Lib.ru/Классика: Иванов-Разумник Р. В.. Война со славянофилами

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

Война со славянофилами.

Война Бѣлинскаго со славянофилами началась въ 1842 г. статейкой "Педантъ"; эта небольшая статейка требуетъ въ виду своей важности обширнаго разъясненія: съ нея ведетъ начало война Бѣлинскаго съ "москвитянами", за которыми вскорѣ установится названіе "славянофиловъ"; въ частности, съ нея начинается жестокая война Бѣлинскаго съ "Москвитяниномъ", органомъ формирующагося славянофильства.

Въ концѣ своего обзора литературы за 1840 годъ Бѣлинскій писалъ: "въ Москвѣ издается съ нынѣшняго года новый журналъ "Москвитянинъ". Главный редакторъ его -- г. Погодинъ, главный сотрудникъ -- г. Шевыревъ. Не бёремся пророчить о судьбѣ новаго изданія, но смѣло можемъ поручиться, что оно есть предпріятіе честное, добросовѣстное, благонамѣренное, чисто литературное и нисколько не меркантильное; что у него будетъ своя мысль, свое мнѣніе, съ которыми можно будетъ соглашаться и не соглашаться, но которыхъ нельзя будетъ не уважать, противъ которыхъ можно будетъ спорить, но нельзя будетъ браниться"... Бѣлинскій не предвидѣлъ, что черезъ нѣсколько мѣсяцевъ "Москвитянинъ" подыметъ жестокую "брань" и въ прямомъ и въ переносномъ смыслѣ, и что самъ онъ, Бѣлинскій, первый сдѣлается предметомъ этой брани... Полемизируя съ "Отеч. Записками" по поводу одной рецензіи, Шевыревъ напалъ прямо на "безыменнаго критика" -- Бѣлинскаго. Въ номерѣ шестомъ "Москвитянина" за 1841 годъ Шевыревъ скрывшись за подписью NN, яростно напалъ на безыменнаго "Журнальнаго борзописца", имѣя въ виду Бѣлинскаго; Шевыревъ негодовалъ, "что какой-нибудь журнальный писака, навеселѣ отъ нѣмецкой эстетики, которой самъ за незнаніемъ нѣмецкаго языка не читалъ, а о которой слышалъ, и то въ искаженномъ видѣ, изъ третьихъ устъ, -- что такой непризванный судья, развалившись отчаянно въ креслахъ критика и размахавшись борзымъ перомъ своимъ, всенародно осмѣливается... праздновать шабашъ поэзіи и нравственности"... Возмущенный Бѣлинскій немедленно отвѣтилъ на эту несдержанную выходку рѣзкой отповѣдью ("Отеч. Записки", 1841 г., No 7), что не помѣшало ему полгода спустя, въ обзорѣ русской литературы за 1841 годъ, безпристрастно указать, что въ "Москвитянинѣ" этого года "было нѣсколько превосходныхъ оригинальныхъ статей въ стихахъ и въ прозѣ". но какъ-разъ одновременно съ этимъ, въ январской книгѣ "Москвитянина" за 1842 годъ, появилась рѣзкая статья Шевырева "Взглядъ на современное направленіе русской литературы", въ которой характеризовалась "черная сторона" этой современной литературы. Самыми черными красками былъ разрисованъ, разумѣется, Бѣлинскій, подъ названіемъ "рыцаря безъ имени", прикрывающаго свое невѣжество "цѣльной, изъ одного куска литой броней наглости", "безыменнаго рыцаря, въ маскѣ и забралѣ, съ мѣднымъ лбомъ и размашистою рукою"... Намекая на статью "Русская литература въ 1840 году" и на выраженное въ ней Бѣлинскимъ сознаніе собственнаго значенія въ литературѣ, Шевыревъ восклицаетъ: "бойкій рыцарь въ порывѣ заносчивости дошелъ до того, что однажды уничтожилъ всю русскую литературу и публику, за исключеніемъ двухъ или трехъ именъ и своего журнала, съ котораго онъ полагаетъ настоящее несомнѣнное ея начало"... Далѣе, называя Бѣлинскаго "литературнымъ бобылемъ", "наемнымъ перомъ" и "послѣднимъ внукомъ литератора-промышленника" (намекъ на Полевого, съ которымъ пятнадцатью годами ранѣе Шевыревъ велъ такую же ожесточенную войну), Шевыревъ презрительно замѣчаетъ, что уваженіе и похвала этого "безыменнаго рыцаря" настолько же оскорбительны, какъ и его неуваженіе къ авторитетамъ (очевидно, Шевыревъ имѣетъ въ виду похвалы Бѣлинскаго Гоголю, особенно въ статьяхъ о "Горѣ отъ ума" и "Русской литературѣ въ 1840 году"). Наконецъ, Шевыревъ рѣзко нападаетъ на Бѣлинскаго,-- этого "безыменнаго рыцаря", на щитѣ котораго кривыми буквами написано слово: "убѣжденіе" -- за непостоянство его убѣжденій: "если бы это убѣжденіе было постоянно и вѣрно --...еще можно было бы его уважать. А когда видишь, что оно такъ часто мѣняется и падаетъ иногда на предметы, совершенно того недостойные, что рыцарь сегодня скажетъ одно, а завтра другое, и всѣ противорѣчія прикрываетъ однимъ и тѣмъ же щитомъ своимъ, то подъ конецъ еще болѣе отвращаешься отъ такой маски"... Въ такомъ же тонѣ продолжалось и дальше это нападеніе, далеко не безопасное, по тогдашнимъ временамъ, для Бѣлинскаго.

Бѣлинскій съ конца декабря 1841 года по середину января 1842 года гостилъ въ Москвѣ у Боткина, когда появилась январская книга "Москвитянина" съ этой статьей Шевырева. "Идея Педанта мгновенно блеснула у меня въ головѣ еще въ Москвѣ, въ домѣ М. С. Щепкина, когда Кетчеръ прочелъ тамъ вслухъ статью Шевырки,-- писалъ Бѣлинскій Боткину 14 марта 1842 г.:-- еще не зная, какъ и что отвѣчу я,-- я, по впечатлѣнію, произведенному на меня доносомъ Шевырки, тотчасъ же понялъ, что напишу что-то хорошее"... Такъ появился "Педантъ", гдѣ въ лицѣ "Ліодора Ипполитовича Картофелина", мы имѣемъ портретъ Шевырева во всю его величину. Изъ всѣхъ злобныхъ выходокъ Шевырева только одна -- о "перемѣнчивости" убѣжденій Бѣлинскаго -- имѣла въ то время хоть нѣкоторое внѣшнее основаніе (ибо у всѣхъ были еще въ памяти его столь различныя статьи -- 1839--1840 и 1841 годовъ); Бѣлинскій же, наоборотъ, далъ великолѣпный и живой портретъ Шевырева, не только съ темными, но и съ его свѣтлыми сторонами. Онъ указываетъ на безкорыстность, честность и довѣрчивость Шевырева, которыми такъ безцеремонно пользовался издатель "Москвитянина" Погодинъ, выведенный въ этой статьѣ подъ именемъ "литературнаго циника", "ловкаго промышленника", "хитраго антрепренера"; Бѣлинскій признаетъ и несомнѣнную ученость и эрудицію Шевырева, но тѣмъ безпощаднѣе вскрываетъ онъ все "педантство" этой учености, отсутствіе художественнаго и критическаго чувства, полное непониманіе литературныхъ явленій современности. Какъ профессоръ древней русской письменности, Шевыревъ былъ на своемъ мѣстѣ, но на свою бѣду онъ хотѣлъ быть еще и критикомъ, хотѣлъ судить и безапелляціонно оцѣнивать явленія современной литературы. Здѣсь онъ, оцѣнивъ до нѣкоторой степени Гоголя, высказалъ самыя невѣроятныя сужденія о Пушкинѣ, о Лермонтовѣ, о Бѣлинскомъ... Достаточно прочесть статью Бѣлинскаго "О критикѣ и литературныхъ мнѣніяхъ Московскаго Наблюдателя", чтобы имѣть полное понятіе о Шевыревѣ; въ "Педантѣ" Бѣлинскій только свелъ въ одинъ яркій фокусъ всѣ характерныя черты этого "педанта". Ударъ былъ тяжелый и попалъ прямо въ цѣль.

"Спасибо тебѣ за вѣсти объ эффектѣ Педанта, -- писалъ Бѣлинскій Боткину (31-го марта 1842 г.):-- отъ нихъ мнѣ нѣкоторое время стало жить легче. Чувствую теперь вполнѣ и живо, что я рожденъ для печатныхъ битвъ, и что мое призваніе, жизнь, счастіе, воздухъ, пища -- полемика"... И пять лѣтъ спустя, вспоминая въ письмѣ къ Боткину (отъ 26 февр. 1847 г.). ""Педантѣ", Бѣлинскій говорилъ: "я не юмористъ, не острякъ; иронія и юморъ -- не мои оружія. Если мнѣ удалось въ жизнь мою написать статей пятокъ, въ которыхъ иронія играетъ видную роль и съ большимъ или меньшимъ умѣніемъ выдержана -- это произошло совсѣмъ не отъ спокойствія, а отъ крайней степени бѣшенства, породившаго своею сосредоточенностію другую крайность -- спокойствіе. Когда я писалъ "типъ" на Шевырева...-- я былъ не красенъ, а блѣденъ, и у меня сохло во рту, отъ чего на губахъ и не было пѣны... Я принужденъ дѣйствовать внѣ моей натуры, моего характера. Природа осудила меня лаять собакою и выть шакаломъ, а обстоятельства велятъ мнѣ мурлыкать кошкою, вертѣть хвостомъ по-лисьи"... Дѣйствительно, Бѣлинскій былъ прирожденнымъ полемистомъ, и такимъ онъ обрисовался, несмотря на цензурныя "обстоятельства", съ самаго начала своей критической дороги; его удары всегда были мѣтки и тяжелы, "сосредоточенное спокойствіе" его ироніи -- безпощадно. Недаромъ Панаевъ сообщаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ, что когда Бѣлинскій переѣхалъ въ 1839 г. въ Петербургъ и сталъ ближайшимъ сотрудникомъ "Отеч. Записокъ", то этотъ его пріѣздъ "надѣлалъ большого шуму" въ петербургскихъ литературныхъ кружкахъ, въ которыхъ Бѣлинскаго "ненавидѣли и въ то же время страшно боялись" ("Воспоминанія о Бѣлинскомъ"). Тамъ же Панаевъ описываетъ происшедшую въ это же время встрѣчу свою и Бѣлинскаго на Невскомъ съ Булгаринымъ: "извините, почтеннѣйшій (сказалъ Булгаринъ, остановивъ Панаева), извините... Скажите, пожалуйста, кто это съ вами идетъ?-- Бѣлинскій.-- А! а!... Такъ это бульдогъ-то, котораго выписали изъ Москвы, чтобы травить насъ?" "Я передалъ эти слова Бѣлинскому,-- продолжаетъ Панаевъ:-- это очень забавляло его, и онъ потомъ часто повторялъ, что Булгаринъ называетъ его бульдогомъ"... Объ этомъ разсказываетъ и самъ Бѣлинскій (въ письмѣ къ Боткину отъ 22 ноября 1839 г.); этимъ объясняется и псевдонимъ, которымъ подписанъ "Педантъ". И когда Боткинъ не сумѣлъ разгадать псевдонима, то Бѣлинскій шутливо писалъ ему (14 марта 1842 г.): "съ чего ты взялъ смѣшивать мизерную особу И. П. Клюшникова съ благородною особою Петра Бульдогова? И какъ ты въ величавомъ образѣ сего часто упоминаемаго Петра Бульдогова могъ не узнать друга твоего, Виссаріона Бѣлинскаго, всегда съ пѣною у рта и поднятымъ вверхъ кулакомъ -- для выраженія сильныхъ ощущеній, волнующихъ сего достойнаго человѣка?"

"Педантъ" былъ оглушительнымъ отвѣтомъ на злобныя инсинуаціи Шевырева; и если Боткинъ не сразу узналъ въ Бульдоговѣ Бѣлинскаго, то Шевыревъ "по когтямъ узналъ въ минуту", съ кѣмъ имѣетъ дѣло; онъ заперся дома и съ недѣлю не показывался въ обществѣ. Въ кругу "москвитянъ" статья эта вызвала взрывъ негодованія, ярко изображенный въ письмѣ Боткина къ Краевскому (отъ 14 марта 1842 г.; см. Пыпинъ, "Бѣлинскій", стр. 396); "Боже мой, -- писалъ Боткинъ,-- какъ "москвитяне" поносятъ... Виссаріона, и чѣмъ ни называютъ его!!!..." Такимъ образомъ "Педантъ" былъ послѣдней причиной окончательнаго разрыва между "москвитянами", т.-е. славянофилами, и западниками. Къ Погодину и Шевыреву примкнули Аксаковы, Кирѣевскіе, Хомяковъ и скоро были объединены названіемъ "славянофиловъ"; уже гораздо позднѣе увидѣли необходимость различать -- и впервые это отмѣтилъ Чернышевскій -- прогрессивное во многомъ славянофильство отъ реакціоннаго погодинскошевыревскаго націонализма, но въ эпоху Бѣлинскаго они были неразличимы и неразлучимы. А между тѣмъ именно эти послѣднія черты были особенно ненавистны Бѣлинскому, именно съ ними онъ началъ прежде всего борьбу. Когда Шевыревъ въ своей первой статьѣ "Взглядъ русскаго на современное образованіе Европы" ("Москвитянинъ", 1841 г., No і) торжественно провозгласилъ какъ-бы отъ имени "москвитянъ", заранѣе опошляя этимъ позднѣйшія глубокія мысли Герцена, -- когда Шевыревъ провозгласилъ, что Западъ сгнилъ, что Европа -- разлагающійся трупъ или, въ лучшемъ случаѣ -- "человѣкъ, носящій въ себѣ злой, заразительный недугъ, окруженный атмосферою опаснаго дыханія",-- когда Шевыревъ провозгласилъ все это, а нѣкоторые публицисты подхватили эту благодарную тему, то Бѣлинскій, въ отмѣченной выше замѣткѣ середины 1841 года ("Отеч. Записки", No 7) далъ рѣзкую отповѣдь этой гипертрофіи націонализма. "Какъ можно писать и печатать подобныя вещи въ 1841-мъ году отъ P. X.?-- восклицалъ съ негодованіемъ Бѣлинскій.-- Европа, изволите видѣть, окружена атмосферою опаснаго дыханія, полна скрытаго яда; она будущій трупъ, которымъ уже и пахнетъ...?!! Помилуйте! Да вѣдь это хула на науку, на искусство, на все живое, человѣческое, на самый прогрессъ человѣчества!.."

Такъ началась борьба западничества со славянофильствомъ, и вотъ почему маленькая статья Бѣлинскаго "Педантъ" имѣетъ такое большое значеніе въ исторіи русской мысли. Полгода спустя Бѣлинскій вынужденъ былъ выступить противъ своего былого близкаго друга -- К. Аксакова, одного изъ главныхъ представителей "москвитянъ"; и чѣмъ дальше, тѣмъ больше разгорался этотъ бой, эта борьба двухъ системъ міровоззрѣній. Мы знаемъ, что не въ однихъ политическихъ и соціальныхъ разногласіяхъ лежали причины борьбы и распаденія русской интеллигенціи на двѣ враждебныя группы; причины лежали глубже -- въ реалистическомъ міропониманіи западниковъ и мистическомъ міровосчувствованіи представителей славянофильства.

II.

Особо обостренныя формы борьба западниковъ и славянофиловъ приняла въ послѣдніе три-четыре года жизни Бѣлинскаго. Годовой обзоръ литературы за 1844 годъ Бѣлинскій посвятилъ разбору поэзіи Хомякова и Языкова, и статья эта была новымъ ударомъ по славянофильству, и ударомъ, повидимому, сильнымъ и мѣткимъ. Когда Герценъ сообщилъ Бѣлинскому изъ Москвы, что статья эта якобы не произвела на славянофиловъ впечатлѣнія и что они будто бы "гордятся" ею, то Бѣлинскій въ письмѣ отъ 26 января 1845 г. отвѣчалъ-на это Герцену: "вздоръ! Если ты этому повѣришь, значитъ ты плохо знаешь сердце человѣческое и совсѣмъ не знаешь сердца литературнаго... Штуки, судырь ты мой, изъ которыхъ я вижу ясно, что ударъ былъ страшенъ. Теперь я этихъ каналій не оставлю въ покоѣ"... Да и самъ Герценъ скоро увидѣлъ, какъ глубоко были задѣты славянофилы этой статьей; по крайней мѣрѣ мѣсяцемъ позднѣе онъ отмѣтилъ въ своемъ "Дневникѣ" (отъ 14 февр. 1845 г.): "славянофилы жестоко освирѣпѣли, Отечести. Записки имъ пришлись солоны"... Разумѣется, онъ имѣлъ въ виду при этомъ именно статью Бѣлинскаго.

Но Бѣлинскій писалъ свое обозрѣніе русской литературы за 1844 годъ еще не зная о появленіи въ Москвѣ, "доносительныхъ" стихотвореній Языкова, направленныхъ противъ западниковъ -- Бѣлинскаго, Грановскаго, Герцена, Чаадаева (котораго тогда считали тоже "западникомъ"). Стихотворенія эти были сплошнымъ доносительнымъ воплемъ къ николаевскимъ жандармамъ о пресѣченіи западническаго зла; такъ напримѣръ, обращаясь къ Чаадаеву, поэтъ восклицалъ: "ты все свое презрѣлъ и выдалъ -- и ты еще не сокрушенъ!.. Ты цѣлъ еще!" Въ злобномъ посланіи ко всѣмъ западникамъ вообще ("Къ не нашимъ") Языковъ называлъ ихъ "опрометчивымъ оплотомъ ученья богомерзкой школы", говорилъ объ ихъ "предательскихъ мнѣніяхъ и святотатственныхъ снахъ" и выражалъ надежду, что раньше или позже "умолкнетъ ваша злость пустая, замретъ проклятый вашъ языкъ!" Наконецъ въ посланіи къ Шевыреву Языковъ уже прямо мѣтилъ въ Бѣлинскаго, который былъ главнымъ "врагомъ" Шевырева:

Твои враги...-- они чужбинѣ

Отцами проданы съ пеленъ:

Русь не угодна ихъ гордынѣ,

Имъ чуждъ и дикъ родной законъ,

Родной языкъ имъ непонятенъ,

Имъ безотвѣтна и смѣшна

Своя земля, ихъ умъ развратенъ

И совѣсть ихъ прокажена.

Не всѣми славянофилами эти стихотворенія были встрѣчены такъ же восторженно, какъ напримѣръ Гоголемъ; но зато всѣ западники отнеслись съ одинаковымъ омерзѣніемъ къ этимъ злобнымъ выходкамъ. Разрывъ между славянофилами и западниками принялъ рѣзкія формы: дѣло чуть не дошло до дуэли между Грановскимъ и Кирѣевскимъ; Герценъ и К. Аксаковъ прекратили личное знакомство. Въ "Отеч. Запискахъ" Герценъ немедленно отозвался на стихи Языкова слѣдующей замѣткой въ одной изъ своихъ статей: "Кажется, успокоившаяся отъ суетъ муза г. Языкова рѣшительно посвящаетъ нѣкогда забубенное перо свое поэзіи исправительной и обличительной. Это истинная цѣль искусства: пора поэзіи сдѣлаться трибуналомъ de la poésie correctionnelle. Мы имѣли случай читать еще поэтическія произведенія того же исправительнаго направленія, ждемъ ихъ въ печати; это громъ и молнія; озлобленный поэтъ не остается въ абстракціяхъ: онъ указуетъ негодующимъ перстомъ лица -- при полномъ изданіи можно приложить адресы!..." Бѣлинскій не отозвался печатно на такія произведенія доносительной поэзіи; какъ-разъ въ это время онъ, еще ничего не зная объ этихъ стихотвореніяхъ Языкова, писалъ свое обозрѣніе литературы за 1844 годъ, гдѣ нанесъ не одинъ ударъ именно Языкову. Получивъ эти стихи Языкова, Бѣлинскій писалъ Герцену (26 янв. 1845 г.): "Москва сдѣлала, наконецъ, рѣшительное пронунціаменто"... И затѣмъ, говоря о томъ ударѣ, который онъ нанесъ славянофиламъ этой своей статьей о русской литературѣ въ 1844 году, Бѣлинскій прибавилъ: "теперь я этихъ каналій не оставлю въ покоѣ"... Бѣлинскій ждалъ только случая, только повода, чтобы обрушиться на славянофиловъ всею силою своего безпощаднаго полемическаго таланта. Случай тотчасъ же представился: въ самомъ началѣ 1845 года вышло произведеніе гр. Соллогуба -- "Тарантасъ".

Графъ В. Соллогубъ, теперь совершенно забытый беллетристъ, въ сороковыхъ годахъ былъ одной изъ первыхъ литературныхъ знаменитостей; самъ Бѣлинскій ставилъ его очень высоко, считая его первымъ послѣ Гоголя писателемъ въ современной ему русской литературѣ. Правда, не прошло и года послѣ появленія столь расхваленнаго Бѣлинскимъ "Тарантаса", какъ Бѣлинскій, въ своемъ. обозрѣніи русской литературы за 1845 годъ, съ оговорками расхваливъ гр. Соллогуба, назвалъ "послѣ Гоголя до сихъ поръ рѣшительно первымъ талантомъ въ русской литературѣ" -- В. И. Даля (Луганскаго), такого же второстепеннаго писателя, какъ и гр. Соллогубъ. Мало того, расхваливъ въ этомъ своемъ обозрѣніи "Тарантасъ", какъ "прекрасное литературное произведеніе", Бѣлинскій тутъ же оговорился знаменательной фразой: "мы понимаемъ "Тарантасъ" какъ сатиру (на славянофиловъ -- И.-Р.) и будемъ его понимать такъ до тѣхъ поръ, пока онъ не изгладится изъ литературныхъ воспоминаній публики" (курсивъ мой). Уже отсюда видно, какъ въ сущности вѣрно оцѣнивалъ Бѣлинскій ничтожное значеніе "Тарантаса" для русской литературы; произведеніе это было для Бѣлинскаго только поводомъ нанести тяжелый полемическій ударъ ненавистному славянофильству.

Итакъ, въ этомъ произведеніи гр. Соллогуба Бѣлинскій якобы хотѣлъ видѣть сатиру на славянофильство, въ то время какъ другіе видѣли въ "Тарантасѣ" (по словамъ самого Бѣлинскаго), "искреннее profession de foi такъ называемаго славянофильства". Кто былъ правъ? Во всякомъ случаѣ не Бѣлинскій, хотя и "другіе" были одинаково неправы: они были неправы потому, что въ сословной нетерпимости и аристократическихъ тенденціяхъ гр. Соллогуба не было ничего славянофильскаго -- и это блестяще показалъ годомъ позднѣе Ю. Самаринъ въ своей статьѣ о "Тарантасѣ" въ славянофильскомъ "Московскомъ Сборникѣ" (1846 г.); Бѣлинскій же -- если онъ дѣйствительно видѣлъ въ "Тарантасѣ" сатиру -- былъ неправъ потому, что отъ сатиры на славянофильство гр. Соллогубъ былъ еще въ тысячу разъ дальше, чѣмъ отъ искренняго исповѣданія славянофильской вѣры: десятью годами позднѣе это неоспоримо доказалъ Добролюбовъ въ своей статьѣ о собраніи сочиненій гр. Соллогуба. Добролюбовъ совершенно вѣрно замѣчаетъ, что въ героѣ "Тарантаса", Иванѣ Васильевичѣ, гр. Соллогубъ хотѣлъ только подчеркнуть "противорѣчіе словъ съ поступками", но вовсе не думалъ "смѣяться надъ убѣжденіями своего героя". Такъ что когда Бѣлинскій издѣвается надъ различными мнѣніями Ивана Васильевича или старается видѣть тонкую иронію въ словахъ гр. Соллогуба, то и въ томъ и въ другомъ случаѣ онъ только иронизируетъ надъ самимъ гр. Соллогубомъ; вопросъ лишь въ томъ -- намѣренна ли вѣжливая иронія Бѣлинскаго? т.-е. иными словами: неужели онъ bona fide считалъ "Тарантасъ" сатирой на славянофильство?

Для насъ отвѣтъ очевиденъ: Бѣлинскій прекрасно видѣлъ "аристократическія замашки" гр. Соллогуба (это доказываетъ письмо Бѣлинскаго къ Герцёну отъ 4 іюля 1846 г.), видѣлъ его симпатіи къ своему герою, Ивану Васильевичу; Бѣлинскій не могъ не видѣть этого, потому что и въ статьѣ своей слишкомъ часто подчеркиваетъ онъ "странныя" мысли гр. Соллогуба. Нѣсколько примѣровъ: гр. Соллогубъ восхищается дѣдами и прадѣдами своего поколѣнія за то, что они "крѣпко хранили... по какому-то странному внушенію любовь ко всѣмъ нашимъ отечественнымъ постановленіямъ", хотя они -- удивляется гр. Соллогубъ -- "были точно люди не28o

грамотные"... Бѣлинскій въ отвѣтъ на это замѣчаетъ: "мы не можемъ прійти въ себя отъ удивленія, не понимая, чему же тутъ авторъ удивляется"; вѣдь предки наши именно потому и хранили любовь къ "отечественнымъ постановленіямъ", что были не грамотны... Другой примѣръ: гр. Соллогубъ замѣчаетъ отъ своего лица, что "любовь мужика къ барину есть любовь врожденная и почти неизъяснимая", что крестьяне, на колѣняхъ встрѣчающіе съ хлѣбомѣсолью своего помѣщика, "тихо и трогательно" выражаютъ этимъ свой восторгъ и свою преданность; а Бѣлинскій иронически поддакиваетъ автору: "объ этомъ предметѣ мы опять думаемъ точно такъ же, какъ самъ авторъ" -- и тутъ же съ невиннымъ видомъ приводитъ два стиха изъ басни Крылова ("Рыбьи пляски"), въ которой идетъ рѣчь о рыбкахъ, поджаривавшихся лисою и бившихся на сковородкѣ:

"Да отчего же,-- левъ спросилъ,-- скажи ты мнѣ

Хвостами такъ онѣ и головами машутъ?" --

О, мудрый левъ!-- лиса отвѣтствуетъ:-- онѣ

На радости, тебя увидя, пляшутъ...

И такъ далѣе: цѣлыми страницами продолжается иронія Бѣлинскаго якобы надъ героями "Тарантаса", а въ сущности надъ самимъ гр. Соллогубомъ, когда тотъ занимается проповѣдью не столько славянофильскихъ, сколько просто помѣщичьихъ принциповъ и идеаловъ; когда же самъ гр. Соллогубъ иронизируетъ надъ своими героями, то Бѣлинскій присоединяется къ нему и подчеркиваетъ отрицательное отношеніе автора къ героямъ его произведенія, т.-е. подчеркиваетъ "сатирическую" струю въ "Тарантасѣ". Такимъ образомъ иногда иронія автора и иронія критика сливаются" иногда иронія критика сталкивается съ паѳосомъ автора; Бѣлинскій хотѣлъ сдѣлать видъ, что и паѳосъ этотъ онъ принимаетъ за иронію... Это до извѣстной степени ему и удалось. Такой пріемъ позволилъ ему не разбивать ударовъ своей статьи на два фронта -- противъ славянофиловъ съ одной стороны, противъ автора "Тарантаса" съ другой; сдѣлавъ себѣ изъ гр. Соллогуба какъ бы временнаго союзника, Бѣлинскій съ тѣмъ большей силой обрушилъ всѣ удары на голову славянофильства. Ему не удалось однако скрыть иронію своего отношенія къ гр. Соллогубу; вотъ что самъ онъ говоритъ полгода спустя въ обзорѣ литературы за 1845 годъ: "статья наша (о "Тарантасѣ") была понята двояко: одни приняли ее за восторженную и неумѣренную похвалу, другіе -- за что-то въ родѣ памфлета"... Правы были, несомнѣнно, эти "другіе": статья о "Тарантасѣ" дѣйствительно была ѣдкимъ памфлетомъ, такимъ же памфлетомъ, какъ и знаменитый "Педантъ", -- но не столько на гр. Соллогуба, сколько на совсѣмъ другое лицо...

Высказанное здѣсь мнѣніе о смыслѣ статьи Бѣлинскаго подтверждается, кромѣ указанныхъ выше данныхъ, мнѣніемъ Чернышевскаго въ его "Очеркахъ гоголевскаго періода", "Современникъ", 1856 г., No и (въ полномъ собр. сочин. т. II, стр. 242 -- 245). Еще важнѣе слѣдующій разсказъ Панаева, который позволю себѣ привести почти цѣликомъ: "Бѣлинскій обѣдалъ у меня дня черезъ два послѣ напечатанія его критической статьи (о "Тарантасѣ" -- И.-Р.)... Критика Бѣлинскаго была написана необыкновенно тонко и ловко, и тѣмъ сильнѣе чувствовалась ея ядовитость... Въ началѣ обѣда вдругъ раздался рѣзкій звонокъ и вслѣдъ затѣмъ громкій голосъ "дома?" -- самого автора произведенія (гр. Соллогуба). Бѣлинскій измѣнился въ лицѣ и приподнялся на стулѣ: "я уйду", -- прошепталъ онъ. Жена моя уговорила его однако остаться. Авторъ вошелъ, переваливаясь и волоча ноги.-- "Здравствуйте-съ", -- сказалъ онъ, протянувъ руку моей женѣ, потомъ мнѣ и кивнувъ головою Бѣлинскому, который отвѣчалъ ему на это также легкимъ кивкомъ, закусивъ нижнюю губу, что выражало у него всегда неудовольствіе.-- "Я не мѣшаю вамъ,-- продолжалъ небрежно авторъ:-- дайте мнѣ послѣдній номеръ Отеч. Записокъ. Тамъ, говорятъ, меня ужасно отдѣлали. Мнѣ хочется пробѣжать эту статью"... Ему подали Отеч. Записки и онъ пошелъ въ другую комнату. Когда мы окончили обѣдъ, авторъ вдругъ прямо подошелъ къ Бѣлинскому.-- "Что это вы надавали мнѣ оплеухъ?" -- спросилъ онъ, полу-улыбаясь. Бѣлинскій поблѣднѣлъ.-- "Если вы называете это оплеухами,-- отвѣчалъ онъ смѣло и глядя ему прямо въ глаза,-- то должны по крайней мѣрѣ сознаться, что для этого я надѣлѣна руку бархатную перчатку"'`...("Современникъ",186ог., т. LXXIX, стр. 363--364). Этотъ разсказъ окончательно рѣшаетъ вопросъ: Бѣлинскій вовсе не видѣлъ въ "Тарантасѣ" сатиры, хотя и утверждалъ это иронически въ своихъ статьяхъ; самъ гр. Соллогубъ сразу понялъ, что статья Бѣлинскаго -- пощечина ему. Но эту пощечину Бѣлинскій смягчилъ "бархатной перчаткой"; не гр. Соллогубу, а славянофиламъ (и именно одному изъ нихъ) эта статья Бѣлинскаго была рѣзкимъ ударомъ безъ всякой перчатки.

"Я не юмористъ, не острякъ,-- писалъ Бѣлинскій, какъ мы видѣли, нѣсколько позднѣе (26 февр. 1847 г.) Боткину;-- иронія и юморъ -- не мои оружія. Если мнѣ удалось въ жизнь мою написать статей пятокъ, въ которыхъ иронія играетъ видную роль и съ большимъ или меньшимъ умѣньемъ выдержана,-- это произошло совсѣмъ не отъ спокойствія, а отъ крайней степени бѣшенства, породившаго своею сосредоточенностію другую крайность -- спокойствіе. Когда я писалъ типъ на Шевырева и статью о "Тарантасѣ", я былъ не красенъ, а блѣденъ, и у меня сохло во. рту, отъ чего на губахъ и не было пѣны"... Статья о "Тарантасѣ" была въ сущности такимъ же памфлетомъ, какъ и"Педантъ"; она была рѣзкимъ отвѣтомъ Бѣлинскаго на то московское "пронунціаменто", о которомъ мы говорили выше. "Педантъ" былъ направленъ противъ Шевырева; статья о "Тарантасѣ" противъ одного изъ главныхъ вождей славянофильства, противъ Ивана Васильевича Кирѣевскаго.

Главный герой "Тарантаса" носитъ имя Ивана Васильевича. Воспользовавшись этимъ, Бѣлинскій могъ свободно обойти всѣ цензурные рифы и безпрепятственно дать характеристику Кирѣевскаго, якобы говоря только о героѣ "Тарантаса"; чтобы сдѣлать это однако для всѣхъ яснымъ, Бѣлинскій обратился къ помощи курсива. Вся статья пестритъ курсивомъ: такъ, всюду подчеркнуто имя Ивана Васильевича (а заодно ужъ и его спутника); это упорное подчеркиваніе несомнѣнно должно было обратить вниманіе читателей и навести ихъ мысль на дѣйствительнаго Ивана Васильевича, стоявшаго во главѣ славянофильства -- на Кирѣевскаго. Что Бѣлинскій мѣтилъ именно въ Ивана Васильевича Кирѣевскаго -- въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія; но не менѣе несомнѣнно и то, что Бѣлинскій въ то же время расширялъ личность Кирѣевскаго до предѣловъ типа: онъ хотѣлъ одновременно и отождествить "Ивана Васильевича" съ Кирѣевскимъ и вообще дать характеристику такихъ Ивановъ Васильевичей. "Многимъ покажется страннымъ,-- говоритъ Бѣлинскій,-- что мы такъ вооружились противъ лица, существующаго въ книгѣ, а не въ дѣйствительности. Въ томъ-то и дѣло, что Ивановъ Васильевичей слишкомъ много въ дѣйствительности"... И въ заключительныхъ строкахъ статьи Бѣлинскій восклицаетъ: "прощайте же, Иванъ Васильевичъ! Спасибо вамъ: вы заняли насъ, вы и посердили и позабавили насъ на свой счетъ. Прощайте, смѣшной и жалкій донъКихотъ! Вѣчное спасибо вамъ за то, что вы сказали всему свѣту, какъ зовутся по имени и по отчеству люди извѣстнаго разряда: ихъ зовутъ Иванами Васильевичами"... Но изъ всѣхъ этихъ Ивановъ Васильевичей Бѣлинскій направляетъ свои удары преимущественно на одного -- Ивана Васильевича Кирѣевскаго. Въ самомъ концѣ статьи Бѣлинскій говоритъ о "Тарантасѣ", что въ немъ "славянофилы въ лицѣ Ивана Васильевича получили страшный ударъ... Какъ! эти люди... но оставимъ людей и поговоримъ объ одномъ человѣкѣ -- объ Иванѣ Васильевичѣ"... И онъ обрушивается съ рѣзкой филиппикой на этого "одного человѣка", доводя до абсурда его славянофильскіе взгляды и характеризуя его, какъ "жалкаго и смѣшного героя, маленькаго донъ-Кихота въ миньятюрѣ и въ каррикатурѣ". Когда Писаревъ въ 1862 году написалъ статью объ И. Кирѣевскомъ и озаглавилъ ее "Русскій донъ-Кихотъ", то въ этомъ заглавіи онъ только повторилъ слова Бѣлинскаго о Кирѣевскомъ.

Не буду больше останавливаться на доказательствахъ того, что Бѣлинскій, говоря объ "Иванѣ Васильевичѣ", имѣлъ въ виду Кирѣевскаго: это слишкомъ бросается въ глаза при чтеніи самой статьи. Гораздо интереснѣе вопросъ -- насколько вѣрно охарактеризовалъ Бѣлинскій вообще славянофильство въ этомъ своемъ "памфлетѣ"? Въ этомъ послѣднемъ словѣ заключается и рѣшеніе вопроса: памфлетъ не претендуетъ на спокойную, объективную характеристику; его цѣль не въ этомъ. Бѣлинскій писалъ свою статью въ "крайней степени бѣшенства"; его цѣль была -- высмѣять славянофильство, а не строго и холодно оцѣнить его. Этой своей цѣли онъ безусловно достигъ: вся статья пронизана такой безпощадной и выдержанной ироніей, какую не часто можно встрѣтить въ статьяхъ Бѣлинскаго; жестоко досталось гр. Соллогубу, но еще хуже пришлось Кирѣевскому, какъ представителю славянофильства. Мы остановимся теперь на внутреннихъ причинахъ той ожесточенной вражды западничества и славянофильства, однимъ изъ проявленій которой была и эта статья Бѣлинскаго о "Тарантасѣ".

Внутреннія причины этой вражды Бѣлинскій попытался вскрыть въ своей статьѣ "Русская литература въ 1845 году"; основнымъ мотивомъ этой статьи попрежнему является борьба съ "славянофильствомъ", или, говоря болѣе опредѣленно, съ романтизмомъ славянофильства. Вопросъ этотъ, дѣйствительно, заслуживалъ того, чтобы остановиться на немъ подробнѣе.

Мы знаемъ, какъ самъ Бѣлинскій сталъ относиться къ былому "романтизму" тридцатыхъ годовъ послѣ своего душевнаго перелома 1839--1841 г., послѣ своего разочарованія въ "кружковщинѣ", въ "прекраснодушіи" и во всяческомъ "романтизмѣ". Теперь Бѣлинскій сталъ апологетомъ "дѣйствительности" въ смыслѣ реализма, а по'дъ "романтизмомъ" и "романтическимъ" сталъ понимать все "не-дѣйствительное", мечтательное, сентиментальное, фантастическое -- и всѣ эти глубоко несимпатичныя ему свойства и качества приписалъ славянофильству: въ этомъ заключается смыслъ рѣзкаго выступленія Бѣлинскаго противъ романтизма въ началѣ статьи 1846 года. Высмѣявъ "романтизмъ" двадцатыхъ-тридцатыхъ годовъ, Бѣлинскій видитъ въ славянофилахъ наслѣдниковъ этого романтизма: "романтики жизни -- говоритъ Бѣлинскій --...не перевелись и теперь.... (они), прикинувшись учеными, облекли старыя претензіи въ новыя фразы"... Или еще опредѣленнѣе: "во что бы ни нарядился романтикъ, онъ все остается романтикомъ. Не понимая этого, романтики обѣими руками начали хвататься за маски и костюмы... Нѣкоторые, говорятъ, не шутя надѣли на себя терликъ, охабень и шапку-мурмолку; болѣе благоразумные довольствуются только тѣмъ, что ходятъ дома въ татарской ермолкѣ, татарскомъ халатѣ и желтыхъ сафьянныхъ сапожкахъ -- все же историческій костюмъ! Назвались они партіями и думаютъ, что дѣлать значитъ -- разсуждать на пріятельскихъ вечерахъ о томъ, что только они -- удивительные люди, и что кто думаетъ не по ихъ, тотъ бродитъ во тьмѣ"... Во всемъ этомъ Бѣлинскій видитъ стремленіе идти мимо жизни, стремленіе вложить жизнь въ искусственныя и надуманныя рамки, противорѣчащія живой "дѣйствительности"; а все идущее противъ дѣйствительности -- романтизмъ, съ которымъ надо неустанно бороться.

Какъ бы ни относиться ко всѣмъ этимъ построеніямъ критической мысли Бѣлинскаго, но во всякомъ случаѣ необходимо указать на то обстоятельство, что хотя Бѣлинскій во многомъ ошибался, считая все славянофильство въ его цѣломъ далекимъ отъ жизни, искусственнымъ, надуманнымъ (наоборотъ -- славянофильство впервые послѣ декабристовъ подошло къ самой соціальной дѣйствительности -- хотя бы въ вопросѣ объ общинѣ), однако онъ былъ глубоко правъ -- глубже, чѣмъ самъ онъ думалъ,-- считая характернымъ признакомъ славянофильства романтизмъ. При этомъ, конечно, романтизмъ надо понимать не въ смыслѣ "мечтательности" или "фантастичности", а гораздо глубже -- именно такъ, какъ опредѣлилъ его самъ же Бѣлинскій еще въ 1843 году, во второй изъ своимъ пушкинскихъ статей; Бѣлинскій опредѣлилъ тамъ романтизмъ какъ міровоззрѣніе мистицизма, какъ внутренній міръ души человѣка. Въ этомъ дѣйствительно заключалась внутренняя сущность славянофильства и внутренняя причина глубокаго расхожденія славянофиловъ и западниковъ. Мы уже имѣли случай указать, что причины распаденія русской интеллигенціи на эти двѣ враждебныя группы лежали глубже соціальныхъ націоналистическихъ и политическихъ разногласій; онѣ лежали въ реалистическомъ міропониманіи западниковъ и въ мистическомъ (романтическомъ) міровосчувствованіи славянофиловъ. Такимъ образомъ сущность взгляда Бѣлинскаго на "романтизмъ" славянофильства глубоко вѣрна, несмотря на многія его полемическія преувеличенія и ошибки.

III.

"Москвитяне"-славянофилы не одинъ разъ отвѣчали на статьи противъ нихъ "неистоваго Виссаріона", но эти отвѣты были мало серьезны -- въ родѣ доносительной поэзіи Языкова или бранчивой критики Шевырева. Только въ серединѣ 1847 года появилась первая серьезная статья противъ западниковъ и Бѣлинскаго, потребовавшая отъ Бѣлинскаго столь же серьезнаго и основательнаго отвѣта.

Вернувшись въ Петербургъ (24 сентября 1847 г.) изъ своей заграничной поѣздки, Бѣлинскій ознакомился съ вышедшей къ тому времени книжкой "Москвитянина", въ которой была между прочимъ напечатана статья -- "О мнѣніяхъ Современника, историческихъ и литературныхъ". Авторомъ этой статьи былъ Ю. Самаринъ, скрывшійся за подписью "М... 3... К..."; въ статьѣ своей онъ умно и корректно указалъ на нѣкоторые дѣйствительные и мнимые промахи и самопротиворѣчія "Современника" -- новаго журнала Бѣлинскаго и его друзей,-- на слишкомъ упрощенное трактованіе славянофильства Бѣлинскимъ и его идейными друзьями. Кое-что въ этихъ указаніяхъ заслуживало вниманія, кое-что было совершенно несправедливо, какъ мы это увидимъ ниже; но во всякомъ случаѣ это была серьезная статья, заслуживавшая серьезнаго отвѣта. Такимъ отвѣтомъ и явился со стороны Бѣлинскаго "Отвѣтъ Москвитянину".

Однако Бѣлинскій не могъ и не хотѣлъ выдержать свою статью въ холодномъ "академическомъ" стилѣ; онъ былъ раздраженъ статьей Самарина и намѣренно отвѣчалъ ему въ полемическомъ тонѣ, сильно обезцвѣченномъ однако цензурою. И дѣйствительно, Бѣлинскій имѣлъ основаніе считать себя задѣтымъ статьей Самарина: не говоря уже о томъ, что въ статьѣ этой дана вообще несправедливо пристрастная отрицательная характеристика Бѣлинскаго, еще болѣе могло быть непріятнымъ Бѣлинскому отношеніе Самарина къ его статьѣ "Взглядъ на русскую литературу въ 1846 году". Въ этой первой статьѣ "Современника" Бѣлинскій разорвалъ съ традиціями "Отеч. Записокъ" и, сохранивъ до извѣстной степени свою прежнюю позицію по отношенію къ славянофиламъ, совершенно измѣнилъ тонъ полемики съ ними; онъ призналъ славянофильство замѣчательнымъ фактомъ русской жизни, съ которымъ надо считаться и мимо котораго во всякомъ случаѣ нельзя пройти съ пренебреженіемъ. Это мнѣніе славянофилы вообще и Самаринъ въ частности сочли полной сдачей Бѣлинскаго на капитуляцію и, не принявъ протянутой руки, продолжали свои нападенія. "Какъ люди, не привыкшіе къ благосклоннымъ о себѣ отзывамъ со стороны не принадлежащихъ къ нимъ литературныхъ партій,-- отмѣчаетъ Бѣлинскій въ своей статьѣ,-- они до того обрадовались отзыву г. Бѣлинскаго, что начали смотрѣть на всѣхъ своихъ противниковъ, какъ на разбитое въ прахъ войско, а на себя, какъ на великихъ побѣдителей. Вотъ что называется -- не давши сраженія, торжествовать побѣду!" Вѣроятно по этой причинѣ Бѣлинскій вернулся въ настоящей статьѣ къ прежнему своему полемическому тону. Была и еще одна причина -- чисто внѣшняя: Бѣлинскій вернулся изъ своей заграничной поѣздки попрежнему измученный смертельной болѣзнью, нервный, раздражительный; немедленно на его голову свалилась куча непріятностей -- московскіе. друзья его, Боткинъ, Кавелинъ и др., поддерживали Краевскаго, "Современникъ" давалъ дефицитъ и т. п. И Бѣлинскій поневолѣ слишкомъ раздраженно отнесся къ статьѣ Самарина. "Самаринъ -- писалъ Бѣлинскій 20 ноября 1847 г. Анненкову -- тиснулъ въ Москвитянинѣ статью, весьма пошлую и подлую, о Современникѣ; мнѣ надо было отвѣтить ему. Взялся-было за работу; не могу: лихорадочный жаръ, изнеможеніе..." Только черезъ нѣсколько дней Бѣлинскій нѣсколько оправился, "принялся за работу и въ шесть дней намахалъ три съ половиною листа"... Онъ не старался щадить Самарина и впослѣдствіи даже упрекалъ Кавелина (въ свою очередь отвѣчавшаго Самарину) за слишкомъ мягкій тонъ отвѣта: "катать ихъ (славянофиловъ), мерзавцевъ!.. И Богъ вамъ судья, что отпустили живымъ одного изъ нихъ, имѣя его подъ пятою своею!" (письмо къ Кавелину отъ 7 дек. 1847 г.). Замѣтимъ здѣсь, что отвѣтъ самого Бѣлинскаго Самарину произвелъ большое впечатлѣніе, былъ признанъ очень удачнымъ; тотъ же Кавелинъ написалъ Бѣлинскому восторженное письмо по поводу его "Отвѣта Москвитянину" (см. письмо Бѣлинскаго къ Кавелину отъ 22 ноября 1847 года).

Въ настоящее время такое мнѣніе можетъ быть принято только съ оговорками. Конечно, нечего и говорить, что собственно полемическая сторона статьи Бѣлинскаго могла быть только блестящей: мы уже не разъ видѣли, съ какой силой проявлялся этотъ талантъ Бѣлинскаго, какіе тяжелые удары умѣлъ онъ наносить. Такъ и теперь, въ своемъ отвѣтѣ Самарину Бѣлинскій нанесъ противнику не одинъ тяжелый ударъ. "Баричъ, который изучалъ народъ черезъ своего камердинера и который между служебными и свѣтскими обязанностями изъ году въ годъ высиживаетъ по статейкѣ, имѣя вдоволь времени показаться въ ней умнымъ, ученымъ и, пожалуй, талантливымъ": въ этой ядовитой характеристикѣ кое-что бьетъ прямо въ цѣль. Но, разумѣется, не только этой полемической стороной сильна и цѣнна статья Бѣлинскаго; въ ней мы находимъ рядъ интересныхъ и важныхъ экскурсовъ въ область вопросовъ объ искусствѣ, о "натуральной школѣ", о Гоголѣ и т. п. Все это такъ; однако, что касается самаго главнаго пункта статьи, возраженія на славянофильскія положенія, то тутъ Бѣлинскій во многихъ случаяхъ слишкомъ поверхностно понялъ славянофильство и смѣшалъ его съ явленіями, не имѣющими со славянофильствомъ почти ничего общаго.

Въ этомъ не было вины Бѣлинскаго. Только впослѣдствіи, когда и славянофильство и западничество стали уже пройденнымъ этапомъ русской мысли, возможно было отграничить славянофильство отъ совершенно чуждыхъ ему наслоеній. Надо помнить, что Бѣлинскій считалъ типичными славянофилами (и имѣлъ основаніе на это) такихъ людей, какъ Погодинъ и Шевыревъ; только впослѣдствіи стало ясно, что консервативный націонализмъ "Москвитянина" имѣетъ Мало общаго съ подлиннымъ "славянофильствомъ" Хомякова, Кирѣевскаго, Аксакова. Сами славянофилы не всегда умѣли. проводить границы между собою и консервативно-націоналистическими теченіями; и хотя Хомяковъ въ частныхъ разговорахъ отзывался о Погодинѣ -- "не нашъ", однако органомъ славянофильства, даже въ глазахъ Хомякова и его друзей, продолжалъ оставаться "Москвитянинъ"; попытка чисто "славянофильскаго" изданія, "Московскаго Сборника", потерпѣла неудачу въ эпоху цензурнаго террора 1848 -- 1855 гг. Бѣлинскій подъ "славянофильствомъ" имѣлъ основаніе понимать и подлинное славянофильство и присосавшійся къ нему консервативный націонализмъ; мало того, Бѣлинскій, какъ человѣкъ "экстремы", шелъ дальше въ этомъ направленіи: онъ приписалъ къ славянофильству и откровенно-реакціонный "Маякъ". "Маякъ былъ самымъ крайнимъ и самымъ послѣдовательнымъ органомъ славянофильства",-- говоритъ Бѣлинскій въ своей статьѣ; въ эту добросовѣстную ошибку онъ впалъ именно потому, что преувеличилъ консервативные элементы славянофильства и въ то же время недооцѣнилъ его демократичности, не обратилъ достаточнаго вниманія на внутреннюю сущность славянофильства.

Было время, когда Бѣлинскій менѣе всего могъ назваться демократомъ; теперь, наоборотъ, онъ возмущается тѣмъ, что славянофилы "объявляютъ въ пользу своего литературнаго прихода монополію на симпатію къ простому народу. Откуда взялись у этихъ господъ притязанія на исключительное обладаніе всѣми этими добродѣтелями? Гдѣ, когда, какими книгами, сочиненіями, статьями доказали они, что они больше другихъ знаютъ и любятъ русскій народъ?" Въ "народности" славянофильства Бѣлинскій видитъ теперь простое повтореніе положеній французскаго соціализма. Въ письмѣ къ Кавелину отъ 22 ноября 1847 г. Бѣлинскій между прочимъ говоритъ: "вамъ, милый мой юноша, понравилось то, что Самаринъ говоритъ о народѣ. Перечтите-ка да переведите эти фразы на простыя понятія, такъ и увидите, что это цѣликомъ взятыя у французскихъ соціалистовъ и плохо понятыя понятія о народѣ, абстрактно примѣненныя къ нашему народу. Если-бъ объ этомъ можно было писать, не рискуя впасть въ тонъ доноса, я бы потѣшился надъ нимъ за эту страницу"... Надо вспомнить, какъ относился въ 1847 году Бѣлинскій къ французскимъ соціалистамъ, этимъ "соціальнымъ и добродѣтельнымъ осламъ", чтобы понять все презрѣніе, вложенное въ эту фразу. Характерно между прочимъ, что Бѣлинскій одновременно указывалъ на родство славянофиловъ и съ реакціоннымъ "Маякомъ" и съ утопическимъ соціализмомъ: очевидно, по его мнѣнію, одно другого стоило... Это даетъ лишній штрихъ къ той потерѣ Бѣлинскимъ "вѣры въ соціализмъ", о которой у насъ еще будетъ рѣчь въ слѣдующей статьѣ. Конечно, въ такомъ отношеніи къ славянофильству Бѣлинскій былъ вполнѣ неправъ: вовсе не конкретныя понятія французскихъ соціалистовъ абстрактно примѣняли славянофилы къ русскому народу, а какъ-разъ наоборотъ -- абстрактныя построенія утопическаго соціализма были конкретно примѣнены ими къ вопросу о русской общинѣ. Тутъ вѣрно было только одно: что славянофилы многое взяли и переработали изъ западно-европейской мысли, что "они высосали эти понятія (о народѣ) изъ соціалистовъ и въ статьяхъ своихъ цитируютъ Жоржа Занда и Луи Блана",-- какъ писалъ Бѣлинскій Анненкову 15 февр. 1848 г. Но именно потому понятія и мнѣнія эти были непріемлемы для Бѣлинскаго, особенно послѣ его потери "вѣры въ соціализмъ"; Бѣлинскій теперь, отказавшись отъ "абстрактныхъ построеній", весь былъ поглощенъ вопросами реальной политики -- главнымъ образомъ объ освобожденіи крестьянъ. Поэтому его одинаково отталкивали обѣ стороны, которыя онъ находилъ въ славянофильствѣ -- и патріархальная и соціалистическая; обѣ эти стороны онъ преувеличивалъ, а потому и былъ лишенъ возможности заглянуть въ славянофильство такъ глубоко, какъ десятью годами позднѣе это сдѣлалъ Герценъ.

Все это, однако, частные вопросы славянофильства, въ пониманіи которыхъ Бѣлинскій могъ во многомъ ошибаться; гораздо интереснѣе узнать, видѣлъ ли Бѣлинскій, въ чемъ заключена внутренняя сущность славянофильства. Несомнѣнно видѣлъ; но эта первооснова славянофильства показалась ему до того чуждой, имъ уже отброшенной и не стоющей опроверженія, что онъ только мимоходомъ и презрительно говорилъ о ней въ своихъ статьяхъ. Эта внутренняя сущность славянофильства -- то, что можно назвать мистическимъ воспріятіемъ міра, "романтическимъ міропониманіемъ"; реализмъ западниковъ и "романтизмъ" славянофиловъ -- это были два полюса, между которыми не могло быть примиренія, это два противоположныхъ психологическихъ типа міропознанія, которые навсегда останутся враждебными другъ другу. Бѣлинскій, какъ мы знаемъ, прекрасно видѣлъ эту внутреннюю сущность славянофильства: и въ этой своей статьѣ и въ предъидущихъ онъ не одинъ разъ ставитъ на видъ славянофильскія "мистическія предчувствія", "мистическія фразы", "мистическое воззрѣніе", "мистическую теорію"; но при этомъ самъ Бѣлинскій былъ до того глубокимъ реалистомъ по натурѣ, что ему и въ голову не могло прійти отнестись серьезно къ этимъ хотя бы чуждымъ и враждебнымъ воззрѣніямъ. Мистицизмъ былъ для него только пережиткомъ дѣтства и юношества; Бѣлинскій и, не предполагалъ, что реализмъ и романтизмъ, раціонализмъ и мистицизмъ -- два равноправныхъ психологическихъ типа міропониманія. Мы не удивимся этому, если вспомнимъ, что для многихъ и до сихъ поръ истина эта является совершенно недоступной. Бѣлинскій, повторяю, былъ глубокій реалистъ по своему психологическому типу; недаромъ онъ любилъ примѣнять къ себѣ слова: "я весь земной!" Въ интуитивное познаваніе онъ не вѣрилъ; "въ небесахъ" ему было "и пусто и холодно"... "То ли дѣло земля!-- восклицаетъ Бѣлинскій: -- на ней намъ и свѣтло и тепло, на ней все наше, все близко и понятно намъ, на ней наша жизнь и наша поэзія"... Прекрасно видя сущность мистическаго міропониманія, Бѣлинскій относился къ нему съ явно подчеркнутымъ презрѣніемъ; въ этомъ случаѣ онъ и славянофилы говорили на различныхъ языкахъ.

И однако друзья Бѣлинскаго "обвиняли" его, послѣ появленія этой его статьи, въ славянофильствѣ -- въ чемъ и были отчасти правы; самъ Бѣлинскій признавалъ это: "вы обвиняете меня въ славянофильствѣ; это не совсѣмъ неосновательно" -- писалъ Бѣлинскій Кавелину въ письмѣ отъ 22 ноября 1847 года. Въ статьѣ "Взглядъ на русскую литературу года" Бѣлинскій обрушился на "гуманическихъ космополитовъ" и въ этомъ отношеніи приблизился къ славянофильству; и именно въ вопросѣ о народности и національности Бѣлинскій былъ гораздо ближе къ славянофиламъ, чѣмъ къ "гуманическимъ космополитамъ", хотя желалъ отграничиться и отъ тѣхъ и отъ другихъ. "Терпѣть не могу я,-- говоритъ Бѣлинскій въ томъ же письмѣ къ Кавелину,-- восторженныхъ патріотовъ, выѣзжающихъ вѣчно на междометіяхъ или на квасу да на кашѣ; ожесточенные скептики для меня въ тысячу разъ лучше, ибо ненависть иногда бываетъ только особенною формой любви; но, признаюсь, жалки и непріятны мнѣ спокойные скептики, абстрактные человѣки, безпачпортные бродяги въ человѣчествѣ"... Эти гуманическіе космополиты не видятъ, что каждый народъ имѣетъ свою "основную субстанціальную стихію", что "всѣ народы потому только и образуютъ своею жизнію одинъ общій аккордъ всемірно-исторической жизни человѣчества, что каждый изъ нихъ представляетъ собою особенный звукъ въ этомъ аккордѣ". Такъ говорилъ Бѣлинскій еще въ 1844 году; эту же типично шеллингіанскую мысль высказывалъ Бѣлинскій и десятью годами ранѣе, въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ". Теперь, въ самомъ концѣ своей литературной дѣятельности, Бѣлинскій, давно уже отказавшійся и отъ шеллингіанства и отъ гегеліанства, снова возвращается къ этой мысли въ своихъ статьяхъ въ "Современникѣ". И это сближаетъ его со славянофильствомъ: воюя съ кваснымъ патріотизмомъ, Бѣлинскій далекъ отъ ненавистнаго ему космополитизма и отъ высокомѣрнаго презрѣнія къ русскому народу; Бѣлинскій вѣритъ, что у народа этого есть своя "основная субстанціальная стихія", что въ общую всемірноисторическую гармонію народъ русскій внесетъ собою свою особую ноту. И вотъ что интересно: эту дорогую для него вѣру -- быть можетъ, замѣнившую теперь потерянную "вѣру въ соціализмъ" -- Бѣлинскій не хотѣлъ высказывать полностью въ своихъ статьяхъ; онъ зналъ, какъ легко могутъ опошлить эту вѣру разные восторженные патріоты, выѣзжающіе на квасу да на кашѣ... Вотъ почему только въ письмахъ Бѣлинскаго двухъ послѣднихъ лѣтъ его жизни мы найдемъ эту вѣру, ярко и съ убѣжденіемъ выраженную; письма эти -- особенно къ Боткину отъ 8 марта 1847 г. и къ Кавелину отъ 22 ноября 1847 г.-- прямое дополненіе "Отвѣта Москвитянину". "Я,-- пишетъ Бѣлинскій въ первомъ изъ этихъ писемъ, -- я натура русская. Не хочу быть даже французомъ, хотя эту націю люблю и уважаю больше другихъ. Русская личность пока -- эмбріонъ, но сколько широты и силы въ натурѣ этого эмбріона, какъ душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость!... Не думай, чтобъ я въ этомъ вопросѣ былъ энтузіастомъ. Нѣтъ, я дошелъ до его рѣшенія (для себя) тяжкимъ путемъ сомнѣнія и отрицанія. Не думай, чтобы я со всѣми объ этомъ говорилъ такъ: нѣтъ, въ глазахъ нашихъ квасныхъ патріотовъ, славяноп....., витязей прошедшаго и обожателей настоящаго, я всегда останусь тѣмъ, чѣмъ они до сихъ поръ считали меня"...

Но тутъ же надо указать, что и въ этой точкѣ кажущагося соприкосновенія со славянофилами Бѣлинскій по существу стоялъ на совершенно иной почвѣ, совсѣмъ на другое возлагалъ свои надежды: это достаточно ясно видно и изъ приведенныхъ выше словъ. Славянофилы вѣрили въ "субстанціальную стихію" народной жизни, Бѣлинскій все возлагалъ на личность. "Вы пустили въ ходъ идею развитія личнаго начала, какъ содержаніе исторіи русскаго народа",-- писалъ Бѣлинскій Кавелину въ указанномъ выше письмѣ, говоря о знаменитой статьѣ Кавелина "Взглядъ на юридическій бытъ древней Россіи"; со всѣми положеніями этой столь враждебно принятой славянофилами статьи Бѣлинскій былъ всецѣло согласенъ. Нѣсколькими мѣсяцами позднѣе Бѣлинскій еще рѣзче отнесся къ славянофильскому взгляду на народъ. Въ своемъ предсмертномъ письмѣ къ Анненкову (отъ 15 февр. 1848 г.) Бѣлинскій между прочимъ говоритъ: "наши славянофилы сильно помогли мнѣ сбросить съ себя мистическое вѣрованіе въ народъ. Гдѣ и когда народъ освободилъ себя? Всегда и все дѣлалось черезъ личности... Странный я человѣкъ! Когда въ мою голову забьется какая-нибудь мистическая нелѣпость, здравомыслящимъ людямъ рѣдко удается выколотить ее изъ меня доказательствами: для этого мнѣ непремѣнно нужно сойтись съ мистиками, піэтистами и фантазерами, помѣшанными на той же мысли,-- тутъ я и назадъ"... И какъ бы подчеркивая свою діаметральную противоположность со славянофилами, Бѣлинскій высказываетъ мысль, что "для Россіи теперь нуженъ новый Петръ Великій"... Замѣтимъ кстати, что въ этомъ пунктѣ Бѣлинскій всегда рѣзко расходился со славянофилами. Не говоря уже о восхваленіи Петра въ письмѣ Бѣлинскаго къ Д. Иванову (отъ 7 августа 1837 г.), достаточно указать на нѣсколько страницъ изъ статьи 1842 года о "Рѣчи" Никитенко и на цѣлый рядъ восторженныхъ мѣстъ изъ статей слѣдующихъ годовъ. И теперь, въ письмѣ къ Кавелину Бѣлинскій восклицаетъ: "для меня Петръ -- моя философія, моя религія, мое откровеніе во всемъ, что касается Россіи"... Если вспомнить, что въ это самое время К. Аксаковъ написалъ свое сердитое обращеніе "Петру" (1845 г.), то уже одно это можетъ обрисовать всю глубину пропасти между Бѣлинскимъ и славянофилами.

Итакъ, и въ частныхъ вопросахъ и въ общемъ воззрѣній Бѣлинскій рѣзко расходился со славянофильствомъ; если онъ кое въ чемъ подходилъ ближе къ славянофиламъ, чѣмъ къ неумѣреннымъ западникамъ, "гуманическимъ космополитамъ", то сближеніе это было очень условнымъ. Бѣлинскій любилъ русскій народъ, вѣрилъ въ его силы и въ его грядущую свободу -- вотъ въ сущности то крайне неопредѣленное общее, на чемъ могли сойтись и славянофилы и Бѣлинскій; на этомъ свободно могли сойтись рѣшительно всѣ, кромѣ горсти "спокойныхъ скептиковъ", "гуманическихъ космополитовъ". Но даже и здѣсь Бѣлинскій разошелся со славянофилами, чѣмъ дальше, тѣмъ больше возлагая свои надежды не на народъ, а на личность, ибо съ потерей былой "вѣры въ соціализмъ" Бѣлинскій вновь вернулся къ вопросу о личности; приведенныя выше выдержки изъ его писемъ лишній разъ подтверждаютъ это. И въ этомъ былъ опять-таки пунктъ расхожденія Бѣлинскаго со славянофильствомъ.

Много вѣрнаго въ отвѣтѣ Бѣлинскаго "Москвитянину" и славянофиламъ,-- но есть и ошибки, отмѣченныя выше: нельзя было, напримѣръ, отождествлять славянофильство съ консервативнымъ націонализмомъ "Москвитянина" или съ патріархальной реакціонностью "Маяка". Впрочемъ эта ошибка была въ то же время исторически почти-что неизбѣжна, какъ мы это уже замѣтили выше; гораздо важнѣе была другая ошибка Бѣлинскаго -- его презрѣніе къ основной духовной сущности славянофильства, но мы знаемъ, что и эта ошибка была психологически неизбѣжна для Бѣлинскаго, глубокаго и послѣдовательнаго реалиста. Вотъ почему въ эту его статью должны быть внесены и историческія и психологическія поправки; но и безъ нихъ статья эта остается крайне важной для характеристики того, какъ вожди западничества понимали славянофильство.

Но и обратно: изъ этой же статьи можно убѣдиться, насколько лучшіе изъ славянофиловъ плохо понимали западничество; Бѣлинскій приводилъ не одинъ примѣръ этого въ своей статьѣ. Выясняется также, какъ мало знали они Бѣлинскаго, какъ ошибочно смотрѣли на главнаго изъ своихъ противниковъ; достаточно прочесть хотя бы то, что пишетъ о Бѣлинскомъ такой добросовѣстный противникъ, какимъ былъ Самаринъ. "Бѣлинскій почти никогда не является самимъ собою и рѣдко пишетъ по свободному внушенію... Съ тѣхъ поръ, какъ онъ явился на поприщѣ критики, онъ былъ всегда подъ вліяніемъ чужой мысли. Несчастная воспріимчивость, способность понимать легко и поверхностно, отрекаться скоро и рѣшительно отъ вчерашняго образа мыслей"...-- и т. п., и т. п.: вотъ характеристика Бѣлинскаго Самаринымъ; она поистинѣ можетъ считаться классической въ смыслѣ полной противоположности съ дѣйствительностью. Мы знаемъ, какъ глубоко самостоятеленъ былъ всегда Бѣлинскій, какъ строго критически относился онъ всегда къ "чужой мысли", какъ всегда и всюду былъ онъ самимъ собою, съ какой болью и трудомъ порывалъ онъ со "вчерашнимъ образомъ мыслей"; поэтому вся характеристика Самарина становится только забавной, какъ попадающая, что называется, пальцемъ въ небо. Но Бѣлинскаго она своей несправедливостью задѣла за живое, и онъ далъ на нее великолѣпный отвѣтъ, какъ бы подводя имъ итоги всей своей литературной дѣятельности.

1910 г.

Оставить комментарий Иванов-Разумник Р. В. (yes@lib.ru) Год: 1910 Обновлено: 19/12/2022. 58k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Иванов-Разумник Р. В. Война со славянофилами

Война со славянофилами.

Иванов-Разумник Р. В.
Война со славянофилами