Якубович Петр Филиппович
О Фете
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Якубович Петр Филиппович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1902
Обновлено: 05/09/2018. 51k.
Статистика.
Статья
:
Критика
Публицистика и критика
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
О Фетѣ.
Оглянись -- и міръ вседневный
Многоцвѣтенъ и чудесенъ.
А. Фетъ.
Въ прошломъ году вышло въ свѣтъ, въ изданіи г. Маркса, "Полное собраніе стихотвореній А. А. Фета" въ трехъ томахъ. Какъ заявляется въ предисловіи, изданіе это, "оставаясь общедоступнымъ по назначенію, по внѣшности (?) и цѣнѣ (5 р.), все же имѣетъ въ виду удовлетворить по возможности и взыскательнымъ требованіямъ научной критики, какъ относительно точности текста и полноты собранія, такъ и въ отношеніи хронологическихъ указаній".
Задача похвальная; но, къ сожалѣнію, пониманіе редакторомъ изданія Б. В. Никольскимъ требованій научной критики оказывается весьма своеобразнымъ. Такъ, въ новомъ изданіи стихотворенія размѣщены въ столь удивительномъ, прямо фантастическомъ порядкѣ, что для разъясненія идеи и плана этого quasi-порядка понадобилась цѣлая дюжина страницъ,-- и, однако, не смотря на всѣ краснорѣчивыя разсужденія о "клумбахъ" и "окраинахъ фетовскаго творчества", научная критика, и не очень даже взыскательная, врядъ-ли почувствуетъ себя "удовлетворенной". Довольно сказать, что стихи Фета раздѣлены почтеннымъ редакторомъ на 88 (шутка сказать!) отдѣловъ, съ особыми названіями для каждаго, красующимися на отдѣльныхъ бѣлыхъ листкахъ; а нерѣдко новому отдѣлу предшествуютъ и два бѣлыхъ листа: на одномъ выписано общее заглавіе отдѣла (положимъ -- "Сердце"), на другомъ стоитъ лишь римская цифра I въ обозначеніе того, что это первый подъ-отдѣлъ, за которымъ послѣдуютъ еще и другія части... "сердца". Далѣе идутъ: "Грезы", "Сны",
"Безсонница",
"Природа",
"Снѣга", "Звѣзды", "Море"
(это уже не природа?), и т. д., и т. д. Почему бы не помѣстить еще отдѣловъ: "Лужи" и "Ледяныя Сосульки"?.. Благодаря такой оригинальной системѣ, въ трехъ томахъ "Полнаго собранія" публика получаетъ 196 страницъ чистой бумаги!
Что касается хронологіи, то, казалось бы, чего естественнѣе (разъ ужъ стихи размѣщены въ произвольномъ порядкѣ) отмѣчать время написанія каждой пьесы подъ ея текстомъ? Вмѣсто этого, г. Никольскій заставляетъ читателя, ни въ малой даже мѣрѣ: fie задающагося цѣлями научной критики, а просто лишь любопытствующаго узнать, въ какомъ году сочинена Фетомъ та или другая пьеска, продѣлывать сложную и довольно-таки запутанную процедуру. Положимъ, во II томѣ вы заинтересовались крошечнымъ стихотвореніемъ "Сонъ" (6 строчекъ). Просмотрѣвъ весь этотъ томъ, заглянувъ и въ первый и убѣдившись, что въ нихъ нигдѣ не указана дата стихотворенія, вы переносите свои поиски въ заключительный томъ изданія (третій) и здѣсь, въ удовольствію своему, дѣйствительно, находите "Хронологическій указатель". Но вотъ задача: какъ къ нему подступиться? Оказывается, указатель занимаетъ ни много, ни мало -- 35 страницъ мелкаго шрифта, и стихи расположены въ немъ не въ алфавитномъ порядкѣ, а по годамъ написанія; слѣдовательно, для того, чтобы найти интересующее васъ стихотвореніе, вы должны... предварительно знать, когда оно написано! Перелистывая въ уныніи страницу за страницей, вы, однако, открываете, что г. Никольскій предвидѣлъ затрудненіе и въ томъ же III томѣ помѣстилъ и "Алфавитный указатель". Благодареніе Богу! Здѣсь вы находите:
Сонъ.
Снился берегъ мнѣ скалистый... U, 70, No 343.
На минуту вы опять становитесь втупикъ: что сей сонъ означаетъ?.. Но -- счастливая догадка!-- бросаетесь обратно въ "Хронологическій указатель". Тутъ, подъ No 343, въ числѣ другихъ 42 NoNo, стихотвореніе "Сонъ", дѣйствительно, оказывается занесеннымъ въ рубрику "4 января 1854 года". Наконецъ-то!..
"Научная критика" могла бы, пожалуй, замѣтить еще, что не могъ же Фетъ
4 января
1854 г. написать сорокъ два стихотворенія, но простой читатель не станетъ придираться, по горло довольный и тѣмъ, что его хожденія по многочисленнымъ канцеляріямъ и столамъ увѣнчались, въ концѣ концовъ, успѣхомъ; за то въ другой разъ онъ врядъ-ли ужъ захочетъ любопытствовать... Да и къ чему? Г. Никольскій приводить мудрое соображеніе, что у такого поэта, какъ Фетъ, хронологія почти не имѣетъ значенія: большинство его стиховъ отлично-де могло бы быть написано въ любой странѣ и даже въ любомъ вѣкѣ. Но тогда для чего же почтенный редакторъ и огородъ городилъ?..
Мы уже видѣли, что изъ трехъ томовъ "Полнаго собранія" добрый томъ составился изъ чистой бумаги; но еще больше занимаютъ въ немъ мѣста плохіе переводы (изъ двадцати слишкомъ иностранныхъ поэтовъ), обширный отдѣлъ совершенно непоэтическихъ одъ и посланій, а также огромное количество неуклюжихъ и искусственныхъ виршей, написанныхъ Фетомъ въ старости, когда, подъ вліяніемъ чтенія Шопенгауэра и поддаваясь лести окружающихъ, онъ пытался создать нѣчто глубокомысленное и проникновенное. Въ старости онъ писалъ, напримѣръ, такіе стихи (какъ бы пародируя свое же знаменитое "Шопотъ, робкое дыханье").
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня, и свѣта,
Этотъ синій сводъ,
Этотъ крикъ и вереницы (?),
Эти стаи, эти птицы,
Этотъ говоръ водъ,
Эти ивы и березы,
Эти капли, эти слезы,
Этотъ пухъ -- не листъ,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этотъ звкъ и свистъ (?),
Эти зори безъ затмѣнья,
Этотъ вздохъ ночной селенья,
Эта ночь безъ сна,
Эта мгла и жаръ постели,
Эта дробь (?) и эти трели,
Это все -- весна!..
Конечно, этотъ фокусный наборъ словъ и образовъ не только къ поэзіи, но даже и къ грамматикѣ имѣетъ весьма малое отношеніе; и, тѣмъ не менѣе, благодаря усиліямъ г. Никольскаго, такимъ стихотворнымъ мусоромъ завалены теперь лучшія произведенія фетовской музы, по справедливости признаваемыя украшеніемъ русской лирики.
Но у г. Никольскаго свой оригинальный взглядъ на то, что мы называемъ мусоромъ. "Извѣстно,-- говоритъ онъ,-- какъ медленно росла слава Фета среди непогоды
площаднаго недоброжелательства
(курсивъ вездѣ нашъ. П. Г.), и какъ постепенно даже теперь расширяется кругъ ея завоеваній. Какъ ни безслѣдно растаетъ со временемъ предубѣжденіе читателей противъ Фета, оно до сихъ поръ еще существуетъ, и до сихъ поръ еще приходится съ нимъ считаться... тщательно остерегаясь, чтобы слабости
великаго лирика
не заслоняли въ глазахъ предубѣжденія великихъ его достоинствъ. Приходится прежде всего раскрыть
все безпред
ѣ
льное глубокомысліе
,
всю мощь и богатство идейнаго содержанія его поэзіи
, чтобы съ первыхъ же страницъ читателю становилась очевидной нелѣпость мнѣнія объ отсутствіи въ ней мысли, о бѣдности ея содержанія".
Вотъ почему новое изданіе начинается съ стихотвореній Фета позднѣйшаго періода. "Пѣсни молодости",-- по мнѣнію г. Никольскаго,-- "лишь эпизодъ въ дѣятельности Фета, лишь проба пера,
почти безсознательное проявленіе того
,
что сознательно и твердо выражено имъ въ стихахъ старости
". Послѣдніе -- "глубокомысленнѣе", въ нихъ ярче просвѣчиваетъ "величіе поэта философовъ" (такимъ громкимъ титуломъ награждаетъ г. Никольскій своего любимца). "Изъ всѣхъ лирическихъ поэтовъ, доселѣ жившихъ (!!), ни одинъ до такой степени не сумѣлъ усвоить чисто-философскій духъ и остаться при томъ поэтомъ".-- "Этотъ великій художникъ -- какое-то золотое звено, связующее красоту съ истиною, золотой мостъ между философіей и поэзіей". Этого мало: "Фетъ до такой степени поэтъ будущаго, что съ полнымъ правомъ могъ бы во главѣ своихъ стихотвореній поставить знаменитыя слова Шопенгауэра: черезъ головы современниковъ передаю мой трудъ грядущимъ поколѣніямъ".
Къ удовольствію нашему, споръ на эту тему является лишнимъ по той простой причинѣ, что въ той же панегирической статьѣ г. Никольскій такъ искусно самъ себя уничтожаетъ, что лучшаго и пожелать ничего нельзя. А именно, онъ пишетъ: "Его (Фета) стихотворенія требуютъ долгаго и вдумчиваго изученія.
Его замыселъ нужно высматривать
,
какъ папоротникъ въ Иванову ночь... Музу Фета приходится почти только угадывать по его произведеніями какъ Золушку по башмачку
". Г. Никольскій охотно признаетъ, что это большой недостатокъ: "то, что оправдываетъ иной разъ въ глазахъ читателя недостатки изложенія у философовъ, не можетъ служить извиненіемъ художнику слова".
Мы скажемъ больше: это есть лучшее доказательство того, что Фетъ-философъ -- не поэтъ! Истинная поэзія легко овладѣваетъ умомъ и чувствомъ читателя, и если нужно покрыться седьмымъ потомъ для того, чтобы "высмотрѣть замыселъ" поэта, то... дѣло его плохо! Поэтъ въ той только мѣрѣ можетъ, безъ ущерба для себя, касаться вопросовъ философскаго умозрѣнія, въ какой вопросы эти органически имъ восприняты, претворены, такъ сказать, въ плоть и кровь его духа. Тогда онъ "мыслитъ образами", идущими къ нему безъ усилія; иначе онъ -- лишь холодный риторъ, фальсификаторъ поэзіи, какимъ Фетъ (за рѣдкими исключеніями) и былъ въ послѣднія тридцать лѣтъ своей жизни.
Касаясь, далѣе, не однихъ философскихъ, но всѣхъ вообще стихотвореній Фета, редакторъ новаго изданія говоритъ объ ихъ художественной формѣ слѣдующее: "Вопреки площаднымъ сужденіямъ о великихъ, будто бы, достоинствахъ этой формы, позволительно, напротивъ, утверждать, что превозносить форму Фета въ ущербъ сущности его поэзіи могутъ искренно только тѣ, кому послѣдняя недоступна". Взглядъ этотъ, правда, не новъ -- его проводили еще старые панегиристы Фета. Такъ, Василій Боткинъ писалъ въ 50-хъ годахъ, что "надобно кое-что прощать" Фету, который рѣдко бываетъ "полнымъ художникомъ". Точно также у Страхова читаемъ: "Фетъ очень небреженъ. Его стихотворенія, не смотря на образцовую краткость, свойственную лирикѣ, часто не имѣютъ полной правильности въ постройкѣ, того отвлеченнаго порядка, который такъ помогаетъ прозаическимъ читателямъ". Однако, г. Никольскій оставляетъ обоихъ старыхъ критиковъ далеко позади: онъ прямо утверждаетъ (хотя и не подкрѣпляя словъ своихъ примѣрами), что "синтаксисъ Фета -- *то
то совершенно нев
ѣ
роятное
, а слогъ
безпрестанно
впадаетъ въ изысканность и даже вычурность".
"Ужъ эти, эти мнѣ друзья!" могъ бы сказать покойникъ Фетъ, услыхавъ такую защиту своей поэзіи противъ "площадной" (читай -- либеральной) критики...
-----
Одинъ изъ представителей столь презираемаго г. Никольскимъ направленія критики, г. Коробка, подхватываетъ и подробно развиваетъ его мысль ("Образованіе" 1901, No 7--8). Помимо недостатковъ синтаксиса и слога, критикъ "Образованія" находитъ у Фета существенные недочеты и въ области стихосложенія, видитъ отсутствіе въ его талантѣ чувства мѣры и правдивости, нарушеніе на каждомъ шагу элементарнѣйшихъ требованій эстетики и, приведя многочисленные образчики невозможно-плохихъ стиховъ, заключаетъ, что Фетъ долженъ быть поставленъ въ русской литературѣ развѣ лишь рядомъ... съ г. Бальмонтомъ!
Такимъ образомъ, въ вопросѣ о художественной формѣ Фета почти трогательно согласіе между критиками двухъ враждебныхъ литературныхъ направленій. Слѣдуетъ только оговориться, что мотивы этого согласія діаметрально противоположны. Г. Никольскій, въ стремленіи возвысить Фета-философа и посрамить либеральную критику, признававшую за поэтомъ одни чисто-внѣшнія, "птичьи" достоинства, соглашается утопить его, какъ художника формы; наоборотъ, критикъ "Образованія", чтобы вѣрнѣе уничтожить Фета-философа, съ радостью ухватывается за легкомысленную уступку редактора "Полнаго собранія", мотивируетъ ее, развиваетъ и окончательно развѣнчиваетъ Фета, какъ поэта вообще...
Уже одно то обстоятельство, что критики столь различныхъ эпохъ (Боткинъ писалъ еще въ 50-хъ годахъ), направленій и точекъ зрѣнія согласно находятъ у Фета большіе недостатки формы, показываетъ, что недостатки эти, дѣйствительно, бросаются въ глаза. Не даромъ же Фетъ такъ счастливъ былъ на пародіи и еще, какъ острилъ Тургеневъ, на опечатки... Если задаться цѣлью, какую имѣетъ въ виду г. Коробка, то можно бы, пожалуй, привести и болѣе яркіе и безспорные примѣры.
Прудъ -- какъ блестящая сталь,--
воспѣваетъ Фетъ въ одномъ мѣстѣ вечеръ:
Травы --
въ рыданіи...
Можно-ль
тужить и не жить
Намъ въ обаяніи?
Или, напримѣръ, какъ вычурно и нелѣпо слѣдующее стихотвореніе:
Тѣснѣе и ближе сюда,
Раскрой ненаглядное око!
Ты -- въ сердцѣ съ румянцемъ стыда (?!),
Я -- лучъ твой, летящій далеко.
На горы во мракѣ ночномъ,
На сѣрую тучку заката,
Какъ кистью, я
этимъ лучемъ
(т. е., значитъ, собою?)
Наброшу румянца и злата.
Туманности, двусмысленности, вульгаризмы, несуществующія слова и ударенія, дѣйствительно, довольно щедро разсыпаны въ стихахъ Фета (особенно позднѣйшаго періода) и нерѣдко безнадежно портятъ самыя красивыя и граціозныя вещи. У него есть: "гречъ" вмѣсто "греча", "распускные цвѣты", "раздающійся соловей", "пахучая страсть", "овдовѣвшая лазурь..."
Все это такъ; но, во-первыхъ, несомнѣнные курьезы, вродѣ только что приведенныхъ, встрѣчаются все же въ ограниченномъ количествѣ; что же касается выраженій, неизящныхъ, или непонятныхъ по мнѣнію одного, то другому они могутъ казаться вполнѣ удачными. Все это довольно субъективно. Почему, напр., излюбленное выраженіе Фета "звѣздъ золотыя рѣсницы" не только не представляетъ, по словамъ г. Коробки, поэтическаго образа, но даже лишено всякаго смысла? Если и въ народной пѣснѣ, и у поэтовъ всего міра звѣзды называются "Божьими очами", если общеупотребительно выраженіе "звѣзды мигаютъ", то почему бы звѣзднымъ лучамъ не называться и "золотыми рѣсницами звѣздъ"? Пожалуй, это даже красиво и поэтично. "Жгучій мѣсяцъ", конечно, представляетъ нѣкоторую гиперболу, но и это, опять-таки, не кажется намъ безсмыслицей. Вспомнимъ стихи Пушкина:
Тамъ, гдѣ море вѣчно плещетъ
На пустынныя скалы,
Гдѣ луна
тепл
ѣ
е
блещетъ...
О теплотѣ мѣсяца, слѣдовательно, говорить можно въ поэзіи. Высмѣиваются такъ же, какъ совершенно нелѣпые, слѣдующіе стихи Фета:
Какая грусть! Конецъ аллеи
Опять съ утра исчезъ въ пыли,
Опять серебряныя зм
ѣ
и
Черезъ сугробы поползли.
На небѣ ни клочка лазури,
Въ степи все гладко и бѣло...
Мы же, съ своей стороны, думаемъ, что картина зимней вьюги, когда по снѣжному полю тамъ и сямъ ползутъ и вьются серебряныя змѣйки, нарисована Фетомъ очень удачно.
А затѣмъ, отъ величія до... г. Бальмонта не одинъ же шагъ, и мы полагаемъ, что, увлекшись пикировкой съ г. Никольскимъ, г. Коробка, въ свою очередь, сильно погрѣшаетъ противъ истины. Его утвержденіе, будто "дѣйствительно-поэтическихъ стихотвореній, колоритно изображающихъ природу и вызываемыя ею настроенія", наберется у Фета не больше двухъ десятковъ, да и въ тѣхъ "нѣтъ настоящаго лирическаго подъема чувствъ" -- настолько произвольно и странно, что врядъ-ли можетъ быть оправдано даже и полемическимъ раздраженіемъ. Въ противовѣсъ этому утвержденію можно бы сослаться на Тургенева, который тоже говорилъ о двадцати стихотвореніяхъ Фета, но говорилъ, что ихъ будутъ помнить и цѣнить и черезъ сто лѣтъ (см. "Сѣверные Цвѣты", No 2).
Ошибка г. Никольскаго (какъ раньше -- Страхова) въ другомъ родѣ: во что бы то ни стало, ему хочется выше лѣса стоячаго, выше облака ходячаго превознести все, что только когда-либо было написано Фетомъ,
вс
ѣ
или почти вс
ѣ
875 стихотвореній
, включенныхъ въ послѣднее изданіе! Это, молъ, великій лирикъ, черезъ головы современниковъ завѣщающій что-то такое грядущимъ поколѣніямъ!
Надо ли, однако, доказывать всю неосновательность подобной претензіи?
Во главѣ такъ называемыхъ "философскихъ" стихотвореній г. Никольскій ставитъ пьесу "Измученъ жизнью, коварствомъ надежды", при всѣхъ ея стилистическихъ недочетахъ дѣйствительно плѣняющую слухъ оригинальнымъ, трудно опредѣлимымъ и, тѣмъ не менѣе, гармоническимъ размѣромъ.
Измученъ жизнью, коварствомъ надежды,
Когда имъ въ битвѣ душой уступаю,
И днемъ, и ночью смежаю я вѣжды
И какъ-то странно порой прозрѣваю.
Еще темнѣе мракъ жизни вседневной,
Какъ послѣ яркой осенней зарницы,
И только въ небѣ, какъ зовъ задушевный,
Сверкаютъ звѣздъ золотыя рѣсницы.
И такъ прозрачна огней безконечность,
И такъ доступна вся бездна эѳира,
Что прямо смотрю я изъ времени въ вѣчность
И пламя твое узнаю, солнце міра!
Въ минуту невыносимаго душевнаго страданія, смѣняющагося утомленіемъ, человѣкъ проникается иногда неожиданнымъ, яркимъ сознаніемъ того, что со всѣми своими стремленіями и горестями онъ лишь ничтожный кусочекъ ("лишь сонъ мимолетный") огромнаго цѣлаго, называемаго вселенной, и это чувство сліянія съ нею даетъ на время забвеніе страданій. Тема, несомнѣнно, счастливая, и въ цитированныхъ нами стихахъ душевное настроеніе передано Фетомъ тонко и красиво; тѣмъ не менѣе, никакой философской идеи, которая могла бы быть "завѣщана" грядущимъ поколѣніямъ, усмотрѣть тутъ положительно невозможно. Не говоримъ уже о томъ, что дальше стихотвореніе становится туманнымъ и искусственнымъ:
И неподвижно на огненныхъ розахъ
Живой алтарь мірозданья курится;
Въ его дыму, какъ въ творческихъ грёзахъ,
Вся сила дрожитъ (?) о вся вѣчность снится (?).
"Потомство счастливѣе современниковъ,-- продолжаетъ витійствовать г. Никольскій,-- современники, старшіе и младшіе, поневолѣ (?) знаютъ относительно Фета, что онъ когда-то былъ кавалергардскимъ офицеромъ, потомъ практическимъ помѣщикомъ, бранившимъ, богатѣя, новые порядки; что старъ и младъ когда-то глумились надъ его произведеніями, то провозглашая ихъ пошлостью и порнографіей, то заявляя, что ихъ авторъ -- гнусный реакціонеръ, а, стало быть, эти произведенія никуда негодятся; потомство все это или забудетъ, или будетъ разсматривать лишь какъ забавное (?!) личное воспоминаніе великаго старца".
Сколько разнородныхъ вещей намѣшано здѣсь въ одну кучу! Что Фетъ былъ кавалергардомъ (какъ Лермонтовъ -- уланомъ), это отнюдь еще не позоръ; но что онъ, богатый помѣщикъ, готовъ былъ со свѣта сжить крестьянъ, гуси которыхъ попортили у него поле, и вообще былъ ярымъ крѣпостникомъ, -- врядъ-ли можно назвать это "лишь забавнымъ (для кого? для крестьянъ?) личнымъ воспоминаніемъ". Потомству, если только оно вообще будетъ помнить имя Фета, напоминать подобные факты будетъ и сама его поэзія. Любопытно, напримѣръ, стихотвореніе, обращенное имъ въ знаменательномъ 1866 году къ Некрасову:
На рынокъ! Тамъ кричить желудокъ,
Тамъ для стоокаго слѣпца
Цѣннѣй грошовый твой разсудокъ
Безумной прихоти пѣвца.
Тамъ сбытъ малеванному хламу,
На этой затхлой площади,
Но къ музамъ, къ чистому ихъ храму,
Продажный рабъ (?!), не подходи!
Влача по прихоти народа
Въ грязи низкопоклонный (!) стихъ,
Ты слова гордаго "свобода"
Ни разу сердцемъ не постигъ!
И это имѣлъ развязность говорить человѣкъ, который дѣйствительно всю жизнь низкопоклонничалъ передъ сильными міра (объ чемъ свидѣтельствуетъ отдѣлъ многочисленныхъ одъ), "свободу" же обнаруживалъ единственно въ томъ, что людей "толпы" не называлъ иначе, какъ глупцами и подлецами!
Въ 1857 году Фетъ обращается къ Италіи:
Твоихъ сыновъ паденье и позоръ
И нищету увидя, содрогаюсь...
Но тщетно стали бы вы искать въ его стихахъ того же періода выраженія хотя бы столь же поверхностнаго и мимолетнаго состраданія къ родному народу, еще стонавшему подъ крѣпостнымъ игомъ. Въ посланіи къ Тургеневу, объясняя, за что "съ такой любовью" онъ любитъ родину, почему, въ разлукѣ съ нею, сердце его "готово истечь по каплѣ кровью", онъ не находитъ ничего лучшаго, какъ указать на красоту сѣверной весны:
Синѣй, мечтательнѣй божественныя очи,
И раздражительнѣй не меркнущія ночи,
И зеленѣй ея вѣнецъ...
-----
Нѣтъ, панегиристамъ Фета лучше совсѣмъ не упоминать объ его "идеяхъ".
Махровый цвѣтокъ, пышно расцвѣтшій въ теплицѣ помѣщичьей усадьбы, поэзія Фета слишкомъ нарядна и безпечальна,-- и нетрудно понять тотъ гнѣвъ, который она не разъ вызывала въ людяхъ 60-хъ годовъ, въ тотъ острый моментъ, когда борьба идей только что вышла изъ тиши литературныхъ кабинетовъ на широкую арену жизни. Теперь для Фета и его литературной дѣятельности уже наступила исторія, -- мы можемъ отнестись къ дѣлу хладнокровнѣе и рядомъ съ грубымъ, отталкивающимъ образомъ крѣпостника Шеншина разглядѣть и легкій, воздушный очеркъ музы Фета.
Эту разницу между человѣкомъ и поэтомъ безсознательно чувствовалъ, повидимому, и самъ Фетъ, очень сердившійся, когда содержаніе его стиховъ пытались пріурочить къ фактамъ его личной жизни, и развивавшій въ частныхъ бесѣдахъ и перепискѣ съ друзьями оригинальную мысль о томъ, что поэзія есть ложь. Въ этомъ парадоксѣ, поскольку онъ относится къ фетовской поэзіи, пожалуй, есть нѣкоторая доля истины. Муза Фета отражаетъ не столько сознательныя, подлежащія этической оцѣнкѣ, сколько неуловимыя, смутныя душевныя состоянія, роднящія человѣка съ неодушевленной природой и лучше всего передаваемыя музыкой. Въ этой именно области Фетъ былъ настоящимъ чародѣемъ искусства, имѣющимъ мало соперниковъ не только въ русской, но, можетъ быть, и во всемірной литературѣ. Пѣвецъ неуловимаго, смутнаго, рѣющаго въ сознаніи, какъ легкая вечерняя греза, онъ можетъ быть непонятенъ и даже смѣшонъ людямъ съ трезвой, положительной складкой ума; Боткинъ, одинъ изъ первыхъ его цѣнителей, справедливо замѣтилъ, что поэзія его "требуетъ прежде всего симпатической съ нею настроенности". Возьмемъ для примѣра хотя бы слѣдующее стихотвореніе:
Какъ мошки зарею,
Крылатые звуки толпятся;
Съ любимой мечтою
Не хочется сердцу разстаться.
Но
цвѣтъ вдохновенья
Печаленъ средь будничныхъ терній;
Былое стремленье
Далёко, какъ отблескъ вечерній.
Но
память былого
Все кроется въ сердце тревожно...
О, если бъ безъ слова
Сказаться душой было можно!
При бѣгломъ и равнодушномъ чтеніи, эти удивительно-музыкальныя строки могутъ, пожалуй, затруднить читателя: ему покажется невозможнымъ уловить даже логическую связь между ними... Что это, въ самомъ дѣлѣ, за "крылатые звуки", и гдѣ они "толпятся"? Не вмѣстѣ ли съ мотками на берегу рѣки или болота? Но тогда при чемъ, далѣе, "цвѣтъ вдохновенья"? Наконецъ, что значатъ эти два "но", поставленныя, повидимому, совсѣмъ не кстати? Однако, вдумайтесь, перечитайте стихи въ минуту грустныхъ размышленій объ ушедшей свѣтлой молодости, сознанія убывающихъ силъ -- и смыслъ музыки вамъ откроется. Вы легко поймете, что крылатые звуки толпятся въ сердцѣ поэта, являясь тѣмъ зерномъ, изъ котораго при благопріятныхъ условіяхъ выростаетъ "цвѣтъ вдохновенья". Сердце не въ силахъ разстаться съ несбывшимися грезами юности,-- оно стремится воплотить ихъ хоть въ слова, хоть въ художественные образы; но текущая жизнь такъ печальна -- слова и образы выходятъ блѣдны, слабы; да и въ душѣ нѣтъ уже былой бодрости... А сердце все не хочетъ смириться, "память былого" все не умираетъ...
О, если бъ безъ слова
Сказаться душой было можно!--
невольно повторяете вы вслѣдъ за поэтомъ. Никакой "философіи", никакого особенно-глубокаго "замысла" здѣсь и съ огнемъ не сыщешь, но поэзія это несомнѣнная...
Фетъ пишетъ съ простодушной наивностью ребенка, который для выраженія своихъ чувствъ и мыслей хватается за первое попавшееся слово (и, конечно, очень часто невпопадъ); какъ ребенокъ же, онъ очень многое пропускаетъ, оставляя подразумѣваемымъ, и рѣчь его поэтому производитъ нерѣдко впечатлѣніе безсвязнаго лепета, къ которому нужно еще подыскивать ключъ. Такимъ ключомъ обыкновенно и бываетъ та "симпатическая настроенность", о которой говоритъ Боткинъ.
Въ наивной, часто безсвязной рѣчи Фета отразился и внутренній міръ тоже, въ сущности, взрослаго ребенка или, скорѣе, дикаря, перенесеннаго въ обстановку современной культурной жизни.
Поэтъ обладалъ изумительно-тонкимъ и вѣрнымъ чутьемъ природы. Въ этомъ отношеніи мало сказать, что онъ соперничалъ въ наблюдательности съ первобытнымъ человѣкомъ (довольно вспомнить о множествѣ воспѣтыхъ имъ "примѣтъ"),-- онъ органически сливался съ природой, чувствуя себя нераздѣльной частью великаго цѣлаго. Напомнимъ, хотя бы, нѣкоторыя строки извѣстныхъ "Пчелъ":
Пропаду
отъ тоски я и
л
ѣ
ни...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дай, хоть выйду я въ чистое поле,
Иль
совс
ѣ
мъ потеряюсь
въ лѣсу!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нѣтъ, постои же! Съ тоскою моею
Зд
ѣ
сь
(!)
разстанусь. Черемуха спитъ.
Ахъ, опять эти пчелы подъ нею!..
И никакъ я понять не умѣю,
На цв
ѣ
тахъ ли, въ ушахъ ли звенитъ?
Болѣе полнаго превращенія живой человѣческой души, въ какой-то растительный организмъ нельзя, кажется, и представить! Но вѣдь таковъ почти весь Фетъ въ лучшихъ его, наивныхъ и искреннихъ, стихотвореніяхъ. Другіе поэты любятъ олицетворять природу, оживлять ее человѣческимъ сознаніемъ и настроеніемъ,-- у Фета она живетъ сама по себѣ, отдѣльно и независимо отъ его дѣлъ и стремленій. Вотъ нарисованная имъ картинка степи вечеромъ:
Клубятся тучи,
мл
ѣ
я
въ блескѣ аломъ,
Хотятъ въ рос
ѣ
пон
ѣ
житься поля.
Въ послѣдній разъ за третьимъ переваломъ
Пропалъ ямщикъ, звеня и не пыля.
Нигдѣ жилья не видно на просторѣ.
Вдали огня иль пѣсни -- и не ждешь.
Все степь, да степь. Безбрежная, какъ море,
Волнуется и наливаетъ рожь.
За облакомъ до половины скрыта,
Лупа св
&#
1123;
тить еще не см
ѣ
етъ днемъ.
Вотъ оку къ взлет
ѣ
лъ и прожужжалъ сердито
,
Вотъ лунь проплылъ
,
не шевеля крыломъ.
Покрылись нивы сѣтью золотистой,
Тамъ перепелъ откликнулся вдали...
И слышится, въ изложинѣ росистой
Вполголоса скрипятъ коростели.
Ужъ сумракомъ пытливый взоръ обманутъ.
Среди тепла прохладой стало дуть.
Луна чиста. Вотъ съ неба зв
ѣ
зды глянутъ
И
,
какъ р
ѣ
ка
,
засв
ѣ
титъ млечный путь.
Не даромъ въ этой картинѣ ямщикъ, т. е. человѣкъ,
пропалъ
изъ вида... Выбросьте отсюда, кстати, и нивы спѣющей ржи -- и вы получите единственное въ своемъ родѣ изображеніе природы, прямо поразительное по объективности: вотъ такъ, думается, жила она въ ту отдаленную эпоху, когда покоя земли не смущалъ еще своими мудрствованіями homo sapiens!..
Сліяніе духа съ матеріей для нашего поэта-пантеиста такъ же естественно, какъ и превращеніе матеріи въ духъ. Характерна въ этомъ смыслѣ рисуемая имъ картинка лѣтняго вечера, когда сосны бросаютъ уже въ долину таинственныя, все растущія тѣни, а вершины ихъ озарены еще блескомъ, и кажется, что "и землю чувствуютъ родную, и въ небо просятся онѣ"...
Въ этомъ умѣньи проникать въ душевную суть природы Фетъ не знаетъ различія между грандіозными и мелкими явленіями. Съ всепоглощающимъ любопытствомъ разсматриваетъ онъ прихотливый узоръ, нарисованный морозомъ на оконномъ стеклѣ,-- легко и свободно чувствуетъ себя и передъ величественной картиной звѣзднаго неба.
Я-ль несся къ безднѣ полунощной,
Иль сонмы звѣздъ
ко мн
ѣ
неслись?--
съ прелестной наивностью спрашиваетъ онъ въ одной пьескѣ.
Въ своемъ непосредственномъ воспріятіи впечатлѣній природы и жизни нашъ поэтъ не знаетъ рефлексіи, тоски и сомнѣній, и если у него и найдется нѣсколько пьесъ съ настроеніемъ явнопессимистическимъ, то не онѣ являются характерными для его поэзіи. Да и пессимизмъ этотъ какого-то особаго свойства. Вотъ, напр., прелестное стихотвореніе "Не спрашивай, надъ чѣмъ задумываюсь я":
Мн
ѣ
сознаваться въ томъ и тягостно, и больно,
Мечтой безумною полна душа моя
И въ глубь минувшихъ лѣтъ уносится невольно.
Сіянье прелести тогда въ свой кругъ влекло:
Взглянулъ -- и пылкое навстрѣчу сердце рвется!
Такъ голубь, бурею застигнутый, въ стекло,
Какъ очарованный, крыломъ лазурнымъ бьется.
А нынѣ предъ лицомъ сіяющей красы
Нѣтъ этой слѣпоты и страсти безотвѣтной,
Но сердце глупое, какъ ветхіе часы,
Коль и забьетъ порой, такъ все свой часъ завѣтный...
Я помню, отрокомъ я былъ еще. Пора
Была туманная. Сирень въ слезахъ дрожала,
Въ тотъ день лежала мать больна, и со двора
Подруга игръ моихъ надолго уѣзжала.
Не мчались ласточки, звеня передъ окномъ,
И мошекъ не толклись блестящихъ вереницы;
Сидѣли голуби, нахохлившись, рядкомъ
И въ липникъ прятались умолкнувшія птицы.
А надъ колодеземъ, на вздернутомъ шестѣ.
Гдѣ старая бадья болталась, какъ подвѣска,
Закаркалъ воронъ вдругъ, чернѣя въ высотѣ,
Закаркалъ какъ-то зло, отрывисто и рѣзко...
Тотъ плачъ давно умолкъ,-- кругомъ и смѣхъ, и шумъ,--
Но сердце вѣчно, знать, пугаться не отвыкнетъ:
Гляжу въ твои глаза, люблю ихъ нѣжный умъ --
И трепещу: вотъ-вотъ зловѣщій воронъ крикнетъ!
Стихи эти приводятся нерѣдко въ доказательство того, что безпечная жизнерадостность Фета сильно преувеличена враждебной ему либеральной критикой, и что и въ его сердцѣ таилась глубокая трещина... Судя по началу пьесы, и дѣйствительно, думаешь, что поэтъ хочетъ сдѣлать какое-то ужасное, гнетомъ лежащее у него на душѣ, признаніе. Однако, если не считать болѣзни матери, о которой упоминается лишь вскользь, за одной скобкой съ отъѣздомъ въ гости "подруги игръ", то ни о какихъ страданіяхъ или несчастіяхъ въ стихотвореніи нѣтъ рѣчи, и весь ужасъ разсказа (правда, очень милаго) сводится къ тому, что воронъ неожиданно каркнулъ однажды надъ самымъ ухомъ ребенка... Мотивовъ для пессимизма, какъ видитъ читатель, не особенно много!
"Мы рождены для вдохновенья, для звуковъ сладкихъ и молитвъ!" -- беретъ Фетъ эпиграфомъ къ своему стихотворенію "Муза". Вдохновительница поэта отказывается быть "трубой погрома", вѣстницей человѣческаго страданія, потому что
Страдать? Страдаютъ всѣ! Страдаетъ темный звѣрь!
И, исполняя завѣтъ Музы, Фетъ съ презрѣніемъ относится къ пѣвцамъ человѣческой скорби (ярко въ этомъ смыслѣ упомянутое уже стихотвореніе къ Некрасову).
Однако, передъ нами не стоическій взглядъ человѣка, закаленнаго въ битвахъ жизни; самъ Фетъ, проведшій безоблачно-ясную жизнь богатаго барина, изъ всего многообразія человѣческаго горя испыталъ развѣ лишь страданія нераздѣленной любви съ ихъ своеобразною радостью:
Не нужно, не нужно мнѣ проблесковъ счастья,
Не нужно мнѣ слова и взора
участья
,
Оставь... и дозволь мнѣ рыдать!
Къ горячему снова прильнувъ изголовью,
Дозволь мнѣ моей
неразд
ѣ
льной
любовью,
Забывъ все на свѣтѣ, дышать!
Когда бы ты знала, какимъ сиротливымъ,
Томительно-сладкимъ
,
безумно-счастливымъ
Я горемъ
въ душѣ опьяненъ...
Это -- горе соловья, который всю ночь терзается надъ розой; наступаетъ разсвѣтъ, заря отрезвляетъ птицу -- "и счастью, и пѣснѣ конецъ!"
Никакого другого смысла не было въ томъ культѣ "страданія", какой можно сыскать въ стихахъ Фета. Незнакомый самъ съ горечью настоящихъ слезъ, онъ и чужія разсматриваетъ сквозь дымку поэзіи:
Я подъ окномъ сидѣлъ,
влюбленъ,
Душой и юнъ, и
боленъ.
Какъ пчелы, звуки вдалекѣ
Жужжали съ колоколенъ.