Ядринцев Николай Михайлович
Странные привязанности

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

СТРАННЫЯ ПРИВЯЗАННОСТИ.

(Фельетонъ).

   Когда я припоминаю свое дѣтство и первыя дѣтскія привязанности, предо мною предстаетъ маленькая комнатка, тусклая свѣчка и старушечье уродливое лицо съ широкими скулами и узенькими ласковыми глазами. Это было лицо моей няни-калмычки, взятой когда-то въ плѣнъ на границахъ степей.
   Когда она въ длинный вечеръ разсказывала, въ видѣ сказки, исторію своихъ приключеній и своего горя, я цѣловалъ это уродливое лицо, и слезы въ первый разъ лились неудержимо изъ моихъ глазъ. Можетъ быть уже съ этого времени я сталъ интересоваться дикаремъ, научился оплакивать страданія и несчастія инородца, гдѣ бы онъ ни былъ, и воскрешать судьбу его при мгновенномъ впечатлѣніи. Встрѣчалъ ли я его въ юности, въ видѣ несчастнаго остяка, на берегу Оби, пьянаго, съ кускомъ вяленой рыбы въ рукахъ, плачущаго какъ ребенокъ, въ жалкомъ рубищѣ; видѣлъ ли я бай г уша-киргиза нищаго, предо мною вставалъ несчастный человѣкъ, несчастный тѣмъ болѣе, что въ окружающихъ онъ не встрѣчалъ состраданія. Видѣлъ ли я сцену и картину, напоминающую жизнь дикаря-ребенка, въ душѣ моей создавалась цѣлая психологія и развивалась цѣлая драма. Помню, раЗъ бродя по художественной выставкѣ въ Петербургѣ, я быль пораженъ, среди массы пестроты и красокъ, одной выразительной головой, этюдомъ кисти Перова, такъ талантливо олицетворявшаго и драму и комизмъ жизни (что въ великомъ художникѣ всегда чередуется или сливается).
   Я помню этотъ этюдъ, это была голова киргиза въ неволѣ, снятая художникомъ въ Оренбургѣ. Голова эта была повязана тряпкой, лицо молодое, узкіе глаза на широкомъ лицѣ, а въ этихъ глазахъ сквозило горе; это было особое горе, одинокое, безнадежное, нигдѣ ненаходящее участія среди чужихъ людей. Странно, эти глаза мнѣ показались знакомы! Съ тѣхъ поръ эта голова, эти безконечно грустные глаза, полные безмолвныхъ страданій, которые краснорѣчивѣе всякихъ укоровъ, преслѣдуютъ меня. Я вижу постоянно устремленные на меня эти глаза, этотъ страдальческій взоръ. Это почти моя галлюцинація. Странно, что эта галлюцинація атакуетъ меня неожиданно, среди самой почтенной среды, въ кругу цивилизованнаго общества. Иногда она является въ самой веселой обстановкѣ, гдѣ другіе люди ничего не находятъ, кромѣ удовольствія и смѣха. Смотрю ли я иногда на кривляющагося на подмосткахъ негра, японца-акробата, сгибающагося въ дугу, индійца, колеблящагося на канатѣ, кругомъ хохочатъ, а предо мною тѣ же грустные глаза... Бывали странные случаи, встрѣчи и ощущенія.
   Нѣсколько лѣтъ назадъ, я упивался всѣми удовольствіями Петербурга, я прослушалъ оркестры Бильзе, Арбана и даже прусскій военный хоръ, посѣтившій Петербургъ; я перебывалъ въ Павловскѣ, Петергофѣ, Екатерингофѣ, на Крестовскомъ, на минеральныхъ водахъ, въ Новой Деревнѣ и началъ чувствовать ту тоску и тошноту, которую испытываютъ всѣ въ концѣ петербургскихъ удовольствій. Одинъ петербургскій пріятель въ заключеніе повезъ меня въ какой-то садъ, гдѣ, по его мнѣнію, былъ 'Цвѣтъ удовольствій" для истинно цивилизованнаго петербуржца. Я машинально повиновался. Мы бродили по аллеямъ. Я терпѣливо долженъ былъ выслушивать дюжинный военный оркестръ, отхватывавшій "Ригольбошъ", смотрѣть на пустой тиръ и полный буфетъ, на подмостки театра, гдѣ бойкая француженка съ очарованіемъ сирены распѣвала шансонетку и метала молніи кокетливыхъ и илутрискихъ взглядовъ въ пожиравшую ее публику. Дикими апплодисмиртами вторила толпа, подчеркивая слова и жесты пѣвицы. Кто-то начиналъ въ сторонѣ канканировать. Все это я долженъ былъ смотрѣть, ибо я человѣкъ цивилизованный. Я сѣлъ въ аллеѣ. Изъ сада доносилась отчаянная полька, француженка канканировала голосомъ, толпа гоготала, спускались сумерки, садъ пьянѣлъ. Вдругъ, послѣ оглушительныхъ звуковъ сатурналіи, раздалась тихая меланхолическая пѣсенка. Я подошелъ къ подмосткамъ. На нихъ стояла смуглая дѣвушка въ обнаженномъ костюмѣ балетной танцовщицы, съ прибавленіемъ восточныхъ украшеній. Это была креолка. Ея комедьянтскій костюмъ нимало не напоминалъ національности, но смуглое лицо, стройный станъ, большіе огненные глаза, смѣсь европейской красоты съ независимыми чертами дикаря, обнаруживали происхожденіе. Слѣдъ южной красоты лежалъ на необузданно вздутыхъ ноздряхъ, въ гордой посадкѣ головы, вся фигура ея дышала дерзостью, и только въ темныхъ глубокихъ глазахъ лежала какая-то смертельная грусть. Пѣсенка, которую она пѣла, была составлена изъ односложныхъ и простыхъ звуковъ; она напоминала мнѣ дѣтскій простодушный лепетъ дикаря, точно переливъ и однообразно-грустный плескъ струи той пустынной рѣки, на которой онъ плыветъ въ своемъ одиночествѣ. Можетъ быть это была фантазія, но фантазія подражательная, а самая пѣсня такъ гармонировала съ этимъ страдальческимъ взглядомъ гордой дѣвушки, что я былъ увѣренъ, что это былъ кусочекъ сердца дикаря. Ужъ не пѣсня ли это о рабахъ, подумалъ я. и вдругъ мнѣ представился весь безконечный контраста этой мелодіи съ безсмысленной, канканирующей полупьяною толпой сада.
   Въ дикихъ сочетаніяхъ звуковъ я начиналъ дѣйствительно разбирать судьбу раба-инородца, его безмолвную мольбу, его затаенное горе и дѣтскую радость. Предо мной пронеслась судьба бѣднаго негра изъ "Хижины дяди Тома". Но рядомъ съ этимъ выступила и судьба пѣвицы. Подъ звукъ этой пѣсни я увидѣлъ ее. блуждающую по1 европейскимъ ярмаркамъ и увеселительнымъ садамъ съ тою же грустною улыбкой, съ инородческой печалью на лицѣ, поющую свою простую пѣсню, которую никто не понимаетъ. Я еще. хотѣлъ прислушаться къ ней, по пѣсенька вдругъ оборвалась, выронивъ послѣднюю слезинку и закончившись затѣмъ самымъ дѣтски-веселымъ смѣхомъ. Послышались вялые апплодисменты, публика шарахнулась въ буфетъ.
   -- Надоѣла, одно и то же.
   -- То ли дѣло Альфонсинка. Трала-ла-ла!
   -- Нѣтъ, вы Жюдикъ послушайте! слышалось въ толпѣ.
   Мнѣ стало жалко бѣдную дочь лѣсовъ. Звѣзда ея закатывалась. Какое самоотверженіе, какая рѣшимость должна быть, чтобъ бороться въ каждомъ кабакѣ съ охладѣвающимъ равнодушіемъ толпы! думалось мнѣ. Сколько испытаній, сколько борьбы въ этой жизни по распутьямъ! Вѣдь нуженъ чуть не героизмъ отслаивать свою личность не только отъ покушеній, но и оскорбленій этой вѣчно напирающей пьяной толпы. Какая неблагодарная роль пѣть грустныя пѣсни предъ жаждущей одуряющаго веселья публикой. И это цивилизація! Припоминаются литебѣ среди пышныхъ столицъ твои далекія степи, бѣдная? Вспоминаешь ли ты темные южные лѣса съ золотыми плодами, грезятся ли тебѣ родные цвѣты, тянетъ ли твое сердце тебя когда нибудь назадъ?.. Что такое твои мотивы? дикія ли это фантазіи, совпадающія съ твоими внутренними влеченіями, или это внѣшній обликъ давно похороненныхъ чувствъ въ скитальческой жизни, одна внѣшняя форма старыхъ пѣсенъ, когда ты на самомъ дѣлѣ стала уже давно холодною Гетерою, потоптанной, опозоренной и обезображенной жертвой площадной цивилизаціи. Сердце мое сжалось. Неужели для этого стоило бросить степи, отца, мать, переплыть океанъ и исходить вдоль и поперегъ Европу. Что тебѣ дала эта Европа?
   Въ сосѣдствѣ отъ меня заволновалась толпа. По аллеѣ проходила отъ театра къ освѣщенному павильону высокая, стройная женщина въ черномъ платьѣ со шлейфомъ и въ накинутой въ плечи кашемировой азіатской шали. Нѣсколько франтовъ ринулись ей на встрѣчу. Но гордой походкѣ, блѣдному лицу и южнымъ огненнымъ глазамъ я узналъ пѣвицу. Какой-то полупьяный купчикъ, корифей Семейнаго сада, подошелъ сзади нетвердой походкой и положилъ руку на ея блѣдное худое плечо. На минуту она вздрогнула и выпрямилась какъ трость, глаза ея вспыхнули, она напомнила опять всей фигурой дикую и гордую индіанку, но затѣмъ улыбнулась и оттолкнула любезника съ холоднымъ смѣхомъ.
   Черезъ минуту она сидѣла въ освѣщенномъ павильонѣ, окруженная толпой старыхъ волокитъ и истасканныхъ франтовъ. въ лорнетахъ и усахъ. Садъ пустѣлъ, осенняя ночь обдавала сыростью и холодомъ, звенѣли согрѣвающіе. стаканы, она куталась въ шаль. Среди звона бутылокъ, площадныхъ остротъ и разгоряченнаго говора, я услышалъ холодный женскій смѣхъ креолки, она показывала свои бѣлые острые зубы.
   -- Нѣтъ, она положительно подурнѣла! Пора ее къ чорту въ Москву, ш. Нижній, говорилъ выходившій изъ павильона хлыщъ.
   Такъ вотъ награда! Что-то ожидаетъ тебя, когда пресыщенная толпа, оголивъ твою красоту, развративъ тебя, не дастъ тебѣ ничего, кромѣ препрѣнія, а послѣдній содержатель балагана выкинетъ на улицу? Такъ вотъ награда за цивилизацію...
   А павильонъ шумѣлъ. Я еще разъ взглянулъ въ просвѣта на эту темную закутанную фигуру; глаза ея лихорадочно блестѣли, на щекахъ временами выступалъ багровый зловѣщій румянецъ, сырой пронизывающій вѣтеръ врывался въ павильонъ, она пробовала примыкать временами горящими губами къ стоящему передъ ней бокалу, но глухой грудной кашель душилъ ее такъ, что брилліантовая звѣзда прыгала на груди.
   Смерть, смерть идетъ! послышалось въ этомъ кашлѣ. И въ это время посмотрѣлъ на меня холодный мертвенный призракъ съ безконечно грустными глазами. Это былъ призракъ обреченнаго на смерть судьбою инородца! Я знаю, что мое чувство неестественно, дико, глупо, недостойно цивилизованнаго бѣлаго человѣка, но галлюцинація меня преслѣдуетъ. Я не виноватъ, я самъ не радъ этому...

Я.

"Восточное Обозрѣнія", No 31, 1882

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru