви, который написалъ Мендельсона и Спинозу.
   -- Не знаю...-- И кондукторъ равнодушно пожалъ плечами.
   Сендеръ съ изумленіемъ поглядѣлъ въ лицо человѣку, живущему въ Мюнхенѣ и не знающему Галеви. Это удивленіе, въ свою очередь, озадачило кондуктора, и нѣкоторое время они молча стояли другъ противъ друга.
   -- Прошу, однако, сойти!-- вдругъ, нахмуривъ брови, крикнулъ кондукторъ.-- Вагонъ не идетъ дальше.
   Его голосъ былъ внушителенъ и рѣзокъ, лицо сурово и, при свѣтѣ фонаря, блеснули металлическія пуговицы. Это испугало юношу, и онъ поспѣшилъ сойти съ трамвая.
   Онъ очутился одинъ среди пустынныхъ улицъ. И сѣрое, холодное утро застало его уже не мечтательнымъ, не возбужденнымъ и восхищеннымъ, а угрюмымъ и съежившимся отъ сырости и холода.
  

II.

   Протяжный гудокъ раздался надъ городомъ, за нимъ другой. Въ ту-же минуту двери маленькихъ домиковъ стали раскрываться, изъ нихъ выбѣгали люди и, стуча деревянными башмаками, торопливо неслись всѣ по одному направленію въ ту часть города, которая возвышалась въ туманной дали своими громоздкими зданіями. Онъ провожалъ ихъ глазами, слѣдя, какъ силуэты мужчинъ, женщинъ и дѣтей лентой тянутся къ городу, который, точно раскрывъ свою пасть, поглощаетъ ихъ одного за другимъ.
   -- Куда они? Точно въ школу!-- подумалъ Сендеръ, чувствуя себя нѣсколько бодрѣе при видѣ людей.-- Сколько народу! У каждаго своя забота... И никто тебя не трогаетъ... И никому...-- Ай, какъ красиво!-- громко воскликнулъ онъ, глядя въ восхищеніи на городъ, загорѣвшійся въ первыхъ лунахъ восходящаго солнца... Въ его памяти встала невзрачная картина родного мѣстечка съ его лачугами, пустырями и заборами. При этомъ воспоминаніи онъ вздохнулъ глубоко и съ облегченіемъ.
   -- Вырвался таки!-- сказалъ онъ, слегка откачнувшись назадъ, точно въ самомъ дѣлѣ отрываясь отъ чего-то.
   -- Я въ Мюнхенѣ, въ Мюнхенѣ! Я художникъ и иду къ художникамъ!
   Широко улыбнувшись, Сендеръ засунулъ озябшія руки въ рукава и бодро пошелъ туда, куда тянулись кучки людей...
   Надъ просыпающимся городомъ, какъ разорванная завѣса, подымался туманъ, быстро таявшій подъ лучами солнца... Люди забѣгали по улицамъ, загремѣла труба трамвая, точно возвѣщая торжество свѣта надъ мглой, зашумѣли, застучали лошади, экипажи, тачки съ фруктами, мальчики выкрикивали газеты, на подоконникахъ раскрытыхъ оконъ бѣлѣли подушки и перины, свирѣпо выколачиваемыя чистоплотными нѣмками. Начиналось какъ-бы второе утро, не мертвое, сѣрое утро фабричнаго люда, а веселое солнечное утро прислуги и мелкихъ чиновниковъ, студентовъ, школьниковъ...
   Чаще всѣхъ встрѣчалась молодежь съ папками или подрамками подъ мышкой, съ ящиками, а то и прямо съ палитрами въ рукахъ. Эта молодежь шла въ одиночку или группами и всегда съ оттѣнкомъ вольности, не спѣша, характеризуя свой родъ занятій частыми остановками для наблюденій и громкими замѣчаніями по поводу промелькнувшей формы или пятна.
   Одна изъ такихъ группъ, состоявшая изъ четырехъ человѣкъ, остановилась на улицѣ, въ жару оживленнаго спора. Молодые люди жестикулировали, перебивали другъ друга, слова: "реализмъ, тенденціонное искусство, идеалы чистаго искусства" -- скрещивались въ воздухѣ, когда съ ними поровнялся не высокій, широкоплечій брюнетъ съ энергичнымъ смуглымъ лицомъ.
   -- А, вотъ и Леви,-- крикнулъ одинъ изъ спорившихъ.-- Стой, Леви, на какую это сходку ты несешься, какъ африканскій самумъ?.. Разрѣши вотъ нашъ споръ... Ты за чистое искусство или противъ?
   -- А что такое чистое искусство?-- остановившись и повернувшись рѣзкимъ движеніемъ къ нимъ, спросилъ молодой человѣкъ.
   -- Да кто-же этого не знаетъ? Не уклоняйся и отвѣчай прямо на вопросъ!
   -- И все-таки: что такое чистое искусство?-- спросилъ брюнетъ спокойно и, не дожидаясь отвѣта, быстро зашагалъ впередъ, сопровождаемый доносившимися до него насмѣшками товарищей.
   Онъ проходилъ улицу за улицей, прямо и твердо глядя предъ собой, какъ человѣкъ, не знающій ни колебаній, ни сомнѣній. Его голубые глаза казались черными въ тѣни выдающагося лба и темныхъ почти смыкающихся бровей; его взглядъ былъ прямо устремленъ въ лица прохожимъ, которые при встрѣчѣ съ этимъ взглядомъ почти всегда отводили свой въ сторону, а пройдя мимо, часто оглядывались.
   -- Но, господинъ Леви, чортъ возьми, вы изломаете тротуаръ!-- снова окликнулъ его голосъ за спиной.
   Оглянувшись, Вольфъ увидѣлъ себя лицомъ къ лицу съ маленькой горбатой фигуркой своего учителя, г. Эпша, и къ немалому своему удивленію почти у самыхъ воротъ школы.
   -- Здравствуйте, г. Эпшъ,-- сказалъ онъ, снимая шляпу, и сдѣлалъ движеніе, чтобы продолжать прерванный путь.
   -- Те-те-те, г. Леви, куда? Вы уже дней десять не являетесь въ школу... Что такъ залѣнились... Э? Хе-хе! Ну, ничего, ничего! Что же дѣлать, молодость, красавица жена, не правда-ли? Хе! Да, да, замѣчательная красота, удивительная красота, рѣдкая красота! Это... это...
   -- Вотъ мы подошли къ школѣ. До свиданья, господинъ Эпшъ.
   -- Те-те-те! Какъ-бы не такъ! Я хочу вамъ кое-что показать! Если ужъ вы не работаете сами, то должны, по крайней мѣрѣ, видѣть и знать, что такое настоящая, истинноевропейская школа. Пойдемте, только пойдемте!
   -- Что же,-- интересная группа или модель?-- спросилъ Вольфъ, неохотно слѣдуя за нимъ.
   -- Терпѣніе! вотъ увидите.
   Пройдя дворъ, они вступили на узенькую, длинную дорожку, извивавшуюся между двумя заборами и упиравшуюся въ небольшой дворикъ, вѣрнѣе -- садикъ, прижавшійся къ небольшому одноэтажному дому, построенному въ древне-русскомъ стилѣ. Говорятъ, какой-то русскій князь обучался когда-то въ Мюнхенѣ живописи и построилъ это ателье, съ окномъ во всю стѣну. У него было намѣреніе писать историческую картину, но, внезапно принявъ рѣшеніе поучиться еще новѣйшей французской техникѣ, онъ продалъ домъ за безцѣнокъ и укатилъ въ Парижъ. Съ тѣхъ поръ, по капризу судьбы, водворилось въ этомъ зданіи изъ тесанныхъ бревенъ съ изящной русской рѣзьбой настоящее французское искусство съ его утонченной техникой въ лицѣ маленькаго горбатаго нѣмца, г-на Эпша, шестнадцать лѣтъ проработавшаго въ Парижѣ подъ руководствомъ всѣхъ его свѣтилъ до Констана, Коллэна, Каролюсъ-Дюраца включительно. Чуждый художественнаго творчества, онъ, однако, превосходно развилъ въ себѣ технику, тонкую критику техники другихъ, и былъ недурной преподаватель.
   Ученики всѣхъ націй быстро наполнили его ателье.
   -- Ну, что,-- есть на что посмотрѣть?-- торжественно воскликнулъ Эпшъ, снимая пальто и ища свободный гроздь на стѣнѣ, густо увѣшанной верхнимъ платьемъ учениковъ. Онъ закурилъ сигару и, бросивъ взглядъ въ-зеркало, вытащилъ изъ бокового кармана своего пиджака уголокъ краснаго шелковаго платочка. Этотъ обворожительный шелковый кончикъ неизмѣнно украшалъ его грудь и нѣкоторыхъ вводилъ въ заблужденіе, издали напоминая орденскую ленточку. Свѣтло-сѣрые штаны съ широкими черными полосами по швамъ довершали эффектъ изысканной фигуры.
   При входѣ учителя, въ мастерской водворилось нѣкоторое подобіе тишины и прилежанія. Повернувшись къ своимъ холстамъ, ученики ревностно принялись пестрить ихъ штрихами, то стирая, то снова накладывая ихъ, или, вытянувъ впередъ руку, съ помощью отвѣса или линейки устанавливали и соизмѣряли положеніе и соотношеніе линій раскинувшагося на подставкѣ обнаженнаго тѣла натурщицы.
   Видя, съ какимъ вниманіемъ Вольфъ остановилъ свой взглядъ на послѣдней, Эпшъ сказалъ торжествующимъ тономъ:
   -- То-то же! Вѣдь правду я вамъ сказалъ? Поищите-ка такую натуру въ академіи! Какъ бы не такъ! Тамъ банальность, итальянщина. Все скучно, академично, да. Тамъ никто не заботится, чтобы пріохотить ученика, чтобы, такъ сказать, вдохновить его. А такая натура, такая поза возбуждаетъ, оживляетъ, привлекаетъ къ работѣ. Посмотрите-ка на это розовое тѣло поросенка,-- какъ оно переливается, ласкаетъ глазъ. Э? А эти рыжіе волосы во вкусъ Рубенса... Э? То-то-же!
   Послѣ этой тирады профессоръ развернулъ свертокъ нѣжно сиреневаго шелковистаго газа.
   -- Вотъ, господа, я принесъ вамъ фонъ. Нарочно разыскалъ въ магазинѣ. Что, заботились бы такъ о васъ въ академіи... а? Тамъ о такихъ тонкостяхъ и не думаютъ! Выкрашена стѣна въ коричневую краску,-- recht, пусть будетъ коричневая краска! Имъ все равно, что рисуется на этомъ фонѣ: старая карга, грубая мужская мускулатура или пикантный, тонкій прозрачный кусочекъ, какъ вотъ этотъ! Вымазалъ маляръ стѣнку коричневой краской... Отлично! Пусть будетъ коричневый фонъ!.. Ну, а какъ вамъ, господа, нравится вотъ этотъ лиловый тонъ къ рыжимъ волосамъ... э? То-то-же! Ха... Ну, теперь помогите мнѣ устроить всю эту исторію...
   Нѣсколько человѣкъ съ живостью бросили работу и побѣжали къ учителю. Ширма была передвинута и моментально задрапирована газомъ.
   -- Восхитительно!-- послышались голоса учениковъ.
   -- Хе... хе... то-то-же -- вотъ! Смотрите,-- отодвигаясь подальше и заслоняясь ладонью отъ свѣта, щурился Эпшъ,-- смотрите, это настоящій французскій шикъ! Желтоватые, сиреневые, розовые тоны нѣжно переливаются, играютъ, исчезаютъ другъ въ другѣ, ни начала, ни конца! Все это ласкаетъ взоръ, стушевывается, закругляется, играетъ...-- Э, г-нъ Леви! Что скажете?
   Повернувшись на каблукахъ, онъ остановилъ свой взглядъ на Вольфѣ и окинулъ торжествующимъ взоромъ весь классъ.
   -- Вотъ это я называю шикъ!
   -- Да, да, восхитительно, безподобно,-- вторили ученики.
   Эпшъ подошелъ къ одному изъ мольбертовъ.
   -- Ну, на что это у васъ похоже?-- вознегодовалъ онъ.-- Къ чему эти грубыя линіи? Рисовать надо такъ, чтобы воздушность и легкость чувствовались уже въ наброскѣ.
   Смахнувъ замшей рисунокъ, онъ взялъ уголь. Ученики быстро сгруппировались вокругъ учителя, восхищаясь легкостью, съ какой изъ-подъ ловкой руки мастера возникали изящныя формы молодого тѣла.
   -- Вотъ какъ надо работать!-- сказалъ онъ, оставляя уголь.-- Прищурьте глаза и сравните! Только прищурьте глаза -- это главный принципъ! Линію надо брать въ ея цѣломъ, схватить ея изгибъ, какъ это дѣлаютъ французы, поняли? Не копаться, не топтаться, не царапать на одномъ мѣстѣ. Одинъ, два удара и готово -- отъ начала до конца! Вотъ это -- французскій методъ. Что за дѣло до мелочей? Было бы вѣрно въ общемъ! Такъ-ли я говорю?
   Ученики восторженно соглашались, толкаясь на перебой у мастерски набросаннаго рисунка.
   -- Главное, прищурить глаза и сравнить,-- твердилъ Эпшъ, переходя отъ одного мольберта къ другому.-- И не спать! Художникъ долженъ быть всегда въ возбужденномъ состояніи, это главный принципъ. Въ другихъ школахъ объ этомъ не заботятся, а я считаю это первымъ условіемъ... Ну, господа, кажется... съ своей стороны я дѣлаю все, что могу,-- съ усмѣшкой прибавилъ онъ.-- Не такъ-ли?
   Дружный смѣхъ встрѣтилъ шутливый вопросъ учителя.
   -- Пауза,-- сказалъ кто-то.
   Эпшъ взглянулъ на часы.
   -- Да, пора. Модель позируетъ лишнихъ десять минутъ. Пауза,-- повелительно сказалъ Эпшъ.
   Натурщица потянулась, расправляя онѣмѣвшіе члены, и медленно поднялась.
   -- Стой, Бетти, не трогаться!-- восхищенно скомандовалъ Эпшъ уже готовой соскочить съ подставки натурщицѣ.-- Вотъ поза! Сколько ни устанавливай натуру, никогда не придашь ей той граціи, какую она иной разъ найдетъ сама. Смотрите-ка, смотрите! Вѣдь это сочно, какъ у Рубенса, и шикарно, какъ у французовъ. Кромѣ меня, только французы понимаютъ, что такое шикъ.
   Натурщица стояла неподвижно. Классъ упивался ея красотой.
   -- Можно мнѣ сойти?-- спросила она, взглянувъ черезъ плечо на профессора.
   -- Еще минуточку... Приподними немного руку... вотъ такъ. Браво! Ну, теперь сходи!
   Натурщица, какъ кошка, спрыгнула съ высокой подставки между тѣсно сдвинутыми мольбертами, медленно раздвигаемыми передъ нею, прошла въ уголокъ, гдѣ въ безпорядкѣ разбросаны были ея вещи, и, накинувъ на себя темную шаль, спряталась за ширму. Тамъ быстро сгруппировалась большая часть молодыхъ жрецовъ чистаго искусства. Тихое хихиканье, прерываемое сдержанными взвизгиваніями или крѣпкимъ словцомъ, покрываемымъ громкимъ хохотомъ, во все время паузы доносились изъ-за ширмы.
   -- До свиданья!-- повернувшись къ Эпшу, сказалъ Вольфъ.
   -- Постойте, постойте, пойдемте вмѣстѣ! Мнѣ нужно вамъ кое-что сказать, подождите! Я вотъ покажу только этому несчастному, какъ надо рисовать.
   -- Господинъ Эпшъ,-- почтительно сказалъ недавно поступившій юноша съ тонкимъ польскимъ лицомъ,-- пришли натурщики.
   -- А, это кстати: мнѣ нужно приготовить модель къ будущей недѣлѣ, пусть войдутъ.
   Въ комнату вошли сгорбленная старушка, два подростка: бѣлокурая дѣвочка десяти и смуглый мальчуганъ двѣнадцати лѣтъ, и молоденькая, кудрявая дѣвушка, которая сразу завладѣла общимъ вниманіемъ.
   -- Ба! Нинетта, ты опять къ намъ?
   -- Нинетта, Нинетта пришла!
   Молодую дѣвушку моментально окружили.
   -- Ахъ, ты, колибри! Ты опять у насъ? А мы о тебѣ соскучились, Нинетта!.. Какъ ты поживаешь, Нинетта?!. не притупился ли еще твой носикъ, Нинетта, твой язычекъ, Нинетта, и твои зубки?..-- забрасывали ее со всѣхъ сторонъ.
   -- Что ни говори, а больше всѣхъ соскучился о тебѣ я, моя обожаемая Нинетта,-- съ серьезнымъ видомъ сказалъ протискавшійся къ ней долговязый американецъ и, обнявъ, поцѣловалъ ее прямо въ губы. Сдѣлавъ это, онъ съ тѣмъ же серьезнымъ лицомъ вернулся на свое мѣсто.
   Эпшъ разсмѣялся.
   -- О, эти американцы практичный народъ!
   -- Такъ что же, Нинетта, взять тебя, что ли? Ты плохо сидишь и вертишься...-- нерѣшительно раздумывалъ вслухъ Эпшъ.
   -- Ахъ, г. Эпшъ, я буду стоятъ хорошо, вотъ увидите, г. Эпшь,-- вертясь на своихъ маленькихъ ножкахъ и поворачивая кудрявую головку, щебетала дѣвушка.-- Я буду сидѣть хорошо,-- твердила она.
   -- Какъ мышь въ западнѣ!-- сказалъ кто-то.
   -- Или тигренокъ въ клѣткѣ,-- прибавилъ другой.
   -- Или чертенокъ.
   -- Или колибри на вѣткѣ...
   -- Колибри, колибри! Вотъ это вѣрно!
   -- Такъ какъ же, господа,-- прервалъ этотъ шумный потокъ Эпшъ,-- взять ее, что ли?
   -- Взять, взять, конечно, взять!-- раздалось отовсюду.
   -- Рѣшено: ты остаешься, Нинетта,
   Нинетта поклонилась и, стрѣльнувъ глазами направо и налѣво, вышла, увлекая за собою цѣлый хвостъ молодежи.
   Маленькая, сморщенная старушка съ тоскливой, почти безнадежной улыбкой выдвинулась впередъ.
   -- Нѣтъ, старая, ты не годишься,-- улыбаясь, сказалъ Эпшъ.-- У насъ, слава Богу, Деннеровъ нѣтъ, чтобы вырисовывать твои морщины.
   -- Для act'а бы ее!-- пошутилъ кто-то.
   -- Бабушка, раздѣвайтесь!
   -- Не понадобится ли кому... на дому?-- безнадежно заглядывая въ глаза окружающимъ, проговорила старушка. Но ей никто не отвѣтилъ.
   Со вздохомъ она повязалась платкомъ и вышла изъ мастерской.
   -- Итакъ, мнѣ сейчасъ нужно еще поискать натуру для сегодняшняго вечерняго act'а. Гмъ... Впрочемъ, не поставить ли кого-нибудь изъ этихъ?-- указалъ онъ на скромно выдвинувшихся впередъ дѣтей.-- Дѣвченка недурна, а вы мало штудировали дѣтское тѣло... Или лучше поставить ихъ въ группу, а? Контрастъ темнаго и нѣжно-розоваго тѣла можетъ дать недурное пятно. Какъ вы думаете, господа?
   -- Г-нъ Эпшъ,-- еще натурщики!
   -- Прекрасно, пусть войдутъ. А... Г-мъ... Эти...
   Въ мастерскую вошелъ высокій, крѣпкій мужчина въ крайне потертомъ пиджакѣ и брюкахъ съ такимѣ обиліемъ заплатъ, что, казалось, эта важная часть его костюма только и составлена изъ аккуратно сшитыхъ кусковъ болѣе или менѣе одноцвѣтной матеріи. Не лучше выглядѣла сопровождавшая его женщина.
   -- Г-мъ... г-мъ... Это нѣсколько скучно,-- отводя отъ нихъ глаза, проговорилъ, наконецъ, Эпшъ.-- Женщина мало интересна, мужчина же не нуженъ: у насъ вторую недѣлю на вечернихъ классахъ стоитъ мужская модель. Впрочемъ, такъ какъ уже поздно и врядъ-ли кто-нибудь еще придетъ, то я, пожалуй, предложилъ бы слѣдующее: на сегодня взять кого-нибудь изъ нихъ, а на будущей недѣлѣ поставить группу дѣтей... Э?
   -- Это вѣрно.
   -- Ну, такъ кого же, господа: мужчину или женщину?
   -- Мужчину? Ни за что! Вы сами сказали: "двѣ недѣли!"
   -- Разнообразіе -- "главный принципъ".
   -- Что касается меня, то я принципіально и всегда за женщину,-- сказалъ протяжно чей-то голосъ.
   -- Чортъ возьми! Только не за эту,-- пробормоталъ другой.
   -- Какъ знать?-- шепнулъ третій.
   -- Хорошо,-- рѣшилъ Эпшъ,-- раздѣвайтесь, мы васъ посмотримъ.
   Женщина поблѣднѣла, не менѣе ея поблѣднѣлъ и мужъ.
   -- Я думала,-- запинаясь, сказала она,-- я думала, не пригодится ли вамъ моя голова?
   -- Да вы не бойтесь! У насъ тепло, сквозняковъ нѣтъ, не такъ, какъ въ другихъ мастерскихъ, которыя...-- началъ Эпшъ.
   -- Нѣтъ, видите ли,-- смущенно перебила его женщина,-- Я, видите ли, собственно, не натурщица по профессіи.
   -- Не бѣда! Вы думаете, надо этому учиться. Вонъ маленькія дѣти, и тѣ знаютъ эту науку.
   -- Г. Эпшъ! мнѣ кажется... она стыдится,-- конфузливо вмѣшался молодой полякъ.
   -- Стыдится? Вотъ-те и на! Такъ зачѣмъ и идти въ натурщицы? Фу! Только время отнимаютъ. Дѣти, раздѣвайтесь для группы!
   Дѣти проворно стали раздѣваться. Женщина, не двигаясь съ мѣста, переглянулась съ мужемъ, и Эпшъ случайно подмѣтилъ этотъ взглядъ.
   -- Вотъ если бы вы все время позированія могли сохранить такое выраженіе, какъ сейчасъ, то я оставилъ бы васъ для головы,-- съ добродушной шутливостью замѣтилъ онъ.
   Женщина, сохраняя то же выраженіе на лицѣ, смотрѣла на него.
   -- Зачѣмъ вы не ищете себѣ другой работы?-- съ оттѣнкомъ участія спросилъ Эпшъ.
   -- Мы теперь безъ работы,-- отвѣтилъ мужъ,-- рабочіе нашей фабрики уже двѣ недѣли бастуютъ, хозяева не поддаются. У насъ дома четверо дѣтей, господинъ профессоръ.
   -- Что дѣлать, за то горькій опытъ научитъ васъ не повторять глупостей. Мнѣ васъ жаль, мнѣ нуженъ act.
   -- Спросите въ другихъ мастерскихъ, не понадобится ли тамъ?-- снова вмѣшался чей-то робкій участливый голосъ.
   -- Уже спрашивали. Нигдѣ не принимаютъ.
   -- Фридрихъ!-- сказала женщина, и вдругъ осѣклась.
   Мужъ взглянулъ на нее.
   -- Фридрихъ, я буду стоять, какъ потребуетъ господинъ профессоръ.
   Фридрихъ слегка отвернулся.
   -- Это невозможно...-- съ усиліемъ вымолвилъ онъ.
   -- А дома... Вѣдь ждутъ же!.. Господинъ Эпшъ, я буду стоять!-- громко и рѣшительно сказала она.
   Фридрихъ, молчалъ. Эпшъ посмотрѣлъ на часы.
   -- Черезъ пять минутъ кончается пауза. Я васъ поставлю въ позу, которой вы должны держаться вечеромъ. Господа, сегодня вечеромъ я не приду. Вы установите ее сами, прошу запомнить позу.
   Женщина сняла платокъ.
   -- Фридрихъ, ты лучше уйди.
   -- Нѣтъ ужъ... я останусь... пока не кончится...
   И онъ сталъ напряженно смотрѣть на свою медленно раздѣвавшуюся жену. Дѣти, совсѣмъ голенькія, съ огорченіемъ и упрекомъ уставились на забывшаго ихъ профессора.
   -- А мы?..-- наконецъ, выговорилъ мальчикъ.
   -- Ахъ, вы, поросята!..-- смѣясь, обратился къ нимъ Эпшъ.-- Одѣвайтесь снова! Я поставлю васъ на будущей недѣлѣ.
   -- Ну, да... "на будущей!" Вы забудете...
   Это замѣчаніе, сказанное жалобнымъ дѣтскимъ тономъ, вышедшимъ изъ наивно надувшихся губокъ, почему-то разсмѣшило всѣхъ.
   -- Ахъ, вы, поросята!-- хохоталъ Эпшъ.-- Это вы всегда норовите обмануть. Условишься съ вами, назначишь день, часъ, ждешь -- анъ, глядь, вы уже гдѣ-нибудь и договорились въ другомъ мѣстѣ. Ха-ха-ха... Тоже протестанты нашлись! Однако, поторопись, поторопись,-- добродушно обратился онъ снова къ женщинѣ. Скорѣй, пожалуйста! Что тамъ еще, право, за церемоніи! Ты вовсе не такъ красива, милая! При томъ, тутъ все люди свои: видали и не такіе виды.
   Женщина перевела духъ. Она сняла юбку и теперь стояла передъ толпой мужчинъ въ одной рубахѣ. Взглядъ ея съ выраженіемъ отчаянія остановился на мужѣ, но этотъ сильный, крѣпкій товарищъ, на котораго она привыкла опираться, не выдержалъ испытанія. Онъ задрожалъ и вдругъ, пошатнувшись, схватился за грудь и выбѣжалъ вонъ.
   Вольфъ Леви бросился вслѣдъ за нимъ.
  

III.

   Новый взрывъ смѣха и громкіе апплодисменты потрясли стѣны мастерской.
   Въ мастерскую входилъ торжественномъ шагомъ молодой человѣкъ, невысокій и полный, за золотистыя, вьющіяся колечкомъ кудри и румяное лицо прозванный товарищами Aengelchen. Онъ сохранялъ искусственную серьезность. За нимъ слѣдовало странное существо въ длиннополомъ кафтанѣ, болтавшемся почти до земли, и съ длинными рукавами, закрывавшими кисти рукъ. Цѣлый градъ вопросовъ, замѣчаній и шутокъ посыпался на обоихъ.
   -- Ура, Aengelchen, браво! Изъ какого звѣринца ты привелъ намъ такой экземпляръ?
   -- Господи Іисусе, вѣдь это -- жидъ, вѣдь это же настоящій нашъ польскій жиденокъ,-- искренно обрадовался соотечественнику полякъ.
   -- Хо-хо! Что за костюмъ, что за фигура, famos!
   -- Прелестная находка, чудесная модель,-- воскликнулъ и Эпшъ.-- Гдѣ вы откопали ее, господинъ Фелихратъ?
   Aengelchen не выдержалъ роли и покатился со смѣху.
   -- Ну, вотъ, я такъ и зналъ!.. Ей Богу, честное слово, я не сомнѣвался, что всѣ примете его за модель. Я былъ увѣренъ. Я шелъ сюда и думалъ: вотъ отворю дверь, и всѣ закричатъ: "Aengelchen привелъ модель"!-- Ну, да въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго. Я подумалъ бы то же самое. Представьте: иду сюда и вижу вотъ это... Вотъ такъ модель, думаю. Подхожу ближе, и онъ подходитъ ближе, я смотрю на него, и онъ смотритъ на меня. И вдругъ говоритъ: "извините, вы художникъ? Я, говоритъ, тоже художникъ."
   -- Такъ и сказалъ? Ха-ха-ха!
   -- Такъ и сказалъ. "Вы, говоритъ, художникъ? Я, говоритъ, тоже художникъ." Ну, честь имѣю представить господа: С-сендеръ Блюменталь, господинъ т-тоже х-художникъ!
   Апплодируя и хохоча, всѣ тѣснымъ кольцомъ окружили нашего юнаго знакомаго. Апплодисменты, шутки и смѣхъ нисколько не озадачили Сендера, напротивъ, онъ отвѣчалъ на этотъ пріемъ радостной, привѣтливой улыбкой. Онъ не былъ оскорбленъ. Смѣются надъ его костюмомъ?.. Что же тутъ удивительнаго? Онъ и самъ смѣется надъ нимъ. Но вѣдь костюмъ легко перемѣнить, и тогда не надъ чѣмъ будетъ смѣяться. Вѣдь теперь все начнется сызнова,-- вся жизнь съ самаго начала!
   Къ тому же,-- что за дивное зрѣлище открылось передъ нимъ въ этой комнатѣ: мольберты, этюды, статуи, картины, художники! Настоящіе живые художники, люди, которыхъ доселѣ онъ видѣлъ только въ мечтѣ. Вотъ они -- шумной, веселой толпой окружаютъ его съ палитрами, кистями и рейсфедерами въ рукахъ! Они любуются имъ, восхищаются его глазами, оваломъ, улыбкой, даже зубами... Во снѣ это или на яву?
   Любовно, довѣрчиво и радостно встрѣчая обращенные къ нему взгляды, онъ извлекъ изъ-за пазухи какой-то обернутый въ газетную бумагу свертокъ и сталъ развязывать узелъ красиво связывающей его старенькой шелковой ленты.
   -- Halt! Что это такое? Неужели же ка-артины?
   -- Это Aengelchen отдалъ ему на храненіе свои любовныя письма.
   -- Т-ссъ... Не пачка-ли это фальшивыхъ бумажекъ?
   -- Не средство-ли противъ мозолей?
   -- Онъ походитъ на миніатюрнаго алхимика.
   -- Счастье его, что я не Торквемада. Какъ охотно привязалъ бы я его къ столбу и развелъ бы подъ нимъ костеръ. Темная фигура, блѣдное лицо и пламя костра... Да, это такое пятно, такое... Прямо -- Рибейра.
   -- А я нахожу, что онъ совсѣмъ во вкусѣ Галеви. Помнишь его "Христосъ отрокъ"?
   -- Галеви, вы знаете Галеви?-- встрепенулся Сендеръ.-- Гдѣ онъ живетъ?
   Этотъ стремительный вопросъ, на грубомъ еврейскомъ жаргонѣ, отдѣльныя слова котораго онъ старался германизировать, произнося на а, хоть и былъ понятъ всѣми, но вызвалъ такой взрывъ смѣха, что Сендеръ впервые смутился и, слегка поблѣднѣвъ, изумленно расширилъ глаза.
   -- Ну, ну, покажи-ка, что ты тамъ сталъ развертывать?-- добродушно сказалъ Эпшъ. Ему любопытно было взглянуть на работы самобытнаго художника. Переглянувшись кой съ кѣмъ изъ улыбающейся молодежи, онъ случайно бросилъ взглядъ на подставку для моделей.
   -- Ба!-- воскликнулъ онъ съ живостью,-- гдѣ же натурщица?
   -- Въ самомъ дѣлѣ... Ну-ка за ширмой? Да нѣтъ, и тамъ ея нѣтъ!
   -- Куда же она дѣвалась? Посмотрите-ка въ передней!
   -- Не ходите! Она ушла. Минутъ пять тому назадъ вернулся ея мужъ, что-то ей сказалъ, она вскочила, одѣлась и побѣжала съ нимъ. Я самъ видѣлъ, хотѣлъ даже сказать, но...
   -- Вотъ те и на! Сбѣжала? Вы сами видѣли?.. Экіе прохвосты! Вотъ видите, господа!.. Чортъ возьми! Что же дѣлать?.. Да, у насъ есть еще эти дѣти. Ну, ребята, ваше счастье, раздѣвайтесь опять, да скорѣе, попроворнѣй! Заболтался я тутъ!
   И покуда Эпшъ устанавливалъ группу, всѣ забыли о Сендерѣ, бросаясь къ своимъ мольбертамъ, поднимая ихъ на воздухъ или волоча за собой, чтобы поскорѣй захватить наивыгоднѣйшія мѣста.
   Одинъ изъ учениковъ, имѣвшій привычку работать стоя, то отодвигаясь отъ мольберта, то приближаясь къ нему, зашелъ слишкомъ далеко и наступилъ на одинъ изъ рисунковъ Сендера, которые тотъ для удобства разложилъ на полу. Остановившись и разсѣянно взглянувъ на испуганное лицо автора, онъ поглядѣлъ на картонъ подъ своимъ сапогомъ, фыркнулъ, отодвинулъ его носкомъ и, наклонивъ голову на бокъ, снова сосредоточенно зашагалъ къ своему станку.
   Сендеръ съ ужасомъ провожалъ глазами его удаляющуюся спину... Потомъ наклонился, осторожно стеръ полой кафтана пыльное пятно, оставшееся на бумагѣ отъ подошвы художника, постоялъ еще съ минуту въ неспокойномъ раздумьи и, вдругъ оглядѣвшись кругомъ, торопливо собралъ свои рисунки, свернулъ ихъ въ рулонъ и, крадучись какъ кошка, выскользнулъ изъ мастерской.
   -- Надо разыскать Галеви,-- шепталъ онъ помертвѣвшими губами.-- Ничего... Прежде всего -- ему! Я вѣдь знаю, гдѣ академія... Мы съ этимъ Энгельхеномъ проходили, кажется, сюда... ну да, это направо! Я пойду туда! Тамъ на площадкѣ такъ много людей... все натурщики... стоятъ на показъ, какъ лошади на базарѣ! Сами они порой одѣты очень смѣшно! Какъ въ циркѣ... Они не засмѣютъ меня... И они знаютъ... Конечно, не могутъ они не знать, гдѣ живетъ Галеви!
   Радуясь своей мысли, Сендеръ припалъ губами къ крану, изъ котораго текла вода, съ тѣмъ самымъ восточнымъ движеніемъ, съ какимъ это дѣлали его прапрадѣды въ пустынѣ, досталъ изъ кармана сухарь и, грызя его на ходу, прошелъ черезъ калитку на улицу.
  

IV.

   А не болѣе десяти минутъ назадъ изъ этой же калитки вышелъ Вольфъ Леви, который лучше натурщика могъ бы и понять и удовлетворить его. Бросившись изъ мастерской за убѣгающимъ рабочимъ, онъ, правда, скользнулъ взглядомъ по фигурѣ, которая въ другое время поглотила бы все его вниманіе, но потрясенный однимъ образомъ, онъ настолько слабо воспринялъ другой, что тотчасъ же и забылъ о немъ. Отозвавъ рабочаго въ уголъ двора, онъ что-то съ волненіемъ говорилъ ему, совѣтовалъ, далъ ему какой-то адресъ и, сунувъ ему въ карманъ нѣсколько монетъ, стремительно направился къ калиткѣ.
   -- А, Леви, ты пойманъ на мѣстѣ преступленія!-- въ догонку закричалъ ему товарищъ.-- Я видѣлъ, какъ ты давалъ этому человѣку деньги, и разскажу объ этомъ классу! Послушай, ты уже домой?
   -- Да.
   -- Принеси мнѣ вечеромъ твои замѣтки по анатоміи.
   -- Я не приду.
   -- Ну, завтра.
   -- До конца мѣсяца я буду работать у себя. Зайди ко мнѣ, если хочешь.
   -- Отлично. Я пойду съ тобою сейчасъ.
   -- Зайди лучше завтра: я хотѣлъ бы сегодня поработать.
   -- Ты великолѣпенъ... Но постой, я все же провожу тебя немного... Сейчасъ...
   Онъ поплелся въ уборную, схватилъ шляпу, манжеты и трость и со всѣхъ ногъ бросился въ догонку за Леви.
   -- Постой, невѣжа!-- крикнулъ онъ, смѣясь.-- Нагрубилъ и даже подождать не хочешь. А я отъ тебя нынче не отстану. Ты мнѣ долженъ разъяснить загадку: что ты такое въ самомъ дѣлѣ?
   -- Обыкновенный человѣкъ. А ты?
   -- "Человѣкъ, человѣкъ", ты слишкомъ человѣкъ, я тебя знаю; вотъ это-то и погубитъ тебя: художникъ не долженъ быть человѣкомъ или онъ рискуетъ остаться диллетантомъ. Запомни мои слова: ты потерянъ для искусства.
   -- Буду утѣшаться надеждой, что искусство потеряетъ кое-что и во мнѣ,-- улыбнулся Леви.-- Но объясни мнѣ, чѣмъ же, по твоему, долженъ быть художникъ?
   -- Только художникомъ, актеромъ, способнымъ переживать, не проникаясь... А у тебя, братъ, все "прочувствовать, выстрадать"... Вздоръ! Ты помнишь Рембо? Создавая свою "добродѣтель", онъ развращалъ натурщицу, позировавшую для нея, и вмѣстѣ со славой его ждетъ скандальный процессъ. Рафаэль, ха-ха-ха, божественный Рафаэль умеръ отъ разврата. А ты думаешь,-- неожиданно прибавилъ онъ,-- твой Галеви не актеръ?
   -- Галеви?!
   -- Да, да, Галеви, каждое произведеніе котораго, какъ ты думаешь, написано кровью сердца и сокомъ нервовъ, это хорошій актеръ, подмостки котораго -- холстъ, мимика -- линія, пафосъ -- краски и ничего больше. Брошена кисть,-- сыграна роль, пролиты слезы надъ Гекубой, и артистъ стоитъ, раскланиваясь, оглушенный апплодисментами. Огни потушены... и великій человѣкъ плыветъ по мостовой на англійскихъ рессорахъ такъ плавно, такъ ровно, что даже нечаянный толчокъ производитъ лишь звонъ, сладкій золотой звонъ въ его выпуклыхъ карманахъ. Ну-съ, а затѣмъ его встрѣчаютъ швейцаръ, камердинеръ, жена, онъ улыбается имъ, они улыбаются ему, и для нихъ онъ -- такой обыкновенный, маленькій, крохотный человѣчекъ...
   -- Нѣтъ генія для его лакея,-- это извѣстно.
   -- Ни для его жены, да я еще прибавляю, ни для его товарищей. Кто успѣлъ побывать на кухнѣ искусства, среди этихъ поваровъ, кухонныхъ мальчишекъ и кухарокъ...
   -- Тотъ признаетъ только соусы?
   -- Не иронизируй! Ты свои первые уроки получилъ въ Россіи, вѣроятно, среди аркадскихъ пастушковъ, которые краснѣютъ, какъ дѣвушки, поступая къ намъ. А я съ двѣнадцати лѣтъ дышу воздухомъ мастерскихъ! Добродѣтель?.. Покажи мнѣ ее! Ты? Э, да ты еще молодъ... Галеви? Ха-ха! Этотъ мизантропъ, этотъ индѣйскій пѣтухъ, этотъ прозванный уже Мефистофелемъ насмѣшникъ, издѣвающійся и надъ художниками, и надъ самимъ искусствомъ! Ты самъ признаешь: онъ мало образованъ, ничѣмъ не интересуется, а я еще знаю, что онъ плохой семьянинъ, грубъ, золъ, завистливъ...
   -- Ты слишкомъ много знаешь... Кому же онъ завидуетъ, скажи, пожалуйста?
   -- Всѣмъ, всѣмъ! Во всякомъ молодомъ талантѣ онъ видитъ личнаго врага. Онъ не выноситъ, когда кого-либо хвалятъ, кѣмъ-нибудь восхищаются... Его дергаетъ всего, и, не умѣя владѣть собою, онъ нерѣдко уходитъ, чтобы не слушать. Ты этого не знаешь, такъ знай, что среди нашихъ художниковъ давно уже циркулируетъ поговорка: завистливъ, какъ Галеви...
   Вольфъ молчалъ. Каждое слово товарища возмущало его, но что-то мѣшало ему возражать: Странная личность крупнаго художника, въ котораго онъ вѣрилъ и котораго любилъ, давно уже занимала его и тревожила, но онъ медлилъ съ выводами. Теперь самодовольно увѣренная рѣчь юноши-товарища раздражала его. Передернувъ плечами какъ бы отъ холода, онъ сказалъ съ раздраженіемъ:
   -- Если ты остановилъ меня только для сплетенъ, то лучше оставь меня въ покоѣ.
   -- Счастье твое, что я не обидчивъ,-- расхохотался молодой человѣкъ.-- Ну, Богъ съ тобой, до свиданья... Ахъ, стой, чуть не забылъ! Вѣдь у меня къ тебѣ порученіе отъ класса. Нужна твоя подпись. Конечно, ты не откажешься?
   Онъ вынулъ изъ бокового кармана сложенный листъ бумаги, и покуда Вольфъ развертывалъ его, покуда читалъ, Риндгофъ поднялъ брови такъ высоко, что молодой лобъ собрался въ мелкія морщинки. Въ его глазахъ заиграли огоньки и, крѣпко сжавъ улыбающіяся губы, онъ видимо предвкушалъ впечатлѣніе, которое этотъ листъ долженъ произвести на Вольфа.
   Брови Леви дѣйствительно сдвинулись, щеки покрылись густымъ румянцемъ. Но бросивъ взглядъ на Риндгофа и понявъ выраженіе его лица, онъ сразу овладѣлъ собою и спокойно сказалъ:
   -- Васъ 30 человѣкъ требуютъ отъ профессора, подъ угрозой оставить училище, не допускать въ ателье двухъ женщинъ, подавшихъ просьбу, благосклонно принятую Эпшомъ. Ты подалъ мнѣ эту бумагу только затѣмъ, чтобы видѣть и повѣдать классу, какъ Леви выражаетъ свой гнѣвъ.
   -- О, Боже!-- сказалъ, весело смѣясь, Риндгофъ.-- Неужели же ты лишишь меня этого удовольствія? Это жестоко! Я такъ люблю, когда ты сердиться! Я ждалъ, что ты разразишься монологомъ: варвары! вамъ хочется погубить во мнѣ и вѣру, и любовь, и даже самую надежду! Ха-ха-ха! Да, ты уже пустилъ у насъ въ обращеніе нѣсколько такихъ тирадъ, и мы повторяемъ ихъ всякій разъ, какъ какой-нибудь слащавый, всего чаще славянскій херувимъ вступаетъ въ нашъ кругъ и начинаетъ изумленно таращить глаза на наши "пороки"... Однако, скажи ты мнѣ, ради Бога: чего вы отъ насъ ожидаете, стремясь сюда, какъ вѣрующіе пилигриммы? Ха-ха-ха! Не могу вспомнить безъ смѣха эту картину: стараго Галеви, какъ пророка, окружили твои соотечественники... Лица... хоть сейчасъ пиши Христа и апостоловъ. Хорошъ Христосъ этотъ старый Галеви, право!.. Невзрачный, тощій, губы тонкія и углами вверхъ, какъ у Мефистофеля. "Зачѣмъ вы занимаетесь искусствомъ"? "Что вы отъ него требуете? Чего ждете отъ него"? Ахъ, чортъ возьми. И это вопросъ художника художникамъ! Фразы, пустяки, ходули! Научи меня ловить тоны, свѣтъ и тѣни, формы и линіи, развѣй во мнѣ вкусъ къ красивымъ сочетаніямъ,-- вотъ что мнѣ нужно. А душу мою оставь въ покоѣ... Нѣтъ, старый шутъ требуетъ, чтобы передъ нимъ вывертывали именно душу. И какіе скорбные взгляды... Я слышалъ, какъ однажды, надѣвая пальто, онъ бормоталъ про себя: "о, Боже, гдѣ же спасеніе"? Какъ ты думаешь, кого онъ хотѣлъ изъ себя разыграть,-- генія или сумасшедшаго?
   -- Ты уже одинъ разъ простился со мною, Риндгофъ,-- сказалъ Леви.
   -- Ха-ха! Ты сегодня тоже что-то такое разыгрываешь, ну, да кто женатъ на такой красавицѣ, можетъ-ли сохранять душевную ровность? Ага! Мнѣ таки удалось разсердить тебя,-- очень радъ. Прощай!.. И знаешь, что я тебѣ скажу, ты сегодня ужасно неинтересенъ! Вернусь лучше къ своей обожаемой Бетти.
  

V.

   Они разошлись. Вольфъ шелъ быстро, съ выраженіемъ недовольства, раздраженія и какъ будто обиды. Черезъ нѣкоторое время, однако, морщина между сдвинутыми бровями разгладилась. Онъ сталъ думать о томъ, что ему надо повидать Галеви, узнать, что творитъ онъ новаго, а также показать ему результаты и своихъ работъ. "Какъ-то онъ найдетъ мое Пробужденіе"?-- сказалъ онъ себѣ, чувствуя, что отъ этого вопроса захватываетъ у него дыханіе.
   Вспомнивъ, что ему нужны краски, онъ зашелъ въ магазинъ. Здѣсь, развязно бесѣдуя съ лавочницей, сидѣлъ толстый, румяный человѣчекъ съ бритымъ лицомъ, съ гаванской сигарой въ черныхъ зубахъ и въ золотомъ пенснэ на объемистомъ, мягкомъ носу. Онъ пристально окинулъ взглядомъ Леви, когда тотъ подошелъ къ прилавку.
   -- Дайте, пожалуйста, двойной флаконъ Krapplak'у и тройной Kobalt'а,--сказалъ Вольфъ лавочницѣ.
   Та проворно завернула требуемое и съ любезной улыбкой протянула ему свертокъ.
   -- Четыре марки двадцать, сударь.
   Вольфъ опустилъ руку въ карманъ и съ изумленіемъ убѣдился, что онъ пустъ.
   -- Я забылъ свой кошелекъ,-- слегка смутился онъ.-- Простите, зайду въ другой разъ.
   -- Возьмите, пожалуйста, г. Леви,-- улыбнулась лавочница.-- Я вамъ повѣрю и въ долгъ.
   -- Г. Леви?-- Спохватился розовый господинъ и поднялся со стула.-- Позвольте представиться: Арнольдъ Маузеръ, владѣлецъ фирмы картинъ на Theresienstrasse No 65.
   -- Ваше имя мнѣ тоже извѣстно -- сказалъ Вольфъ.-- Очень радъ.-- Они обмѣнялись рукопожатіями и вмѣстѣ вышли на улицу.
   -- Я давно желалъ съ вами познакомиться,-- картавымъ, вкрадчивымъ голосомъ продолжалъ господинъ Маузеръ,-- и весьма радъ этому случаю. Я видѣлъ вашу картину: "Звѣздное небо" въ мастерской на Turkenstrasse, гдѣ и я заказываю рамы, она глубоко заинтересовала меня. Вы будете любезны, покажете мнѣ свою мастерскую, не правда-ли?
   -- Охотно,-- отвѣчалъ Вольфъ.-- Я живу здѣсь недалеко. Пойдемте сейчасъ, если угодно.
   -- Если угодно! Да вѣдь это мое давнишнее желаніе! Какъ же не угодно! Давнишнее желаніе, мой талантливый молодой человѣкъ, и это вамъ говоритъ Маузеръ. Знайте,-- съ этой встрѣчи взойдетъ и ваша звѣзда! Да, я намѣренъ подарить вамъ звѣзду, вотъ въ ту минуту, какъ я васъ увидѣлъ, я твердо рѣшился на это. А если уже Арнольдъ Маузеръ беретъ на себя трудъ подарить молодому человѣку звѣзду... О, вѣрьте, этотъ счастливый молодой человѣкъ,-- талантъ-ли онъ, или бездарность,-- всю жизнь будетъ срывать ихъ съ земли и съ Неба, сколько ему угодно. Нужно только вниманіе! Вы, я думаю, не изъ числа тѣхъ, которые мечтаютъ быть понятыми черезъ столѣтіе?
   -- Ни даже черезъ десятилѣтіе,-- съ живостью отвѣтилъ Вольфъ.-- Ни даже черезъ пятилѣтіе... А вотъ и моя квартира... Входъ, какъ видите, не такъ изященъ, какъ мраморное entrée вашего магазина.
   -- Ха-ха,-- разсмѣялся Маузеръ,-- этимъ меня не удивишь: мы и не съ такими лѣстницами знакомы. Вотъ я ступаю на эти ступени, и онѣ устойчивы, а случалось, что ступеньки такъ и танцуютъ подъ тобой, того гляди -- сорвешься и полетишь съ седьмого этажа внизъ! Тутъ еще ничего. Темно только, какъ въ душѣ декадента! А сколько еще этажей намъ осталось?
   -- Мы прошли три? Стало быть, ровно половину.
   -- П-ф-ф!..-- отдувался Маузеръ и уже держалъ свой цилиндръ въ рукѣ, поминутно вытирая потъ съ мясистаго, довольно хорошо сформированнаго лба.-- Пф, пф! А я слышалъ, вы женаты? Не обезпокою-ли я вашу почтенную супругу?
   -- Нисколько, да ея, вѣроятно, и нѣтъ дома. Ну, вотъ мы и поднялись.
   Доставъ ключъ изъ-подъ подстилки для ногъ, Вольфъ отперъ дверь и пропустилъ гостя впередъ.
   Въ мастерской Маузеръ чувствовалъ себя совершенно, какъ дома. Онъ перебѣгалъ отъ одной картины къ другой, рылся въ папкахъ, перебиралъ наставленные въ кучу подрамки и громко выражалъ свое искреннее восхищеніе.
   -- Такъ, такъ, это хорошо, браво, чудесно! Я радъ, что я въ васъ не ошибся. Ну, вотъ я и пересмотрѣлъ всѣ маленькія вещи. Въ противоположность профанамъ, я всегда начинаю съ маленькихъ. Вотъ эти, понравившіяся мнѣ болѣе другихъ, особенно эту восхитительную картинку "Жизнь зоветъ" я отставляю въ сторону, а теперь позвольте посмотрѣть вотъ эту большую вещь, повернутую къ стѣнѣ.
   -- Вы ее видѣли, это "Звѣздное небо".
   -- А, ну, такъ мы ее посмотримъ потомъ. А тутъ, на мольбертѣ это что, свѣжая вещь, а? Позвольте снять простыню! Не безпокойтесь, я ничего не замажу,-- на эти дѣла я и самъ художникъ. Ха-ха! Вы вѣдь не знаете, какъ я люблю этотъ міръ художниковъ! У меня есть пріятели, у которыхъ я днюю и ночую. И знаете, я могъ бы и самъ стать художникомъ, если бы меня не погубила любвеобильная тетушка, слишкомъ рано одарившая меня наслѣдствомъ. Я развинтился, распустился, женился, и вотъ грѣюсь теперь у чужого огня, утѣшаясь сознаніемъ, что если я и веду гешефтъ, то это гешефтъ по призванію.
   Простыня была сброшена. Маузеръ отошелъ на нѣсколько шаговъ отъ картины, сложилъ въ трубочку подвернувшійся ему клочекъ картона и долго, молча смотрѣлъ на нее.
   Она была написана въ два свѣта. Въ сѣрой, грязной тюрьмѣ среди скученныхъ тѣлъ спящихъ арестантовъ на нарахъ полулежалъ человѣкъ. Въ изодранномъ халатѣ, въ грязной рубахѣ надъ волосатой грудью, съ неяснымъ пятномъ спускающейся съ ноги цѣпи онъ держалъ тоненькую непереплетенную книжку. Его лицо освѣщалось съ одной стороны свѣтомъ ранняго утра, пробивающагося сквозь высокое тюремное окно, съ другой -- тусклымъ пламенемъ лампочки, прикрѣпленной къ стѣнѣ. Поражали громадныя, грубыя руки, огромное неуклюжее тѣло, лицо, чертами напоминающее скорѣе животное, чѣмъ человѣка; оно выражало глубокое волненіе. Съ низкаго лба, казалось, струился потъ, а въ маленькихъ глазахъ отражался духъ, точно силящійся освободиться отъ какой-то темной силы, давившей на мозгъ. Что-то сбросить, что-то сообразить страстно силится этотъ человѣкъ съ придавленнымъ умомъ и потрясеннымъ сердцемъ... Онъ весь изображалъ собою какую-то родовую муку потугъ просачивающейся мысли, готовой стихійно разрушить сковывающій ее организмъ.
   -- Das ist was...-- воскликнулъ Маузеръ,-- das ist was! Я думаю, если бы обезьяна захотѣла стать человѣкомъ, въ ней: отразилось-бы это! Das ist was! Да знаете-ли, что это такое? Это ни болѣе, ни менѣе, какъ своеобразнѣйшій, небывалый доселѣ по силѣ выраженія апофеозъ человѣческаго духа. А! Das ist ja was. И какое исполненіе, какой колоритъ! Это трепещетъ, живетъ, это... это я ставлю на-ряду съ Спинозою Галеви!
   -- Благодарю васъ: я счастливъ, что ассоціація идей привела васъ именно къ этой вещи великаго художника. Да, это счастье -- быть понятымъ.
   -- Не правда-ли? Я тонкій знатокъ! О, никто здѣсь не знаетъ, до какой степени Маузеръ тонкій знатокъ! Это произведетъ шумъ, объ этомъ закричать, на это будутъ выброшены пуды страшной, бѣшеной пѣны! И безъ моей поддержки васъ-бы ошеломили, васъ-бы оглушили, затопили. О мой дорогой молодой человѣкъ! Я предлагаю вамъ свое плечо. Обопритесь на него, и мы вмѣстѣ... сдѣлаемъ карьеру.
   Вольфъ улыбнулся.
   -- Благодарю васъ, я не отказываюсь.
   Въ эту минуту дверь распахнулась, и въ комнату вошла жена Вольфа.
   Эпшъ былъ правъ: она была ослѣпительно хороша. Небольшая фигурка съ большими живыми глазами, темнѣвшими на бархатисто-тепломъ тонѣ лица, золотистомъ и свѣжемъ; на которомъ румянецъ пробивался наружу, какъ сквозь мягкій пушокъ абрикоса... Темные, коротко остриженные волосы, поддерживаемые узенькимъ гребнемъ, падали по обѣимъ сторонамъ этого лица, а въ ея поклонѣ, когда она привѣтствовала незнакомаго гостя, обнаружилась вся прелесть юной граціи.
   Маузеръ, въ свою очередь, почтительно склонилъ станъ.
   -- Итакъ, г-нъ Леви,-- съ достойной и пріятной вкрадчивостью, сказалъ онъ,-- я вижу, что въ присутствіи столь красивой дамы было-бы верхомъ невоспитанности говорить о прозаическихъ дѣлахъ. Надѣюсь, что мы очень скоро увидимся. Ich habe die Ehre!-- расшаркался онъ и вышелъ, сопровождаемый хозяиномъ въ переднюю.-- Я уѣзжаю на нѣкоторое время въ Дрезденъ. Къ моему пріѣзду, надѣюсь, вы кончите картину, и мы поговоримъ. Вещи, отставленныя мною тамъ возлѣ стола, я тоже имѣю въ виду, а вашу "Жизнь зоветъ" пришлите въ магазинъ: для начала я выставлю ее въ витринѣ съ надписью: "продано"... Ого, мы уже сдѣлаемъ гешефтъ! До свиданья!
   -- Что это за чучело?-- спросила Мира вернувшагося мужа.
   -- Это мюнхенскій Харонъ, въ лодкѣ котораго можно благополучно переплыть черезъ самое мертвое равнодушіе общества, къ царству популярности и славы. Я получилъ приглашеніе сѣсть въ эту лодку.
   -- И ты согласился?-- испуганно спросила Мира.
   -- Я вскочилъ въ нее,-- спокойно отвѣтилъ онъ.
  

V.

   Шаги на лѣстницѣ и раздавшійся вслѣдъ затѣмъ звонокъ заставили Вольфа поспѣшить въ переднюю. Онъ пропустилъ нѣсколько человѣкъ съ странными лицами, точно сорвавшимися съ картинъ историческаго или библейскаго жанра. Одинъ изъ нихъ, съ длинными локонами и всклокоченной бородой, въ качествѣ натурщика, лѣтъ сорокъ возсоздавалъ вдохновенныхъ пророковъ и отшельниковъ, Іоанновъ Крестителей и проч. личностей изъ временъ Моисея и Іисуса Христа. Другой представлялъ типъ аристократическій и поставлялъ художникамъ отличныхъ королей XV и XVI вѣка, третій походилъ на монаха, четвертый не представлялъ собою ясно выраженнаго типа, но былъ великолѣпенъ роскошью огненно-красныхъ волосъ, длинными прядями падавшихъ по обѣимъ сторонамъ блѣднаго, обсыпаннаго веснушками лица. На рукахъ у него спалъ малютка лѣтъ трехъ съ такими-же длинными и красными, какъ у отца, волосами, которые густой массой падали внизъ и какъ-то трагично отѣняли личико тонкое, и прозрачное, какъ воскъ. Этотъ ребенокъ позировалъ по 8--10 часовъ въ день въ разныхъ кварталахъ города, въ промежуткахъ отдыха засыпая на рукахъ у отца, и оба они не одному артисту доставили почетъ и извѣстность.
   Вольфъ шумно и радостно привѣтствовалъ натурщиковъ и съ обычной своей живостью засуетился, приглашая ихъ сѣсть. Король и монахъ утомленно опустились на стулья. Пророкъ подошелъ къ Вольфу и фамильярно хлопнулъ его по плечу.
   -- А вѣдь ничего не выйдетъ, господинъ Леви,-- сказалъ онъ, какъ-то смущенно улыбаясь.
   -- Какъ, почему?-- вздрогнувъ, воскликнулъ Вольфъ.-- Вы назначили сходку?
   -- Да. Мы собственно теперь за вами. Но съ женщинами бѣда! И знаете что? Роля увѣряетъ, что ничего не будетъ.
   -- Вы были у Роля?
   -- Мы сейчасъ отъ него.
   -- Ну?
   -- Онъ очень спѣшилъ: время, видите-ли, горячее, передъ самыми выборами. А все-таки онъ успѣлъ насъ высмѣять. Онъ говоритъ, что идея организовать натурщиковъ могла родиться только въ русской головѣ. Онъ говоритъ, что это скандалъ -- врываться въ храмъ творчества съ организаціями, законами, надзоромъ, правилами и тому подобными вещами...
   -- Храмъ, храмъ!-- желчно запротестовалъ король.-- Да, храмъ, гдѣ съ нашихъ дочерей сначала пишутъ мадоннъ, а потомъ Венеръ, гдѣ дѣти съ утра до вечера позируютъ для...
   -- Для нищенокъ, просящихъ копѣечку,-- перебилъ пророкъ.
   -- Нѣ-ѣтъ, это уже вышло изъ моды!-- флегматично протянулъ рыжій, лица котораго почти не видно было подъ упавшей на него красной массой волосъ.-- Теперь въ ходу Фавны, большіе и маленькіе, толстые и упругіе, готовые лопнуть отъ вина... Или еще: туманъ и мертвенно-блѣдная голова съ сжатыми челюстями... до судорогъ... съ закрытыми глазами и кровавымъ ореоломъ -- вотъ что теперь въ ходу...
   Проснувшійся ребенокъ поднялъ голову, оглядѣлъ присутствующихъ безцвѣтными глазами и опять припалъ къ груди отца, засыпая.
   -- Ну, а какъ съ созывомъ сходки?-- спросилъ Вольфъ.
   -- Сходка сходкой. Придутъ, пожалуй, многіе, но, чортъ возьми... Будетъ ли толкъ?
   -- Въ которомъ часу начало?
   -- Сейчасъ. Мы за вами... Я думаю, придутъ все-таки многіе.
   -- Да, да, придутъ даже художники,-- подхватилъ король.-- Всѣ противъ васъ, всѣ, кромѣ Миллера. То-то будетъ война,-- гу! Бетти тоже будетъ говорить.
   -- Это подстроилъ Риндгофъ.
   -- Нинетта противъ васъ...
   -- Но вѣдь женщинъ не пускаютъ въ собранія!-- вмѣшалась Мира.
   -- Нѣтъ, сударыня, вѣдь это-же профессіональное собраніе. Можно и женщинамъ.
   -- Значитъ, и мнѣ тоже можно придти?
   -- Разумѣется. Только поторопись, если идешь,-- сказалъ Вольфъ, берясь за шляпу.
   -- Нѣтъ, я раздумала. Ты знаешь... мнѣ нездоровится. Иди одинъ!
   -- Такъ пойдемте, господа!
   Замѣтно возбужденный, Вольфъ простился съ женой и вышелъ, сопровождаемый натурщиками. Только рыжій стоялъ еще у окна и, точно не слыша, что дѣлается вокругъ, слегка покачивалъ ребенка.
   Одинъ изъ товарищей, остановившись на порогѣ, окликнулъ его.
   Онъ вздрогнулъ, оглянулся, посмотрѣлъ на спящаго ребенка, потомъ на Миру, потомъ куда-то въ неопредѣленную даль и, медленно двигая длинными ногами, вышелъ изъ мастерской.
   Проводивъ его глазами, Мира опустилась въ кресло. Взглядъ ея блуждалъ по окружающимъ картинамъ. Суровая и сумрачная, она поднялась и подошла къ громадному холсту, прислоненному къ стѣнѣ. Она знала, что это "Звѣздное небо". Повернувъ картину лицомъ, она отошла шаговъ на десять и, насупившись, сквозь пенснэ смотрѣла на полотно.
   Глубокое, прозрачное, точно бездонное небо... Свѣтясь блѣднымъ свѣтомъ, на немъ въ порядкѣ звѣздъ раскинуты дѣтскія тѣла,-- души дѣтей. Трогательная безпомощность разлита въ ихъ хилыхъ, слабенькихъ тѣльцахъ, глазки наполнены слезами, вздувшіяся губки дрожатъ и точно лепечутъ и ручки протянуты съ мольбой. Лишь "Большая Медвѣдица" весело раскинулась среди нихъ семью дивными, ясными, какъ сама улыбка, дѣтскими головками, а за нею миріады... миріады...
   Мира точно застыла въ созерцаніи. Въ глубинѣ ея темныхъ, синихъ глазъ что-то трепетало, линія нѣжныхъ губъ сложно изогнулась, и по щекамъ ея катились слезы.
  

VI.

   Прошло двѣ недѣли, прежде чѣмъ Вольфъ собрался навѣстить Галеви. Онъ шелъ и думалъ о своей картинѣ, которую кончилъ, о судѣ, котораго ждалъ, о будущемъ, которое уже раскрывалось, и среди этихъ думъ мелькала мысль о Сендерѣ; съ нимъ онъ случайно познакомился и ради него спѣшилъ къ своему другу.
   -- Экое богатое пятно!-- воскликнулъ онъ у калитки небольшого палисадника, при видѣ ярко освѣщенныхъ солнцемъ цвѣтовъ. Улыбаясь и вдыхая ихъ ароматъ, онъ толкнулъ калитку и вступилъ въ палисадникъ, пытливо вглядываясь въ окна небольшого въ старо-нѣмецкомъ стилѣ дома, окруженнаго стражей тополей.
   -- А что, если Галеви нѣтъ дома?-- подумалъ онъ.-- Глупо, если я прошлялся даромъ такую даль!
   Поднявшись на лѣстницу, онъ позвонилъ.
   -- Здравствуйте, г-нъ Вернеръ,-- привѣтствовалъ онъ слугу.-- Что,-- хозяинъ дома?
   -- Нѣтъ, но это ничего. Мнѣ приказано давно: "господина Вольфа Леви впускать всегда!" Пожалуйте.
   Вольфъ вошелъ въ переднюю и постучался въ дверь налѣво. Никто не откликнулся.
   -- Совсѣмъ никого нѣтъ?-- обратился онъ снова къ слугѣ.
   -- Madame съ дѣтьми уѣхали на дачу. Прошу, прошу войти!
   Вольфъ нерѣшительно взялся за ручку двери и вошелъ. Дѣйствительно, никого. Только головы портретовъ и картины любовно обращались къ нему.
   Атмосфера любви и тишины сразу охватила молодого художника.
   -- Какъ я люблю этотъ воздухъ!-- сказалъ онъ вслухъ, и лицо его расширилось въ улыбку.-- Какъ все здѣсь грѣетъ и ласкаетъ усталую душу! Все грязное, мелкое остается за порогомъ, какъ бы не смѣя проникнуть сюда. Здѣсь царство добра и красоты... Какое-то сладкое очарованіе овладѣваетъ душою, хочется вѣчно чувствовать вотъ такъ, какъ теперь чувствуется.
   Онъ вздохнулъ полной грудью, какъ вздыхаетъ человѣкъ, изъ душнаго города попавшій на берегъ глубокаго, синяго моря. Порой Вольфу казалось, что всѣ эти творенія геніальной кисти одухотворены и сознательно передаютъ часть своего я. Иллюзія была непостижимо сильна! Можно было подумать, что Галеви работалъ не кистью, не красками, не руками: идеи художника сами собой во всей полнотѣ отпечатлѣлись на полотнахъ.
   Вольфъ медленно переходилъ отъ холста къ холсту. Вотъ мудрецъ, окруженный книгами. Изъ узкаго готическаго окна своей кельи онъ глядитъ на костры инквизиціи. "Дальше, выше",-- шепчетъ онъ, содрогаясь и закрывая окно. "Дальше, выше",-- повторилъ про себя Леви,-- такъ думалъ мудрецъ временъ инквизиціи... и закрывалъ окно!.. А вотъ еще тема: "Надъ толпой". Вотъ "Христосъ передъ судомъ народа", передъ судомъ, не достигающимъ его... "Dahin", "На крестѣ", "Кто вы?" -- таковы темы, занимающія Галеви, и даже не темы... все это -- одна тема, одно чувство, одинъ идеалъ! И онъ бьется, терзается, ища ему выраженія... Недосказанное въ одномъ твореніи пополняетъ въ другомъ и опять идетъ дальше, и опять ищетъ...
   "Спиноза"! Вотъ оно! Вотъ тутъ, въ этомъ образѣ человѣка съ всеобъемлющимъ умомъ и душой, надъ которыми не властны ни болѣзни плоти, ни несовершенства жизни, нашелъ, наконецъ, Галеви полное выраженіе захватывающей его идеи. Сколько экспрессіи! Въ высокой душѣ философа нѣтъ холода, нѣтъ сомнѣній, она мыслитъ, она постигаетъ тайну бытія. Она не оторванная, случайная частица міра, она сама весь міръ, она сливается съ нимъ...
   Что за дивная фигура съ нѣжной, молодой головой и тонкой шеей, покоящейся на маленькомъ, исхудаломъ, почти старческомъ еврейскомъ тѣлѣ! Кажется, лучи тепла и свѣта распространяются отъ всего этого существа, точно сотканнаго изъ тончайшихъ и благороднѣйшихъ элементовъ міра. Да, въ этомъ образѣ, улыбки котораго не затуманитъ дыханіе самой смерти, уже приближающейся къ нему, въ этомъ геніи, надъ которымъ безсильно зло жизни, нашелъ, наконецъ, Галеви воплощеніе славы человѣческаго духа. Вотъ оно! Онъ нашелъ, и больше и искать ему нечего! Что же будетъ Галеви творить теперь, послѣ этого замѣчательнѣйшаго изъ своихъ созданій?
   Взглядъ Вольфа перенесся на портретъ Галеви, писанный самимъ художникомъ. Сходство, конечно, было несомнѣнное, но Вольфъ не любилъ этого портрета. Здѣсь, по его мнѣнію, не было ни глубины, ни правды, отличающей его работы. Но почему? Незнаніе-ли самого себя или своего характернѣйшаго выраженія? Да, правда и то, откуда человѣку знать то свое выраженіе, которое вдругъ отражаетъ самую сущность его духовной личности, совсѣмъ оригинальную, отличную отъ другихъ? Вѣдь тогда-то именно ему не до зеркала. А у Галеви есть оно, это оригинальное, это поразительно оригинальное выраженіе, всѣ тонкости котораго Вольфъ такъ хорошо изучилъ. Это выраженіе не одного какого-нибудь преобладающаго чувства, нѣтъ, оно состоитъ изъ нѣсколькихъ, оно очень сложное. Улыбается онъ, сострадаетъ-ли, иронизируетъ или страдаетъ,-- кто разберетъ? Одно ощущеніе какъ бы переливается въ другое и вдругъ всѣ вмѣстѣ сливаются въ одно...
   Что за человѣкъ Галеви?-- чуть не въ сотый разъ спрашивалъ себя Вольфъ, но и въ сотый разъ не сумѣлъ дать себѣ рѣшительнаго отвѣта. Иногда онъ чаруетъ, иногда отталкиваетъ... Такая глубина, такая нѣжность, сила чувства и рядомъ такое равнодушіе къ окружающему, такое отталкивающее высокомѣріе! "Мизантропъ", вспомнилось ему замѣчаніе товарища. Авторъ "Спинозы" -- мизантропъ? Да вѣдь утверждать это -- безуміе! Все же его равнодушіе или презрѣніе къ людямъ, къ ихъ интересамъ и волненіямъ, личнымъ и общественнымъ, просто изумительно. Онъ не интересуется политикой, почти не читаетъ газетъ, обходитъ сутолоку жизни, утверждаетъ полушутя, полусерьезно, что отъ сотворенія міра начался хаосъ, и этотъ хаосъ все растетъ, растетъ... Не признавая въ мірѣ цѣлесообразности явленій, онъ не признаетъ и понятія обязанности.
   -- Обязанности, что это такое, зачѣмъ?-- воскликнулъ при немъ однажды Галеви.-- Жизнь есть сцѣпленіе трагикомичныхъ случайностей,-- зачѣмъ ломать голову? Живи, какъ вздумается!
   -- Для чего же вы работаете?-- спросилъ тогда Вольфъ.
   -- Чудакъ! Неужели вы думаете,-- изъ сознанія "обязанности по отношенію къ міру"? Напротивъ,-- я работаю именно для того, чтобы освободиться отъ всякихъ обязанностей, чтобы уйти отъ міра, подняться надъ нимъ, не быть въ немъ. Творчество уносить меня въ другой, дивный міръ, а деньги, приносимыя имъ, закрываютъ меня золотымъ щитомъ отъ всѣхъ этихъ акулъ съ разинутою пастью, которыми кишитъ наше житейское море. Поэтому-то я большой другъ денегъ. Больше, больше денегъ! Онѣ распространяютъ далеко вокругъ тебя атмосферу независимости и свободы. Независимость -- вотъ единое условіе, при которомъ я могу жить. Мой трудъ независимый, и я работаю для независимости.
   -- Для своей?
   -- Ну, да еще бы! Конечно, для своей! Будетъ съ меня и этого! Работать для другихъ -- наполнять рѣшето: никому, въ сущности, не помочь, а себя искалѣчить въ конецъ. Закрыть уши и глаза и уйдти дальше, дальше... выше...
   Вольфъ снова подошелъ къ "Спинозѣ".
   -- Да, сложный процессъ совершается въ душѣ человѣка, сотворившаго эту картину. Нѣтъ, я не вѣрю ему! Съ такой теоріей что ему Спиноза? А между тѣмъ, этотъ захватывающій образъ мудреца -- не случайность, нѣтъ. Это вѣнецъ долгихъ думъ, мучительныхъ вопросовъ, мучительныхъ исканій. Это, можетъ быть, отвѣтъ на все! О, тутъ Галеви нашелъ истину! Тутъ онъ позналъ и другую независимость, и другую свободу. Онъ счастливъ!.. Счастливъ-ли?..
   Вольфъ почти забылъ о заданномъ себѣ вопросѣ и весь ушелъ въ этотъ свѣтлый образъ всеобъемлющей мудрости и кротости.
  

VII.

   -- Какъ вы увлеклись, Леви! Точно въ первый разъ увидали...
   Вольфъ вздрогнулъ и оглянулся. Передъ нимъ стоялъ Галеви и привѣтливо протягивалъ ему руку.
   -- Ваши творенія не изъ тѣхъ, которыя смотрятся съ интересомъ только въ первый разъ. Въ нихъ взглядываешься, какъ въ глубокую душу друга...
   -- Ничьей похвалы не цѣню я болѣе вашей, Вольфъ, потому что я убѣжденъ, что она идетъ отъ сердца.
   Онъ проговорилъ это съ какой-то странной, не то апатичной, не то натянутой улыбкой, слегка удивившей Вольфа.
   -- Однако, сядемте,-- я такъ усталъ!-- вздохнулъ Галеви, тяжело опускаясь въ кресло и надавливая пуговку звонка.-- А вы все такъ же жизнерадостны и бодры? Вы не потрясены происшедшимъ расколомъ въ цвѣтѣ человѣчества?
   -- Въ цвѣтѣ человѣчества,-- гдѣ это?
   -- Въ средѣ его жрецовъ -- художниковъ, конечно!.. Чего нибудь выпить, хоть лимонаду!-- крикнулъ онъ вошедшему слугѣ.
   -- Говоря о расколѣ, вы подразумѣваете secessionist`овъ?-- спросилъ Вольфъ.
   -- Да. Я сейчасъ изъ café. Тамъ я наткнулся на цѣлое собраніе художниковъ, настоящее собраніе революціонеровъ! Расколъ, sécession, ха-ха! Эпшъ самый горячій... Онъ жарче всѣхъ отстаиваетъ свои... убѣжденія! Шумъ, крикъ, споры... Молодое искусство торжествуетъ! Меня тоже приглашали примкнуть къ нимъ. Они, представьте,-- и меня считаютъ своимъ.
   -- А вы не хотите-ли устроить sécession въ sécession'ѣ?-- смѣясь, сказалъ Вольфъ.-- Возьмите меня въ союзники! Къ намъ примкнули бы многіе... изъ нихъ же! То-то была бы война!
   -- Ха-ха! Въ васъ сразу проснулось боевое настроеніе! Тамъ и о васъ толковали. Правда-ли, что вы организуете натурщиковъ? Это оригинально. Какъ это пришло вамъ въ голову?
   -- Я не могу больше относиться равнодушно къ ихъ страданіямъ!-- сказалъ Вольфъ.
   -- Вотъ что?.. Не разъ и у меня опускались руки! У васъ онѣ поднялись?
   -- Я не надѣюсь на успѣхъ,-- задумчиво сказалъ Вольфъ.-- Но мнѣ хочется хоть этимъ ударить по лицу, кого слѣдуетъ. А тамъ еще посмотримъ.
   Галеви махнулъ рукой.
   -- Да, да... Вы еще молоды...
   Слуга осторожно вошелъ, осторожно поставилъ на столъ подносъ съ двумя бутылками лимонаду и такъ же осторожно вышелъ. Галеви залпомъ выпилъ стаканъ и жестомъ пригласилъ Вольфа послѣдовать его примѣру.
   -- Ну, какъ ваша работа? "Звѣздное небо" кончили?
   -- О, давно уже,-- я вѣдь вамъ говорилъ... Я началъ и почти довелъ до конца другую вещь.
   -- Вы ею довольны?
   -- Что хотѣлось сказать, я сказалъ.
   -- Все, что хотѣлось?.. О, я никогда не могъ высказать того, что хотѣлъ, никогда, никогда!.. Какъ называется картина?
   -- "Пробужденіе".
   -- Вы принесли мнѣ эскизъ?
   -- Да, я хотѣлъ, но разстроился и забылъ. Я надѣюсь, что вы не откажетесь заглянуть ко мнѣ и сами, не правда-ли?
   Галеви помолчалъ.
   -- Что же, однако, васъ такъ разстроило?
   -- Дѣло вотъ въ чемъ,-- началъ Вольфъ, быстрымъ движеніемъ руки откидывая волосы, спустившіеся ему на лобъ,-- мѣсяца три тому назадъ изъ мѣстечка Уэды сюда пріѣхалъ юноша, почти мальчикъ, съ однимъ лишь доведеннымъ до ideé fix желаніемъ: изучать искусство.
   По лицу Галеви пробѣжала брезгливая гримаса.
   -- Не спѣшите съ приговоромъ: онъ не принадлежитъ и никогда не будетъ принадлежать къ "союзу истребителей красокъ", какъ вы окрестили здѣшній союзъ художниковъ. Нѣтъ, это дѣйствительно художникъ, вы это сами признаете.
   Онъ взялъ поставленную имъ въ уголъ папку и сталъ ее развязывать.
   -- Вы должны будете признать въ немъ крупный талантъ, не смотря на проявленія его въ дѣтской, уморительно дѣтской формѣ... Но вы увидите глубину чувства, умъ, фантазію... Вотъ, судите сами!
   Онъ развернулъ передъ нимъ нарисованный углемъ эскизъ.
   -- Дѣйствительно, это любопытно!-- съ удивленной улыбкой сказалъ Галеви, разглядывая странную композицію.-- Какое громкое названіе: "Гдѣ человѣкъ"? Въ 16--18 лѣтъ и я увлекался подобными же сюжетами... Тогда я искалъ... Потомъ я сталъ создавать...
   Онъ расхохотался и, рѣзко оборвавъ смѣхъ, продолжалъ:
   -- Теперь я, наконецъ, знаю, что человѣкъ есть... есть глупцы, есть злодѣи...
   -- Есть страдающіе и ищущіе,-- тихо прибавилъ Вольфъ,-- Вамъ нравится композиція?
   -- Напутано... Но не пестро, не грубо...
   -- Не правда ли?-- подхватилъ Леви.-- Это что-то самобытное, оригинальное, какъ, увѣряю васъ, и самая личность автора. Взгляните на центральную фигуру, а пейзажъ, а всѣ эти спутавшіеся человѣчки! Здѣсь нѣтъ техники, знанія, но есть нѣчто, чему дайте развернуться, и оно охватитъ міръ. Ахъ, я считалъ бы себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, будь у меня такой талантъ!
   На лицѣ Галеви снова отразилось брезгливое чувство.
   -- Счастливѣйшимъ!
   Онъ оттолкнулъ рисунокъ и, откинувшись на спинку стула, вдругъ погрузился въ самого себя.
   -- Какъ? Развѣ вы не находите, что это крупный талантъ?-- не замѣчая этой перемѣны, воскликнулъ Вольфъ.
   -- Да... Да... талантъ...-- разсѣянно повторилъ Галеви.
   -- Не правда ли? Вы меня радуете безконечно, увѣряю васъ! Я счастливъ! Такъ рѣдко услышишь отъ васъ признаніе въ комъ-нибудь таланта! И вотъ теперь вы,-- вы, строжайшій, признали его. Слава Богу, я спокоенъ за его будущность!
   Галеви очнулся и поднялъ глаза.
   -- Да, вы не дадите ему погибнуть,-- все болѣе и болѣе одушевляясь, продолжалъ Вольфъ.-- Если бы вы знали, чего ему стоило пріѣхать сюда! Просто подвигъ! Рѣшивъ во чтобы то ни стало добраться до Мюнхена, онъ сѣлъ въ вагонъ безъ билета и, конечно, былъ выброшенъ кондукторомъ на первой же станціи. Выждавъ слѣдующій поѣздъ, онъ, не долго думая, сѣлъ и въ него: выбирать ему было нечего. Онъ спрятался подъ скамью и такимъ путемъ добрался до границы. Тутъ ждало новое затрудненіе: перейти границу, но случайно встрѣченные, по его описанію, какъ будто интеллигентные люди, помогли ему въ этомъ. Они же, взявъ ему билетъ до Мюнхена, дали немного денегъ и провизіи. Такъ онъ очутился здѣсь въ нѣсколько дней противъ собственнаго ожиданія: выѣзжая изъ У., онъ разсчитывалъ странствовать не одинъ мѣсяцъ.
   -- Въ такомъ ребенкѣ и уже такая, я сказалъ бы, наша... жидовская настойчивость!-- процѣдилъ Галеви и брезгливо стряхнулъ пепелъ съ душистой сигары.
   Вольфъ остановилъ на немъ свой изумленный взглядъ. Что-то блеснуло, заиграло вдругъ въ этомъ многоговорящемъ взглядѣ и спряталось, и когда онъ опустилъ вѣки и снова поднялъ ихъ, въ его глазахъ, задумчиво устремленныхъ на лицо Галеви, свѣтилась уже мягкая грусть.
   -- Духъ человѣческій, ищущій, стремящійся, предъявляющій свои запросы,-- тихо вымолвилъ онъ и откинулся на спинку кресла.-- Развѣ вы забыли самого себя? Вы ли не рвались на просторъ, на свѣжій воздухъ? Развѣ душа этого мальчика не ваша собственная душа? Развѣ вы не узнаете себя въ немъ?
   -- Уфъ, повтореніе?!.-- сказалъ Галеви.
   Въ лицѣ его было теперь что-то непріятное, тяжелое... Вольфъ замѣтилъ это дурное настроеніе, но, уже не владѣя собой, продолжалъ:
   -- Онъ стремился къ вамъ, какъ загипнотизированный. Такъ вѣрить въ человѣка можетъ лишь дитя глухой провинціи, тайкомъ питающее умъ запретной книжкой, спрятанной въ листахъ талмуда. Намъ ли, евреямъ, незнакомъ этотъ типъ дѣтей, бѣгущихъ въ большіе центры изъ родительскаго дома... Тамъ ночь, здѣсь день, тамъ только прозябаютъ, здѣсь живутъ, тамъ только ѣдятъ, спятъ, торгуютъ, грызутся... тамъ мелкія радости и мелкія печали, здѣсь -- осмысленный, возвышающій трудъ, священнодѣйствіе жизни... "Я думалъ,-- сказалъ онъ мнѣ съ наивнымъ недоумѣніемъ,-- что художники, которые понимаютъ все самое лучшее, живутъ лишь въ немъ. Я думалъ, что школа -- это храмъ, а художники въ немъ пророки, что они такіе святые, чистые, что даже не стыдятся рисовать голыхъ, и голыя ихъ не стыдятся, что они, какъ ангелы, чужды всему, что не красота, не правда и не истина, что для нихъ земля лишь убѣжище... И когда я попалъ въ училище Эпша, а потомъ въ переднюю Галеви, гдѣ его лакей всегда говорилъ мнѣ, что его нѣтъ дома, а это была неправда, и что"...
   -- А! Такъ это тотъ самый мальчикъ, о настойчивыхъ посѣщеніяхъ котораго мнѣ говорилъ Вернеръ.
   -- Вы знали?..-- Лицо Леви потемнѣло.
   -- Когда я работаю, меня ни для кого не бываетъ дома,-- сухо сказалъ Галеви.
   -- Особенно для молодыхъ художниковъ,-- мысленно договорилъ Леви и, метнувъ на него взглядъ исподлобья, наморщился и опустилъ глаза.
   -- Итакъ, вы не принимали его,-- продолжалъ онъ съ какимъ-то новымъ оттѣнкомъ въ голосѣ.-- Художникъ Штенгель, хохоча надъ его костюмомъ, приказалъ своему лакею взять его за ухо и вывести на улицу. На улицѣ онъ и жилъ, скитался изо-дня въ день, ища людей, проводя ночи у пріютившаго его живописца вывѣсокъ, почти такого же нищаго, какъ и онъ самъ. Чтобы не быть въ тягость своему новому другу Сендеръ ходитъ на рынокъ и подбираетъ разные отбросы... Я познакомился съ нимъ на рынкѣ, въ тотъ моментъ, когда торговки со смѣхомъ бросали ему всякую дрянь, издѣваясь надъ нимъ, а онъ, какъ голодная собака, нагибался къ землѣ и, весь багровый отъ стыда, подбиралъ и съѣдалъ все, что можно было съѣсть.
   Наступило короткое молчаніе.
   -- Бѣдный мальчикъ!-- вымолвилъ Галеви.-- Какъ же онъ работаетъ?
   -- Да вотъ, какъ видите, компонируетъ! Въ школы, мастерскія безплатно не принимаютъ. Разочарованный, недоумѣвающій, онъ прячется отъ людей, избѣгаетъ ихъ. Это ли не положеніе, доведенное до крайности?
   -- Мнѣ отъ души жаль его,-- сказалъ Галеви...-- Это бѣдное ископаемое... Такъ они еще не перевелись въ нашей благословенной Литвѣ? Но, Боже мой, столько любви, столько энергіи, вѣры тратится на мыльный пузырь!
   -- Какъ! Не вы ли сейчасъ только признали въ немъ крупный талантъ?
   Галеви всталъ, молча прошелся по комнатѣ и снова сѣлъ на свое мѣсто. Лицо его выражало крайнюю усталость.
   -- Послушайте, Вольфъ -- глухо заговорилъ онъ,-- вы вѣдь знаете, что съ нѣкоторыхъ поръ молодые художники величаютъ меня зазнавшимся, ожирѣвшимъ или очерствѣвшимъ за то, что я отказываю имъ въ поддержкѣ, въ формѣ ли денегъ, протекціи, совѣта,-- все равно... еще болѣе за то, что я отказываю имъ даже во вниманіи, чуждаюсь ихъ... что они... утомляютъ меня! Вы это знаете,-- зачѣмъ же вы пришли ко мнѣ?
   Вольфъ вспыхнулъ и всталъ со стула.
   -- Я этого не зналъ... Я не зналъ, что утомляю васъ...
   -- Вольфъ! Мое чувство лично къ вамъ хорошо вамъ извѣстно...
   -- Хорошо, пусть такъ... я вамъ вѣрю.-- И съ неулегшимся волненіемъ Вольфъ снова сѣлъ на свое мѣсто.-- Вы спрашиваете меня, почему я, зная о вашемъ странномъ отношеніи къ художникамъ, все-таки заговорилъ о художникѣ. Но я не думаю, и теперь не хочу думать, что это принципіально. Я старался объяснить себѣ ваше отношеніе тѣмъ, что раньше многіе эксплуатировали васъ, безъ всякихъ основаній, не оправдавъ возлагаемыхъ на нихъ надеждъ... Мнѣ казалось, т. е. я убѣжденъ и теперь, что въ данномъ случаѣ вы не были бы обмануты.
   Галеви желчно улыбнулся.
   -- Конечно, меня эксплуатировали, и еще ни одинъ изъ этихъ господъ не оправдалъ надеждъ. Всѣ они вышли хорошими фейерверкерами и только. Но шутъ съ ними!.. Я никого не виню, никого... Только... пусть они меня оставятъ въ покоѣ. Ахъ, ради Бога, пусть меня оставятъ, наконецъ, въ покоѣ!.. Я усталъ... Когда ко мнѣ обращается какой-нибудь... субъектъ съ просьбой опредѣлить или поддержать его талантъ... тала-антъ, ха!.. то мнѣ приходится дѣлать надъ собою усилія, чтобы не выругаться, не разсмѣяться ему въ лицо... У меня является даже желаніе взять съ палитры самую грязную смѣсь и размазать ему физіономію. Брр! Что за несчастныя жалкія твари!
   -- Несчастныя все-таки...
   -- Несчастны или нѣтъ,-- Богъ съ ними, жалки они всѣ и всегда.
   -- Такъ сдѣлайте же счастливымъ и не жалкимъ хоть одного...
   -- Это мнѣ не по силамъ, Вольфъ.
   -- Значитъ, вы дадите человѣку съ талантомъ умереть съ голоду?
   -- "Человѣ-ѣку съ талантомъ умереть съ голоду"? Это другой вопросъ. На него я дамъ и другой отвѣтъ. Я готовъ, готовъ не дать человѣку съ талантомъ умереть съ голоду, отъ души готовъ.
   Лицо Вольфа просіяло.
   -- Я готовъ оказать этому доброму малому посильную помощь, но не такую, какой вы требуете: такъ какъ онъ мнѣ кажется незауряднымъ, такъ какъ онъ страшно затерялся въ этомъ городѣ, куда злой и фальшивый духъ занесъ его, такъ какъ мнѣ, наконецъ, его жаль,-- то я, беру на себя всѣ расходы на его обратный проѣздъ въ Литву... Сверхъ того...
   -- Господинъ Галеви!-- прервалъ его Вольфъ, вставая.-- Или оставимъ этотъ разговоръ, или позвольте мнѣ зайти къ вамъ въ другой разъ, когда вы будете лучше настроены.
   Галеви улыбнулся своей сложной и странной улыбкой.
   -- Тогда... оставимъ...-- сказалъ онъ.
   -- Откуда въ художникѣ такое презрѣніе къ художнику?-- негодуя, воскликнулъ Вольфъ, вскакивая со стула и вглядываясь въ конвульсивно вздрагивающее лицо Галеви, которое, казалось, на его глазахъ желтѣло, старѣло, зеленѣло...
   -- Повторить себя?.. Нѣтъ, нѣтъ,-- чуть слышно шептали его не то злобныя, не то страдающія, не то улыбающіяся губы,-- нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ...
   Онъ порывисто всталъ и направился къ боковой двери.
   -- Я не показалъ вамъ, Вольфъ, моей послѣдней, моей навсегда послѣдней картины,-- сказалъ онъ, поворачивая ключъ.-- Если хотите, войдемте!
   Вольфъ медленно послѣдовалъ за нимъ.
   Онъ переступилъ порогъ комнаты, доступъ въ которую всегда былъ закрытъ для всѣхъ, кромѣ Вернера. Даже жена Галеви видала ее лишь въ первые дни брака.
   Вольфъ невольно окинулъ ее взглядомъ. Онъ зналъ, что здѣсь зарождалась, росла и развивалась каждая картина Галеви, которая не выпускалась отсюда и не показывалась никому до ея совершеннолѣтія, какъ самъ художникъ выражался, шутя.
   Такъ вотъ этотъ таинственный храмъ! Что это, обдуманное ли кокетство капризной фантазіи или своеобразное проявленіе индивидуальности? Куполообразный потолокъ и верхняя часть стѣнъ состояли изъ стекла, въ которое смотрѣло лишь небо и, казалось, синимъ сводомъ упиралось въ края стѣнъ, обитыхъ чернымъ плюшемъ. Экзотическія растенія жадно тянулись къ этому своду, но, обманутыя, ударялись въ стекло и глядѣли безпомощно, прижавшись къ нему. Вонъ группа пальмъ въ отдаленномъ углу, простирая, какъ руки, широкія листья надъ небольшимъ піанино, какъ бы благословляла его за дивныя пѣсни, въ которыхъ оно такъ часто то бурно, то нѣжно поетъ про ихъ скорбь. Мандолина повисла на одной изъ пальмъ и тихо колыхалась на ней. Все въ этой комнатѣ было полно тихой прелести и казалось одухотвореннымъ; все, какъ будто, носило печаль невысказанной тайны. Въ такой обстановкѣ тѣснѣе становится мятущейся душѣ художника. Ей хочется вырваться, высказаться и она высказывается.
   Но Вольфъ не замѣчалъ ея болѣе: его взглядъ былъ прикованъ къ картинѣ, къ которой подвелъ его Галеви. Невольная улыбка скользнула по лицу послѣдняго, когда онъ увидѣлъ высоко поднятыя брови и широко раскрытые большіе и все увеличивавшіеся глаза Вольфа.
   -- Ну, что-же вы молчите? Я жду вашей критики.
   Вольфъ не отвѣчалъ.
   -- Ну, что-же вы?
   -- Постойте... Дайте разобраться... Я ничего не понимаю! Ничего, ровно ничего не понимаю. Я только чувствую геніальность, да нѣтъ, это и не геніальность, это безуміе.
   -- Какъ понимаете вы это "безуміе?"
   -- Да никакъ я не понимаю! Что-же означаетъ этотъ странный скульпторъ, въ болѣзненномъ экстазѣ высѣкающій изъ мрамора фантастическую, прекрасную, идеальную группу, и эта за его спиной, будто сотканная изъ мглы, дико издѣвающаяся демоническая фигура... Что означаетъ этотъ ужасъ, который она держитъ въ рукахъ,-- сердце съ перерѣзанными артеріями, изъ которыхъ сочится кровь и вылетаютъ какіе-то не то кровавые, не то мыльные пузыри?
   -- Прекрасно! Какъ я радъ, что все понятно.
   -- Но ничего, ничего не понятно! Я ровно ничего не понимаю.
   Галеви молчалъ. Вольфъ съ возрастающимъ ужасомъ глядѣлъ на грандіозную, страшную картину.
   -- Какъ вы назовете ее?
   -- Не все-ли равно? Какъ-нибудь.
   -- Но все-же...
   -- Ну, какъ-нибудь... какъ-нибудь... Назову "Художественное творчество" или въ этомъ родѣ... Назову...
   Онъ вдругъ разсмѣялся, не договоривъ. Вольфъ оглядѣлъ его и лишь теперь вполнѣ ясно увидѣлъ, какъ сильно исхудало это лицо съ тѣхъ поръ, какъ онъ его видѣлъ въ послѣдній разъ. Синіе круги охватили глубокіе глаза, щеки ввалились и то блѣднѣли, то вспыхивали румянцемъ.
   -- Какой вы!..-- вырвалось у него -- Я васъ еще не видалъ такимъ...
   И Вольфъ медленно перевелъ глаза на картину, какъ-бы ища въ ней разгадку душевнаго настроенія художника.
   -- Неужели вы пришли къ дикой идеѣ, что ваше творчество -- мыльные пузыри?-- воскликнулъ онъ, внезапно потрясенный догадкой.
   -- Къ дикой идеѣ?-- Галеви иронически улыбнулся.-- Да, я пришелъ къ этой дикой идеѣ, Вольфъ.
   -- Жизнь, добро, красота -- это мыльные пузыри? Ваши творенія развѣ не воплощеніе всего этого? Боже мой! Они -- мыльные пузыри? Они -- чистыя, прекрасныя, свѣтлыя, какъ звѣзды!..
   -- И какъ звѣзды одинокія въ пустомъ пространствѣ, никому не свѣтящія, никого не грѣющія, предметъ восхищенія одинокаго любителя и только. Сіять для одинокаго любителя? Да если-бы эти глупыя звѣзды умѣли думать, если-бы онѣ сознали это, развѣ онѣ не содрогнулись-бы и не потухли-бы въ ту-же минуту? Мои творенія -- чистыя, свѣтлыя звѣзды! Ахъ, если бъ, по крайней мѣрѣ, онѣ явились въ міръ, какъ звѣзды, сами собой, безъ сознанія! Но вѣдь на нихъ потрачено 30 лѣтъ жизни и труда, труда существа сознательнаго, создававшаго ихъ своими нервами и слезами. Слезами... ха! Тридцать лѣтъ бьется, стонетъ и плачетъ человѣческое существо. Warum ist der Lärm?.. Оно, видите-ли, мажетъ на загрунтованной тряпкѣ идеалы добра и красоты и такъ искусно, такъ идеально мажетъ, что скажешь, онѣ, эти тряпки, дышутъ добромъ и красотой!
   Онъ снова разсмѣялся.
   -- И въ этомъ весь смыслъ нашего существованія, на это уходитъ вся наша жизнь,-- на одухотвореніе тряпокъ!.. Боже мой! сознать это -- значитъ сойти съ ума. Для чего? Дайте мнѣ отвѣтъ на этотъ полный отчаянія вопросъ!
   Вольфъ былъ потрясенъ и озадаченъ. Съ опустѣвшей головой и съ переполненнымъ сердцемъ онъ молча глядѣлъ въ возбужденное лицо своего друга.
   -- Для людей, для міра?-- продолжалъ Галеви.-- Но поймите-же, наконецъ, жизнь сама по себѣ, а картинная галлерея сама по себѣ. Она не руководитъ жизнью, она лишь одна изъ отраженій жизни и,-- торопился онъ предупредить возраженіе,-- изъ самыхъ безплодныхъ! Спросите любого прохожаго, онъ или никогда не видалъ ея, или видѣлъ разъ, другой, такъ между дѣломъ, за полчаса, за часъ до обѣда, а потому торопился ужасно... "Ахъ, я въ восторгѣ! Макартъ -- это геній! А какъ восхитительно написана колбаса въ шестомъ залѣ направо... А вино? О, да оно такъ и искрится! Поразительно!" -- Таково типичное восклицаніе о полученномъ впечатлѣніи.
   -- Это неправда!-- крикнулъ Вольфъ.-- Я видѣлъ дѣтей и юношей съ лицами, пылавшими отъ восторга...
   -- Передъ вакханкой Рубенса?
   -- Нѣтъ, не передъ вакханкой.
   -- Ну, пусть! Что-же изъ этого? Что изъ того, что иной юноша и восхитится прекрасной картиной, что его нервы на минуту взволнуются этимъ... этимъ духовнымъ ароматомъ искусства, что изъ этого? Развѣ картина въ силахъ удержать его на этой высотѣ? Да? А если даже и да -- для чего? Да, я спрашиваю: для чего? для чего вообще существуемъ всѣ мы,-- честные люди на землѣ? Для другихъ, для человѣчества? Фразы! Что мы значимъ для всего человѣчества? Съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ міръ, существовали честные люди и существовало человѣчество, первые, какъ картинная галлерея, сами по себѣ, второе само по себѣ. Сліянія нѣтъ и не будетъ!
   -- Неправда. Я буду спорить. Какъ можете вы, творецъ, художникъ, не вѣрить въ облагораживающую силу искусства... И кто-же среди удушливаго мрака поддерживаетъ обаяніе искусства, если не...
   Галеви вскочилъ.
   -- Зачѣмъ намъ поддерживать вѣру въ фантомъ, въ который мы сами не вѣримъ? Какъ смѣемъ мы обманывать людей? Развѣ наши картины плодъ вѣры? Развѣ онѣ не плодъ больной тоски по идеалу, который мы сами себѣ выдумали, и имъ сами себя обманываемъ? Такъ какъ жизнь не хочетъ укладываться въ рамки нашей фантазіи, мы опьяняемъ себя творчествомъ, какъ водкой и опіумомъ. Мы грезимъ и наши сны выдаемъ за истину. Мы обманываемъ, ослѣпляемъ людей, а не просвѣщаемъ ихъ! Въ мірѣ торжествуетъ, міромъ управляетъ зло, а не добро, которое служитъ лишь красивой маской во всемірномъ маскарадѣ, гдѣ Богъ знаетъ зачѣмъ устраиваются всѣ эти музеи съ красивымъ обманомъ...
   -- Постойте. Но вѣдь идеалы вы воплощали въ образахъ людей, дѣйствительно существовавшихъ, имѣвшихъ міровое значеніе... Спиноза...
   -- Ну, да! Это люди картинной галлереи! Они были. Я спрашиваю только: для чего они жили? Для человѣчества? Но вѣдь если въ кучу навоза попадетъ жемчужное зерно, отъ этого куча не сдѣлается жемчужной. Чѣмъ они жили?-- Любовью къ идеалу? Гдѣ онъ? Они создавали его, боролись, умирали за него,-- гдѣ-же онъ? "Міровое значеніе!" Черный муравейникъ закопошился чуть-чуть и... затихъ.
   Онъ быстро зашагалъ по комнатѣ, отбрасывая ногами все, попадавшееся ему на пути: какой-то свертокъ, тряпку, зацѣпившуюся за его каблукъ, палитру, оставившую на пушистомъ коврѣ густыя пятна красокъ, которыя съ каждымъ его шагомъ жирно размазывались по направленію изъ одного угла въ другой.
   -- Но, по крайней мѣрѣ,-- продолжалъ онъ, замедляя шаги,-- они думали, что несутъ новое слово человѣчеству, они искали это новое слово, жили этимъ исканіемъ. Мы же, художники... Наши идеалы даже не нами и выдуманы, не нами выношены. Мы беремъ ихъ готовыми и, безсильные одухотворить ими человѣчество, одухотворяемъ камни и холстъ. Безсильные создать хоть что-нибудь въ самой жизни, тѣшимся глиной, краской, углемъ... И радуемся этому! Ахъ, вотъ въ этомъ-то, вдумайтесь, въ этомъ-то и есть трагикомедія! Если мы что-либо и даемъ людямъ, то въ чемъ-же смыслъ нашего личнаго существованія, чѣмъ, я спрашиваю, чѣмъ мы сами-то живы? Понимаете-ли вы это -- са-ами! Мы, какъ дѣти, всю жизнь проводимъ въ царствѣ куколъ. Избѣгая гнетущей, подавляющей жизни, мы большую, лучшую часть нашей жизни проводимъ лишь въ искусственно созданной нами же средѣ статуй и картинъ, любовно улыбаемся имъ, нѣжны только съ ними... И такъ доживаемъ до могилы, не замѣчая всего жалкаго комизма такого положенія. Но какъ ничтожны, какъ колоссально смѣшны мы въ глазахъ человѣка, который захочетъ критически взглянуть на насъ со стороны! "Чѣмъ они живы сами?" -- спрашиваетъ онъ. "Что такъ гордо поднимаетъ ихъ надменныя головы, что такое дѣлаютъ они, что считаютъ себя существами избранными? Что ихъ такъ волнуетъ, что бросаетъ въ горячечный бредъ, что отрываетъ отъ дѣйствительности?" Онъ вглядывается ближе и видитъ мыльный пузырь. "О, г-нъ художникъ, вы просто смѣшны. Вы думаете, что вы избранникъ міра, учитель людей... Пустяки... Вы только рабъ своей страстишки. Вы стонете и радуетесь, плачете и корчитесь въ своемъ творчествѣ, какъ женщина въ судорогахъ родовъ... Къ чему все это? Вы носитель добра? Да знаете-ли вы сами, что есть добро"? И что за несчастное существо художникъ съ той минуты, когда онъ проснется и захочетъ жить сознательной жизнью: для него ея нѣтъ! Вскормленный фантомами, онъ не выноситъ дѣйствительности. Она для него слишкомъ рѣзка, груба... Она ему претитъ. Люди, не понимающіе искусству, и такихъ огромное большинство,-- ему противны и чужды, вселенная страшна своей таинственностью... Поскорѣй, поскорѣй уйти отъ нея въ свою нору, забыться среди новыхъ грезъ. Вотъ его жизнь. Это жизнь внѣ дѣйствительности, но если нелѣпа дѣйствительность, то, Боже мой, какъ нелѣпо отраженіе дѣйствительности, искусственно создаваемое человѣкомъ!
   Онъ судорожно сжалъ голову руками, потомъ безсильно опустилъ ихъ на колѣни и болѣзненно сосредоточился.
   -- Уйти отъ всего этого... Куда?..-- Глаза его упали на портретъ Спинозы и на нѣкоторое время приковались къ лицу философа...
   -- Жить -- значитъ мыслить,-- произнесъ онъ задумчиво, какъ бы отвѣчая на взглядъ мудреца.-- Хорошо! На этомъ я готовъ помириться, на этомъ, пожалуй... Да,-- мыслить! Подняться высоко, высоко надъ жизнью, надъ міромъ, оттуда съ своей недосягаемой высоты наблюдать его причудливый ходъ, оттуда, да, оттуда любить высокой, безстрастной любовью и мыслить... Любить... Что же? Миражъ?.. Мыслить... Но если все-таки не порвать жизни... если не порвать,-- задумчиво повторилъ онъ,-- то какъ наименѣе постыдно провести ее? Однако, чтобы наблюдать, чтобы мыслить... для этого нуженъ умъ Спинозы. Полумыслить -- полужить. Жизнь ученаго, жизнь какого-нибудь класснаго профессора... Какая жалкая жизнь!
   -- Вы эгоистъ,-- прервалъ его Леви.
   -- Пусть эгоистъ... Да, я эгоистъ. Я хочу прежде всего знать, ощущать, по крайней мѣрѣ, что стоитъ жить для себя. Когда я это узнаю, тогда, быть можетъ, сумѣю жить и для другихъ. Сознавать свое ничтожество и дѣлиться этимъ ничтожествомъ съ другими ничтожествами для процвѣтанія всемірнаго ничтожества... ха-ха! Прекрасная задача! При томъ -- сознавать еще себя маріонеткой, танцующей на невидимыхъ пружинахъ... Нѣтъ, я не могу! Мнѣ, среднему человѣку, нужно вѣрить во что-нибудь. Жить для добра,-- я не вѣрю въ его силу, жить для науки,-- я не вѣрю своему мозгу. Жить красотой?-- пусть ею тѣшатся глупцы, отдѣляющіе ее отъ добра. Ощущеніями самой жизни? Это бываетъ только въ молодости, а она прошла, дивно прошла! Она тоже обманывала меня она вселяла смыслъ во все: въ неподвижный прудъ, покрытый мертвой плѣсенью, въ монотонное кваканье лягушекъ, въ гнилой дубъ съ пустымъ дупломъ! А теперь, когда глаза мои открылись, весь міръ представляется однимъ гнилымъ пустымъ дупломъ! Въ этой грозно охватившей меня пустотѣ, черной, давящей, угнетающей, я задыхаюсь, я теряю почву подъ ногами, голова кружится, и я чувствую, что падаю куда-то низко... низко... И я не вижу, не знаю, за что мнѣ ухватиться. Все, за что я ни цѣпляюсь въ моемъ отчаянномъ паденіи, таетъ, расползается, какъ видѣніе сна; я безумно ищу и не нахожу ничего, ничего конкретнаго! А жить среди миражей, нѣтъ, я не могу, Вольфъ!.. Укажите мнѣ вы, если можете, укажите мнѣ въ этомъ мірѣ что-нибудь... хоть что-нибудь несомнѣнно конкретное!
  

VIII.

   Въ комнату тихо вошелъ слуга.
   -- Баронъ и баронесса фонъ-Розенгеймы,-- какъ-то робко, почти виновато доложилъ онъ.
   Галеви гнѣвно повернулся къ нему.
   -- Вамъ было сказано; нѣтъ дома!
   -- Не сердитесь, господинъ, не моя вина. Съ ними пріѣхала госпожа и, увидавъ вашу шляпу, радостно объявила гостямъ, что вы дома, и послала меня за вами.
   Галеви вскочилъ со стула и, раздраженно пройдясь раза два по комнатѣ, почти крикнулъ оторопѣвшему слугѣ:
   -- Но вѣдь вы могли сказать, что я ушелъ въ другой шляпѣ!
   -- Я -- старый дуракъ, господинъ, вижу это очень хорошо. Я -- старый дуракъ,-- сокрушенно отвѣчалъ Вернеръ.
   Униженно поклонившись, онъ вышелъ изъ комнаты.
   -- Вольфъ, я надѣюсь скоро покончить съ ними. Вы посидите, не правда-ли?
   -- Хорошо. Или нѣтъ, лучше я выйду на воздухъ: мнѣ что-то душно. Я скоро вернусь.
   -- Такъ я буду васъ ждать,-- помните! Пока до свиданья!
   -- До свиданья!-- машинально отвѣтилъ Вольфъ и медленно направился къ двери. Проходя черезъ вторую мастерскую, онъ невольно замедлилъ шаги, минуя рядъ картинъ: "Кто вы"? "Dahin", "Дальше, выше".
   Вольфъ остановился, точно прикованный, передъ этой послѣдней, странно потрясенный блѣднымъ мудрецомъ у узкаго готическаго окна, зловѣще озареннаго отблескомъ пламени... "Царство діавола,-- точно шепчутъ впалыя губы,-- слѣпцы и глухіе, глупцы и злодѣи, суета суетъ, соблазнъ, грѣхъ и проклятіе... Дальше, выше... Я прахъ, я богъ"!
   Казалось, густая тѣнь упала отъ этой картины и охватила Вольфа. Какая-то мысль пробиралась въ туманѣ его возбужденнаго мозга и не могла пробиться... Онъ вздрогнулъ. Изъ передней донеслись къ нему голоса и смѣхъ, и въ ту же минуту дверь распахнулась и Вернеръ ввелъ двухъ субъектовъ...
   -- Натурщики,-- отрекомендовалъ онъ ихъ Вольфу,-- ужъ я знаю вкусъ своего господина!-- съ достоинствомъ прибавилъ Вернеръ.-- Эту,-- ткнулъ онъ пальцемъ на дѣвочку лѣтъ пяти,-- онъ не отпуститъ, главнымъ образомъ, за худобу. Страшно любитъ худыхъ... Вотъ этакихъ, что будто и по землѣ не ходятъ. Притомъ есть въ ней что-то такое этакое... Ну, да вы вѣдь художникъ,-- сами видите!
   Натурщикъ небольшого роста, сутуловатый, но широкоплечій, съ темно-коричневой бородой лопатой, окинулъ лицо Вольфа быстрымъ взглядомъ своихъ маленькихъ глазъ и, выйдя въ переднюю, тотчасъ же вернулся, таща за собой гимнастическія приспособленія, которыя обыкновенно носятъ акробаты. Онъ съ живостью установилъ ихъ.
   -- Агне-есъ!-- сказалъ онъ.
   Дѣвочка вздрогнула отъ этого призыва, подняла голову и, расправивъ руки, всѣмъ своимъ встрепенувшимся маленькимъ существомъ выразила готовность служить и дѣйствовать.
   -- Будь готова!
   -- Готова, дядя Громъ.
   Громъ взглянулъ на Вольфа и разсмѣялся.
   -- Сейчасъ вы увидите нѣчто, господинъ художникъ! И если вы не пожалѣете, что при васъ нѣтъ фотографическаго аппарата, клянусь моимъ годичнымъ заработкомъ, вы не художникъ! Вы увидите нѣчто, превосходящее всякое воображеніе... Это идеальная натура, геній своей профессіи, никакихъ приготовленій!.. Небольшой аппаратъ, больше ничего не надо. Агнесъ!
   -- Дядя Громъ?
   -- Ты готова?
   -- Я готова.
   Сбросивъ съ себя платье, Агнеса уже стояла голенькая, прозрачная и удивительно тоненькая, и, однако, дѣтскія формы этого воздушнаго тѣла были мягки и эластичны. Она казалась бы существомъ идеально прекраснымъ, если-бы не тупое выраженіе прозрачнаго, янтарнаго лица,-- лица обитательницы подвала. Можетъ быть, ей было и больше пяти лѣтъ, но она была мала, очень мала. Она напряженно и пугливо смотрѣла въ глаза своего господина, какъ смотритъ на хозяина провинившаяся собаченка въ ожиданіи хлыста.
   -- Ну, мы начинаемъ!
   Тонкое тѣльце взвилось и повисло въ воздухѣ. Вольфъ вскрикнулъ отъ изумленія. Казалось, тонкія ручки не опирались, а лишь слегка касались деревянной перекладины, и безкрылое, нѣжное человѣческое существо точно застыло въ своемъ неподвижномъ полетѣ.
   -- Полетъ вверхъ, полетъ внизъ! Головой внизъ! Торсъ направо, бедра налѣво! Руки дугой! Руки мольбой! Плавать въ воздухѣ! Руками и ногами еще, еще и еще! Ангелъ Ботичелли! Довольно!
   Громкій хохотъ раздался за спиной Вольфа. Онъ съ испугомъ оглянулся. Въ дверяхъ стоялъ Галеви.
   -- Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха! Нина, баронъ, баронесса, сюда! Скорѣе! Ха-ха-ха-ха!.. Баронесса, садитесь вотъ здѣсь, баронъ, прошу васъ сюда, рлушай ты,-- какъ тебя?-- еще: "ангела Ботичелли!"
   Горсть серебряныхъ монетъ со звономъ упала къ ногамъ Грома, и спустя минуту хрупкое дѣтское тѣло снова повисло въ воздухѣ.
   Сидя въ широкомъ креслѣ въ сѣромъ шелковомъ платьѣ, тяжелыми складками падавшемъ на коверъ, баронесса дѣтски восхищалась изумительной ловкостью и граціей ребенка; баронъ покручивалъ усы, а m-me Галеви, щуря прекрасные глаза, посматривала на всѣхъ. Легкая гримаса скользнула по ея красивымъ губамъ. Она подошла къ трюмо, оглядѣла свою великолѣпную фигуру въ черномъ и, оправивъ волосы, коснулась мизинцемъ кончика языка и разгладила слегка растрепавшуюся бровь. Вдругъ она поблѣднѣла и повернулась къ мужу. Она увидѣла его перекошенное лицо и въ то-же мгновенье его спину, быстро исчезнувшую за портьерой.
   Она обмахнулась вѣеромъ и подошла къ барону.
   -- Я думаю, довольно, не правда-ли? Бѣдная дѣвочка! Это ужасно, на что готовы люди изъ-за куска хлѣба! Я не могу выносить этого спокойно.
   Она позвонила.
   -- Вернеръ, спросите господина, какъ съ ними быть и вообще... сдѣлайте, что нужно. Господа, мы перейдемъ въ гостиную. Въ обществѣ этихъ этюдовъ и картинъ я всегда чувствую себя... А вы, monsieur... monsieur Леви... вы развѣ не хотите пойти съ нами?
   -- Благодарю, я очень спѣшу по дѣлу.
   Низко поклонившись, Вольфъ вышелъ въ переднюю, разсѣянно одѣлся, незамѣтно для себя очутился на улицѣ и почему-то приподнялъ воротникъ пальто. Вихрь мыслей толпился въ его возбужденномъ мозгу; звуки, образы преслѣдовали его. "Повторенія?.. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!" -- стучали въ его. ушахъ слова Галеви. Сендеръ... Ему казалось, онъ видитъ темную фигуру мальчика, тоскливо озирающагося вокругъ. Яркій и холодный свѣтъ заливаетъ его, и хрупкая, безпомощная фигурка становится все тоньше, все меньше и вотъ растаяла.
   Вольфъ остановился, переводя духъ. Кто-то наскочилъ на него, извинился и прошелъ мимо. Вольфъ зашагалъ снова.
   Онъ шелъ долго, очень долго, не замѣчая окружающаго, покуда усилившійся шумъ и звонкій дѣтскій смѣхъ не заставилъ его очнуться, опустить воротникъ пальто и откинуть шляпу съ вспотѣвшаго лба.
   Дѣти, только что выпущенныя изъ школы, безпорядочной, шумной и все растущей толпой выходили изъ сосѣдняго подъѣзда и, какъ весело бьющаяся волна, въ которой искрятся лучи солнца, перебѣгали съ тротуара на тротуаръ. Волна эта все росла и росла, и, разливаясь, разбилась на множество мелкихъ игриво-говорливыхъ волнъ, со всѣхъ сторонъ охватившихъ Вольфа. Онъ шелъ медленно, шагъ за шагомъ пробивая свой путь сквозь эти волны, то набѣгавшія на него, то отливавшія, подталкивавшія его съ боковъ и сзади, и наполнявшія атмосферу ароматомъ свѣжей, полнымъ пульсомъ бьющейся жизненной силы.
   Вдругъ двое дѣтей, разбѣжавшись, наткнулись на него, и одинъ изъ нихъ, упавъ, охватилъ его колѣни. Быстро наклонившись, Вольфъ схватилъ шалуна подмышки и поднялъ высоко надъ своей головой. Держа его такъ, онъ глядѣлъ на дрыгавшія въ воздухѣ толстыя ноги и на возбужденное, залитое смѣхомъ ярко румяное лицо. Не выпуская изъ своихъ сильныхъ рукъ этой ноши, окруженный плотнымъ, живымъ кольцомъ, онъ подвигался впередъ, оглушаемый звонкимъ дѣтскимъ хохотомъ, къ которому онъ прислушивался съ странной серьезностью.
   Длинный возъ съ бочкой для поливки улицъ перерѣзалъ ему дорогу и разбилъ компактную массу дѣтей. Они съ хохотомъ и визгомъ разбѣжались во всѣ стороны отъ вѣерообразнаго фонтана брызгъ. Но черезъ минуту сами бросились вслѣдъ за бочкой, то подставляя лица подъ сверкавшій на солнцѣ водяной вѣеръ, то отскакивая отъ него и снова набѣгая...
   Мальчикъ на рукахъ Вольфа выразилъ самое явное нетерпѣніе примкнуть къ шалунамъ, и Вольфъ, опустивъ его на землю, свернулъ въ другую улицу.
   Тихая, добрая грусть разливалась въ душѣ Вольфа. Утомленный пережитыми впечатлѣніями дня и внезапнымъ вихремъ новыхъ мыслей и чувствъ, назойливо преслѣдовавшихъ его, онъ послѣ встрѣчи съ дѣтьми уже умышленно отгонялъ ихъ прочь, ища въ окружающей уличной жизни разсѣянія и отвлеченія. То хмурясь, то улыбаясь онъ шелъ все впередъ.
   -- Какая мягкость тоновъ въ окраскѣ неба!-- вдругъ сказалъ онъ, остановившись и глубоко вдыхая воздухъ.-- Оно все потемнѣло, опустилось, какъ будто утомленное... Будетъ дождь.
   Снявъ пальто и перекинувъ его на руку, онъ вступилъ въ тѣнистый паркъ, съ наслажденіемъ вдыхая ароматъ его свѣжей зелени. Какъ хороши эти тѣнистые зеленые уголки. Какъ нѣжитъ глазъ эта бархатная трава! Онъ остановился, погрузивъ носокъ сапога въ эту сочную, благоухающую траву, и потомъ пошелъ дальше, шагая все тише, все медленнѣе.
   Ему вспомнился душный, знойный полдень, и его Мира объ руку съ нимъ, тихо шагавшая по этой самой дорожкѣ. Мира устала, скамейки, какъ сейчасъ, не было подлѣ, и ароматный коверъ мягко и любовно разстилался передъ ними.
   -- Какъ бы мнѣ хотѣлось отдохнуть, утонуть въ этой травѣ!-- воскликнула Мира и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, упала на колѣни. Вся изогнувшись, она такъ и прижалась къ ней своимъ свѣжимъ улыбающимся лицомъ. А онъ стоялъ тутъ же и прислушивался къ тому, что поднималось и росло въ его груди.
   Насѣкомыя жужжали, птички чирикали, вѣтерокъ шуршалъ въ вѣтвяхъ, а небо какъ бы спускалось надъ ними своею прозрачною синевой.
   Составивъ себѣ букеты изъ едва распустившихся цвѣтовъ, они бродили весь день въ живописныхъ окрестностяхъ города, восхищаясь солнцемъ, небомъ и землею. Смѣялись, не зная чему, болтали, не зная что, и были безконечно счастливы, не зная почему. Не было живописнаго мѣстечка, куда бы они не заглянули, тихаго уголка, гдѣ бы они не посидѣли. Къ вечеру они, наконецъ, устали и снова тихо побрели къ парку. Потолкавшись среди людей, которые имъ улыбались, и послушавъ музыку, которая ихъ восхищала, они уединились на скамьѣ въ самомъ живописномъ уголкѣ парка, и тишина, уже разлившаяся въ природѣ, разлилась и въ ихъ сердцахъ.
   Не произнося ни слова, они сидѣли, чувствуя весь міръ и себя другъ въ другѣ.
   Какой-то фланеръ проходилъ мимо. Послѣдніе звуки оркестра только что замерли. Луна, обливая ихъ серебромъ, отражалась въ прудѣ, который въ лѣнивой истомѣ дремалъ у ихъ ногъ. Какъ будто не замѣчая ихъ, но сильно замедливъ тагъ, прохожій взялъ какую-то долгую, дрожащую, какъ полный страсти вздохъ, ноту и вдругъ, оборвавъ ее, запѣлъ:
  
   Мѣсяцъ надъ тучкой лѣниво скользитъ,
   Тучка стыдливо любовью горитъ,
   Милая, ближе ко мнѣ, не робѣй!
   Я озарю твою душу огнемъ,
   Мѣсяца выше съ тобой поплывемъ
   Въ трепетной тѣни нависшихъ вѣтвей!
  
   Когда сочные звуки пѣсни смолкли, Вольфъ взялъ въ свои руки дрожащую руку Миры и, указывая на колыхавшееся у ихъ ногъ отраженіе мѣсяца, тихо сказалъ: "смотри... смотри... Мы какъ будто надъ нимъ..." Листья мягко зашуршали, и въ этомъ сладкомъ шумѣ ему послышалось "да".
   Счастливый нахлынувшими на него воспоминаніями, Вольфъ остановился и оглядѣлся вокругъ. Какъ здѣсь торжественно тихо! Какъ хорошо! Ему вдругъ страстно захотѣлось увидѣть Миру и прижать ее къ своей груди.
   -- Боже мой, я не видалъ ея съ утра! Мира, дѣвочка моя!..
   Онъ выбѣжалъ изъ сада, направляясь домой, но вдругъ остановился и повернулъ, вѣрный обѣщанію, данному имъ Галеви,-- зайти еще разъ.
   Онъ шелъ, почти освободившись отъ тяжелыхъ впечатлѣній дня, радостно вдыхая влажный вечерній воздухъ и радостно глядя на небо, заволакивавшееся хмурыми рыхлыми тучами. Веселая, любопытная кучка людей стояла передъ однимъ изъ самыхъ блестящихъ магазиновъ Мюнхена, и онъ примкнулъ къ ней, узнавъ витрину Маузера и въ ней свою картину: "Жизнь зоветъ". Поѣздъ мчится во весь духъ. Стремительно прорѣзываемый имъ воздухъ вытянулъ, точно отлилъ въ неподвижныя складки платье мужчины и женщины, стоящихъ на площадкѣ вагона. Они любятъ, они, очевидно, вступаютъ въ жизнь. Молодой человѣкъ, крѣпко обхвативъ рукой станъ подруги, задорно и смѣло смотритъ впередъ; она же, слегка наклонивъ голову съ развѣвающимися косами, блестящими глазами и румяными щеками, точно наслаждается ощущеніемъ вѣтра, скользящаго по этимъ щекамъ, и такъ довѣрчиво, такъ радостно смотритъ на любующагося ею зрителя, точно готова соскользнуть внизъ и въ избыткѣ счастья броситься ему на шею. Жизнь, настоящая жгучая жизнь кипитъ въ этой молодости, пробивается въ природѣ, въ каждомъ клочкѣ зелени, въ каждой травкѣ, въ каждомъ цвѣткѣ, тянущемся вверхъ, въ знойномъ небѣ и солнцѣ, золотымъ снопомъ свѣта разсыпавшемся на картинѣ.
   -- Prächtig, glänzend, es lebt und lebt!-- раздавались голоса публики, и Вольфъ, забывшись передъ своимъ твореніемъ и восхищенный, какъ увлекшійся зритель, вдругъ воскликнулъ:
   -- Жить, жить, жить!
   Публика расхохоталась. Смущенный, онъ отошелъ прочь.
   -- Жить, жить, жить!-- повторялъ онъ себѣ, чувствуя особую силу и какую-то здоровую напряженность въ ногахъ, легко касавшихся асфальтоваго тротуара. И онъ радостно шелъ, размахивая руками, съ тѣмъ выраженіемъ въ лицѣ, которое заставляло прохожихъ оглядываться и улыбаться ему вслѣдъ.
   Топотъ лошадиныхъ копытъ раздался за нимъ, и три всадника опередили его. Верхомъ на вороныхъ возсѣдали баронъ и баронесса фонъ Розенгеймы и на пѣгой -- жена Галеви. Съ цѣлымъ лѣсомъ рыжихъ, быть можетъ, крашеныхъ волосъ, подобранныхъ въ высокую прическу, красавица, какъ и ея пѣгій конь, поводила головкой и, изящно отвѣтивъ на почтительный поклонъ Вольфа, ударила хлыстомъ горячую лошадь. "Вотъ женщина, достойная кисти... Каролюсъ-Дюрана",-- выговорилъ Вольфъ, провожая глазами стройный силуэтъ.
   Какое-то облако точно налетѣло на его лицо, и другія мысли овладѣли имъ.
  

IX.

   Вольфъ поднялся въ квартиру Галеви и позвонилъ.
   -- Дома?
   -- Т-ссъ!-- сказалъ впустившій его Вернеръ.
   -- А что?
   -- Да, собственно говоря, теперь уже ничего, только, кажется, уснулъ.
   -- Кто?.. Что нибудь случилось... съ Галеви?
   -- Да, да... Послѣдній годъ это случается съ нимъ второй разъ. Что-то не хорошо...
   И таинственно покачавъ головою, какъ бы замкнувшись, Вернеръ пошелъ въ сторону.
   Въ эту минуту изъ мастерской художника раздался звонокъ.
   -- Онъ не спитъ, я доложу о васъ,-- сказалъ Вернеръ, направляясь къ двери.
   -- Нѣтъ, лучше передайте только, что я былъ...
   -- Онъ о васъ спрашивалъ съ часъ тому назадъ.
   -- Тогда доложите.
   -- Пожалуйте,-- сказалъ слуга, возвращаясь.
   Сбросивъ пальто и шляпу на первый попавшійся стулъ,
   Вольфъ прошелъ въ комнату Галеви.
   Художникъ полулежалъ на кушеткѣ, платокъ обхватывалъ его красивую голову.
   -- Такъ вы не забыли даннаго слова,-- сказалъ онъ, слабо улыбаясь,-- спасибо. На дворѣ, кажется, дождь?
   -- Онъ захватилъ меня у вашего порога. Тѣмъ лучше: воздухъ освѣжится. Я не помѣшалъ вамъ?
   -- Да, помѣшали галлюцинаціямъ преслѣдовать меня. Онѣ меня преслѣдуютъ, меня просто душитъ весь этотъ ужасъ страданія!
   Вольфъ зашагалъ по комнатѣ, и шаги его безшумно тонули въ коврѣ.
   -- Минутами я вижу передъ собой отчетливо, какъ реальное,-- снова какъ бы самъ съ собой заговорилъ Галеви,-- тотъ моментъ, когда ребенокъ повисъ въ своемъ неподвижномъ полетѣ. Мнѣ показалось, что это виситъ моя собственная душа... И вдругъ я увидѣлъ... но я убѣжалъ, со мной сдѣлался припадокъ...
   Вольфъ внезапно остановился, желая что-то сказать, и пораженный страшнымъ выраженіемъ отвращенія, почти негодованія въ лицѣ Галеви, невольно воскликнулъ:
   -- Что это, что съ вами?
   Галеви вздрогнулъ, глубоко вздохнулъ, потомъ приподнялся и сѣлъ.
   -- Ничего...-- Онъ провелъ рукою по лбу.-- Я все вспоминаю одну маленькую пошлость... въ гостиной... Моя жена... Впрочемъ, въ сущности это совершенные пустяки и ничуть не интересно!-- Онъ осѣкся и умолкъ.
   Вольфъ снова зашагалъ по комнатѣ. Въ полусвѣтѣ сумерекъ еще одухотвореннѣе казались темныя вѣтви растеній, тоскливо прильнувшихъ къ стеклу или поникшихъ въ унылой покорности. Еще фантастичнѣе рисовался высокій, черный и прямой, какъ висѣлица, мольбертъ, лишь тонкимъ шнуркомъ сдерживающій наклонившуюся впередъ картину. Галеви сжалъ руками голову, и Вольфу казалось, что плечи его слегка вздрагиваютъ отъ скрытаго рыданія. Молчаніе длилось долго.
   -- Знаете, Вольфъ,-- не мѣняя положенія сказалъ, наконецъ, Галеви,-- когда душевная боль вопьется въ сердце, то кажется, что одно только и есть въ мірѣ конкретное,-- эта боль: ея не оторвешь, отъ нея не укроешься! И отчего сегодня такъ болитъ и ноетъ мое сердце! Ужъ не отъ самолюбія-ли? Какимъ я чувствую себя нынче близорукимъ, жалкимъ, картоннымъ солдатикомъ въ жизни!
   -- И васъ не поддерживаетъ ваша точка зрѣнія нереальности существующаго?
   -- Нереальности?.. А если оно все-таки есть, это реальное... А если оно -- въ страданіи? Ахъ, страданіе человѣческое, да, оно одно, кажется, конкретно!
   -- Вотъ какъ! Тогда воспряньте духомъ и будемте жить... а?-- радостно воскликнулъ Вольфъ.
   -- Воспрянуть? вы шутите? Но вѣдь безсмыслица нашего существовованія тогда выступитъ еще ярче, еще неотразимѣе!
   -- Какъ! на почвѣ несомнѣнно конкретной?..
   -- Черпайте море ложками, черпайте... ха!
   -- Но конкретное море... реальными ложками...
   Галеви слабо, безнадежно махнулъ рукой затѣмъ погрузилъ платокъ въ холодную воду и, почти не выжавъ его, сталъ имъ повязывать голову. Потомъ перемѣстилъ подушки и, опустивъ ноги на полъ, откинулся назадъ.
   -- Слѣпцы и глухіе, глупцы и злодѣи... Проклятіе! Ахъ, дальше, выше, Вольфъ!-- Онъ закрылъ глаза.-- Еще выше... еще выше... Куда?
   Съ минуту длилось молчаніе.
   -- Холодно, Вольфъ, холодно!-- продолжалъ онъ безстрастно и ровно. Это главное. Застываю я...-- Онъ усмѣхнулся.-- Съ улыбкой Мефистофеля все-таки... какъ видите...
   Галеви провелъ рукой по глазамъ и слегка пожалъ течами. Тонкая и сложная улыбка, на минуту слетѣвшая, снова легла на его губы, и съ этой странно змѣившейся и: вздрагивающей улыбкой онъ съ минуту смотрѣлъ въ лицо Вольфа. И вдругъ онъ разразился тихимъ хохотомъ:
   -- А вѣдь онъ опять приходилъ сегодня, Вольфъ!-- неожиданно прорвались сквозь этотъ тихій, дрожащій хохотъ чуть слышныя слова.
   -- Кто?
   -- Онъ... Сендеръ...
   -- Сендеръ! Ну!
   Галеви продолжалъ хохотать.
   -- А Вернеръ,-- прибавилъ онъ, не прерывая своего страннаго смѣха,-- не принялъ его...
   Вольфъ молчалъ.
   -- Но я сказалъ Вернеру,-- все въ томъ же тонѣ продолжалъ Галеви,-- чтобы въ слѣдующій разъ онъ мнѣ о немъ доложилъ: я хочу ему объяснить, что человѣка нѣтъ... въ жизни... для жизни... и жизни тоже нѣтъ... что есть искусство,-- понимаете?-- кровавые мыльные пузыри. Они поднимаются вверхъ, высоко вверхъ надъ дымомъ... и ихъ нѣтъ... и Эпша тоже нѣтъ... т. е. онъ есть, этотъ мерзавецъ, но чортъ съ нимъ, его все-таки нѣтъ! Есть страданіе, Вольфъ... которое, кажется, конкретно. Но оно гадко! Оно душитъ! Такъ пусть же Сендеръ осмѣлится...
   Галеви гнѣвно, почти угрожающе вперилъ взглядъ въ лицо Вольфа и вдругъ вскочилъ на ноги.
   -- Чортъ возьми, душно!-- воскликнулъ онъ, срывая съ головы уже нагрѣвшійся платокъ.-- Эти натурщики... я ихъ ненавижу... Они какъ отрава... какъ ядъ! И эти друзья и гости, и слуги, и эта... эта... и всѣ эти глупости всегда выбиваютъ меня изъ колеи! Ничто такъ не разстраиваетъ меня, какъ все это!.. Эти осколки жизни, не правда-ли, всегда, вездѣ настигаютъ... находятъ меня! Всегда, вездѣ!.. Сендеръ!. Что ему надо?
   Порывистымъ движеніемъ онъ потянулъ одинъ изъ шнурковъ, съ помощью которыхъ раздвигались широкія форточки стеклянаго потолка. Свѣжая струя воздуха ворвалась въ комнату. Галеви глубоко вздохнулъ, сдѣлалъ нѣсколько безцѣльныхъ шаговъ, вдругъ круто повернулъ, подошелъ къ фортепіано и ударилъ по клавишамъ.
   Бурные аккорды перемежались тоскливыми переливами и отражали его настроеніе.
   -- Вольфъ, пойдемъ куда-нибудь!-- крикнулъ онъ, захлопывая крышку.
   -- Охотно, но -- куда?
   -- Такъ, куда-нибудь, погулять, что-ли.
   -- Пойдемте. А дождь?
   -- Пустяки. Вѣдь онъ только прошумѣлъ. Взгляните, теперь хорошо.
   Они вышли изъ дому и, молча пройдя одну, двѣ улицы, очутились въ кварталѣ, наиболѣе людномъ.
   -- Мы заберемся подальше, не правда-ли?-- сказалъ Галеви.-- Здѣсь слишкомъ оживленно: людишки такъ и кишатъ. Ишь, обрадовались, точно черви послѣ дождя! Подумаешь, ихъ гладкія души такъ же чисто обмыты имъ, какъ эти гладкіе тротуары. Боже мой! Подлость людская,-- вотъ она! Вездѣ!.. вездѣсуща! Посмотрите -- она глядитъ изъ всѣхъ дыръ, изъ всѣхъ поръ домовъ, катитъ свои грязныя волны, накатывается на васъ, проходитъ мимо и снова накатывается... Она захватываетъ мнѣ дыханіе, какъ вонь клоаки!
   Онъ остановился, весь сосредоточившись на захватившей его мысли, и невнятно, медленно произнесъ:
   -- Опуститься въ эту клоаку... на мигъ, чтобы спасти міръ... Да, это -- куда ни шло... Но дышать этимъ долго, цѣлые годы... брръ!.. Скажите,-- внезапно обратился онъ къ Вольфу,-- что въ васъ сильнѣе, чувство обонянія или... состраданія?
   Вольфъ колебался, медля отвѣтомъ изъ опасенія дать ему поводъ къ новымъ волненіямъ.
   -- Цвѣты я люблю...-- началъ онъ осторожно.-- Людей я тоже люблю.
   -- Цвѣты люблю и я!-- съ досадой сказалъ Галеви и двинулся впередъ, сильно ускоряя шагъ.
   -- А Сендеровъ я даже очень люблю,-- съ какимъ-то скрытымъ задоромъ и бросая на Галеви взглядъ исподлобья, продолжалъ Вольфъ.
   -- Сендеры, Сендеры!.. Что, собственно говоря, дѣлать съ Сендерами, что съ ними дѣлать?
   -- Да, что съ ними дѣлать?-- повторилъ и Вольфъ.
   Оба остановились.
   Положивъ руки въ карманы и разставивъ ноги, Галеви глядѣлъ внизъ. Вольфъ стоялъ противъ него.
   -- Ну, пойдемте вотъ сюда, здѣсь, кажется, безлюдно.
   -- Пойдемте,-- тихо сказалъ Галеви.
   Характеръ улицъ сразу измѣнился. Темные дома, темное дерево да одинокій свѣтъ фонаря, ударяющій красной вертикальной полосой въ мокрую мостовую. Ни шума, ни движенія; развѣ пересѣчетъ дорогу темная фигура и безшумно скроется въ щель дома. Они молча подвигались впередъ, проходя "улицу за улицей, переулокъ за переулкомъ.
   -- Какъ тихо! А вѣдь днемъ тутъ довольно оживленно. Вы узнаете?-- вѣдь мы выходимъ на Akademiestrasse. Вотъ и академія художествъ.
   -- А, разсадница гладкаго искусства, здравствуй!-- крикнулъ Галеви гордому зданію, которое надменно возвышалось надъ другими, широко и почтительно раступившимися передъ нимъ. Въ одномъ изъ оконъ стояла гипсовая статуя Венеры Милосской. Освѣщенная извнутри, она казалась существомъ почти живымъ, и художники невольно остановились.
   -- Какова!-- воскликнулъ Вольфъ въ восхищеніи.-- Нигдѣ, даже въ Луврѣ не находилъ я ее столь прекрасной, какою она кажется мнѣ сейчасъ. Взгляните на это гордое достоинство стана, на этотъ прекрасный изгибъ. Какъ я люблю ее! Какъ люблю! Что за гордая, чистая, величавая красота, не правда-ли?
   Онъ повернулся къ Галеви, но тотъ уже медленно и задумчиво отходилъ отъ окна.
   Они миновали арку Siegesthor'а съ бронзовой статуей Баваріи на вершинѣ, погоняющей четырехъ львовъ, болѣе величавыхъ и прекрасныхъ, чѣмъ сама возница, и вступили въ широкую улицу, вѣрнѣе, аллею изъ тополей и палисадниковъ, раскинутыхъ у пороговъ барскихъ домовъ.
   -- Здѣсь славно,-- сказалъ Галеви и, отвернувъ голову отъ неосторожно-пытливаго взгляда Вольфа, ускорилъ шагъ. Они быстро подвигались впередъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше мельчала красивая архитектура домовъ. Ароматъ зелени начиналъ смѣняться запахомъ прачешной и еще чѣмъ-то неуловимо душнымъ и грязнымъ.
   -- Здѣсь нехорошо,-- сказалъ Галеви.
   -- Мы на Schwabingenstrasse,-- отвѣтилъ Вольфъ.
   -- Повернемъ назадъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, позвольте, что это за толпа?
   -- Какой-нибудь кабакъ.
   -- Пойдемте туда.
   -- Ну, что за охота?
   Вольфъ, однако, пошелъ впередъ. Галеви неохотно послѣдовалъ за нимъ.
   -- Чѣмъ еще зачитались?-- ворчалъ онъ.
   Вольфъ читалъ афишу, наклеенную на стѣнѣ. Большими буквами она провозглашала: "Wählerversammlnng" (собраніе избирателей), ораторъ и кандидатъ въ рейхстагъ Людвигъ Роль."
   -- Родь хорошій ораторъ,-- сказалъ Вольфъ,-- хорошій ваятель людей,-- прибавилъ онъ съ улыбкой.-- Собранія по случаю выборовъ депутатовъ въ рейхстагъ всегда въ высшей степени интересны, войдемте.-- И прежде, чѣмъ Галеви отвѣтилъ, онъ вошелъ въ переднюю. Галеви послѣдовалъ за нимъ въ залъ.
   -- Мы, кажется, попали къ концу,-- замѣнилъ Вольфъ, съ трудомъ проходя черезъ густую толпу, сосредоточенно слушавшую оратора. Мѣстъ не было, имъ пришлось стоять. Кельнерша неслышно пробралась сквозь тѣсные ряды стульевъ и молча предложила имъ пива; они разсѣянно кивнули головой, расплатились и, сдѣлавъ по глотку, поставили на столъ, чтобы больше не прикасаться къ нему.
   Вольфъ жадно вытянулъ шею и весь превратился въ слухъ. Галеви устало оперся о выступъ стѣны и сталъ изучать лицо оратора. "Хорошая голова,-- подумалъ онъ,-- много энергіи, ума и силы, хотя нѣтъ въ ней того, что нравится намъ, русскимъ. Нѣтъ мягкаго, почти дѣтскаго выраженія въ лицѣ. Молодая, хорошая, оригинальная нѣмецкая голова и только."
   Подписавъ такой приговоръ, онъ вспомнилъ, что человѣкъ говоритъ, и принялся слушать. Говорилъ ораторъ безъ запинки, плавно, не горячась. Онъ мало бьетъ на чувство, онъ читаетъ лекцію. Неужели его понимаютъ? Галеви оглядѣлъ толпу, и его глаза художника невольно разгорѣлись. Какое богатство лицъ, и какое въ нихъ разнообразіе сильныхъ и сложныхъ ощущеній! Вотъ сѣдой старикъ, прямо сидящій на своемъ стулѣ, какъ въ церкви, скрестилъ пальцы рукъ, сложенныхъ на столѣ. Привычка слушать церковнаго оратора въ такой позѣ сказалась и здѣсь, но въ глазахъ его нѣтъ ни елейности, ни горькаго сознанія грѣховъ. Въ нихъ горитъ мысль, сверкающая то убѣжденіемъ, то вопросомъ. А вотъ здоровенный парень лѣтъ 25--28, широко раскинувшій свои могучіе локти на столѣ, съ спокойнымъ, энергичнымъ взглядомъ и ртомъ, время отъ времени бросающимъ: "sehr richtig". Цѣлыя группы лицъ то мягко стушевываются, то вдругъ ярко и рѣзко выступаютъ подъ краснымъ свѣтомъ близкой лампы. Средній возрастъ, солидный и вдумчивый, является преобладающимъ, но какъ много юношей и даже дѣтей! Ихъ лица возбуждены, взволнованы; они не всегда понимаютъ рѣчь оратора, но кой-когда фраза, обращенная къ ихъ человѣческому достоинству, понятна и имъ и бросаетъ кровь въ лицо. Даже женщинъ довольно много: лишенныя права посѣщать какія бы то ни было политическія собранія въ Баваріи, онѣ, однако, имѣютъ свободный доступъ туда во время избирательныхъ собраній. И вотъ, любопытныя и возбужденныя, онѣ вглядываются въ человѣка, сдѣлавшаго ихъ братьевъ и мужей философами.
   -- О чемъ же онъ говоритъ?
   Галеви снова отвлекся отъ своихъ наблюденій и рѣшительно принялся слушать. Въ ту же минуту громъ рукоплесканій и крики "hoch" оглушили его. Народъ поднялся со своихъ мѣстъ, и заколыхавшіяся спины и головы людей скрыли отъ него фигуру оратора, быстро сходившаго съ эстрады.
   Все задвигалось. Сидѣвшіе далеко старались протискаться къ нему, чтобы лучше разглядѣть его черты, или предложить вопросъ, улыбнуться ему благодарной улыбкой. Ему пожимаютъ руки, подаютъ пиво и чокаются съ нимъ. Радость, гордость и сознаніе силы выпрямляетъ члены и возвышаетъ груди людей, подъ звуки народнаго гимна выходящихъ изъ залы собранія. Вольфъ, здороваясь съ одними, обмѣниваясь фразой или чокаясь на ходу съ другими, приблизился къ оратору и сразу вступилъ съ нимъ въ оживленный споръ. Галеви молча съ странно темнѣющимъ лицомъ наблюдалъ толпу.
   -- Чортъ возьми, сегодня я доволенъ!-- слегка переваливая свое громадное тѣло, воскликнулъ парень, уже раньше обратившій на себя вниманіе художника. Широкимъ движеніемъ онъ вытянулъ руку, въ которой держалъ зажженную трубку; два-три человѣка наклонились къ ней, беря огонь для своихъ папиросъ.
   -- А по моему, онъ былъ непослѣдователенъ: толковалъ объ извѣстной идеѣ, о законѣ исторіи, словомъ, все, какъ слѣдуетъ, а кончилъ такими злобными тирадами противъ отдѣльныхъ лицъ.
   -- Ха-ха-ха! Тебѣ это не нравится? Но вѣдь мы имѣемъ дѣло съ живыми людьми, а не съ аллегорическими фигурами,-- понялъ ты это? Побольше гнѣва, энергіи, силы, стойкости! Такъ-ли я говорю?-- неожиданно обратился онъ къ Галеви, но, встрѣтившись съ отчужденнымъ взглядомъ художника, снова повернулся къ своимъ товарищамъ.-- Вѣдь въ этомъ же и состоитъ законъ исторіи, что, когда сознаніе пробуждается въ классѣ...
   -- Сударь, позвольте...
   Галеви вздрогнулъ и посторонился, пропуская нѣсколько женщинъ, оживленно дѣлившихся своими впечатлѣніями. Какой-то юноша, съ густой гривой надъ низкимъ лбомъ, со слѣдами красокъ на платьѣ и пальцахъ, подскочилъ къ одной изъ нихъ и увлекъ ее за собою.
   -- Вотъ видишь, Грета, вотъ видишь, я тебѣ говорилъ: "будущее принадлежитъ намъ".
   -- Ахъ, это было-бы только справедливо!..
   -- Мы, масса человѣческая, будемъ только людьми, Грета, и міровая задача...
   Конецъ фразы потерялся въ общемъ гулѣ голосовъ.
   -- Мнѣ сегодня такъ весело!..-- донесся еще до уха Галеви нѣжный дѣвичій голосъ.
   -- Истинная радость жить теперь на свѣтѣ!-- добродушно оглядываясь вокругъ, твердилъ, шепелявя, маленькій человѣчекъ съ искривленной спиной и вывернутыми ногами ткача,-- неправда-ли?-- обратился онъ къ другому сосѣду и шепнулъ ему на ухо, лукаво кивнувъ на художника: "этотъ золъ, должно быть, не изъ нашихъ." Сосѣдъ мигнулъ глазомъ и тонко улыбнулся.
   -- Да, истинная радость жить теперь на свѣтѣ,-- громко повторилъ онъ, задорно взглянувъ на Галеви.-- Эй, малый?-- Онъ ударилъ по плечу мальчугана лѣтъ двѣнадцати.-- Ты какъ,-- не норовишь въ депутаты, нѣтъ? Роль бравый ораторъ, но онъ-же и хорошій сапожникъ, и ты, мой парень, тоже сапожникъ. Поиграй только языкомъ, какъ Роль, и, ей Богу, я подамъ за тебя голосъ.
   Проходящій рабочій посмѣялся шуткѣ.-- А что-жъ,-- вмѣшался онъ,-- и я подамъ, ха-ха! Ого! теперь я не дуракъ.-- Онъ громко расхохотался.-- Господа, три года тому назадъ я подавалъ за Бисмарка. Понимаете? Онъ и не баллотировался! Вхожу это я въ собраніе, стоитъ человѣкъ, что-то говоритъ, потомъ другой человѣкъ стоитъ и говоритъ, и опять первый. А я, какъ болванъ, хлопаю ушами и ни чорта не понимаю. Слышу баллотируются. "Господа, кто за кого, пишите!" А я на бумажкѣ и строчу: "Бисмаркъ".
   Смѣхъ самый живой и добродушный раскатился въ отвѣтъ. Маленькая группа, съ жизнерадостнымъ ткачемъ съ вывернутыми ногами, прошла мимо и смѣшалась съ толпой.
   Галеви не сводилъ глазъ съ небольшой группы, въ центрѣ которой стоялъ Роль, о чемъ-то оживленно бесѣдовавшій съ Вольфомъ. "Роль -- сапожникъ?" -- чуть не въ сотый разъ повторялъ онъ, не сводя глазъ съ оратора. Какая голова! Сколько энергіи, силы! Какая свобода и достоинство движеній, какая честная, умная улыбка! Что-то оригинальное въ осанкѣ, подмѣченное имъ и раньше, теперь въ простой бесѣдѣ ярче выступало наружу. Что-же это, печать ремесла, какого? За кого принялъ-бы онъ его. встрѣтивъ въ частномъ домѣ, онъ не знаетъ, но въ эту минуту, здѣсь, въ этомъ залѣ, онъ ясно видитъ, что передъ нимъ новый типъ человѣка, неизслѣдованный имъ, невѣдомый ему и въ то же время чувствующій себя тутъ, какъ дома, въ своей стихіи, въ своей сферѣ!.. Что-же создало этотъ новый типъ? Откуда онъ, съ какой невѣдомой ему планеты?
   Отъ духоты-ли пропитаннаго пылью и потомъ воздуха отъ недавней-ли болѣзни, у Галеви закружилась голова, и онъ вдругъ почувствовалъ, что земля точно отдѣлилась отъ его подошвъ, и медленно опустилась внизъ, утопая въ бездонномъ пространствѣ.
   -- Ist der Herr unwohl?-- глухо раздался надъ самымъ его ухомъ участливый голосъ.
   Галеви очнулся и его еще мутный взглядъ упалъ на безцвѣтное, золотушное лицо, низко наклонившееся надъ нимъ. Непріятное дыханіе обдавало его.,
   -- Danke... bitte, lassen sie... ich danke... Aber lassen sie doch!-- вдругъ вскрикнулъ онъ, брезгливо и энергично освобождая свой локоть...-- Извините...-- прибавилъ онъ, спохватившись.
   Онъ провелъ рукой по глазамъ, въ которыхъ все начинало мелькать; и невѣрными шагами направился къ выходу.
   Залъ почти опустѣлъ, когда Вольфъ вспомнилъ, что пора домой. Онъ оглядѣлся вокругъ, ища своего друга, но его уже не было. Онъ не нашелъ его и на улицѣ, несмотря на неоднократный зовъ. Потоптавшись еще съ минуту, Вольфъ снова пожалъ плечами и, заложивъ руки въ карманы, быстро пошелъ домой.
   Поднимаясь безъ свѣчи и спичекъ по узкой, темной лѣстницѣ своей квартиры, онъ не замѣчалъ ни тьмы, ни кривизны, ни ветхости ея. "Занятно жить на свѣтѣ!" -- Такимъ восклицаніемъ заключилъ онъ свой подъемъ на седьмой этажъ, но вспомнивъ, что живетъ на шестомъ, добродушно помянулъ чорта и спустился ниже. Нащупавъ свою дверь, онъ старался всунуть ключъ въ замочную скважину, но что-то мѣшало ему: то были спички, вложенныя въ отверстіе заботливой рукой. Онъ зажегъ одну и нашелъ свѣчу, поставленную въ уголъ. Съ лицомъ, освѣщеннымъ улыбкой и зажженной свѣчей, онъ вступилъ въ переднюю, миновалъ мастерскую и проникъ въ маленькую комнату. Онъ тихо подошелъ къ постели, гдѣ, повернувшись лицомъ къ стѣнѣ, спала его жена. Она не проснулась отъ его близости, не проснулась и тогда, когда онъ подсѣлъ къ ней, стараясь пристально устремленнымъ взглядомъ разбудить ее. Лишь когда онъ положилъ свой подбородокъ къ ней на плечо и шепнулъ ласково: "Мира",-- она повернулась къ нему и сквозь сонъ обвила руками его шею.
   -- Куда ты сегодня пропалъ... на цѣлый день!-- нѣжно сказала она.-- А я уже безпокоилась. Ты не голоденъ? Тамъ въ шкафу твой обѣдъ, а чай... Погоди, я сейчасъ подогрѣю.
   -- Ты жаденъ, какъ волкъ,-- сказала она, когда онъ принялся за обѣдъ.-- Неужели ты съ ухода ничего не ѣлъ?
   -- Ничего. Я только теперь вспомнилъ объ этомъ.
   -- Представь, Воля, приходилъ Риндгофъ и еще два художника. Они возмущены твоею агитаціей. Они говорятъ, что это глупость и нахальство иностранца... варвара... и что ты все равно ничего не добьешься.
   -- Тогда о чемъ-же они хлопочутъ?
   -- Они пристали съ вопросомъ, кто тебѣ позируетъ? Я сказала,-- натурщики. Они хохотали...
   -- Идіоты!
   -- Они грозятъ, Воля...
   -- Чѣмъ это? Все пустяки! Оставимъ это! Слушай, Мира, я хочу съ тобой поговорить. Мой визитъ къ Галеви кончился вѣдь ничѣмъ.
   -- Что ты!.. Я этого боялась...
   -- Правда, онъ приказалъ слугѣ принять Сендера, если мальчикъ еще придетъ, но изъ этого ничего не выйдетъ.
   -- Если, однако, онъ уже согласенъ его принять...
   -- Гмъ!.. Я-бы не прочь подсмотрѣть свиданіе... Душа, стихійно рвущаяся кверху, и ея идеалъ, замерзающій на вершинѣ!..
   -- Я не понимаю...
   -- Изъ этого ничего не выйдетъ, Мира. Слушай, я рѣшилъ взять Сендера къ намъ.
   Лицо Миры сразу затуманилось.
   -- Ты недовольна? Ты думаешь, трудно будетъ втроемъ?
   -- Не этого я боюсь... Вотъ видишь, Воля, мы полгода женаты... да и сколько-бы мы ни жили вмѣстѣ, всегда намъ захочется быть наединѣ, совсѣмъ однимъ, такъ чтобы ни чужое ухо, ни чужой глазъ не заставляли насъ откладывать то, что хочется высказать сейчасъ. Въ большой квартирѣ, гдѣ много комнатъ,-- конечно... А тутъ, въ этихъ двухъ клѣткахъ да еще проходныхъ... Да и онъ самъ, я увѣрена, будетъ чувствовать себя тяжело.
   -- Такъ-то все это такъ, но все-же надо это сдѣлать.
   -- Почему-же только для него? Тогда и для другого, третьяго!
   Въ голосѣ Миры зазвучала досада.
   -- Мира, ты еще не видѣла Сендера, потому и говоришь.
   -- А ты? Ты встрѣтилъ его всего разъ!
   -- Ты думаешь, этого мало?
   Вольфъ задумчиво поднялся со стула и, вѣрный своей привычкѣ, зашагалъ по комнатѣ. Остановившись раза два передъ одной изъ своихъ картинъ, онъ машинально взялъ кисть, разсѣянно сдѣлалъ обратнымъ ея концомъ двѣ, три линіи по полотну и выпустилъ ее изъ рукъ. Потомъ, подойдя къ Мирѣ сзади, положилъ обѣ руки на ея плечи.
   -- Почему погибаютъ "другіе и третьи", почему погибаетъ Галеви?-- неожиданно произнесъ онъ.
   -- Галеви? Какъ!
   Она вся повернулась къ нему.
   -- Какіе у тебя глаза, Вольфъ... О чемъ ты думаешь?
   Вольфъ снялъ руки съ ея плечъ. Онъ выпрямился и, сжавъ брови, съ минуту смотрѣлъ прямо передъ собой. Казалось, предъ нимъ проносились какія-то картины. Потомъ онъ наклонился и облокотился о спинку ея стула.
   -- Мира,-- сказалъ онъ съ странной рѣшимостью,-- надо, чтобъ они не погибали!
   -- "Надо, надо",-- какъ будто это отъ насъ съ тобой зависитъ!
   Она взяла полотенце и стала перетирать чашки, поглядывая исподлобья на взволнованно шагавшаго мужа.
   -- Вольфъ...-- начала она.
   Онъ остановился.
   -- Такъ если это рѣшено...
   -- Конечно, рѣшено!
   -- Что-жъ ты сердишься?.. Я не противлюсь...
   Онъ приблизился къ ней съ слегка вспыхнувшимъ лицомъ.
   -- Другъ мой, но ты все еще грустна...
   -- Я тебѣ сказала...
   -- Ну, вотъ! А Маузеръ!.. Ты о немъ забыла? Вѣдь онъ скоро пріѣдетъ! И у насъ еще будутъ комнаты, отдѣльныя комнаты, и обширная мастерская, и библіотека, открытая для всѣхъ, и ванная... У насъ будетъ домъ, собственный домъ, слышишь?
   -- Ужъ не на Ludwig-ли Strasse?-- съ веселой ироніей спросила Мира.
   -- На ея продолженіи: въ предмѣстьи Швабингенъ,-- серьезно отвѣтилъ Вольфъ.
   -- А нашему маленькому или маленькой... вотъ онъ, кажется, стучитъ и спрашиваетъ.
   Оба разсмѣялись.
   -- Пусть спитъ спокойно: мы создадимъ ему здоровыя условія, ручаюсь.
   Лицо Миры вдругъ сдѣлалось чрезвычайно сосредоточеннымъ и серьезнымъ.
   -- Знаешь, Вольфъ -- сказала она,-- мнѣ сдается, ты увлекаешься.
   -- Увлекаюсь? Я?
   -- Не храбрись, ты еще не знаешь, что такое "маузеровщина."
   -- Ея-то я не боюсь.
   -- А я боюсь... и вообще этой твоей... жизни!
   -- Но почему-же? Развѣ я не слѣжу за ней, какъ за врагомъ, и не люблю ее, какъ друга? Развѣ я вступаю въ нее неподготовленнымъ? Развѣ я болѣе слабый звѣрь, чѣмъ всѣ прочіе вокругъ меня? Или я хуже вооруженъ?.. Смотри! У меня есть кулаки и локти, и зубы... у меня есть глаза, понимаешь? О, мы помѣряемся! Обопрись, если ты слаба, поддержи, если ты сильна. Ну, Мира, руку!
   Супруги Леви долго еще строили широкіе планы на отдаленное будущее, прежде чѣмъ вспомнили, что пора спать. Они уснули крѣпко, и ихъ не разбудило даже высоко поднявшееся солнце, черезъ открытую дверь спальной оно, такое улыбающееся, теплое и ласковое, ворвалось цѣлымъ снопомъ лучей и сіяло, и сверкало на уже вполнѣ законченной картинѣ "Пробужденіе".
   Громкій стукъ въ дверь заставилъ ихъ очнуться, а Вольфа быстро вскочить на ноги, наскоро накинуть на себя платье и отпереть дверь.
   Блѣдный, запыхавшійся передъ нимъ стоялъ Галеви.
   -- Вы?!-- воскликнулъ Вольфъ, отступая.-- Что случилось?
   -- Леви, скорѣе! Онъ покушался на самоубійство...
   -- Кто?
   -- Сендеръ.
   -- Какъ, откуда вы знаете?
   -- Ко мнѣ сейчасъ вбѣжалъ какой-то человѣкъ, по виду красильщикъ, сообщилъ мнѣ это, плюнулъ и выбѣжалъ вонъ.
   -- Чего же онъ хотѣлъ?
   -- Очевидно, ничего болѣе... Я хотѣлъ догнать его, но покуда я приходилъ въ себя, онъ хлопнулъ дверью и исчезъ. Я выбѣжалъ за нимъ на улицу, звалъ его, но онъ былъ далеко впереди и скрылся за угломъ. Извозчика, какъ на зло, не было, но я уже не могъ остановиться, и вотъ я прибѣжалъ къ вамъ, за вами.
   -- О, Боже мой!.. Постойте... войдите... Какъ вы взволнованы, дрожите! Присядьте на минуту вотъ тутъ... Выпейте воды... успокойтесь... мы сейчасъ ѣдемъ!
   -- Вѣдь вы знаете, гдѣ онъ? Такъ ѣдемте! Я хочу его взять, пріютить, усыновить, если нужно, все, все, что угодно! Одѣвайтесь, берите шапку, не медлите!
   Легкіе шаги послышались на лѣстницѣ и въ ту же минуту, не постучавшись, вошелъ Сендеръ. Озираясь вокругъ, съ разлившимся по лицу румянцемъ и съ какой-то сконфуженной улыбкой онъ подошелъ къ Вольфу и остановился передъ нимъ.
   Вольфъ схватилъ его руку.
   -- Какъ хорошо, что вы пришли!-- сказалъ онъ,-- но почему же вчера вы не сдержали слова? Меня хоть и не было дома, но моя жена весь вечеръ ждала васъ.
   Мальчикъ съ тоскою поглядѣлъ передъ собой и, слегка отвернувшись въ сторону, сказалъ:
   -- У меня болѣла голова...
   -- А сегодня не болитъ?-- ласково вмѣшалась Мира. Сендеръ взглянулъ на нее и ничего не отвѣтилъ.
   -- Подите сюда,-- продолжала Мира,-- садитесь! Ну, что вы на меня такъ смотрите?
   -- Кто это?-- едва внятнымъ шопотомъ обратившись къ Вольфу, спросилъ Сендеръ.
   Мира разсмѣялась.
   -- Да я жена его, хозяйка, садитесь! А вотъ это нашъ другъ Галеви, тотъ самый великій художникъ, котораго вы такъ искали...
   -- Мира!-- остановилъ ее Вольфъ. Но было уже поздно. Сендеръ задрожалъ съ головы до ногъ и, отступивъ, остановилъ свой взглядъ на человѣкѣ, который столько лѣтъ былъ для него святыней... Такъ вотъ оно, это солнце, это божество! блѣдное, растрепанное, безпокойно, виновато подавшееся къ нему, заглядывающее въ глаза... Изъ-за этого-то жалкаго, маленькаго человѣка... такого же, какъ всѣ... столько душевныхъ терзаній и мукъ? Это Галеви, это?.. Самое глубокое, наивное изумленіе и разочарованіе, граничащее съ брезгливостью, цѣликомъ отразились во всей его нервной и тоненькой фигуркѣ.
   Вдругъ какая-то дрожь, дрожь негодованія и отвращенія явственно пробѣжала по всему его тѣлу, и онъ повернулся къ Галеви спиной... И въ ту же минуту, прислонясь къ стѣнѣ, какъ обиженный ребенокъ, онъ зарыдалъ неудержимыми слезами, и все его хрупкое тѣло, облеченное въ комичный, длинный еврейскій лапсердакъ, было такъ смѣшно и трогательно забавно, что Галеви, полный захватывающей жалости, съ громкимъ нервическимъ смѣхомъ схватилъ его руку. Сендеръ быстро выдернулъ руку и, блестя своими черными глазами, гнѣвно выпрямился и повернулся къ нему.
   -- Не трогайте!-- закричалъ онъ.-- Вамъ смѣшно? Ступайте, рисуйте свои картины и скажите своему лакею, чтобы онъ вралъ получше!
   Галеви сразу оборвалъ свой смѣхъ и отступилъ отъ него, а Сендеръ метнулся въ спальную, забился на неоправленную еще кровать Миры и, не шевелясь, почти не дыша, сидѣлъ въ этой комнатѣ. Онъ не двинулся съ мѣста и тогда, когда до него донесся шумъ. Мира вбѣжала въ спальную, схватила графинъ и снова выбѣжала вонъ. Незнакомое слово "припадокъ" коснулось его уха, которое все слышало и ничего не воспринимало. Лишь когда все стихло и смолкло, и Мира, войдя къ нему, клятвенно увѣрила, что Галеви уже нѣтъ въ домѣ, онъ разжалъ пальцы, вцѣпившіеся въ рѣшетку кровати и, медленно вставъ на ноги, послѣдовалъ за нею.

-----

   Три мѣсяца спустя художественный міръ Мюнхена былъ сильно взволнованъ газетнымъ сообщеніемъ, что извѣстный художникъ Самсонъ Галеви, недавно уѣхавшій въ южную Францію, былъ привезенъ изъ Monte-Carlo въ состояніи остраго умопомѣшательства и прямо помѣщенъ испуганной супругой въ домъ умалишенныхъ Странная форма его умопомѣшательства: желаніе умереть и представленіе, что смерть уже идетъ, странныя слова и особенно брошенная имъ фраза: "постигаю любовь, умираю отъ неумѣнія ", дали поводъ ко всевозможнымъ предположеніямъ и догадкамъ: одни утверждали, что онъ жестоко проигрался; другіе ткали красивые узоры пикантнаго романа; третьи предполагали семейный разладъ, и всѣмъ это дало богатую, занятную и неизсякаемую пищу для разговоровъ въ café, въ салонахъ и за обѣдомъ въ кругу своей семьи.
   За обѣдомъ же застало это извѣстіе и Вольфа. Вскочивъ со стула, не отвѣчая на вопросы Миры, онъ выбѣжалъ вонъ и, сѣвъ на извозчика, помчался къ страшному дому, заключавшему въ своихъ стѣнахъ его друга. Дрожащей рукой онъ позвонилъ, дрожащимъ голосомъ попросилъ служителя провести его къ Галеви.
   -- Я не знаю никакого Галеви,-- отвѣтилъ ему слуга съ страннымъ выраженіемъ глазъ человѣка, слишкомъ долго прожившаго среди умалишенныхъ.-- Скажите, какой вамъ нуженъ номеръ?
   -- Почемъ я знаю номеръ! Мнѣ нужно видѣть художника. Галеви, сообщите объ этомъ смотрителю.
   Вошедшій въ эту минуту докторъ слышалъ слова Вольфа.
   -- Пойдемте,-- любезно сказалъ онъ,-- я васъ провожу, онъ въ общей среди тихихъ.
   -- А я полагалъ, что у него буйное помѣшательство?
   -- Да, этимъ началось у него тамъ, за рулеткой. Онъ вскочилъ, швырнулъ стуломъ въ играющихъ и заявилъ, что онъ дьяволъ. Его схватили, связали, а онъ молилъ объ одной минутѣ свободы, чтобы посѣять страданіе. "Вѣдь это же одно, что у меня осталось,-- рыдалъ онъ,-- вѣдь это же одно"!.. Привезенный сюда, онъ сразу присмирѣлъ. Онъ ведетъ себя тихо, тише и смирнѣе всѣхъ, и только все что-то пишетъ и бормочетъ, бормочетъ и пишетъ или уставится въ одну точку и думаетъ о чемъ-то.
   -- Онъ узнаетъ своихъ?
   -- Не знаю, его никто не навѣщалъ.
   -- Какъ? А жена?
   -- Она пріѣзжала сюда, но при видѣ перваго безумца, встрѣтившагося ей въ корридорѣ, упала въ обморокъ, и ее увезли домой. Съ тѣхъ поръ она не рѣшается повторить попытку. Вотъ пожалуйте въ этотъ залъ, только не пугайтесь, помните, что все это тихіе, и что я все время буду при васъ.
   Онъ распахнулъ дверь, и Леви невольно вскрикнулъ отъ потрясенія. Въ высокомъ обширномъ залѣ, залитомъ ослѣпительнымъ свѣтомъ, бродили страннаго вида люди въ больничныхъ халатахъ, въ бѣлыхъ колпакахъ, съ дико блуждающими глазами, въ какомъ-то протяжномъ, но не человѣческомъ гулѣ голосовъ. Молодой человѣкъ, взобравшись на круглую, какъ колонна, печь, въ театральной позѣ съ томно закрытыми глазами декламировалъ какіе-то стихи...
   Сѣдой старикъ, припавъ къ этой колоннѣ и обвивъ ее руками, тихо стоналъ и покачивался всѣмъ туловищемъ, какъ бы въ тактъ ритму. Смѣхъ и слезы, жалобы, стоны, проклятія носились въ воздухѣ, переплетаясь и сливаясь въ одинъ безумный крикъ сокрушенной человѣческой души.
   Съ закружившейся головой, съ сжатымъ сердцемъ Вольфъ протискался сквозь толпу и, въ сопровожденіи доктора, подошелъ къ Галеви, но тотъ не узналъ его.
   Въ глубокой задумчивости, исхудалый, но спокойный, сидѣлъ онъ передъ листомъ бумаги, на которой виднѣлись какіе-то спутанные эскизы и крупная надпись:
   "Одно страданіе -- конкретно".

Ира Янъ.

"Русское Богатство", No 6, 1902

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru