На крыльцѣ небольшаго сѣренькаго домика, находившагося въ одной изъ глухихъ улицъ губернскаго города N, сидѣлъ старикъ. Несмотря на то, что солнце угрожало сжечь рѣшительно все своими ослѣпительно яркими лучами, на старикѣ было надѣто толстое драповое пальто, опоясанное сѣрымъ носовымъ платкомъ и теплая фуражка съ краснымъ околышемъ и кокардой.
Старикъ былъ малъ ростомъ, крайне худъ и, въ заключеніе всего пьянъ, несмотря на раннюю пору. На колокольнѣ ближайшей церкви только что пробило девять часовъ и стали благовѣстить къ обѣднѣ. О томъ, что старикъ пьянъ, сейчасъ же говорило его красное, почти сплошь покрытое темно багровыми пятнами лицо, осоловѣлые глаза и сильный спиртный запахъ, который распространялся отъ крыльца во всѣ стороны.
Онъ ужъ давно сидѣлъ на крыльцѣ, перебирая длинными, цѣпкими пальцами носовой платокъ или водя ими по небритому острому подбородку, на которомъ торчали короткіе, жесткіе, какъ щетина, волосы. Порой, онъ вдругъ погружался въ грустное настроеніе и долго разсуждалъ самъ съ собой такъ, какъ разсуждаютъ пьяные, когда полагаютъ, что кто-нибудь сильно обидѣлъ ихъ. Впрочемъ, это были даже не разсужденія, а просто восклицанія, вырывавшіяся безъ всякаго смысла и связи въ родѣ: такъ, такъ!.. да... да... конечно", и сопровождавшіяся иногда скорѣе смѣшными, чѣмъ жалобными покачиваніями головы.
Около крыльца вдругъ появилась большая черная собака. Она сначала нѣсколько секундъ издали смотрѣла на старика, но потомъ ей вдругъ пришло желаніе обнюхать его. Тотъ замѣтилъ это и пришелъ въ необычайное волненіе. Въ рукахъ его появилась толстая палка, чуть не дубина, и онъ заметался, силясь встать.
Въ это время гдѣ-то съ трескомъ отворилась дверь и на дворъ стремительно выскочилъ невысокій, сухонькій, необыкновенно юркій человѣкъ въ сѣренькомъ пиджачкѣ и коричневыхъ, немного короткихъ по его росту брюкахъ. Онъ такъ усердно накинулся на собаку и до того неистово гонялъ ее по двору, что та была страшно рада, когда ей удалось залѣзть наконецъ куда-то подъ полъ сарая. Тогда, онъ съ выраженіемъ крайняго умиленія на лицѣ подскочилъ къ старику и принялся цѣловать его руки.
-- Проклятая! Ахъ, дьяволъ! волновался старикъ.-- Чтобъ сегодня же задавить ее! Петръ Васильевъ! задави ее, братецъ! Непремѣнно, непремѣнно.
На худомъ, щедро покрытомъ слѣдами оспы лицѣ Петра Васильева была написана полнѣйшая готовность исполнить всякое приказаніе. Это было донельзя хитрое, пронырливое лицо, съ маленькими рѣдкими усиками, остренькимъ носомъ и точно прорѣзанными узенькими глазками. Глазки эти были устроены такъ, что не могли смотрѣть прямо. Они такъ и бѣгали во всѣ стороны, чуть ли не помимо воли ихъ хозяина, который, впрочемъ, и самъ ни одной секунды не оставался неподвиженъ. Онъ юлилъ и извивался, какъ червякъ, котораго рыбакъ собирается насадить на крючокъ.
-- Ну, что, какъ ты? освѣдомился старикъ, когда собака наконецъ была забыта.
-- Живу, Владиміръ Николаичъ, что мнѣ! я человѣкъ маленькій.
-- Трудись, братецъ, трудись... Это хорошо.
-- Нельзя же-съ! Сами изволите видѣть... Ахъ, трудно, трудно... Васъ я не знаю, какъ и благодарить... Благодѣтель!
И опять, весь сіяя отъ нахлынувшаго умиленія, Петръ Васильевъ кинулся къ рукѣ старика, а потомъ съ самымъ скорбнымъ видомъ сталъ снова распространяться о томъ, какъ тяжело на свѣтѣ бѣдному человѣку.
-- Ты что это, смотрю я, все у окна?
-- Часики, Владиміръ Николаевичъ, купилъ. Поправлю -- продамъ; все же, можетъ быть, хоть рубль...
-- Неужели и часы починить умѣешь?..
На лицѣ Петра Васильева явилась скромная улыбка.
-- Мнѣ Господь это понятіе далъ, радовался онъ.-- Когда я еще у Сергѣя Иваныча жилъ. Часовщикъ у нихъ на дворѣ, изволите знать... Сегодня посмотрю, завтра...
-- Знаешь, братецъ, у меня тоже дворовый былъ...
Послѣдовалъ длинный разсказъ о необыкновенно искусномъ дворовомъ. Разсказъ этотъ Петръ Васильевъ слышалъ, можетъ быть, сотни разъ, но на лицѣ его все-таки было написано такое вниманіе, какъ будто ему разсказываютъ Богъ вѣсть какую новость.
Кончивъ разсказъ, Владимиръ Николаичъ вдругъ почему-то счелъ нужнымъ погрузиться въ грустное настроеніе, а Петръ Васильевъ исчезъ куда-то, но такъ быстро опять вернулся, что Владиміръ Николаичъ врядъ ли даже замѣтилъ его исчезновеніе. Въ рукахъ Петра Васильева были двѣ большія груши.
-- Это я для васъ, принялся юлить онъ.
-- Ахъ, братецъ! Вотъ такъ груши!
Но Петръ Васильевъ, казалось, былъ етце болѣе счастливъ, чѣмъ самъ старикъ. Онъ даже на бокъ склонилъ свою маленькую головку и радостно хихикалъ.
-- У меня, Петръ Васильевъ, прежде у самого въ саду... Вѣдь прежде какіе у меня сады были! говорилъ баринъ, жадно, какъ ребенокъ, набивая ротъ грушами.
Въ домикѣ отворилось окно, и женскій голосъ прокричалъ, что принесли нужное письмо.
Баринъ задвигался, но прежде чѣмъ успѣлъ подняться, Петръ Васильевъ подскочилъ сбоку и подхватилъ его подъ руку.
Владиміръ Николаичъ Курицынъ и Петръ Васильевъ представляли діаметральную противоположность всѣмъ своимъ настоящимъ, прошедшимъ и, несомнѣнно, будущимъ. Курицынъ еще не такъ давно былъ если не особенно почетнымъ, то во всякомъ случаѣ развеселымъ помѣщикомъ, котораго знали чуть не всѣ, благодаря его пирамъ, банкетамъ и вообще крайней расточительности. Все это прошло. Позади старика красовались положенныя влоскъ три-четыре имѣнія, которыя онъ проѣлъ въ буквальномъ смыслѣ слова, со всѣми лугами, лѣсами, водами и "душами"... Можно было изумляться, недоумѣвать, какимъ чудомъ такая масса движимаго и недвижимаго могла быть проглочена такимъ маленькимъ, мизернымъ существомъ, но отрицать самый фактъ не было возможности. О немъ говорило все: и самъ Владиміръ Николаичъ, во время своихъ откровенныхъ бесѣдъ, послѣ нѣсколькихъ рюмокъ очищенной, и всѣ знавшіе его во время оно. Ему было какое-то особенное счастье. Едва ухлопывалось одно имѣніе, какъ въ руки точно само собой плыло другое. Умиралъ какой-нибудь братъ, дядюшка; опустѣвшій на короткое время столъ опять нагружался всевозможными яствами и около нихъ, весело потирая руки, расхаживалъ счастливый наслѣдникъ. Подходило къ концу это имѣніе, наклевывалось другое. Но вѣчнаго ничего нѣтъ на землѣ. Не вѣчнымъ оказалось и счастье Владиміра Николаича. Какъ-то вдругъ перестали умирать родственники, и новыхъ лѣсовъ и "душъ" не появлялось. Потомъ явилась "катастрофа", и скоро вся его земля оказалась въ рукахъ разныхъ новыхъ людей. Владиміръ Николаичъ захирѣлъ и, опускаясь все ниже и ниже, удержалъ за собой въ N только небольшой сѣренькій домикъ.
Командовать и распоряжаться онъ могъ теперь только надъ своей единственной дочерью, пожилой, крайне худой женщиной, которая безпрестанно жаловалась на болѣзни и дѣйствительно иногда по нѣскольку дней не вставала съ постели. Она содержала отца кой-какими средствами, оставленными ей мужемъ, старалась угодить его малѣйшему желанію, но, несмотря на это, постоянно мучилась, какъ въ аду. Достаточно было, чтобы къ обѣду забыли приготовить какое-нибудь блюдо, или въ домѣ оказалось мало вина -- и Владиміръ Николаичъ бѣсновался.
-- Голодомъ морить меня... Мерзавка!
-- Папаша!
-- Дрянь, гадина! Молчать!
На полъ летѣли ножи, тарелки, по всему дому раздавались брань, крики.
На болѣзнь Клавдіи Владиміровны не обращалось рѣшительно никакого вниманія. Во время бѣснованія, отецъ часто врывался къ ней въ комнату и подлеталъ къ кровати.
-- Вонъ изъ моего дома! Коли ты не хочешь ходить за мной, вонъ!
-- Папаша! Ради Бога! стонала несчастная.
Брань смѣнялась отчаяннымъ воемъ. Владиміръ Николаичъ становился передъ образами, и то молился, то плакалъ.
-- Да избавь ты меня, Царица небесная, избавь отъ этого гада! Господи помилуй!
Чтобы не слышать отчаяннаго воя и самой дикой ругани, часто всѣ разбѣгались изъ дому. Бѣснующійся старикъ бѣгалъ одинъ по комнатамъ и вдругъ въ его пьяную голову приходила мысль поджечь домъ.
-- Горите, чортъ съ вами! Пусть все горитъ! кричалъ онъ и отыскивалъ спички до тѣхъ поръ, пока не натыкался на графинъ съ водкой. Тутъ онъ забывалъ все и пилъ рюмку за рюмкой, пока не напивался въ лоскъ и не засыпалъ тяжелымъ, пьяпымъ сномъ, послѣ котораго, какъ ни въ чемъ не бывало, принимался шутить и разсказывать о прошломъ, вплоть до новаго бѣснованія.
Позади Петра Васильева, наоборотъ, рѣшительно ничего не было. Изъ прошлаго онъ не вынесъ съ собой даже фамиліи и въ N, гдѣ онъ приткнулся, одни называли его Незабудкинымъ, другіе просто-на-просто крестили Выжигой. Самъ Петръ Васильевъ придерживался первой фамиліи; но если кто-нибудь при немъ упоминалъ и объ его прозвищѣ, то ограничивался улыбкой и нисколько, повидимому, не сердился. Копаться въ его прошломъ никто не любилъ, да и кому, въ самомъ дѣлѣ, могла придти охота обращаться къ прошлому этого зоркаго съ узенькими глазками человѣка, который, какъ стрѣла, леталъ съ утра до ночи по городу, съ единственной цѣлью зашибить копейку. Только потомъ, когда онъ сталъ удивлять всю N--скую губернію своими необыкновенными подвигами, нашлись люди, знавшіе его издавна. Они указывали стараго-престараго барина, который каждый день въ извѣстные часы аккуратно пробирался на такихъ же, какъ онъ самъ, старыхъ лошадяхъ къ извѣстному въ городѣ ресторану и подолгу сидѣлъ тамъ неизвѣстно для какой надобности. Только тогда, во время славы Петра Васильева, стало извѣстно, что онъ, Петръ Васильевъ, не кто иной, какъ дворовый человѣкъ, когда-то произведенный старымъ-престарымъ бариномъ изъ пастуховъ въ охотники за то, что въ быстротѣ бѣга съ нимъ равнялись даже не всѣ собаки. Баринъ былъ въ состояніи душу положить за псарню. Поэтому, нѣтъ ничего удивительнаго, что однажды онъ чуть не своротилъ на сторону челюсти Петра Васильева, который имѣлъ неосторожность отдавить лапу какому-то Догоняю.
Зуботычина послужила для Петра Васильева исходнымъ пунктомъ и открыла передъ нимъ сразу широкую дорогу, по которой онъ началъ шагать исполинскими шагами. Обиды онъ не снесъ. То было горячее время, когда всѣ предъявляли свои права. Петръ Васильевъ тоже предъявилъ и получилъ тридцать рублей.
-- Съ этого и пошелъ, съ этой самой плюхи! заключали обыкновенно тѣ, которые разсказывали о прошломъ Незабудкина.
-- А теперь!
-- Что теперь! Такъ пышетъ, такъ пышетъ!.. Четвертое имѣніе покупаетъ, а съ чего?.. съ плюхи!
-- Бываетъ людямъ счастье!
Никто ни единымъ словомъ не обмолвился о томъ, что гдѣ-то, въ одномъ изъ глухихъ уѣздовъ N--ской губерніи, есть бѣдная деревушка Сосновка, маленькіе домишки которой уныло лѣпятся по краямъ глинистаго оврага; никто не упоминалъ о какой-то Матренѣ, которой вдругъ вздумалось осчастливить міръ, подаривъ ему новаго гражданина. Но всѣ съ подробностями разсказывали только о плюхѣ. Да и къ чему,-- въ самомъ дѣлѣ, было поминать о деревушкѣ, о Матренѣ. Роди эта Матрена хоть цѣлую сотню Петровъ Ваеильевыхъ, изъ этого могло слѣдовать только, что они получили бы право ревѣть о коркѣ хлѣба и радоваться возможности поступить изъ-за той же корки въ пастухи. Должно совершиться какое-нибудь особенное обстоятельство, которое выбило бы ихъ изъ обычной колеи и поставило на другую дорогу. Несомнѣнно этимъ особеннымъ обстоятельствомъ въ жизни Петра Васильева была плюха. Безъ нея не было бы тридцати рублей, а безъ тридцати рублей не было бы возможности явиться въ N и наполнить его славою.
Петръ Васильевъ явился въ N, имѣя въ карманѣ только то, что онъ получилъ въ награду за зуботычину. Пробиться было трудно, но онъ пробился. Какихъ только должностей онъ не занималъ въ тѣ три-четыре года, пока ему удалось поселиться у Курицына. Онъ былъ и цѣловальникомъ, и опять охотникомъ; его еще нѣсколько разъ били. Съ необыкновеннымъ усердіемъ, не допивая и не доѣдая, онъ копилъ копейку къ копейкѣ, а за двугривенный готовъ былъ сдѣлать что угодно. Съ утра и до поздней ночи онъ былъ на ногахъ, точно на крыльяхъ перелетая изъ одного конца города въ другой, гдѣ предстояла такая крошечная нажива, на которую всякій другой могъ только плюнуть. Настоящей профессіи у него не было. Сегодня онъ какимъ-нибудь образомъ втирался къ часовщику и черезъ нѣсколько времени удивлялъ всѣхъ, починивая и исправляя часы, какъ самый лучшій мастеръ. Завтра онъ вертѣлся около настройщика, разспрашивалъ, прислушивался, а потомъ гдѣ-нибудь вдругъ принимался настраивать фортепіано, и только скромно улыбался, когда начинали удивляться, гдѣ онъ такъ скоро выучился. Основательно, какъ слѣдуетъ, Петръ Васильевъ, конечно, не зналъ ни одного мастерства, да вовсе и не желалъ этого. Въ самомъ дѣлѣ, къ чему? Развѣ можно было представить себѣ этого юркаго, такъ и порывающагося во всѣ стороны человѣка, вѣчно торчащимъ за столомъ часовщика, съ лупой въ глазу, или на верстакѣ съ поджатыми ногами за какимъ-нибудь сюртукомъ или фракомъ?
Ему просто надо было какъ-нибудь пробиться пока, а потомъ... Онъ все ждалъ чего-то. Надо было посмотрѣть, какимъ огнемъ загорались его глазки, когда онъ, видя проѣзжающаго мимо купца Колотилова, говорилъ кому-нибудь:
-- Вѣдь тоже... Я еще помню, какъ онъ не лучше насъ былъ, я теперь... Вышелъ случай...
Черезъ три-четыре года послѣ своего появленія въ N, онъ жилъ у Курицына. Попалъ онъ въ этотъ домъ какъ-то чисто случайно. Онъ только-что настроилъ Клавдіи Владиміровнѣ рояль и сталъ склеивать стулъ, который ужь совсѣмъ хотѣли выбросить на чердакъ, какъ барыня заговорила съ нимъ о квартирѣ. Петра Васильева тогда гнали изъ чуланчика, гдѣ онъ ютился. Хозяинъ хотѣлъ перестроивать домъ. Дѣться было рѣшительно некуда. По крайней мѣрѣ, такъ разсказывалъ Петръ Васильевъ и при этомъ чуть не плакалъ. У Клавдіи Владиміровны было слишкомъ доброе сердце. она тотчасъ же переговорила съ отцомъ, и Петру Васильеву предложили перебраться въ каморку подлѣ кухни. Это была маленькая, темненькая комнатка съ крошечнымъ окномъ, въ которую валили всякій хламъ, а иногда даже держали цыплятъ и поросятъ.
Конечно, Петръ Васильевъ тотчасъ бросился цѣловать у всѣхъ руки, принялся благодарить, заплакалъ и всѣмъ этимъ растрогалъ Клавдію Владиміровну такъ, что съ него за квартиру не взяли ни копейки.
Не прошло и недѣли, какъ онъ окончательно обворожилъ хозяевъ. У старика онъ при всякомъ случаѣ цѣловалъ руки, перетаскивалъ его даже черезъ такую ничтожную лужицу, въ которой положительно невозможно было замочить ногъ, юлилъ, таскалъ откуда-то яблоки, груши. Барыню онъ восхитилъ сначала тѣмъ, что какъ нельзя лучше прибралъ коморку, а потомъ своимъ страстнымъ желаніемъ узнать ариѳметику. Читать, писать онъ гдѣ-то научился еще раньше, но съ ариѳметикой не могъ познакомиться, несмотря на то, что возлагалъ на нее огромныя надежды.
Клавдія Владиміровна просто не могла надивиться его понятливости и успѣхамъ. Онъ схватывалъ почти на лету, и чуть ли не главный трудъ учительницы состоялъ въ томъ, чтобы уговорить юркаго ученика сѣсть въ ея присутствіи.
Опредѣленной профессіи онъ и теперь не имѣлъ. То чинилъ часы, то настраивалъ фортепіапо, то вдругъ появлялся на толкучкѣ съ ворохомъ стараго платья въ рукахъ. Стоило только войти въ его коморку, чтобы бросилось въ глаза разнообразіе занятій хозяина. И ветошь въ углу, и дрянные, никуда негодные часы, заржавѣвшіе до безобразія ружейные стволы, а на столѣ обломанная черепаховая лорнетка. Собирая всякую дрянь, Петръ Васильевъ, казалось, только загромождалъ свою и безъ того тѣсную до крайности коморку. Кучера, лакеи очень часто поднимали неистовый смѣхъ при видѣ того, съ какимъ торжествомъ онъ тащилъ къ себѣ какую-нибудь вновь пріобрѣтенную дрянь.
-- И на что это тебѣ? Тьфу!
-- Да ты приди къ намъ. Этой дряни у насъ... ахъ, братецъ!
Но Петръ Васильевъ только скромно улыбался и, нисколько не конфузясь, приходилъ за дрянью. Онъ отлично зналъ, что дѣлаетъ. Дѣйствительно, проходило немного времени и тѣ же, которые хохотали по поводу его любви къ дряни, брали у него на перебой билеты на лоттерею. Петръ Васильевъ всѣмъ разсказывалъ о необыкновенныхъ достоинствахъ часовъ, которые должны разыгрываться въ этой лоттереѣ. Часы дѣйствительно кто-нибудь выигрывалъ, на долю же остальныхъ приходилась та дрянь, которую Петръ Васильевъ терпѣливо собиралъ гдѣ попадется.
Но, кромѣ явныхъ профессій, у него было нѣсколько такихъ, о которыхъ знали только немногіе. Часто, пробираясь по улицѣ, онъ усматривалъ толстаго, величественнаго вида барина, который стоялъ у воротъ своего дома и важно смотрѣлъ но сторонамъ. Лицо Петра Васильева принимало умильное выраженіе.
Баринъ подзывалъ его, чуть-чуть поманивая пальцемъ.
-- Ну что, какъ? спрашивалъ онъ, ни на секунду не утрачивая своей величавости.
-- Стараюсь, Алексѣй Александрычъ, стараюсь. Сами изволите знать, я...
-- Что же она?
-- Все какъ-то опасается.
-- Какой же ты, братецъ! Старайся!
-- Будьте покойны. На этой недѣлѣ.
-- Ну, а еще нигдѣ не видать?
-- Ахъ, Алексѣй Александрычъ! Къ господамъ Немировымъ недавно поступила... Ну, можно сказать... Я тоже и тамъ...
Разговоръ въ такомъ родѣ продолжался еще нѣсколько времени, а потомъ Петръ Васильевъ вдругъ оказывался на другомъ концѣ города и велъ таинственные переговоры съ какимъ-нибудь озирающимся по сторонамъ субъектомъ.
-- Вѣрь Богу, для продажи дали, увѣрялъ субъектъ, высовывая изъ-подъ полы какую-нибудь вещь и еще сильнѣе начиная бѣгать по сторонамъ глазами.
III.
Письмо, которое принесли Владиміру Николаичу, было дѣйствительно очень важно и привело его въ сильное волненіе. Онъ быстро, хотя и мелкими шажками, бѣгалъ по комнатѣ.
Ему писали объ опасной болѣзни одной изъ самыхъ близкихъ его родственницъ, Серафимы Давыдовны, съ которой у старика была сильная ссора. Ссора началась давно изъ-пустяковъ, но дошла до того, что родственники нетолько не видались, но даже хладнокровно не могли слышать другъ о другѣ. Теперь все это было забыто.
Владиміръ Николаичъ испытывалъ почти тоже, что испытывалъ въ оны дни, когда въ руки его одно за другимъ плыли разныя наслѣдства.
-- У нея деньги есть, большія деньги! бормоталъ онъ, и все сильнѣе и сильнѣе волновался.
Клавдія Владиміровна попробовала-было успокоить отца, но это было совершенно напрасно. Тотъ только топалъ ногами и кидалъ на нее злобные взгляды.
-- Ты развѣ что понимаешь? Молчать! Да, да! черезъ нѣсколько секундъ опять мечталъ онъ:-- раскрадутъ у нея, непремѣнно раскрадутъ...
Можно было ожидать, что вотъ-вотъ старикъ расплачется.
-- Папаша, да вѣдь у нея есть наслѣдники, робко представляла Клавдія Владиміровна.
-- Наслѣдники? Гдѣ ея наслѣдники? Въ Петербургѣ! Когда они узнаютъ?
-- Но вѣдь...
Но онъ ничего не слышалъ. Онъ только продолжалъ бѣгать и увѣрялъ, что простилъ Серафиму Давыдовну. Онъ ничего теперь противъ нея не имѣетъ. Конечно, конечно... Она обидѣла его, но...
-- Господь, Господь съ нею!
Черезъ нѣсколько времени волненіе дошло до самыхъ крайнихъ предѣловъ.
-- Я самъ поѣду. Да, самъ, самъ... Со мной поѣдетъ Петръ Васильевъ.
Петръ Васильевъ, когда его позвали, нетолько изъявилъ полнѣйшее согласіе, но, по обыкновенію, бросился къ ручкѣ благодѣтеля съ такимъ умиленіемъ, какъ будто эта поѣздка сулила ему Богъ вѣсть какія сокровища.
Сборы въ дорогу заняли все утро, тѣмъ болѣе, что хлопотъ было столько, какъ будто Владиміръ Николаичъ собирался не за двадцать верстъ, а чуть не къ сѣверному полюсу. Петръ Васильевъ бѣгалъ доставать экипажъ, потомъ то осматривалъ у него колеса, втулки, то исчезалъ въ своей каморкѣ, появляясь на дворѣ съ веревками, щипцами. Владиміръ Николаичъ выходилъ изъ себя, топалъ ногами на горничную, и кидалъ въ лицо дочери разныя вещи.
-- Денегъ Петру Васильеву дать на дорогу! командовалъ онъ.-- Какъ можно больше!
О деньгахъ онъ всегда говорилъ такимъ тономъ, какъ будто въ его карманѣ лежали милліоны и за ними стоило только запустить руку. Онъ едва ли зналъ, что для удовлетворенія его ежедневныхъ прихотей Клавдія Владиміровна часто закладывала послѣднія свои вещи.
Наконецъ, путешественники отправились. Петръ Васильевъ сидѣлъ на козлахъ и поминутно долженъ былъ то поправлять подушку, то укутывать ноги барина. Едва успѣвалъ онъ сѣсть какъ слѣдуетъ, приходилось снова повертываться. Владиміръ Николаичъ передъ отъѣздомъ выпилъ какъ слѣдуетъ; кромѣ того, путешествіе, послѣ долгаго сидѣнья въ комнатахъ, отозвалось на немъ возбуждающимъ образомъ, и онъ былъ донельзя веселъ. Хохоту, разсказамъ его не было конца. Говорилось то о болѣзни Серафимы Давыдовны, то вспоминалось прошлое.
-- Я разъ, знаешь, двѣсти рублей у нея отыскалъ, смѣялся Владиміръ Николаичъ.-- Гдѣ бы ты думалъ? Въ чулкѣ! Такъ вѣдь и не вспомнила... А мнѣ тогда деньги страсть какъ нужны были... Самъ Богъ послалъ... Въ карты я, братецъ, игралъ сильно...
-- А то одинъ разъ, знаешь, вспомнилъ онъ черезъ нѣсколько времени:-- семь тысячъ проигралъ, а денегъ нѣтъ... Что дѣлать?.. Не платить нельзя! Опекой я тогда одной завѣдывалъ, сейчасъ оттуда, а потомъ показалъ туда-сюда въ расходъ... Чтожь бы ты думалъ... Мнѣ же потомъ триста рублей заплатили... Вышло, что свои передержалъ... Ха, ха, ха!.. Опека -- это, братецъ...
И Петръ Васильевъ долженъ былъ слушать, какъ было хорошо управлять опеками. Набилъ на крышу тесинку-двѣ; въ заборѣ что-нибудь поправилъ -- показывай что хочешь!
-- Вотъ Константинъ Карпычъ какъ отъ этихъ опекъ нажился! воодушевлялся старикъ.-- Какъ жилъ! Отъ него все Краюшкину досталось... а знаешь за что? ха, ха... На гитарѣ игралъ!
-- На гитарѣ?
-- Да. Подбился къ старику, утѣшалъ его, а онъ ему потомъ все имѣнье. Ну, и игралъ!.. На все онъ былъ мастеръ: представить кого-нибудь, спѣть... Изъ-за этого только и пошелъ... Своего у него ничего не было.
-- Сергѣй Иванычъ тотъ совсѣмъ иначе. Онъ къ дѣвкѣ у Чалкина подбился... Чалкинъ ей деньги оставилъ, а Сергѣй Иванычъ ее кругомъ пальца окрутилъ. Женюсь да женюсь... Ну, она, дура, и повѣрила...
-- Въ бѣдности теперь.
-- Дура... ха, ха! Повѣрила! Да, братъ, прежде...
-- Ахъ, и теперь, Владиміръ Николаичъ, ежели кому Богъ... Ахъ, жить еще можно!
-- Что теперь! Нѣтъ, ты бы посмотрѣлъ, какъ прежде. Вотъ хоть бы въ Красномъ у Серафимы Давыдовны какъ жили. Отецъ ея... балы, танцы, обѣды... Народу-то!
Между такими разговорами время летѣло, какъ птица. До деревни, гдѣ жила Серафима Давыдовна, было недалеко, а потому путешественники почти не замѣтили, какъ экипажъ ихъ оказался на барскомъ дворѣ.
Петръ Васильевъ, помогая вылѣзать барину, въ одно мгновеніе оглядѣлъ все своими рысьими глазками.
Господскій домъ, въ которомъ, по словамъ Владиміра Николаича, прежде жили такъ весело, былъ большой, но выглядѣлъ не особенно привѣтливо. Половина оконъ была закрыта и, должно быть, давно не отворялась. Желтая краска, которою когда-то былъ окрашенъ домъ, почти совсѣмъ сошла отъ дождя... По парадному крыльцу давно не ходили. Ступеньки его покосились и между ними кой-гдѣ пробивалась яркая, зеленая травка. Дворъ заросъ крапивой. Однимъ словомъ, домъ глядѣлъ крайне уныло, и ничто въ немъ не напоминало веселаго прошлаго. Даже въ саду какъ-то уныло шумѣли березы.
На крыльцѣ, у котораго остановился экипажъ, стояла, поджавъ руки, необыкновенно толстая женщина въ городскомъ платьѣ и щегольскихъ ботинкахъ, надѣтыхъ, впрочемъ, на грязную, босую ногу.
-- Ну, что, какъ барыня? весело обратился къ ней вылѣзшій, наконецъ, Владиміръ Николаичъ.
-- Барыня?
-- Да, да, Серафима Давыдовна? Вотъ мы ее вылечиамъ...
-- А она умерла! крайне развязно обрѣзала женщина и притомъ такъ неожиданно, что Владиміръ Николаичъ, который только что было занесъ ногу на лѣстницу, даже остановился.-- Да, умерла, ночью умерла, продолжала женщина, на этотъ разъ какъ будто и сожалѣя о случившемся, и въ тоже время извиняясь за Серафиму Давыдовну передъ гостями.
Введя Владиміра Николаича въ огромную, мрачную переднюю съ коникомъ и такимъ сильнымъ запахомъ гнили, который неуспѣлъ уничтожить даже и запахъ ладона, Петръ Васильевъ дѣйствительно увидѣлъ въ залѣ столъ съ покойницей, тускло горѣвшія около нея свѣчи, завѣшанныя зеркала. Покойница, должно быть, была маленькая, худенькая старушка. Крошечное, съ окаменѣлыми чертами и заостреннымъ носомъ лицо печально выглядывало изъ подъ бѣлаго платка, которымъ она была повязана подъ подбородокъ. Въ залѣ никого не было. Только толстая Настасья, та женщина, которая встрѣтила Владиміра Николаича на крыльцѣ, нарушала мертвую тишину, громко, на весь домъ стуча своими ботинками.
Владиміръ Николаичъ, начавшій всхлипывать еще на крыльцѣ, побрелъ въ залъ и тамъ разразился такими громкими стенаніями, какъ будто онъ потерялъ самаго лучшаго друга.
Впрочемъ, это продолжалось не особенно долго. Не прошло, можетъ быть, и пяти минутъ, какъ до Петра Васильева долетѣли крикливые возгласы. Баринъ кричалъ на кого-то и плакалъ въ одно и тоже время.
Серафима Давыдовна жила вдвоемъ съ какой-то дальней родственницей, державшейся, впрочемъ, скорѣе на правахъ компаньонки. На эту компаньонку и напустился Владиміръ Николаичъ. Его надо было извѣстить раньше. Зачѣмъ ему не написали своевременно? Значитъ, была какая-нибудь цѣль... Да, да! Непремѣнно цѣль... Даже за дьячкомъ не послали.
Компаньонка, робкая донельзя старушка, трепетала.
-- Владиміръ Николаичъ! пыталась она оправдаться, но ей не удалось сказать и двухъ словъ.
-- Цѣль, цѣль! Я понимаю, отлично понимаю!
-- Такъ вдругъ... Кто же могъ?
-- Мы все увидимъ. Петръ Васильевъ! Смотрѣть за всѣмъ, а то онѣ...
Дошло до того, что компаньонка прямо обвинялась въ намѣреніи обокрасть покойницу.
-- Подать сюда ключи! Сейчасъ же. Не смѣть ничего брать безъ моего позволенія.
Компаньонка забилась куда-то во флигелекъ и не смѣла показаться оттуда. Поминутно ощупывая въ своихъ карманахъ ключи, Владиміръ Николаичъ, какъ полновластный хозяинъ, ходилъ по всему дому, и то отдавалъ приказанія, то вдругъ, среди крика и брани, останавливался подлѣ покойницы и начиналъ молиться, а послѣ молитвы отправлялся въ сосѣднюю комнату, гдѣ тотчасъ же по пріѣздѣ распорядился поставить водку и закуску.
-- Другъ мой! Ты простишь меня, а я... я тебя прощаю! патетически обращался онъ къ покойницѣ, появляясь въ залѣ съ еще непрожеваннымъ кускомъ во рту.
Безъ отвращенія нельзя было смотрѣть на эту шныряющую повсюду, худенькую, маленькую фигурку, въ коротенькомъ пиджачкѣ, съ огромной связкой ключей въ карманѣ, которые гремѣли на весь домъ. Испуская слезы, онъ какъ-то вдругъ усматривалъ въ тоже время валявшуюся на столѣ ложечку и, какъ коршунъ, кидался на нее.
-- Все покинула! ничего ей не надо! начиналъ онъ опять свои причитанья и въ то же время не забывалъ прятать въ карманъ ложку.
Настасья не знала, что дѣлать. Старикъ поминутно кричалъ на нее, топалъ ногами, запрещая даже близко подходить къ той комнатѣ, куда онъ стаскивалъ цѣнныя вещи.
Изрѣдка приходили крестьянки, кланялись покойницѣ и, поднеревъ рукой щеку, видимо намѣревались постоять, можетъ быть, даже поплакать, но Владиміръ Николаичъ живо гналъ ихъ прочь.
Было еще очень рано, когда онъ вдругъ настоятельно потребовалъ, чтобы всѣ шли ужинать. Только Петру Васильеву было приказано сидѣть въ передней.
-- Я, братецъ, не боюсь, а такъ... я буду молиться, объявилъ онъ и уединился туда, гдѣ стояла закуска.
Петръ Васильевъ отчетливо слышалъ какой-то подозрительный шорохъ. До крайности осторожно, не дыша, онъ подошелъ къ той комнатѣ, гдѣ былъ баринъ, и припалъ къ щели, которая сказалась между досками переборки. Въ комнаткѣ горѣла передъ образомъ лампадка, и была зажжена еще свѣча. Все было видно какъ нельзя лучше: большой пузатый комодъ, а на немъ старинный туалетъ съ зеркаломъ между двумя кругленькими колонками и нѣсколькими ящичками; два три старинныхъ кресла, большой крашенный шкафъ; огромный кіотъ съ образами -- въ одномъ углу; кровать -- въ другомъ.
Владиміръ Николаичъ наскоро осмотрѣлъ ящички туалета, комода и принялся отворять обитую жестью шкатулку, которая стояла на столикѣ у кровати. Онъ подобралъ ключъ изъ бывшей у него связки, но никакъ не могъ попасть имъ въ замокъ. Руки его сильно дрожали, ключъ такъ и прыгалъ, слегка стуча по жести. Наконецъ шкатулка была отворена. Петру Васильеву было хорошо видно, что старикъ вдругъ задрожалъ и лицо его приняло какое-то особенное не то хищное, не то радостное выраженіе. Онъ торопливо сталъ вынимать что-то изъ шкатулки и совать въ карманы пиджака, брюкъ, но руки его тряслись до того сильно, что нѣсколько разъ выпускали добычу. Изъ нихъ вылетали и разсыпались по полу бумажки, подбирая которыя Владиміръ Николаичъ долго ползалъ по комнатѣ.
Петръ Васильевъ до того припалъ къ щели, что едва разслышалъ говоръ и чьи-то тяжелые шаги по крыльцу. Пришла Настасья, а съ нею только что явившійся дьячекъ. Они что-то говорили, но Петръ Васильевъ ничего не понималъ и только безсмысленно глядѣлъ на нихъ. Передъ его глазами все еще стоялъ Владиміръ Николаичъ и, весь дрожа, совалъ въ карманы деньги.
Немного спустя, вошелъ баринъ. Онъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы Петръ Васильевъ ночевалъ вмѣстѣ съ нимъ и, пославши его приготовлять постель, самъ весело принялся трунить надъ Настасьей, которая объявила, что она боится покойниковъ.
-- Дура, дура. Ну, развѣ она что можетъ тебѣ сдѣлать? смѣялся онъ.-- Только помолись.
-- А все, баринъ, страшно.
-- Дура, дура.
Изъ этого разговора до Петра Васильева долетали только отдѣльныя слова. Войдя въ комнатку, гдѣ только-что дѣйствовалъ баринъ, и гдѣ надо было приготовлять постель, онъ прежде всего бросился къ шкатулкѣ, но она была заперта. Петръ Васильевъ торопливо заползалъ по полу. Старикъ навѣрное не поднялъ всего, что вывалилось изъ его рукъ. Но оказалось, что дѣло было сдѣлано чисто. Только въ углу около шкафа валялась трехрублевая бумажка, да подлѣ нея лежала небольшая черненькая коробочка съ какимъ-то тоненькимъ перстенькомъ. Петръ Васильевъ сунулъ въ карМанъ то и другое, но больше ничего не нашелъ. Онъ взялъ свѣчу, чтобъ еще разъ осмотрѣть подъ кроватью. Свѣтъ упалъ на небольшую бумажку, которая валялась у кровати и которую Петръ Васильевъ и раньше видѣлъ, но не обратилъ на нее вниманія. При яркомъ свѣтѣ близко поднесенной свѣчи, вдругъ стали видны столбики на краяхъ бумажки. Петръ Васильевъ развернулъ ее и весь затрепеталъ отъ радости. Бумажка оказалась векселемъ въ три тысячи рублей, выданнымъ богатымъ N--скимъ купцомъ Мочалкинымъ на имя покойницы. Владиміръ Николаичъ выронилъ его изъ шкатулки.
Скоро въ домѣ воцарилась тишина. Всѣ спали. Раздавалось только монотонное чтеніе дьячка около покойницы, да изрѣдка молитвенные возгласы Владиміра Николанича, который, долго прохлопотавъ надъ укладываніемъ въ сакъ-вояжъ своей добычи, теперь спокойно лежалъ на кровати и молился за новопреставленную рабу божію Серафиму. Петръ Васильевъ свернулся на какомъ-то тюфячкѣ около двери и лежалъ съ открытыми глазами. Онъ былъ точно въ чаду. Мысли о томъ, какъ онъ сдѣлается съ Мочалкинымъ, не оставляли его ни на секунду. Конечно, Мочалкинъ не выдастъ его. Какая ему надобность! Ему гораздо выгоднѣе сдѣлаться съ Петромъ Васильевымъ, который можетъ уступить что-нибудь, чѣмъ сполна платить наслѣднику покойницы. Но все-таки съ Мочалкинымъ надо держать ухо востро, а то онъ... И въ воображеніи Петра Васильева проходили одинъ за другимъ тѣ подвиги, благодаря которымъ Мочалкинъ прославился, можетъ быть, больше другихъ изъ своихъ согражданъ. Давно ли, чуть не на глазахъ всего гостиннаго двора, онъ съѣлъ вексель, который заимодавецъ имѣлъ неосторожность слишкомъ близко поднести къ его лицу. Положимъ, при этомъ чуть не до ушей былъ разодранъ ротъ Мочалкина, но что изъ этого? А его безпрестанныя банкротства! Кто изъ обывателей N не зналъ о нихъ и не заливался самымъ веселымъ смѣхомъ, слыша, что Мочалкинъ собирается въ Кіевъ на богомолье. Только кредиторы его не смѣялись. Они отлично знали, что изъ Кіева будетъ навезено многое множество святынь; можетъ быть, опять Мочалкинъ вздумаетъ снять съ себя карточку, на которой его изобразятъ въ видѣ паломника съ длиннѣйшей палкой въ рукѣ и съ котомкой за спиной. По возвращеніи изъ Кіева, будетъ устроенъ торжественный обѣдъ, на который пригласятся исключительно одни кредиторы. Имъ будетъ сначала роздана святыня, фотографическія карточки, а потомъ, съ тяжелымъ вздохомъ, объявится, что дѣла хозяина пришли въ разстройство. Кредиторы, конечно, пожмутся, пожмутся, но въ концѣ-концовъ все-таки должны будутъ получить по 10, много по 15%.
"Да, съ нимъ надо осторожно", думалъ Петръ Васильевъ и буквально не спалъ всю ночь. Передъ нимъ то носились картины радужнаго будущаго, то пронималъ опять страхъ. Векселя могутъ хватиться, Мочалкинъ можетъ отнять его. Впрочемъ, заснуть было мудрено ужь по одному тому, что Владиміръ Николаичъ кричалъ рѣшительно всю ночь и притомъ такъ громко, что крикъ его раздавался по всему дому. Должно быть, онъ видѣлъ во снѣ что-нибудь веселое, потому что хохоталъ самымъ сильнымъ, раскатистымъ смѣхомъ.
Ночью Петръ Васильевъ рѣшилъ, что для безопасности вексель надо непремѣнно куда-нибудь спрятать и взять къ себѣ только при отъѣздѣ; но все это оказалось совершенно напрасно.
На утро явилась еще родственница Серафимы Давыдовны, сухая, желтая старая дѣва, физіономія которой была такъ вытянута, какъ будто обладательница ея была постоянно сильно обижена или удивлена чѣмъ-нибудь. Новая гостья безшумно, какъ летучая мышь, летала по комнатамъ и, останавливаясь по временамъ передъ покойницей, такимъ тономъ восклицала: "Ахъ, тетя, тетя!" какъ будто Серафима Давыдовна сдѣлала Богъ вѣсть какую глупость, убравшись съ этого свѣта.
-- Она теперь счастлива, сантиментальничалъ Владиміръ Николаичъ.
-- Умереть одной, вдругъ! Ужасно!
-- Да, да...
Петръ Васильевъ переживалъ мучительныя минуты. Онъ ждалъ, что вотъ-вотъ хватятся векселя, пошлютъ за полиціей. Одинъ разъ, когда его позвали въ комнату, онъ такъ и подумалъ, что все пропало, но вмѣсто того, его ждала радость.
Начались приготовленія къ похоронамъ, оказалось нужнымъ что-то купить въ городѣ и за этими покупками командировали его.
Внутренно ликуя, Петръ Васильевъ скакалъ на какой-то клячѣ, поминутно ощупывая карманъ, гдѣ лежало его драгоцѣнное пріобрѣтеніе. Теперь онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что никто не въ состояніи будетъ отыскать у него вексель. Въ его коморкѣ были такіе тайники, о которыхъ рѣшительно бы никому не пришло въ голову.
Много ли досталось барину? думалъ иногда онъ. Но объ этомъ ему пришлось узнать ужь черезъ два дня, когда Серафиму Давыдовну похоронили и Владиміръ Николаичъ собрался домой. На послѣдней станціи, передъ городомъ, баринъ съ необыкновенно важнымъ видомъ вручилъ своему спутнику десятирублевку.
-- Это тебѣ, братецъ, за хлопоты, торжественно говорилъ онъ, допуская къ своей рукѣ Петра Васильева.
Хотя Владиміръ Николаичъ, вынимая десятирублевку, отвертывался въ сторону, но Петръ Васильевъ успѣлъ оглядѣть бывшую въ его рукахъ пачку денегъ. Пачка была неособенно велика, бумажки не крупны.
-- Можетъ быть, рублей двѣсти, рѣшилъ про себя Петръ Васильевъ и успокоился.
IV.
Операція, которой такъ боялся Петръ Васильевъ и къ которой онъ старательно готовился, придумывая, что говорить Мочалкину насчетъ пріобрѣтенія векселя, сколько просить за него и такъ далѣе, обошлась тоже какъ нельзя лучше и притомъ кончилась очень скоро.
Мочалкинъ былъ удивительно почтенный съ виду купецъ. Высокій, полный, съ большой сѣдой бородой и бѣлыми, какъ лунь, волосами, которые слегка вились на концахъ, онъ былъ до того благообразенъ, что съ него можно было, кажется, сейчасъ же писать какого-нибудь ветхозавѣтнаго патріарха.
Онъ, повидимому, совершенно серьёзно слушалъ Петра Васильева, который, не зная куда дѣвать глаза, разсказывалъ о томъ, какъ Серафимѣ Давыдовнѣ вдругъ понадобились деньги и она продала вексель. Только подъ сѣдыми усами, въ самомъ углу губъ купца, нѣтъ-нѣтъ да появлялась легкая улыбка, которая, впрочемъ, довольно ясно говорила, что подобныя дѣла случались и прежде неоднократно.
-- Что-жь, доброе дѣло, объявилъ онъ вдругъ.-- Только я, братецъ, вотъ что... разсчетъ у нотаріуса.
-- Зачѣмъ же, Козьма Иванычъ? Помилуйте! завертѣлся еще больше Петръ Васильевъ.-- Мы...
-- Мнѣ такъ покойнѣе, а то...
-- Ахъ, Боже мой, да развѣ я... Все равно, какъ будто покойницѣ уплатили.
-- Или вотъ свидѣтелей какихъ-нибудь сюда позовемъ, стоялъ на своемъ Мочалкинъ, барабаня по столу пальцами.
Но Петръ Васильевъ отказался и отъ нотаріуса, и отъ свидѣтелей. Онъ очень хорошо понималъ, что всѣ эти слова Мочалкинъ говоритъ единственно для того, чтобы съ возможно большей пользой покончить для себя дѣло.
На столѣ появилась водка и закуска, но отъ угощенія Петръ Васильевъ отказался, что, повидимому, удивило хозяина.
-- Рюмку можно, говорилъ онъ.
-- Я, Козьма Иванычъ, даже вкуса не знаю, отъ роду даже...
-- Не пьешь?
-- Душа не принимаетъ. Вотъ столько даже!
Петръ Васильевъ показалъ на самую малую часть мизинца и думалъ отдѣлаться этимъ, но Козьма Иванычъ заговорилъ, что понемногу ничего; что даже доктора...
Петръ Васильевъ страдалъ. Онъ думалъ только объ одномъ, какъ бы поскорѣе покончить дѣло, и со страхомъ поглядывалъ на дверь. Развѣ не было такихъ случаевъ, что у кредиторовъ отнимали документы? Ну, какъ вдругъ Козьма Иванычъ бросится на него или позоветъ прикащика?
Но, поговоривъ о докторахъ и прочемъ, Мочалкинъ опять сталъ барабанить по столу, а потомъ вдругъ точно обрѣзалъ:
-- Сколько?
Дальше слѣдовало только одно:
-- Да ты говори толкомъ.
-- Ахъ, Козьма Иванычъ!..
-- Ну, вотъ еще!
-- Сдѣлайте ваше одолженіе. Я и впередъ коли что.
-- То своимъ чередомъ...
-- Мнѣ только деньги нужны. Я знаю, что до срока, а то ба... я бы... Ахъ, какіе убытки!
-- Ну, ну, разговаривай!
Петръ Васильевъ горѣлъ, какъ въ огнѣ, и извивался такъ, какъ не извивался никогда. Мочалкинъ нѣсколько разъ объявлялъ, что онъ не хочетъ имѣть съ нимъ дѣла, что онъ лучше заплатитъ по суду, что это будетъ "много покойнѣе", но черезъ минуту опять торговался или требовалъ, чтобы ему снова былъ показанъ документъ. Этого въ особенности боялся Петръ Васильевъ и, показывая по необходимости, вексель, былъ до того на сторожѣ, что, кажется, даже сильно пересаливалъ.
-- Да что ты за версту! Развѣ я... выходилъ изъ себя Козьма Иванычъ, но Петръ Васильевъ, сдѣлавъ впередъ какихъ-нибудь полшага, не хотѣлъ подходить ближе. Исторія о съѣденномъ Мочалкинымъ векселѣ не выходила изъ его головы.
Наконецъ, все было кончено. Петръ Васильевъ, весь дрожа, тянулъ къ себѣ пачку денегъ, предварительно сосчитанныхъ передъ его глазами, а другой рукой протягивалъ вексель. Въ этотъ моментъ врядъ ли онъ сознавалъ что-либо. Онъ видѣлъ передъ собою только двѣ тысячи, которыя принадлежатъ ему, которыя онъ сейчасъ положитъ въ карманъ.
-- Ну, братъ, разживайся. Чтобы съ моей легкой руки! напутствовалъ его Мочалкинъ.
Петръ Васильевъ ничего не могъ говорить и только кланялся. Онъ спѣшилъ какъ можно скорѣе выбраться на улицу. Немного погодя, онъ стоялъ въ самомъ лучшемъ магазинѣ и покупалъ какое-то необыкновенно дорогое вино, лакомства.
Петръ Васильевъ только разводилъ руками. Онъ и самъ не понималъ "малодушія", которое усматривалъ въ поведеніи барина. Дѣйствительно, Владиміръ Николаичъ дѣятельно принялся за свою добычу и въ теченіи дня нѣсколько разъ вручалъ Петру Васильеву деньги, посылая его купить то то, то другое.
Клавдія Владиміровна неудоумѣвала, но боялась даже заикнуться о томъ, откуда у отца явились деньги. Это могло разсердить его. Очень возможно, что началась бы одна изъ тѣхъ сценъ, которыя укладывали ее на нѣсколько дней въ постель, но, главное, это могло разсердить старика и показать, что она что-то подозрѣваетъ.
V.
Петръ Васильевъ зашелъ какъ-то къ знакомому лавочнику. У лавки стояла изморенная лошаденка, запряженная въ маленькіе бѣговыя дрожки. Высокій, до крайности неряшливо одѣтый баринъ съ опухшимъ лицомъ и стеклянными, уставленными въ одну точку глазами, мучился около дрожекъ. Ему хотѣлось сѣсть, но никакъ не удавалось. Едва онъ заносилъ одну ногу, какъ точно невидимая рука отбрасывала его въ сторону съ такой силой, что онъ едва удерживался на ногахъ и долго, какъ маятникъ, качался изъ стороны въ сторону. Черезъ нѣсколько минутъ, попытка повторялась, но результатъ былъ одинъ и тотъ же. Лошаденка неподвижно стояла все время и только изрѣдка мотала головой.
Барину, должно быть, наконецъ, надоѣли безплодныя усилія взобраться на дрожки. Онъ принялся ругаться хриплымъ, пьянымъ голосомъ. Въ лавкѣ было много народа. Какой-то маленькій, смирненькій старичокъ съ гладко выбритымъ лицомъ сокрушенно качалъ головой.
-- Какъ прежде жилъ! А все отъ жены! пошла она съ тѣмъ, съ другимъ, а онъ вотъ съ тѣхъ поръ...
-- Пьетъ?
-- Страшное дѣло! И что надъ нимъ дѣлаютъ! дадутъ ему въ этакомъ видѣ десять-двадцать рублей, а потомъ вдвое, втрое...
Петра Васильева кинуло въ жаръ.
-- Да, продолжалъ, между тѣмъ, старичокъ.-- Какое имѣніе! Такъ въ разныя стороны все и тащатъ!
Въ это самое время баринъ сдѣлалъ отчаянную попытку взмоститься на дрожки, но, не удержавшись на ногахъ, полетѣлъ подъ колеса. Лавочникъ бросился поднимать его.
Какъ Петръ Васильевъ ни старался возобновить прерванный разговоръ, это не удалось. Покупатели посмотрѣли вслѣдъ уѣзжавшему барину, который, немилосердно раскачиваясь во всѣ стороны, едва держался на дрожкахъ -- и ушли. Одно только и узналъ онъ, что пьяный баринъ былъ изъ Лужковъ, по фамиліи Глотокъ.
О пьянствѣ его говорилось и раньше, но Петръ Васильевъ не обратилъ тогда на это обстоятельство вниманія. Теперь Глотокъ не выходилъ у него изъ головы. Петръ Васильевъ какъ-будто даже утратилъ обычную юркость, не такъ стремительно выскакивалъ изъ своей коморки, чтобъ перенести черезъ лужицу Владиміра Николаича, задумывался, не спалъ по ночамъ и даже сталъ меньше думать о деньгахъ, запрятанныхъ до поры до времени въ одинъ изъ тайниковъ коморки.
Онъ не могъ, наконецъ, выдержать и черезъ нѣсколько дней брелъ въ Лужки. Онъ самъ не зналъ, зачѣмъ онъ туда явится, но мучиться больше стало невозможно. Ему просто, хоть издали хотѣлось посмотрѣть на то мѣсто, гдѣ ловкіе люди, по словамъ старичка, разсказывавшаго въ лавкѣ, могли такъ отлично обдѣлывать свои дѣла.
До Лужковъ было недалеко, всего какихъ-нибудь семь-восемь верстъ. Барская усадьба была расположена на высокомъ берегу рѣки, за которой раскидывались во всѣ стороны зеленые луга, только кой-гдѣ перехваченные небольшими рощицами. Солнце обливало ихъ веселыми, яркими лучами. Изъ-за одного лѣска выглядывала колокольня деревенской церкви. Крестъ ея, какъ звѣздочка, горѣлъ на солнцѣ. Но все это нисколько не плѣняло Петра Васильева. Онъ даже не обратилъ никакого вниманія на рѣку, на птицъ, рѣющихъ надъ водой, и только жадно пожиралъ глазами усадьбу.
Большой двухэтажный господскій домъ представлялъ до-нельзя печальную картину. Когда-то около него былъ садъ и прекрасная рѣшотка. Теперь отъ этой рѣшотки остались только слѣды. Въ саду, вмѣсто деревьевъ, торчали пни. Самый домъ былъ въ состояніи полнаго разрушенія. Желѣзо съ крыши во многихъ мѣстахъ исчезло. Въ окнахъ ставни, по большей части, висѣли на одной петлѣ, у другихъ совсѣмъ ставенъ не было. Доски, которыми былъ обшитъ домъ, кто-то ободралъ и, должно быть, пустилъ на какое-нибудь дѣло, благоразумно разсудивъ, что домъ можетъ стоять и безъ обшивки. Только одинъ изъ флигелей, которые выступали впередъ по обѣ стороны дома, видимо былъ нетолько обитаемъ, но даже выглядѣлъ весело. Въ окнахъ его висѣли занавѣски, а на крышѣ, неизвѣстно для чего, былъ водруженъ на огромномъ шестѣ большой красный флагъ, который такъ и метался во всѣ стороны.
Около флигеля виднѣлся народъ. Молодой парень въ красной рубахѣ и плисовыхъ штанахъ, слегка покачиваясь на ногахъ и сильно наклонивъ на бокъ голову, наигрывалъ что-то очень веселое на гармоніи. Совсѣмъ пьяный мужикъ въ драномъ кафтанѣ силился плясать, но это ему не давалось, и онъ только семенилъ на одномъ мѣстѣ. Въ сѣняхъ кто-то громко хохоталъ.
Петра Васильева преимущественно заинтересовала женщина, которая сидѣла на крыльцѣ и съ самымъ равнодушнымъ видомъ грызла подсолнухи. Что-то знакомое было въ этой женщинѣ, по узнать ее Петръ Васильевъ не могъ. Она сидѣла къ нему почти спиной и онъ могъ только любоваться на ея отличное изъ шерстяной матеріи платье, съ высунувшеюся изъ-подъ него босой йогою. Наконецъ, женщина повернулась, крича что-то парню съ гармоніей, и Петръ Васильевъ чуть не вскрикнулъ отъ радости. Онъ узналъ свою старую знакомую, Ирину, съ которой вмѣстѣ жилъ у одного барина, узналъ, несмотря на то, что она раздобрѣла, расплылась съ того времени. У нея и тогда было полное, бѣлое лицо, точно кистью выведенныя брови и румянецъ чуть не во всю щеку, но тогда она ходила замарашкой, теперь же походила на купчиху. Лицо стало еще полнѣе, еще румянѣе, даже руки были, какъ у купчихи, бѣлыя, пухлыя.
Но Ирина не обнаруживала особенной радости и, по прежнему, продолжая заниматься подсолнухами, только изрѣдка удостаивала его какимъ-нибудь вопросомъ. Мало того, она вдругъ почему-то вздумала чисто по-барски напуститься на плясавшаго мужика, который сдѣлалъ какое-то безобразіе, но тотъ, впрочемъ, не обратилъ на нее никакого вниманія, и Ирина обрушилась на работника.
Этотъ только что выволокъ откуда-то огромную съ отличнѣйшей рѣзьбой дверь и, крякая при каждомъ взмахѣ топора, съ яростью принялся рубить ее.
-- Вишь, чортъ, въ лѣсъ-то идти лѣнь! звонко кричала Ирина.
-- Ну, ну... огрызался работникъ и все энергичнѣе, и энергичнѣе махалъ топоромъ.
Впрочемъ, черезъ пять минутъ, Ирина и сама совершенно равнодушно смотрѣла на это разрушеніе... Ей просто только хотѣлось задать тону передъ старымъ знакомымъ.
На крыльцѣ флигелька показался заспанный мужчина, лѣтъ сорока съ чѣмъ-нибудь. Впрочемъ, о лѣтахъ его было мудрено судить. Все лицо его отекло, глаза были красны, какъ у кролика, а голова до того сильно облѣплена пухомъ, что волосъ почти вовсе не было видно. На мужчинѣ была затасканная ситцевая рубаха въ косымъ, разстегнутымъ воротомъ, и широчайшіе тиковые шаровары; ноги красовались въ стоптанныхъ бурыхъ сапожныхъ опоркахъ.
Петръ Васильевъ не обратилъ на мужчину особеннаго вниманія, тѣмъ болѣе, что его интересовалъ вопросъ: при чемъ состоитъ въ Лужкахъ Ирина? Онъ видѣлъ, что надъ крыльцомъ флигелька прибита доска, на которой, подъ лаконической надписью: "питейный домъ", былъ нарисованъ баринъ въ желтыхъ брюкахъ, синемъ сюртукѣ и красномъ жилетѣ. Въ зубахъ баринъ держалъ трубку, а правой рукой высоко поднималъ огромной величины рюмку. Впрочемъ, и самъ баринъ, и огромная рюмка были ничто передъ той огромной посудиной, которая стояла на столѣ, подлѣ барина.
Петръ Васильевъ только было порѣшилъ, что Ирина, должно быть, сидитъ въ кабакѣ, какъ тотчасъ же долженъ былъ отказаться отъ своего предположенія.
Стоявшій на крыльцѣ заспанный мужчина какъ-то особенно таинственно хотѣлъ прошмыгнуть въ дверь, изъ которой только что вышелъ пьяный мужикъ; но этотъ маневръ не укрылся отъ Ирины. Съ быстротою молніи она такъ сильно толкнула его отъ кабачной двери, что онъ закачался и едва устоялъ на ногахъ.
-- Что, что? Эхъ, ты! укоризненно заговорилъ было онъ, но Ирина опять налетѣла на него и на этотъ разъ толкнула въ дверь, противоположную той, куда онъ пробирался.
Это это доставило такое удовольствіе парню съ гармоніей, что онъ даже пересталъ играть и только подмигивалъ Петру Васильеву.
-- Барина-то, а! Вотъ она какая у насъ! весело кричалъ онъ.
Только теперь Петръ Васильевъ догадался, что мужчина въ опоркахъ былъ не кто иной, какъ самъ лужковскій баринъ.
-- Она у насъ... Ирина Семеновна, а? продолжалъ между тѣмъ радоваться парень, обращаясь на этотъ разъ ужь къ самой Иринѣ, которая опять появилась на крыльцѣ.-- Какъ ты его...
-- Да что въ самомъ дѣлѣ... Только пьянствовать! отвѣчала та.
-- Ловко, ловко!
-- На васъ глядѣть...
Послѣднія слова были произнесены такимъ тономъ, который какъ нельзя лучше показывалъ, что Ирипа въ Лужкахъ немало значительная персона. Парень не унимался, увѣряя, что баринъ непремѣнно задастъ ей.
-- Вотъ только дай ему проспаться.
-- Нѣтъ, видно, руки коротки.
И, не продолжая спора, она направилась во флигелекъ, пригласивъ съ собой Петра Васильева.
Какъ оказалось, она помѣщалась вмѣстѣ съ бариномъ въ двухъ-трехъ маленькихъ комнаткахъ, расположенныхъ на однихъ сѣняхъ съ кабакомъ. Убранство этихъ комнатокъ было замѣчательно. Въ маленькихъ окошкахъ, съ выгорѣвшими отъ солнца стеклами, висѣли великолѣпныя шелковыя сторы. Онѣ были настолько велики сравнительно съ окошками, что концы ихъ чуть не на аршинъ лежали на грязномъ полу. Рядомъ съ простымъ некрашеннымъ диваномъ помѣщались дорогія, краснаго дерева кресла. Они были обиты когда-то штофомъ, но обивка была залита масломъ и продрана. Огромное зеркало нетолько упиралось въ полъ и потолокъ, по его пришлось еще сильно наклонить, чтобы какъ-нибудь втиснуть въ низенькую комнатку. На подзеркальномъ дубовомъ столикѣ красовалась глиняная чашка съ огурцами и притомъ чуть не весь бокъ этой чашки былъ выломленъ. Все остальное было въ томъ же родѣ. Очевидно, мебель была перетащена изъ большого дома, и представляла остатки прежняго величія, на которые скорбно смотрѣли со стѣны два портрета предковъ лужковскаго барина: мужчины въ высокомъ бѣломъ галстухѣ, въ сюртукѣ съ огромными буфами на плечахъ и барыни съ очень короткими рукавами, волосами, причесанными въ видѣ корзинки и съ цвѣткомъ въ рукѣ. Портреты эти висѣли какъ разъ подъ большой великолѣпной кроватью съ пышнымъ тюфякомъ, покрытымъ затасканнымъ одѣяломъ изъ разноцвѣтныхъ ситцевыхъ треугольниковъ.
На этой кровати лежалъ и стоналъ самъ баринъ.
-- Что, братъ, отъ Мочалкина? радостно воскликнулъ-было онъ при видѣ Петра Васильева.
Но Ирина принялась кричать:
-- Мочалкинъ! Придетъ онъ къ вамъ, дожидайтесь! И такъ мало надулъ васъ.
Барину было очень тяжело съ перепоя. Онъ заложилъ подъ голову руки и тоже сталъ ругать Мочалкина.
-- Ириша! немного погодя, взмолился онъ.-- Вѣдь есть же гдѣ-нибудь мнѣ хоть окурочекъ.
Но прежде, чѣмъ Ирина собралась отвѣтить, Петръ Васильевъ, съ сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ, держалъ передъ бариномъ свой портсигаръ.
Баринъ былъ такъ радъ папироскѣ, что даже сѣлъ на кровати, но закурить не могъ. Руки его плясали, спичка далеко отскакивала отъ папироски. Петръ Васильевъ помогъ.
Онъ былъ чуть не на седьмомъ небѣ. Обстоятельства сложились до нельзя благопріятно. Ему нетолько съ первой же минуты пришлось познакомиться съ бариномъ, но, кромѣ того, попасть въ Лужки въ такое время, когда денежныя дѣла тамъ находились въ самомъ плачевномъ положеніи. Въ домѣ не было даже крошки табаку. Объ этомъ заявлялъ самъ баринъ.
-- Вотъ что значитъ въ деревнѣ, разсуждалъ онъ, наслаждаясь папироской.-- Вышло, и сиди безо всего.
Петръ Васильевъ соглашался. Онъ былъ поглощенъ созерцаніемъ барина и все больше и больше удивлялся, глядя на всклокоченную бороду, нечесанную, покрытую пухомъ голову, и грязныя, свѣшанныя съ кровати босыя ноги своего собесѣдника, а тотъ нисколько, повидимому не интересуясь, какое впечатлѣніе онъ производитъ на гостя, болталъ ногами, разсуждая о деревенской жизни.
Между тѣмъ, Ирина хлопотала около самовара. На маленькомъ квадратномъ столикѣ опять явилась цѣлая выставка непримиримыхъ противоположностей: огромная, предназначавшаяся когда-то для званыхъ обѣдовъ скатерть, которую надо было свернуть чуть не въ двадцать разъ для того, чтобы она хоть сколько-нибудь подходила къ столу; чайникъ отъ дорогого сервиза, а рядомъ зеленый, давнымъ-давно нечищенный самоваръ, чашки съ отбитыми ручками и разнокалиберными блюдечками.
-- Ириша! Ты бы хоть передъ чаемъ! взмолился баринъ, когда Ирина, высоко поднявъ чайникъ, стала наливать чашки.
-- Будетъ съ васъ! И такъ...
-- Смерть голова болитъ.
Но Ирина ничего не хотѣла слушать.
-- У насъ тутъ въ кабакѣ не торговля, а сами больше пьемъ, жаловалась она Петру Васильеву.-- Все выпили.
Бутылка однако явилась. Мгновенно просвѣтлѣвшій баринъ наливалъ рюмку за рюмкой и только удивлялся тому, что гость не пьетъ вовсе. Петръ Васильевъ вздыхалъ и ссылался на свое нездоровье. Разговоръ былъ самый разнообразный. Баринъ хохоталъ, шутилъ надъ Ириной, ругалъ Мочалкина, который, какъ оказалось, купилъ недавно мебель, обѣщалъ пріѣхать снова, но обманулъ. Петръ Васильевъ выходилъ изъ себя, стараясь какъ можно больше обворожить хозяевъ. Онъ вмѣстѣ съ ними ругалъ Мочалкина и приходилъ въ такой ужасъ отъ цѣнъ, за которыя онъ купилъ мебель, какъ будто дѣло шло объ его собственномъ карманѣ.
-- Ахъ, баринъ. Павелъ Викторовичъ! да я бы вамъ... Можно сказать, не то, что втрое! восклицалъ онъ и даже прикладывалъ къ груди руку.
-- У меня много чего найдется, братецъ. Вотъ зеркала, еще мебель, предлагалъ Павелъ Викторовичъ, языкъ котораго ужь сильно заплетался.
-- Будьте покойны! Я хотя маленькій человѣкъ, но у меня совѣсть... Ахъ, Боже мой, да развѣ такъ можно?