Lib.ru/Классика: Иванов-Разумник Р. В.. Белинский в тридцатых годах

ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ

КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916

Бѣлинскій въ тридцатыхъ годахъ.

(Отъ Шеллинга черезъ Фихте къ Гегелю).

Въ тридцатыхъ годахъ кружокъ Бѣлинскаго и его друзей совершилъ знаменательный путь отъ "эстетики" черезъ "этику" къ "логикѣ",-- отъ Шеллинга черезъ Фихте къ Гегелю. Прослѣдить за этимъ путемъ хотя бы въ общихъ чертахъ -- значитъ понять ходъ развитія Бѣлинскаго, неизбѣжно приводившій отъ узкой "кружковщины" на широкое поле общественной борьбы.

Въ шеллингіанствѣ Бѣлинскій и его друзья нашли отвѣтъ главнымъ образомъ на свои эстетическіе запросы; въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ" и послѣдующихъ статьяхъ Бѣлинскаго 1834--6 г. мы имѣемъ шеллингіанское обоснованіе и развитіе мысли о свободномъ творчествѣ поэта, объ эстетическомъ чувствѣ, какъ основѣ добра, о внутренней связи свободно-творящаго поэта съ народомъ {См. обо всемъ этомъ ниже въ статьѣ "Годовые обзоры литературы".}. Сразу бросается въ глаза почти полное отсутствіе во всемъ этомъ вопросовъ теоретико-познавательныхъ, гносеологическихъ; а между тѣмъ миновать ихъ при знакомствѣ съ послѣ-кантовской философіей было невозможно. Знакомство съ философіей Фихте принудило Станкевича и его друзей вплотную подойти къ постановкѣ этихъ вопросовъ и заимствовать отъ Фихте не только его этическій пантеизмъ, но и его субъективный идеализмъ. Послѣднее сперва было наиболѣе труднымъ; Станкевичъ, начавшій читать Фихте ("Vorlesungen über die Bestimmung des Menschen") весною 1836 года, сознается, что чтеніе это сперва произвело въ его головѣ такой сумбуръ, возможности котораго онъ и не подозрѣвалъ... Нравственный законъ -- утверждаетъ Фихте -- только тогда является реальнымъ, если внѣшній міръ не есть "вещь въ себѣ", если между Я и не-Я существуетъ взаимодѣйствіе (а не одностороннее дѣйствіе объекта на субъектъ). Реальность нравственнаго закона отрицаетъ, такимъ образомъ, точку зрѣнія наивнаго реализма; болѣе того, она заставляетъ насъ въ концѣ концовъ придти къ заключенію, что внѣшній міръ есть лишь продуктъ нашего ощущенія и мышленія, есть только наше представленіе. Нѣтъ "вещи въ себѣ", есть только "образы", отображенія нашего сознанія, объективируемыя во-внѣ; внѣшній міръ призраченъ, реальное есть лишь самоосуществленіе Я. Эти разлагающія міръ и личность умозаключенія приводятъ къ понятію вѣры, безъ которой не можетъ быть построена философская система.

Все это я беру изъ той самой книги Фихте, которая произвела такую путаницу въ мысляхъ Станкевича: доводы и выводы субъективнаго идеализма не могли не поразить реалистически настроенныхъ друзей кружка Станкевича. Но среди этого кружка появилось въ 1835--6 г. новое лицо -- М. Бакунинъ, сильный философскій умъ, легко усваивавшій себѣ всѣ тѣ "философскія отвлеченности", которыя смутили даже Станкевича и были совершенно чужды такому типичному реалисту, какъ Бѣлинскій. Съ 1836 года начинается близкая дружба Бѣлинскаго съ М. Бакунинымъ, этимъ будущимъ родоначальникомъ русскаго анархизма, а пока -- ревностнымъ неофитомъ фихтіанства; время съ августа по ноябрь 1836 г. Бѣлинскій проводитъ въ Прямухинѣ, деревнѣ Бакуниныхъ, и понемногу самъ втягивается въ "фихтіанскую отвлеченность". Въ статьѣ о книгѣ "Опытъ Системы нравственной философіи" Бѣлинскій уже примѣнилъ эту новую точку зрѣнія и новую терминологію; до этого времени онъ былъ знакомъ только съ общимъ шеллингіанскимъ воззрѣніемъ на міръ и на жизнь. "Есть два способа изслѣдованія истины: а priori и а posteriori, т.-е. изъ чистаго разума и изъ опыта", -- пишетъ Бѣлинскій въ этой своей статьѣ; а изъ письма Бѣлинскаго къ М. Бакунину (отъ 21 ноября 1837 г.) мы узнаемъ, что даже эти подчеркнутыя выраженія были новостью для Бѣлинскаго: "я написалъ нѣсколько статей, обратившихъ на меня вниманіе, и никакъ не подозрѣвалъ, чтобы развитыя въ нихъ идеи были идеями а priori"... И вотъ теперь Бѣлинскій сталъ проповѣдывать этическія идеи Фихте, обосновывая ихъ на идеалистической теоріи познанія. Характерны въ этомъ отношеніи начальныя страницы все той же статьи, гдѣ Бѣлинскій заявляетъ, что "факты и идеи не существуютъ сами по себѣ: они всѣ заключаются въ насъ", что "внѣшніе предметы только даютъ толчокъ нашему Я и возбуждаютъ въ немъ понятія, которыя оно придаетъ имъ". Эти два положенія взаимно исключаютъ другъ друга (такъ какъ первое построено на отрицаніи, а второе на признаніи "вещи въ себѣ"): если же прибавить къ этому, что два эти положенія раздѣлены третьимъ, въ которомъ проводится вовсе не фихтіанское, а обычное платоновское ученіе объ идеѣ, то станетъ яснымъ, насколько своеобразно преломлялась фихтіанская теорія познанія въ понятіи Бѣлинскаго и его "философскаго друга" и учителя -- Бакунина.

Итакъ, несомнѣнно, что хотя общій духъ ученія Фихте былъ въ общемъ схваченъ вѣрно, но все же фихтіанство Бѣлинскаго и друзей было сильно "русифицированнымъ". Особенно это сказалось въ той терминологіи, которая подъ именемъ "фихтіанской" создалась въ кружкѣ друзей и главнымъ авторомъ которой несомнѣнно былъ Бакунинъ. "Конкретная жизнь", "абстрактная жизнь", "внѣшняя жизнь", "призрачность", "полная жизнь духа", "объективное наполненіе", "благодать", "нравственная точка зрѣнія толпы", "добрые малые", "прекраснодушіе" и т. п.-- вотъ термины, которыми переполнена переписка Бѣлинскаго, начиная съ 1836 года. Нѣкоторые изъ этихъ терминовъ дѣйствительно можно встрѣтить у Фихте -- напримѣръ, "призрачность", "блаженная жизнь" и т. п.; но большая часть ихъ несомнѣнно "московскаго" происхожденія. Иной разъ заимствованный терминъ получалъ совершенно своеобразное значеніе: изъ извѣстнаго выраженія Гете (а впослѣдствіи и Гегеля) -- "Schöne Seele", Станкевичъ и Бакунинъ съ друзьями сдѣлали чуть не цѣлую философскую категорію. Подъ "прекраснодушіемъ" понималось у нихъ состояніе среднее между низменной "нравственной точкой зрѣнія" толпы и состояніемъ "благодати" немногихъ избранныхъ. (Нѣсколько позднѣе, уже въ эпоху гегеліанства, Бѣлинскій сталъ называть "прекраснодушіемъ" всѣ безпочвенные идеалистическіе порывы, всякій безсильный протестъ противъ дѣйствительности). Весь внѣшній міръ былъ объявленъ "призрачнымъ", а дѣйствительною считалась только "жизнь въ духѣ", только высшія переживанія, этическія и эстетическія.

Бѣлинскій добросовѣстно старался убѣдить себя въ истинности этой новой фихтіанско-бакунинской вѣры. Одно время онъ былъ просто подавленъ авторитетомъ своего "философскаго друга" и покорился ему; это совпало съ періодомъ самобичеванія Бѣлинскаго, его признанія своей недостойности для состоянія "благодати"; въ то же время Бѣлинскій, живя въ Прямухинѣ, влюбился въ одну изъ сестеръ своего друга, А. А. Бакунину, но не только не встрѣтилъ взаимности, а наоборотъ, увидѣлъ, что на него смотрятъ "сверху внизъ"... Все это очень повліяло на впечатлительнаго Бѣлинскаго, и онъ то падалъ духомъ, то воскресалъ, стремился къ самосовершенствованію, искалъ спасенія въ "объективномъ наполненіи", въ области чистой мысли, знанія; онъ продолжалъ, съ рѣдкими вспышками протеста, покоряться авторитету Бакунина; онъ убѣдилъ себя, что окружающая "дѣйствительность" есть "призрачность" и что истинная дѣйствительность заключена только въ узкомъ кружкѣ избранныхъ, къ которымъ онъ не всегда смѣлъ причислять себя. Дорого стоила Бѣлинскому эта борьба съ самимъ собою; "результатомъ этой борьбы -- вспоминалъ позднѣе (1838 г.) Бѣлинскій -- должно было быть отчаяніе, оскудѣніе жизни, судорожное проявленіе жизни, въ проблескахъ, восторгахъ мгновенныхъ и дняхъ, недѣляхъ апатіи смертельной. Я лицомъ къ лицу въ первый разъ столкнулся съ мыслію -- и ужаснулся своей пустоты"... Спасеніе онъ думалъ найти, слѣпо увѣровавъ въ "фихтіанство": "ты первый -- писалъ Бѣлинскій Бакунину -- уничтожилъ въ моемъ понятіи цѣну опыта и дѣйствительности, втащивъ меня въ фихтіанскую отвлеченность"; "я уцѣпился за фихтіанскій взглядъ съ энергіею, съ фанатизмомъ"... Крайнее презрѣніе къ мѣщанской толпѣ, къ "добрымъ малымъ"; крайнее возвеличеніе личности немногихъ избранныхъ; принятіе идеалистической, фихтіанской теоріи познанія -- вотъ взгляды, которые "съ фанатизмомъ" исповѣдывалъ въ это время Бѣлинскій. "Прямухинская гармонія и знакомство съ идеями Фихте, благодаря тебѣ,-- писалъ Бѣлинскій іб авг. 1837 года Бакунину, -- въ первый разъ убѣдили меня, что идеальная-то жизнь есть именно жизнь дѣйствительная, положительная, конкретная, а такъ называемая дѣйствительная жизнь есть отрицаніе, призракъ, ничтожество, пустота"...

Какъ разъ въ это время и была написана небольшая статья Бѣлинскаго о брошюркѣ Дроздова "Опытъ системы нравственной философіи"; она является характернымъ моментомъ развитія русской мысли тридцатыхъ годовъ вообще и Бѣлинскаго въ частности, знаменуя собою начало "фихтіанскаго" періода въ жизни Бѣлинскаго (1836 г.). На этой статейкѣ слѣдуетъ остановиться, такъ какъ только одна она осталась намъ отъ "фихтіанскаго" періода развитія Бѣлинскаго и его друзей.

Я уже сказалъ, что общій духъ ученія Фихте былъ схваченъ друзьями въ общемъ правильно, хотя въ частностяхъ они варьировали Фихте паевой ладъ -- такъ же, какъ раньше Шеллинга, а позднѣе -- Гегеля; и если отъ нѣмецкихъ романтиковъ и Шеллинга они заимствовали основныя эстетическія положенія, то Фихте далъ имъ точку опоры для обоснованія ученія о нравственности. Интересно однако, что о главномъ, исходномъ элементѣ фихтевской морали -- о свободѣ -- Бѣлинскій въ своей статьѣ даже и не упоминаетъ; но зато онъ особенно подчеркиваетъ, согласно Фихте (и Канту), необходимую связь морали съ сознаніемъ. Только тотъ поступокъ нравствененъ, который совершенъ не по какимъ-либо стороннимъ побужденіямъ, а исключительно по сознательной оцѣнкѣ нравственности этого поступка; можно дѣлать добро случайно или повинуясь авторитету -- но такіе поступки вовсе не будутъ нравственно добрыми. Эти мысли Фихте вполнѣ усвоилъ Бѣлинскій, вслѣдъ за Бакунинымъ. "Истинно добръ только тотъ, кто разуменъ,-- говоритъ Бѣлинскій въ своей статьѣ:-- слѣдовательно только тѣ поступки, которые происходятъ подъ вліяніемъ сознающаго разума, могутъ назваться добрыми, а не тѣ, которые проистекаютъ изъ животнаго инстинкта; иначе вѣрная собака и послушная лошадь были бы существами самыми добродѣтельными". Отсюда объясняется отрицательное отношеніе, почти презрѣніе Бѣлинскаго и Бакунина къ "добрымъ людямъ" -- къ массѣ людей, безсознательно добрыхъ, безсознательно злыхъ; терминъ "добрый малый" считался крайне обиднымъ для русскихъ философскихъ романтиковъ періода фихтіанства, и причины этого Бѣлинскій объясняетъ въ своей статьѣ.

Другая мысль статьи, тоже буквально заимствованная отъ Фихте -- опредѣленіе совѣсти. Согласно Фихте, совѣсть есть гармонія или дисгармонія нашего духа, состояніе согласованности или несогласованности насъ съ нами самими, отношеніе сознанія нашего поступка къ нашей внутренней свободѣ (см. его "System der Sittenlehre", несомнѣнно также извѣстную Бакунину). Бѣлинскій въ настоящей статьѣ даетъ такое же опредѣленіе совѣсти, только попрежнему умалчиваетъ о свободѣ и попрежнему связываетъ нравственность съ сознаніемъ: злая совѣсть -- по его выраженію -- "приводитъ нашъ духъ въ неравенство, въ дисгармонію съ самимъ собою, вслѣдствіе безсознанія"; вообще же совѣсть есть "сознаніе гармоніи или дисгармоніи своего духа". Это не только мысль Фихте, но и подлинное его выраженіе.

Наконецъ, не безъ вліянія Фихте написаны и заключительныя страницы статьи, содержащія пылкую проповѣдь о цѣлесообразности всего существующаго; убѣжденіе это, высказанное еще въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ", получило позднѣе обоснованіе въ гегеліанствѣ Бѣлинскаго, какъ мы это еще увидимъ. Теперь это было только горячимъ порывомъ, вполнѣ въ духѣ ученія Фихте.

Но если Бѣлинскій вступилъ теперь въ періодъ фихтіанства, то это не значитъ, что онъ разорвалъ со своимъ былымъ шеллингіанствомъ: слѣдуя за Фихте въ области этики, онъ продолжалъ проповѣдывать романтическую эстетику шеллингіанства. Снова повторяетъ онъ свое прежнее отождествленіе добра, истины и красоты ("науки и искусства суть также служеніе верховному добру, которое вмѣстѣ есть верховная истина и красота"), хотя и не провозглашаетъ болѣе примата эстетики, какъ это онъ дѣлалъ въ предыдущихъ статьяхъ и будетъ дѣлать въ послѣдующихъ. Попрежнему онъ убѣжденъ, что "поэзія есть безсознательное выраженіе творящаго духа"; попрежнему не признаетъ поэзіи "ни въ чемъ, что имѣло цѣль", мало того -- ни въ чемъ, что было сознательнымъ произведеніемъ воли, что не было откровеніемъ свыше въ моментѣ поэтическаго вдохновенія, экстаза.

"Главный, отличительный признакъ творчества состоитъ въ таинственномъ ясновидѣніи, въ поэтическомъ сомнабулѣ" -- говорилъ Бѣлинскій въ статьѣ "О русской повѣсти и повѣстяхъ г. Гоголя"; въ статьѣ о стихотвореніяхъ Бенедиктова Бѣлинскій утверждалъ, что истинный поэтъ не обдумываетъ и не обдѣлываетъ свои произведенія. И теперь Бѣлинскій снова подчеркиваетъ это свое мнѣніе, признавая "ложными" всѣ поэтическія произведенія, которыя не подходятъ подъ этотъ законъ "необдуманности" и "необдѣланности". Года два спустя самъ Бѣлинскій иронически вспоминалъ объ этомъ своемъ мнѣніи: "нѣкогда я думалъ, -- пишетъ онъ Бакунину (12 окт. 1838 г.),-- что поэтъ не можетъ перемѣнить ни стиха, ни слова; мнѣ говорили, что черновыя тетради Пушкина доказываютъ противное, а я отвѣчалъ: если бы самъ Пушкинъ увѣрялъ меня въ этомъ -- я бы не повѣрилъ"... Вотъ лучшій отвѣтъ Бѣлинскаго Бѣлинскому, ибо теперь, въ статьѣ 1836 г., читатель найдетъ слѣдующій діалогъ Бѣлинскаго съ воображаемымъ оппонентомъ: "...такія-то и такія-то произведенія не подходятъ подъ этотъ законъ?-- Слѣдовательно они ложны, отвѣчаю я.-- Но вѣрно ли ваше начало?-- Опровергните его!" Опровергнуть было бы не трудно именно ссылкой на Пушкина: либо лучшія его поэтическія вдохновенія "ложны", ибо всѣ они "обдѣланы" (мы знаемъ теперь, какой громадный трудъ вкладывалъ Пушкинъ въ свои черновики), либо ложенъ псевдо-законъ нѣмецкой романтической эстетики, воспринятый Бѣлинскимъ. Сдѣлать выборъ было не трудно.

Итакъ, нарождающееся фихтіанство въ этикѣ, продолжающееся шеллингіанство въ эстетикѣ -- вотъ теченія, отразившіяся въ этой статьѣ Бѣлинскаго, первой его статьѣ "фихтіанскаго" періода. Но этой первой его статьѣ суждено было быть послѣдней статьей въ "Телескопѣ", который черезъ какой-нибудь мѣсяцъ послѣ появленія этой статьи Бѣлинскаго подвергся полному разгрому (за помѣщеніе "философическаго письма" Чаадаева). Литературная дѣятельность Бѣлинскаго была такимъ образомъ насильственно прервана; только полтора года спустя, съ весны 1838 года, онъ снова получаетъ возможность приняться за журнальную работу въ реформированномъ "Московскомъ Наблюдателѣ", органѣ яраго гегеліанства Бѣлинскаго и его друзей. Но еще задолго до этого времени Бѣлинскій отошелъ отъ "фихтіанства", которое казалось ему слишкомъ "отвлеченной" философской теоріей, слишкомъ "небесной" истиной для живущаго на землѣ и землею человѣка.

Бѣлинскій не могъ долго оставаться на высотахъ отвлеченной философской мысли; онъ былъ "весь земной", онъ былъ въ душѣ глубочайшій реалистъ, какъ ни старался увѣровать въ гносеологическіе выводы фихтіанства. Характернымъ признакомъ наступающей перемѣны философскихъ воззрѣній было измѣненіе соціально-политическихъ мнѣній Бѣлинскаго въ 1836--7 г. Въ начальную эпоху своего фихтіанства Бѣлинскій продолжалъ держаться "либеральныхъ" и "радикальныхъ" соціально-политическихъ убѣжденій, слегка отразившихся уже въ "Дмитріи Калининѣ"; этотъ радикализмъ, повидимому, еще болѣе развился къ 1836 году. Мы знаемъ, что Бѣлинскій враждебно относился къ крѣпостному праву, вскрывалъ "темныя стороны дворянскаго сословія"; еще болѣе ненавистно было ему духовное сословіе, на что въ свое время Пыпинъ имѣлъ "положительныя указанія". Такія же указанія дошли до насъ и относительно политическаго радикализма Бѣлинскаго, особенно въ періодѣ его фихтіанства: по собственному его признанію (въ письмѣ къ Бакунину отъ 12 окт. 1838 г.), онъ понялъ фихтіанство въ радикальномъ политическомъ значеніи. Гостя въ деревнѣ Бакуниныхъ, Бѣлинскій однажды за обѣдомъ, въ присутствіи большого общества, высказалъ рѣзкое сужденіе о событіяхъ великой французской революціи -- повидимому о казни Людовика XVI, относясь къ этому факту вполнѣ одобрительно. "Ты помнишь, -- писалъ онъ впослѣдствіи М. Бакунину, -- какую фразу отпустилъ я за столомъ и какъ подѣйствовала она на Александра Михайловича..." {Хозяинъ дома, отецъ М. Бакунина.}. И такое сужденіе было, конечно, не единичнымъ; по крайней мѣрѣ Бѣлинскій впослѣдствіи очень часто вспоминалъ объ "абстрактномъ героизмѣ" этого періода своей жизни, о своемъ увлеченіи свободолюбивыми монологами героевъ Шиллера, о своей "прекраснодушной" борьбѣ съ окружающей дѣйствительностью...

Но именно въ этой области прежде всего и произошелъ духовный переломъ въ Бѣлинскомъ. Какъ это случилось -- пока недостаточно ясно, такъ какъ жизнь Бѣлинскаго въ первой половинѣ 1837 года является менѣе всего извѣстной. Мы знаемъ, что Бѣлинскій очень бѣдствовалъ въ это время, жилъ займами у друзей (Боткина, Аксакова, Ефремова), страдалъ отъ своей нераздѣленной любви къ А. Бакуниной, и чтобы заглушить нераздѣленное чувство, предавался чувственности: "во мнѣ умеръ человѣкъ, остался самецъ" -- говорилъ о себѣ самъ Бѣлинскій. Такая жизнь довела его до болѣзни, и весною 1837 года ему пришлось ѣхать лѣчиться на Кавказъ, въ Пятигорскъ -- разумѣется на средства друзей. Вотъ почти все, что извѣстно о жизни Бѣлинскаго зимою 1836--7 г. Правда, извѣстно еще, что въ это время Бѣлинскій закончилъ и издалъ свои "Основанія русской грамматики", надѣясь поправить этой книгой свои денежныя обстоятельства -- и еще болѣе ухудшилъ ихъ этимъ, такъ какъ изданная въ долгъ грамматика эта туго расходилась; извѣстно также, что въ началѣ 1837 года Бѣлинскій велъ переговоры съ петербургскими издателями, Краевскимъ и Плюшаромъ, о сотрудничествѣ въ ихъ изданіяхъ ("Литературн. Прибавл. къ Русскому Инвалиду" и "Энциклопед. Словарѣ") и одно время собирался даже переѣзжать въ Петербургъ; планъ этотъ не состоялся, такъ какъ Бѣлинскій увидѣлъ, что эти издатели "требуютъ невозможнаго"... Можно было бы указать еще на нѣсколько фактовъ изъ той эпохи жизни Бѣлинскаго, но всѣ они не могутъ объяснить намъ причинъ рѣзкой перемѣны взглядовъ Бѣлинскаго въ 1837 г. Однако передъ нами фактъ, который мы должны принять: къ серединѣ 1837 года Бѣлинскій совершенно отказался отъ своего былого политическаго радикализма и этимъ самымъ началъ свое отторженіе вообще отъ "фихтіанства". Въ громадномъ письмѣ изъ Пятигорска (отъ 7 авг. 1837 г.) къ другу своего дѣтства, Д. П. Иванову, Бѣлинскій между прочимъ въ рѣзкихъ словахъ осуждаетъ всякую "политику", восхваляетъ самодержавіе, называетъ "превосходной и похвальной" мѣрой строгую цензуру свободнаго слова, восклицаетъ "къ чорту французовъ!", вліяніе которыхъ ему представляется гибельнымъ. Уже въ это время, какъ видно изъ письма, Бѣлинскій былъ знакомъ съ философіей Гегеля.

Это было началомъ окончательнаго разрыва Бѣлинскаго съ кратковременнымъ "фихтіанствомъ"; вскорѣ Бѣлинскій отвергъ не только политическій радикализмъ фихтіанства, но и фихтіанскую теорію познанія: типичный реалистъ въ душѣ, Бѣлинскій насиловалъ себя, исповѣдуя "фихтіанскую отвлеченность". Мало-по-малу въ его душѣ назрѣвалъ протестъ противъ этой несвойственной ему "отвлеченной мысли"; нуженъ былъ только послѣдній толчокъ, чтобы разрывъ совершился. Этимъ толчкомъ и было болѣе близкое знакомство съ Гегелемъ. "Пріѣзжаю въ Москву съ Кавказа,-- вспоминалъ впослѣдствіи въ письмѣ конца 1839 г. къ Станкевичу Бѣлинскій,-- пріѣзжаетъ Бакунинъ, мы живемъ вмѣстѣ. Лѣтомъ просмотрѣлъ онъ философію религіи и права Гегеля. Новый міръ намъ открылся...-- это было освобожденіе... Слово дѣйствительность сдѣлалось для меня равнозначительно слову Богъ"... Это было прежде всего отказомъ отъ субъективно-идеалистической философіи Фихте; гегельянство было понято Бѣлинскимъ въ смыслѣ философскаго реализма. Бѣлинскій впослѣдствіи говорилъ, что къ концу 1837 года онъ "утомился отвлеченностію" и "жаждалъ сближенія съ дѣйствительностію". "Моя природа враждебна (отвлеченному) мышленію",-- говорилъ о себѣ Бѣлинскій;-- "я ненавижу мысль, какъ отвлеченіе"... "Я уважаю мысль,-- снова говоритъ онъ въ одномъ изъ писемъ къ Бакунину, -- и знаю ей цѣну, но только отвлеченная мысль въ моихъ глазахъ ниже, безполезнѣе, дряннѣе эмпирическаго опыта"... Такой "отвлеченной мыслью" было теперь для Бѣлинскаго мнѣніе о "призрачности" внѣшне-дѣйствительнаго и о "дѣйствительности" внутренне-идеальнаго; теперь Бѣлинскій призналъ "дѣйствительнымъ" весь окружающій міръ, призналъ внутреннюю "разумность" этого міра. "Я гляжу на дѣйствительность, столь презираемую прежде мною, -- пишетъ Бѣлинскій Бакунину 10 сент. 1838 г.-- и трепещу таинственнымъ восторгомъ, сознавая ея разумность, видя, что изъ нея ничего нельзя выкинуть и въ ней ничего нельзя похулить и отвергнуть... Дѣйствительность!-- твержу я, вставая и ложась спать, днемъ и ночью -- и дѣйствительность окружаетъ меня, я чувствую ее вездѣ и во всемъ"...

Такъ пришелъ Бѣлинскій къ знаменитой теоріи разумной дѣйствительности, увидя въ ней реалистическій оплотъ противъ идеалистическихъ отвлеченностей фихтіанства: "ты первый,-- писалъ Бѣлинскій Бакунину,-- уничтожилъ въ моемъ понятіи цѣну опыта и дѣйствительности, втащивъ меня въ фихтіанскую отвлеченность, и ты же первый былъ для меня благовѣстникомъ этихъ двухъ великихъ словъ". Гегеліанскій періодъ жизни и дѣятельности Бѣлинскаго очень полно представленъ въ его статьяхъ 1838 -- 1840 годовъ, и мы нѣсколько ниже остановимся на двухъ-трехъ изъ этихъ статей; тогда читатели увидятъ, въ чемъ заключалась существенная ошибка этихъ взглядовъ Бѣлинскаго, отождествившаго "разумную дѣйствительность" съ окружающей реальной дѣйствительностью, съ обыденностью и затѣмъ съ исторической необходимостью. Такое реалистическое пониманіе "разумной дѣйствительности" вызвало протестъ со стороны Бакунина, но Бѣлинскій скоро уже пересталъ подчиняться его авторитету. Переживъ фихтіанство, Бѣлинскій пережилъ, по его выраженію, католическій періодъ своей жизни, когда онъ всецѣло былъ подъ нравственнымъ гнетомъ Бакунина, когда онъ "былъ убѣжденъ отъ всей души, -- говоритъ онъ о себѣ,-- что у меня нѣтъ ни чувства, ни ума, ни таланта, никакой и ни къ чему способности, ни жизни, ни огня, ни горячей крови, ни благородства, ни чести, что хуже меня не было никого у Бога, что я пошлѣйшее и ничтожнѣйшее созданіе въ мірѣ"... Теперь, увѣровавъ въ "разумную дѣйствительность" всего сущаго, Бѣлинскій увѣровалъ и въ себя, въ свои силы, въ свое значеніе. "Съ весны (1838 г.) -- писалъ онъ годомъ позднѣе Станкевичу -- я пробудился для новой жизни, рѣшилъ, что каковъ бы я ни былъ, но я самъ по себѣ"... И "разумную дѣйствительность" Бѣлинскій поэтому понялъ "по-своему", что крайне не понравилось привыкшему властвовать Бакунину. "Ему это крайне не понравилось, -- продолжаетъ разсказывать Бѣлинскій:-- онъ съ удивленіемъ увидѣлъ, что во мнѣ есть самостоятельность, сила и что на мнѣ верхомъ ѣздить опасно -- сшибу, да еще копытомъ лягну"... Вскорѣ между недавними друзьями произошелъ разрывъ, и Бѣлинскій навсегда освободился отъ двухлѣтней опеки своего "философскаго друга".

Итакъ, Бѣлинскій понялъ "разумную дѣйствительность" сперва въ смыслѣ окружающей дѣйствительности, а затѣмъ и въ смыслѣ исторической необходимости. "...Воля Божія -- говоритъ онъ въ одномъ изъ писемъ къ Бакунину -- есть предопредѣленіе Востока, fatum древнихъ, провидѣніе христіанства, необходимость философіи, наконецъ дѣйствительность". Но необходимость, разсматриваемая какъ "разумная дѣйствительность", есть не что иное, какъ цѣлесообразность,-- и именно этимъ послѣднимъ словомъ должно быть охарактеризовано все міровоззрѣніе Бѣлинскаго этой эпохи. Вѣра въ объективную цѣлесообразность бытія, вѣра въ объективную осмысленность міра составляла теперь для Бѣлинскаго святое святыхъ его міровоззрѣнія. Мятущееся отчаяніе Дмитрія Калинина исчезло -- и какъ будто безъ слѣда; его мѣсто заступила радостная вѣра въ благую цѣлесообразность міра, въ благое высшее Провидѣніе, царящее надъ міромъ. Вѣра эта стала удѣломъ Бѣлинскаго еще съ начала его шеллингіанства; съ выраженіемъ ея мы встрѣчаемся и въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ", и въ другихъ статьяхъ начала тридцатыхъ годовъ, и въ письмахъ Бѣлинскаго той эпохи. "Все къ лучшему!" "И все то благо, все добро!" -- восклицаетъ Бѣлинскій въ своихъ статьяхъ и письмахъ. И эту мысль онъ повторяетъ даже въ то время, когда самъ находится въ невыносимомъ положеніи, когда самъ "пьетъ горькую чашу, которая съ каждымъ днемъ переполняется черезъ края новыми ядовитѣйшими зельями"; даже въ это время Бѣлинскій утѣшаетъ себя мыслью, что, быть можетъ, "всѣ настоящія несчастія суть не что иное, какъ зерна, изъ коихъ должны нѣкогда выроста и расцвѣсти благоухающіе цвѣты счастія... Все къ лучшему!.." (изъ письма къ брату Константину отъ 19 іюля 1833 г.). Развитіе этихъ же мыслей о вѣрѣ въ жизнь и въ цѣлесообразность сущаго мы найдемъ и въ фихтіанскомъ періодѣ жизни Бѣлинскаго; но только въ гегеліанствѣ эта вѣра получила для Бѣлинскаго твердое обоснованіе, только въ ученіи о "разумной дѣйствительности" увидѣлъ Бѣлинскій твердую точку опоры. Мы сейчасъ остановимся на пониманіи Бѣлинскимъ "разумной дѣйствительности" какъ объективной цѣлесообразности всего сущаго, то-есть, говоря иными словами, на полномъ "принятіи міра" Бѣлинскимъ: невѣріе и отчаяніе Дмитрія Калинина повидимому окончательно побѣждено; надъ всей жизнью Бѣлинскаго теперь царитъ радостная вѣра въ объективную разумность міра и жизни. Страданія и муки отдѣльныхъ личностей, частныхъ индивидуальностей тонутъ въ этомъ абсолютно цѣлесообразномъ развитіи міра -- саморазвитіи и самопознаніи Абсолютнаго духа. "Es herrschet eine Allweise Güte über die Welt" -- надъ міромъ царитъ Премудрая Благость: недаромъ это было любимой фразой еще Станкевича. И когда тотъ же Станкевичъ первый изъ друзей перешелъ къ изученію философіи Гегеля, то въ ней и онъ нашелъ прочную опору для подобнаго "принятія міра". Передъ мыслью о развитіи Общаго, о самопознаніи Абсолютнаго Духа стушевывались всѣ вопросы о мукахъ и страданіяхъ живой человѣческой личности: "я никогда почти не дѣлаю себѣ такихъ вопросовъ,-- пишетъ Станкевичъ въ концѣ тридцатыхъ годовъ.-- Въ мірѣ господствуетъ Духъ, Разумъ: это успокаиваетъ меня насчетъ всего"... Именно такую вѣру и высказывалъ Бѣлинскій въ своихъ гегеліанскихъ статьяхъ 1838-го и слѣдующихъ годовъ. На первой изъ этихъ статей мы сейчасъ остановимся подробнѣе.

Статья о "Гамлетѣ", появившаяся весною 1838 года въ "Московскомъ Наблюдателѣ", новомъ журналѣ Бѣлинскаго и его друзей, является первой статьей "гегеліанскаго періода" жизни Бѣлинскаго. Когда Бѣлинскій писалъ эту статью (въ декабрѣ -- январѣ 1837--1838 г.), онъ былъ еще неофитомъ гегеліанства, въ которое его посвящали Бакунинъ, Катковъ и Боткинъ; въ статьѣ своей Бѣлинскій восторженно говоритъ о "той мірообъемлющей и послѣдней философіи нашего вѣка, которая, развернувшись, какъ величественное дерево изъ одного зерна, покрыла собою и заключила въ себѣ, по свободной необходимости, всѣ моменты развитія духа"... Но рядомъ съ этой восторженностью неофита идетъ и робость неофита, "не посвященнаго въ таинства этой философіи и приподнявшаго только край завѣсы, скрывающей отъ глазъ конечности міръ безконечнаго"; Бѣлинскій въ это время трепетно вступалъ въ царство абсолютной истины, какою ему представлялась гегелевская философія. Онъ уже усвоилъ гегеліанскую терминологію -- слѣды этого видны и въ приведенныхъ выше цитатахъ -- и хотя говорилъ еще о человѣкѣ, какъ "отблескѣ Божества", а объ окружающемъ мірѣ, какъ "дыханіи одной общей жизни", но эти термины былого шеллингіанства появлялись теперь случайно и были, что называется, на исходѣ. Впрочемъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ шеллингіанство у Бѣлинскаго амальгамировалось съ гегеліанствомъ -- и это замѣтно даже въ статьяхъ сороковыхъ годовъ. Но въ общемъ теперь Бѣлинскій переходитъ къ терминологіи гегеліанства, которая и остается въ его статьяхъ почти до самаго конца его дѣятельности, даже послѣ его внутренняго разрыва съ гегеліанствомъ; въ эту терминологію онъ иногда вкладываетъ не вполнѣ гегелевское пониманіе. Такъ, напримѣръ, и въ статьѣ о Гамлетѣ, и въ послѣдующихъ онъ считаетъ тождественными часто употребляемыя имъ выраженія: "абсолютное", "абсолютная идея", "абсолютный духъ", въ то время какъ по Гегелю эти понятія вовсе не тождественны (см. объ этомъ у Куно Фишера, "Ист. нов. Филос.", т. VIII, "Гегель", ч. I, кн. II, гл. XXII). Часто въ этой статьѣ встрѣчаются фразы о "моментѣ исторіи" и "моментѣ развитія", съ тѣхъ поръ твердо установившіяся въ русской литературѣ; впервые высказывается мысль о цѣпи органическаго развитія, впослѣдствіи подробно разработанная Бѣлинскимъ въ "Идеѣ искусства" и другихъ связанныхъ съ нею статьяхъ. Наконецъ, и къ самому Гамлету Бѣлинскій подходитъ съ гегеліанской мѣркой, считая его слабость воли антитезисомъ его діалектическаго развитія отъ безсознательной гармоніи (тезисъ), черезъ распаденіе, дисгармонію и борьбу (анти-тезисъ), къ сознательной гармоніи духа (синтезъ). Какъ видимъ, Бѣлинскій уже и въ этой статьѣ твердо стоялъ на впервые открывшейся ему почвѣ гегеліанства.

"Итакъ, вотъ идея Гамлета: слабость воли, но только вслѣдствіе распаденія, а не по природѣ",-- пишетъ и подчеркиваетъ Бѣлинскій, указывая, что первая часть этой формулы была дана еще Гете. Но Бѣлинскій опредѣлялъ Гамлета не только по гегеліанской формулѣ, но и по терминологіи своего кружка, въ выработкѣ которой самъ онъ принималъ дѣятельное участіе. Мы знаемъ, что эта выработка началась еще въ эпоху фихтіанства, а теперь только продолжалась подъ эгидою философіи Гегеля; мы помнимъ, какъ еще въ началѣ эпохи фихтіанства Бѣлинскій презрительно относился къ "добрымъ малымъ", не желающимъ подняться на высшую ступень развитія. Теперь Бѣлинскій примѣняетъ этотъ терминъ къ цѣлому ряду дѣйствующихъ лицъ "Гамлета" -- къ Лаерту, къ Полонію, къ Гораціо; нельзя не замѣтить, что это общее опредѣленіе нѣсколько сглаживаетъ индивидуальности этихъ лицъ. Такъ, напримѣръ, "Лаертъ, это -- добрый малый, больше ничего, -- говоритъ Бѣлинскій и продолжаетъ:-- теперь обратимся къ Полонію. Это уже не отрицательное, но положительное, хотя и гадкое понятіе... Что же такое этотъ Полоній?-- да просто добрый малый"...

Гамлетъ выше этого круга людей, но все-таки еще не представитель высшей "абсолютной жизни", "полной жизни духа"; нѣтъ, онъ только "прекрасная душа, но еще не дѣйствительный, не конкретный человѣкъ". Это буквальное выраженіе Гете, а за нимъ и Гегеля, который въ своей "феноменологіи Духа" выводилъ понятіе "прекраснодушія" (Schönseeligkeit) изъ понятія совѣсти: "прекрасная душа", являющаяся воплощеніемъ теоретической, недѣятельной совѣсти, боится дѣятельности, боится дѣйствительности, пребываетъ на высотахъ абстрактности, стремится сохранить свою чистоту, а потому при тяжеломъ столкновеніи съ дѣйствительностью оказывается безсильной и предается ламентаціямъ -- вотъ "прекрасная душа", вотъ Гамлетъ (Hegels Sämmtliche Werke, B. II, p. 480--1). Всѣ эти мысли дословно повторяетъ Бѣлинскій и такимъ образомъ дополняетъ гётевское опредѣленіе Гамлета гегелевскимъ его опредѣленіемъ.

Но въ чемъ же тогда самостоятельность мысли Бѣлинскаго? И въ чемъ же значеніе этой статьи о "Гамлетѣ"? Значеніе ея -- въ яркой формулировкѣ того міровоззрѣнія, которое на нѣсколько лѣтъ крѣпко утвердится въ душѣ Бѣлинскаго; и здѣсь же -- самостоятельность его мысли. Это міровоззрѣніе -- примиреніе съ дѣйствительностью -- не надо понимать въ томъ узкомъ смыслѣ, въ какомъ оно иногда понимается: тутъ главное не въ примиреніи съ русской дѣйствительностью, не съ дѣйствительностью даже вообще, тутъ главное въ принятіи міра въ его цѣломъ, выражаясь современнымъ терминомъ, въ признаніи высшей объективной разумности міра и жизни, въ признаніи объективнаго смысла существованія жизни и міра. Убѣжденной проповѣдью этой вѣры проникнута вся эта статья Бѣлинскаго, какъ и всѣ его слѣдующія статьи 1838--1840 гг.; въ "Гамлетѣ", какъ и во всемъ Шекспирѣ, Бѣлинскій видитъ лучшее доказательство того, что въ жизни нѣтъ "ничего случайнаго, ничего произвольнаго, но одно необходимое" -- послѣ чего зритель или читатель неизбѣжно "примиряется съ дѣйствительностью"... "Все благо, все добро!" -- неоднократно восклицаетъ въ этой статьѣ Бѣлинскій; все -- даже смерть Офеліи -- миритъ его съ жизнью, и изъ ряда трагическихъ ужасовъ онъ выноситъ чувство примиренія съ жизнью, просвѣтленный взглядъ на нее {Впослѣдствіи взглядъ Бѣлинскаго на Шекспира и на "Гамлета" былъ повторенъ Л. Шестовымъ въ его книгѣ о Шекспирѣ (см. мою книгу "О смыслѣ жизни",-- Сочин., т. III).}. Во вдохновенномъ, пылкомъ проповѣданіи этой вѣры -- все значеніе этой статьи Бѣлинскаго: принятіе міра -- вотъ основной философскій смыслъ проповѣдуемой имъ теоріи "разумной дѣйствительности". Примиреніе со всякой реальной дѣйствительностью -- это уже дальнѣйшее и ошибочное развитіе и примѣненіе этого основного взгляда, но оно не должно закрывать отъ насъ глубокой важности исходнаго пункта. Вѣдь и позднѣйшій разрывъ Бѣлинскаго съ дѣйствительностью далеко не былъ разрывомъ только съ "гнусной рассейской дѣйствительностью", но былъ началомъ цѣльнаго міровоззрѣнія непріятія міра. И тотъ, и другой взглядъ имѣютъ опредѣленное общественное значеніе; но чтобы понять это значеніе, надо понимать философскій эквивалентъ этихъ взглядовъ. Въ яркой формулировкѣ перваго изъ этихъ двухъ взглядовъ -- принятія міра -- главное значеніе этой статьи Бѣлинскаго; великая трагедія Шекспира была удобнымъ поводомъ и матеріаломъ для уясненія читателямъ этой горячей вѣры Бѣлинскаго. И въ прежнихъ его статьяхъ, начиная съ "Литературныхъ Мечтаній", всюду звучатъ эти же мотивы принятія міра, достигая особенной силы въ послѣднихъ страницахъ статьи о брошюрѣ Дроздова; но только въ статьѣ о "Гамлетѣ" впервые подводится подъ эту горячую вѣру фундаментъ строгой философской системы -- системы Гегеля.

Статья о "Гамлетѣ" была, съ одной стороны, первымъ на русскомъ языкѣ классическимъ анализомъ этой трагедіи съ другой -- это была первая "гегеліанская" статья Бѣлинскаго, одна изъ самыхъ блестящихъ статей. Въ ней съ громаднымъ подъемомъ и неизгладимой яркостью обосновывается главное убѣжденіе Бѣлинскаго этого періода -- радостное убѣжденіе въ объективной осмысленности жизни и во внутренней цѣлесообразности міра. Это -- радость неофита, познавшаго истину, радость человѣка, уразумѣвшаго смыслъ человѣческой и своей жизни.

И однако въ это же самое время Бѣлинскому жилось далеко не радостно. Не говоря уже о томъ, что денежныя его обстоятельства продолжали и послѣ 1837-го года оставаться крайне печальными, еще тяжелѣе, быть можетъ, отражались на немъ тѣ недоразумѣнія съ друзьями, которыя всегда неизбѣжны во всякомъ замкнутомъ кружкѣ. Впослѣдствіи Бѣлинскій жестоко бичевалъ эту кружковщину, въ которой друзья замкнулись особенно въ эпоху фихтіанства, послѣ знакомства съ Бакунинымъ и подъ его непосредственнымъ вліяніемъ; особенно обрушился онъ на нее въ самой послѣдней своей статьѣ 1848-го года {См. ниже въ статьѣ "Годовые обзоры литературы".}. Говоря тамъ о молодомъ Адуевѣ изъ "Обыкновенной Исторіи" Гончарова, Бѣлинскій пользуется случаемъ свести послѣдніе счеты съ "романтизмомъ" своей молодости и даже съ терминологіей "кружковщины* тридцатыхъ годовъ. Бѣлинскій говоритъ тамъ о юныхъ романтикахъ, которые съ избыткомъ надѣлены "нервическою чувствительностію", а потому любятъ копаться въ собственныхъ ощущеніяхъ и называютъ это -- "наслаждаться внутреннею жизнію" въ кругу избранныхъ друзей. "Это они называютъ -- иронизируетъ Бѣлинскій -- жить высшею жизнію, недоступною для презрѣнной толпы, парить горѣ, тогда какъ презрѣнная толпа пресмыкается дблу"... Люди эти -- продолжаетъ Бѣлинскій -- "бываютъ помѣшаны на трехъ завѣтныхъ идеяхъ: это -- слава, дружба и любовь"; но и то, и другое, и третье очень дорого имъ обходится. Слава требуетъ упорнаго труда -- но къ нему они неспособны. Дружба никогда не бываетъ у нихъ естественной и простой, а всегда напряженной и восторженной; они изливаютъ другъ передъ другомъ свои души, требуютъ другъ отъ друга отчета во всѣхъ дѣлахъ и помышленіяхъ; такая дружба скоро превращается во взаимное мученіе. Любовь обходится имъ еще дороже, такъ какъ они сперва составляютъ программу любви, а затѣмъ уже примѣняютъ эту теоретическую схему къ женщинѣ; "имъ любовь нужна не для счастія, не для наслажденія, а для оправданія на дѣлѣ своей высокой теоріи любви"; разумѣется, въ результатѣ снова взаимное мученіе. Вообще же люди эти "не хотятъ знать законовъ сердца, природы, дѣйствительности, они сочиняютъ для нихъ свои собственные, они гордо признаютъ существующій міръ призракомъ, а созданный своей фантазіей призракъ -- дѣйствительно существующимъ міромъ"... {Ср. также рецензію Бѣлинскаго о "Переводахъ" Струговщиковымъ статей Гете ("Отеч. Зап.", 1846 г.); въ ней Бѣлинскимъ высказываются эти же мысли о "кружковщинѣ".}

До сихъ поръ не обращали достаточнаго вниманія на эти замѣчательныя страницы изъ послѣдней статьи Бѣлинскаго, направленныя не столько противъ молодого Адуева, сколько pro domo sua, противъ самого себя второй половины тридцатыхъ годовъ. А въ томъ, что эта жестокая характеристика относится именно къ знакомой Бѣлинскому былой "кружковщинѣ" -- сомнѣваться невозможно; слишкомъ часто Бѣлинскій въ интимныхъ письмахъ выражалъ эти же мысли, эти же чувства, хотя бы о той теоріи любви, о которой онъ впослѣдствіи иронизировалъ -- примѣнительно къ Адуеву-младшему. Но и теперь Бѣлинскій уже начиналъ смутно сознавать слабыя стороны этой теоріи любви, возвышенной, программной и головной; впослѣдствіи, въ письмѣ къ Боткину отъ 13 марта 1841 года, вотъ какъ вспоминалъ Бѣлинскій объ этой кружковой теоріи любви, любви экстатической и мистической: "понимаешь ли ты теперь, что такая любовь нисколько не риѳмовала съ бракомъ и вообще съ дѣйствительностію жизни?.. {Нагляднымъ доказательствомъ этого можетъ служить поразительный контрастъ между нѣжной поэзіей "любовной" переписки Герцена съ Наташей и суровой прозой ихъ брака... Ср. эту переписку я "Былое и Думы" Герцена; это лучшая иллюстрація столкновенія съ жизнью романтической теоріи любви.} Отсюда выходили... экзажерованныя понятія о брачныхъ отношеніяхъ, гдѣ каждый поцѣлуй долженъ былъ выходить изъ полноты жизни, а не изъ рефлексіи и пр. Признаюсь, это мнѣ всегда казалось страшною дичью, и я потому казался тебѣ и Мишелю (Бакунину) страшною дичью. Но я былъ правъ. Я понималъ, что въ жизни не разъ придется спросить жену, принимала ли она слабительное и хорошо ли ее слабило, и не лучше ли вмѣсто слабительнаго поставить клистиръ? Эта противоположность поэзіи и прозы жизни ужасала меня, но я не могъ закрыть на нее глаза, не могъ не видѣть, что она есть. Тебя это часто оскорбляло, и я внутренно презиралъ себя, видя, что ты по крайней мѣрѣ не уважаешь меня. Что дѣлать!-- тогда ни одинъ изъ насъ не хотѣлъ быть собою, ибо каждый хотѣлъ бытъ абсолютнымъ, т.-e. безцвѣтнымъ и абстрактнымъ совершенствомъ" (подчеркнуто Бѣлинскимъ).

То же самое было и въ дружбѣ: тѣ же мученія при столкновеніи романтической теоріи дружбы съ дѣйствительностію, и та же узкая нетерпимость по отношенію къ людямъ, инако мыслящимъ, инако чувствующимъ. Еще въ своей "фихтіанской" статьѣ 1836-го года Бѣлинскій говорилъ, что любовь и дружба возможны только при общемъ уровнѣ сознанія между людьми, такъ что, наоборотъ, къ людямъ низшаго уровня сознанія чувствуешь родъ ненависти: "несносенъ ихъ видъ, тяжела ихъ бесѣда, словомъ, мучительно всякое соприкосновеніе съ ними". И такими "низшими" людьми для Бѣлинскаго и его друзей несомнѣнно были почти всѣ люди, стоящіе внѣ ихъ узкаго кружка; самъ Бѣлинскій черезъ немного лѣтъ съ негодованіемъ вспоминалъ про это. Въ письмѣ отъ 9 дек. 1841 г. къ младшему брату М. Бакунина, Н. А. Бакунину, Бѣлинскій говоритъ: "всякій кружокъ ведетъ къ исключительности и какой-то странной оригинальности: рождаются свои манеры, свои привычки, свои слова, любезныя для кружка, странныя, непонятныя и непріятныя для другихъ. Но это бы еще ничего: хуже всего то, что люди кружка дѣлаются чужды для всего, что внѣ ихъ кружка, а все это -- имъ. Я сужу по собственному опыту... Боже мой! Грустно вспомнить объ этой ограниченной исключительности, съ какою мы смотрѣли на весь міръ"... Но внутри этого кружка избранныхъ самъ Бѣлинскій вскрываетъ напряженную, восторженную, взвинченную дружбу. "Мы любили другъ друга,-- пишетъ Бѣлинскій 27 іюня 1841 г. Боткину о всѣхъ членахъ бывшаго кружка,-- любили горячо и глубоко... но какъ же проявлялась... наша дружба? Мы приходили другъ отъ друга въ восторгъ и экстазъ, мы ненавидѣли другъ друга, мы удивлялись другъ другу, мы презирали другъ друга, мы предавали другъ друга, мы съ ненавистію и бѣшеною злобою смотрѣли на всякаго, кто не отдавалъ должной справедливости кому-нибудь изъ нашихъ, и мы поносили и злословили другъ друга за глаза передъ другими, мы ссорились и мирились, мирились и ссорились; во время долгой разлуки мы рыдали и молились при одной мысли о свиданіи, истаевали и исходили любовію другъ къ другу, а сходились и видѣлись холодно, тяжело чувствовали взаимное присутствіе и разставались безъ сожалѣнія. Какъ хочешь, а это такъ. Пора намъ перестать обманывать самихъ себя, пора смотрѣть на дѣйствительность прямо, въ оба глаза, не щурясь и не кривя душою. Я чувствую, что я правъ, ибо въ этой картинѣ нашей дружбы я не затемнилъ и ея истинной, прекрасной стороны..."

факты подтверждаютъ эту характеристику "кружковщины" Бѣлинскимъ; нельзя при этомъ не указать, что почти все отрицательное въ этой характеристикѣ было внесено въ жизнь кружка едва-ли не исключительно М. Бакунинымъ. Властный и требующій подчиненія (-- "Мишель кромѣ глубокой натуры и генія требовалъ еще отъ удостаиваемыхъ его дружбы одинаковаго взгляда даже на погоду и одинаковаго вкуса даже въ гречневой кашѣ, условіе sine qua non!" -- писалъ впослѣдствіи Бѣлинскій), властный и требующій подчиненія, Бакунинъ не могъ однако подчинить себѣ надолго такую сильную индивидуальность, какъ Бѣлинскаго; борьбу между ними мы уже прослѣдили выше. Вообще "кружковщина" эта царила среди друзей 1836--1839 гг.; журналъ друзей, "Московскій Наблюдатель", былъ въ сущности яркимъ проявленіемъ этой "кружковщины". Страницею выше я привелъ слова Бѣлинскаго (изъ его письма къ Н. А. Бакунину) о томъ, что во всякомъ кружкѣ неизбѣжны свои манеры и свои слова, "любезныя для кружка, странныя, непонятныя, непріятныя для другихъ". Именно это и отразилось на "Московскомъ Наблюдателѣ", что вскорѣ призналъ и самъ Бѣлинскій. Въ письмѣ къ Станкевичу отъ конца 1839 года Бѣлинскій заявляетъ, что уже "давно видитъ" слабыя и смѣшныя стороны этого журнала: "я довольно непосиленъ и не долго сижу на одномъ мѣстѣ, и потому я давно уже дальше Наблюдателя. Смѣшная и дѣтская сторона его... въ этомъ обиліи философскихъ терминовъ (очень поверхностно понятыхъ), которые и въ самой Германіи, въ популярныхъ сочиненіяхъ, употребляются съ большою экономіею. Мы забыли, что русская публика не нѣмецкая и, нападая на прекраснодушіе, сами служили самымъ забавнымъ примѣромъ его..." Полугодомъ позже, въ одной изъ рецензій въ "Отеч. Запискахъ" по поводу изданія "Репертуаръ русскаго театра", Бѣлинскій такъ вспоминалъ о "Московскомъ Наблюдателѣ": "Наблюдатель весною 1838 г. вздумалъ ожить,-- и вотъ поюнѣлъ, и позеленѣлъ, и заговорилъ живымъ языкомъ, восторженною рѣчью, словомъ, расходился, какъ рьяный нѣмецкій студентъ... Съ первой же книжки началъ отъ сыпать новыми идеями и новыми словами... Тщетно представлялъ онъ и изящную прозу, и изящныя стихотворенія, и новыя идеи; публика видѣла одни новыя, непонятныя для нея слова, да неаккуратность въ выходѣ книжекъ -- и бѣдный юноша не хотѣлъ умирать медленною смертію, по филистерски, но скоропостижно исчезъ и пропалъ безъ вѣсти"... Бѣлинскій былъ правъ: "Московскій Наблюдатель" былъ характернымъ проявленіемъ "кружковщины"; и если бы этотъ кружокъ Бѣлинскаго и его друзей былъ явленіемъ частнымъ, не связаннымъ съ предыдущимъ и послѣдующимъ развитіемъ русской общественной мысли, то и журналъ кружка не имѣлъ бы никакого историческаго значенія. Въ дѣйствительности было иначе: кружокъ Бѣлинскаго и его друзей былъ важнымъ звеномъ въ развитіи русской мысли, былъ тѣмъ горниломъ, гдѣ плавилось и отливалось въ новыя формы общественное сознаніе. И каковы бы ни были отрицательныя проявленія кружковщины, но въ кружкѣ этомъ собралось въ 1836--1839 гг. все, что было тогда выдающагося въ молодомъ поколѣніи -- если не считать разосланнаго и разбросаннаго по Россіи кружка Герцена и немногихъ отдѣльныхъ, одинокихъ личностей, въ родѣ, напримѣръ, В. Печерина. И самъ Бѣлинскій, такъ сурово осудившій кружковщину, въ то же время ясно видѣлъ и признавалъ, что въ кружкѣ его друзей соединилось все лучшее, молодое, полное вѣры въ жизнь и стоящее на много выше окружающихъ. "Есть люди, -- писалъ Бѣлинскій Боткину 8 сент. 1841 года,-- которыхъ жизнь не можетъ проявиться ни въ какую форму, потому что лишена всякаго содержанія; мы же люди, для необъятнаго содержанія жизни которыхъ ни у общества, ни у времени нѣтъ готовыхъ формъ. Я встрѣчалъ и внѣ нашего кружка людей прекрасныхъ, которые дѣйствительнѣе насъ, но нигдѣ не встрѣчалъ людей съ такою ненасытимою жаждою, съ такими огромными требованіями на жизнь, съ такою способностію самоотреченія въ пользу идеи, какъ мы. Вотъ отчего все къ намъ льнетъ, все подлѣ насъ измѣняется..." Герценъ въ "Быломъ и Думахъ" (глава XXV) съ еще большей силой высказалъ это же мнѣніе о кружкѣ Станкевича, Бакунина и Бѣлинскаго.

Однако Бѣлинскій уже въ началѣ своего гегеліанства стремился отрѣшиться отъ кружковой исключительности и узости, стремился войти въ "дѣйствительную" жизнь -- и это было очевиднымъ слѣдствіемъ про повѣдывавшейся имъ теоріи "разумной дѣйствительности". Въ цитированномъ выше письмѣ 1841-го года къ Н. Бакунину онъ говоритъ: "у всякаго человѣка долженъ быть своей уголокъ, куда бы онъ могъ укрываться отъ ненастья жизни.... но уголокъ и долженъ быть уголкомъ, а не міромъ, жизнь же должна быть въ мірѣ..." Но еще гораздо раньше, въ письмѣ къ М. Бакунину отъ іо сент. 1838 года, Бѣлинскій отказывался отъ кружковой исключительности, разрывалъ съ нею: "нѣтъ ничего идеальнѣе, т.-е. пошлѣе -- пишетъ Бѣлинскій (характерное "mo-есть", выпадъ противъ "прекраснодушія"!) -- какъ сосредоточеніе въ какомъ-то кругѣ, похожемъ на тайное общество, и не похожемъ ни на что остальное и враждебное всему остальному..." И тутъ же Бѣлинскій, какъ "человѣкъ экстремы" (по слову Герцена) переходитъ въ другую крайность: не желая быть "какъ никто", онъ хочетъ теперь быть "какъ всѣ"; разумную дѣйствительность Бѣлинскій понялъ здѣсь какъ обыденность. Свое письмо къ М. Бакунину онъ продолжаетъ слѣдующимъ образомъ: "всякая форма, поражающая людей своею рѣзкостію и странностію и пробуждающая о себѣ толки и пересуды,-- пошла, т.-е. идеальна. Надо во внѣшности своей походить на всѣхъ... Теперь единственное мое стараніе, чтобы всякій, знающій меня по литературѣ и увидѣвшій въ первый и во сто первый разъ, сказалъ: это-то Бѣлинскій? да онъ какъ всѣ!" Разумѣется, Бѣлинскій не могъ осуществить такого своего стремленія; но оно является характернымъ показателемъ того, какъ стремился Бѣлинскій выйти изъ замкнутаго кружка на поле "дѣйствительной" жизни.

Выходъ этотъ Бѣлинскому удалось осуществить вмѣстѣ съ переѣздомъ изъ Москвы въ Петербургъ (объ этомъ мнѣ пришлось подробно говорить въ книгѣ "Великія исканія"). Но въ первыхъ своихъ статьяхъ въ "Отечественныхъ Запискахъ" 1839--1840 г. Бѣлинскій еще твердо стоялъ на прежней почвѣ гегеліанства, на почвѣ безусловнаго признанія" разумной дѣйствительности", отождествляемой то съ "исторической необходимостью", то съ "реальной дѣйствительностью", то съ "обыденностью". Соціологическіе и эстетическіе взгляды свои этой эпохи Бѣлинскій подробно выразилъ въ статьяхъ "Бородинская годовщина", "Очерки бородинскаго сраженія", "Менцель, критикъ Гете", "Горе отъ Ума" и др. (1839--1840). Знакомствомъ съ этими взглядами мы и закончимъ наше изученіе Бѣлинскаго тридцатыхъ годовъ.

Прежде всего необходимо отмѣтить одно обстоятельство, большей частью недостаточно оттѣняемое -- именно то, что въ этихъ статьяхъ Бѣлинскій по справедливости можетъ считаться однимъ изъ родоначальниковъ славянофильства, которое приняло опредѣленныя формы два-три года спустя. Даже тѣ изслѣдователи, которые, подобно Пыпину, подчеркиваютъ прежде всего не сходство, а различіе этихъ взглядовъ Бѣлинскаго отъ славянофильства -- даже они ищутъ это различіе, такъ сказать, въ динамикѣ, а не въ статикѣ этихъ воззрѣній, не въ сущности установившихся мнѣній, а въ процессѣ ихъ выработки (см. Пыпинъ, "Бѣлинскій", стр. 265--266). Сущность же этихъ воззрѣній чрезвычайно близка. Вопросы философіи исторіи, вопросы соціальные и политическіе -- все это Бѣлинскій разрабатываетъ именно въ томъ направленіи, въ какомъ позднѣе ихъ будутъ развивать славянофилы.

Онъ начинаетъ съ повторенія былыхъ своихъ шеллингіанскихъ взглядовъ (которые перешли и въ гегеліанство) на народъ, какъ на личность, какъ на индивидуальность человѣчества -- о чемъ онъ говорилъ еще въ "Литературныхъ Мечтаніяхъ". Народъ есть личность; и подобно тому какъ личность человѣческая есть въ существѣ своемъ мистическая тайна, такъ и народъ, и общество -- тайна, откровеніе. Священнѣйшимъ и таинственнѣйшимъ явленіемъ народной и общественной жизни является царская власть: "въ словѣ Царь чудно слито сознаніе русскаго народа", "это слово полно поэзіи и таинственнаго значенія", "таинственное зерно, корень, сущность и жизненный пульсъ нашей народной жизни выражается словомъ царь". Эти мысли Бѣлинскій развиваетъ въ двухъ первыхъ изъ названныхъ выше статей.

Но не только это явленіе общественной жизни таинственно и священно: нѣтъ, "всякая разумность священна, т.-е. имѣетъ свою мистическую, таинственную сторону"... Всякая разумность священна; а такъ какъ "что есть, то разумно, необходимо и дѣйствительно, а что разумно, необходимо и дѣйствительно, то только и есть" (какъ писалъ Бѣлинскій въ одновременной статьѣ о "Менцелѣ"), то, слѣдовательно, разумно и священно все существующее. Съ этой точки зрѣнія Бѣлинскій признаетъ разумность даже крѣпостного права: указывая, что на Западѣ исторія двигалась борьбою сословій и классовъ, Бѣлинскій восхищается "патріархальностью" Россіи и "мирнымъ" сотрудничествомъ ея сословій... Въ этомъ онъ видитъ "собственныя, самобытныя формы" русской жизни и въ порывѣ восторга предсказываетъ Россіи "великое назначеніе" -- быть "законной наслѣдницей жизни трехъ періодовъ человѣчества". Все это отъ слова и до слова повторилось въ послѣдующемъ славянофильствѣ.

Уже изъ приведенныхъ цитатъ можно видѣть, какъ далеко зашелъ Бѣлинскій въ своемъ примиреніи съ "разумной дѣйствительностью" и въ своемъ преклоненіи предъ нею. Это было послѣдовательнымъ примѣненіемъ теоріи объективной цѣлесообразности міра и жизни къ области наиболѣе острыхъ соціальныхъ и политическихъ вопросовъ. Все благо, все добро, все истина -- доказываетъ Бѣлинскій въ этихъ своихъ статьяхъ; ложь и зло есть призракъ, миражъ. Примѣняя все это къ русской дѣйствительности, онъ долженъ былъ или признать ее за ложь и призракъ, или признать ее благомъ, истиною, "разумной дѣйствительностью"; онъ избралъ послѣдній путь. Самодержавіе -- разумно, крѣпостное право -- разумно; но почему же разумно?-- потому, что исторически необходимо. Это отождествленіе "историческая необходимость=разумная дѣйствительность" (отождествленіе, противъ котораго особенно возставалъ самъ Гегель) Бѣлинскій очень ярко и отчетливо высказалъ въ одной небольшой рецензіи конца 1839 г., разбирая "Стихотворенія Владислава Горчакова". "Признакъ разумности всякаго явленія есть его необходимость" -- вся указанная рецензія составляетъ развитіе этихъ первыхъ ея строкъ. Но, конечно, такого отождествленія было мало для апологіи крѣпостного права или самодержавія: вѣдь исторически необходимой была и великая французская революція, которую въ это время такъ ненавидѣлъ Бѣлинскій. И поэтому Бѣлинскій дѣлаетъ слѣдующій шагъ: онъ отождествляетъ "разумную дѣйствительность" съ "реальной дѣйствительностью", съ окружающей его дѣйствительностью. Если разумно и дѣйствительно "все, что есть", то этимъ оправдывается разъ навсегда всякое зло, безправіе, насиліе, деспотизмъ, и не только оправдывается, а даже обращается въ добро, законъ и справедливость.

Нечего и говорить, что все это якобы гегеліанство было въ сущности совершенно произвольнымъ и невѣрнымъ толкованіемъ основныхъ принциповъ философіи Гегеля; Бѣлинскій какъ будто совершенно упустилъ изъ вида сущность хорошо извѣстнаго ему "діалектическаго процесса развитія". Годъ спустя послѣ своей статьи онъ писалъ Боткину (11 дек. 1840 г.): "Конечно, идея, которую я силился развить въ статьѣ по случаю книги Глинки "Очерки бородинскаго сраженія", вѣрна въ своихъ основаніяхъ; но должно было бы развить и идею отрицанія, какъ историческаго права, не менѣе перваго священнаго и безъ котораго исторія человѣчества превратилась бы въ стоячее и вонючее болото"... Самъ Бѣлинскій вскрылъ здѣсь свою главную ошибку въ пониманіи Гегеля; но онъ оставилъ неисправленнымъ цѣлый рядъ мелкихъ ошибокъ своей статьи. Такъ, напримѣръ, повторяя аргументы Гегеля противъ Руссо и его теоріи общественнаго договора, Бѣлинскій въ то же время проповѣдуетъ свою теорію мистическаго самодержавія, которая была (какъ и весь мистицизмъ) еще болѣе ненавистна Гегелю. Повидимому, Бѣлинскій не зналъ, что въ этихъ своихъ статьяхъ онъ повторяетъ по существу аргументы извѣстнаго въ то время идеолога Священнаго Союза и реставраціи -- Галлера, который въ своемъ "Ученіи о государствѣ" пытался возстановить и развить теорію мистичности власти. Гегель въ своей "философіи права" рѣзко полемизировалъ съ Галлеромъ, называя его теорію "безсмысленной"; это, очевидно, не было извѣстно Бѣлинскому. Есть цѣлый рядъ другихъ пунктовъ статьи Бѣлинскаго, въ которыхъ сказалось невѣрное пониманіе имъ философіи Гегеля; въ видѣ примѣра можно указать на первыя страницы статьи Бѣлинскаго, объ "Очеркахъ бородинскаго сраженія", гдѣ онъ говоритъ о происхожденіи государства изъ семьи, племени, народа и общества. Эта реалистическая точка зрѣнія совершенно противоположна принципу философіи Гегеля: хотя у Гегеля понятіе государства дѣйствительно развивается изъ понятій семьи и общества, но это развитіе не временное, а логическое, не во времени, а въ понятіи, въ дѣйствительности же государство является первымъ началомъ (Hegels Werke, B. VIII, § 256). Этой основной мысли Гегеля о діалектическомъ развитіи не во времени, а въ понятіи -- никогда не понималъ, быть можетъ, даже не зналъ Бѣлинскій; приведенный примѣръ неопровержимо доказываетъ, что философію Гегеля Бѣлинскій понималъ реалистически, несмотря на постоянное употребленіе гегелевской терминологіи объ "абсолютномъ духѣ" и "идеѣ" и т. п. Это реалистическое пониманіе гегеліанской "дѣйствительности" полнѣе, чѣмъ въ другихъ статьяхъ, изложено въ статьѣ Бѣлинскаго о "Горѣ отъ ума".

Мы знаемъ, что означало принятіе Бѣлинскимъ "разумной дѣйствительности". Это означало принятіе имъ міра, признаніе объективной разумности и цѣлесообразности міра и жизни. "Души нормальныя и крѣпкія находятъ свое блаженство въ живомъ сознаніи живой дѣйствительности, и для нихъ прекрасенъ Божій міръ, и само страданіе есть только форма блаженства, а блаженство -- жизнь въ безконечномъ",-- говоритъ Бѣлинскій въ этой статьѣ. И эту "дѣйствительность" Бѣлинскій понимаетъ въ реалистическомъ смыслѣ: онъ противопоставляетъ ей всякую "мечтательность", всякій "романтизмъ" и "идеализмъ"; впослѣдствіи это ярко, какъ мы знаемъ, выразилось въ одной изъ послѣднихъ статей Бѣлинскаго, въ его критическомъ разборѣ "Обыкновенной исторіи" Гончарова. При такомъ реалистическомъ пониманіи "дѣйствительности" все гегеліанство получало у Бѣлинскаго окраску реалистической системы; хотя въ статьѣ объ "Идеѣ искусства" и въ другихъ статьяхъ Бѣлинскій и опредѣляетъ міръ и природу, какъ "мышленіе", однако ясно, что "мышленіемъ" онъ называетъ внутреннюю сущность, а не внѣшнюю реальность. Если бы Бѣлинскому были хорошо извѣстны тѣ параграфы "Логики" Гегеля, въ которыхъ излагается ученіе о "сущности" (о сущности an sich, какъ "рефлексіи"; о сущности, какъ "явленіи"; о сущности, какъ "истинно-дѣйствительномъ" -- "Wissenschaft der Logik", §§ 112--159)" то Бѣлинскій зналъ бы, что, по Гегелю, "наличное бытіе", т.-е. чувственный міръ, есть міръ призрачный, "призракъ" (Schein). Но Бѣлинскій въ гегеліанствѣ искалъ спасенія какъ-разъ отъ подобной "фихтіанской отвлеченности", а потому и понялъ гегеліанство реалистически, отождествивъ "наличное бытіе" (Dasein) съ "истинно-дѣйствительнымъ". Поэтому и въ статьѣ о "Горѣ отъ ума" Бѣлинскій, вопрекй Гегелю, считаетъ "дѣйствительнымъ" все, что есть: "міръ видимый и міръ духовный, міръ фактовъ и міръ идей"; въ то же время Бѣлинскій считаетъ все это дѣйствительное -- разумнымъ, и, строго по Гегелю, все неразумное -- призрачнымъ. Оставался нерѣшеннымъ вопросъ -- что же считать "неразумнымъ"? Для Гегеля отвѣтъ вытекалъ изъ объективно-логическихъ построеній, для Бѣлинскаго -- изъ субъективно-психологическихъ настроеній; то, что въ статьяхъ 1839 года онъ превозносилъ, какъ "разумное", два года спустя стало для него "гнуснымъ" и "неразумнымъ".

Возвращаемся однако къ соціологическимъ построеніямъ Бѣлинскаго въ статьѣ объ "Очеркахъ бородинскаго сраженія". Во второй половинѣ этой статьи Бѣлинскій обращается къ анализу понятій личности и общества, къ попыткѣ ихъ примиренія и синтеза. Вопросъ этотъ, въ той или иной его формѣ, давно уже стоялъ передъ Бѣлинскимъ. Еще въ статьѣ 1835 года "О русской повѣсти и повѣстяхъ г. Гоголя" Бѣлинскій указалъ на проявленіе идеи личности въ современной реальной поэзіи; въ древнемъ мірѣ, говорилъ тамъ Бѣлинскій, человѣкъ "еще не созналъ своей индивидуальности, ибо его Я исчезало въ Я его народа"; и только въ христіанствѣ "родилась идея человѣка, существа индивидуальнаго, отдѣльнаго отъ народа, любопытнаго безъ отношеній, въ самомъ себѣ..." Тутъ-то и возникаетъ вопросъ: какимъ образомъ примирить съ обществомъ эту сознавшую себя личность? Эту вѣчную проблему индивидуализма Бѣлинскій и пытается рѣшить въ своей статьѣ; рѣшеніе его носитъ двойственный характеръ. Съ одной стороны онъ признаетъ права личности, права конкретнаго человѣка; "всякій человѣкъ есть самъ себѣ цѣль", говоритъ Бѣлинскій, и эту фразу мы еще неоднократно встрѣтимъ въ его дальнѣйшихъ статьяхъ; но тутъ же, въ этой же статьѣ Бѣлинскій говоритъ о "случайной личности, до которой никому нѣтъ дѣла и которая сама по себѣ -- очень неважная вещь..." Въ концѣ концовъ Бѣлинскій несомнѣнно склоняется къ отрицанію правъ личности, къ ея подавленію "Общимъ", хотя и не формулируетъ это съ достаточной рѣзкостью.

Годъ-другой спустя Бѣлинскій діаметрально измѣнилъ эти свои взгляды на цѣнность человѣческой личности -- и вмѣстѣ съ этимъ отказался и отъ своего былого воззрѣнія на міръ и на жизнь. Теперь, въ 1839 году, для Бѣлинскаго все благо, все добро, все разумно, все цѣлесообразно само въ себѣ; страданія и гибель человѣческой личности -- ничтожный "субъективный" фактъ, входящій въ общую міровую гармонію. Въ 1841 году этотъ "ничтожный" фактъ разстроитъ для Бѣлинскаго всю міровую гармонію, и Бѣлинскій откажется отъ своей оптимистической философіи, а вмѣстѣ съ тѣмъ откажется и отъ своего былого примиренія съ дѣйствительностью. Единственное, что останется прочнымъ завоеваніемъ и Бѣлинскаго и всей послѣдующей исторіи русской мысли -- это то положеніе настоящей статьи, что общество есть прежде всего не ограниченіе, а расширеніе человѣческой индивидуальности. Эта мысль ляжетъ краеугольнымъ камнемъ дѣятельности Бѣлинскаго сороковыхъ годовъ, когда и человѣческая личность и благо народа будутъ одинаково для него дороги.

Заключаемъ наше изученіе статьи "Очерки бородинскаго сраженія" отзывомъ самого Бѣлинскаго объ этой своей статьѣ. "Тебѣ не понравилась моя статья,-- пишетъ Бѣлинскій Боткину (18 февраля 1840 г.):-- ...я это зналъ. Въ самомъ дѣлѣ, не вытанцевалась. А странное дѣло, писалъ съ такимъ увлеченіемъ, съ такою полнотою, что и сказать нельзя.... а какъ напечаталась, такъ не могъ и перечесть... Признаюсь въ грѣхѣ -- я, было, крѣпко пріунылъ. Хотѣлось мнѣ въ ней, главное, намекнуть пояснѣе на субстанціальное значеніе идеи общества, но какъ я писалъ къ сроку и спѣху, сочиняя и пиша въ одно и то же время, и какъ хотѣлъ непремѣнно сказать и о томъ, и о другомъ -- то и не вытанцовалось. Теперь я ту же бы пѣсенку да не такъ бы спѣлъ. Что она тебѣ не понравилась -- это такъ и должно быть...; но досадно, что и людъ-то божій ею недоволенъ..." Послѣднее замѣчаніе очень интересно: оно показываетъ, что Бѣлинскій, ненаходившій отпора крайнихъ взглядовъ этой статьи ни среди своихъ друзей (Боткинъ порицалъ только стиль статьи и ея "апатичность"), ни среди редакціи "Отечественныхъ Записокъ", нашелъ отпоръ среди "люда божьяго" -- читающей публики. Герценъ -- единственный изъ друзей, рѣзко полемизировавшій въ эту эпоху съ Бѣлинскимъ -- передаетъ разсказъ самого Бѣлинскаго о встрѣчѣ его у Краевскаго съ какимъ-то инженернымъ офицеромъ: "хозяинъ спросилъ его, хочетъ ли онъ со мною познакомиться (разсказывалъ Бѣлинскій).-- Это авторъ статьи о бородинскомъ сраженіи?-- спросилъ его на ухо офицеръ.-- Да.-- Нѣтъ, благодарю покорно, -- сухо отвѣчалъ онъ..." О ссорѣ изъ-за этихъ вопросовъ Бѣлинскаго съ Герценомъ скажу ниже; теперь же укажу только, что годъ спустя Бѣлинскому было "тяжело и больно вспомнить" о своихъ "бородинскихъ" статьяхъ: "конечно, -- писалъ онъ Боткину (и декабря 1840 г.),-- нашъ китайско-византійскій монархизмъ до Петра Великаго имѣлъ свое значеніе, свою поэзію, словомъ, свою историческую законность; но изъ этого бѣднаго и частнаго историческаго момента сдѣлать абсолютное право и примѣнять его къ нашему времени -- фай!-- неужели я говорилъ это?"

Закончимъ наше знакомство съ Бѣлинскимъ конца тридцатыхъ годовъ разсмотрѣніемъ его эстетическихъ воззрѣній этой эпохи "разумной дѣйствительности". Если соціальные взгляды Бѣлинскаго этого времени выражены главнымъ образомъ въ статьѣ объ "Очеркахъ бородинскаго сраженія", то его эстетическія положенія эпохи "гегеліанства" сосредоточены съ наибольшей полнотой въ статьѣ 1840 года "Менцель, критикъ Гете". Статья о "Менцелѣ" написана въ тотъ же періодъ воинствующаго гегеліанства Бѣлинскаго, какъ и статья объ "Очеркахъ бородинскаго сраженія": въ той статьѣ онъ развивалъ идеи мистичности царской власти, "субстанціальности" народа, синтеза личности и общества, а въ этой статьѣ онъ сосредоточилъ свое вниманіе на идеѣ искусства.

Однако прежде надо устранить одно недоразумѣніе, связанное со статьями Бѣлинскаго этого періода: ихъ считаютъ апогеемъ "примирительнаго" настроенія Бѣлинскаго. Это вѣрно, но въ болѣе глубокомъ значеніи, чѣмъ это понимаютъ обыкновенно -- я уже говорилъ выше объ этомъ. "Примирительное настроеніе" Бѣлинскаго къ окружающей дѣйствительности есть фактъ, но фактъ уже вторичный, производный, въ основѣ котораго лежитъ вѣра Бѣлинскаго въ объективную цѣлесообразность міра -- вотъ смыслъ "разумной дѣйствительности". И когда Бѣлинскій восхищается тѣмъ, что Гете "принимаетъ" весь міръ въ его цѣломъ и что Пушкинъ въ концѣ концовъ "примирился съ дѣйствительностію", то это надо понимать прежде всего въ философскомъ смыслѣ "пріятія міра и жизни", признанія объективной цѣлесообразности всемірной жизни. Примиреніе съ окружающей дѣйствительностью есть только слѣдствіе такого міропониманія, его практическое приложеніе -- и къ тому же слѣдствіе далеко не необходимое, не строго логическое: можно принимать міръ и въ то же время бороться съ окружающей дѣйствительностью. Къ такому взгляду Бѣлинскій и пришелъ черезъ немного лѣтъ; а теперь изъ принятія "разумной дѣйствительности" (т.-е. объективной цѣлесообразности) онъ выводилъ примиреніе съ окружающей его реальной дѣйствительностью: въ этомъ заключается сущность всѣхъ его статей этого періода и въ томъ числѣ его статьи о "Менцелѣ".

Въ этихъ его статьяхъ много мѣста занимаетъ ожесточенная полемика противъ людей такъ или иначе возстающихъ на дѣйствительность -- либо на окружающую реальную дѣйствительность, соціальную и политическую, либо на "разумную дѣйствительность" міра. Первые борются съ соціальными и политическими укладами жизни, вторые отрицаютъ объективную цѣлесообразность міра вообще; и съ тѣми и съ другими ожесточенно воюетъ Бѣлинскій. Ему ненавистны "заграничные крикуны", "кривые толки, безсмысленные возгласы и громкія, но пустыя фразы безмозглыхъ преобразователей человѣческаго рода"; ему ненавистна всякая "оппозиція", всякій протестъ противъ существующихъ условій. Отсюда его ненависть къ "рефлектированной поэзіи" Шиллера, революціонныя трагедіи котораго онъ признаетъ "рѣшительно безнравственными"; отсюда его презрѣніе къ Жоржъ-Зандъ, которая пишетъ романы "одинъ другого нелѣпѣе и возмутительнѣе" и идеи которой ведутъ къ "уничтоженію священныхъ узъ брака, родства, семейственности"; отсюда, наконецъ, и его пренебрежительное отношеніе къ Менцелю, этому "депутату оппозиціонной стороны". Бѣлинскій, очевидно, и не подозрѣвалъ, что этотъ нѣкогда оппозиціонный дѣятель еще въ началѣ тридцатыхъ годовъ обратился въ крайняго консерватора и такимъ образомъ совершилъ, mutatis mutandis, ту самую эволюцію, которая стала удѣломъ Бѣлинскаго годъ спустя. Поэтому ошибочны слова Бѣлинскаго, что "Менцель родился совершенно готовымъ": нѣтъ, онъ настолько измѣнилъ своему первоначальному радикализму и такъ рьяно началъ борьбу противъ либераловъ и "французскихъ говоруновъ", что дождался даже ѣдкаго памфлета Бёрне: "Menzel der Franzosenfresser" ("Менцель-французоѣдъ"), появившагося еще въ 1837 году. Если бы Бѣлинскій зналъ, какого союзника онъ имѣетъ въ своемъ "французоѣдствѣ" и въ своей борьбѣ противъ "заграничныхъ крикуновъ" и "безмозглыхъ преобразователей"! И если бы онъ могъ предчувствовать, что годъ-другой спустя онъ самъ станетъ на рѣзко "оппозиціонную" точку зрѣнія!

Еще болѣе ненавистны были Бѣлинскому тѣ "крикуны", тѣ "маленькіе великіе люди", которые не только указывали на возмутительность существующихъ соціально-политическихъ условій, но даже вообще отрицали разумную дѣйствительность и объективную цѣлесообразность міра. Изъ друзей Бѣлинскаго только одинъ Герценъ соединялъ соціально-политическій радикализмъ съ философскимъ пессимизмомъ -- и на этой почвѣ между Герценомъ и Бѣлинскимъ произошелъ рѣзкій споръ и ссора въ концѣ 1839 года. "Знаете ли, что съ вашей точки зрѣнія,-- сказалъ я ему (пишетъ Герценъ), думая поразить его моимъ революціоннымъ ультиматумомъ,-- вы можете доказать, что самодержавіе, подъ которымъ мы живемъ, разумно?-- Безъ всякаго сомнѣнія,-- отвѣчалъ Бѣлинскій, и прочелъ мнѣ Бородинскую Годовщину Пушкина... Отчаянный бой закипѣлъ между нами... Бѣлинскій, раздраженный и недовольный, уѣхалъ въ Петербургъ, и оттуда далъ по насъ послѣдній яростный залпъ въ статьѣ, которую назвалъ Бородинской Годовщиной" ("Былое и думы", гл. XXV). Въ этихъ словахъ Герцена намъ важно отмѣтить три неточности: во-первыхъ, Бѣлинскій прочелъ ему, конечно, "Бородинскую Годовщину" Жуковскаго, а не Пушкина (въ "Бородинской Годовщинѣ" котораго почти нѣтъ и упоминанія о царѣ); во-вторыхъ, "яростный залпъ" противъ Герцена былъ данъ Бѣлинскимъ не столько въ рецензіи на "Бородинскую Годовщину", сколько въ статьѣ объ "Очеркахъ бородинскаго сраженія". Наконецъ, вѣтретьихъ, и это самое главное, -- названныя статьи Бѣлинскаго вовсе не были послѣднимъ выпадомъ противъ Герцена, такъ какъ въ статьѣ о "Менцелѣ" эти выпады продолжаются съ еще большей рѣзкостью. Я полагаю, что именно противъ Герцена направлена та тирада изъ "Очерковъ бородинскаго сраженія", въ которой Бѣлинскій презрительно говоритъ о "свѣтскихъ мудрецахъ, людяхъ, которые легко разсуждаютъ о тяжелыхъ предметахъ, которымъ достаточно четверти часа, чтобы, съ сигарою во рту, пересудить всѣхъ и все и перестроить міръ на свой ладъ": тутъ не забыта даже излюбленная герценовская сигара. Я полагаю, что прямо противъ Герцена направлена обширная выходка первыхъ страницъ статьи о Менцелѣ -- о "маленькихъ-великихъ людяхъ", для которыхъ "не существуетъ міродержавнаго Промысла", которые вѣрятъ въ возможность случайности и "разстроенному воображенію которыхъ представляется, что -- вотъ облака упадутъ на землю и подавятъ ее, вотъ огнедышащее солнце спалитъ своими лучами все живущее на ней..." Здѣсь въ умышленно-карикатурномъ видѣ выводится постоянная философія Герцена, которую Хомяковъ называлъ "свирѣпѣйшей имманенціей" и которую читатели найдутъ въ "Дневникѣ" Герцена и въ первой главѣ его "Съ того берега" (ср. тамъ мысли Герцена о возможности "геологическаго катаклизма", о томъ, что "какая-нибудь перемѣна въ солнцѣ вызоветъ катаклизмъ" и т. п.; см. объ этомъ мою книгу "О смыслѣ жизни", Сочин., т. III). Все это позволяетъ съ увѣренностью заключить, что отмѣченные выше выпады Бѣлинскаго относятся именно къ Герцену, въ которомъ Бѣлинскому былъ тогда одновременно ненавистенъ и политическій либерализмъ и философскій пессимизмъ: и то и другое было рѣзкимъ отрицаніемъ "разумной дѣйствительности".

Обращаюсь къ главному вопросу статьи о Менцелѣ -- къ вопросу объ искусствѣ, который былъ главнымъ вопросомъ также и статей Бѣлинскаго эпохи шеллингіанства 1834--1836 годовъ. Мысль о самоцѣли искусства, о безцѣльности творчества, о всеобъемлемости эстетическаго чувства, заключающаго въ себѣ и истину и добро -- была основной мыслью статей Бѣлинскаго въ "Телескопѣ" {См. ниже статью "Годовые обзоры литературы".}. Теперь, въ періодъ гегеліанства, Бѣлинскій повторяетъ, обосновываетъ и развиваетъ свое былое пониманіе искусства; статья о Менцелѣ является съ этой стороны наиболѣе подробнымъ и наиболѣе яркимъ исповѣданіемъ вѣры "неистоваго Виссаріона". Рѣзко возстаетъ онъ противъ двухъ ненавистныхъ ему взглядовъ -- противъ "нравственной точки зрѣнія на искусство" и противъ мысли, что "искусство должно служить обществу". Нравственная точка зрѣнія на искусство, по мнѣнію Бѣлинскаго, ложна потому, что красота, истина и добро -- только разныя стороны одной и той же сущности: "отдѣлить вопросъ о нравственности отъ вопроса объ искусствѣ такъ же невозможно, какъ разложить огонь на свѣтъ, теплоту и силу горѣнія..." И Бѣлинскій окончательно формулируетъ свои давнія мысли въ слѣдующихъ словахъ: "что художественно, то уже и нравственно; что не художественно, то уже можетъ быть не безнравственно, но не можетъ быть нравственно. Вслѣдствіе этого, вопросъ о нравственности поэтическаго произведенія долженъ быть вопросомъ вторымъ и вытекать изъ отвѣта на вопросъ -- дѣйствительно ли оно художественно".

Все это -- старыя мысли Бѣлинскаго; но теперь онѣ строятся имъ на основѣ гегеліанства и получаютъ твердую точку опоры въ понятіи объективизма художественнаго творчества. Мы видѣли выше, что для Бѣлинскаго этой эпохи все "необходимое" -- разумно, все случайное -- безсмысленно; въ то же время все объективное -- необходимо, все субъективное -- случайно; слѣдовательно все объективное -- разумно, все субъективное -- безсмысленно. Этотъ силлогизмъ является клюнемъ къ пониманію эстетическихъ воззрѣній Бѣлинскаго этой эпохи. Художественное произведеніе должно быть "объективнымъ", даже субъективное должно быть изображено объективно; "вопли самого поэта... не могутъ быть художественны, ибо кто вопитъ отъ страданія, тотъ не выше своего страданія -- слѣдовательно и не можетъ видѣть его разумной необходимости, но видитъ въ немъ случайность, а всякая случайность оскорбляетъ духъ и приводитъ его въ раздоръ съ самимъ собою, слѣдовательно и не можетъ быть предметомъ искусства" (намекъ на трагедіи Шиллера). Вотъ та философская основа, на которой Бѣлинскій строилъ теперь свое пониманіе искусства; отсюда вытекаетъ еще одинъ принципъ, который примыкаетъ къ старымъ, подводитъ подъ нихъ фундаментъ: "какъ въ природѣ, такъ и въ искусствѣ нѣтъ прекрасныхъ формъ безъ прекраснаго содержанія" -- говоритъ Бѣлинскій въ заключительныхъ строкахъ своей статьи. Прекрасная форма -- это красота, прекрасное содержаніе -- это добро и истина; тріединство ихъ, проповѣдывавшееся Бѣлинскимъ еще съ 1834 года, получаетъ теперь въ гегеліанствѣ новую точку опоры. Въ одномъ изъ писемъ именно этой эпохи къ Станкевичу (сентябрь -- октябрь 1839 г.) Бѣлинскій самъ разсказываетъ о своемъ восторгѣ, когда ему "открылись" всѣ эти истины: "Бакунинъ первый тогда же (1838 г.) провозгласилъ, что истина только въ объективности, и что въ поэзіи субъективность есть отрицаніе поэзіи; что безконечнаго должно искать въ каждой точкѣ, что въ искусствѣ оно открывается черезъ форму, а гдѣ наоборотъ -- тамъ нѣтъ искусства. Я освирѣпѣлъ, опьянѣлъ отъ этихъ идей..." Статья о "Менцелѣ" и является пламеннымъ манифестомъ новаго ученія, подводящаго твердыя основанія подъ старыя эстетическія воззрѣнія эпохи шеллингіанства.

Эту статью считаютъ обыкновенно крайнимъ проявленіемъ проповѣди "искусства для искусства"; а такъ какъ теорія эта съ тѣхъ поръ и почти до конца XIX в. считалась теоріей "реакціонной", несовмѣстной съ общественными теченіями, то и настоящая статья Бѣлинскаго была отвергнута дальнѣйшимъ развитіемъ общественной мысли -- а прежде всего была отвергнута самимъ Бѣлинскимъ, послѣ его душевнаго перелома 1840--1841 гг. А между тѣмъ въ настоящей статьѣ, быть можетъ, больше истины, чѣмъ въ позднѣйшихъ взглядахъ Бѣлинскаго на искусство. Правда, эта истина односторонняя: она впадаетъ въ эстетизмъ и пытается измѣрять жизнь искусствомъ; недаромъ годъ спустя послѣ статьи о "Менцелѣ" Бѣлинскій съ негодованіемъ вспоминалъ: "искусство задушило, было, меня" (письмо къ Боткину, 16 января 1841 г.). Но не менѣе ложна и та точка зрѣнія, при которой общественность душитъ искусство во имя той или иной морализирующей тенденціи. Вотъ почему никогда не потеряетъ значенія горячая борьба Бѣлинскаго въ этой его статьѣ противъ морализма вообще и противъ морализма въ искусствѣ въ особенности (различеніе "нравственности" и "морали" проведено Бѣлинскимъ строго по гегеліански). Вотъ почему Бѣлинскій также совершенно правъ, когда отказывается подчинить и искусство общественности и общественность искусству. "Одинъ завопитъ: общество! все погибай, что не служитъ къ пользѣ общества!-- а другой зарычитъ: искусство! все погибай, что не живетъ въ искусствѣ",-- такъ противопоставляетъ Бѣлинскій двѣ крайнія точки зрѣнія и тутъ же высказываетъ свою собственную: "да живетъ общество и да процвѣтаетъ искусство!"

Это замѣчательное мѣсто почему-то совершенно замалчивается большинствомъ историковъ литературы, заводящихъ рѣчь о "Менцелѣ". Именно поэтому необходимо особенно подчеркнуть, что Бѣлинскій совершенно правъ, когда говоритъ, что "искусство не должно служить обществу иначе, какъ служа самому себѣ"; но онъ ошибочно пытается въ то же время ограничить поле дѣятельности самого художника. Скоро онъ понялъ, что идеалъ художника -- быть всечеловѣкомъ, откликаться, подобно эхо, на всѣ голоса жизни; и когда онъ понялъ это, то снова оцѣнилъ величіе Шиллера, принялъ Жоржъ Зандъ и призналъ вліяніе общественности на искусство. На этомъ пути онъ скоро впалъ въ крайность, противоположную прежнему эстетизму; но это не мѣшаетъ намъ признать правильнымъ тотъ взглядъ на искусство и художника, который былъ впервые ясно высказанъ еще Пушкинымъ: цѣлъ искусства -- въ искусствѣ, но цѣлъ художника -- въ самой жизни. Въ своемъ "Менцелѣ" Бѣлинскій ярко освѣтилъ первую половину этой формулы; нѣсколько позднѣе онъ пришелъ ко второй ея половинѣ, между тѣмъ какъ лишь соединеніе ихъ въ одно цѣлое даетъ возможность широкаго воззрѣнія на жизнь и на искусство. Когда Бѣлинскій былъ въ первой крайности -- онъ воевалъ съ Менцелемъ и восхищался политическимъ индифферентизмомъ Гете, какъ признакомъ "объективности"; перейдя во вторую крайность, онъ рѣзко провозгласилъ (въ письмѣ къ Н. Бакунину, въ началѣ 1841 г.), что "Гете великъ, какъ художникъ, но отвратителенъ, какъ личность", -- вполнѣ примыкая къ столь поносимому имъ раньше Менцелю. "Богъ съ нимъ, съ этимъ Гете, -- писалъ Бѣлинскій тому же Бакунину два года спустя:-- онъ великій человѣкъ, я благоговѣю передъ его геніемъ, но тѣмъ не менѣе я терпѣть его не могу"... И даже въ концѣ 1840 года Бѣлинскій уже писалъ Боткину (30 дек. 1840 г.): "къ Гете начинаю чувствовать родъ ненависти, и, ей-Богу, у меня рука не подымется противъ Менцеля, хотя сей мужъ и попрежнему остается въ глазахъ моихъ идіотомъ... Боже мой, какіе прыжки, какіе зигзаги въ развитіи! Страшно думать!" Впослѣдствіи Бѣлинскій пытался синтезировать объективизмъ и субъективизмъ въ искусствѣ; въ статьѣ "Взглядъ на русскую литературу 1847 года" Бѣлинскій попытался выразить свой окончательный взглядъ на искусство, одинаково далекій отъ этихъ двухъ крайностей.

"Художественная точка зрѣнія довела-было меня до послѣдней крайности, до нелѣпости" -- писалъ Бѣлинскій въ только-что цитированномъ письмѣ, черезъ годъ послѣ появленія въ печати "гадкой статьи о Менцелѣ", какъ онъ сталъ ее называть (см. письмо къ Боткину отъ и декабря 1840 г.). Тогда же Бѣлинскій увидѣлъ и ошибочность своего основного эстетическаго принципа этого періода: нѣтъ прекрасныхъ формъ безъ прекраснаго содержанія и наоборотъ; "глупъ я былъ съ моею художественностію, изъ-за которой не понималъ, что такое содержаніе", -- пишетъ онъ Боткину еще годомъ позднѣе (17 марта 1842 г.). А когда Бѣлинскій увидѣлъ и понялъ это, то рѣзко перемѣнилъ свои былые взгляды на искусство и началъ строить новую теорію на новой почвѣ. Не надо только забывать, что въ основѣ всего этого переворота лежитъ эволюція философскихъ воззрѣній Бѣлинскаго и что эстетическія теоріи являются только производными и вторичными выводами этихъ воззрѣній.

1909--1910 г.

Оставить комментарий Иванов-Разумник Р. В. (yes@lib.ru) Год: 1910 Обновлено: 21/12/2022. 86k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (От Шеллинга через Фихте к Гегелю).

Иванов-Разумник Р. В. Белинский в тридцатых годах

Бѣлинскій въ тридцатыхъ годахъ.

Иванов-Разумник Р. В.
Белинский в тридцатых годах