Иванов-Разумник Р. В.
Поэмы Пушкина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

   

Поэмы Пушкина.

   Механическое расчлененіе произведеній писателя на "роды" и "виды" давно уже -- и совершенно основательно -- осуждено историками литературы. Еще Бѣлинскій говорилъ, что единственный правильный принципъ расположенія произведеній въ "собраніи сочиненій" писателя -- принципъ хронологическій, непосредственно выясняющій намъ развитіе писателя, ростъ его таланта, эволюцію его воззрѣній.
   И однако каждый, вѣроятно, чувствуетъ, что, напримѣръ, "поэмы" Пушкина или "драмы" Лермонтова можно разсматривать, какъ одно цѣлое, можно временно выдѣлять изъ ихъ общей совокупности произведеній этихъ писателей, не теряя изъ вида общей связи этой выдѣленной группы со всѣмъ творчествомъ изучаемаго писателя. Вѣдь форма произведенія находится въ тѣсной зависимости отъ той задачи, которую ставитъ себѣ и которую въ этомъ произведеніи желаетъ разрѣшить художникъ; вотъ почему бываютъ большею частью такъ неудачны всѣ попытки "передѣлать" повѣсть въ драму или, наоборотъ, драму въ повѣсть. Попробуйте сдѣлать "повѣсть" или "поэму" изъ пушкинскаго "Скупого рыцаря" или "Моцарта и Сальери": то, что сконцентрировано въ драматической формѣ на нѣсколькихъ страницахъ, то будетъ въ повѣсти или блѣднымъ, или неминуемо расплывется на десятки страницъ. Наоборотъ, -- попробуйте сдѣлать драму изъ пушкинской повѣсти или поэмы! Попытокъ въ послѣднемъ родѣ было не мало: стоитъ вспомнить всѣ многочисленныя "либретто" русскихъ оперъ на пушкинскіе сюжеты, начиная съ "Руслана и Людмилы" Глинки и кончая "Капитанской дочкой" Цезаря Кюи {Еще при жизни Пушкина начались передѣлки его поэмъ въ разныя "драматическія представленія" и "героико-трагическія пантомимы": такъ было въ двадцатыхъ годахъ съ "Русланомъ и Людмилой", "Кавказскимъ плѣнникомъ", "Бахчисарайскимъ фонтаномъ". Позднѣе принялись за передѣлку поэмъ и повѣстей для оперныхъ "либретто", въ большинствѣ случаевъ крайне неудачныхъ. Таковъ текстъ геніальнаго "Руслана и Людмилы" Глинки, "Кавказскаго плѣнника" Ц. Кюи, "Евгенія Онѣгина" и "Пиковой дамы" Чайковскаго, "Дубровскаго" Направника и "Цыганъ" ("Алеко") Рахманинова. Особнякомъ стоятъ удачныя переработки В. Бѣльскимъ текста пушкинскихъ сказокъ "О царѣ Салтанѣ" и "О золотомъ пѣтушкѣ"; на этотъ текстъ написаны Римскимъ-Корсаковымъ двѣ великолѣпныя "оперы-сказки". Но и здѣсь все же наиболѣе удачными по конструкціи являются тѣ музыкальныя произведенія, которыя написаны на текстъ драматическихъ произведеній Пушкина; таковы: "Каменный гость" и "Русалка" Даргомыжскаго, "Борисъ Годуновъ" Мусоргскаго и "Моцартъ и Сальери" Римскаго-Корсакова, а также и менѣе значительныя въ музыкальномъ отношеніи "Пиръ во время чумы" Ц. Кюи и "Скупой Рыцарь" Рахманинова.}.
   Неудачи такихъ попытокъ объясняются главнымъ образомъ значительной трудностью переработки формы произведенія при сохраненіи задачи его; задача художественнаго произведенія, повторяю, настолько тѣсно связана съ его формой, что форма "драмы" или "поэмы" является въ томъ или иномъ случаѣ эстетическимъ императивомъ. И при этомъ не столько задача поэмы и драмы можетъ быть различна, сколько должно быть различно художественное рѣшеніе этой задачи. Задача поэмы или драмы можетъ быть психологическая, этическая, эстетическая, религіозная, философская, соціальная, но процессъ рѣшенія этой задачи въ драмѣ -- одинъ, въ поэмѣ -- другой. Въ поэмѣ рѣшеніе это обыкновенно обрисовывается общими штрихами, широкими мазками; детали психологическаго анализа не интересуютъ здѣсь художника: ему важно рѣзко очертить своихъ героевъ, ярко освѣтить узелъ поэмы и путемъ своеобразнаго "лирическаго аккомпанимента" внушить читателю свое настроеніе, свою вѣру, свою мысль. Другое дѣло -- драма: въ ней художника занимаютъ прежде всего тѣ детали, мимо которыхъ онъ проходитъ въ поэмѣ; малѣйшія душевныя движенія, мельчайшіе душевные изгибы героевъ хочетъ показать намъ художникъ. Поэма -- это своего рода "интегралъ", говоря математически: въ ней поэтъ даетъ намъ уже сумму безконечнаго числа безконечно малыхъ душевныхъ движеній; драма, наоборотъ -- это именно область "дифференціальнаго анализа": въ ней художникъ воочію показываетъ намъ иной разъ тончайшія духовныя переживанія. Вотъ почему по существу немыслимо сдѣлать изъ "Гамлета" поэму или изъ "Евгенія Онѣгина" драму, сохраняя поставленную въ томъ и другомъ произведеніи задачу.
   Не будемъ вдаваться въ развитіе выставленнаго положенія, не будемъ указывать на возможность "гибридныхъ" формъ драмы и поэмы, на возможность введенія драматической задачи въ поэму или наоборотъ, и такъ далѣе, и такъ далѣе. Намъ достаточно было показать, что есть возможность соединить въ одно цѣлое "поэмы" Пушкина и разсматривать это одно цѣлое въ связи со всѣмъ творчествомъ Пушкина. Мы еще увидимъ, что поэмы Пушкина можно соединить въ одно цѣлое не только "по роду" поэзіи, по внѣшней задачѣ, внѣшнему построенію произведеній, но и по единству внутренней темы, проходящей почти черезъ всѣ поэмы Пушкина. Особнякомъ стоитъ, казалось бы, юношеская поэма "Русланъ и Людмила"; но и она является необходимымъ введеніемъ въ рядъ другихъ поэмъ, будучи своеобразнымъ "сведеніемъ счетовъ" поэта съ до-пушкинской литературой.
   Пушкинъ задумалъ писать "Руслана и Людмилу" еще будучи ученикомъ Лицея, въ 18і6 году. Въ это время онъ перешагнулъ уже черезъ такъ называемыя, "ложно-классическія" и "сентиментальныя" наслоенія русской поэзіи; отъ Державина и Дмитріева онъ переходилъ къ Жуковскому -- то-есть ко всему тому, что начинало въ то время носить смутное названіе "романтизма". Теперь уже всецѣло признана справедливость той мысли Бѣлинскаго, что этотъ "романтизмъ" Жуковскаго и его школы состоялъ только въ "мечтательности, соединенной съ ложнымъ фантастическимъ", что романтизмъ этотъ "былъ не что иное, какъ нѣсколько возвышенный, улучшенный и подновленный сентиментализмъ". Годы х8іб--1820, годы написанія "Руслана и Людмилы", были для Пушкина годами преодолѣнія этого сентиментальнаго псевдо-романтизма; періодъ "ученичества" Пушкина закончился, и глубоко-знаменательное значеніе имѣетъ извѣстная надпись Жуковскаго на своемъ портретѣ, подаренномъ Пушкину: "побѣдителю-ученику отъ побѣжденнаго учителя въ тотъ высокоторжественный день, въ который онъ окончилъ свою поэму Русланъ и Людмила. 1820, марта 26, великая пятница".
   Но смыслъ этихъ словъ гораздо глубже имѣвшагося въ виду самимъ Жуковскимъ: послѣдній говорилъ о формѣ поэмы, о стихѣ -- и признавалъ себя "побѣжденнымъ учителемъ" именно въ этой области; онъ и не подозрѣвалъ, что побѣда одержана Пушкинымъ не столько надъ внѣшними трудностями формы, сколько надъ внутренней сущностью сентиментальнаго романтизма. Правда, и въ области внѣшней формы Пушкинъ одержалъ въ этой поэмѣ большую побѣду -- не надъ Жуковскимъ, а надъ самимъ собою. Около пяти лѣтъ писалъ Пушкинъ эту свою первую поэму, потратилъ громадный трудъ ("дни и ночи необычайнаго труда", -- по выраженію Анненкова) на отдѣлку этой поэмы, на борьбу съ трудностями стиха. Въ этой борьбѣ онъ одержалъ блестящую побѣду и далъ удивленнымъ читателямъ "легкое", "воздушное" произведеніе, написанное -- казалось читателю -- съ шутливой легкостью. Этотъ внѣшній блескъ и имѣлъ главнымъ образомъ въ виду Жуковскій, поздравляя "побѣдителя-ученика"; однако съ этой стороны "побужденный учитель" былъ не совсѣмъ правъ: черезъ два года Жуковскій достигъ въ "Шильонскомъ узникѣ" такой силы и высоты, до которой еще не могъ подняться молодой Пушкинъ. "Учитель" былъ побѣжденъ въ совсѣмъ другой области -- въ области внутренняго содержанія, сущности поэмы.
   Поэма юноши-Пушкина нанесла смертельный ударъ сентиментальному псевдо-романтизму Жуковскаго и его послѣдователей. "Послѣ появленія этой поэмы -- говорили мы въ другомъ мѣстѣ ("Ист. русск. общ. мысли") -- стали смѣшными и комичными всѣ эти, взятые на прокатъ изъ нѣмецкой литературы, воющіе трупы, мрачные колдуны и вѣдьмы; стала излишней вся эта бутафорія псевдо-романтизма... Въ Русланѣ и Людмилѣ вся эта бутафорія высмѣяна Пушкинымъ... Своей шутливой поэмой Пушкинъ нанесъ рѣшительный ударъ тоскливой и прозаичной фантастикѣ Жуковскаго; онъ сдѣлалъ это совершенно сознательно и явно бросилъ перчатку сентиментальному псевдо-романтизму: въ IV-й пѣснѣ Руслана и Людмилы мы находимъ насмѣшливую пародію на Двѣнадцать спящихъ дѣвъ Жуковскаго". Это видѣлъ еще Бѣлинскій, указывавшій, что "романтизма" въ поэмѣ молодого Пушкина нѣтъ ни искорки, и что, напротивъ -- "романтизмъ даже осмѣянъ въ ней, и очень мило и остроумно". И именно въ этомъ -- главное внутреннее значеніе "Руслана и Людмилы".
   Черезъ десять лѣтъ послѣ появленія этой поэмы извѣстный "ексъ-студентъ Нікодимъ Надоумко" (Надеждинъ) выступилъ противъ Пушкина съ рѣзкой критической статьей, разбирая только-что вышедшую тогда "Полтаву"; въ статьѣ этой онъ называлъ Пушкина "пародіальнымъ геніемъ", утверждалъ, что "поэзія Пушкина есть просто пародія", говорилъ, что Пушкинъ можетъ считаться "геніемъ на каррикатуры" и считалъ, что лучшимъ произведеніемъ Пушкина является Графъ Нулинъ... "Здѣсь поэтъ въ своей стихіи и его пародіальный геній является во всемъ своемъ арлекинскомъ величіи. Засимъ слѣдуетъ непосредственно Русланъ и Людмила. Какое обиліе самыхъ уродливыхъ гротесковъ, самыхъ смѣшныхъ каррикатуръ! Истинно -- животики надорвешь!" Въ самомъ вздорномъ мнѣніи можно иной разъ найти долю истины; доля ея есть и въ приведенномъ мнѣніи Надеждина: дѣйствительно, въ "Русланѣ и Людмилѣ" мы встрѣчаемся съ "пародіальной" стороной генія Пушкина, но съ пародіальностью нарочитой, съ каррикатурностью вполнѣ намѣренной. Весь "комизмъ" этой поэмы былъ тяжелымъ ударомъ по "романтизму" Жуковскаго и его не въ мѣру ретивыхъ послѣдователей.
   Въ самой завязкѣ поэмы -- комизмъ, подчеркнутый Пушкинымъ: похищеніе Людмилы Черноморомъ онъ сравниваетъ съ похищеніемъ "трусливой курицы" ястребомъ. Да и вообще героиня поэмы, "прекрасная Людмила", все время трактуется авторомъ съ легкой ироніей и подчеркнутымъ юморомъ -- въ противовѣсъ тѣмъ безчисленнымъ Людмиламъ, Свѣтланамъ и прочимъ героинямъ "романтизма", которыхъ описывали всегда съ паѳосомъ, съ таинственностью... Тамъ -- неземныя созданія, здѣсь -- весьма "земная" дѣвица. И во всей поэмѣ -- добродушный юморъ автора. Похищенная Людмила плачетъ и тоскуетъ, не хочетъ даже взглянуть въ зеркало, а поэтъ комментируетъ: оттого-то и стало Людмилѣ грустно не на шутку, что она на зло привычкѣ забыла заглянуть въ зеркало. Зато на другой уже день Людмила хотя и плакала "съ досады", "однако съ вѣрнаго стекла, вздыхая, не сводила взора". Та же добродушная иронія поэта заставляетъ плѣнную княжну восклицать по адресу Черномора, при видѣ "роскошнаго обѣда", сопровождаемаго звуками незримой арфы: "не стану ѣсть, не буду слушать, умру среди твоихъ садовъ!" Но тутъ же она "подумала -- и стала кушать"... А когда Людмила рѣшилась умереть въ волнахъ бурнаго потока, то она "въ слезахъ на воды шумныя взглянула, ударила, рыдая, въ грудь....-- однако въ волны не прыгнула и далѣ продолжала путь"...
   Подобныя мѣста -- а ими переполнена вся поэма -- приводили критику двадцатыхъ годовъ въ величайшее негодованіе. Такъ, напримѣръ, Воейковъ, написавшій о "Русланѣ и Людмилѣ" обширную и бездарнѣйшую критическую статью (ту самую, которая была "ужасно какъ тяжка" для Крылова -- см. предисловіе Пушкина ко 2-му изд. "Руслана и Людмилы"), возмущался такимъ легкомысленнымъ отношеніемъ автора къ героинѣ поэмы. "Жаль,-- писалъ Воейковъ,-- что авторъ некстати шутитъ надъ ея чувствительностью; ею долгъ -- вселитъ въ читателя уваженіе къ своей героинѣ... Совсѣмъ неприлично блистать остроуміемъ надъ человѣкомъ, убитымъ несчастіемъ, а Людмила несчастна. Увѣряю автора, что читатель на сторонѣ страждущей супруги Руслановой, разлученной со всѣмъ, что для нея въ свѣтѣ драгоцѣнно: съ любезнымъ мужемъ, нѣжнымъ родителемъ, милымъ отечествомъ"... И далѣе, пересказавъ, какъ Людмила "стала кушать" и въ "воду не прыгнула", критикъ назидательно продолжалъ: "человѣкъ, терпѣливо умѣющій сносить жизнь, показываетъ силу души, самоубійца же -- подлость и малодушіе. Самъ авторъ впослѣдствіи оправдалъ свою героиню: она освободилась отъ ненавистнаго ей похитителя, возвращена отечеству, родителю и милому другу. Оставшись жить, она думала не объ одной себѣ; ибо если-бъ лишила себя жизни, то сдѣлала бы Руслана и Владимира вѣчно несчастными" ("Сынъ Отечества", 1820 г., ч. LXIV).
   Вся эта критика -- лучшій образецъ того, какъ не понимали современники юношески-задорной поэмы Пушкина: они требовали морали, они восклицали, что "долгъ автора вселить въ читателя уваженіе къ своей героинѣ"; а молодой авторъ вовсе не желалъ быть въ роли дьявола, qui prкche la morale. Вся его "легкомысленная" поэма -- вполнѣ искренняя; онъ, сознательно и безсознательно, потѣшался надъ своими героями и героинями. Ужъ если свою "прекрасную Людмилу" онъ трактовалъ, какъ видимъ, со значительной долей юмора и ироніи, то что же сказать о другихъ лицахъ поэмы? Нечего и говорить о Фарлафѣ, надутомъ, хвастливомъ и трусливомъ; вѣдь даже Воейковъ называлъ его "паяцомъ поэмы". Гораздо важнѣе, что все страшное представлено въ поэмѣ смѣшнымъ. Вспомнимъ злую колдунью Наину, которая "пищитъ", объясняясь въ любви "сквозь кашель"; вспомнимъ юмористическое описаніе Черномора, его ночной визитъ къ Людмилѣ, его паническій страхъ и бѣгство передъ "визгомъ" княжны, его угрозу рабамъ "удавить бородою", его курьезное сраженіе съ Русланомъ. Все это "страшное", вызывавшее въ читателяхъ Жуковскаго и его послѣдователей пріятный "ужасъ" и щекочущій нервы страхъ, могло вызывать только веселый смѣхъ въ читателяхъ поэмы Пушкина. Въ этомъ отношеніи весь смыслъ "Руслана и Людмилы" заключенъ въ слѣдующихъ стихахъ про Черномора:
   
   (Онъ) былъ смѣшонъ, а никогда
   Со смѣхомъ ужасъ несовмѣстенъ.
   
   И именно этотъ добродушный смѣхъ автора приводилъ въ величайшее недоумѣніе и негодованіе критиковъ двадцатыхъ годовъ. Русланъ, садясь на коня, "присвистываетъ"' остановившись передъ спящей головой, онъ "щекотитъ ноздри копіемъ": какъ все это возмущало въ то время блюстителей "литературныхъ основъ"! "Классики" негодовали на такое легкомысленное отношеніе къ литературѣ; а "романтики"-- т.-е. псевдо-романтики школы Жуковскаго -- не видѣли и не сознавали, что этотъ "смѣхъ надъ ужасами" является гробовымъ камнемъ надъ всей ихъ поэзіей "таинственныхъ видѣній, любви, мечтаній и чертей"... Имъ не открыло глаза даже то обстоятельство, что въ четвертой пѣснѣ поэмы Пушкинъ явно высмѣялъ эту псевдо-романтическую поэзію, пародируя "Двѣнадцать спящихъ дѣвъ" и замѣняя "монастырь уединенной и робкихъ инокинь соборъ" -- "веселымъ теремомъ" (намекъ на французское: "maison de joie")... Впослѣдствіи самъ Пушкинъ осуждалъ эту пародію и говорилъ, что за нее "можно было бы меня -- слова Пушкина -- пожурить порядкомъ, какъ за недостатокъ эстетическаго чувства. Непростительно было (особенно въ мои лѣта) пародировать, въ угожденіе черни, дѣвственное поэтическое созданіе..." Но мы знаемъ теперь, какой внутренній смыслъ имѣла эта пародія, какъ и вообще "пародіальность" всей поэмы: это былъ расчетъ Пушкина съ сентиментальнымъ псевдо-романтизмомъ, царившимъ тогда въ русской передовой литературѣ. Только съ этой точки зрѣнія можно понять все громадное значеніе поэмы молодого Пушкина. Пусть современники считали эту поэму ярко "романтической": они были правы, такъ какъ противопоставляли романтизму все устарѣлое, отжившее, "псевдо-классическое" (по позднѣйшему слову Бѣлинскаго); но теперь, когда мы знаемъ, что и "романтизмъ" Жуковскаго былъ только псевдо-романтизмомъ, можно только повторить слова Бѣлинскаго, что въ "Русланѣ и Людмилѣ" не было ни искорки романтизма, хотя и были насмѣшки надъ россійскимъ псевдоромантизмомъ той эпохи. Пушкину надо было перешагнуть черезъ это уже отживавшее литературное теченіе; онъ и сдѣлалъ это въ своей юношеской поэмѣ.
   Но перешагнувъ черезъ это теченіе, онъ тѣмъ самымъ сразу изъ "многообѣщающаго таланта" сталъ первой величиной современной ему литературы. Онъ шагнулъ настолько далеко, что поспѣть за нимъ могли очень немногіе. Имъ восхищались, потому что смысла и значенія поэмы его не понимали; а "критики" той эпохи (когда критика только-что зарождалась въ лицѣ Бестужева-Марлинскаго) остались далеко позади юноши-Пушкина -- и это продолжалось затѣмъ въ теченіе всей его жизни и литературной дѣятельности. Большинство критиковъ двадцатыхъ годовъ было настолько неосвѣдомлено, что и не подозрѣвало, напримѣръ, заимствованности цѣлаго ряда частностей въ поэмѣ молодого Пушкина. "Поэма Русланъ и Людмила -- сообщалъ своимъ читателямъ одинъ журналъ того времени -- могла бы почесться народнымъ стариннымъ разсказомъ, если бы борода Черномора и голова брата его существовали хотя въ изустныхъ преданіяхъ (!). Поэтъ сотворилъ ихъ самъ, подражая только онымъ, и представилъ никѣмъ нечитанныя и неслыханныя чудеса"... ("Невскій Зритель", 1820 г. No 7). Этому критику, очевидно, неизвѣстны были даже Русскія Сказки Чулкова, изъ которыхъ Пушкинъ взялъ и бороду Черномора и голову его брата. Другіе критики знали и отмѣчали это, но зато разрывали поэму на части, кусочки, полустишія и критиковали отдѣльныя слова и выраженія, восхищаясь тѣмъ, что не заслуживало восхищенія, и упрекая автора за то, что давало главное значеніе его поэмѣ. Такова была "тяжкая" критика знаменитаго въ то время Воейкова. Однимъ словомъ -- Пушкинъ первымъ своимъ дебютомъ далеко опередилъ и "читающую публику" и "критику"; и чѣмъ дальше шло время, тѣмъ больше возрастало это разстояніе между поэтомъ и "толпой". "Кавказскимъ плѣнникомъ", "Бахчисарайскимъ фонтаномъ", "Цыганами", первыми главами "Евгенія Онѣгина" восхищались, не понимая ихъ; послѣднія главы "Онѣгина", "Полтава" и позднѣйшія произведенія были непоняты и осмѣяны. Немногіе умѣли цѣнить и понимать Пушкина; общій же смыслъ его поэмъ не могъ быть ясенъ для современниковъ: для этого надо было охватить однимъ взглядомъ всю дѣятельность Пушкина, что впослѣдствіи и сдѣлалъ Бѣлинскій.
   Этотъ общій смыслъ поэмъ Пушкина, послѣдовавшихъ за "вступленіемъ" -- за "Русланомъ и Людмилой" -- заключался въ развитіи двухъ основныхъ темъ: соціально-психологической и соціально-философской. Конечно, смыслъ этотъ ясенъ только теперь, когда мы можемъ однимъ взглядомъ окинуть и всѣ поэмы Пушкина и вообще всю его литературную дѣятельность; конечно, самъ Пушкинъ и не подозрѣвалъ, чѣмъ и какъ могутъ быть объединены всѣ его поэмы; конечно, онъ свободно творилъ, не желая связывать себя никакими соціально-психологическими или философскими задачами. Но -- независимо отъ воли человѣка, всякій причинный рядъ, разсматриваемый въ обратномъ направленіи, есть рядъ цѣлесообразный; и если проходишь этотъ причинный рядъ, уже зная его напередъ, то неизбѣжно видишь и разсматриваешь его sub specie teleologiae, подъ знакомъ цѣли. Такъ въ великомъ, такъ въ маломъ, такъ и во всемъ; и развитіе писателя мы неизбѣжно изучаемъ въ его причинахъ и слѣдствіяхъ, средствахъ и цѣляхъ.
   Слабый мужчина и сильная женщина -- вотъ психологическая задача почти всѣхъ поэмъ Пушкина; личность и общество -- вотъ философская ихъ проблема. Но и философская и психологическая задача ставится и рѣшается Пушкинымъ на почвѣ соціальной: не онъ ли далъ намъ такой "соціальный типъ" слабаго мужчины своего времени, что историки имѣютъ возможность изучать вопросъ о предкахъ этого казалось бы литературнаго отвлеченія? (Я говорю объ извѣстной статьѣ В. Ключевскаго: "Евгеній Онѣгинъ и его предки", 1887 г.). И психологическая и философская проблемы, поставленныя Пушкинымъ, тѣсно переплетаются другъ съ другомъ на соціальной почвѣ; изучать его поэмы -- значитъ прежде всего дать себѣ отчетъ въ развитіи этихъ темъ, начиная съ "Кавказскаго плѣнника", проходя черезъ "Евгенія Онѣгина" и кончая "Мѣднымъ Всадникомъ".
   Только-что закончивъ "Руслана и Людмилу", не успѣвъ даже довести до конца печатаніе этой поэмы, молодой Пушкинъ былъ высланъ, за "вольнолюбивыя мечты", изъ Петербурга въ Бессарабію, откуда тотчасъ же попалъ на Кавказъ, а оттуда въ Крымъ. Кавказъ поразилъ его и показался ему великолѣпнымъ фономъ для "романтической поэмы":
   
   ... отдаленныя громады
   Сѣдыхъ, румяныхъ, синихъ горъ...
   Великолѣпныя картины!
   Престолы вѣчные снѣговъ,
   Очамъ казались ихъ вершины
   Недвижной цѣпью облаковъ;
   И въ ихъ кругу колоссъ двуглавый,
   Въ вѣнцѣ блистая ледяномъ,
   Эльбрусъ огромный, величавый
   Бѣлѣлъ на небѣ голубомъ.
   
   Въ примѣчаніи къ этимъ стихамъ Пушкинъ указывалъ на стихотворенія Державина и Жуковскаго, посвященныя тоже описанію Кавказа; но Кавказъ, какъ фонъ "романтической поэмы" -- это была еще новость въ русской литературѣ. Чье вліяніе отразилось въ этой поэмѣ -- Шатобріана или Байрона,-- объ этомъ спорятъ историки русской литературы и пушкинисты, но во всякомъ случаѣ именно съ этого времени начинается для Пушкина періодъ "байронизма". Съ Байрономъ Пушкинъ былъ еще мало знакомъ, когда задумалъ и дѣлалъ первые наброски своей поэмы (съ 6-го іюня по 15 августа 1820 г.); но какъ-разъ къ концу этого времени онъ попалъ въ Крымъ, въ Гурзуфъ Раевскихъ, гдѣ началъ изучать Байрона въ подлинникѣ, и въ то же самое время началъ, въ концѣ августа, писать "Кавказскаго плѣнника". Ко времени окончанія его -- это было въ февралѣ 1821 года -- Пушкинъ отъ Байрона уже "съ ума сходилъ", по собственному позднѣйшему признанію.
   Итакъ, преодолѣвъ сентиментальный псевдо-романтизмъ Жуковскаго, молодой Пушкинъ вступилъ, казалось бы, въ совершенно иную область чувствъ и настроеній. Мрачная сила, богоборчество, титанизмъ -- вотъ "романтизмъ" Байрона, полная противоположность сентиментализму и піетизму Жуковскаго. Незачѣмъ, однако, особенно подробно доказывать, что ни силы, ни богоборчества, ни титанизма мы не находимъ въ байроническихъ поэмахъ Пушкина, что удѣломъ его былъ псевдо-байронизмъ и псевдо-романтизмъ: доказывать это значило бы ломиться въ открытую дверь. Молодому поэту казалось, что онъ выводитъ на сцену сильныхъ людей, героевъ, могучихъ духомъ; такими въ его глазахъ были и Кавказскій плѣнникъ, и татарскій ханъ Гирей, и оцыганившійся Алеко. Но не успѣвалъ онъ дорисовать своего героя, какъ тотчасъ же и развѣнчивалъ его, смѣялся надъ нимъ въ бесѣдахъ съ друзьями; это было тѣмъ легче, что уже въ самыхъ поэмахъ "герои" низводились Пушкинымъ -- порою безсознательно -- съ пьедестала героевъ, и подъ маской титанизма ясно становились видны добрые малые -- "какъ вы, да я, да цѣлый свѣтъ"...
   Въ "Кавказскомъ плѣнникѣ" Пушкинъ хотѣлъ въ лицѣ безыменнаго героя изобразить себя. Вскорѣ онъ призналъ, что "характеръ плѣнника неудаченъ; это доказываетъ, что я не гожусь въ герои романтическаго стихотворенія" (писалъ онъ въ 1821 году). Герой долженъ былъ быть чуть-ли не титаномъ, могучей душой,-- а вышелъ, совершенно неожиданно для автора, слабымъ человѣкомъ. Правда, по замыслу автора герой долженъ былъ представлять собою только "подъ бурей рока -- твердый камень", но зато "въ волненьяхъ страсти -- легкій листъ"; однако замыселъ этотъ такъ и не осуществился въ поэмѣ: безыменный герой такъ и остался "легкимъ листомъ" на протяженіи всей поэмы. Если въ этомъ могло быть какое-либо сомнѣніе, въ виду того, что плѣнникъ "бури немощному вою съ какой-то радостью внималъ", или въ виду того, что
   
   Таилъ въ молчаньи онъ глубокомъ
   Движенья сердца своего, И на челѣ его высокомъ
   Не измѣнялось ничего,
   
   -- то сомнѣніе это разрушилъ самъ авторъ окончаніемъ своей поэмы. Можно было не видѣть, что герой поэмы -- слабый человѣкъ, до тѣхъ поръ, пока не столкнулся онъ съ сильной женщиной, "черкешенкой младой". Слишкомъ явно окончаніе поэмы является апоѳеозомъ этой сильной душою женщины; слишкомъ явно окончаніе это развѣнчиваетъ героя. Героя, впрочемъ, и нѣтъ; есть героиня, приносящая себя въ жертву, и слабый, безвольный, тоскующій москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ.
   Такимъ образомъ Пушкинъ, самъ того не желая, разгримировалъ своего героя, спустилъ его съ ходуль на землю. Но все же онъ не отказался еще отъ "сильныхъ людей", героевъ,-- будь-то разбойникъ у костра въ лѣсу, или татарскій ханъ "въ сѣчахъ роковыхъ". Только-что закончивъ "Кавказскаго плѣнника", онъ пишетъ "Братьевъ Разбойниковъ" (въ 1821--1822 г.), а закончивъ эту поэму, вскорѣ имъ же уничтоженную, приступаетъ къ "Бахчисарайскому фонтану" (начатъ лѣтомъ 1822 года, оконченъ въ 1823 году). Отъ "Братьевъ Разбойниковъ" сохранился только небольшой отрывокъ, изъ котораго видно, какъ далеки были пушкинскіе "разбойники" отъ своихъ романтическихъ байроновскихъ прототиповъ; что же касается "Бахчисарайскаго фонтана", то ханъ Гирей играетъ въ немъ только эпизодическую роль. Мы знаемъ о немъ, что послѣ гибели Маріи и Заремы --
   
   Онъ часто въ сѣчахъ роковыхъ
   Подъемлетъ саблю, и съ размаха
   Недвижимъ остается вдругъ,
   Глядитъ съ безуміемъ вокругъ,
   Блѣднѣетъ, будто полный страха,
   И что-то шепчетъ...
   
   Вскорѣ самъ авторъ съ друзьями добродушно смѣялся надъ этимъ своимъ мелодраматическимъ героемъ; и нужно ли доказывать, что и робкая Марія и пылкая Зарема -- обѣ, каждая по-своему, сильнѣе этого татарина въ Гарольдовомъ плащѣ, окутаннаго дымкой титанизма?
   Пушкину не удавалась поставленная задача. Въ поэмахъ этихъ ему удалось другое: сдѣлать громадный шагъ впередъ въ развитіи слога, стиля, формы. Пушкинъ упорно работалъ надъ эпитетами, надъ ассонансами, надъ риѳмами; трудно повѣрить, чтобы черезъ годъ-другой послѣ "Руслана и Людмилы" Пушкинъ могъ дойти до мужественнаго, холоднаго слога "Братьевъ Разбойниковъ", или до эстетической роскоши "Бахчисарайскаго фонтана". Бѣлинскій, съ вѣчной своей неистовостью, писалъ впослѣдствіи объ этой послѣдней поэмѣ: "мнѣ открылся Бахъ фонтанъ,-- мнѣ кажется, я въ состояніи написать объ этой крошечной пьескѣ цѣлую книгу -- великое, міровое созданіе"... Бѣлинскій увлекался, но былъ правъ по существу; дѣйствительно, по роскоши колорита, по богатству красокъ и тоновъ "Бахчисарайскій фонтанъ" до сихъ поръ является непревзойденнымъ во всей русской литературѣ. Прошелъ еще годъ -- и Пушкинъ приступилъ къ "Цыганамъ", къ "Евгенію Онѣгину": въ три года онъ совершилъ путь отъ дѣтской поэмы къ величайшему своему произведенію.
   Возвращаемся однако къ основной задачѣ, которая сознательно или безсознательно ставилась и рѣшалась Пушкинымъ во всѣхъ этихъ его поэмахъ. Мы видѣли, что Пушкинъ сознательно ставилъ себѣ одну задачу (байроническую -- "сильный человѣкъ"), а рѣшалъ ее безсознательно въ совершенно другую сторону ("слабый мужчина -- сильная женщина"), гораздо болѣе приближающуюся къ былому сентиментальному псевдо-романтизму, чѣмъ къ байронизму. Такъ напримѣръ, вся сущность характера кавказскаго плѣнника выражена въ слѣдующихъ строкахъ жалобной "элегіи":
   
   Я пережилъ свои желанья,
   Я разлюбилъ свои мечты!
   Остались мнѣ одни страданья,
   Плоды сердечной пустоты.
   Подъ бурями судьбы жестокой
   Увялъ цвѣтущій мой вѣнецъ;
   Живу печальный, одинокій,
   И жду -- придетъ ли мой конецъ...
   
   Конечно, эти самыя слова могли бы сказать и Манфредъ Байрона, и Фаустъ Гете; поэтому молодой Пушкинъ вѣроятно былъ убѣжденъ въ полной "байроничности" своихъ героевъ и старался въ новыхъ своихъ поэмахъ давать еще болѣе яркіе примѣры "плодовъ сердечной пустоты". Но литературная теорія влекла его въ одну сторону, а творческій инстинктъ -- въ другую; глубокій реализмъ поэта заставлялъ его волей-неволей спускать съ ходуль на землю всѣхъ его псевдо-байроническихъ героевъ.
   Такъ было отчасти и съ "Кавказскимъ плѣнникомъ", такъ было и съ героемъ "Цыганъ". (1824 г.). Алеко -- несомнѣнно самый "сильный" изъ всѣхъ предыдущихъ героевъ Пушкина, но насколько сильнѣе его Земфира, яркая и въ своей любви, и въ своей ненависти. Герой поэмы, у котораго достало силы разорвать съ обществомъ, не смогъ -- какъ и всѣ герои поэмъ Пушкина -- устоять "въ волненьяхъ страсти"; конецъ поэмы слишкомъ явно является осужденіемъ этого слабаго человѣка, который попытался быть сильнымъ.
   Все больше и больше сознавалъ Пушкинъ эту истину -- что герои его только загримированы "сильными людьми", что они только москвичи въ Гарольдовомъ плащѣ, что имъ не къ лицу байроническая поза. Когда онъ созналъ это до дна, до конца -- онъ создалъ типъ Евгенія Онѣгина, этого уже безспорно слабаго человѣка, сталкивающагося съ сильной женщиной, Татьяной. Кавказскій плѣнникъ и черкешенка, Алеко и Земфира, Онѣгинъ и Татьяна -- всѣ эти типы являются послѣдовательнымъ развитіемъ одной и той же основной темы поэмъ Пушкина; Онѣгинъ это -- завершеніе, конецъ, послѣдняя точка. Вотъ почему только подробный анализъ "Онѣгина" даетъ возможность осмыслить и понять значеніе героевъ болѣе раннихъ поэмъ Пушкина; вотъ отчего мы здѣсь только слегка разбираемъ нить психологической темы этихъ поэмъ: она становится ясной только на соціальной почвѣ, а эта соціальная почва станетъ намъ понятной только послѣ изученія "Евгенія Онѣгина". Въ статьѣ, посвященной разбору этого романа, мы еще разъ вернемся и къ кавказскому плѣннику, и къ Алеко, и вообще ко всѣмъ первымъ поэмамъ молодого поэта.
   "Евгеніемъ Онѣгинымъ" Пушкинъ исчерпалъ и заключилъ основную (сперва безсознательную) тему первыхъ своихъ поэмъ. Если вспомнить, что этотъ "романъ въ стихахъ" онъ писалъ почти десять лѣтъ, что еще въ 1831 году онъ дописывалъ и додѣлывалъ строфы послѣдней главы, то можно сказать, что тема "слабый мужчина и сильная женщина" прошла черезъ все творчество Пушкина. Мелькомъ, какъ къ побочной, не главной, онъ еще нѣсколько разъ обращался къ ней. Намеки на эту тему есть и въ шуточномъ "Графѣ Нулинѣ" -- великолѣпной "реалистической" поэмѣ; есть эта побочная тема и въ "Полтавѣ", въ типахъ Мазепы и Маріи; на эту же тему написанъ впослѣдствіи и "Анджело". Но послѣ "Евгенія Онѣгина" Пушкинъ не могъ уже сказать ничего новаго на эту тему; двѣ послѣднія свои поэмы, "Галубъ" и "Мѣдный Всадникъ", онъ всецѣло посвятилъ второй своей темѣ, тоже постоянно проходящей отъ первыхъ до послѣднихъ его поэмъ. Мы знаемъ, что эта вторая, соціально-философская тема имѣла своимъ содержаніемъ противопоставленіе личности и общества.
   Тема эта, конечно, тоже была "байроническая", но и въ ней Пушкинъ проявилъ себя -- въ первыхъ поэмахъ -- только "псевдо-байронистомъ". Одинокая и могучая личность разрываетъ у Байрона не только съ окружающей соціальной средой, но и со всѣмъ міромъ; личность эта бросаетъ вызовъ обществу чаще всего именно тѣмъ, что отвергаетъ и міръ, и Бога. Герои молодого Пушкина далеки отъ подобнаго "міроборчества" и "богоборчества". Они уходятъ только отъ общества, а не отъ міра, идутъ противъ окружающей среды, а не противъ Бога. Свобода личности -- вотъ чего требуютъ отъ общества и кавказскій плѣнникъ, и Алеко; не находя этой свободы въ своей общественной средѣ, въ своихъ соціальныхъ условіяхъ, они покидаютъ это общество. Первый изъ нихъ
   
   Покинулъ... родной предѣлъ
   И въ край далекій полетѣлъ
   Съ веселымъ призракомъ свободы,--
   
   и очутился рабомъ у черкесовъ; второй -- добровольно попалъ въ цыганскій таборъ, спасая свою личность отъ путъ современнаго ему общества. Плѣнникъ еще мечтаетъ о "либеральныхъ" реформахъ, объ общественной свободѣ:
   
   Свобода! онъ одной тебя
   Еще искалъ въ подлунномъ мірѣ!
   Страстями сердце погубя,
   Охолодѣвъ къ мечтамъ и лирѣ,
   Съ волненьемъ пѣсни онъ внималъ
   Одушевленныя тобою,
   И съ вѣрой, пламенной мольбою
   Твой гордый идолъ обнималъ.
   
   Таковы были мечты плѣнника-Пушкина въ 1820 году; тремя-четырьмя годами позднѣе Алеко-Пушкинъ уже разочаровался во всѣхъ своихъ былыхъ "либеральныхъ мечтаніяхъ", но не отказался отъ тѣмъ болѣе рѣзкаго противопоставленія интересовъ личности и общества. Спасаясь отъ тиранніи общественныхъ формъ, Алеко бѣжитъ, что называется, куда глаза глядятъ; онъ предпочитаетъ водить медвѣдя, "косматаго гостя его шатра", чѣмъ порабощать свою личность "неволѣ душныхъ городовъ", гдѣ
   
   ... люди въ кучахъ, за оградой
   Не дышатъ утренней прохладой,
   Ни вешнимъ запахомъ луговъ;
   Любви стыдятся, мысли гонятъ,
   Торгуютъ волею своей,
   Главы предъ идолами клонятъ.
   И просятъ денегъ да цѣпей...
   
   Алеко бѣжалъ отъ этого общества въ свободную цыганскую общину; но что же сдѣлалъ онъ въ ней? Потребовалъ безусловнаго подчиненія себѣ другой, не менѣе свободной человѣческой личности, а когда подчиненія не достигъ, то убилъ. Конечно, этимъ онъ показалъ не силу, а слабость свою -- мы это уже знаемъ; и правъ старый цыганъ, совѣсть поэмы: Алеко не рожденъ для дикой доли, онъ для себя лишь хочетъ воли... Чѣмъ отличается онъ въ этомъ отношеніи отъ дѣйствующихъ лицъ "Братьевъ Разбойниковъ", которые вѣдь тоже всей своей дѣятельностью отрицаютъ общество, олицетворяютъ собою безсознательно соціальный протестъ противъ него. Эта ли свобода личности нужна была Алеко?
   Очевидно, вопросъ о личности и обществѣ требовалъ болѣе глубокаго развитія въ дальнѣйшихъ поэмахъ Пушкина. Въ "Кавказскомъ плѣнникѣ" и "Цыганахъ", мы видѣли искусственное, "экспериментирующее" рѣшеніе этой проблемы молодымъ поэтомъ; герои ставились тамъ въ неожиданныя, такъ сказать, "лабораторныя" условія опыта: личность переносилась то въ черкесскій плѣнъ, то въ свободу цыганскаго табора. Въ "Евгеніи Онѣгинѣ" мы видимъ постановку той же проблемы въ ея естественныхъ условіяхъ. Не будемъ говорить объ этомъ здѣсь, такъ какъ въ статьѣ объ "Евгеніи Онѣгинѣ" мы достаточно подробно останавливаемся на взаимоотношеніи Онѣгина и окружающей его среды. Но и послѣ "Евгенія Онѣгина" Пушкинъ не переставалъ ставить, разрабатывать и расширять все ту же тему о личности и окружающей средѣ. Въ "Полтавѣ" (1828 г.) мы видимъ введеніе новаго элемента: кромѣ личности и общества поэтъ показываетъ намъ еще и государство -- въ лицѣ Петра. Не эта тема соблазнила поэта, когда приступалъ онъ къ "Полтавѣ": его поразило положеніе Мазепы -- убійцы Кочубея и любовника его дочери; его поэтическую мысль плѣнила та трагедія, которая должна была происходить въ глубинахъ душъ и Мазепы и Маріи. Вышло иначе: поэма не даромъ озаглавлена "Полтава", и герой ея, конечно, Петръ; двѣ первыя пѣсни поэмы блѣднѣютъ передъ третьей, послѣдней, гдѣ на сценѣ появляется герой Полтавы. Всѣ герои поэмы стушевываются передъ нимъ, не только какъ передъ гигантской личностью, но и какъ передъ воплощеніемъ болѣе сильнаго, чѣмъ личность, начала -- государства. Интересы общаго затемняютъ собою всѣ личныя страсти, страданія, волненія; тяжкая колесница "Общаго" давитъ собою отдѣльныя личности -- и Кочубея, и Искру, и Марію. Казнь невинныхъ Кочубея и Искры -- казнь съ разрѣшенія Петра, ссылка ихъ семействъ въ Сибирь -- все это не кладетъ, для Пушкина, тѣни на "героя Полтавы" и героя его поэмы. Искра и Кочубей казнены, невинность ихъ скоро обнаруживается; тогда --
   
   Съ бреговъ пустынныхъ Енисея
   Семейства Искры, Кочубея
   Поспѣшно призваны Петромъ.
   Онъ съ ними слезы проливаетъ,
   Онъ ихъ, лаская, осыпаетъ
   И новой честью и добромъ...
   
   Но вернетъ ли все это жизнь тѣмъ двумъ несчастнымъ, которые
   
             ..... всевѣчно правы
   Посѣчены заставше топоромъ во главы?
   
   Не осуждено ли этимъ самымъ и "общее" -- Молохъ, пожирающій человѣческія личности? Нѣсколькими годами раньше, въ періодъ своего псевдо-байронизма, Пушкинъ несомнѣнно проклялъ бы всякую "государственную необходимость" и сталъ бы на сторону гибнущихъ личностей; теперь, въ 1828 году, онъ оправдываетъ это "Общее", прославляетъ государство въ лицѣ Петра. Всѣ страсти, волненія, мученія умерли вмѣстѣ съ личностями; дѣло Петра переживетъ столѣтія.
   
   Прошло сто лѣтъ -- и что-жъ осталось
   Отъ сильныхъ, гордыхъ сихъ мужей,
   Столь полныхъ волею страстей?
   Ихъ поколѣнье миновалось --
   И съ нимъ исчезъ кровавый слѣдъ
   Насилій, бѣдствій и побѣдъ.
   Въ гражданствѣ сѣверной державы,
   Въ ея воинственной судьбѣ,
   Лишь ты воздвигъ, герой Полтавы,
   Огромный памятникъ себѣ...
   
   Личность совсѣмъ стушевалась, отошла на второй планъ передъ этими интересами и задачами "Общаго", подавляющаго всѣ отдѣльныя индивидуальности.
   Закончивъ этимъ "Полтаву", Пушкинъ еще дважды вернулся все къ той же темѣ личности и общества, личности и государства -- въ двухъ послѣднихъ своихъ поэмахъ, "Галубѣ" (1829--1833 г.) и "Мѣдномъ Всадникѣ" (1833 г.). Въ первыхъ поэмахъ Пушкинъ, мы знаемъ, пытался "байронствовать", пытался изображать "сильныхъ людей" -- и фатально рисовалъ слабаго человѣка, неизбѣжно развѣнчивая его въ концѣ концовъ. Теперь, когда онъ давно уже пережилъ свои байроническія желанія и разлюбилъ свои титаническія мечты, теперь въ "Галубѣ" онъ даетъ образъ поистинѣ сильнаго человѣка, безъ всякихъ титаническихъ замашекъ. И этотъ сильный человѣкъ, Тазитъ, снова сталкивается съ окружающимъ его обществомъ, и хотя погибаетъ отъ него, но не побѣждается имъ. Въ своемъ кругу чеченцевъ, въ ихъ средѣ, въ ихъ понятіяхъ -- онъ трусъ, онъ робокъ, онъ слабъ; недаромъ Галубъ восклицаетъ и имѣетъ право восклицать, изгоняя его:
   
   Поди ты прочь, ты мнѣ -- не сынъ,
   Ты -- не чеченецъ, ты -- старуха,
   Ты -- трусъ, ты -- рабъ, ты -- армянинъ!
   Будь проклятъ мной! Поди, чтобъ слуха
   Никто о робкомъ не имѣлъ...
   
   На все это Тазитъ, "блѣденъ, какъ мертвецъ", молчитъ "потупя очи"; старикъ отецъ и не подозрѣваетъ, какая нравственная сила скрывается за этимъ молчаніемъ -- сила новой, высшей морали, сила христіанской этики: Тазитъ -- "черкесъ-христіанинъ", что подчеркнуто самимъ Пушкинымъ. Но эта новая мораль не нужна тому обществу, въ которомъ онъ живетъ; въ этомъ обществѣ презираютъ и гонятъ того,
   
   .... кто въ бой идти не смѣетъ,
   Кто мстить за брата не умѣетъ,
   Кто робокъ даже предъ рабомъ,
   Кто изгнанъ и проклятъ отцомъ...
   
   Тазитъ изгнанъ, Тазитъ погибаетъ, но погибаетъ какъ сильный человѣкъ, не побѣжденный, а лишь отверженный. Борьба личности съ обществомъ оканчивается гибелью личности, переросшей общественныя формы.
   Бываютъ другіе случаи, когда личность гибнетъ, сама того не желая, именно во славу новыхъ общественныхъ формъ, когда эти новыя общественныя формы -- иной разъ въ минуту своего рожденія, иной разъ столѣтія спустя -- обрушиваютъ камни на голову ни въ чемъ неповинной личности. Первое мы видѣли въ "Полтавѣ", второе поэтъ.показываетъ намъ въ "Мѣдномъ Всадникѣ",.послѣдней своей поэмѣ, продолжающей развитіе темы, намѣченной уже въ "Полтавѣ".
   Въ поэмѣ два героя -- "Онъ", Петръ, гигантъ на бронзовомъ конѣ, мощный властелинъ судьбы, и ничтожный, безличный, жалкій, маленькій Евгеній; этотъ намѣренный контрастъ нуженъ Пушкину, въ немъ смыслъ поэмы. Петръ, Левіаѳанъ-Государство, создалъ Петербургъ; сто лѣтъ спустя Нева заливаетъ Петербургъ и разрушаетъ на своемъ пути ветхій домикъ, гдѣ живетъ "его Параша" -- невѣста Евгенія. Много ли нужно было для счастья бѣдняги чиновника?
   
             "... Я устрою
   Себѣ смиренный уголокъ
   И въ немъ Парашу успокою.
   Кровать, два стула, щей горшокъ,
   Да самъ большой... чего мнѣ болѣ?
   Не будемъ прихотей мы знать;
   По воскресеньямъ лѣтомъ въ полѣ
   Съ Парашей буду я гулять;
   Мѣстечко выпрошу; Парашѣ
   Препоручу хозяйство наше
   И воспитаніе ребятъ...
   И станемъ жить, и такъ до гроба
   Рука съ рукой дойдемъ мы оба
   И внуки насъ похоронятъ"...
   
   "Такъ онъ мечталъ",-- заключаетъ поэтъ. И неужели же мечтанія эти такъ чрезмѣрны, что отвѣтомъ на нихъ могла быть только смерть Параши въ "пѣнѣ разъяренныхъ водъ" Невы? И изъ-за того, что гиганту Петру надо было для блага "государства" заложить городъ на берегу пустынныхъ волнъ Невы, изъ-за этого сто лѣтъ спустя несчастный маленькій чиновникъ долженъ потерять свою невѣсту и сойти съ ума отъ ужаса? Это противопоставленіе звучитъ смѣшно, а между тѣмъ только въ немъ весь смыслъ поэмы. Конечно, не въ Евгеніи, не въ Парашѣ тутъ дѣло, а во всякой хотя бы самой ничтожной, самой жалкой личности, которую Молохъ-государство смалываетъ въ своихъ челюстяхъ. А если такъ, то и весь комизмъ сопоставленія "мощнаго властелина судьбы" и забитаго, загнаннаго Евгенія исчезаетъ и превращается въ глубокій трагизмъ. Уже однимъ этимъ сопоставленіемъ Пушкинъ какъ бы предвосхитилъ мысль и чувство Л. Толстого, который "осмѣлился" ставить на одну линію "великаго Наполеона" и маленькихъ людей. "Человѣческое достоинство говоритъ мнѣ, что всякій изъ насъ ежели не больше, то никакъ не меньше человѣкъ, чѣмъ всякій Наполеонъ",-- говоритъ Л. Толстой ("Война и миръ"). Эти слова Пушкинъ, если бы дожилъ до нихъ, могъ бы поставить эпиграфомъ къ "Мѣдному Всаднику". И тамъ, гдѣ изнывающій въ смертельномъ ужасѣ, запуганный Евгеній задается вопросами отчаянія --
   
             ... или во снѣ
   Онъ это видитъ? Иль вся наша
   И жизнь ничто, какъ сонъ пустой,
   Насмѣшка рока надъ землей?--
   
   -- тамъ онъ смѣло можетъ стать лицомъ къ лицу со "всякими Наполеонами", которые вѣдь тоже, въ концѣ концовъ, раньше или позже не избѣгнутъ этихъ вопросовъ... Такъ лицомъ къ лицу становится Евгеній противъ Мѣднаго Всадника:
   
   Кругомъ подножія кумира
   Безумецъ бѣдный обошелъ
   И взоры дикіе навелъ
   На ликъ державца полуміра.
   Стѣснилась грудь его. Чело
   Къ рѣшеткѣ хладной прилегло,
   Глаза подернулись туманомъ,
   По сердцу пламень пробѣжалъ,
   Вскипѣла кровь; онъ мрачно сталъ
   Предъ горделивымъ истуканомъ --
   И зубы стиснувъ, пальцы сжавъ,
   Какъ обуянный силой черной:
   "Добро, строитель чудотворный!"
   Шепнулъ онъ, злобно задрожавъ:
   "Ужо тебѣ!..."
   
   "И вдругъ стремглавъ бѣжать пустился": не выдержала душа его этого страшнаго единоборства. Онъ и погибъ, и былъ побѣжденъ; но эту дуэль его съ "Мѣднымъ Всадникомъ" (будь то не только государство, но и міръ, но и Богъ) продолжали въ русской литературѣ болѣе сильные, чѣмъ онъ, люди. Не вся дальнѣйшая русская литература вышла изъ "Шинели" Гоголя, какъ сказалъ когда-то Достоевскій; Раскольниковъ и Иванъ Карамазовъ того же Достоевскаго слишкомъ явно вышли изъ "Мѣднаго Всадника" Пушкина.
   "Мѣдный Всадникъ" завершилъ собой рядъ поэмъ Пушкина; послѣдній кончилъ тѣмъ же, съ чего началъ, поднявшись въ то же время на недосягаемую высоту. Преодолѣвъ "Русланомъ и Людмилой" сентиментальный псевдоромантизмъ Жуковскаго и его школы, Пушкинъ сталъ "байронистомъ" и въ первой же поэмѣ захотѣлъ нарисовать "сильнаго человѣка", разорвавшаго съ обществомъ. Вскорѣ самому поэту стало ясно, что байронизмъ его является въ сущности "псевдо-байронизмомъ", что тема его иная; эта тема -- мы видѣли -- слабый мужчина и сильная женщина. Въ "Евгеніи Онѣгинѣ" поэтъ твердо поставилъ эту тему на почвѣ уже реалистическаго творчества. И другая тема его, тема личности и общества, продолжала на этой почвѣ развиваться въ послѣдующихъ поэмахъ. То, что въ "Кавказскомъ Плѣнникѣ" и "Цыганахъ" выражалось еще въ формахъ "байроническихъ", то въ "Полтавѣ", "Галубѣ" и "Мѣдномъ Всадникѣ" (особенно въ послѣднемъ) приняло уже глубоко реалистическую разработку темы о личности. Правда, здѣсь передъ нами только наброски и намеки, развитіе которыхъ дало содержаніе русской литературѣ второй половины XIX вѣка, но намеки и наброски постинѣ геніальные. Не говорю уже о формѣ, о словѣ: въ этой области хотя бы одна послѣдняя поэма Пушкина является вершиной поэтическаго мастерства; тайна такого творчества погибла вмѣстѣ съ Пушкинымъ.
   Но въ иныхъ формахъ, иной разъ даже въ другихъ плоскостяхъ творчество это продолжалось и шло отъ Пушкина по двумъ линіямъ. Одинъ рядъ писателей сталъ продолжать и развивать тему соціально-психологическую; въ этой области величайшимъ изъ наслѣдниковъ Пушкина былъ Тургеневъ, яркій "пушкинскій" талантъ, главной темой всего творчества котораго недаромъ была именно тема о слабомъ мужчинѣ и сильной женщинѣ. Другой рядъ писателей, изъ которыхъ величайшіе Достоевскій и Левъ Толстой, продолжили и развили соціально-философскую нить пушкинскаго творчества: тема о личности и обществѣ, личности и государствѣ, личности и мірѣ, вообще личности и Мѣдномъ Всадникѣ (будь то общество, государство, міръ, случай, судьба, Богъ) стала ихъ главной, основной темой. Отъ этихъ великихъ наслѣдниковъ Пушкина идетъ вся современная русская литература; тѣ самыя темы, которыя въ безконечно усложненномъ видѣ развиваются въ ней теперь, тѣ самыя темы позволяютъ объединить въ одно цѣлое разбросанныя на протяженіи полутора десятка лѣтъ "поэмы" Пушкина..
   
   1911 г.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru