4-го ноября 1823 года, посылая изъ Одессы кн. Вяземскому только-что законченный "Бахчисарайскій фонтанъ", Пушкинъ сообщалъ, между прочимъ, своему "милому ангелу Асмодею": "пишу теперь не романъ, а романъ въ стихахъ: дьявольская разница! Въ родѣ Донъ-Жуана. Первая пѣснь или глава кончена; я тебѣ ее доставлю. Пишу его съ упоеньемъ, что ужъ давно со мной не бывало. О печати и думать нельзя"... ("Переписка", изд. Имп. Ак. Наукъ* подъ ред. В. И. Саитова, т. I, стр. 83--84; черновикъ).
Вотъ первое изъ дошедшихъ до насъ извѣстій объ "Евгеніи Онѣгинѣ". Имя это, которому суждено было создать вокругъ себя цѣлую литературу, впервые встрѣчается въ пушкинской перепискѣ мѣсяцемъ позднѣе: "я на досугѣ пишу новую поэму, Евгеній Онѣгинъ, гдѣ захлебываюсь желчью. Двѣ пѣсни уже готовы",-- писалъ Пушкинъ 1-го декабря 1823 года А. И. Тургеневу (ibid. I, 91). А въ началѣ слѣдующаго года "Литературные Листки" уже оповѣстили читающую публику, что "Александръ Пушкинъ написалъ Поему подъ заглавіемъ Онѣгинъ, которой содержаніе чрезвычайно разнообразно"... Наконецъ, въ началѣ 1825-го года вышла въ свѣтъ первая глава этого "романа въ стихахъ", окончаніе котораго публика увидѣла только черезъ семь лѣтъ.
Значенія и смысла "Евгенія Онѣгина" современники Пушкина не могли, конечно, понять; говорю конечно -- такъ какъ всякое художественное произведеніе, въ которомъ обрисовывается новый общественный типъ, требуетъ нѣкоторой историко-литературной перспективы, нуждается въ изученіи на разстояніи; въ немъ таится своего рода "actio in distans"... Обломова поняли сразу, такъ какъ онъ былъ "послѣсловіемъ", былъ типомъ, резюмирующимъ собою цѣлую полосу нашего общественнаго и умственнаго развитія; Онѣгину же, волею судебъ, пришлось стать своего рода "предисловіемъ" къ дальнѣйшей исторіи развитія русской интеллигенціи. И современникамъ Онѣгина приходилось по предисловію судить о еще ненаписанной книгѣ; немудрено, если они плохо поняли то, что геніальный поэтъ предугадалъ силой творческой интуиціи. Баратынскій писалъ Пушкину, послѣ появленія уже пятой главы этого романа: "большее число его не понимаютъ. Ищутъ романтической завязки, ищутъ обыкновеннаго и, разумѣется, не находятъ. Высокая простота созданія кажется имъ бѣдностію вымысла; они не замѣчаютъ, что старая и новая Россія, жизнь во всѣхъ ея измѣненіяхъ проходитъ передъ ихъ глазами"... (ibid., II, 54--55).
И несмотря на это, "Евгенія Онѣгина" читали, имъ зачитывались. Выходившія главы расхватывались съ рѣдкой для того времени быстротой; исписывались цѣлыя горы бумаги различныхъ критикъ и антикритикъ. Находились цѣнители, въ родѣ Булгарина, провозглашавшіе "chute complиte", полное паденіе таланта Пушкина въ одной изъ лучшихъ главъ этого романа; находились другіе судьи, въ родѣ Надеждина, осуждавшіе весь романъ въ его цѣломъ, за мелкость, за безсодержательность и беззубо острившіе: "для генія не довольно смастерить Евгенія"... Но все это глубочайшее непониманіе не могло помѣшать широкому распространенію "Евгенія Онѣгина" среди читающей публики; значенія Онѣгина не понимали, но все же его читали и перечитывали. "Его читаютъ во всѣхъ закоулкахъ русской имперіи, во всѣхъ слояхъ русскаго общества,-- говоритъ въ 1840-мъ году одинъ изъ современниковъ поэта:-- всякій помнитъ наизусть нѣсколько куплетовъ. Многія мысли поэта вошли въ пословицу. Онѣгина, покупали, Онѣгина списывали, Онѣгина учили на память". Къ этому времени стало возможнымъ нѣкоторое обобщеніе онѣгинскаго типа, такъ какъ передъ глазами читателей и изслѣдователей въ это время было уже не одно "предисловіе", но и первыя страницы самой книги: николаевская система оказалась благопріятной почвой для культивированія десятковъ "лишнихъ людей", родоначальникомъ которыхъ нельзя было не признать Онѣгина. Бѣлинскій, въ серединѣ сороковыхъ годовъ, впервые далъ глубокую психологическую и общественную характеристику Онѣгина; нѣсколько позднѣе Герценъ поставилъ Онѣгина въ связь съ духомъ николаевской системы, заявивъ (и это невѣрное, какъ увидимъ, утвержденіе стало вскорѣ общепринятымъ), что Евгеній Онѣгинъ есть результатъ эпохи, послѣдовавшей за 14 декабря 1825 г. Наконецъ, еще позднѣе, въ концѣ пятидесятыхъ и началѣ шестидесятыхъ годовъ, выросшее на "Евгеніи Онѣгинѣ" молодое поколѣніе впервые поняло глубокій внутренній смыслъ этого романа и его историческое значеніе, прочитавъ "Дворянское гнѣздо" и "Обломова" (такъ разсказываетъ намъ человѣкъ того поколѣнія, проф. В. Ключевскій, къ остроумной статьѣ котораго "Евгеній Онѣгинъ и его предки" мы еще обратимся). "Предисловіе" стало вполнѣ яснымъ только послѣ появленія "послѣсловія"; родоначальникъ "лишнихъ людей" сталъ понятнымъ для историка культуры и общественной мысли только послѣ появленія на сценѣ всѣхъ своихъ потомковъ, вплоть до Рудина и Лаврецкаго. Болѣе того, когда пришли и прошли шестидесятые годы, когда жестокое развѣнчиваніе Писаревымъ Пушкина (именно за "Евгенія Онѣгина") отошло уже въ область исторіи, когда и семидесятые годы подходили къ концу, то тутъ стало еще яснѣе все значеніе Онѣгина въ исторіи русской интеллигенціи, стало ясно, что не только Рудины и Лаврецкіе, но и Базаровы, и кающіеся дворяне необъяснимы безъ Онѣгина. Достоевскій въ своей знаменитой пушкинской рѣчи 188о-го года ясно и рѣзко сформулировалъ этотъ "онѣгинскій вопросъ", сводя его къ вопросу о разобщенности "интеллигенціи" и "народа", и этимъ вернулся отчасти къ классическому объясненію Бѣлинскаго.
Итакъ, значеніе "Евгенія Онѣгина" открывалось лишь мало-по-малу цѣлому ряду поколѣній. По мѣрѣ того, какъ въ русской жизни и литературѣ появлялись одинъ за другимъ различные потомки Онѣгина -- Печорины и Грушницкіе, уѣздные Гамлеты и Рудины, Чулкатурины и Лаврецкіе -- становилось яснымъ значеніе самого Онѣгина, выяснялось его происхожденіе; познакомившись съ потомками Онѣгина, возстановляли историко-генетическую линію его предковъ. Выяснялось, такимъ образомъ, громадное значеніе "Евгенія Онѣгина" для исторіи литературныхъ типовъ1, а вѣдь литературный типъ является только фиксированіемъ жизни, закрѣпленіемъ ея въ художественномъ творчествѣ. Это съ одной стороны. Съ другой -- слишкомъ яснымъ является громадное значеніе "Евгенія Онѣгина" для исторіи творчества самого Пушкина, для послѣдняго уясненія духовнаго облика великаго поэта. Почти девять лѣтъ лучшаго періода своей жизни Пушкинъ трудился надъ этимъ своимъ любимѣйшимъ произведеніемъ, то работая запоемъ ("пишу съ упоеньемъ"), то надолго забрасывая работу ("Онѣгинъ мнѣ надоѣлъ и спитъ; впрочемъ я его не бросилъ"), то снова возвращаясь къ своему роману. Съ весны 1823-го по осень 1831-го года Пушкинъ писалъ этотъ свой романъ, переписывалъ, набрасывалъ на-черно строфы, безпощадно маралъ и передѣлывалъ ихъ. Вся его жизнь за этотъ періодъ времени, его духовное развитіе, стихійная мудрость его отношенія къ міру, къ людямъ, къ жизни -- все это отражалось въ строфахъ "Евгенія Онѣгина". Самъ Пушкинъ видѣлъ въ своемъ романѣ
... собранье пестрыхъ главъ
Полусмѣшныхъ, полупечальныхъ,
Простонародныхъ, идеальныхъ,
Небрежный плодъ моихъ забавъ,
Безсонницъ, легкихъ вдохновеній,
Незрѣлыхъ и увядшихъ лѣтъ
Ума холодныхъ наблюденій
И сердца горестныхъ замѣтъ.
Но, конечно, мы найдемъ въ этомъ романѣ не только холодныя наблюденія ума и горестныя замѣты сердца; мы найдемъ въ немъ прежде всего цѣльное и ясное пониманіе міра, пониманіе жизни, найдемъ то, что можно назвать безсознательнымъ и стихійнымъ міровоззрѣніемъ и міровосчувствованіемъ Пушкина.
Такимъ образомъ, выясняются двѣ стоящія передъ нами задачи. Громадное значеніе "Евгенія Онѣгина", во-первыхъ, для исторіи литературныхъ типовъ и, во-вторыхъ, для исторіи творчества и міровоззрѣнія самого Пушкина заставляетъ насъ изучать этотъ романъ, во-первыхъ, какъ проявленіе и отраженіе русской жизни опредѣленной эпохи и, во-вторыхъ, какъ проявленіе и отраженіе взглядовъ самого Пушкина на всю эту жизнь въ ея цѣломъ. "Евгеній Онѣгинъ" и Россія XVIII и XIX ее.-- съ одной стороны, "Евгеній Онѣгинъ" и міровоззрѣніе Пушкина -- съ другой стороны: вотъ двѣ темы, которыхъ, конечно, мы не можемъ исчерпать на послѣдующихъ страницахъ; но именно эти двѣ темы опредѣляютъ собой все содержаніе настоящаго очерка.
II.
"Онѣгинъ,-- говоритъ Бѣлинскій,-- есть самое задушевноепроизведеніе Пушкина, самое любимое дитя его фантазіи, и можно указать слишкомъ на немногія творенія, въ которыхъ личность поэта отразилась бы съ такой полнотой, свѣтло и ясно, какъ отразилась въ "Онѣгинѣ" личность. Пушкина. Здѣсь вся жизнь, вся душа, вся любовь его; здѣсь его чувства, понятія, идеалы. Оцѣнить такое произведеніе -- значитъ оцѣнить самого поэта во всемъ объемѣ его творческой дѣятельности". Этими извѣстными и глубоко вѣрными словами Бѣлинскій начинаетъ свою статью объ "Евгеніи Онѣгинѣ"; эти же слова приводитъ Писаревъ въ началѣ своей статьи "Пушкинъ и Бѣлинскій" ("Русское Слово" 1865 г., No 4, стр. і). Какъ извѣстно, основываясь на этихъ словахъ, Писаревъ и приступилъ къ "развѣнчиванію" Пушкина: отождествивъ Пушкина съ Онѣгинымъ и "доказавъ" ничтожность послѣдняго, Писаревъ вынесъ Пушкину безапелляціонный обвинительный приговоръ, признавъ его за "легкомысленнаго версификатора.... погруженнаго въ созерцаніе мелкихъ личныхъ ощущеній и совершенно неспособнаго анализировать и понимать великіе общественные и философскіе вопросы нашего вѣка"... (ibid., No 6, стр. 66). Этотъ выводъ навсегда останется образцомъ историко-литературнаго курьеза; тѣмъ болѣе необходимо подчеркнуть, что исходная точка Писарева вполнѣ сохраняетъ свое значеніе. Вслѣдствіе цѣлаго ряда сложныхъ общественныхъ условій, Писаревъ не сумѣлъ понять ни "Евгенія Онѣгина", ни Пушкина, но онъ ясно чувствовалъ существующую между Пушкинымъ и Онѣгинымъ тѣсную связь; онъ понялъ ее слишкомъ грубо, слишкомъ примитивно, сочтя ее простымъ тождествомъ, но онъ былъ правъ по существу: жизнь Пушкина и жизнь Онѣгина тѣсно переплетаются, и распутать эту связь -- значитъ сдѣлать первый шагъ къ пониманію всего романа. Поэтому мы прежде всего прослѣдимъ шагъ за шагомъ за такъ хорошо извѣстной каждому изъ насъ шумной и неудачной жизнью Евгенія Онѣгина, намѣчая попутно хронологическую нить событій; мы изложимъ краткую біографію Онѣгина, изучая его не только, какъ нѣкоторый общественный типъ, но и какъ рѣзко опредѣленную индивидуальность, ибо намъ интересенъ тотъ Евгеній Онѣгинъ, который былъ одно время другомъ Пушкина, съ которымъ они собирались вмѣстѣ "увидѣть чуждыя страны", котораго черезъ нѣсколько лѣтъ Пушкинъ неожиданно встрѣтилъ въ Одессѣ... На этомъ пути мы дойдемъ до кое-какихъ, быть можетъ, не лишенныхъ интереса выводовъ.--
Онѣгинъ, добрый мой пріятель,
Родился на брегахъ Невы,--
этими словами Пушкинъ начинаетъ біографію своего друга (глава I, строфа 2). Объ отцѣ и предкахъ Евгенія Онѣгина рѣчь будетъ впереди, а пока намъ слѣдуетъ возстановить годъ рожденія Онѣгина: онъ родился въ. 1796 г., ибо послѣ убійства Ленскаго и передъ путешествіемъ по Россіи Онѣгину былъ двадцать шестой годъ ("доживъ безъ цѣли, безъ трудовъ до двадцати шести годовъ" VIII, 12), а это случилось, какъ будетъ показано ниже, въ 1821 году.
Въ Петербургѣ прошло все дѣтство, вся юность Евгенія: мы знаемъ, что "сперва madame sa нимъ ходила, затѣмъ monsieur ее смѣнилъ" и сталъ "учить его всему шутя", -- пока научившемуся "чему-нибудь и какъ-нибудь". Евгенію пришла пора "увидѣть свѣтъ"; тогда "monsieur прогнали со двора" (I, 4). Это событіе -- появленіе Онѣгина въ "свѣтѣ" -- случилось въ 18і2 году. Ибо, во-первыхъ, мы знаемъ изъ черновыхъ рукописей романа, что "лѣтъ шестнадцати мой другъ окончилъ курсъ своихъ наукъ", а, значитъ, это было въ 17964-16=1812 году; а во-вторыхъ, Пушкинъ сообщаетъ, что на жизнь въ "свѣтѣ" Онѣгинъ "убилъ восемь лѣтъ", бросилъ же онъ "свѣтъ" и уединился въ своей деревнѣ въ 1820 году, какъ увидимъ ниже; опять-таки 1820 -- 8 = =18x2 г. Итакъ, Онѣгинъ появился въ "свѣтѣ" въ 1812-мъ году -- и для него началась угарная, однообразная и пестрая свѣтская жизнь. Интересно отмѣтить, что самъ Пушкинъ, въ дошедшихъ до насъ автобіографическихъ наброскахъ, относитъ къ 1812 году свое первое появленіе въ "свѣтѣ"...
"Наука страсти нѣжной", балетъ, вечера и балы, "красотки молодыя", днемъ -- сонъ, ночью -- скука на балахъ: "вотъ какъ убилъ онъ восемь лѣтъ, утратя жизни лучшій цвѣтъ" (IV, 9). Вся первая глава романа посвящена описанію послѣдняго года этой свѣтской жизни Онѣгина въ сезонъ 1819--1820 года: "первая глава,-- писалъ въ предисловіи къ ея первому и второму изданію Пушкинъ --...заключаетъ въ себѣ описаніе свѣтской жизни петербургскаго молодого человѣка въ концѣ 1819 года"... Кстати замѣтить, что это былъ также послѣдній годъ свѣтской петербургской жизни Пушкина до его ссылки въ Бессарабію; окончивъ въ 1817 году Лицей, Пушкинъ прожилъ цѣлыхъ три года той же угарной свѣтской жизнью, какую онъ описалъ позднѣе въ "Евгеніи Онѣгинѣ"; такая жизнь очень скоро, однако, пріѣлась Пушкину. Къ этому времени (1819--1820 гг.) относится начало его дружбы съ Онѣгинымъ:
Условій свѣта свергнувъ бремя,
Какъ онъ, отставъ отъ суеты,
Съ нимъ подружился я въ то время... (I, 45).
И въ слѣдующихъ строфахъ этой главы Пушкинъ нѣсколькими штрихами описываетъ черты этой дружбы; въ дружбѣ этой Онѣгинъ игралъ роль пушкинскаго Демона "духа отрицанія, духа сомнѣнія", который такъ ярко проявился въ среднемъ періодѣ развитія Пушкина и преодолѣніе котораго является -- мы это увидимъ -- ключемъ ко всему гармоничному и ясному міровоззрѣнію нашего поэта.
Дружба Пушкина съ Онѣгинымъ продолжалась; они собирались даже вмѣстѣ ѣхать за границу, "но скоро были судьбою на долгій срокъ разведены": у Онѣгина скончался отецъ, а вслѣдъ за нимъ, въ началѣ лѣта 1820 года, умеръ дядя, "деревенскій старожилъ", оставившій Онѣгину въ наслѣдство свою деревню со включеніемъ "заводовъ, водъ, лѣсовъ, земель". И въ то время, когда Пушкинъ, въ началѣ мая 1820 года, уѣзжалъ изъ Петербурга въ свою бессарабскую ссылку, Онѣгинъ "летѣлъ въ пыли на почтовыхъ" получать наслѣдство умирающаго дяди; съ этого и начинается романъ.
Итакъ, съ лѣта 1820 года Онѣгинъ поселился въ деревнѣ. Во второй, третьей и четвертой главахъ (до 40 строфы), время дѣйствія -- лѣто 1820 года: тутъ знакомство и съ Ленскимъ, и съ Лариными, тутъ и любовь Татьяны, и ея письмо къ Онѣгину, и его отвѣтная проповѣдь... Строфы 40 и 41 четвертой главы -- осень 1820 года; конецъ главы -- зима этого же года. Время дѣйствія пятой и шестой главъ можно опредѣлить еще точнѣе: это январь 1821 года. Гаданье и сонъ Татьяны -- въ крещенскій сочельникъ, ея именины и балъ у Лариныхъ -- 12 января. Кстати сказать: Пушкинъ устами Ленскаго сообщаетъ намъ, что "Татьяны именины въ субботу" (IV, 49); но это несомнѣнная licentia poetica, такъ какъ въ дѣйствительности 12 января 1821 года приходилось на среду... {Согласно изысканіямъ гг. Шлякова и Степанова (см. "Извѣстія отд. русск. яз. и словесн. Имп. Акад. Наукъ" 1905 г., т. X, кн. 3, стр. 264, и 1908 г., т. XIII, кн. 2, стр. 108--109), "Татьяны именины въ субботу" были въ 1818 и 1824 гг.; но эти года совершенно не подходятъ къ очень стройному хронологическому остову романа Пушкина. Другіе годы, въ которые 12 января приходилось на субботу,-- напримѣръ, 1807 или 1829,-- подходятъ еще менѣе.}. Черезъ день послѣ бала -- дуэль Онѣгина съ Ленскимъ и смерть Ленскаго; это было, слѣдовательно, 14-го января 1821 года. Описаніемъ весны этого же года начинается седьмая глава романа. Онѣгина уже нѣтъ въ деревнѣ: онъ уже уѣхалъ сперва въ Петербургъ, а потомъ ("іюня третьяго числа") -- скитаться по Россіи; невѣста убитаго Ленскаго "не долго плакала" и лѣтомъ того же года вышла замужъ за улана. А въ началѣ зимы бѣдную Татьяну везутъ "въ Москву, на ярманку невѣстъ"; ее привозятъ туда въ началѣ новаго, 1822 года (только-что минулъ рождественскій сочельникъ, см VII, 41). Ее вывозятъ на балы,-- и Пушкинъ, заканчивая главу, "поздравляетъ съ побѣдою Татьяну милую свою":она становится княгинею, выходитъ замужъ за "толстаго генерала"; это происходитъ въ концѣ того же 1822-го или въ самомъ началѣ 1823 года (ибо, какъ увидимъ ниже, къ осени 1824 года она замужемъ уже "около двухъ лѣтъ").
А Онѣгинъ въ это время -- съ "іюня третьяго числа" 1821 года (см. "Странствіе Онѣгина", строфа III) -- скитается по Россіи: онъ ѣдетъ по Волгѣ, попадаетъ на Кавказъ, оттуда въ Крымъ; въ 1823 году посѣщаетъ Бахчисарай ("спустя три года вслѣдъ за мною",-- пишетъ Пушкинъ, ibid., XVII, а Пушкинъ былъ въ Бахчисараѣ въ сентябрѣ 1820 года). Изъ Крыма Онѣгинъ неожиданно пріѣзжаетъ въ Одессу, гдѣ въ то время -- съ начала іюля 1823 по конецъ іюля 1824 года -- жилъ Пушкинъ.
.... Какимъ же изумленьемъ,
Судите, былъ я пораженъ,
Когда ко мнѣ явился онъ
Неприглашеннымъ привидѣньемъ,
И какъ заахали друзья,
И какъ обрадовался я! (Ibid., XXVII).
Но недолго друзья пробыли вмѣстѣ въ Одессѣ: "недолго вмѣстѣ мы бродили по берегамъ Эвксинскихъ водъ; судьбы насъ снова разлучили..." Пушкинъ уѣхалъ 30-го іюля 1824 г. изъ Одессы въ Михайловское, "подъ сѣнь лѣсовъ Тригорскихъ", а Онѣгинъ, не разсѣявъ своей тоски въ скитаніяхъ, около того же времени вновь "пустился къ Невскимъ берегамъ". Въ началѣ сезона 1824 -- 1825 г. Онѣгинъ, послѣ трехлѣтнихъ скитаній, возвратился въ Петербургъ: "возвратился и попалъ, какъ Чацкій, съ корабля на балъ" (VIII, 13). Тутъ онъ встрѣчаетъ Татьяну -- теперь уже княгиню, уже замужнюю "около двухъ лѣтъ" (VIII, 18). Вся восьмая глава посвящена переживаніямъ Онѣгина этой зимой 1824--1825 г. Въ началѣ весны 1825 года (см. VIII, 39) происходитъ послѣднее объясненіе Татьяны съ Онѣгинымъ -- и этимъ объясненіемъ заканчивается романъ; мы навсегда разстаемся съ Онѣгинымъ.
III.
Таковъ возстановленный нами точный хронологическій остовъ романа, несомнѣнно имѣвшійся въ виду самимъ Пушкинымъ. "Смѣемъ увѣрить, что въ нашемъ романѣ время расчислено по календарю",-- иронически отвѣчалъ Пушкинъ критикамъ, находившимъ анахронизмъ въ третьей главѣ (изъ-за опечатки: зимой летятъ вмѣсто домой летятъ, III, 4). Говоря такъ, какъ видимъ теперь, Пушкинъ не только иронизировалъ; нѣтъ никакого сомнѣнія, что онъ дѣйствительно имѣлъ передъ своими глазами возстановленную выше хронологическую канву романа. Предположить это вполнѣ необходимо: иначе совершенно невѣроятными являются всѣ эти точныя совпаденія событій жизни Пушкина и Онѣгина, причемъ нѣкоторыя изъ датъ получаются отсчитываніемъ отъ одного года назадъ, другія -- присчитываніемъ отъ другого года впередъ, какъ мы только-что дѣлали, возстановляя эту хронологическую схему. Вѣроятность случайныхъ совпаденій до того ничтожна (ее легко вычислить математически), что почти съ полной увѣренностью мы можемъ сказать: Пушкинъ, несомнѣнно, самъ составилъ приведенную выше хронологическую канву своего романа.
Это интересно во многихъ отношеніяхъ. Не говоря уже о томъ, что интересно по отдѣльнымъ разбросаннымъ хронологическимъ замѣчаніямъ Пушкина возстановить ту страничку, которая несомнѣнно была въ пушкинскихъ черновикахъ, хотя и совершенно не дошла до насъ; не говоря уже объ этомъ, еще болѣе важными представляются два другіе вывода. Первый и главный -- это та тѣсная переплетенность событій жизни Онѣгина и жизни самого Пушкина, которую мы подчеркнемъ нѣсколько ниже, изучая "Евгенія Онѣгина", какъ проявленіе и отраженіе чувствъ самого поэта. Второй выводъ, ясный и по другимъ соображеніямъ, о которыхъ мы сейчасъ скажемъ, заключается въ подтвержденіи того обстоятельства, что самъ Пушкинъ вполнѣ намѣренно и совершенно опредѣленно ограничилъ время дѣйствія своего романа 1820--1825 годами. Это важно вотъ почему.
Герценъ въ своей извѣстной книжкѣ "Du développement des idées révolutionnaires en Russie" счелъ Онѣгина слѣдствіемъ "печальныхъ годовъ, послѣдовавшихъ за 14 декабря 1825 г.", и мнѣніе это стало одно время почти общепринятой формулой. Герценъ имѣлъ право на свой выводъ потому, что онъ могъ руководствоваться только годами появленія "Евгенія Онѣгина" въ печати, а мы знаемъ, что это были какъ-разъ 1825--1832 годы. Но непонятно, какимъ образомъ мнѣніе это могло сохранить силу въ глазахъ тѣхъ историковъ нашего общественнаго развитія, которые знали годы написанія отдѣльныхъ главъ "Евгенія Онѣгина", а это стало общеизвѣстно въ пятидесятыхъ годахъ, послѣ появленія анненковскаго изданія сочиненій Пушкина. Стало извѣстно, что къ концу 1825 года было закончено почти пять главъ -- около 273 строфъ изъ всѣхъ 410 строфъ романа, т.-е. ровно 2/з его; къ веснѣ 1826 года были закончены первыя шесть главъ романа, въ которыхъ Онѣгинъ обрисованъ уже съ ногъ до головы. Однако, несмотря на это, многіе продолжали держаться явно ошибочнаго герценовскаго мнѣнія. Въ своей интересной рѣчи въ собраніи московскаго университета 6 іюня 1880 г. проф. В. О. Ключевскій подчеркнулъ, что потомки служилаго русскаго дворянства были съ 1815 по 1825 годъ декабристами, а съ 1825 года разбитые декабристы стали лишними людьми; изъ записокъ и воспоминаній декабристовъ мы знаемъ, -- говоритъ Ключевскій, -- "чѣмъ бѣгли Онѣгины послѣ 1815 года; поэма Пушкина разсказываетъ, чѣмъ стали они послѣ 1825 года..." формула эта совершенно вѣрна, поскольку она относится къ Онѣгинымъ, но она совершенно ошибочна, поскольку касается Евгенія Онѣгина. Дѣйствительно, на почвѣ эпохи, послѣдовавшей за 14 декабря, выросли всѣ духовные потомки Евгенія Онѣгина, всѣ многочисленныя разновидности Онѣгиныхъ, но пушкинскій Евгеній Онѣгинъ сформировался, какъ типъ, несомнѣнно до 1825 года. Евгеній Онѣгинъ есть именно типъ двадцатыхъ годовъ, показывающій намъ вовсе не то, чѣмъ стали сторонники декабризма послѣ 1825 года, а то, чѣмъ были нѣкоторые русскіе люди какъ-разъ въ эпоху декабризма, т.-е. въ десятилѣтіе 1815--1825 годовъ. Это неоспоримо хотя бы по одному тому, что Онѣгинъ былъ вполнѣ нарисованъ Пушкинымъ въ 1823--1825 гг.; это подтверждается и полученнымъ нами выводомъ, что самъ Пушкинъ совершенно точно опредѣлилъ время дѣйствія своего романа пятилѣтіемъ съ 1820 по 1825 годъ. Конечно, этому не противорѣчитъ то обстоятельство, что въ седьмой главѣ романа "большой свѣтъ" описанъ Пушкинымъ по его впечатлѣніямъ 1827--1830 гг., что впечатлѣнія и настроенія этихъ лѣтъ отразились на двухъ послѣднихъ главахъ романа; несомнѣнно то, что впечатлѣнія эти не отразились и не могли отразиться на уже вполнѣ законченномъ къ тому времени типѣ Евгенія Онѣгина. Правда, по мѣрѣ того, какъ Пушкинъ писалъ романъ, мѣнялось его отношеніе къ Онѣгину, но иначе, конечно, и быть не могло. Пушкинъ началъ писать романъ "буйнымъ юношей", а кончилъ его зрѣлымъ мужемъ; постепенное преодолѣніе Онѣгина -- это, какъ мы уже замѣтили, ключъ къ пониманію развитія пушкинскаго міросозерцанія. Отношеніе Пушкина къ Онѣгину измѣнялось, измѣнялось пушкинское пониманіе Онѣгина, но, обрисованный съ самаго начала твердой рукой, Онѣгинъ оставался величиной постоянной.
Итакъ, повторяю еще разъ: Евгеній Онѣгинъ есть типъ, вполнѣ сформировавшійся уже въ 1820 году; Пушкинъ рисовалъ этотъ типъ въ 1823--1826 гг.; дѣйствіе романа отнесено самимъ Пушкинымъ къ 1820--1825 годамъ {Еще одно подтвержденіе послѣдняго обстоятельства легко найти въ новооткрытой десятой главѣ "Евгенія Онѣгина".}. Все это достаточно ясно вскрываетъ непростительный, но довольно обычный анахронизмъ объясненія онѣгинскаго типа результатами и слѣдствіями катастрофы 14 декабря. Дѣйствительно, широкое распространеніе онѣгинства, словно эпидемической болѣзни, въ различныхъ кругахъ русскаго общества тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, въ значительной мѣрѣ объясняется николаевской системой оффиціальнаго мѣщанства; но при чемъ же тутъ самъ Евгеній Онѣгинъ? И какъ можно объяснять характеръ и типъ человѣка событіями послѣдующаго десятилѣтія? Существованіе "лишнихъ людей", духовныхъ потомковъ Онѣгина можно объяснять николаевской системой, но, чтобы понять самого Евгенія Онѣгина, мы должны подняться къ истокамъ русской жизни XVIII вѣка, познакомиться съ предками Онѣгина. Надо узнать, нѣтъ ли въ прошломъ какихъ-либо явленій, которыми можно было бы объяснить существованіе онѣгинскаго типа въ эпоху декабризма. Вѣдь не какъ deus ex machina появился Онѣгинъ въ русской жизни; вѣдь были же соціальныя условія и причины, способствовавшія нарожденію этого типа. Когда мы соединимъ эти общія причины съ частнымъ фактомъ, съ уже извѣстной намъ біографіей Евгенія Онѣгина, то тогда только мы будемъ въ состояніи понять самого Онѣгина и оцѣнить значеніе этого типа въ русской жизни.
IV.
Вопросъ о предкахъ "лишнихъ людей", а значитъ и о предкахъ Евгенія Онѣгина, былъ уже давно блестяще и тонко разработанъ Тургеневымъ въ его родословной Лаврецкаго (Дворянское гнѣздо, гл. VIII); позднѣе мысль Тургенева развилъ и дополнилъ проф. В. Ключевскій въ своей остроумной статьѣ "Евгеній Онѣгинъ и его предки" ("Русская Мысль", 1887 г. No 2, стр. 291 -- 306). Мы остановимся на той историко-генетической нити, которую прослѣживаютъ и Тургеневъ и Ключевскій. Оба они видятъ предковъ Онѣгина въ старинномъ служиломъ русскомъ дворянствѣ, которое въ теченіе всего XVIII вѣка, послѣ революціонной реформы Петра, приспособлялось къ различнымъ быстро смѣнявшимся вѣяніямъ и теченіямъ. Школьная латынь и религіозныя разномыслія русской жизни конца XVII вѣка смѣняются военно-технической выучкой эпохи Петра; затѣмъ идетъ бироновщина, за нею -- гвардейскіе кутежи елизаветинской эпохи, и, наконецъ, европейская лощеность двора Екатерины. Не успѣвало одно поколѣніе служилаго дворянства приспособиться къ новому пути, какъ неожиданный толчокъ выбивалъ его изъ колеи и бросалъ на непроторенную дорогу, къ которой снова приходилось приспособляться. Прапрадѣдъ Евгенія Онѣгина былъ, вѣроятно, чѣмъ-нибудь въ родѣ Гаврилы Аѳанасьевича Ржевскаго (изъ пушкинскаго "Арапа Петра Великаго"): въ юности -- походы въ Крымъ, позднѣе -- молчаливая оппозиція петровскимъ реформамъ. Но несмотря на эту оппозицію, ему пришлось отдать своего сына въ петровскій полкъ или волей-неволей послать за границу. Этотъ прадѣдъ Евгенія Онѣгина, родившійся, вѣроятно, въ самомъ началѣ XVIII вѣка, былъ либо, подобно прадѣду Пушкина, чѣмъ-нибудь въ родѣ каптенармуса лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка, либо изучалъ за границей навигацію и фортификацію; сынъ его, дѣдъ Евгенія Онѣгина, тоже прошелъ въ ранней юности черезъ военную выправку школы Петра, тоже ломалъ голову надъ навигаціей и остался совершенно не у дѣлъ въ эпоху Елизаветы, когда всѣ эти навигаціи оказались въ совершенномъ загонѣ. Тогда, вѣроятно, онъ, подобно Андрею Петровичу Гриневу (отцу героя "Капитанской дочки"), вышелъ въ отставку премьеръ-маіоромъ и поселился въ своей деревнѣ, гдѣ впослѣдствіи съ желчью и досадой читалъ получаемый имъ ежегодно "Придворный Календарь", пожимая плечами и повторяя вполголоса: "Генералъ-поручикъ!.. Онъ у меня въ ротѣ былъ сержантомъ!.. Обоихъ россійскихъ орденовъ кавалеръ!.. А давно ли мы?.." Когда у него въ серединѣ XVIII вѣка родился сынъ, то онъ записалъ его сержантомъ въ Семеновскій полкъ и въ свое время -- вопреки тому, что разсказано въ "Капитанской дочкѣ" -- отправилъ его въ Петербургъ получать свѣтское воспитаніе и дѣлать карьеру. Такъ какъ этотъ "гвардіи сержантъ" былъ отцомъ Евгенія Онѣгина, то намъ слѣдуетъ остановиться на немъ немного подробнѣе.
Къ шестилѣтнему гвардейцу -- говоритъ объ отцѣ Евгенія Онѣгина В. Ключевскій -- выписывали какого-нибудь М-r Raoult, который не только могъ "преподавать le franèais", "но и въ томъ, что называется belles lettres -- былъ гораздо свѣдущъ". Кромѣ того, быть можетъ по совѣту этого же "гораздо свѣдущаго" француза, "отецъ выписывалъ для сына изъ Голландіи, пріюта французскихъ мыслителей, библіотеку assez bien choisie изъ лучшихъ французскихъ поэтовъ и историковъ, и лѣтъ съ 12-ти гвардейскій сержантъ уже освоивался съ Расиномъ, Корнелемъ, Буало и даже съ самимъ Вольтеромъ". Немного позднѣе юноша ѣхалъ за границу -- конечно въ Парижъ, гдѣ на него смотрѣли какъ на русскаго дикаря; вернувшись на родину, онъ поступалъ на службу въ какую-нибудь Комиссаріатскую комиссію и самъ начиналъ считать всѣхъ русскихъ дикарями. Онъ былъ типичнымъ "вольтерьянцемъ" и, разумѣется (подобно и отцу Пушкина), членомъ масонской ложи какого-нибудь "Сѣвернаго Щита". Но вольтерьянство -- само по себѣ, а крѣпостничество -- само по себѣ: въ этомъ была наиболѣе характерная черта всѣхъ людей этого поколѣнія; Вольтеръ и Руссо съ одной стороны, конюшня и арапникъ съ другой вполнѣ совмѣщались въ громадномъ большинствѣ русскихъ "культурныхъ" людей конца XVIII вѣка. Объ этомъ много говорилось и писалось, но.никто не вскрылъ этого явленія глубже, лучше и художественнѣе, чѣмъ Тургеневъ: вспомните его "Дворянское гнѣздо". Европейская лощеность и западное просвѣщеніе были только внѣшней оболочкой этихъ вольтерьянцевъ и крѣпостниковъ XVIII вѣка, иногда только позой, о которой такъ ядовито писалъ въ "Евгеніи Онѣгинѣ" Пушкинъ:
Намъ просвѣщенье не пристало
И намъ досталось отъ него
Жеманство -- больше ничего (II, 24).
Таковы были отцы, таковы были предки Онѣгиныхъ; такое духовное наслѣдство получилъ Евгеній Онѣгинъ. Въ наслѣдствѣ этомъ наиболѣе характерными являются двѣ черты, которыя необходимо обрисовать съ возможной рельефностью. Это, во-первыхъ, отмѣченное Пушкинымъ "жеманство", поза; во-вторыхъ -- это разладъ со средой, возрастающій съ каждымъ новымъ поколѣніемъ.
Обратите вниманіе: отъ прапрадѣда Евгенія Онѣгина до его отца мы имѣемъ прогрессивно возрастающій разладъ со средой. Тутъ рѣчь идетъ не о томъ расхожденіи "интеллигенціи" и "народа", которое было неизбѣжнымъ слѣдствіемъ петровской революціи, которое стало трагичнымъ для русской интеллигенціи только во второй половинѣ минувшаго вѣка и которое въ наши дни нѣкоторые наивные публицисты открываютъ точно какую-то новую Америку. Нѣтъ, тотъ разладъ, о которомъ мы говоримъ по поводу предковъ Онѣгина, есть не только ихъ расхожденіе съ народомъ, но и разладъ съ ихъ же средой, съ массой приспособившихся людей, съ той соціальной сословной атмосферой, которой дышали всѣ эти люди. Массы людей всегда приспособляются къ средѣ и составляютъ ту плотную стѣну духовнаго мѣщанства, передъ которой иногда опускаются въ безсиліи руки даже самыхъ сильныхъ людей. Эти сравнительно немногіе сильные духомъ люди, представители индивидуализма, представители настоящей интеллигенціи, не примиряются съ пассивнымъ приспособленіемъ къ средѣ; ихъ задача обратная -- приспособленіе среды къ вѣчно новымъ запросамъ человѣческаго духа. А между этими двумя берегами мѣщанства и индивидуализма, между молотомъ и наковальней -- находятся люди, не умѣющіе ни приспособиться къ средѣ, ни приспособить ее. Ихъ можно назвать вообще "лишними людьми"; ихъ можно найти всюду и вездѣ -- во всѣхъ вѣкахъ, у всѣхъ народовъ; они -- типичные "ни павы, ни вороны", отставшіе отъ одного берега и не приставшіе къ другому.
Этотъ "лишній человѣкъ" -- не типъ своего времени, ибо такимъ типомъ является человѣкъ массы, представитель мѣщанства; но онъ и не исключеніе, такъ какъ такимъ исключеніемъ является представитель индивидуализма своей эпохи. Кто же въ такомъ случаѣ этотъ лишній человѣкъ? Онъ -- типическое исключеніе (по счастливому выраженію Ключевскаго); онъ слишкомъ типиченъ, чтобы быть исключеніемъ и достаточно исключителенъ, чтобы быть типомъ. Все это относится ко всѣмъ лишнимъ людямъ всѣхъ эпохъ; но бываютъ эпохи, особенно благопріятствующія появленію лишнихъ людей -- и именно такой эпохой русской общественной жизни было столѣтіе съ середины XVIII по середину XIX вѣка. Все сказанное выше относится ко всѣмъ предкамъ Онѣгина и притомъ въ тѣмъ большей степени, чѣмъ ближе мы подходимъ къ самому Евгенію Онѣгину. Въ "Евгеніи Онѣгинѣ" все это впервые закрѣпляется геніальнымъ художникомъ; отмѣченная нами черта достигаетъ въ немъ своего апогея и дѣлаетъ Онѣгина настоящимъ духовнымъ родоначальникомъ всѣхъ лишнихъ людей послѣдующихъ поколѣній.
Вторая характерная черта -- отмѣченная Пушкинымъ "поза", "жеманство" -- является неизбѣжнымъ слѣдствіемъ первой. Вспомните, сколько неестественныхъ позъ, сколько жеманныхъ гримасъ пришлось перемѣнить предкамъ Онѣгина, начиная со временъ петровской реформы! Разладъ со средой шелъ crescendo, а потому и позы становились все неестественнѣе, пока не достигли своего апогея опять-таки въ Евгеніи Онѣгинѣ. У предковъ Онѣгина, и чѣмъ ближе къ нему, тѣмъ больше, "были естественныя позы, нервные судорожные жесты, вызывавшіеся мѣстными неловкостями общихъ положеній, -- скажемъ мы въ послѣдній разъ словами Ключевскаго.-- Эти неловкости чувствовались далеко не всѣми, но жесты и мины тѣхъ, кто ихъ чувствовалъ, были всѣмъ замѣтны, бросались всѣмъ въ глаза, запоминались надолго, становились предметомъ художественнаго воспроизведенія. Люди, которые испытывали эти неловкости, не были какіе-либо особые люди, были какъ всѣ, но ихъ физіономіи и манеры не были похожи на общепринятыя. Это. были не герои времени, а только сильно подчеркнутые отдѣльные нумера, стоявшіе въ ряду другихъ, общія мѣста, напечатанныя курсивомъ. Такъ какъ масса современниковъ, усѣвшихся болѣе или менѣе удобно, рѣдко догадывалась о причинѣ этихъ ненормальностей и считала ихъ капризами отдѣльныхъ лицъ, не хотѣвшихъ сидѣть, какъ сидѣли всѣ, то эти несчастныя жертвы неудобныхъ позицій слыли за чудаковъ, иногда даже "печальныхъ и опасныхъ".-- И чѣмъ ближе дѣло шло къ началу XIX вѣка, къ типу самого Евгенія Онѣгина, тѣмъ ярче и рельефнѣе проявлялись эти характерныя черты лишнихъ людей, и въ этомъ случаѣ Евгеній Онѣгинъ является опять-таки истиннымъ родоначальникомъ лишнихъ людей послѣдующихъ поколѣній.
Вотъ въ самыхъ общихъ чертахъ тѣ условія, которыя объясняютъ не только причины появленія Онѣгиныхъ, но и самый характеръ Евгенія Онѣгина. Теперь, зная и его происхожденіе, и его личную біографію, мы можемъ вплотную подойти къ изученію этого типическаго исключенія русской жизни двадцатыхъ годовъ прошлаго вѣка.
V.
Теперь ясно: не какъ deus ex machina явился Евгеній Онѣгинъ въ русской жизни начала XIX вѣка; нѣтъ, онъ былъ
Всевышней волею Зевеса
Наслѣдникъ всѣхъ своихъ родныхъ (I, 2)
-- и въ прямомъ и въ переносномъ смыслѣ. Онъ былъ наслѣдникомъ не только денегъ и долговъ, "заводовъ, водъ, лѣсовъ, земель" своихъ предковъ, но и духовныхъ свойствъ ихъ, ихъ характерныхъ чертъ. Между этими двумя родами наслѣдствъ есть большая разница: отъ денегъ и долговъ своихъ предковъ можно отказаться, если пассивъ больше актива, а отъ духовныхъ свойствъ -- нельзя. Когда умеръ отецъ Евгенія Онѣгина -- тотъ самый, который "земли отдавалъ въ залогъ", жилъ долгами, "давалъ три бала ежегодно и промотался наконецъ" (I, 3) -- и когда "передъ Онѣгинымъ собрался заимодавцевъ жадный полкъ", то Онѣгинъ --
Наслѣдство предоставилъ имъ,
Большой потери въ томъ не видя,
Иль предузнавъ издалека.
Кончину дяди-старика (I, 51).
Къ сожалѣнію, нѣтъ возможности отказаться тѣмъ же способомъ отъ другого рода наслѣдства -- отъ наслѣдственности... Ее всегда получаютъ полностью, независимо отъ того, чего въ ней больше -- актива или пассива, и даже, пожалуй, въ послѣднемъ случаѣ ее получаютъ съ особенной щедростью и неизбѣжностью.
Такова была судьба и Евгенія Онѣгина. "Наслѣдникъ всѣхъ своихъ родныхъ", онъ получилъ отъ нихъ въ наслѣдство всѣ выясненныя выше черты разлада со средой, всю вѣковую изломанность духа, и притомъ всѣ эти типичныя черты достигли въ Онѣгинѣ исключительной степени. Конечно, все это старое наслѣдство вылилось въ новую форму, старый разладъ и изломанность задрапировались новымъ плащемъ, новой позой; но сущность осталась прежняя, наслѣдственная. "Москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ" -- вотъ геніальная формула, вскрывающая одновременно и старую сущность и новую позу. Да, Евгеній Онѣгинъ -- "москвичъ" по своей духовной сущности, по тому наслѣдству, которое онъ получилъ отъ. своихъ предковъ, типичныхъ moscovites civilisés; но эта его наслѣдственная сущность проявляется въ новой позѣ, "въ Гарольдовомъ плащѣ", потому что ко времени возмужалости Онѣгина старую позу вольтерьянства смѣнила новая поза -- нарождающагося байронизма.
Мы знаемъ, когда наступила для Евгенія Онѣгина пора возмужалости, пора "юности мятежной... пора надеждъ и грусти нѣжной": это было въ эпоху войны съ Наполеономъ за освобожденіе Европы. Когда улеглась военная буря, когда въ 1815--1816 гг. русское служилое дворянство вернулось домой изъ европейскаго похода съ запасомъ новыхъ чувствъ, мыслей, идеаловъ, то яснѣе, чѣмъ раньше, обозначилось дѣленіе русскаго "культурнаго" общества на тѣ три слоя, о которыхъ у насъ была рѣчь выше. Съ одной стороны -- та ко всему приспособляющаяся мѣщанская толпа, которую мало интересовали всѣ эти новые идеалы и чувства; съ другой -- та сравнительно небольшая группа интеллигенціи, дѣятельностью которой характеризуется вся исторія русской общественной мысли эпохи 1815--1825 г., т.-е. будущіе декабристы, и наконецъ, посрединѣ между этими двумя полюсами русской жизни -- слабовольные, изломанные лишніе люди, "типическія исключенія", одинаково неспособные и смѣшаться въ толпѣ приспособляющейся массы и увлечься идеалами борьбы за приспособленіе среды.
Одинъ изъ такихъ "типическихъ исключеній" своего времени -- Евгеній Онѣгинъ. Онъ не типъ своего сословія, своей эпохи, потому что такимъ типомъ является тотъ человѣкъ массы, толпы, сплоченной посредственности, портретъ котораго Пушкинъ такъ удивительно нарисовалъ двумя-тремя штрихами въ десятой строфѣ послѣдней главы своего романа: это тотъ, кто постепенно созрѣвалъ, постепенно приспособлялся къ жизни и средѣ,
Кто страннымъ снамъ не предавался,
Кто черни свѣтской не чуждался;
Кто въ двадцать лѣтъ былъ франтъ иль хватъ,
А въ тридцать -- выгодно женатъ;
Кто въ пятьдесятъ освободился
Отъ частныхъ и другихъ долговъ,
Кто славы, денегъ и чиновъ
Спокойно въ очередь добился,
О комъ твердили цѣлый вѣкъ:
N. N.-- прекрасный человѣкъ!
Евгеній Онѣгинъ -- не этотъ "прекрасный человѣкъ" толпы, мѣщанства, сплоченной посредственности; самъ Пушкинъ беретъ его подъ свою защиту отъ тѣхъ людей, которымъ "посредственность одна... по плечу и не странна", которые хотѣли бы и въ Онѣгинѣ видѣть эту посредственность, хотѣли бы, чтобы и онъ былъ "добрый малый, какъ вы да я, какъ цѣлый свѣтъ"... (VIII, 8--9). Но въ томъ-то и дѣло, что Онѣгинъ выше посредственности, хотя бы по одному тому, что скоро "ему наскучилъ свѣта шумъ", что имъ овладѣла хандра, что, бросивъ свѣтъ, не добиваясь ни денегъ, ни чиновъ, онъ засѣлъ за чтеніе: "отрядомъ книгъ уставилъ полку, читалъ, читалъ..." (I, 37--44). Нѣтъ, онъ не человѣкъ посредственности; отъ мѣщанскаго берега онъ отчалилъ безповоротно.
Но онъ не могъ пристать къ другому берегу, не могъ, въ силу полученнаго имъ духовнаго наслѣдства,-- и въ этомъ вся трагедія Онѣгина, какъ и вообще всѣхъ лишнихъ людей. Онъ не могъ стать тѣмъ "исключеніемъ", какимъ были лучшіе представители декабризма; онъ былъ волею судебъ "наслѣдникъ всѣхъ своихъ родныхъ"... Не было силы воли, не было дисциплины ума, не было энергіи, настойчивости, вѣры въ себя. И Онѣгинъ не могъ бы стать ни членомъ Союза Благоденствія, ни членомъ кружка "любомудровъ" двадцатыхъ годовъ, ни товарищемъ Павлова и Веневитинова, ни сотрудникомъ Пестеля, Муравьева, Николая Тургенева. А вѣдь теченіе "декабризма" было тогда (послѣ 18і6 года) въ полномъ блескѣ своего развитія; серьезные политическіе и соціальные вопросы волновали общество и стали модными даже среди "свѣтской черни" того времени. Въ одномъ неоконченномъ произведеніи Пушкина ("Отрывки изъ романа въ письмахъ", 1831 г.), герой его, Владиміръ Z., представляющій собой варіацію типа Онѣгина, такъ вспоминаетъ въ письмѣ къ другу объ эпохѣ декабризма: ".... ты отсталъ отъ своего вѣка -- и цѣлымъ десятилѣтіемъ. Твои умозрительныя и важныя разсужденія принадлежатъ къ 1818 году. Въ то время строгость правилъ и политическая экономія были въ модѣ. Мы являлись на балы, не снимая шпагъ: намъ неприлично было танцовать и некогда заниматься дамами. Честь имѣю донести тебѣ, что это все перемѣнилось: французская кадриль замѣнила Адама Смита"... Такова была мода той эпохи, когда общественными вопросами и политической экономіей занялись даже свѣтскія дамы ("иная дама толкуетъ Сея и Бентама" I, 42). Сила моды захватила и Онѣгина; вѣдь мы знаемъ, что онъ "читалъ Адама Смита и былъ глубокій экономъ" (какъ иронически сообщаетъ про своего друга самъ Пушкинъ),--
То-есть, умѣлъ судить о томъ,
Какъ государство богатѣетъ,
И чѣмъ живетъ, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продуктъ имѣетъ... (I, 7).
Дальше этой характерной для эпохи двадцатыхъ годовъ амальгамы физіократизма съ фритредерствомъ Онѣгинъ не пошелъ, ограничившись салонными разговорами съ дамами объ Адамѣ Смитѣ, Сеѣ и Бентамѣ... И это какъ-разъ въ то время, когда Николай Тургеневъ печаталъ свой серьезный "Опытъ теоріи налоговъ", а Пестель писалъ свою замѣчательную "Русскую Правду". Онѣгинъ не могъ стать такимъ, сравнительно говоря, исключеніемъ изъ общаго типа приспособившихся къ жизни, точно такъ же, какъ не могъ стать и типичнымъ представителемъ такихъ приспособившихся. Ему суждено было стать "типическимъ исключеніемъ", ни павой, ни вороной, вѣчнымъ скитальцемъ между двумя полюсами русской жизни. И когда онъ, желая порвать съ нелѣпой жизнью среди "свѣтской черни", заперся въ своемъ кабинетѣ и "отрядомъ книгъ уставилъ полку", то онъ не могъ, несмотря на все свое желаніе, дойти и доплыть до другого берега: для этого у него не было достаточнаго запаса духовныхъ силъ. Онъ "читалъ, читалъ -- а все безъ толку": чтеніе не могло помочь ему побѣдить того разлада со средой, которымъ болѣли всѣ его предки. Приспособиться къ средѣ онъ не могъ: онъ былъ выше нея; приспособлять среду онъ тоже не могъ: у него для этого не хватало силы. Оставалась одна дорога -- дорога непроизвольной, безсознательной "позы", опять-таки полученной по наслѣдству отъ предковъ, и позой этой явилось разочарованіе.
Отрядомъ книгъ уставилъ полку,
Читалъ, читалъ -- а все безъ толку:
Тамъ скука, тамъ обманъ и бредъ,
Въ томъ совѣсти, въ томъ смысла нѣтъ;
На всѣхъ различныя вериги;
И устарѣла старина,
И старымъ бредитъ новизна... (I, 44).
И разочарованіе это какъ-разъ пришлось ко времени, чтобы его можно было облечь въ новую тогу -- въ "Гарольдовъ плащъ"; лишенный почвы, уставшій отъ нелѣпой жизни, лишній человѣкъ ищетъ опоры въ кстати нарождающемся байронизмѣ. Этимъ онъ окончательно входитъ въ рядъ своихъ предковъ; разладъ со средой и вѣковая изломанность духа достигаютъ въ Онѣгинѣ своего апогея, хотя и проявляются въ новой формѣ. И вотъ какъ-разъ къ тому времени, когда Онѣгины охладѣли къ "шуму свѣта" и стали со скучающимъ видомъ то читать книги, то продолжать по инерціи жить въ свѣтѣ, какъ-разъ къ этому времени (1818--1820 гг.) появляются и въ жизни и въ литературѣ первые "москвичи въ Гарольдовомъ плащѣ", первые байроническіе герои на русской почвѣ, появляются "Кавказскіе плѣнники", Алеко, Онѣгины. Не потому появились они, что пришла мода на разочарованность, хандру, байронизмъ, а наоборотъ, потому-то такъ и пришелся ко двору байронизмъ, что въ Онѣгиныхъ были уже налицо всѣ его элементы. Оттого-то и байронизмъ оказался у насъ такимъ русифицированнымъ, такимъ московскимъ.
VI.
Кавказскій плѣнникъ, Алеко, Онѣгинъ -- все это родные братья по духу и по историко-генетическому происхожденію; это одинъ и тотъ же типъ, почти одинъ и тотъ же характеръ, но въ различныхъ его проявленіяхъ, въ различныхъ положеніяхъ. И всѣ они нарисованы или. по крайней мѣрѣ, задуманы Пушкинымъ въ періодъ его южной ссылки 1820--1824 гг., т.-е. въ тотъ періодъ пушкинскаго творчества, который былъ отмѣченъ вліяніемъ Байрона. Интересно, однако, отмѣтить, что "Кавказскій плѣнникъ", въ которомъ Пушкинъ, по собственному признанію, хотѣлъ обрисовать свой же характеръ, былъ написанъ Пушкинымъ до знакомства съ Байрономъ, или, по крайней мѣрѣ, при самыхъ первыхъ шагахъ этого знакомства. Сравнительно недавно историки литературы обратили вниманіе на старое замѣчаніе критики двадцатыхъ годовъ, что въ "Кавказскомъ плѣнникѣ" отразились черты вліянія Шатобріана, что въ "плѣнникѣ" нѣтъ почти никакихъ характерно-байроническихъ чертъ. Это лишній разъ подтверждаетъ, что байронизмъ былъ только одной изъ возможныхъ формъ проявленія "онѣгинства"; герои Байрона были только одними изъ духовныхъ предковъ Онѣгиныхъ, но вовсе не ихъ родоначальниками. Начиная отъ Saint-Preux, героя "Новой Элоизы" Руссо, проходя черезъ гетевскаго Вертера и героевъ нарождающагося нѣмецкаго и французскаго романтизма, въ родѣ Ренэ того же Шатобріана, и кончая героями Байрона {Несомнѣнное вліяніе Шатобріана на Байрона -- давно извѣстный фактъ; еще болѣе тѣсная связь Шатобріана съ творчествомъ Руссо также достаточно извѣстна. Здѣсь передъ нами постепенное развитіе одной и той же нити литературной эволюціи, имѣющей свое основаніе и обоснованіе въ исторіи общественной жизни Европы второй половины XVIII вѣка.}, мы имѣемъ рядъ духовныхъ предковъ и родственниковъ Онѣгина, мы имѣемъ однородные по существу характеры и типы при всемъ громадномъ различіи ихъ проявленій. Психологическая основа въ нихъ почти одна и та же; мы уже говорили, что "лишніе люди" -- явленіе всеобщее, міровое, но что въ различныхъ условіяхъ они проявляются различно. Характерныя же черты ихъ типа всюду и всегда остаются тождественными: у всѣхъ ихъ неизбѣженъ разладъ со средой, у всѣхъ неизбѣжна та или иная поза (часто далекая отъ всякаго жеманства, часто наполовину безсознательная). Разладъ со средой еще со временъ Руссо характеризуется возрастающимъ разрывомъ съ формами и духомъ современной культуры; эта черта стала одной изъ главнѣйшихъ въ физіономіи нарождающагося "романтизма". Черта эта своеобразно преломилась и въ творчествѣ Пушкина ("плѣнникъ" и черкесы, Алеко и цыганы) въ наиболѣе "романтическій" періодъ его жизни и творчества -- въ указанную выше эпоху 1820--1824 гг.
Мы видимъ, такимъ образомъ, что извѣстное мнѣніе Мицкевича -- да и не одного его -- объ этомъ періодѣ творчества Пушкина должно считаться сильно преувеличеннымъ. Именно, по мнѣнію великаго польскаго поэта, въ отмѣченные нами выше годы "Пушкинъ попалъ въ сферу притяженія Байрона и вращался около этого свѣтила, какъ освѣщенная его лучами планета. Сюжеты, характеры, идея, форма -- все это байроновское въ произведеніяхъ Пушкина его перваго періода". Да и самъ Пушкинъ замѣтилъ, что въ эту эпоху (1820--1824 гг.) онъ отъ Байрона "съ ума сходилъ". Конечно, вліяніе Байрона на Пушкина еще болѣе несомнѣнно, чѣмъ предшествовавшее вліяніе Шатобріана на Байрона и Руссо на Шатобріана; несомнѣнно, что форму и отчасти сюжеты Пушкинъ бралъ не безъ вліянія Байрона, но настолько же несомнѣнно, что и идея и характеры произведеній оставались вполнѣ пушкинскими, вполнѣ русскими, вполнѣ "московскими". Иначе и быть не могло, такъ какъ слишкомъ различны были по существу своихъ талантовъ великій "романтикъ" Байронъ и великій реалистъ Пушкинъ.
У Байрона обычный разладъ "лишнихъ людей" со средой углубляется до разрыва человѣка съ міромъ, съ вселенной, съ Богомъ. Безмѣрныя, титаническія силы нужны для того, чтобы нести на себѣ слѣдствія этого разрыва, этого "богоборчества", какъ принято говорить въ настоящее время, и всѣ настоящіе герои Байрона -- такіе титаны по силѣ духа. Безпредѣльная мощь человѣческаго духа, смѣло возставшаго противъ Бога, противъ всего міра, -- вотъ постоянная тема Байрона, вотъ характерная черта его "романтизма", его стремленія "за предѣлы предѣльнаго" человѣческаго дерзанія. Этотъ романтизмъ англійскаго поэта былъ совершенно чуждъ Пушкину, который -- мы это еще увидимъ -- съ такой удивительной ясностью духа принималъ весь міръ въ его цѣломъ, который доходилъ до разрыва съ обществомъ, но не человѣчествомъ, до разрыва съ культурою, но не съ міромъ. Пушкинъ былъ въ этомъ смыслѣ, быть можетъ, величайшимъ "реалистомъ" изъ всѣхъ великихъ поэтовъ; онъ былъ "весь земной", онъ любилъ это солнце, эту землю, этотъ міръ трехъ измѣреній, эту темную, слабую душу человѣческую; титанизмъ былъ ему совершенно чуждъ. Никогда онъ не былъ романтикомъ; его байроническій псевдо-романтизмъ былъ поэтому, только вполнѣ мимолетнымъ и неглубокимъ явленіемъ даже въ его творчествѣ 1820--1824 гг.
И когда Пушкинъ самъ понялъ, вѣрнѣе -- безсознательно почувствовалъ это, онъ задумалъ "Евгенія Онѣгина"; крайне интересно отмѣтить, что онъ задумалъ его еще въ Крыму, т.-е. какъ-разъ въ то время, когда писалъ "Кавказскаго плѣнника" (Крымъ -- "c'est le berceau de mon Онѣгинъ", замѣтилъ въ одномъ изъ писемъ 1836 г. самъ Пушкинъ). Въ "Кавказскомъ плѣнникѣ", въ "Братьяхъ разбойникахъ", въ "Бахчисарайскомъ фонтанѣ", наконецъ въ "Цыганахъ"--онъ пробовалъ придавать черты титанизма, черты духовной силы тому "онѣгинскому" типу, происхожденіе котораго мы прослѣдили и въ которомъ Пушкинъ такъ вѣрно видѣлъ, какъ уже сказано выше, собственныя свои черты. Но чѣмъ дальше, тѣмъ больше чувствовалъ онъ, что въ сопоставленіи "онѣгинства" съ "силою духа" таится какое-то непримиримое противорѣчіе, что "волна и камень, стихи и проза, ледъ и пламень не столь различны межъ собой", какъ сила духа съ одной стороны и "лишніе люди" -- съ другой. И замѣтьте -- характернѣйшее явленіе!-- что и въ "Кавказскомъ плѣнникѣ", и "Бахчисарайскомъ фонтанѣ", и "Цыганахъ" Пушкинъ, быть можетъ самъ того не сознавая, въ концѣ концовъ, снималъ со своихъ героевъ маску силы, смывалъ гримировку титанизма; не характерно ли, что во всѣхъ этихъ поэмахъ передъ нами проходитъ одинъ и тотъ же мотивъ: противопоставленіе слабаго мужчины сильной женщинѣ? Мотивъ этотъ, съ такой геніальной простотой проведенный Пушкинымъ и въ "Евгеніи Онѣгинѣ", впослѣдствіи не даромъ сталъ главнымъ мотивомъ всего творчества Тургенева, этого наиболѣе "пушкинскаго" таланта русской литературы, этого постояннаго бытописателя типа "лишняго человѣка" въ его разновидности сороковыхъ-пятидесятыхъ годовъ. На русской почвѣ лишній человѣкъ всегда былъ слабымъ человѣкомъ, безконечно далекимъ отъ байроновскаго титанизма, и Пушкинъ прозрѣлъ это даромъ творческой интуиціи еще задолго до "Евгенія Онѣгина". Столкновеніе этого "типическаго исключенія" своей среды съ женщиной всегда кончалось духовной побѣдой послѣдней и нравственнымъ пораженіемъ слабаго духомъ героя. Вспомните: вялый, тоскующій Кавказскій плѣнникъ, который "безъ упоеній, безъ желаній" вянетъ "жертвою страстей", -- и освобождающая его изъ плѣна цѣною своей жизни черкешенка; нѣсколько мелодраматическій, тоскующій татарскій ханъ, надъ которымъ вскорѣ смѣялся самъ авторъ съ друзьями,-- и Зарема, готовая принести въ жертву своей любви и свою и чужую жизнь. Еще рельефнѣе это противопоставленіе въ "Цыганахъ": къ этому времени поэтъ все яснѣе и яснѣе сознавалъ, что постоянный герой его поэмъ -- слабый человѣкъ, которому совершенно не къ лицу тога демонизма и титанизма. Алеко, несомнѣнно, самый сильный духомъ изъ всѣхъ героевъ Пушкина -- но насколько слабѣе онъ этой сильной въ своей непосредственности Земфиры! Окончаніе "Цыганъ" -- слишкомъ явное признаніе нравственнаго пораженія Алеко; то, что еще не ясно намѣчается въ "Кавказскомъ плѣнникѣ" и "Бахчисарайскомъ фонтанѣ", уже ясно сказывается въ "Цыганахъ". Пушкинъ все яснѣе и яснѣе осознавалъ характеръ и типъ своего героя; въ то же время онъ все болѣе и болѣе преодолѣвалъ въ себѣ самомъ отрицательныя черты обрисовываемаго характера. И если въ "Кавказскомъ плѣнникѣ" онъ хочетъ выставить самого себя, если онъ герою "Цыганъ" довольно подчеркнуто даетъ свое имя, то тутъ же вскорѣ онъ и смѣется надъ своими созданіями ("мы вдоволь надъ нимъ -- Кавказскимъ плѣнникомъ -- посмѣялись"). И когда Пушкинъ пишетъ "Евгенія Онѣгина", то тутъ онъ уже торопится въ первой же главѣ подчеркнуть, что Онѣгинъ -- не онъ, не Пушкинъ:
Всегда я радъ замѣтить разность
Между Онѣгинымъ и мной,
Чтобы насмѣшливый читатель,
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здѣсь мои черты,
Не повторялъ потомъ безбожно,
Что намаралъ я свой портретъ,
Какъ Байронъ, гордости поэтъ... (I, 56).
Конечно, въ Пушкинѣ было много онѣгинскихъ чертъ, такъ же какъ и во всѣхъ герояхъ "байроническихъ" поэмъ Пушкина, но въ тѣхъ герояхъ черты эти были закутаны флеромъ демонизма и титанизма; тѣхъ героевъ Пушкинъ старался выставить сильными людьми, хотя это ему и не удавалось. Теперь онъ творческимъ чутьемъ пришелъ къ признанію своей ошибки; онъ понялъ, что слабый духомъ человѣкъ es плащѣ титана -- характерная черта русифицированнаго московскаго байронизма. Вотъ что значитъ яркое опредѣленіе -- "москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ"; это значитъ: слабый человѣкъ, пытающійся загримироваться -- ну, титаномъ не титаномъ, а по крайней мѣрѣ сильнымъ душою героемъ. И когда Пушкинъ понялъ, когда Пушкинъ почувствовалъ это,-- онъ пересталъ ставить на ходули тотъ типъ, который подсказывался ему самой жизнью. Онъ взялъ слабаго душою потомка изломанныхъ душою предковъ, взялъ его такимъ, какимъ видѣлъ въ жизни -- закутаннаго въ Гарольдовъ плащъ, по байронической модѣ и позѣ той эпохи, но только спустилъ его съ ходуль на землю. Тогда появился Онѣгинъ.
Вотъ связь "Евгенія Онѣгина" со всѣмъ предшествовавшимъ творчествомъ Пушкина; вотъ связь его и съ "байронизмомъ" поэта. Несомнѣнно, что начало "Евгенія Онѣгина" относится еще къ "байроническому" періоду жизни Пушкина; не даромъ и самъ Пушкинъ въ предисловіи къ первому и второму изданію первой главы своего романа отмѣтилъ, что глава эта "напоминаетъ Беппо, шуточное произведеніе мрачнаго Байрона". Позднѣйшей критикой дѣйствительно установлена нѣкоторая чисто-внѣшняя связь между манерой письма "Беппо" и "Евгенія Онѣгина", также какъ и между героями этихъ произведеній, графомъ и Онѣгинымъ. Но и въ томъ и въ другомъ случаѣ связь эта до того внѣшняя, до того маловажная, что должна быть отмѣчена только мимоходомъ, какъ интересная мелочь, характерная для изученія байроновскаго вліянія на форму письма Пушкина двадцатыхъ годовъ, но не для изученія внутренней сущности пушкинскаго "романа въ стихахъ". Эта сущность мало-по-малу складывалась и выяснялась подъ давленіемъ "романтизма" вообще и байронизма въ частности еще въ періодъ 1820--1824 г.; туманный обликъ Кавказскаго плѣнника пріобрѣлъ болѣе опредѣленныя черты въ Алеко, а поставленный съ ходуль на землю Алеко оказался Онѣгинымъ. И по мѣрѣ того, какъ Пушкинъ писалъ свой романъ, все яснѣе и яснѣе дѣлался для него обликъ героя всѣхъ его поэмъ. Слабый человѣкъ -- вотъ его сущность; стремленіе казаться сильнымъ и "разочарованность" -- вотъ его поза; его столкновеніе съ сильной женщиной -- вотъ фатальная психологическая завязка и развязка пушкинскихъ поэмъ и романовъ.
И все это выражено Пушкинымъ въ "Евгеніи Онѣгинѣ" съ особенной ясностью, съ окончательной опредѣленностью. То, что смутно было намѣчено поэтомъ въ "плѣнникѣ" и черкешенкѣ, въ Алеко и Земфирѣ, теперь раскрылось во всей своей полнотѣ въ Онѣгинѣ и Татьянѣ; то, что тамъ было окутано псевдо-романтическимъ флеромъ, здѣсь сведено на землю, выражено въ яркихъ реалистическихъ образахъ, въ безсмертныхъ реальныхъ типахъ. При столкновеніи съ Татьяной обнаруживается въ конецъ духовная сущность Онѣгина, и намъ необходимо познакомиться поближе съ Татьяной, понять ее и сказать тогда послѣднее слово о героѣ ея романа, о героѣ всѣхъ поэмъ Пушкина. Вѣдь послѣднее слово объ Онѣгинѣ сказала именно Татьяна.
VII.
Итакъ -- она звалась Татьяной...
Дика, печальна, молчалива,
Какъ лань лѣсная боязлива,
Она въ семьѣ своей родной
Казалась дѣвочкой чужой... (II, 25).
Этими словами Пушкинъ начинаетъ характеристику Татьяны, и слова эти сразу вскрываютъ передъ нами главную черту того типа, къ которому принадлежитъ Татьяна: намъ сразу становится ясно, что Татьяна -- такое же типическое исключеніе своей среды, какъ Евгеній Онѣгинъ -- своей. А если мы прибавимъ, что среда эта въ обоихъ случаяхъ одна и та же, то сразу намъ станетъ яснымъ полное сходство и историко-генетическаго происхожденія Онѣгина и Татьяны, и ихъ принадлежности къ промежуточному слою нарождающихся лишнихъ людей. При этомъ, однако, они принадлежатъ къ двумъ совершенно различнымъ психологическимъ типамъ, что съ неизбѣжностью обусловливаетъ собою и завязку и развязку пушкинскаго романа.
Что историко-генетическое происхожденіе Татьяны и Онѣгина общее -- въ этомъ врядъ ли возможны сомнѣнія. Почти все, что мы говорили о дѣдахъ и прадѣдахъ Евгенія Онѣгина, можно чуть ли не дословно повторить о бабушкахъ и прабабушкахъ Татьяны, и это въ значительной степени объяснитъ намъ ея характеръ. Дѣйствительно, за два вѣка европейскаго просвѣщенія русскія женщины испытали не меньше "волшебныхъ измѣненій милаго лица", чѣмъ ихъ отцы, мужья и братья. Если прапрабабушка Татьяны была еще русской боярыней-затворницей середины XVII вѣка, то зато прабабушка ея -- какая-нибудь Наталья Гавриловна Ржевская, невѣста "арапа Петра Великаго" -- была уже насильно вывезена на петровскую ассамблею, такъ красочно и ярко нарисованную Пушкинымъ въ третьей главѣ только-что названнаго романа. Изъ душегрѣекъ и шушуновъ ее насильно нарядили въ фижмы и робронды и заставили кланяться и присѣдать въ менуэтахъ -- "по царскому наказу, по боярскому приказу, на смѣхъ всему міру, по нѣмецкому маниру". Ея дочь, бабушка Татьяны, уже съ молодыхъ лѣтъ воспитывалась по такому "нѣмецкому маниру", а позднѣе -- вращалась въ обществѣ, зараженномъ, словно эпидемической болѣзнью, галломаніей; просмотрите любой изъ сатирическихъ листковъ начала царствованія Екатерины, и вы найдете портретъ бабушки Татьяны въ безчисленныхъ снимкахъ и копіяхъ. У этой петербургской культурной дикарки середины XVIII вѣка была дочь Pachette -- мать Татьяны. Этой ci-devant Pachette, впослѣдствіи Парасковьѣ Лариной, Пушкинъ посвятилъ рядъ мѣткихъ, добродушно-ядовитыхъ строфъ въ "Евгеніи Онѣгинѣ"; какъ живая стоитъ она передъ нами. Она получила бонтонное воспитаніе въ московскомъ французскомъ пансіонѣ, у какой-нибудь "эмигрантки Фальбала"; въ результатѣ этого воспитанія --
..... писывала кровью
Она въ альбомы нѣжныхъ дѣвъ,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспѣвъ;
Корсетъ носила очень узкій,
И русскій Н, какъ N французскій,
Произносить умѣла въ носъ (II, 33);
конечно, она была тайно влюблена; предметомъ ея страсти былъ нѣкій "славный франтъ, игрокъ и гвардіи сержантъ". Но "скоро все перевелось": ее выдали замужъ за бригадира въ отставкѣ Дмитрія Ларина, который увезъ ее "въ свою деревню, гдѣ она, Богъ знаетъ кѣмъ окружена, рвалась и плакала сначала", а потомъ "привыкла и довольна стала". Покойно катилась привольная помѣщичья жизнь, вся пропитанная той смѣсью старо-русскаго помѣщичьяго быта съ французскимъ языкомъ, которая и понынѣ еще сохранилась въ рѣдкихъ глухихъ уголкахъ. Ларины --
Хранили въ жизни мирной
Привычки мирной старины,
они "любили круглыя качели, подблюдны пѣсни, хороводъ", и въ то же время дѣти ихъ росли на французскихъ романахъ, на французской литературѣ: Татьяна "по-русски плохо знала... и выражалася съ трудомъ на языкѣ своемъ родномъ" (III, 26), что даже совершенно неправдоподобно, если вспомнить о нянѣ Филипьевнѣ, взлелѣявшей Татьяну. Но, во всякомъ случаѣ, вотъ обстановка, въ которой воспиталась и выросла Татьяна.
И Татьянѣ, подобно Онѣгину, нельзя было отказаться отъ духовнаго наслѣдства, и въ ней съ неизбѣжностью отразились черты, воспитанныя въ русской женщинѣ всей жизнью XVIII вѣка. Конечно, въ Татьянѣ не было и не могло быть никакихъ чертъ того городского "вырожденства", которыя, несомнѣнно, просвѣчивали въ Онѣгинѣ; не могло быть хотя бы по одному тому, что всю свою дѣвичью жизнь Татьяна прожила въ глухой деревнѣ.. Уже по одному этому изъ Татьяны не могло выйти той полной аналогіи Онѣгину, какою были жеманныя "младыя граціи Москвы", ея кузины, съ которыми она познакомилась впослѣдствіи. Но зато не могла не отразиться на Татьянѣ та наслѣдственная раздвоенность понятій, мыслей, чувствъ, та душевная раздвоенность, которая сказалась на Онѣгинѣ гримасой, позой; быть можетъ, безсознательной гримасой, искренней позой -- пусть такъ, но все же позой. Избѣжать этой раздвоенности Татьяна не могла.
Умъ съ сердцемъ не въ ладу, книжныя французскія мысли не въ ладу съ чувствомъ, не въ ладу со всѣмъ бытомъ,-- въ этомъ была трагедія многихъ Татьянъ той эпохи. Передъ нами
Татьяна -- русская душою,
Сама не зная почему,
какъ великолѣпно говоритъ о ней Пушкинъ (V, 4); передъ нами до глубины души русская дѣвушка. Такова ея внутренняя сущность, таковъ глубокій складъ ея духа; но на этой сущности -- рядъ постороннихъ наслоеній. Знакомясь съ Татьяной, мы невольно вспоминаемъ ея далекую предшественницу, отдѣленную отъ Татьяны столѣтіемъ, невѣсту арапа Петра Великаго, Наталью Гавриловну Ржевскую. Пушкинъ набросалъ ея недоконченный портретъ легкими и тонкими штрихами. Передъ нами дѣвушка, которая была "воспитана по старинному, т.-е. окружена мамушками, нянюшками, подружками и сѣнными дѣвушками; шила золотомъ и не знала грамоты"; и въ то же время она учится "пляскамъ нѣмецкимъ... менуэтамъ и курантамъ" у плѣннаго шведскаго офицера. Не то ли же самое было и съ Татьяной: воспитаніе подъ крыломъ старушки-няни Филипьевны (пушкинская Арина Родіоновна), яркаго воплощенія русскаго народнаго духа, и рядомъ съ этимъ, вмѣсто "плясокъ нѣмецкихъ" -- французскіе романы? На душу русской дѣвушки ложились наслоенія чужихъ, наносныхъ идей и чувствъ, и вотъ, выбитая изъ колеи, бродитъ она "съ печальной думою въ очахъ, съ французской книжкою въ рукахъ" (VIII, 5). Старушка-няня, русскія сказки и поговорки, "старинныя были и небылицы", разговоры о старинѣ -- и тутъ же рядомъ, въ письмѣ къ Онѣгину, пересказъ вычитанной изъ романовъ, а можетъ быть и слышанной отъ Ленскаго, теоріи предназначенности другъ другу "родныхъ душъ". Вѣдь Ленскій недаромъ былъ "поклонникъ Канта и поэтъ"; "поклонникъ Шеллинга", долженъ былъ сказать Пушкинъ, если бы хотѣлъ взять наиболѣе общій типъ "любомудровъ" двадцатыхъ годовъ. Но не въ этомъ дѣло, а въ томъ, что проповѣдуемыя Ленскимъ мысли почти буквально повторяетъ Татьяна.
Онъ вѣрилъ, что душа родная
Соединиться съ нимъ должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждетъ она (II, 8).
Вѣдь почти все письмо Татьяны къ Онѣгину составляетъ перифразу этихъ мыслей Ленскаго:
"То въ высшемъ суждено совѣтѣ,
То воля Неба: я твоя!
Вся жизнь моя была залогомъ
Свиданья вѣрнаго съ тобой"...
Итакъ, "круглыя качели, подблюдны пѣсни, хороводъ" -- съ одной стороны, а съ другой -- романтическая теорія любви, французскіе романы,-- какъ же не сказать, что и Татьяна не могла избѣгнуть той искренней позы, которая была удѣломъ типическихъ исключеній этого поколѣнія?
Искренняя поза -- это сочетаніе словъ нѣсколько странно, но оно вполнѣ соотвѣтствуетъ дѣйствительности. Искренняя поза -- это значитъ непроизвольная поза, безсознательная поза, и именно таково было положеніе типическихъ исключеній онѣгинскаго поколѣнія. Правда, когда онѣгинство разлилось широкой волной, когда оно перешло въ мѣщанскую массу, то оно дѣйствительно стало дѣланной, сознательной позой, -- мы это еще увидимъ; тогда появились безчисленные уѣздные кавалеры, напускавшіе на себя разочарованность, хандру, байронизмъ. А Онѣгинъ -- и въ этомъ вся разница, и большая разница -- не напускалъ на себя хандры, но былъ дѣйствительно въ ея власти. Точно такъ же и Татьяна: она дѣйствительно была во власти своихъ двойственныхъ чувствованій и переживаній; она не была одной изъ тѣхъ "идеальныхъ дѣвъ", у которыхъ весь романтическій экстазъ наполовину дѣланный, напускной.
Татьяна не была ни "идеальной дѣвой", о которыхъ такъ зло писалъ Бѣлинскій, ни одной изъ тѣхъ "уѣздныхъ барышень", о которыхъ такъ часто съ добродушною ироніей говорилъ Пушкинъ. "Тѣ изъ моихъ читателей, которые не живали въ деревняхъ, не могутъ себѣ вообразить, что за прелесть эти уѣздныя барышни!" -- восклицаетъ Пушкинъ устами Бѣлкина въ "Барышнѣ-крестьянкѣ"; въ (Евгеніи Онѣгинѣ" поэтъ посвящаетъ двѣ строфы описанію альбома уѣздной барышни (IV, 28, 29) и даетъ этимъ прелестную характеристику всего типа уѣздныхъ барышень. Наконецъ, очень милую уѣздную барышню Пушкинъ нарисовалъ въ образѣ Ольги Лариной -- веселой, простодушной дѣвицы, какихъ такъ много и въ жизни и въ литературѣ:
..... любой..... романъ
Возьмите и найдете вѣрно
Ея портретъ: онъ очень милъ;
Я прежде самъ его любилъ,
Но надоѣлъ онъ мнѣ безмѣрно... (II, 23)'
Эти уѣздныя барышни являются типомъ дѣвушки той среды и эпохи; сравнительнымъ исключеніемъ изъ нихъ, но исключеніемъ довольно печальнымъ, являются "идеальныя дѣвы". Это о нихъ говорилъ Пушкинъ въ одной изъ черновыхъ строфъ четвертой главы своего романа:
Что можетъ быть, страна святая,
Несноснѣй барышень твоихъ,
Плаксивыхъ, скучныхъ, своенравныхъ...
Простилъ бы имъ ихъ сплетни, чванство...
И неопрятность, и жеманство --
Но какъ простить имъ модный бредъ
И неуклюжій этикетъ?
Объ этомъ типѣ "идеальныхъ дѣвъ" очень мѣтко и зло писалъ Бѣлинскій, разсказывая, какъ эти идеальныя дѣвы запоемъ читаютъ книги и думаютъ, что понимаютъ ихъ; какъ онѣ мечтаютъ, глядя на луну; какъ списываютъ стишки въ завѣтныя тетрадки; какъ ведутъ переписку (огромными тетрадищами) съ какой-нибудь подругой, которая живетъ въ томъ же домѣ, только въ разныхъ комнатахъ. "Сверхъ того, каждая изъ нихъ ведетъ свой дневникъ, весь наполненный "выписными чувствами", въ которыхъ... нѣтъ ничего живого, истиннаго, только претензіи и идеальничанье. Онѣ презираютъ толпу и землю, питаютъ непримиримую ненависть ко всему матеріальному... Многія изъ нихъ не прочь бы и отъ замужества, и при первой возможности вдругъ измѣняютъ свои убѣжденія и изъ идеальныхъ дѣвъ скоро дѣлаются самыми простыми бабами; но въ иныхъ способность обманывать себя призраками фантазіи доходитъ до того, что онѣ на всю жизнь остаются восторженными дѣвственницами и, такимъ образомъ, до семидесяти лѣтъ сохраняютъ способность къ сентиментальной экзальтаціи, къ нервическому идеализму". Вотъ кто получилъ сполна по наслѣдству всю духовную изломанность цѣлаго ряда предковъ, вотъ чьей участью стала дѣланная поза, гримаса, жеманство...
Татьяна, повторяю еще разъ, и не несносная "уѣздная барышня" и не слезоточивая "идеальная дѣва"; она и не общій шаблонный типъ и не печальное исключеніе, не дѣланная поза и гримаса; она, какъ я уже сказалъ, типическое исключеніе своей среды и эпохи. Въ ней мы имѣемъ передъ собою типъ дѣвушки съ сильной душой, порывающейся прочь отъ той среды, въ которую ее закинула судьба. Правда, отъ наслѣдственныхъ вліяній никто не можетъ отказаться; но вотъ яркій примѣръ борьбы сильно очерченной индивидуальности съ наслѣдственными родовыми и бытовыми типическими чертами. Почему Ольга Ларина -- кость отъ костей и плоть отъ плоти своихъ родителей, типичная "уѣздная барышня", а ея сестра, Татьяна -- съ раннихъ лѣтъ "въ семьѣ своей родной казалась дѣвочкой чужой"? Здѣсь вступаетъ въ свои права, какъ говоритъ устами добродушнаго Бѣлкина Пушкинъ, "особенность характера, самобытность (individualité), безъ чего, по мнѣнію Жанъ-Поля, не существуетъ человѣческое величіе" ("Барышня-крестьянка"). Сильная и глубокая индивидуальность Татьяны жаждетъ цѣльности, единства, но ей не дано преодолѣть наслѣдственнаго раздвоенія души и найти самоё себя. Русская душою, она всегда будетъ думать по-французски; есть печать эпохи, печать воспитанія, печать быта, которую могутъ до извѣстной степени стереть только совершенно исключительные люди. Это было не по силамъ милой, поэтичной Татьянѣ; не находя исхода, она искала спасенія въ одиночествѣ, въ замкнутости, въ книгахъ.
И вотъ судьба столкнула ее съ человѣкомъ, котораго она полюбила, въ которомъ надѣялась найти поддержку, защитника, спасителя. Два раза пришлось ей столкнуться съ нимъ въ жизни, и оба эти столкновенія окончательно вскрываютъ передъ нами характеры Татьяны и Онѣгина.
VIII.
Если бы Татьяна была представительницею массоваго типа русской провинціальной дѣвушки того времени, если бы Татьяна была того же типа, какъ ея сестра Ольга, то романъ Пушкина терялъ бы свой смыслъ, или, вѣрнѣе сказать, пріобрѣталъ бы совершенно иной смыслъ: встрѣчи Онѣгина съ одной изъ тьмы темъ "уѣздныхъ барышень". Конечно, и эта задача представляетъ художественный интересъ, и интересно, что, только-что окончивъ "Евгенія Онѣгина", Пушкинъ въ 1831 г. принялся именно за такой романъ (отъ него остались только "Отрывки изъ романа въ письмахъ"). Герой этого романа, Владиміръ Z., о которомъ мы уже упоминали -- все тотъ же Онѣгинъ, настолько тотъ же, что даже "надпись къ портрету княжны Ольги" онъ сочиняетъ въ стилѣ сужденій Онѣгина про Ольгу Ларину (Онѣгинъ: "кругла, красна... какъ эта глупая луна"; Владиміръ Z: "глупа, скучна -- et cetera"...). Это второе изданіе Онѣгина ухаживаетъ въ деревнѣ за своей петербургской знакомой, Лизой, и въ то же время "развлекается" со своей родственницей Машей, типичной "уѣздной барышней". На этомъ романъ обрывается, но дальнѣйшій ходъ его ясенъ: конечно, Владиміръ Z. разорветъ нить своего романа и съ той и съ другой и вернется продолжать онѣгинствовать въ Петербургъ; одна изъ главныхъ темъ этого неоконченнаго романа -- столкновеніе этого Онѣгина съ "уѣздной барышней". Но психологическая задача "Евгенія Онѣгина" совсѣмъ другая; эта тема, эта задача, которую впослѣдствіи такъ богато развилъ и разработалъ Тургеневъ, является въ то же время и постоянной темой Пушкина. Я уже указывалъ, что тема эта -- столкновеніе слабаго мужчины гг сильной женщины.
Сильная женщина, сама не сознающая своей духовной силы, и въ то же время безсильная въ борьбѣ со средою, полюбила слабаго мужчину, загримированнаго чуть ли не титаномъ. Уже давно ея "душа ждала... кого-нибудь", кто-бъ не былъ похожъ на уѣзднаго франтика Пѣтушкова, на Буянова, на гусара Пыхтина -- вообще на всѣхъ тѣхъ, за кого мечтали бы выйти замужъ всѣ "уѣздныя барышни". Душа ждала --
И дождалась. Открылись очи;
Она сказала: это онъ! (III, 8).
Этотъ "онъ" -- былъ Евгеній Онѣгинъ. Конечно, Татьяна не могла видѣть въ немъ того, кѣмъ онъ дѣйствительно былъ; вѣдь онъ былъ героемъ ея романа, въ немъ она видѣла черты всѣхъ героевъ прочитанныхъ ею романовъ:
Всѣ для мечтательницы нѣжной
Въ единый образъ облеклись,
Въ одномъ Онѣгинѣ слились... (III, 9).
Она мечтаетъ о немъ; она идеализируетъ своего героя; она вѣритъ, что съ нимъ начнется для нея новая жизнь; что самой судьбой предназначены они другъ для друга; что онъ спасетъ ее отъ той среды, гдѣ она задыхается.
Все это выражено въ томъ письмѣ Татьяны, равнаго которому нѣтъ въ русской литературѣ; все оно пропитано ароматомъ нѣжной и глубокой распускающейся дѣвической души. Тутъ все такъ наивно и такъ глубоко по чувству, тутъ такая глубокая страсть и такой горькій призывъ о помощи, что даже Онѣгинъ "живо тронутъ былъ"; но, конечно, разочарованный во всемъ, онъ совершенно не сумѣлъ оцѣнить всей непосредственной прелести этого письма, всей глубины натуры Татьяны. Онѣгинъ не былъ Пушкинымъ, который "свято берегъ" это письмо и перечитывалъ его "съ тайною тоскою". {"Письмо Татьяны предо мною, его я свято берегу, читаю съ тайною тоскою -- и начитаться не могу" (III, 31); повидимому, это -- автобіографическое признаніе Пушкина. Эти строки написаны имъ въ Михайловскомъ, въ концѣ 1824 г., когда Пушкинъ читалъ и перечитывалъ письмо своей "Татьяны" -- графини Е. К. Воронцовой. См. стих. "Сожженное письмо", 1825 г. О литературныхъ источникахъ письма Татьяны -- французскихъ романахъ -- см. статью В. Сиповскаго: "Онѣгинъ, Ленскій, Татьяна".} Онѣгинъ не могъ понять и оцѣнить мятущуюся душу Татьяны. А вѣдь она искала въ немъ защиты, опоры, спасенія. Она убѣждена, что онъ, сильный духомъ герой, посланъ ей Богомъ, что онъ ея избавитель. Въ уцѣлѣвшей программѣ письма Татьяны Пушкинъ заставляетъ ее высказывать слѣдующія мысли:, я ничего не хочу, я хочу васъ видѣть; у меня нѣтъ никого, придите, вы должны бытъ то и то; если нѣтъ, меня Богъ обманулъ"... Подчеркнутая нами фраза не передана дословно въ самомъ письмѣ, хотя этой мыслью и проникнуто все письмо; мысль эта -- какъ-бы лейтъ-мотивъ его. Татьяна готова на все; она готова на жертву, на страданія, но въ то же время она ждетъ защиты и спасенія:
.....судьбу мою
Отнынѣ я тебѣ вручаю,
Передъ тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здѣсь одна,
Никто меня не понимаетъ,
Разсудокъ мой изнемогаетъ
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единымъ взоромъ
Надежды сердца оживи...
Никто ее не понимаетъ; но -- что еще хуже -- она сама себя не можетъ понять. Гдѣ-то и въ чемъ-то есть спасеніе... Но гдѣ и въ чемъ? О, конечно, въ сильномъ героѣ, въ Онѣгинѣ: "вы должны быть то и то (читай: сильный духомъ герой, руководитель и т. п.); если нѣтъ -- меня Богъ обманулъ"...
Да, дѣйствительно, "Богъ обманулъ" бѣдную Таню: вѣра въ Онѣгина обманула ее. Это случай общій, характерный для цѣлой эпохи развитія русской женщины. Долго и мучительно искала она дороги и всегда избирала путеводителями Онѣгиныхъ разныхъ родовъ: княжна Мери -- Печорина, Лиза -- Лаврецкаго, Наталья -- Рудина. И всѣ Онѣгины отвѣчали всѣмъ Татьянамъ однимъ и тѣмъ же: полнымъ непониманіемъ. И всегда это столкновеніе Онѣгиныхъ съ Татьянами происходило точно по одному трафарету, такъ геніально просто намѣченному Пушкинымъ: сильная женщина встрѣчалась со слабымъ мужчиной и искала въ немъ поддержки, пути къ новой жизни, спасенія; Онѣгины почти всегда или не умѣли поддержать, или отталкивали ее, и только впослѣдствіи понимали, что они утратили... Но тогда было уже поздно: всѣ эти сильныя женщины начинали понимать всю духовную слабость своихъ героевъ. Такъ это было и съ Татьяной. Послѣ холодной отповѣди Онѣгина на письмо Татьяны, послѣ убійства имъ Ленскаго
... начинаетъ понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснѣе, слава Богу,
Того, по комъ она вздыхать
Осуждена судьбою властной...
Когда она прочла книги библіотеки Онѣгина -- произведенія Байрона и еще "два-три романа, въ которыхъ отразился вѣкъ", -- то она, вѣроятно, съ трепетомъ, съ болью подумала, что, быть можетъ, ея герой вовсе не титанъ, не "надменный бѣсъ", а только
..... подражанье,
Ничтожный призракъ, иль еще
Москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ,
Чужихъ причудъ истолкованье,
Словъ модныхъ полный лексиконъ...
Ужъ не пародія ли онъ?
Ужель загадку разрѣшила?
Ужели слово найдено? (VII, 24--25).
Мы уже знаемъ, что въ слѣдующей главѣ самъ Пушкинъ отвѣтилъ отрицательно на послѣдніе вопросы (VIII, 8--іо); мы знаемъ, что Евгеній Онѣгинъ не только подражаніе, не только пародія; что не случайно надѣлъ онъ на себя Гарольдовъ плащъ; что причины этого коренились глубоко въ общественной почвѣ. Но мы знаемъ также -- и это хорошо поняла Татьяна, что этотъ москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ вовсе не титанъ, не "надменный бѣсъ", а слабый, безвольный, тоскующій человѣкъ.
И когда Татьяна, на этотъ разъ уже "равнодушная княгиня", черезъ три года снова сталкивается съ Онѣгинымъ -- она уже хорошо его понимаетъ; его слабость теперь для нея слишкомъ очевидна. Теперь ей обидна -- и за себя и за него обидна -- "мелкость" героя ея романа; она еще любитъ его ("къ чему лукавить?"), но ей больно сознавать слабость бывшаго титана, котораго она въ немъ хотѣла когда-то видѣть. О, какъ бы она и теперь хотѣла видѣть его прежнимъ сильнымъ, твердымъ, могучимъ героемъ (вспомните: "прямо передъ ней, блистая взорами, Евгеній стоитъ подобно грозной тѣни", III, 41,-- такимъ она представляла себѣ его). И вдругъ -- вмѣсто былого героя передъ нею слабый, растерянный, безвольный человѣкъ, какимъ онъ былъ всегда въ дѣйствительности; она окончательно убѣждается въ этомъ. Этимъ онъ наноситъ ей неизмѣримо болѣе жестокій ударъ, чѣмъ въ первый разъ, когда онъ въ отвѣтъ на ея письмо читалъ ей холоднымъ тономъ прописную мораль: "учитесь властвовать собою... Не всякій васъ, какъ я пойметъ (!); къ бѣдѣ неопытность ведетъ"... (III, 16). О, какъ бы она хотѣла услышать отъ него и теперь "холодный разговоръ", вмѣсто жалкихъ слезъ и умоляющихъ посланій!