Кто живетъ безъ печали и гнѣва, Тотъ не любитъ отчизны своей. Н. Некрасовъ.
I.
25 іюля 1839 года петербургскій цензоръ Фрейгангъ подписалъ къ выпуску въ свѣтъ тетрадь стихотвореній, имѣвшихъ общій заголовокъ "Мечты и звуки". Автору ихъ было всего лишь 17 лѣтъ отъ роду, хотя передъ тѣмъ онъ успѣлъ уже напечатать, за полной своей подписью -- Н. Некрасовъ, цѣлый рядъ стихотвореній въ "Сынѣ Отечества", въ "Литературной Газетѣ" и въ "Прибавленіяхъ въ Инвалиду". Нѣкоторые изъ этихъ юношескихъ опытовъ даже обратили на себя вниманіе любителей поэзіи.
Послѣ цензорскаго разрѣшенія можно было приступить въ печатанію книги, но, какъ разсказывалъ впослѣдствіи самъ Некрасовъ, имъ овладѣли тревожныя сомнѣнія, и онъ рѣшилъ показать раньше свою рукопись признанному королю тогдашнихъ поэтовъ -- Жуковскому. Послѣдній отнесся къ юному собрату съ теплымъ сочувствіемъ, увидавъ въ его стихахъ.несомнѣнные задатки поэтическаго дарованія,-- однако, печатать книгу не совѣтовалъ. Къ сожалѣнію, было уже поздно: среди знакомыхъ Некрасова была уже открыта на сборникъ его стиховъ подписка, и часть полученныхъ отъ нея денегъ издержана.
-- Въ такомъ случаѣ,-- сказалъ Жуковскій,-- не выставляйте, по крайней мѣрѣ, полнаго вашего имени на книгѣ. Ограничьтесь иниціалами.
Совѣтъ этотъ Некрасовъ принялъ къ свѣдѣнію, и въ началѣ слѣдующаго года "Мечты и звуки" явились въ свѣтъ за скромной подписью H. Н.
Книгъ выходило въ тѣ времена, сравнительно, немного, и кругъ вопросовъ, которыхъ журналы имѣли право касаться, былъ до чрезвычайности узокъ; поэтому о каждой почти вновь напечатанной книжкѣ, какъ бы ничтожно ни было ея значеніе, непремѣнно появлялись болѣе или менѣе пространныя рецензіи. "Мечты и звуки" Некрасова не составили исключенія изъ общаго правила и вызвали цѣлую кучу отзывовъ: въ "Литерат. Газетѣ", въ "Отечести. Запискахъ", въ "Современникѣ", въ "Сѣв. Пчелѣ", даже въ "Русскомъ Инвалидѣ" и въ "Жури. Мин. Нар. Просвѣщенія" (изъ видныхъ органовъ промолчалъ, кажется, одинъ только "Сынъ Отечества" Полевого, быть можетъ, потому, что Некрасовъ на его страницахъ по преимуществу печаталъ свои стихи). Въ "Жури. М. Н. Пр." стихотворецъ Менцовъ, очевидно гнавшій о возрастѣ автора "Мечтаній и звуковъ", далъ одинъ изъ наиболѣе сочувственныхъ отзывовъ: рецензентъ исходилъ изъ того мнѣнія, что при разборѣ сочиненій столь юнаго поэта задача критики не въ опредѣленіи ихъ литературной цѣнности и значенія, а лишь въ рѣшеніи вопроса -- есть ли у поэта признаки таланта, обѣщаетъ ли онъ въ будущемъ создать произведенія, достойныя вниманія и памяти. "И потому да не дивятся читатели,-- замѣчалъ Менцовъ,-- если мы будемъ судить г. Некрасова (критикъ считалъ возможнымъ разоблачить иниціалы) они сходительнѣе, нежели, можетъ быть, слѣдовало бы: похвалами умѣренными и справедливыми мы имѣемъ цѣлью ободрить его прекрасный талантъ и поощрить въ дальнѣйшимъ трудамъ въ пользу отечественной словесности". Далѣе, рецензентъ осыпалъ похвалами отдѣльныя пьесы сборника, защищалъ юнаго автора отъ возможныхъ упрековъ въ подражательности и, въ заключеніе, предрекалъ Некрасову завидную извѣстность и почетное мѣсто въ исторіи русской литературы, подъ тѣмъ, впрочемъ, условіемъ, если онъ будетъ "развивать свое природное дарованіе изученіемъ твореній поэтовъ, признанныхъ великими отъ всего просвѣщеннаго міра, и чтеніемъ лучшихъ Теорій Изящнаго".
Такою же мягкостью проникнута была и коротенькая замѣтка "Современника", написанная, вѣроятно, самимъ Плетневымъ. "Здѣсь не только мечты и звуки, какъ выразился поэтъ, но и мысли, и чувства, и картины. Книжка, заключающая въ себѣ почти одни лирическія стихотворенія, исполнена разнообразія. Въ каждой пьесѣ чувствуется созданіе мыслящаго ума или воображенія. Наша эпоха такъ скудна хорошими стихотвореніями, что на подобныя явленія смотришь съ особеннымъ удовольствіемъ. У г. Н. Н. замѣтна только нѣкоторая небрежность въ отдѣлкѣ стихотвореній".
Плетневъ, несомнѣнно, тоже хорошо зналъ, кто скрывается подъ таинственными иниціалами; но авторъ третьей рецензіи, помѣщенной въ "Сѣв. Пчелѣ", прямо заявляетъ, что имя поэта ему "вовсе неизвѣстно", что оно, "кажется, въ первый разъ является въ нашей литературѣ". И, тѣмъ не менѣе, подобно "Журналу М. Н. П.", рецензентъ "Сѣв. Пчелы" начинаетъ съ положенія, что снисходительность -- одно изъ главныхъ условій критики, имѣющей передъ собою первые опыты юношескаго пера, особенно когда въ нихъ примѣтно дарованіе, которое впослѣдствіи можетъ развернуться; дарованіе же H. Н., по мнѣнію критика, не подлежитъ никакому сомнѣнію и возбуждаетъ самыя пріятныя надежды. Какъ и Менцовъ, онъ ставитъ только на видъ юному поэту необходимость "образовать" свой талантъ долгимъ изученіемъ искусства и безпрерывнымъ наблюденіемъ за самимъ собою.
Не такъ, однако, легко и снисходительно отнеслись къ "Мечтамъ и звукамъ" анонимный критикъ "Литерат. Газеты" (гдѣ Некрасовъ не разъ помѣщалъ передъ тѣмъ свои стихи) и самъ Бѣлинскій въ "Отеч. Запискахъ". Обѣ рецензіи до того сходны по мыслямъ, по тону и самому слогу, что и въ первой изъ нихъ можно было бы заподозрить перо Бѣлинскаго (тѣмъ болѣе, что послѣдній сотрудничалъ и въ "Литерат. Газетѣ"), если бы не существовало прямыхъ указаній на принадлежность ея Галахову или Каткову. "Особенность подобныхъ г-ну H. Н. поэтовъ и писателей вообще,-- говорилось въ этой рецензіи,-- заключается въ томъ, что они суть нѣчто до тѣхъ поръ, пока не издадутъ полнаго собранія своихъ сочиненій: тогда они становятся ничто "Названіе Мечты и звуки совершенно характеризуетъ стихотворенія г. H. Н.: это не поэтическія созданія, а мечты молодого человѣка, владѣющаго стихомъ и производящаго звуки правильные, стройные, но не поэтическіе".
Почти то же и почти въ тѣхъ же выраженіяхъ высказалъ и Бѣлинскій въ "Отеч. Зап." Если проза можетъ еще удовлетворяться гладкой формой и банальнымъ содержаніемъ, то "стихи рѣшительно не терпятъ посредственности". Читая такіе стихи, вы чувствуете иногда, что авторъ ихъ человѣкъ, несомнѣнно, благородный и искренній, но въ то же время видите, что эти благородныя чувства "такъ и остались въ авторѣ, а въ стихи перешли только отвлеченныя мысли, общія мѣста, правильность, гладкость и -- скука. Душа и чувство есть необходимое условіе поэзіи, но не ими все оканчивается: нужна еще творческая фантазія, способность внѣ себя осуществить внутренній міръ своихъ ощущеній и идей и выводить во внѣ внутреннія видѣнія своего духа".-- "Прочесть цѣлую книгу стиховъ, встрѣтить въ нихъ все знакомыя и истертыя чувствованьица, общія мѣста, гладкіе стишки и много-много, если наткнуться иногда на стихъ, вышедшій изъ души въ кучѣ риѳмованныхъ строчекъ,-- воля ваша, это чтеніе или, лучше сказать, работа для рецензентовъ, а не для публики, для которой довольно прочесть о нихъ въ журналѣ извѣстіе вродѣ: выѣхалъ въ Ростовъ".
Мы потому съ такой подробностью остановились на шумѣ, вызванномъ въ литературѣ первымъ поэтическимъ выходомъ Некрасова, что шумъ этотъ, несомнѣнно, оказалъ большое и существенное вліяніе на дальнѣйшую судьбу поэта. Авторитетный отзывъ Бѣлинскаго, высказанный въ мартѣ мѣсяцѣ 1840 г., сразу заглушилъ, конечно, всѣ сочувственные голоса, и о "Мечтахъ и звукахъ" установилось съ тѣхъ поръ прочное мнѣніе, какъ о книжкѣ стиховъ, до послѣдней степени ничтожныхъ и бездарныхъ. "Интересъ книжки въ томъ,-- читаемъ въ энциклопедическомъ словарѣ Брокгауза и Ефрона (въ статьѣ С. А. Венгерова),-- что мы здѣсь видимъ Некрасова въ сферѣ совершенно ему чуждой, въ роли сочинителя балладъ съ равными страшными заглавіями вродѣ "Злой духъ", "Ангелъ смерти", "Воронъ" и т. п. "Мечты и звуки" характерны не тѣмъ, что являются собраніемъ плохихъ стихотвореній Некрасова и какъ-бы низшей стадіею въ творчествѣ его, а тѣмъ, что они никакой стадіи (курсивъ словаря) въ развитіи таланта Н. собою не представляютъ. Некрасовъ, авторъ книжки "Мечты и звуки", и Некрасовъ позднѣйшій -- это два полюса, которыхъ нѣтъ возможности слить въ одномъ творческомъ образѣ".
На самого поэта приговоръ Бѣлинскаго и Галахова (или Каткова?) подѣйствовалъ, между тѣмъ, самымъ угнетающимъ образомъ: "ъ этого, по крайней мѣрѣ, момента,-- какъ бы увѣрившись, что лишенъ всякаго поэтическаго таланта,-- онъ пишетъ въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ стихи только юмористическаго характера, главнымъ же образомъ пытаетъ силы въ области прозы. Какъ извѣстно, въ роли беллетриста и критика Некрасовъ далеко не пошелъ, и въ смыслѣ непосредственной цѣнности литературное творчество его за пятилѣтіе 1840--44 г. является совершенно безплоднымъ. Другое дѣло -- незримая, подспудная, такъ сказать, работа таланта, когда, сдерживаемый насильно въ извѣстныхъ рамкахъ, онъ судорожно бился въ поискахъ своей настоящей дороги: въ такомъ смыслѣ и указанные годы имѣли огромное значеніе для опредѣленія основного характера некрасовской поэзіи. Объ этомъ, впрочемъ, ниже; теперь же остановимся на минуту на возникающемъ невольно вопросѣ: насколько былъ правъ или неправъ Бѣлинскій въ суровомъ осужденіи первыхъ поэтическихъ опытовъ Некрасова? И вѣрно-ли держащееся до сихъ поръ мнѣніе, будто опыты эти не стоятъ рѣшительно ни въ какой связи съ позднѣйшимъ "бликомъ "музы мести и печали"?
Взятая сама по себѣ, книжка "Мечты и звуки", несомнѣнно, очень слаба, такъ что у Бѣлинскаго (къ тому же, только что переѣхавшаго изъ Москвы въ Петербургъ и не подозрѣвавшаго, что Некрасовъ такъ еще зеленъ) было очень мало данныхъ для того, чтобы отнестись въ ней иначе, чѣмъ онъ отнесся. Другое дѣло -- критика нашихъ дней. Для насъ "Мечты и звуки",-- если бы это была и дѣйствительно вполнѣ бездарная въ художественномъ отношеніи вещь,-- имѣютъ интересъ совершенно особаго рода: это -- первый опытъ поэта съ могучими поэтическими силами, и крайне любопытно знать, нѣтъ-ли въ этомъ опытѣ, хотя бы и въ зачаточномъ видѣ, элементовъ того настроенія, которое такъ ярко сказалось въ позднѣйшей некрасовской поэзіи. Подходя къ вопросу съ такой точки зрѣнія, разсматривая "Мечты и звуки" съ высоты 62 лѣтъ, мы должны признать черезчуръ суровымъ приведенный выше отзывъ С. А. Венгерова. Прежде всего нельзя сказать, что въ "Мечтахъ и звукахъ" Некрасовъ является въ роли сочинителя страшныхъ балладъ,-- такъ какъ балладъ этихъ (не по заглавію только страшныхъ) въ книжкѣ ничтожное меньшинство, всего 2--3 изъ общаго числа 44 пьесъ; а затѣмъ нужно замѣтить, что уже самая нелѣпость содержанія и примитивность формы обличаютъ ихъ принадлежность къ наиболѣе раннему, отроческому періоду творчества Некрасова. Со словъ сестры поэта извѣстно, что, покидая 16-лѣтнимъ мальчикомъ отцовскій домъ, онъ увезъ съ собою толстую тетрадь съ дѣтскими стихотворными упражненіями ("за славой я въ столицу торопился" -- вспоминалъ онъ самъ на смертномъ одрѣ). Это было 20 іюля 1838 года, а съ сентябрьской книжки "Сына Отечества" за тотъ же годъ стихи Некрасова уже стали печататься.
Позволительно также предполагать, что молодой поэтъ, уже сумѣвшій передъ тѣмъ написать незаурядное стихотвореніе "Жизнь", и помѣстилъ то эти баллады въ свой сборникъ единственно ради внѣшняго его округленія, а, быть можетъ, и ради... умилостивленія безмѣрно строгой тогда цензуры. Слѣды ея властной руки можно видѣть въ этомъ сборникѣ не въ видѣ только разбросанныхъ тамъ и сямъ точекъ. Такъ, въ стихотвореніи "Поэзія" читаемъ:
Я владѣю чуднымъ даромъ,
Много власти у меня,
Я взволную грудь пожаромъ,
Брошу въ холодъ изъ огня;
Разорву покровы ночи,
Тьму вѣковъ разоблачу,
Проникать земныя очи
Въ міръ надзвѣздный научу...
Возложу вѣнецъ лавровый
На достойнаго жреца,
Или въ мигъ запру въ оковы
Поносителя вѣнца.
Не надо обладать особенной проницательностью, чтобы догадаться, что послѣдній стихъ въ первоначальномъ текстѣ читался, по всей вѣроятности: "И носителя вѣнца", и что печатной своей нелѣпостью онъ обязанъ мнительности цензора Фрейганга, которому всякій "вѣнецъ" (хотя бы то былъ вѣнецъ Нерона!) казался чѣмъ то неприкосновеннымъ. Быть можетъ, объ этой именно остроумной цензорской поправкѣ вспоминалъ Некрасовъ двадцать пять лѣтъ спустя, когда въ уста не въ мѣру ретиваго стража печати вкладывалъ слѣдующее признаніе:
Да! меня не коснутся упреки,
Что я платы за трудъ васъ лишалъ.
Оставлялъ я страницы и строки,
Только вредную мысль исключалъ.
Если ты написалъ: "Равнодушно
Губернатора встрѣтилъ народъ",
Исключу я три буквы: "Ра-душно"
Выйдетъ... Что же? Три буквы не счетъ! *)
*) Тургеневъ вспоминаетъ: "Особеннымъ юморомъ отличался цензоръ Ф., тотъ самый, который говаривалъ: "Помилуйте, я всѣ буквы оставлю, только духъ повытравлю". Онъ мнѣ сказалъ однажды, съ чувствомъ глядя въ глаза; "Вы хотите, чтобъ я не вымарывалъ? Но посудите сами: я не вымараю -- и могу лишиться 3000 р. въ годъ, а вымараю -- кому отъ этого какая печаль? Были словечки, нѣтъ словечекъ... Ну, а дальше? Какъ же мнѣ не марать?! Богъ съ вами"! ("Литерат. и жит. воспом.") -- Очевидно, Тургеневъ имѣлъ въ виду того же Фрейганга.
Если, за одно со "страшными" балладами, выключить изъ сборника и нѣкоторое количество просто безцвѣтныхъ и безсодержательныхъ дѣтскихъ стишковъ вродѣ "Турчанки" (у которой кудри -- "вороновы перья, черны, какъ геній суевѣрья, какъ скрытой будущности даль"), или "Ночи" ("Ахъ туда, туда, туда -- къ этой звѣздочкѣ унылой чародѣйственною силой занеси меня, мечта"!), то большинство пьесъ книги окажется проникнуто весьма опредѣленнымъ взглядомъ на жизнь, на достоинство и призваніе человѣка, порта въ особенности,-- взглядомъ, который ни въ какомъ случаѣ нельзя назвать "полюсомъ, противоположнымъ" позднѣйшей некрасовской поэзіи.
Въ другомъ стихотвореніи -- духъ разрушеннаго, великолѣпнаго нѣкогда Колизея находитъ утѣшеніе въ мысли, что хотя онъ и погибъ, но уже много столѣтій не обрызганъ живой человѣческой кровью. Или стихотвореніе -- "Мысль":
Все это выражено, правда, по-дѣтски, въ не яркихъ и подчасъ аляповатыхъ стихахъ; однако, сквозитъ во всемъ этомъ серьезное и вдумчивое отношеніе къ жизни; уже и здѣсь передъ нами не просто лишь созерцательная поэтическая натура, непосредственно и безразлично отдающаяся "всѣмъ впечатлѣньямъ бытія", а мыслящій поэтъ, предъявляющій къ жизни свои требованія и запросы.
Стихи эти явно, конечно, навѣяны страстнымъ обвиненіемъ, которое великій поэтъ бросилъ передъ тѣмъ въ лицо русскому обществу ("Дума" Лермонтова появилась въ янв. книгѣ "Отеч. Зап." того же 39 года, т. е. за полгода всего до цензорскаго разрѣшенія "Мечтаній и звуковъ"); нельзя, однако, отрицать, что въ "Жизни" Некрасова слышится и оригинальная нота, искренній религіозный паѳосъ; нѣкоторые стихи не лишены я извѣсти ой красоты и силы выраженія (напр., подчеркнутые нами). Во всякомъ случаѣ, такъ можетъ "подражать" далеко не всякій 17-лѣтній поэтъ.
Самую миссію поэта юный Некрасовъ понимаетъ въ возвышенномъ, почти экзальтированномъ смыслѣ.
Кто духомъ слабъ и немощенъ душою,
Ударовъ жребія могучею рукою
Безстрашно отразить въ чьемъ сердцѣ силы нѣтъ,
Кто у него пощады вымоляетъ,
Кто передъ нимъ колѣна преклоняетъ,
Тотъ не поэтъ!
Кто юныхъ дней губительныя страсти
Не подчинилъ разсудка твердой власти,
Но, волю давъ и чувствамъ, и страстямъ,
Пошелъ, какъ рабъ, во слѣдъ за ними самъ,
Кто слезы лилъ въ годину испытанья
И трепеталъ подъ игомъ тяжкихъ бѣдъ
И не сносилъ безропотно страданья,
Тотъ не поэтъ!
На Божій міръ кто смотритъ безъ восторга,
Кого сей міръ въ душѣ не вдохновлялъ,
Кто предъ грозой разгнѣваннаго Бога
Съ мольбой въ устахъ во прахъ не упадалъ,
Кто у одра страдающаго брата
Не пролилъ слезъ, въ комъ состраданья нѣтъ,
Кто продаетъ себя толпѣ за злато,
Тотъ не поэтъ!
Любви святой, высокой, благородной
Кто не носилъ въ груди своей огня,
Кто на порокъ презрительный, холодный
Смѣнилъ любовь, святыни не храня;
Кто не горѣлъ въ горнилѣ вдохновеній,
Кто ихъ искалъ въ кругу мірскихъ суетъ,
Съ кѣмъ не бесѣдовалъ въ часы ночные геній --
Тотъ не поэтъ!
Не думаемъ, чтобы эти мысли были плодомъ одного только подражанія романтической шкодѣ: въ значительной степени это искреннія юношескія мечты о высокомъ призваніи писателя. Изъ другого стихотворенія ("Изгнанникъ") мы узнаемъ, что уже рано дѣйствительность грубою рукой прикоснулась къ свѣтлымъ мечтаніямъ поэта, и онъ "очутился на землѣ".
Ты осужденъ печать изгнанья
Носить до гроба на челѣ,--
сказалъ ему тогда таинственный голосъ:
Ты осужденъ цѣной страданья
Купить въ странѣ очарованья
Рай, недоступный на землѣ!
И поэтъ не теряетъ бодрости; онъ даже полюбилъ свой крестъ:
Теперь отрадно мнѣ страдать,
Полами жесткой власяницы
Несчастій потъ съ чела стирать!
За туманно-романтической формой, какъ-будто, чуется здѣсь и нѣчто автобіографическое (печальное дѣтство; разрывъ съ отцомъ, бросившій юношу-поэта почти нищимъ на мостовую большого города), какъ-будто слышится искренняя нота горделивой увѣренности, что, и "очутившись на землѣ", онъ не утратилъ стремленія къ идеалу: хотя бы "цѣной страданья", онъ придетъ въ обѣтованную землю!
Красавица, не пой веселыхъ пѣсенъ мнѣ!--
читаемъ въ другой пьесѣ, интересной въ томъ отношеніи, что здѣсь впервые выступаетъ образъ матери Некрасова, воспѣтый имъ позже въ такихъ чудныхъ, трогательныхъ стихахъ:
Онѣ плѣнительны въ устахъ прекрасной дѣвы,
Но больше я люблю печальные напѣвы...
Унылый тонъ этихъ напѣвовъ,-- объясняетъ поэтъ,-- въ особенности милъ ему потому,
Что въ первый жизни годъ родимая съ тоской
Смиряла имъ порывъ ребяческаго гнѣва,
Качая колыбель заботливой рукой;
Что въ годы бурь и бѣдъ завѣтною молитвой
На томъ же языкѣ молилась за меня;
Что, побѣжденъ житейской битвой,
Во власть ей отдался я, плача и стеня...
Слѣдуетъ еще отмѣтить печать глубокой религіозности, характеризующей сборникъ "Мечты и звуки". Въ каждомъ почти стихотвореніи встрѣчаемъ упоминаніе о Богѣ, о молитвѣ, о необходимости "путь къ знаньямъ вѣрой освѣтить" и "разлюбить родного сына за отступленье отъ Творца". Духъ сомнѣнія представляется юному Некрасову элымъ духомъ, и онъ совѣтуетъ не ввѣрять сердца "его всегда недоброму внушенью".
Порывъ души въ избыткѣ бурныхъ силъ,
Святой восторгъ при взглядѣ на творенье,
Размахъ мечты въ полетѣ вольныхъ крылъ,
И юныхъ думъ кипучее паренье
И юныхъ чувствъ не омраченный пылъ --
Все осквернитъ печальное сомнѣнье!
Напомнивъ еще разъ читателю, съ какой точки зрѣнія оцѣниваемъ мы "Мечты и звуки", резюмируемъ теперь наше общее впечатлѣніе. Книжка эта является, по нашему мнѣнію, не столько продуктомъ сознательнаго литературнаго подражанія романтической школѣ, сколько -- зеркаломъ дѣтски-неопытной и наивной, но глубоко-искренней, религіозно и поэтически настроенной юной души. Слабые въ художественномъ отношеніи, стихи эти обнаруживаютъ, тѣмъ не менѣе, богатый запасъ нетронутой душевной силы и свѣжаго чувства. Позднѣйшему, знаменитому Некрасову,-- кромѣ плохой формы,-- положительно нечего въ нихъ стыдиться: по альтруистически-повышенному настроенію своему "Мечты и звуки" являются именно подготовительной, "низшей стадіей" его творчества, отнюдь не звучащей въ немъ диссонансомъ. И намъ кажется, что знакомство съ этой дѣтской книжкой Некрасова дѣлаетъ, какъ-будто, менѣе страннымъ фактъ "внезапнаго", какъ обыкновенно думаютъ, превращенія посредственнаго разсказчика и куплетиста въ первостепеннаго лирика.
Отмѣтимъ, въ заключеніе, одну любопытную черту, касающуюся внѣшней формы стиховъ сборника "Мечты и звуки". Оказывается, что уже въ эту раннюю пору Некрасовъ не питалъ такого исключительнаго пристрастія къ ямбу, какъ Пушкинъ и поэты его школы: изъ 44 пьесъ сборника ямбомъ написана лишь половина, другая половина -- амфибрахіемъ, дактилемъ и хореемъ (нѣтъ только излюбленнаго впослѣдствіи Некрасовымъ анапеста). Встрѣчаются уже и столь характерныя для позднѣйшаго Некрасова трехсложныя рифмы:
Мало на долю ною безталанную
Радости сладкой дано;
Холодомъ сердце, какъ въ бурю туманную.
Ночью и днемъ стѣснено.
Въ свѣтѣ какъ лишній, какъ чѣмъ опозоренный,
Вѣчно одинъ я грущу...
Довольно часты также рискованныя рифмы, которыми поэтъ и впослѣдствіи не брезговалъ: "буду -- минуту", "слѣпо -- небо", "брата -- отрада" и т. п.
II.
Кто же былъ этотъ юноша-идеалистъ, потерпѣвшій такое жестокое крушеніе при первой же попыткѣ выйти въ треволненное литературное море?
Некрасову не исполнилось еще и семнадцати лѣтъ, когда лѣтомъ 1838 года онъ явился на улицахъ Петербурга съ тетрадкой стиховъ въ карманѣ (значительная часть ихъ годъ спустя вошла въ книжечку "Мечты и звуки"), а между тѣмъ, испытать и пережить ему пришлось уже больше, чѣмъ иному взрослому человѣку. Къ сожалѣнію, фактическія подробности его дѣтской жизни біографамъ поэта извѣстны довольно смутно: въ точности не знаютъ даже, гдѣ онъ родился, какъ звали его мать (по однимъ свѣдѣніямъ -- Александрой, по другимъ -- Еленой), сколько лѣтъ провелъ Онъ въ Ярославской гимназіи (кто пишетъ -- два года, кто -- шесть), изъ какого класса и почему, собственно, вышелъ; въ какомъ, наконецъ, году пріѣхалъ въ Петербургъ {Самъ Некрасовъ называлъ 1837 годъ (годъ смерти Пушкина), но точное указаніе его сестры (20 іюля 1838 г.), повидимому, болѣе соотвѣтствуетъ фактамъ.}. Нужно надѣяться, что предстоящій юбилей восполнитъ эти біографическіе пробѣлы; газеты, по крайней мѣрѣ, сообщаютъ, что въ Ярославлѣ, считающемся, такъ сказать, пріемной родиной Некрасова, идетъ въ этомъ направленіи дѣятельная работа: перебирается гимназическій архивъ, опрашиваются родственники поэта (въ Ярославлѣ живетъ до сихъ поръ младшій братъ его, Ѳедоръ Алексѣевичъ Некрасовъ). Весь полученный новый матеріалъ, вмѣстѣ съ не напечатанными до сихъ поръ рукописями Некрасова, будетъ обнародованъ въ спеціальномъ (юбилейномъ) литературномъ сборникѣ.
Конечно, все это въ высшей степени интересно. Но задача настоящей статьи собственно не біографія Некрасова, и подробности дѣтства и отрочества его имѣютъ для насъ лишь второстепенное значеніе; тѣмъ болѣе что общій характеръ этихъ лѣтъ ярко очерченъ самимъ поэтомъ въ массѣ его произведеній. Даваемыми имъ свѣдѣніями мы и можемъ удовлетвориться.
На фонѣ младенческихъ воспоминаній Некрасова ярко вырисовываются необыкновенно характерная для тогдашней русской жизни фигура его отца, грубаго и невѣжественнаго самодура-помѣщика (средней руки), и матери, молодой образованной женщины съ тонкой душевной организаціей и кроткимъ любящимъ сердцемъ.
Ты увлеклась армейскимъ офицеромъ,
Ты увлеклась красивымъ дикаремъ!
Не спорю -- онъ приличенъ по манерамъ,
Природный умъ я замѣчала въ немъ;
Но нравъ его, привычки, воспитанье...
Умѣетъ ли онъ имя подписать?
Съ такими словами обращается (въ поэмѣ "Мать") къ своей бѣглянкѣ-дочери бабка поэта, варшавская аристократка Закревекая,-- и, кажется, портретъ этотъ вполнѣ отвѣчалъ дѣйствительности. Да и чѣмъ инымъ могъ, въ самомъ дѣлѣ, быть заурядный армейскій офицеръ двадцатыхъ годовъ, выросшій въ условіяхъ крѣпостного права? Если даже самъ поэтъ, въ сравнительно позднее время, воспитывался окруженный псарями, музыкантами, "крѣпостными любовницами, гаэрами и слугами", въ домѣ, жизнь котораго текла "среди пировъ, безсмысленнаго чванства, разврата грязнаго и мелкаго тиранства", то можно вообразить, какова была среда, окружавшая старика-Некрасова, дѣдъ котораго (воевода) и отецъ (штыкъ-юнкеръ въ отставкѣ), богатѣйшіе помѣщики края, проиграли въ карты нѣсколько тысячъ "душъ" крестьянъ. И если ихъ потомокъ-поэтъ сумѣлъ съ годами "стряхнуть съ души своей тлетворные слѣды поправшей все разумное ногами, гордившейся невѣжествомъ среды", то, по его собственному свидѣтельству, "живую душу" спасла въ немъ мать, бывшая несомнѣнно рѣдкимъ, необычнымъ явленіемъ въ тогдашнемъ русскомъ обществѣ, случайной его, экзотической гостьей. У Некрасова-отца такой матери, конечно, не было... Онъ не представлялъ, правда, чего-либо исключительнаго, чудовищнаго на фонѣ своей мрачной эпохи,-- онъ былъ лишь типичнымъ помѣщикомъ двадцатыхъ -- тридцатыхъ годовъ, въ достаточной степени умѣвшимъ отравлять жизнь не только своимъ крѣпостнымъ, но и собственной семьѣ, хотя надо сознаться, что сынъ не пожалѣлъ темныхъ красокъ для его обрисовки: дикарь, угрюмый невѣжда, деспотъ и даже палачъ -- такъ и мелькаютъ въ тѣхъ мѣстахъ стихотвореній и поэмъ Некрасова, которыя посвящены воспоминаніямъ объ отцѣ. "Твой властелинъ",-- обращается онъ, уже умирая самъ, въ покойной матери:
. . . . . наслѣдственные нравы
То покидалъ, то буйно проявлялъ;
Но если онъ въ безумныя забавы
Въ недобрый часъ дѣтей не посвящалъ,
Но если онъ разнузданной свободы
До роковой черты не доводилъ,--
На стражѣ ты надъ нимъ стояла годы,
Покуда мракъ въ душѣ его царилъ!
А въ поэмѣ "Несчастные" находимъ и болѣе подробную картину (хотя въ общемъ герой этой поэмы и не можетъ быть отождествленъ съ авторомъ, но изображенія его дѣтства и юности, несомнѣнно, автобіографичны).
Рога трубятъ ретиво,
Пугая ранній сонъ дѣтей,
И воютъ псы нетерпѣливо...
До солнца сѣли на коней --
Ушли... Орды вооруженной
Не видитъ глазъ, не слышитъ слугъ.
И бѣдный домъ, какъ осажденный,
Свободно переводитъ духъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Осаду не надолго сняли...
Вотъ вечеръ -- снова рогъ трубитъ.
Примолкнувъ, дѣти побѣжали,
Но матъ остаться имъ велитъ:
Ихъ взоръ унылъ, невнятенъ лепетъ...
Опять содомъ, тревога, трепетъ!
А ночью свѣчи зажжены,
Обычный пиръ кипитъ мятежно,
И блѣдный мальчикъ, у стѣны
Прижавшись, слушаетъ прилежно
И смотритъ жадно (узнаю
Привычку дѣтскую мою)...
Что слышитъ? Пѣсни удалыя
Подъ топотъ пляски удалой;
Глядитъ, какъ чаши круговыя
Пустѣютъ быстрой чередой;
Какъ на лету куски хватаютъ
И ротъ захлопываютъ псы...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смѣются гости надо ребенкомъ,
И чей-то голосъ говоритъ:
"Не правда-ль, онъ всегда глядитъ
Какимъ-то травленымъ волченкомъ?
Поди сюда"! Блѣднѣетъ мать;
Волченокъ смотритъ -- и ни шагу.
"Упрямство надо наказать --
Поди сюда"!-- Волченокъ тягу...
"А-ту его"! Тяжелый сонъ...
Николай Алексѣевичъ, первенецъ въ семьѣ, былъ, повидимому, много старше своихъ многочисленныхъ братьевъ и сестеръ, и одинокое дѣтство его протекало въ невыносимо-душной нравственной атмосферѣ. Чтобы получить объ ней понятіе, достаточно прочесть "Родину", или другое стихотвореніе того же періода -- "Въ невѣдомой глуши", которое авторъ, по не совсѣмъ понятнымъ для насъ мотивамъ, не хотѣлъ признавать оригинальнымъ. Первоначально стихотвореніе это было озаглавлено: "Изъ Ларры", позже -- "Подражаніе Лермонтову", при чемъ въ авторскомъ экземплярѣ сдѣлано было такое примѣчаніе: "Сравни: Арбенинъ (въ драмѣ Маскарадъ). Не желаю, чтобы эту поддѣлку раннихъ лѣтъ считали какъ черту моей личности". И еще слѣдовало ироническое добавленіе: "Былъ влюбленъ -- и козырнулъ". Понимай: порисовался демоническимъ плащемъ сильнаго, много испыравшаго, во всемъ разочаровавшагося человѣка... *
Позволительно, однако, усомниться въ полной справедливости этого примѣчанія. Прежде всего, въ монологахъ лермонтовскаго героя отыщется всего лишь 5--6 строкъ, имѣющихъ болѣе или менѣе рельефное сходство съ некрасовской пьесой: