Жил-был когда-то необыкновенный юноша. Природа наделила его красотой, огромной памятью и пытливым умом. И все любовались им.
Всегда, ведь, любуются тем, что блестит.
Очарованные игрою его красивых глаз, когда он оживленно говорил о том, что его интересовало, многие пророчили ему славу.
-- Это будет замечательный ученый. Он проложит новые пути в науке.
-- Нет, -- возражали другие, -- из него выйдет остроумный писатель. Какие меткие названия дает он вещам и лицам!
-- Несомненно одно: из мальчугана выйдет толк; он сделает себе карьеру, -- думали третьи.
Они не высказывали этого вслух, а лишь думали так про себя, потому что приметили в мальчике недостаток чувства.
-- У паренька большой ум, но маленькое сердце, -- шепотом говорили они друг другу.
И действительно: у него было много склонности к исследованию; но он не чувствовал красоты цветка, который срывал, чтобы изучить его строение; не чувствовал жалости к молодой лесной поросли, которую рубил в целях изучения ее веток и листьев.
Родители иногда задавали себе вопрос; что ожидало бы их сына, если бы он был так же добр, как умен?
-- Тогда он нас любил бы больше, -- с оттенком грусти говорила мать, не отвечая по существу на вопрос. -- Он почти не обращает на нас внимания, увлекаемый своей любознательностью.
-- Да... Но лучше ли это было бы для него самого? -- возражал отец. --Горячее сердце сгубило многих. Не лучше ли для него, что он только умен?
Некая волшебница... Добрая или злая была она, -- как известно, волшебницы бывают добрые и злые, -- ответить на этот вопрос предоставляю самим читателям по прочтении сказания. Итак, некая волшебница однажды подслушала разговор родителей и сказала себе:
-- Сделаю чутким сердце юноши. Пусть оно получит способность широко раскрываться для восприятия радостей и горестей жизни. Что за человек, который не может ни любить горячо, ни страдать мучительно?
Последнее соображение так сильно взволновало волшебницу, что она негодующе всплеснула руками.
Как-то раз, вечером, юноша был в роще и, сорвав цветок дикой ромашки, думал:
-- Лепестки у нее белые, а сердцевина желтая. Отчего такая разница?
Волшебница тихо подошла к нему. Мальчик вздрогнул, услышав легкие шаги, и поднял голову. Пред ним стояла женщина дивной красоты с грустной улыбкой в нежных чертах лица. Она была так прекрасна, что юноша не почувствовал страха, хотя сгущались уже сумерки, окутывая серым флером землю. Он спросил:
-- Кто ты?
-- Я -- поэзия жизни, -- отвечала волшебница и звучный голос ее прозвучал сознанием могучей власти. -- Человек, умеющий меня находить, не падает духом даже в минуты великой скорби. Простую житейскую радость я увеличиваю во много-много раз. Я веду человека на смерть во имя истины. В уста поэтов влагаю я слова гимнов во имя любви. Мои руки увенчивают чело героя терновым венком.
-- Что-то не совсем понятна мне твоя длинная речь. Иди своей дорогой. Ты прервала мои мысли.
-- Я изучаю цветок. Это куда полезнее, чем упиваться соловьиными трелями.
По лицу волшебницы скользнула лукавая усмешка.
-- О, далеко нет! -- сказала она. -- Разве нельзя исследовать гармонию звуков? Слушай...
И когда юноша, убежденный хитрыми словами волшебницы, весь превратился в слух, глаза его, в которых постоянно горел огонь пытливости, затуманились.
В первый еще раз он почувствовал, как сильно забилось его сердце, а все существо его преисполнилось желанием обнять все живущее.
Он посмотрел на потемневшее, с редкими мигающими звездами, небо, на молчаливые, как бы погруженные в думу, темные деревья, на еле брезжущий сквозь листву слабый умирающий малиново-фиолетовый багрянец небосклона, -- и глаза его наполнились слезами восторга.
Он молитвенно поднял руки и прошептал:
-- Боже, как прекрасен Твой мир!
С той поры юноша стал неузнаваем. Жизнь -- не сплошной сад. Не одни цветы, да стройные деревья он видел...
Шли дни, месяцы, годы.
Он присматривался к людям и их жизни. Эта жизнь была полна страданий. Бедняки болели и мучились в тисках нищеты; богатство не давало счастья пресыщенным богачам. И почти все были опутаны липкими тенетами мелочей жизни. На земле царила Пошлость. Ум человеческий был принижен и всецело занят тем, что не выходило из круга их домашних интересов, дрязг, мелочей. Человеческие глаза не поднимались к небу. Людям чуждо было искание Бога.
-- У людей нет гордости, -- думал юноша. -- У них нет сознания своей личности. Божественный огонь, вложенный некогда в души человеческие Прометеем, еле теплится. Мелочны и низки души людей.
Так говорил себе юноша, и сердце его болезненно сжималось и ныло.
Природный ум его, изощренный состраданием, видел все изгибы сложной цепи великого человеческого страдания. Ужас пред громадою зла, царящего в мире, охватил его существо. И прежняя смелость сменилась в нем неуверенностью в своих силах.
Он стал робок. И голова его не держалась так гордо и прямо, как прежде.
Былое холодное остроумие сменилось молчаливой застенчивостью, потому что он постоянно боялся теперь, как бы не нанести кому-либо душевную рану необдуманно сказанным словом.
Время шло.
Юноша похудел и побледнел. Сострадание потихоньку сжигало его тело. Мучительная скорбь о погибающих лишила его сна.
Чуть-чуть, бывало, забрезжится алая зорька, -- он вставал с постели с горячей головой, в которой роились радужные мечты о счастье человека, об освобождении человека от гнета пошлых мелочей, и уходил в рощу.
Здесь он садился на свалившееся от бури дерево, -- около развесистой липы, которую облюбовал соловей, -- и, полузакрыв глаза, слушал звучные трели, полные силы и жизни.
И казалось ему, что они властно зовут его к беззаветной борьбе со злом во имя любви.
Все родные и знакомые очень дивились перемене, происшедшей в душе юноши, и, качая в недоумении головами, перебивая друг друга, громко говорили:
-- Подумать надо! Какой был умный... и вдруг так поглупел?
-- Его точит какой-то недуг.
-- Он не сделает карьеры.
-- Конечно. Его ожидает нищета.
-- И позор?
-- Быть может, ранняя смерть?
-- Уди-ви-тель-но!
-- И-зу-ми-тель-но!
А один плешивый господин, с ватой в ушах, которого все называли великим ученым, вставил в рот зубы и сказал:
-- Милостивые государыни и милостивые государи! -- он помолчал немного, обвел всех сердитыми глазами и затем воскликнул: -- В своем трактате, обнимающем собою восемь томов по 6оо страниц в каждом, трактате, переведенном на все иностранные языки, и с коим, полагаю, вы, господа, давно уже знакомы, я с присущей мне научной обоснованностью доказал, что... -- тут ученый поднял вверх свой тощий, сухой и острый, подобно шпилю, указательный палец, как бы призывая слушателей к самому напряженному вниманию -- ...что... что-о-о-о... преждевременное развитие в некоторых случаях представляет явление не совсем утешительное.
Раздались неистовые аплодисменты и крики: "браво! брависсимо!". И ученый, поклонившись, сел на самый краешек стула, так как страдал геморроем.
Родители громко сетовали.
-- Господи за что Ты наказал нас! -- восклицал отец. -- Ты дал нам прекрасного сына...
-- Его ожидала спокойная жизнь... -- прибавляла мать.
-- И слава, -- говорил отец, -- которая своими лучами пригрела бы и нас за наши заботы о нем...
-- За бессонные ночи около его колыбели.
-- А теперь, Господи, Ты отнял его у нас! Ведь это лишь жалкая тень нашего прежнего сына... сорванная и смятая роза... а как она гордо когда-то озирала окружающий ее мир с высоты своего стебля!
Любовь -- источник надежды, и родители верили, что наступит время, когда гордая и веселая улыбка снова осветит скорбное лицо их молчаливого сына.
С этой верой они и умерли, не дождавшись славы своего детища.
Возмужав, он ушел из родительского дома и больше не возвращался...
Он ушел в мир страданий и борьбы и сроднился с этим миром героев.
И сплошным мученичеством была бурно-беспокойная жизнь его.
Однако, предание говорит, что когда он, больной, умирал в кругу родственных ему по духу людей, -- бледное, исхудалое лицо его вдруг озарилось лучом улыбки... улыбки неземного блаженства... Шевельнулись потемневшие уста...
И в последние мгновения страдальческой жизни своей шепнул он: