Ядринцев Николай Михайлович
Жизнь и труды А. П. Щапова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ А. П. ЩАПОВА.

   Сибирское общество не научилось еще дорожить писателями и учеными, вышедшими изъ его среды, уважать ихъ труды и чтить ихъ память. Ихъ могилы остаются заброшенными, забытыми, а имена почти не повторяются. Сибирское общество не имѣетъ біографіи Словцова, не знаетъ учениковъ его, не знаетъ многихъ и многихъ второстепенныхъ дѣятелей сибирскихъ, работавшихъ, мыслившихъ и страдавшихъ. Это, впрочемъ, естественный удѣлъ общества, неначинающаго еще гражданскую и умственную жизнь.
   По одно сибирское общество, однако, можно упрекнуть въ короткой памяти и забвеніи замѣчательныхъ дѣятелей. Нѣсколько лѣтъ назадъ, когда донеслась до Петербурга вѣсть о смерти Щапова, намъ случилось принести это извѣстіе въ одну изъ ежедневныхъ большихъ; газетъ и написать некрологъ о его смерти; при этомъ случился одинъ изъ новыхъ петербургскихъ журналистовъ, претендовавшій уже на либеральную славу,-- Кто такой умеръ? спросилъ онъ съ видомъ любопытства.-- Историкъ Щаповъ, отвѣтили ему.-- Ахъ, это тотъ писатель, у котораго былъ такой трудный языкъ, что невозможно читать... сказалъ разсѣянно журналистъ. "Человѣкъ, который писалъ невозможнымъ языкомъ"-- и больше ничего! Такъ вотъ единственная память и характеристика. А много-ли, много-ли прошло времени послѣ того, какъ имя Щапова гремѣло въ журналистикѣ, въ аудиторіяхъ университета? Гдѣ же связь поколѣній, солидарность писателей, гдѣ твой пантеонъ, русская журналистика?.. Стало быть, сибирскому обществу и Гогъ проститъ; оно даже не знало и не подозрѣвало своей связи съ Щаповымъ.
   Имя Щапова несомнѣнно останется достояніемъ русской и сибирской мѣстной литературы; забытое на минуту, имя это тѣмъ рѣзче выступитъ со временемъ, вмѣстѣ съ именами его современниковъ. Появляющіяся біографіи Щапова возобновляютъ и возстановляютъ предъ нами его образъ, его дѣятельность. Къ такимъ принадлежитъ и недавно вышедшая отдѣльно біографія, напечатанная предварительно въ "Историческомъ Вѣстникѣ", написанная профессоромъ Аристовымъ, знавшимъ жизнь покойнаго. Предъ этимъ было еще нѣсколько воспоминаній о Щаповѣ, въ томъ числѣ С. С. Шашкова. Всѣ эти біографіи весьма поучительны и полны любопытныхъ подробностей въ обрисовкѣ силы, страстности этой натуры и драматическихъ положеній, въ которыя его ставила жизнь.
   Многія подробности, собранныя біографами, къ сожалѣнію, затемняютъ главную канву жизни Щапова и рисуютъ его какимъ-то болѣзненнымъ и патологическимъ субъектомъ. То, что полезно для психолога и біографа, не всегда бываетъ понятно для публики. Разсматривая несчастную жизнь Щапова и его недуги, самъ г. Аристовъ, несочувствующій образу мыслей Щапова, впадаетъ въ односторонность и объясняетъ его дѣятельность болѣзненнымъ состояніемъ {"Причиной гибели Щапова является прежде всего онъ самъ, съ своимъ дикимъ нравомъ и непростительнымъ упорствомъ (въ чемъ?), а среда и настрой времени только разжигали его ребяческое сердце, кипятили и безъ того необузданную (?!) натуру", говоритъ г. Аристонъ. Несомнѣнно, что самъ покойный Аристовъ не понялъ ни натуры Щапова, ни коллизій, которыя онъ переживалъ.}. Біографъ забываетъ при этомъ, что у Щапова, въ лучшую пору, была иная натура. Разсказы о раздражительности Щапова, болѣзненныхъ припадкахъ и слабостяхъ могутъ дать, къ сожалѣнію, совершенно превратное понятіе о характерѣ этой, безъ всякаго сомнѣнія, замѣчательной, какъ ученый и гражданинъ, личности.
   Иркутское общество видѣло только обратную сторону его жизни и одну гибель Щапова.
   -- Знаемъ мы этихъ писателей! вонъ они каковы! скажетъ сибирскій кулакъ, выведшій свое имя сусальнымъ золотомъ на вывѣскѣ своего благотворительнаго учрежденія, и будетъ себя считать образцомъ нравственности.
   Но развѣ у этого дѣятеля и писателя ничего не было, кромѣ его слабостей, его нервности и раздражительности? Развѣ жертвы его были менѣе? Развѣ въ душѣ этого несчастливца не было когда-то высокихъ идей, священныхъ помысловъ, думъ благородныхъ и беззавѣтнаго самоотверженія?...
   Мы желали бы познакомить съ личностью Щапова въ иную эпоху жизни, благодаря матеріаламъ его біографовъ. Въ особой статьѣ мы покажемъ его значеніе для Сибири.
   Для возстановленія цѣльнаго образа Щапова и тѣхъ дарованій, которыя таила его натура въ поученіе сибирскому обществу, мы хотимъ возстановить нѣсколько чертъ изъ его біографіи. Не намъ касаться историко-литературнаго значенія Щапова; для этого потребовался бы цѣлый рядъ критическихъ этюдовъ. Онъ пробовалъ создать особую историческую школу въ наукѣ; очередь этой научно-литературной оцѣнки придетъ своимъ чередомъ. Мы беремся только напомнить происхожденіе, ростъ этого таланта, его генетическія черты, кровную связь съ сибирскимъ обществомъ и то трагическое положеніе на родинѣ, въ которое онъ былъ поставленъ.
   Щаповъ, по происхожденію, прежде всего--сынъ народа, изъ селенія Лиги въ Восточной Сибири; его родственники-крестьяне, отецъ -- дьячокъ, со стороны матери въ его натуру вливается капля инородческой крови. Происхожденіе свое онъ помнилъ цѣлую жизнь и гордился имъ. Впослѣдствіи, занимаясь исторіей, онъ открываетъ своего предка въ депутатахъ екатерининской коммисіи проекта уложенія. Этотъ сибирскій демократизмъ, или плебейство, проходитъ чрезъ всю его жизнь и составляетъ подкладку чувства во всѣхъ перипетіяхъ жизни, чему можно видѣть множество примѣровъ изъ біографіи. Этимъ народолюбіемъ объясняется его страсть къ изученію раскола, а впослѣдствіи и страсть къ русской исторіи, какъ и самое направленіе въ ней.
   Среди неблагопріятной обстановки возростаетъ этотъ талантъ. Оторванный отъ семьи, едва поднявшійся отъ полу ребенокъ попадаетъ въ Иркутскъ, въ суровую, безпощадную бурсу, гдѣ маленькихъ страдальцевъ видятъ въ оборванныхъ затрапезныхъ халатахъ, босыхъ, безъ шапокъ, гдѣ всё пропитано міазмами и дѣтей заѣдаютъ миріады грязныхъ паразитовъ. Здѣсь маленькій Щаповъ испытываетъ первое горе, хлѣбастъ одной ложкою со многими и учится по чужимъ книжкамъ, выказывая уже способности. Изъ душной и ужасной среды, гдѣ нѣтъ жалости, онъ вырывается только временами на вакатъ, въ деревню къ роднымъ, гдѣ любящая мать горько плачетъ надъ нимъ, лаская это изможденное, измученное маленькое тѣло и соскребая наросты и паразитовъ съ любимаго ребенка. Многіе не выдерживали и бѣжали изъ этой бурсы, и Щаповъ, припоминая впослѣдствіи эти бѣгства, сближаетъ ихъ съ побѣгами древнихъ церковниковъ въ лѣса, на Украйну и т. д. ("Земство и Расколъ").
   Вынесши 6 лѣтъ этой горькой жизни, Щаповъ поступаетъ изъ иркутскаго духовнаго училища въ семинарію; еще 6 лѣтъ -- и онъ дѣлается лучшимъ ученикомъ, въ 1852 г. окончиваетъ курсъ въ числѣ первыхъ и отправляется въ духовную академію. Вступивъ на дорогу высшаго образованія, онъ еще болѣе обнаруживаетъ свои способности и быстрый нравственный ростъ. "На первомъ курсѣ Щаповъ читалъ -- пишетъ его біографъ, много и упорно; онъ изумлялъ всѣхъ своимъ труженичествомъ, не принимая участія ни въ играхъ, ни въ прогулкахъ". "Часовъ но 17 онъ проводилъ время за конторкой, такъ что отъ его сапогъ образовалось углубленіе на полу; студенты водили другъ друга смотрѣть на это диво, и углубленія прозвали ямами новаго столиника, блаженнаго Аѳанасія".
   -- Что же онъ такъ трудится? развѣ не обладаетъ способностями? задавали вопросъ нѣкоторые, вступавшіе въ академію.
   -- Какое! самый даровитый и самый трудолюбивый человѣкъ.
   Въ этой академіи, годами онъ накапливаетъ огромную эрудицію, перерываетъ архивы, особенно изучаетъ соловецкій. Въ то же время, онъ интересуется литературой и современной жизнью. Изъ него но выходитъ схоластикъ, а за этой ученостью бьетъ живой родникъ чувства. Студенты читаютъ письма Погодина о славянахъ, слѣдятъ по газетамъ за исходомъ крымской войны; нервный Щаповъ горюетъ надъ павшими, переживаетъ душою страшную вѣсть о паденіи Севастополя, проклинаетъ виновниковъ несчастія. Въ такое-то время и среди такихъ событій развертывается эта жизнь.
   Скоро Щаповъ является баккалавромъ и адъюнктомъ академіи во всеоружіи учености. Онъ беретъ каѳедру русской исторіи и пишетъ первую диссертацію "Расколъ старообрядчества"; направленіе его вырисовывается уже въ первыхъ трудахъ и первыхъ лекціяхъ. Дальнѣйшія изслѣдованія заставляютъ его перейти къ земству въ связи съ расколомъ. "Какъ человѣкъ, вышедшій чуть не изъ среды крестьянъ, пишетъ Аристовъ, онъ сразу пораженъ былъ идеей силы народной, проповѣдуемой славянофилами, и почувствовалъ свое призваніе". При изученіи исторіи, онъ сосредоточиваетъ свое вниманіе на жизни массъ. "Когда я изучалъ, пишетъ онъ, исторію Устрялова и Карамзина, мнѣ всегда казалось страннымъ, отчего въ исторіи не видно нашей сельской Руси, исторіи массъ"? Это было совершенно новое направленіе и новое міросозерцаніе. Если мы цѣнимъ и возвеличиваемъ Некрасова за внесеніе народной струи въ поэзію, то во сколько же мы должны оцѣнить историческія работы Щапова? Мы въ правѣ сказать, что онѣ еще неоцѣнены. Цѣлая новая панорама исторіи, совершенно новые періоды, эпохи и, главное, новые факторы исторіи открываются предъ нимъ, онъ, такъ сказать, поднимаетъ новые историческіе пласты. Удѣльный періодъ получаетъ новую окраску (лекція 1859 г.); древній земскій складъ русской жизни, сложеніе Руси, колонизація, народосовѣтія, русскія земскія и областныя общины -- вотъ что открывается его взору. Онъ кидается со всѣмъ жаромъ на эту дѣвственную, неразработанную почву. Расколъ, движенія русскаго народа получаютъ новый смыслъ; въ этихъ массахъ онъ открываетъ не стихійную силу, а самобытную мысль, искусство, геній и политическій смыслъ. Русь ему рисуется сѣтью этнографическихъ общинъ съ разнообразными стремленіями, онъ открываетъ жизнь и среду совершенно иную, отдѣльную отъ мелкой кучки цивилизованныхъ руководителей, онъ поражается и благоговѣетъ самъ предъ открытою имъ силою. Въ это время его охватываетъ вдохновеніе. "Съ увлеченіемъ и жаромъ говоритъ онъ на лекціяхъ, когда дѣлъ касалось паденія земско-областной самобытности, и рядомъ съ лѣтописными картинами у него выступаютъ цѣлые художественные живые образы. Онъ съ поэтомъ плачетъ надъ вѣчевою свободою, вспоминаетъ Новгородъ и цитируетъ:
   
   На широкой Вадимовой площади
   Заунывно поетъ -- гудитъ колоколъ.
   (стр. 38, Истор. В.).
   
   Рядомъ съ этимъ онъ поражаетъ огромной эрудиціей. "Свои лекціи въ академіи онъ читаетъ съ увлеченіемъ и такъ быстро, что въ одинъ часъ прочитывалъ добрыхъ три лекціи"; "онъ говорилъ превосходно, съ воодушевленіемъ излагалъ интересовавшія его идеи и возвышался до художественныхъ образовъ".
   Жажда научной дѣятельности въ это время его пожираетъ. Ученики академіи были въ восторгѣ отъ Щапова; они помогали ему разработывать соловецкій архивъ и получили страсть къ русской исторіи; многіе изъ нихъ, разсѣявшись на разныхъ поприщахъ жизни, не могли но унести съ собою внушенную имъ любовь къ русскому народу.
   Въ 1860 г. очищается каѳедра русской исторіи въ казанскомъ университетѣ, и Щаповъ рекомендуется на нее, какъ даровитый ученый. Университетъ, однако, не былъ подготовленъ къ нему. Студенты даже ст. предубѣжденіемъ ждали вступительной лекціи: "что можетъ сказать путнаго семинаристъ-схоластикъ?" Не зналъ никто, какую силу выработала лабораторія молчаливой академіи, никто не подозрѣвалъ, что дало дикое растеніе съ дальнихъ береговъ Лены, воспитанное въ скромныхъ стѣнахъ монастыря, среди старыхъ рукописей, среди слабаго свѣта восковыхъ свѣчей, подъ покровомъ иноковъ.
   11-го ноября вошелъ Щаповѣ въ университетъ среди многолюднаго собранія слушателей; ни одна изъ аудиторій не вмѣщала ихъ, и потому была избрана актовая залѣ. Весьма оригинальная фигура сибиряка, полная простоты и вмѣстѣ сознанія силы, появилась на каѳедрѣ. Лекторъ избралъ темою "общій взглядъ на исторію великорусскаго народа."
   Щаповъ читалъ: "Скажу напередъ: не съ мыслью о государственности, не съ идеей централизаціи, а съ идеей народности я вступаю на университетскую каѳедру Русской Исторіи".
   "Русская исторія, въ самой основѣ своей, есть попреимуществу исторія различныхъ областныхъ массъ народа, исторія постояннаго территоріальнаго устройства, разнообразной этнографической организаціи, взаимнодѣйствія, борьбы, соединенія и разнообразнаго политическаго положенія областей до централизаціи и послѣ централизаціи. Только въ русской исторіи вы встрѣтите своеобразное территоріальное и этнографическое самообразованіе областей путемъ колонизаціи. Разнообразныя областныя лѣтописи долго будутъ повѣствовать вамъ про вѣковую, особную, самобытную, раздѣльную жизнь и взаимную борьбу областей. Потомъ московская лѣтопись заговоритъ о развитіи громадной государственной географической централизаціи московской, а въ областныхъ лѣтописяхъ раздастся самый энергическій протестъ, вопль областныхъ жителей противъ насилія москвичей, противъ централизаціи, противъ собиранія русской земли".
   "Такъ, областной элементъ былъ самымъ жизненнымъ, господствующимъ началомъ, главнымъ мотивомъ историческаго движенія до централизаціи; онъ выдержалъ энергическую вѣковую борьбу съ соединительной, централизующей силой государства; онъ многозначительно выразился въ смутное время, во время этой великой борьбы областныхъ общинъ, проявился на земскихъ соборахъ XVII вѣка, сказался въ разнообразныхъ областныхъ бунтахъ, демократическихъ и инородческихъ, надѣлалъ чрезвычайно много хлопотъ правительству въ теченіи всего XVIII-го и въ началѣ ХІX-го столѣтія, во время этой длинной процедуры учрежденія губерній и провинцій; онъ возбудилъ въ либеральныхъ умахъ, въ знаменитое время тайныхъ обществъ, разные планы и проекты относительно конституціоннаго устройства областей и т. под.
   "И мы, изучая русскую исторію, оставляемъ почти безъ всякаго вниманія этотъ областной элементъ, сколько загадочный, столько же, быть можетъ, зиждительный, плодотворный элементъ нашей будущей цивилизаціи"!.. ("Историч. Вѣстн." 1883 г.).
   Приковавъ вниманіе слушателей своимъ оригинальнымъ вступленіемъ, лекторъ выказалъ здѣсь весь блескъ и всю силу своего таланта. Успѣхъ былъ колоссальный и неожиданный; попечитель, профессора, студенты, публика -- все смѣшалось въ взрывахъ восторга, привѣтствій, апплодисментовъ. Щаповъ съ этого времени приковываетъ къ себѣ всѣ симпатіи. Онъ становится любимцемъ студентовъ; никогда университетъ не видалъ такого торжества, такого единенія науки и жизни, слушателей и профессора. Обь этомъ впечатлѣніи пишетъ очевидецъ: "Одно время во всемъ городѣ только и рѣчи было, что о Щаповѣ; публика стекалась слушать знаменитость, студенты ходили какъ ошалѣлые отъ восторга".
   Щаповъ съ перваго раза проливалъ уже слишкомъ новый, слишкомъ оригинальный взглядъ на русскую исторію, чтобы не поразить слушателей. Подъ вліяніемъ его, эта исторія получила иной видъ. Теорія областности выступила у него въ первый разъ новою школою. Ни ранѣе, ни послѣ не появлялось болѣе даровитаго представителя этой идеи, несомнѣнно имѣющей будущее въ русской жизни. Когда Щаповъ, открывая страницу за страницей исторіи, приближался къ недавнему прошлому передъ освобожденіемъ крестьянъ, онъ поражалъ слушателей откровенностью и доходилъ до непостижимой смѣлости, до вдохновенія, до экстаза.
   Для этого надо припомнить наступившее время 1860--61 г.; повсюду точно трепетали листья подъ вѣтромъ; какой-то шелестъ новой жизни шелъ по Россіи, весенніе лучи солнца вдругъ ударили на эту жизнь, въ воздухѣ гудѣлъ праздничный благовѣстъ колоколовъ, совершалась что-то великое, чувствовалось предзнаменованіе освобожденія крестьянства изъ-подъ вѣковаго ига, освобожденіе человѣческой мысли на Руси. Это было время, на минуту сверкнувшее яркою зарею надежды, дѣтскаго счастія, тепломъ и свѣтомъ юности, и его никогда, никогда не забудутъ пережившіе.
   Въ это время лилась пламенная рѣчь человѣка, преданнаго русскому народу. Давно, какъ говоритъ біографъ, онъ принималъ къ сердцу горе этого народа, онъ рыдалъ надъ этимъ горемъ иногда, какъ ребенокъ. "Крестьянская реформа наэлектризовала Щапова и надо было ожидать, если не громового удара, то сильнаго треска", пишетъ, г. Аристовѣ. "Своимъ страстнымъ увлеченіемъ и порывистой энергіей, страшной силой убѣжденія и непреклоннаго характера, необычайной задушевностью и горячею любовью къ народу онъ электризовалъ и другихъ".
   Несмотря на то, жажда научной дѣятельности не оставляла Щапова; онъ мечталъ ѣхать въ Петербургъ и Москву для научной подготовки въ библіотекахъ, о чемъ онъ подалъ прошеніе 12 апрѣля. Совершилось 19 февраля 1861 г., предвидѣнный ударъ грома разразился надъ Щаповымъ. Около Казани совершилась бездненская исторія усмиренія крестьянъ, гдѣ пало нѣсколько жертвъ. Происшествіе это произвело сильное волненіе въ городѣ. 17-го апрѣля студенты духовной академіи, университета собрались отслужить панихиду но убіеннымъ въ кладбищенской церкви. Ее служили, по описанію Аристова, два священника и іеромонахъ; духовный хоръ пѣлъ на клиросѣ. Траурная обстановка, грустныя думы и предчувствія. "Вѣчную память" пропѣли всѣ присутствующіе. Минута была потрясающая; на Щапова выпало произнести рѣчь: кому же, какъ не ему, кто училъ любить народъ, кто такъ пламенно и горячо любилъ его? Онъ вышелъ растроганный, потрясенный; рѣчь была краткая, но полная чувства. Эта рѣчь сгубила энтузіаста-профессора. Въ III отдѣленіи, въ Петербургѣ, Щаповъ откровенно выяснилъ, подъ вліяніемъ какихъ чувствъ онъ находился. Въ томъ же апрѣлѣ произошло разставанье съ студентами. Біографъ, г. Аристовъ, описываетъ подробно это прощанье. Толпы студентовъ академіи и университета стеклись проводить своего любимаго профессора; они наполнили квартиру, сѣни, крыльцо.
   Прощанье было трогательное, тѣ и другіе плакали. Съ профессора сняли портретъ. Проводы были тяжелые; всѣхъ томила горькая дума. Студенты провожали любимца на лодкахъ по Казанкѣ до пароходной пристани. Когда они сѣли, раздалась хоромъ грустная, надрывающая душу прощальная волжская пѣсня:
   
   Какъ по Волгѣ рѣкѣ съ Нижня города.
   
   Съ такою любовью, нѣжностью и грустью проводили Щапова его слушатели. Такъ цѣнили Щапова на чужбинѣ. Щаповъ не возвратился въ университетъ, какъ говоритъ біографія. Работая въ Петербургѣ, сначала въ архивѣ министерства внутреннихъ дѣлъ, онъ обратился къ литературной дѣятельности, популяризируя свои историческія лекціи, хотя и подъ новымъ угломъ зрѣнія {При біографіи Аристова приложенъ огромный библіографическій списокъ статей и трудовъ Щапова, изданныхъ и намѣченныхъ. Лекціи его особенно заслуживаютъ изданія.}.
   Эти черты біографіи рисуютъ намъ Щапова, какъ общественнаго дѣятеля, во весь ростъ. Мы видимъ его въ лучшую пору, со всѣми дарованіями. Онъ былъ замѣчательный ученый, философъ русской исторіи, представитель новой школы; но этого мало: одинъ изъ его современниковъ назвалъ его трибуномъ; дѣйствительно, онъ имѣлъ этотъ талантъ, хотя не имѣлъ для этого своей сферы. Когда онъ сталъ писать, онъ сдѣлался болѣе публицистъ, чѣмъ историкъ. Это также обусловливалось его живымъ отношеніемъ къ общественной жизни; онъ слишкомъ кипѣлъ, можно сказать, этою жизнью,-- отсюда крайности, увлеченія, нетерпѣніе, желчь, проявившаяся въ его работахъ; это же было источникомъ его душевныхъ страданій, недовольства, несчастій, болѣзни и гибели. Силы ума, стойкости убѣжденій, дарованій не отнимаютъ у него даже самые строгіе судьи его слабостей. Въ Петербургѣ, въ лучшую пору литературной эпохи, лучшіе писатели дорожили его знакомствомъ. Онъ умеръ больной, безпомощный, изстрадавшійся, въ Иркутскѣ и похороненъ при полномъ общественномъ безучастіи, окруженный немногими интеллигентными людьми, не менѣе терпѣвшими, чѣмъ онъ. Иркутское общество и не подозрѣваетъ, какая могила находится на его кладбищѣ, среди пышныхъ мавзолеевъ господъ золотопромышленниковъ!

Н. Ядринцовъ.

"Восточное Обозрѣніе", No 25, 1883

   
   

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ А. П. ЩАПОВА.

(Продолженіе).

   Щаповъ, явившись въ Петербургъ, не могъ не остаться тѣмъ-же областникомъ по убѣжденіямъ, симпатіямъ, привычкамъ и происхожденію. Только на минуту Петербургъ обольщаетъ его блескомъ своей интеллигентной жизни, открываетъ шире кругозоръ, знакомитъ съ выдающимися талантами, создаетъ обмѣнъ мыслей,-- все это способствуетъ развитію Щапова и разомъ ставитъ его въ число видныхъ русскихъ дѣятелей. Но петербургская жизнь имѣла и обратную сторону. Вслѣдъ за первыми обольщеніями начинается ѣдкая критика. "Бойкая, суетливая петербургская жизнь, пишетъ Аристовъ, привлекла сильно вниманіе Щапова, и онъ любилъ разсуждать о ней съ экономической точки зрѣнія, что она истощаетъ На прихоти плоды трудовъ недостаточныхъ классовъ общества, что поглощаемые доходы областныхъ городовъ въ пользу Петербурга, при экономической централизаціи, весьма несоразмѣрны" ("Ист. Вѣстн." кн. 11, стр. 382). Щаповъ не могъ быть сторонникомъ централизаціи, онъ замѣчаетъ всѣ ея ненормальности, явленія петербургской жизни только наталкиваютъ его на анализъ этого факта. Въ тоже время онъ остается вѣрнымъ своему взгляду на русскую исторію. Къ вопросамъ иностранной политики государства онъ остается равнодушнымъ, какъ вообще ко всей внѣшней исторіи. Его задача, по его собственному опредѣленію, была "слѣдить за исторіей народа, жизнью народной, за проявленіемъ собственно народныхъ стремленій, инстинктовъ, исканій, дѣйствій, страданій, движеній" (Біогр.). Исторію государственную, исторію офиціальную, исторію централизаціи онъ не бралъ на себя. "Мы хотимъ знать въ историческомъ рожденіи, говорилъ онъ, ростъ и воспитаніе нашего народа, одно только то, что тяжкое перестрадалъ, перенесъ народъ, чего хорошаго, истиннаго, живого, свободнаго хотѣлъ онъ съ молоду..." "Мы совѣтуемъ лучше молодымъ воспитанникамъ, изучающимъ русскую исторію, выучить, вмѣсто нѣсколькихъ страницъ исторіи Устрялова, Важскую или какую-нибудь другую уставную грамату, особенно общинно-областную челобитную объ излюбленномъ самоуправленіи" (стр. 331 ibid). Изъ этого видно, что Щаповъ бралъ совершенно иную ноту въ русской исторіи и не походилъ на другихъ историковъ. Какъ образецъ его отношенія къ бюрократическому міру и выраженіе областно-народныхъ симпатій, служитъ слѣдующій отрывокъ, приводимый Аристовымъ: "Въ петербургскихъ присутствіяхъ, писалъ Щаповъ валяются сотни вопіющихъ провинціальныхъ горько-слезныхъ народныхъ дѣлъ, безсердечно, безучастно переписываемыхъ бюрократическими борзописцами, скрипачами живого горя народнаго, или недвижимо лежащихъ въ пыльныхъ связкахъ, или безъ рѣшенія сдаваемыхъ въ архивъ" ("Ист. Вѣстн.", ноябрь, стр. 334). Областные инстинкты его все болѣе и болѣе протестовали противъ склада бюрократической столичной обстановки. Профессура, однако, была потеряна для него навсегда, его пристроили въ архивъ, но сухая архивная работа, конечно, не могла удовлетворить его рефлективную, живую натуру; онъ появился въ литературѣ съ рядомъ статей, популяризируя свою историко-философскую идею. Эти статьи были полны интереса, оригинальности взгляда и исторической критики. Самые ярые западники по могли не признать ихъ достоинства. Одинъ изъ самыхъ завзятыхъ поклонниковъ Запада, Герценъ, признаетъ въ нихъ свѣжій голосъ, почти единственный, раздающійся среди хриплыхъ и разбитыхъ голосовъ. Дѣйствительно, отъ идеи Щапова вѣяло новою силою. Однако, и онъ приноситъ дань Западу и русскому западничеству. Журнальная среда и тогдашнее литературное направленіе не могли не наложить печати на Щапова: онъ слишкомъ былъ воспріимчивъ. Бокль и боклизмъ, появившіеся въ литературѣ, нашли въ немъ яраго поклонника и подражателя. Онъ вздумалъ разрабатывать русскую исторію по тому же плану. Цѣлый новый рядъ мыслей и плановъ пожираетъ его. Здѣсь, однако, нужна была новая подготовка, большая предварительная работа, на которую Щаповъ но имѣлъ ни времени, ни средствъ. Бокль создавалъ исторію годами, Щапову пришлось создавать днями. Онъ не зналъ естественныхъ наукъ. Естественно-историческое и антропологическое направленіе, занимавшее его умъ, не имѣло серьезной подкладки и отвлекло его только въ сторону. Выступивъ съ совершенно самостоятельнымъ направленіемъ въ наукѣ, обладая массой матерьяла и неотразимой логикой фактовъ, Щаповъ, къ сожалѣнію, въ столицѣ потерялъ свою настоящую дорогу. Онъ хотѣлъ сдѣлаться ярымъ западникомъ и разрабатывать исторію по новѣйшему антропологическому плану. Онъ упустилъ изъ виду, что это не его почва. Слѣдуя сравнительному изученію, онъ могъ отыскать въ Западно-Европейской жизни и исторіи ту-же идею, которую проводилъ и въ русской исторіи; онъ могъ изучать борьбу городовъ, общинъ, провинцій и начала чисто народно областной струи въ противоположность централизаціи; въ Европейскихъ теоріяхъ онъ могъ открыть идеи, родственные ему по духу, и примирить ихъ съ общечеловѣческимъ идеаломъ. Подкрѣпленный этимъ, Щаповъ могъ еще смѣлѣе и послѣдовательнѣе заняться разработкою своего направленія.
   По, какъ видимъ, столица совлекла его съ этой дороги, и всѣ послѣдующія работы его были ниже но достоинству первыхъ, цѣльныхъ и глубокихъ работъ.
   Журналистика и журнальная работа, со всѣми ея превратностями, требовали спѣшности, что весьма неудобно для историка и философа, да еще такого, у которого только-что еще совершился процессъ выработки взглядовъ. Поэтому, журнальныя статьи Щапова въ Петербургѣ имѣли видъ скорѣе этюдовъ. Онъ долженъ былъ принаровляться къ искусамъ и направленію журналовъ, невольно поддаваясь окружющимъ взглядамъ. Это имѣло свою невыгодную сторону. Прихотливая столичная централистская печать бываетъ неблагодарна, она снимаетъ съ дарованія пѣнку, требуетъ вѣчно высшаго діапазона, она деспотична въ модѣ, истощаетъ силы таланта и потомъ сама-же является его судьею. Щаповъ испыталъ на себѣ горькую долю столичнаго журналиста. Ему не платили, затягивали гонораръ, передѣлывали статьи и т. д. Къ этой журналистикѣ нея тону онъ однако никогда помогъ принаровиться,-- для этого онъ былъ слишкомъ самостоятеленъ, его мысль была слишкомъ свободна, не замаскирована, убѣжденія откровенны и смѣлы, языкъ былъ непосредственный, какъ самъ Щаповъ. Онъ но имѣлъ шлифовки, литературнаго лоска, по у него не было и столичнаго двуязычія, двусмыслія езоповщины. Онъ былъ любимецъ публики за идеи, за убѣжденія, онъ будилъ мысль, чувство, даже несмотря на обычный буреломъ своего языка. Въ этомъ случаѣ Щаповъ оставался настоящими провинціаломъ и мужикомъ въ литературѣ. Статьи его вызывали не разъ затрудненіе не по одной только формѣ, но заставляли смущаться и по содержанію, и по смѣлости критики. Прямая и откровенная мысль Щапова была непривычна для робкой литературы, она была и не по времени. Присутствуя при рожденіи двухъ честныхъ органовъ ("Вѣка" и "Очерковъ", обоихъ рано погибшихъ), онъ пробовалъ отдаться со всѣмъ пыломъ журнальной работѣ, но, вслѣдствіе распаденія редакцій, началъ терпѣть разочарованіе. Самый петербурскій Олимпъ, при ближайшемъ съ нимъ знакомствѣ, утратилъ для него величіе и прелесть. Обыденная журнальная братія, за немногими исключеніями нѣсколькихъ бойцовъ за идею, въ его глазахъ стояла низко, въ особенности, по словамъ біографа, не могъ онъ терпѣть записныхъ литераторовъ, которые судили и рядили о дѣлахъ и нуждахъ Россіи, не зная и не понимая ея интересовъ. Онъ сравнивалъ ихъ съ подъячими и чиновниками. "Развѣ они не такіе-же борзописцы?" говорилъ онъ. "Тѣ-же безжизненные скрипачи пера! Какъ водовозныя клячи, вымучиваютъ изъ себя жалкія и ничтожныя мыслишки за построчную плату" (стр. 323). Такъ онъ характеризовалъ петербургскихъ ремесленниковъ-литераторовъ. Нѣкоторыхъ онъ просто презиралъ и осыпалъ насмѣшками, какъ, напримѣръ, Льва Камбека. Понятно, что въ этой средѣ онъ не могъ найти удовлетворенія. Это не была аудиторія молодежи, жадно впивавшаяся въ него глазами, не былъ товарищескій кружокъ учениковъ. Столичная жизнь не давала ему народной простоты, естественности, которой искала его честная натура. Его начинала раздражать столичная пышность, какъ контрастъ народной нищеты,-- эти наружный блескъ и мишура, этотъ гробъ повапленный столицы. Онъ почуялъ, наконецъ, въ воздухѣ смрадъ. Времена перемѣнялись. Чѣмъ мрачнѣе становилось небо, чѣмъ грознѣе вздымались тучи, тѣмъ болѣе отчаянія находило на Щапова, слѣдившаго лихорадочно за парусомъ корабля русской жизни. Буря бушевала, смерть уносила гордыхъ бойцовъ, погибали лучшія силы. Наконецъ все стемнѣло, вѣтеръ рвалъ паруса, что-то сулило будущее! Гдѣ-же надежды, недавнія святыя упованія? Сердце давила тоска. Щаповъ переживалъ тяжкія минуты съ своими современниками. Это были натуры, уже обласканныя свѣтомъ и солнцемъ; не хотѣлось опять въ душную темницу.
   
   И день иде, и ночь иде,
   И голову сконивши въ руки,
   Дивуется, чего-жъ нейде
   Апостолъ правды и науки!
   
   восклицаетъ Щаповъ съ своимъ другомъ Шевченко, вмѣстѣ съ нимъ погибавшимъ. Щаповъ былъ слишкомъ живая, впечатлительная и соціальная натура. Онъ могъ жить только тогда, когда все ликовало, когда все было счастливо, и бился головою въ минуты міровой скорби. Древніе пророки, въ подобныя минуты, рвали одежды. Онъ горѣлъ жизнью и переживалъ исторію, потому что она была ею книгою. Біографа, историка, г. Аристовъ, не могъ понять гражданскихъ мученій Щапова, его неудовлетворенности, ибо никогда не испытывалъ ихъ, онъ видѣлъ въ этомъ одну только "необузданность". Конечно, есть другія натуры, есть люди благоразумные, практическіе, которые не кипятъ жизнью, имъ все равно, кудабы ни шло общество, они степенно живутъ, продѣлываютъ карьеру, безмятежно спятъ и получаютъ пенсію. Щаповъ искалъ иной жизни -- и это была его вина...
   Онъ былъ уже измученъ, разбитъ въ Петербугѣ, отчаяніе зародило въ немъ страшный недугъ, доводившій его до безумія. Нравственныя силы его были надорваны. Въ это время жизнь устраиваетъ ему послѣднюю комедію. Обстоятельства возвращаютъ его родинѣ, куда онъ ѣдетъ поневолѣ, съ разбитой душой. Изстрадавшійся, онъ, однако, мечтаетъ еще вздохнуть, почерпнуть силы тамъ, на областной почвѣ, онъ хочетъ припасть къ родной землѣ своей измученной грудью, излить наболѣвшее горе чужбины. Здѣсь, онъ думаетъ, его встрѣтятъ привѣтъ и родная среда. Выплакавъ старую скорбь, онъ отдастъ силы изученію своей родины, отплатитъ долгъ этому несчастному краю, этой забытой отчизнѣ, забытому народу на берегахъ родственной ему Лены!
   Сбылись-ли его ожиданія?...

Н. Ядринцевъ.

"Восточное Обозрѣніе", No 27, 1883

   
   

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ А. H. ЩАПОВА.

(Окончаніе).

   Судьба Щапова переносила въ Сибирь. Отношеніе къ ней и къ этой перемѣнѣ въ его жизни для насъ тѣмъ любопытнѣе и поучительнѣе. Конечно, какъ сибирякъ, какъ уроженецъ края, онъ не могъ отнестись къ этой ссылкѣ, какъ другіе.
   Вотъ что говоритъ объ этомъ біографъ его, Аристовъ: "По предубѣжденію Щаповъ не любилъ великороссовъ и имѣлъ черезчуръ пристрастный взглядъ на Малороссію ина Сибирь; на послѣднюю смотрѣлъ, какъ на страну высокаго образованія и прекрасной жизни сравнительно съ Европейской Россіей. Такое лестное воззрѣніе лелѣялъ онъ до высылки его изъ Петербурга и передъ отъѣздомъ увѣрялъ меня по старой фантазіи, что онъ очень радъ отправиться въ Сибирь, гдѣ почва незараженная, приволье и раздолье".
   Въ этомъ ничего нѣтъ страннаго. Щаповъ не терялъ связи съ своей родиной. Она живо рисовалась ему по воспоминаніямъ дѣтства, по той средѣ, которую онъ помнилъ, свои воспоминанія дѣтства онъ печаталъ въ Петербургѣ. Онъ не забылъ свое кровное родство съ бѣдняками, гдѣ-то прозябавшими въ глуши, на Ленѣ; ихъ несчастія рисовались ему часто, и тѣмъ рѣзче ему бросался въ глаза контрастъ окружающей жизни столицы, тѣмъ болѣе закипало въ душѣ мучительныхъ вопросовъ, о которыхъ пишетъ Аристовъ. Природа и жизнь страны также не могли не приходи ть ему на память и не оставить слѣда въ немъ, онъ не могъ не припомнить ея исторіи и не соприкасаться съ ними во время своихъ работъ. Эта родная природа рисовалась ему грандіозной и величественной. Лена, утесы и горы, незамерзающая, клокочущая Ангара, широкій Байкалъ,-- все это было неизгладимо и близко ему. Это была страна новая и дѣвственная, гдѣ слагается. новая жизнь,-- страна, гдѣ когда-то совершались подвиги открытій и заселеній; сюда бѣжалъ русскій народъ, крѣпостные люди, церковники, старообрядцы, сыны падшаго Новгорода, Вятки и т. д. Здѣсь искалъ народъ свою обѣтованную землю. Щаповъ хорошо изучилъ этотъ періодъ XVI и XVII ст.-- эпоху народнаго скитальчества и народныхъ его надеждъ. Здѣсь, въ этихъ лѣсахъ, раздавался шопотъ раскольника, его молитва, лилась исповѣдь ссыльнаго и капали слезы несчастія. Все было въ этой странѣ загадочно и чарующе Наконецъ, это была страна еще несложившаяся, страна будущаго.
   У ней все впереди -- худое и хорошее.
   А что, если яркіе лучи солнца міровой цивилизація освѣтятъ и эти сокровенные лѣса, и эту полярную поляну? Что, если и здѣсь проснется человѣческая жизнь съ ея многообразными потребностями! Эти вопросы не могли не приходить ему въ голову. Обширное поле предоставлялось въ этомъ случаѣ фантазіи, и Щаповъ, какъ энтузіастъ, какъ идеалистъ, но могъ не поддаться ей. Ему рисовалось какое-то завидное будущее, и сердце его не могло не захлебнуться отъ восторга, что онъ сыпь этой земли.
   Любовь къ родинѣ была присуща многимъ его землякамъ, съ которыми онъ столкнулся въ духовной академіи, и они отдавались юношескимъ мечтаніямъ. Вотъ что говоритъ Аристовъ о сибирякахъ въ академіи:
   "Всѣ студенты-сибиряки, сколько я ихъ зналъ, были люди очень даровитые и отличались характеромъ смѣлымъ и прямымъ; это, вѣроятно, зависѣло отъ того, что сибирское духовенство не звало приниженія, которое испытывало великорусское духовенство отъ помѣщиковъ, и было зажиточнѣе его. Сибиряки-студенты въ наше время полушутя, полусерьезно называли свою Сибирь русской Америкой и говорили, что она, рано или поздно, отдѣлится отъ Россіи. Эти мысли высказывались, разумѣется, мимоходомъ и не развивались, но, можетъ быть, онѣ подали поводя. Щапову мечтать о федераціи, хотя впослѣдствіи объ этомъ не мало говорено было въ литературѣ русской, особенно Н. И. Костомаровымъ (?!). Вообще студенты-сибиряки обладали характеромъ независимымъ и настойчивымъ".
   "Щаповъ на младшемъ курсѣ въ академіи слушалъ монгольско-калмыцкій языкъ и буддійское вѣроученіе у своего земляка, профессора А. А. Бобровникова. Авторъ "Монгольской грамматики", Бобровниковъ, былъ замѣчательной личностью въ высшей степени; чуть-ли не природный бурятъ, онъ буддизмъ зналъ, какъ никто въ Россіи, а можетъ и далѣе Россіи. По имѣя другихъ обширныхъ свѣдѣній, кромѣ своей спеціальности, Бобровниковъ отличался необыкновенно крѣпкой логикой и сатирическимъ направленіемъ; буддійскую премудрость онъ преподавалъ такъ, что можно было заслушаться. Какъ землякъ, Афанасій Прокофьевичъ бывалъ у Бобровникова, и я полагаю, что послѣдній немало имѣлъ вліянія на перваго." (Біографія Аристова).
   Такимъ образомъ, Щаповъ отражалъ въ себѣ и психическія особенности родины и симпатіи къ ней. Психическія способности и генетивное родство отражались въ его природѣ, складѣ и характерѣ. Это былъ "каримъ" лицомъ (помѣсь съ инородцемъ), неотесанный, замкнутый, но въ то же самое время простодушный, открытый, прямой, съ чистымъ сердцемъ сына природы, дикаря, неизмѣнившимся цѣлую жизнь; впечатлительность, страсть, увлеченіе выражались въ немъ въ высшей степени, онъ отдавался всему беззавѣтно. Свѣжіе нервы, свѣжій оригинальный умъ давали себя чувствовать. Почуявъ свѣтъ и новыя ученія, онъ неудержимо, подобно другимъ сибирякамъ, стремится къ нимъ, его обольщаетъ всякое новаторство, всякое новое ученіе, поэтому онъ сталъ ревностнымъ прозелитомъ современнаго ему направленія. Какъ плебей но природѣ и демократъ, онъ былъ врагъ предразсудковъ и традицій, и сторонникъ равенства. Этимъ объясняются его народныя симпатіи и его историческое міросозерцаніе. Рядомъ съ выдающимися способностями и умомъ, въ этомъ характерѣ было, однако, много некультированнаго, необузданнаго, что сказалось какъ въ манерѣ, такъ и въ языкѣ его. Въ немъ видны черты двухъ расъ, самоотверженная любовь идетъ рядомъ съ порывами личныхъ необузданныхъ страстей. Аристовъ, признавая его прямоту и благородство души, стремленіе къ высшему идеалу и, вмѣстѣ съ тѣмъ, кипучій темпераментъ, который доводилъ его до отчаянія и дѣлалъ положеніе драматическимъ, въ то же время замѣчаетъ и не прощаетъ ему порывы дикости.
   Щаповъ любилъ свою родину, какъ мы сказали, и былъ когда-то несомнѣнно патріотомъ, хотя патріотизмъ его, измѣняясь сообразно возрасту и зрѣлости, потерпѣлъ въ концѣ жестокое разочарованіе. Мы видимъ, что въ академіи Щаповъ раздѣляетъ дѣтскія надежды и планы своихъ товарищей. "Сибирь -- это будущая Америка! мечтаетъ онъ: ей сулитъ исторія великое будущее". Жизнь показала впослѣдствіи, какая это Америка.
   Дань патріотизму отдаетъ Щаповъ и въ Петербургѣ. Послѣ шумныхъ овацій въ Казани и бурной, кипучей дѣятельности въ 1861 г., онъ очутился въ уединеніи Петропавловской крѣпости. Здѣсь его посѣтили петербургскіе студенты-земляки. Щаповъ имъ обрадовался. Онъ узналъ отъ нихъ, что въ Петербургѣ учащіеся сибиряки также сгруппировались въ землячество, что у нихъ бродятъ мысли и пробудилось сознаніе приносить пользу родинѣ.
   Встрѣча съ земляками и досугъ въ Петропавловскомъ казематѣ дали Щапову поводъ помечтать, и плодомъ этого вышло стихотвореніе, посвященное Сибири. Сколько помнимъ, оно заключало въ себѣ слѣдующую мысль:-- въ то время, когда въ Россіи идетъ общее пробужденіе, когда Финляндія, Малороссія и Западный край отозвались уже на призывъ жизни,-- что же ты молчишь одна, отдаленная моя Сибирь? Стихотвореніе это сдѣлалось популярно между сибиряками. За этотъ "плодъ досуговъ" Щаповъ имѣлъ гдѣ-то объясненіе, кончившееся пустякомъ. Но это же стихотвореніе дало поводъ привлечь его въ 1865 г., изъ Иркутска, къ дѣлу по обвиненію въ сибирскомъ сепаратизмѣ. Какъ упомянуто Аристовымъ, мысль о томъ, что "Сибирь призвана быть независимой Америкой", была темой разговоровъ юношей въ 60-хъ годахъ. Но надо замѣтить, что даже въ представленіи этихъ юношей, эта независимость разсматривалась какъ отдаленнѣйшее, хотя и неизбѣжное историческое событіе.
   Поводомъ къ распространенію этой идеи послужили но одни лишь мнѣнія, выражавшіяся юношами, но и мысли нѣкоторыхъ государственныхъ людей, громко высказанныя. Въ "Русской Старинѣ" находится поэтому предмету нѣсколько документовъ. Такъ, по поводу переселенія чеховъ и американцевъ ни Амуръ, было выражено кѣмъ-то въ Петербургѣ то же преувеличенное опасеніе. Затѣмъ, въ политико-экономическомъ комитетѣ, при обсужденіи вопроса о колонизаціи, начальникъ кабинета Мейепдорфъ выразилъ странную мысль, что Сибирь колонизовать не слѣдуетъ потому, что всѣ колоніи рано или поздно отдѣляются. Такое отношеніе и подозрѣніе къ Сибири, въ которой не начиналось еще никакой гражданской жизни, не пробуждалось никакого сознанія, гдѣ прозябало апатичнѣйшее и невѣжественнѣйшее общество,-- было болѣе, чѣмъ странно. Можно ли было сравнивать ее съ Америкой, обладавшей политической жизнью. Тѣмъ не менѣе, это послужило поводомъ къ обвиненію нѣсколькихъ сибиряковъ, возвратившихся изъ Петербурга въ Сибирь и запятыхъ мечтами о мѣстномъ университетѣ, о необходимости изучить Сибирь и т. д. Обвиненіе это, создавшее цѣлое дѣло, было тѣмъ несообразнѣе, что обвиняемыми были дѣти и юноши,-- все это, вмѣстѣ съ щаповскимъ "плодомъ досуга" въ видѣ патріотическаго стихотворенія, едва ли могло повліять на отпаденіе территоріи въ 250,000 кв. в. отъ Россійской Имперіи. Тѣмъ не менѣе, на разслѣдованіе истрачена была масса денегъ и времени, и Щаповъ прогулялся изъ Иркутска въ Омскъ, для того, чтобы побесѣдовать съ мѣстными слѣдователями о теологическихъ вопросахъ, съ свойственною ему откровенностью. Другимъ это дѣло стоило дороже: у нѣсколькихъ молодыхъ людей вычеркнуто нѣсколько лѣтъ жизни. Нашумѣвшее обвиненіе и самое дѣло не произвели на малѣйшаго впечатлѣнія. Сибирское общество даже и ухомъ не повело.
   Идея сепаратизма была далека, конечно, отъ серьезнаго ученаго, а всякая идеализація и мечтательность отпадали при видѣ дѣйствительности. По въ своей философско-исторической теоріи Щаповъ не могъ игнорировать Сибири и вообще колонизуемаго Востока. Даже съ общечеловѣческой точки зрѣнія онъ не могъ не предвидѣть здѣсь исторической роли русскаго народа. Въ статьѣ "Новая эра на рубежѣ двухъ тысячелѣтій" ("Современное Слово" 1863 г.) онъ говоритъ: "русская народность существуетъ для всего человѣчества, народъ русскій долженъ примирить, соединить братскій союзъ Востока съ Западомъ". Относительно будущаго строя Россіи онъ продолжаетъ оставаться скорѣе на почвѣ децентрализаціи и областности. Онъ дѣлилъ русское интеллигентное меньшинство на централистовъ и федералистовъ. Централизація создала общій внѣшній порядокъ, и федерація, не нарушая единства, можетъ способствовать внутреннему саморазвитію массъ народныхъ естественнѣе и правильнѣе. Идея федераціи присуща духу русскаго народа, точно также, какъ имперія имѣетъ свою основу историческую. Эти политическія идеи централизаціи и федераціи заключаютъ, каждая, свою долю истины, только жаль, что они разрознены до нетерпимости, а слѣдовало бы скорѣе уяснить жизненное призваніе русскаго народа. Образованное меньшинство должно всѣми силами распространять просвѣщеніе въ массахъ народныхъ, развивать понятіе о разумности закона, чтобы пробудить въ нихъ прежнюю свободную самостоятельность. Безъ единенія съ народомъ, въ будущемъ всѣ наши усилія будутъ безплодны. Таковы были мысли, высказываемыя Щаповымъ (Біографія, стр. 102-103). Идея работы въ пользу области и на почвѣ провинціи, такимъ образомъ, не могла быть ему антипатична. И вотъ Щаповъ отправляется въ Сибирь, не какъ ссыльный, но сохраняя воспоминанія о родинѣ, желая быть полезнымъ здѣсь, даже отдаваясь, какъ пишетъ Аристовъ, мечтательности, идеализируя свое положеніе и смягчая этимъ горечь невольнаго переселенія. Поэтому, онъ не можетъ быть разсматриваемъ, какъ обыкновенный ссыльный.
   Дѣйствительно, Щаповъ не остался чуждъ Сибири; кромѣ общихъ работъ по исторіи, онъ оставилъ слѣдъ и въ мѣстной сибирской литературѣ. Разсмотрѣть его воззрѣнія и идеи по отношенію къ Сибири любопытно, также какъ и вынесенныя имъ впечатлѣнія.
   Явившись въ Иркутскъ, Щаповъ не оставляетъ своихъ трудовъ по общей исторіи -- помѣщаетъ статьи въ "Дѣлѣ", "Отечественныхъ Запискахъ" и, наконецъ, издаетъ извѣстный этюдъ по исторіи: "Соціально-педагогическія условія умственнаго развитія русскаго народа". Рядомъ съ этимъ онъ посвящаетъ свою дѣятельность и сибирскому отдѣлу географическаго общества, находящемуся въ Иркутскѣ. Какъ ни бѣденъ былъ этотъ отдѣлъ, какъ ни слабы были его ученыя силы и средства, все же онъ даетъ опору ученому въ его занятіяхъ. Щаповъ успѣлъ побывать, кажется, въ Амгѣ у своихъ родныхъ, чуть ли его даже не предполагали поселить тамъ, а зачѣмъ началъ работать надъ этнографическими темами. На средства мѣстнаго отдѣла географическаго общества, въ1869 г., при экспедиціи, онъ совершаетъ поѣздку къ устьямъ Енисея, въ Туруханскій край, и вывозитъ богатыя наблюденія, которыя, однако, не были даже напечатаны. Затѣмъ въ 1874 г., по порученію общества, онъ изслѣдуетъ крестьянскую и инородческую общину на Ленѣ. Нѣсколько статей его по сибирской этнографіи печатаются въ "Извѣстіяхъ Отдѣла". Къ выдающимся трудамъ Щапова по Сибири относятся: "О развитіи высшихъ человѣческихъ чувствъ. Мысли сибиряка при взглядѣ на нравственныя чувства и стремленія сибирскаго общества" ("Отеч. Записки" 1872 г., No 10); "Историко-географическія и этнографическія замѣтки о сибирскомъ населеніи" ("Извѣст. Сиб. отд.", т. III, 3, 4 и 5); "Историко-географическія замѣтки о Сибири" (ibid, 1873 г., No 2); "Сибирское общество до Сперанскаго" (1873 г., т. IV, No 4 и 5, 1874 г., No 1); "Бурятская улусная родовая община" (ibid, 1874 г., т. V, No 1); "Сельская осѣдло-инородческая и русско-крестьянская община въ кундинско-ленскомъ краѣ" (ibid, 1875 г., т. VI, No 3); "физическое развитіе верхоянскаго населенія" (1876 г., т. VII, NoNo 2 и 3); "Эгоистическіе инстинкты въ ленской народной общинѣ бурятско-улусской, осѣдло-инородческой и русско-крестьянской". По этимъ темамъ мы видимъ, что Щаповъ не брался за систематическую разработку собственно исторіи Сибири, но онъ касается любопытныхъ этнографическихъ темъ и производитъ, такъ сказать, философско-историческія наблюденія надъ складомъ сибирскаго общества. Ближе къ исторіи -- его "Историко-географическія замѣтки о Сибири", гдѣ онъ касается эпохи открытій въ Сибири и расширенія взгляда на природу, порожденнаго этими открытіями. Любопытенъ его выводъ, что безъ открытій казаковъ и простолюдиновъ сибирскихъ, можетъ быть, не было бы открытій Беринга, Врангеля и друг. Взглядъ этотъ можетъ дать историку мысль для освѣщенія цѣлаго періода. Въ другихъ статьяхъ онъ касается вопроса о расовыхъ свойствахъ русскаго населенія, о метисаціи, помѣсяхъ и выработкѣ особаго этнографическаго типа. Можно сказать, что онъ касается корня сибирской этнографіи и цѣлой программы антропологическихъ работъ въ Сибири. При изслѣдованіи сибирскаго крестьянства и его жизни, онъ дѣлаетъ первую попытку изученія сибирской инородческой и крестьянской общины. Эта попытка важна была тѣмъ, что произведена прежде, чѣмъ работы по изслѣдованію общины начаты въ Европейской Россіи. Щаповъ своими параллелями сближаетъ и указываетъ связь общины инородческой и осѣдлой въ ихъ постепенныхъ градаціяхъ -- тема въ высшей степени богатая для исторіи культуры. Наконецъ, онъ посвящаетъ свои этюды психическимъ особенностямъ и инстинктамъ сибирскаго общества въ связи съ его сословнымъ складомъ. Всѣ эти темы и вопросы чрезвычайно интересны въ смыслѣ изученія страны. Здѣсь виденъ также смѣлый пріемъ изслѣдованій, необыкновенная чуткость, способность овладѣть главной идеей предмета, страсть къ обобщеніямъ, систематизація и даръ философскаго творчества. Работы эти страдаютъ иногда недостаткомъ матеріала, скоростью выводовъ и т. п. Отсутствіе научныхъ изслѣдованій въ Сибири мѣшало этому. Щаповъ намѣчаетъ скорѣе планъ и вѣхи изслѣдованію. Онъ не могъ, конечно, создать самъ ни мѣстной этнографіи, ни исторіи, онъ не имѣлъ возможности рыться въ архивахъ, не имѣлъ средствъ работать годами, какъ требовали того сюжеты, но здѣсь видна все-таки сила Антея, соприкоснувшагося съ родной почвой. Аристовъ, слишкомъ строгій къ Щапову, въ своей біографіи относится съ претензіей предубѣжденнаго критика къ его историческимъ трудамъ и монографіямъ, признавая ихъ не научными и считая выводы его продуктами увлеченія модными идеями въ угоду тогдашнему направленію. Дѣйствительно, работы Щапова страдали иногда отсутствіемъ строгаго научнаго метода и поспѣшными выводами, но это зависѣло отъ того, что самый матеріалъ для подобныхъ работъ еще не былъ собранъ. Философія его забѣгала впередъ. Нельзя отрицать, однако, что онъ касался самыхъ живыхъ темъ, любопытнѣйшихъ вопросовъ, глубокая и высокая идея проникала труды его. Онъ творилъ первый философію русской исторіи и работалъ здѣсь съ непостижимой смѣлостью, стараясь тронуть горы народной жизни; понятно, что у него не хватило силъ. Онъ сближалъ исторію съ современной жизнью, и винить его за увлеченіе философской идеей едва ли возможно: вѣдь онъ не принадлежалъ къ тѣмъ бездарнымъ комментаторамъ буквы лѣтописей, къ тѣмъ сухимъ муміямъ учености, чуждымъ жизни, которые одни претендуютъ на ученую славу. Щаповъ не былъ рутинеромъ: онъ намѣчаетъ новые пути изученію исторіи, онъ пытается двинуть науку, и въ этомъ также выразился его оригинальный сибирскій умъ. Другими изъ сибирскихъ изслѣдованій Щапова являются статьи "О развитіи высшихъ человѣческихъ чувствъ въ сибирскомъ обществѣ" и "Сибирское общество до Сперанскаго".
   Конечно, Иркутскъ для учености Щапова не могъ дать того, что требовалось. Его работа нуждалась въ громадной библіотекѣ, въ массѣ готовыхъ историческихъ фактовъ и наблюденій, его дѣло было систематизировать и обобщать. Если данныхъ этихъ не могла дать даже русская историческая паука съ своимъ слабымъ развитіемъ, то нечего и говорить про сибирскую. Для того, чтобы труды его пріобрѣли достаточную солидную научность, они должны были быть серьезно обработаны и продуманы. На это было нужно время, средства и обеспеченіе въ кускѣ хлѣба. Но того, что давали ему бурса и академія съ своимъ казеннымъ скуднымъ кускомъ, у него теперь не было. Постоянная забота о заработкѣ грызла его. Погоня за журнальнымъ трудомъ изнуряла силы. Скоро петербургскій журнальный рынокъ, увлекшій его на путь тенденціозности и подстрекавшій его къ этому, не сталъ, наконецъ, принимать работъ Щапова, и это подорвало его средства, уязвило его самолюбій. Онъ началъ впадать въ отчаяніе.
   Окружающая жизнь Иркутска и даже Сибири не представляла ничего утѣшительнаго. Щаповъ могъ быть весьма кстати при сибирскомъ университетѣ, по такового не было. Мѣстный отдѣлъ географическаго общества такъ былъ бѣденъ, что не могъ издать даже трудовъ туруханской экспедиціи; они долго лежали, дожидаясь своей очереди, пока, наконецъ, къ нимъ навстрѣчу не пришелъ иркутскій пожаръ, прекративъ заботы объ ихъ изданіи. Щаповъ пытался въ Иркутскѣ продолжать свою дѣятельность: онъ произноситъ рѣчь по случаю юбилея Ломоносова, по это никого не вдохновляетъ и не будитъ общества, лишеннаго умственной жизни; онъ пробуетъ читать лекціи, по ими интересуется только небольшое число интеллигентныхъ людей, остальные же изумляются, какъ писалъ онъ въ одной изъ статей, и спрашиваютъ: "даютъ ли что за это, а если не платятъ, то что же за охота это убиваться!" Дѣло въ томъ, что Щаповъ принадлежалъ въ Иркутскѣ къ тому ничтожному интеллигентному меньшинству писателей и ученыхъ, которые, даже и до послѣдняго времени, не только не цѣнятся, по пребываютъ въ какомъ-то гоненіи, точно зачумленные, а роль цивилизаторовъ изображаютъ изъ себя наѣзжіе ташкентцы, хлыщи и разные авантюристы {См. о пріѣзжихъ въ Сибирь статью: "Сперансксій и его пребываніе въ Сибири" В. Вагина, т. II, ст. 393.}. Географическій отдѣлъ всегда находится подъ давленіемъ того или другого администратора, навязывающаго своего предсѣдателя и секретаря, ученость которыхъ измѣряется ихъ низкопоклонствомъ и бездарностью. Независимому образованному человѣку съ чувствомъ собственнаго достоинства, съ талантомъ, здѣсь нѣтъ мѣста; Образованные представители вытѣснены изъ городской думы, какъ помѣха городскому самоуправленію. Редакція мѣстной газеты считается гнѣздомъ заразы, ея сотрудниковъ позорятъ публично. У литераторовъ отбирались мѣстнымъ полиціймейстеромъ историческія хроники и лѣтописи, какъ это было съ В. И. Вагинымъ, извѣстнымъ своимъ драгоцѣннымъ трудомъ о Сперанскомъ. Это несчастное меньшинство мѣстныхъ образованныхъ людей, патріотовъ своей страны, лишенныхъ правъ гражданства, живетъ загнанное, угнетенное и пришибленное.
   Щаповъ находился въ ряду этихъ непризнанныхъ. Мѣстное начальство не думало воспользоваться его учеными трудами и способностями, хотя въ Сибири ученые и не родятся, какъ грибы, а недостаткомъ дѣятелей здѣсь, между тѣмъ, извиняютъ контингентъ бездарностей и взяточниковъ въ канцеляріяхъ. Мѣстное общество также не интересовалось ученымъ и его трудами.
   Въ это время, въ иркутскомъ обществѣ, какъ и вообще въ сибирскомъ, царили-самодурство и нажива. Жалкое туземное чиновничество, бьющееся изъ-за куска хлѣба, невѣжественное и угодничающее, рядомъ съ пріѣзжими карьеристами, не представляло задатковъ образованнаго сословія. Чиновничество подслуживалось и прихлебательствовало у золотопромышленниковъ и купечества, составлявшихъ господствующій классъ. У купцовъ проявлялась одна грубая нажива, погоня за барышами, лавочный разсчетъ и лавочные инстинкты. Соединяясь и роднясь между собою, эти два слоя наживались и блаженствовали. Жизнь вѣяла продажностью, подкупомъ и стремленіемъ сорвать и, обогатиться. Надъ этимъ обществомъ самодурствовалъ иногда мѣстный Гарунъ-аль-Рашидъ, ходившій и вводившій порядокъ на улицахъ палкой, или издѣвался разслабленный сибаритъ-развратникъ. Никакихъ признаковъ умственной жизни, никакого уваженія къ мысли, къ честному труду. Весь почетъ и величіе измѣрялись здѣсь каменными домами милліонеровъ, обѣдами и массой выжатыхъ обманомъ и хищничествомъ денегъ изъ каторжнаго труда золопромышленныхъ рабочихъ, съ кабаковъ, прасольничества и отъ злостныхъ банкротствъ Понятно, что долженъ былъ чувствовать здѣсь мыслящій и честный человѣкъ, неприкосновенный къ этой кликѣ.
   Это безнадежное состояніе общества, полное своекорыстія, жадности къ наживѣ, безчувственное, при отсутствіи высшихъ человѣческихъ интересовъ, гражданскихъ доблестей и образованности,-- Щаповъ очерчиваетъ въ статьѣ о сибирякахъ и ихъ нравственныхъ чувствахъ. Инстинкты этого общества онъ выводитъ исторически. Здѣсь онъ выражаетъ всю субъективную горечь и негодованіе, накопившіяся у него въ нѣсколько лѣтъ, и этотъ памфлетъ останется надолго памятникомъ сибирскихъ нравовъ; сибирская буржуазія долго не сотретъ клейма, которое наложилъ на нее погибавшій и задыхавшійся въ ея атмосферѣ ученый.
   Въ другомъ трудѣ своемъ: "Сибирское общество до Сперанскаго", Щаповъ, характеризуя городское начало и борьбу капиталистовъ и промышленниковъ съ администраціей, доказываетъ, что здѣсь не было гражданскаго и общественнаго инстинкта, а была борьба кулаковъ и монополистовъ съ деспотизмомъ мѣстныхъ самодуровъ; онъ отдаетъ предпочтеніе даже тирану Трескину, который гналъ купеческую партію, искавшую наживы и власти. Задаваясь вопросомъ, откуда долженъ выйдти реформаторъ и другъ населенія, онъ, имѣя въ виду Сперанскаго, находитъ, что таковой выйдетъ скорѣе изъ чиновничества, изъ приказныхъ, чѣмъ изъ сибирскихъ богачей и промышленнаго сословія. Какъ бы ни было сильно раздраженіе Щапова, какъ бы ни парадоксальны казались его выводы, они все-таки ясно показываютъ, какое впечатлѣніе оставили въ немъ сибирское общество и его жизнь. Иркутскъ онъ называетъ въ концѣ "иркутскимъ острогомъ" и жаждетъ вмѣстѣ съ женою вырваться изъ него. "Острогомъ",-- вотъ чѣмъ стала для него родина! Это глубокое разочарованіе послѣ горячихъ иллюзій патріотизма выпадало на долю не одного Щапова, но многихъ образованныхъ сибиряковъ. Такое же озлобленіе къ сибирскому обществу выносъ и покойный С. С. Шашковъ. Немногіе съ философской стойкостью могли переносить свои взоры въ даль будущаго и носить тайную нѣжную любовь подъ сердцемъ въ сами а тяжкія эпохи.
   Драматизмъ положенія Щапова усиливается еще тѣмъ, что онъ не можетъ выѣхать. Ссыльный на своей родинѣ, онъ походилъ на младенца, который, будучи насильно удерживаемъ, готовъ искусать сосцы своей матери. Онъ не вѣритъ больше въ свою родину, не замѣчаетъ признаковъ жизни и весны, нарождающихся здѣсь среди грозной природы, бурь и ненастья, которыя заглушаютъ всходы молодыхъ цвѣтовъ. За жизнью городскихъ буржуазныхъ слоевъ, съ барышническими инстинктами и эгоистическими чувствами, онъ болѣе не замѣчаетъ здоровыхъ слоевъ народа, залоговъ будущаго, которымъ онъ отдавалъ когда-то свои симпатіи. Онъ не прощаетъ гибель собственной жизни. Въ помутившихся отъ горя глазахъ пророка нѣтъ болѣе вѣры въ свою родину.
   Въ горькой бѣдности, живя въ какой-то хижинѣ, безъ возможности трудиться, Щаповъ испытываетъ отчаяніе. Чахоточная жена, героически поддерживавшая его, заболѣла. "Во время болѣзни ея, пишетъ Аристовъ, онъ доходилъ до самаго тяжелаго, мрачнаго расположенія духа; онъ ожесточился на все окружающее его общество, считая его ехиднымъ, злостнымъ и безсердечнымъ, а Иркутскъ онъ возненавидѣлъ до глубины души и называлъ его "отвратительнымъ острогомъ". Послѣ смерти ясени, Щаповъ окончательно падаетъ духомъ. Смерть этой святой мученицы онъ считаетъ величайшей несправедливостью. Ночами онъ скитается, лежитъ на ея могилѣ и, полный отчаянія, рыдаетъ и обращается съ мольбами и жалобами къ дорогой тѣни.
   Все порвано -- и связь съ жизнью, и связь съ родиной. Иркутскіе друзья безсильны спасти его. Онъ иногда валяется около кабака. Смерть идетъ на встрѣчу.
   Щаповъ умираетъ въ какой-то лачугѣ. Нѣсколько пріятелей, такихъ же несчастныхъ, какъ и онъ, провожаютъ его гробъ. Полиція опечатываетъ бумаги, сшивая и перемѣшивая груды ученыхъ трудовъ. Должники расхватываютъ его рукописи. Мѣстное начальство запрещаетъ помѣстить извѣстіе о его кончинѣ въ мѣстной газетѣ.
   Никто въ Иркутскѣ не замѣтилъ этой смерти. Сибирское общество не знало, что погибъ на его глазахъ человѣкъ, профессоръ, писатель -- даровитѣйшая сила, которая когда нибудь займетъ свой пьедесталъ въ исторіи просвѣщенія и пауки.
   Такъ исчезаютъ люди тамъ, гдѣ не народилось еще умственной и гражданской жизни. Едва ли все это слѣдуетъ приписать характеру, неуживчивости, непрактичности и слабостямъ Щапова. Мы видимъ, что онъ все-таки работалъ, и такъ усердно, что 1/4 работъ его не находили мѣста въ литературѣ и въ маленькомъ мѣстномъ ученомъ изданіи. Почему же онъ не былъ обезпеченъ? Какъ бы ни были строги наши приговоры личнымъ качествамъ, но едва ли поднимется у кого рука свалить все на этого несчастливца.
   Его участь, нищета и гибель составляютъ рѣзкій контрастъ съ окружающимъ его общимъ благодушествомъ, киданьемъ десятковъ тысячъ на обѣды, съ жирнымъ самодовольствомъ иркутскихъ золотопромышленниковъ и милліонеровъ, которымъ не нужны ни наука, ни руководигельство интеллигенціи, ни литература. Здѣсь есть благотвореніе и жертвователи, но жертвователи въ угоду сильнымъ, изъ тщеславія, изъ-за медалей -- наконецъ, ради того, чтобы лучше прикрыть темныя дѣла наживы. Эти благотворители никогда не снисходили ни до покровительства истинному несчастію, ни до гражданскаго долга. Никогда никто изъ нихъ не думалъ о судьбѣ Щапова, о томъ, чтобы дать ему возможность трудиться для науки и родины.
   И такова судьба не одного Щапова. Это судьба всей сибирской интеллигенціи. Множество интеллигентныхъ сибиряковъ бѣжало изъ Сибири или не возвращалось туда, получивъ образованіе, а это были также даровитыя силы. Это зависѣло не отъ того, что они не хотѣли работать, но отъ того, что имъ негдѣ было работать, или, вѣрнѣе, что имъ не давали трудиться для края. Человѣку образованному здѣсь не къ чему прицѣпиться, прирости. Такъ будетъ, вѣроятно, до возникновенія университета. Аристовъ, въ біографіи Щапова, рисуетъ Иркутскъ такимъ, какъ будто тамъ нѣтъ образованныхъ людей и мѣстныхъ патріотовъ. Мы знаемъ, что это неправда. Они есть тамъ, но чувствуютъ себя, подобно Щапову, также въ загонѣ и отверженіи. Любить родину, работать для нея, не встрѣчая поощренія, не ища улыбки сочувствія и готовясь къ самой горькой долѣ гибели отъ бѣдности и одинокой смерти,-- вотъ драматизмъ сибирской интеллигенціи въ данную минуту.

Н. Ядринцовъ.

"Восточное Обозрѣніе", No 31, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru