Ядринцев Николай Михайлович
Исповедь елки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ИСПОВѢДЬ ЕЛКИ

(РОЖДЕСТВЕНСКІЙ РАЗСКАЗЪ).

   Ель, по странному совпаденію, есть символъ радости и символъ печали: она весело осѣняетъ въ рождественскій вечеръ молодое поколѣніе, вступающее въ жизнь, даетъ утѣху кружащимся около нея дѣтямъ и посыпаетъ дорогу своими вѣтвями, когда васъ везутъ на печальной колесницѣ въ послѣднее убѣжище. Вотъ почему я съ нѣкоторой грустью утеряннаго дѣтскаго счастія смотрю въ этотъ вечеръ на освѣщенную рождественскую елку, когда сна, залитая огнями, весело смѣется молодымъ дѣтскимъ курчавымъ головкамъ, протягивающимъ къ ней руки. Я смотрю на эту уснащенную сластями и игрушками елочку, уставленную свѣчками, увѣшенную гирляндами, а въ воспоминаніяхъ моихъ встаютъ другія ели и въ иной обстановкѣ. Ель! вѣдь ты -- мое родное дерево! Я припоминаю тебя не среди освѣщенныхъ чуждыхъ тебѣ залъ, не въ этомъ маскарадномъ костюмѣ, а могучую, гигантскую, съ широкими размахами вѣтвей, возросшую въ родныхъ лѣсахъ моихъ, гдѣ я проводилъ дѣтство. Тамъ ты стоишь гордая и величественная среди такихъ же гигантскихъ товарищей: лиственницы и кедра, въ дѣвственномъ темномъ лѣсу и качаешь задумчиво своею вершиною. Ты мнѣ вспоминаешься, однако, не подъ бѣлыми хлопьями снѣга, покрытая искрами снѣжныхъ брилліантовъ, не въ лунную ночь среди бѣлой поляны, хотя и въ это время ты хороша, нѣтъ я вспоминаю тебя въ лѣтній знойный день, когда ярко кирпичный стволъ твой золотитъ солнце, когда твои густыя вѣтви бросаютъ освѣжающую тѣнь, а прекрасная пирамидальная вершина высоко-высоко зеленѣетъ на фонѣ нѣжно голубаго неба, съ бѣлыми тающими въ лазури облаками. Я припоминаю тебя, когда кругомъ все оживаетъ, шепчутъ ручьи свои весеннія пѣсни, поднимается отовсюду зелень, изъ каждой щели, изъ каждаго оврага вылѣзаютъ листья, ползутъ и бѣгутъ отовсюду миріады жуковъ, насѣкомыхъ, цвѣты выходятъ и наливаются, бабочка мчится и играетъ въ воздухѣ, точно звонъ и шумъ идетъ кругомъ, а проснувшаяся природа дышетъ всѣмъ избыткомъ кипучихъ силъ своихъ. Въ такой день я любилъ приходить и ложиться подъ родную мою елку, на мягкій бархатный мохъ. Сначала въ года моего дѣтства я чувствовалъ здѣсь только тихую нѣгу, испытывалъ поэзію лѣса, я слушалъ шумъ вѣтвей, какъ музыку, и отдавался безотчетному наслажденію природой. Но, когда я сталъ взрослымъ, а жизнь и года положили печать свою, когда голова моя, какъ и голова зимней ели, начала покрываться бѣлыми хлопьями, улыбка стала грустною, и сердце чаще начинала сжимать тоска, я понялъ твой грустный видъ, старая ель, какъ лицо человѣка обрисовалась ты мнѣ, я начиналъ понимать, почему ты качаешь часто головою, почему опускаешь вѣтви долу, я началъ разумѣть говоръ твоихъ вершинъ подъ шумъ вѣтра. Я понялъ языкъ твой такъ, какъ легендарный герой понялъ въ одно утро языкъ птицъ и травъ и деревьевъ и они разсказали ему сны свои. Это случилось тогда, когда онъ поѣлъ мясо "бѣлой змѣи" {Сибирская легенда о курганахъ и скрытой царевнѣ.}.
   Помню нашъ первый разговоръ и твои разсказы, родная ель. Это было именно въ лѣтній день, въ который облака тихо и медленно пробѣгали по небу, а тѣни отъ нихъ причудливо скользили по землѣ, старые мхи лежали кругомъ, бородами спускались эти мхи съ елей и лиственницъ, точно старческія лица окружали меня. Въ эту минуту лѣсъ сталъ волшебно-таинственъ, все замолкло въ немъ, что-то напряженное почувствовалось въ воздухѣ, и я охваченъ былъ трепетомъ, чего-то ждалъ, точно природа напрягалась и хотѣла выговорить свое слово, меня охватилъ суевѣрный страхъ. Тогда-то закачались и зашумѣли ели. И я обратился къ могучей старой ели, подъ которой лежалъ.-- Старушка ель, много лѣтъ прожила ты, скажи, что ты видѣла на бѣломъ свѣтѣ?
   И ель начала разсказывать. Она разсказала, что этотъ лѣсъ былъ когда-то лѣсомъ, куда не проникала нога чело вѣка. Тогда ликовала природа и беззаботно жили ели, проходили вѣка и только олень да сохатый мчался сквозь чащу, обрывая рогами наклонившіяся вѣтви, медвѣдь хозяйничалъ въ урманахъ, медвѣдица играла съ медвѣжатами, но не было человѣка. Наконецъ, появился жалкій дикарь, онъ сначала испугался рева медвѣдя и бѣжалъ изъ лѣса, но скоро воротился тихо, прокрадываясь съ лукомъ и стрѣлою, и направилъ стрѣлу въ сердце медвѣдя. И лѣсъ обагрился кровью. Дикарь этотъ, падавшій ранѣе ницъ и боготворившій медвѣдя, тогда началъ торжество и ликованіе, онъ то весело пѣлъ, то пиналъ и вмѣстѣ съ тѣмъ цѣловалъ мертваго медвѣдя {Исторія медвѣжьяго культа, празднество инородцевъ послѣ охоты на медвѣдя.}. Онъ клялся имъ, боялся его имени и точилъ на него ножъ. Увидя кровь, смотря на лицемѣріе человѣка, въ которомъ сказалось все, и высокомѣріе, и трусость человѣческой природы, ели впервые закачали головами.
   Прошли года, дикарь куда-то исчезъ и не появлялся, вмѣсто него явился промышленникъ. Этотъ человѣкъ не поселиться пришелъ въ лѣсъ, а похитить здѣсь все цѣпное.
   -- "Онъ билъ моего соболя, красу нашего лѣса,-- говорила ель:-онъ, безпощадно стрѣляя, обивалъ мои вѣтви. Перестрѣлявъ и похитивъ все, что можно, онъ удалился. И мы на этотъ поступокъ качали головами".-- "Много лѣтъ прошло и появился въ лѣсахъ старецъ,-- продолжала ель.-- Не билъ онъ цѣннаго звѣря, не промышлялъ въ лѣсу, видно, что принесъ онъ изъ міра тяжкую думу и видѣлъ много человѣческой скорби. Его сѣдая борода показывала, что много лѣтъ онъ прожилъ на свѣтѣ, глаза были полны грусти, ана челѣ лежала темная дума. Но не было злобы въ душѣ его, отшельникъ думалъ здѣсь молчаливую думу, и много плакалъ, и много молился. Отъ него мы узнали, какъ много горя на свѣтѣ. Онъ выплакалъ очи, и они потухли, слезы его пропитали мхи и нашу землю, и мы съ тѣхъ поръ научились плакать, долу опуская свои вѣтви. Онъ умеръ одиноко вотъ здѣсь подъ елью, ни одинъ человѣческій взоръ не видѣлъ его, ни одинъ вздохъ не раздался надъ нимъ, только мы были свидѣтелями его святой жизни, его одинокой смерти. Мы наклонились къ нему въ послѣдній часъ, мы посыпали заботливо его своими иглами, его занесло снѣгомъ, а когда наступила весна, его уже не было.
   "Еще нѣсколько лѣтъ прошло, и появилось около лѣсу много людей, начали они рубить лѣсъ и построй іи деревню. Дѣвушки начали ходить въ нашъ лѣсокъ за ягодами, ребята за пучками, загудѣлъ топоръ, зазвучала пѣсня".
   -- Что же, елочка, исчезло ли человѣческое горе? Лучше ли стало людямъ на свѣтѣ?
   И ель закачала головою.-- Не думаю,-- сказала старая ель.-- Вижу я, какъ мужикъ зимою къ намъ за дровами пріѣзжаетъ, какъ онъ лѣсъ рубитъ и какъ за работой надсажается. Стужа стоитъ, а онъ въ дерюгѣ, безъ шапки дерево рубитъ, а дерево какъ стальное отъ стужи, мучится онъ съ нимъ, весь въ поту мужичекъ, а морозъ, мой братецъ, придетъ да въ насмѣшку надѣнетъ на него куржавую шапку, и бороду ему иглами усадитъ, и усы, и рѣсницы, а самъ по лѣсу съ лѣшимъ хохочетъ. Смѣшно морозу надъ мужикомъ, а мы только качаемъ головами. Прибѣжитъ вдова изъ деревни набрать хворосту да вѣтвей, плачетъ и собираетъ, бѣдная, а морозъ, шутникъ холодный, безчувственный, слезипки ей леденитъ. Изрѣдка пріѣдутъ изъ деревни сосну срубить, гробъ кому-то дѣлать. Тихій плачъ изъ деревни слышенъ, когда пошевни съ гробомъ везутъ. Мы же своими досками прикроемъ бѣдняка.
   -- Наступитъ весна. Выбредетъ скотина крестьянская въ лѣсъ, отощавшая, голодная; начнется пахота у мужика. Мы все видимъ,-- говорила ель.-- Луга зеленѣютъ, цвѣты распустятся, пташки поютъ; у насъ пиръ и веселье, а у него ясные дни стоятъ, въ концѣ лѣта солнце красное въ небѣ горитъ, все налилось, ликуетъ, ау него "страда". Мы стоимъ въ сторонѣ и видимъ, какъ онъ, усталый, подъ елушку сунется, какъ во-снѣ тяжело дышетъ. А тутъ крестьянская мать измученная, изболѣвшая подъ ельничкомъ ребенка принесетъ. И видимъ мы все, да качаемъ головами.
   -- Нѣтъ, не весела крестьянская жизнь!-- сказала елочка. И много, много еще разсказала задумчивая ель о человѣческомъ горѣ, много она видѣла зла среди людей, вражды, многихъ преступленій была свидѣтельницей въ темную ночь, смотря, какъ разбойникъ скрадываетъ слѣды, какъ воръ пробирается, видитъ она все, чего люди не видятъ. Эти разсказы ели возбудили и во мнѣ страшныя воспоминанія, изъ жизни сибирской тайги. Особенно одно мнѣ памятно.
   Разъ въ деревнѣ взяли бѣглеца бродягу. Мужики бы не взяли его, некогда имъ возиться съ проходящимъ народомъ, а приказалъ взять писарь, потому что приказано было въ это время отъ начальства забирать бродягъ. Впрочемъ, и писарь бы не ввязался, если бы не поссорился въ этотъ день съ мужиками и не желалъ насолить имъ. Онъ велѣлъ нарядить подводу и отвезти бродягу въ волость. Это составляетъ всегда муку мужикамъ. Стояла рабочая пора, начали они просить писаря отпустить бродягу, но писарь настаиваетъ. Нечего дѣлать, начали наряжать подводу; но никто не берется везти бродягу, спорили, корились, ничего не вышло. Мужикамъ рѣшительно было некогда. Стоитъ между тѣмъ бродяга, смотритъ на мужиковъ и смѣется хитрыми глазами.
   -- Изъ-за чего вы, братцы, говоритъ, тревожитесь, мнѣ все одно, человѣкъ я опытный, бѣглецъ, не первый годъ! тюрьма -- дѣло знакомое, слово вамъ даю, что до волости не бѣгу, дайте мнѣ въ проводники хоть бабу, хоть мальчишку.-- Подумали мужики на минуту и рѣшили повѣрить бродягѣ (авось сдержитъ слово) и нарядили мальчишку, вдовьинаго сына, двѣнадцати лѣтъ, другіе подростки тоже въ работѣ были. Дали старую лошадь, запрягли телѣгу. Сначала бродягу хотѣли связать, но тотъ клялся и божился, что смирнехонько доѣдетъ, и не побожески будетъ его въ телѣгѣ скрученнаго везти и мучать.
   Голосила и протестовала только вдова, мать мальчугана, но и ту уговорили, обѣщавъ ей за это помочь на работѣ. Накормили бродягу молокомъ и отправили съ мальчишкой.
   Ѣдутъ, вступаютъ въ лѣсъ. Понукаетъ возжами мальчишка хромую кобылу. Сидитъ на облучкѣ бродяга, посмѣивается да мальчугана шутками развлекаетъ.
   -- Былъ у меня знакомый мальчуганчикъ такой же, какъ ты, -- разсказываетъ бродяга,-- востроглазый, да курчавый, любъ онъ мнѣ былъ, все его я пряниками кормилъ, а пряники были писаные, вяземскіе...-- Мальчишка осклабясь слушалъ, слюни у него текли.-- Возьму я бывало его,-- говорилъ бродяга:-- вотъ такъ... онъ обнялъ парня, крѣпко сжалъ его, и вдругъ тотъ почувствовалъ, точно желѣзные обручи охватили ему горло. Въ глазахъ потемнѣло, ни одинъ звукъ не успѣлъ вырваться у ребенка съ изумленными глазами, а клещи давили его. Вотъ возжи уже въ рукѣ у бродяги, и телѣга повернула съ дороги. Крѣпко держитъ бродяга парня, повернулъ за ель и понесъ на рукахъ свою жертву. Сначала онъ душилъ его, а потомъ накинулъ возжи на шею и поперъ къ дереву. Молчаливо стояли ели и смотрѣли на злодѣйское дѣло. Лошадь была привязана гдѣ-то въ чащѣ, телѣга брошена въ овражкѣ, а на ели качалось повѣшенное тѣло ребенка. Бродяга исчезъ.
   Напрасно ждали въ деревнѣ мальчугана съ подводой, его не было. Послали въ волость, бывшую не далеко, начались розыски по лѣсу и наткнулись на трупъ. Хмурые какъ ночь, молчаливые стояли крестьяне около ели, гдѣ повѣшена была крестьянская невинная жертва. Мрачны и грозны были крестьянскія лица. Голосила вдова, упрекая мужиковъ, плакали бабы. Суровые, озлобленные за вѣроломное и подлое убійство молча садились крестьяне на копей съ винтовками за плечами и разъѣзжались по тропинкамъ. Но бѣглецъ не находился.
   Какъ хищный волкъ бѣжалъ онъ, совершивъ злое дѣло. Онъ прокрадывался въ лѣсу, прислушиваясь ко всякому шороху, онъ бѣжалъ въ трущобу, залегалъ въ оврагахъ, искалъ убѣжища въ пняхъ. На минуту отдыхалъ и опять бѣжалъ. Наконецъ, наступила ночь, онъ легъ подъ дерево спать.
   Много на своемъ вѣку онъ совершилъ хладнокровныхъ убійствъ, и его никогда не безпокоила совѣсть, но ему не случалось убивать еще ребенка, и, странно, этотъ ребенокъ съ своей курчавой головой, съ своей предсмертной жалобой и укоромъ во взорѣ точно стоялъ передъ нимъ; зажмурится бродяга, онъ передъ нимъ, на дерево взглянетъ, а онъ на деревѣ виситъ. Перемѣнилъ бѣглецъ мѣсто, но съ каждаго дерева смотритъ мертвецъ. Вскочилъ онъ и опять побѣжалъ дальше. А по его стопамъ неслись тѣни, филинъ слеталъ съ вѣтки, съ блестящими глазами, хлопая тяжелыми крыльями, и бѣглецъ кидался въ сторону; каждая сухая лѣсина и колода въ этотъ вечеръ издавали особый звукъ подъ его ногами и заставляли пугаться. Онъ запинался, силы его оставляли, но онъ не смѣлъ остановиться; когда онъ зацѣплялся за деревья, ему казалось, что его хватали руки, въ ушахъ звенѣло, лѣсъ наполнился звуками и свистомъ, гдѣ-то перекликались таинственные голоса. Его охватилъ незнакомый доселѣ страхъ, и холодная дрожь била его, какая бьетъ убійцу при видѣ знакомаго трупа. Онъ слышалъ этотъ трупный запахъ, глаза его расширились, волоса зашевелились и стали на головѣ. Его охватили галюцинаціи. Теперь эти деревья, этотъ мертвый лѣсъ былъ для него живымъ, эти ели протягивали мохнатыя руки, какъ чудовищные фантомы, и указывали его слѣдъ, они толпились около него, и окружали его съ каждымъ шагомъ тѣснѣе и тѣснѣе, какъ на облавѣ. Точно лѣсъ сговорился пугать его, точно ели мстили за оскверненіе чистаго дерева, за совершенное преступленіе. Красная, огненная кровавая луна показалась между деревьевъ и озарила лѣсъ страшнымъ свѣтомъ, каждая тѣнь, каждое пятно на землѣ было для него кровавымъ пятномъ. Обезсиленный онъ упалъ, стараясь зажмурить глаза. Но образы и видѣнія еще страшнѣе его преслѣдовали. Лѣсъ, казалось, наполнялся людьми, слышенъ былъ топотъ лошадей, вотъ его схватили, вели на площадь, знакомый перебой барабана, бившаго къ наказанію, звучалъ въ ушахъ, а сердце замирало... И онъ, обезумѣвшій, кидался вновь бѣжать. Свѣтъ потухъ для него, онъ натыкался на деревья, деревья рвали его тѣло, волоса, сознаніе его оставило. Заря забрежжила, солнце взошло, но видѣнія его не оставляли.
   Онъ былъ теперь звѣремъ, оборваннымъ, запачканнымъ кровью, съ блуждающимъ взоромъ, метавшимся безъ цѣли по лѣсу. Онъ грызъ кору деревьевъ отъ голода, рылъ землю ногтями, мучился жаждой, онъ силился отыскать воду, но чувствовалъ только запахъ крови. Такимъ онъ выбѣжалъ чрезъ нѣсколько дней изъ лѣсу къ какой-то деревнѣ, гдѣ его схватили и связали какъ бѣшенаго волка, не смотря на то, что онъ грызъ людей зубами.
   Его привезли въ ту деревню, гдѣ онъ совершилъ убійство. Съ крикомъ злобы, негодованія, валила толпа, она жаждала мести, она хотѣла сама расправиться съ убійцей. Но когда его передъ ней поставили, то эта толпа разомъ онѣмѣла, и поднятыя руки опустились. Толпа увидѣла, что передъ нею не было сознательнаго виновника, не было уже человѣка, который бы могъ почувствовать тяжесть, боль наказанія. Предъ ней былъ "безумный".
   Молча опустились крестьянскія головы въ сознаніи непоправимаго несчастія и бѣды, противъ которыхъ нѣтъ исхода, отъ которыхъ не уберечься и которыя тѣмъ страшнѣе, что вѣчно висятъ угрожающей тучей. Безучастно смотрѣли небеса, и только ели качали печальными головами.

Н. Ядринцовъ.

"Восточное Обозрѣніе", No 52, 1886

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru