Ядринцев Николай Михайлович
"Очерки Сибири" С. Я. Елпатьевского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Литературное наследство Сибири, том 5
   Новосибирск, Западно-Сибирское книжное издательство, 1980.
   

"ОЧЕРКИ СИБИРИ" С. Я. ЕЛПАТЬЕВСКОГО

   Рассказы и очерки С. Я. Елпатьевского, помещавшиеся до сей поры в газетах, вышли теперь особой книжкой, благодаря чему из отдельных очерков получается интересная и поучительная картина.
   Читатель видит перед собой отдаленную окраину -- Сибирь, о которой сколько пишется, столько и разнообразных мнений, и которая до сих пор тем не менее остается "загадочною страною" для русского человека.
   Автор не претендует на полное описание жизни и быта, он не пускается в общие приговоры, но набрасывает впечатления, вынесенные по дороге при быстрой поездке; и, благодаря своей живости и образности, они сильно запечатлеваются. Многие из очерков дышат глубокой правдой, и при всей их отрывочности от них веет драматизмом. Тон автора грустный, впечатления невеселые; как многие, он встретил по дороге не то, что ожидал. Страна эта кажется издали грандиозной, более обещающей, и разочаровывает путешественника.
   Вот она, пустынная Обь, "русская Амазонка". "Ничего печальнее, пустыннее и бесприютнее нельзя себе представить",-- говорит автор. "Низкие плоские берега, широкие песчаные отмели, низкорослые купы деревьев, торчащие из воды, и кругом бесконечная ширь вод, водяная пустыня. Эта разливная масса вод без резких очертаний, как будто пропитанная водой губка тундристой почвы,-- все это прозаично, скучно, и над всем серый фон неба, в непогоду совершенно пустынные берега, мима которых пароход идет целые дни. Чем выше к северу, тем пустыннее и тоскливее река и тем более тоскою сжимается сердце".
   На берегу встречаются остяки -- низкорослые существа с большим животом, с четырехугольною сдавленною головою, с короткими ногами. Обнищавшие, жалкие, зараженные, они молят: "рубаху, хлеба, водки!" На берегу пустынной реки кто-то окликает проезжающих -- нет ли российского человека, нет ли родных, данковских? Это заброшенный в Сибирь тоскующий ссыльный.
   А там сзади парохода тянется барка с арестантами. "Что-то ждет этих пятисот запертых в железной клетке людей в той развертывающейся перед ними все шире и шире, неведомой, как море, холодной, серой дали?" -- задается вопросом автор. А тут целая сцена. Арестанты пели, и песня обрывалась, но вот вызвали певцов. И на арестантской барже затянули "Гвадалквивир". Этот "Гвадалквивир", льющийся с баржи около Сургута, этот арестант-лисица, Мехмедка-черкес со страшными глубокими глазами, бродяга "Царь Македонский" с бронзовым лицом, перерезанным шрамом, а кругом бритые головы, серые халаты, громыхающие кандалы -- все это производит такое впечатление, что делается жутко.
   А затем автор рисует картину сибирской тайги, угрюмой, дикой, подавляющей. Роскошно и художественно она нарисована у автора. Он представляет живущего здесь человека, как он дичает, как отвыкает от человеческого общества, как он становится угрюм и молчалив, и песня не срывается с уст его. Он отвыкает говорить и говорит отрывочно. Таким является таежный сибиряк.
   Автор едет все далее в глухую и дикую Сибирь, вот его охватывает холод. "Мертвая тишина в воздухе. Прямыми, высокими столбами, играя в солнечных лучах, поднимается к небу дым из груб. Снег не скрипит, а визжит под полозьями, как трущееся железо. Сорокаградусный мороз обжигает лицо".
   Целые сцены потом рисуются в маленьком городке около тайги.
   Автор наблюдает из окна, как отогреваются на солнце жалкие "жиганы", ссыльный пролетариат, не имеющий приюта, спасающийся под лодками, ходящий в отрепьях, с подбитыми глазами, парод, живущий нищенством, мелкими кражами и попрошайничеством. Отогревшись, они напевают, предаются воспоминаниям и вдруг запевают арию из "Периколы" или "Корневильских колоколов". Откуда, с каких подмостков затянуло этих людей в Сибирь,-- задумывается автор. Он рисует мастерски тип жигана Няньки, и человеческое сожаление к этому потерявшему образ божий человеку закипает в душе.
   Его преследуют презрение, пинки, побои, потому что Ванька -- пор и плут. "Кто будет добиваться и узнавать, кто это Ванька? Отчего он умер? Кому он нужен? Кто вспомнит о нем?.."
   А затем проходят в тех же очерках "уголовные дворяне". Это тузы ссылки, с гордыми манерами, в потертых фраках, с помятыми лицами и презрительным взглядом на местную грубую среду.
   Когда-то они играли роль в свете, умели пользоваться комфортом, играли, кушали -- и вот теперь в жалком городе. Они пробуют сунуться к местному золотопромышленнику и получают отпор. Гнев, злоба закипают в их душах, воспоминания о прошлом счастье не дают покоя.
   Автор глубоко входит в психологию этих людей, вникает в их обиды и понимает их положение. Грубое, дерзкое, высокомерное отношение к этим людям разжиревших золотопромышленников его возмущает.
   Он пробует защищать обиженных судьбою и сочувствует их несчастью, так как здесь действительно является не прежний хапун, рвач и аферист, а несчастный человек, потоптанный, у которого на губах запеклась кровь.
   В местном маскараде в Тайгинске он рисует местную оргию, где опять-таки выступают уголовные дворяне и золотопромышленники.
   Понятно, что его поражают дичь и местная грубость, высокомерие богатства, подавляющее все в сибирской жизни, и даже человеческое достоинство. Мы понимаем, читая эти сцены, каким холодом веет на автора среди этой жизни бесчувственных, суровых людей, пропитанных одной наживой, одними расчетами, одним золотом.
   И каким контрастом здесь является страдание и несчастье других!..
   Как не вяжется с этим заунывная песня, полная грусти, так же, как неподходяще звучит полонез Огинского на этом маскараде полупьяных золотопромышленников; тоскливо и одиноко замирают звуки там, где нет поэзии, где не проснулось чувство, а окружающая обстановка полна грубости и дикости.
   Все влечет автора назад, душа его тоскует по культурном мире.
   Л там, на севере, еще есть "окаянный город", где люди дичают и спиваются, как несчастный обмороженный доктор с коснеющим языком.
   Неприветно рисуется эта "дикая Сибирь", которую созерцал автор. Более культурных уголков [здесь] он не видел, и потому-то его отношение к местной среде недружелюбно.
   К сожалению, его симпатии, влекущие его только в одну сторону, не позволили ему заметить и понять того драматизма, который существует и в местной среде.
   А между тем и в этой среде, и в глухой стороне начинают пробуждаться другие потребности, и здесь находятся люди, желающие просвещения и блага своей родине. В окаянских очерках ["окаянный город"] он мельком касается двух типов, явившихся помочь и просветить инородцев -- в виде учителя и учительницы.
   Сам -- врач, закинутый на север, когда-то старался помочь вымирающему племени.
   Это одинокие светлые точки на мрачном фоне местной жизни.
   В этой-то "дикой Сибири" появились люди, которые начинают тяготиться грубостью окружающей среды.
   Если тяжело было автору смотреть на [такие] сцены, то что же должен был чувствовать образованный сибиряк, который с детства видел страну свою печальной, страной ссылки, и слышал в ней только звон цепей.
   Ему еще больнее видеть всю грубость и дичь, чувствовать холод жизни и встречать бесчувственные сердца. И тем не менее эта дикая страна ожидает обновления.
   Мы видим, что автор, как ни мрачны его описания, уносится воспоминанием к этим прошедшим мимо него сценам и людям -- и его человеческое сердце содрогается от участи погибающих бесследно в этой суровой тундре и дикой пустыне.
   
   "Русская жизнь", 1893, No 28.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru