Иванов Вячеслав Иванович
Русский Фауст

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Минувшее: Исторический альманах. 12.
   М.; СПб.: Atheneum: Феникс. 1993. 520 с, ил.
   

"РУССКИЙ ФАУСТ" ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА

Публикация М.Вахтеля

   В своей рецензии на "Кормчие Звезды", первый сборник стихотворений Вячеслава Иванова, Валерий Брюсов справедливо отметил: "чувствуется долгая работа... завершение многолетних исканий" {Валерий Брюсов. Собрание Сочинений. М., 1975. Т.6. С.295.}. Каковы были эти искания, до сих пор не изучено. Для большинства исследователей символизма Вячеслав Иванов представляется зрелым мэтром с самого начала своей поэтической деятельности.
   Но историка литературы должны интересовать все этапы творчества поэта -- и мастерство, и ученичество. Ранние, не всегда совершенные произведения часто дают представление о поэтической родословной поэта. Анализируя такого рода тексты, можно проследить путь формирования поэта, развитие его стиля и круг интересовавших его тем.
   В обширном творческом наследии Вячеслава Иванова мы находим значительное количество стихотворений, которые Иванов сам, по всей видимости, не считал достойными публикации. Именно потому, что эти произведения не прошли строгого отбора самого автора, они являются важными документами для исследователя. Настоящая публикация знакомит читателя с "Русским Фаустом" -- одним из любопытнейших произведений раннего Иванова {Название "Русского Фауста" дано публикатором ради удобства и носит условный характер. В рукописи второй сцены Иванов поставил заглавие: "Фауст. Русские варианты общечеловеческой легенды". Однако первая сцена не имеет названия.}. Это произведение дает ценный материал не только для рассмотрения темы "Вячеслав Иванов и Германия", но также для изучения такого фундаментального вопроса, как "Гете в русской литературе".
   Текст относится к последним месяцам 1887 г. Как известно, Иванов в это время был в Германии, где изучал классическую филологию и историю античности в Берлинском университете. Но одновременно с университетскими занятиями молодой ученый заинтересовался немецкой культурой. Об этом свидетельствуют тетради Иванова этого периода; сохранились стихи на немецком языке (часто шуточного характера), а также целый ряд прозаических и стихотворных этюдов, в которых он или ссылается на немецких авторов, или пишет о немецком искусстве {Тетрадь, где находится вторая сцена "Русского Фауста" (ГБЛ. Ф.109. К.1. Ед.хр.33), также содержит немецкие стихи ("Die Schale", "Versuch einer Dichtung"), очерк "Призраки", в котором Иванов цитирует строку из сцены "Погреб Ауэрбаха в Лейпциге" из гетевского "Фауста", и эссе "Осенние мысли", где речь идет о готическом храме. Часто повторяющаяся в то время у Иванова тема готического храма, по-видимому, возникает после посещения Кельнского собора в 1886 г. См. стихотворение "Готический собор" (ГБЛ. Ф.109. К.1. Ед.хр.23).}. Много лет спустя Иванов сам вспоминал, как он тогда "упивался многотомным Гете" {Вячеслав Иванов. Собрание сочинений. Брюссель, 1974. Т.2. С. 18. Цитата из "автобиографического письма" 1917 г.}.
   Интерес зрелого Иванова к творчеству Гете общеизвестен; гетевские цитаты нередко служат эпиграфами к отдельным стихотворениям и даже книгам. В своих теоретических трудах Иванов неоднократно упоминает имя Гете в связи с программой русского символизма {Напр., в "Мыслях о символизме" (1912), где Иванов называет Гете "дальним отцом" русского символизма. См.: Вячеслав Иванов. Собрание Сочинений. Т.2. С.612.}. В 1912 г. Иванов посвятил творчеству Гете обстоятельную критическую статью, а для советского юбилейного издания Гете в 1932 г. перевел драму "Прометей". Чрезвычайно высокое мнение Иванова о Гете подтверждается и мемуаристами. Переводчик Иоганнес фон Гюнтер утверждает, что Иванов знал всего "Фауста" наизусть {Johannes von Guenther. Ein Leben im Ostwind. München, 1969. S. 123.}.
   "Русский Фауст" занимает особое место в творчестве раннего Иванова. Текст является не переводом, а оригинальным произведением. Судя по заглавию второй сцены; "Фауст. Русские варианты общечеловеческой легенды" -- авторский замысел заключался в том, чтобы создать русскую версию классического текста Гете. Этим объясняются явные отступления от немецкого "оригинала". Монолог героя Иванова происходит не в кабинете ученого, а на фоне усадьбы и березовой рощи. Сам герой -- типичный представитель передового русского дворянства, который решил освободить крепостных и в результате остался "лишь тяжко разорен". В этом произведении народный праздник Ивана Купалы заменяет Пасху, упомянутую в начале немецкого "Фауста" (в сцене "У ворот" -- "Vor dem Тог"). В чисто литературном отношении сказывается и русская традиция. Здесь чувствуются отголоски из "Сцены из Фауста" Пушкина и "Дон Жуана" А.К. Толстого, -- двух произведений, навеянных мотивами гетевского шедевра.
   Итак, "Русского Фауста" можно рассматривать как первый этап процесса освоения немецкого классика. И этот процесс продолжается без перерыва на всем протяжении творческого пути Иванова. Однако, следует подчеркнуть особенности ивановского восприятия "Фауста". В своих сочинениях Иванов многократно отдает предпочтение второй части драмы, ибо по его мнению, "вторая часть не похожа на первую и представляет собой беспредельное, символическое расширение первой" {Вячеслав Иванов. Собрание сочинений. Т.4. С. 148.}. Ключевые для Иванова цитаты из "Фауста" за редким исключением взяты из второй части {Напр., часто повторяемые Ивановым слова "Allés Vergängliche ist nur ein Gleichnis" ("Все преходящее только подобие") и "Zum höchsten Dasein immerfort zu streben" ("Безостановочно к бытию высочайшему стремиться").}. С этой точки зрения интересно, что в "Русском Фаусте", произведении раннего периода, Иванов опирается именно на первую часть гетевского текста. "Сцена 1" явно напоминает "пролог на небе" ("Prolog im Himmel"). "Сцена 2" тесно связана со знаменитым первым монологом гетевского героя в сцене "Ночь" ("Nacht"). Можно предположить, что даже стихотворный размер -- вольный ямб -- подсказан гетевским прологом на небе {Интересно в этом контексте заметить, что в "Дон Жуане" Толстого диалог Сатаны с небесными духами также дается вольным ямбом.}.
   Небезынтересно также отметить высокий уровень техники стихосложения в "Русском Фаусте". В первой сцене очень эффектно использован контраст между богатой неожиданными оборотами речью циничного Мефистофеля и простым, но торжественным языком Бога. В монологе автору удается передать характерную для Фауста смену юмора и отчаяния. Однако при всех несомненных достоинствах этого произведения, нельзя не заметить, что это работа поэта-ученика. Предпринятые молодым автором изменения гетевского текста являются в конечном счете поверхностными. Иванов всегда ценит творчество немецкого классика, но в произведениях позднего периода интерпретирует и развивает гетевские образы по-своему. Вот этот момент переосмысления, лежащий в основе интертекстуального подхода зрелого Иванова, в "Русском Фаусте" отсутствует. Поэт тут остается верным, слишком верным подтексту. Но самое главное в "Русском Фаусте" -- преданность великому наставнику, который впоследствии оказал столь сильное влияние на творчество Иванова и на творчество русских символистов вообще {См.: В.Жирмунский. Гете в русской литературе. Л., 1981. С.448-472, и, для менее полемического обзора, André von Gronicka. The Russian Image of Goethe. Philadelphia, 1985. T.2. С161-203.}.
   Подлинный текст "Русского Фауста" хранится в рукописном отделе Государственной библиотеки им. Ленина (ГБЛ) в фонде Иванова. Сцена 2 (Ф.109. К.1. Ед.хр.33) находится в тетради, на полях которой четко зафиксировано число, когда автор работал над данным произведением. Таким образом можно установить, что вся сцена была написана за четыре дня, с 27 по 30 декабря 1887 г. Сцена 1 (Ф.109. К.2, Ед.хр.59) написана на отдельном листе бумаги без заглавия и даты. Согласно описи фонда, эти стихи относятся к периоду 1910-1920 гг., но по ряду причин такое заключение кажется малообоснованным {Назову три главные причины: 1) органическая связь первой сцены со второй, 2) столь нетипичный для зрелого Иванова поэтический язык, 3) большое количество ошибок в описи вообще.}. Вполне возможно, что две предлагаемые сцены должны были стать частью большой поэмы или драмы.
   

Сцена 1

             Бог.           Ты здесь опять? Зачем ты, искуситель?
                                 Решился наш давнишний спор:
                                 Я победил: спасен мой верный чтитель
             Мой Фауст -- и правдив святой мой приговор.
   
             Мефист. Коль выскажу я вам, великий государь,
                                 Мое смиреннейшее мненье, --
                                 Победа стоит пораженья --
                       Сказал, вздохнув, победоносный царь,
             Поминки празднуя над войском перебитым.
                       Но ваш вопрос остался все ж открытым,
             Хоть победили вы... Однако ныне к вам
             Явился я не с тем -- ас скромным предложеньем
                                 Вам пособить своим служеньем.
             Уж воли не дано заносчивым мечтам,
                       Не мыслю вновь вступить на состязанье
                                 О силе нашего влиянья
                                 По человеческим сердцам: --
             Я знаю наперед, хотя бы победитель
             Я своего раба повлек в правдивый плен, --
                       Софистики судейской исполнитель,
             Его возьмет в ваш фиск небесный полисмен1.
                                 Уже не мыслю поживиться,
             Но дело нужно мне для сердца и ума --
             Я к людям попривык, скучна мне стала тьма...
             Вы не хотите ль мной распорядиться?
             Ведь я необходим -- согласны вы без спора --
             Что если б зла создать не вздумалося вам,
             Для мировой игры вам не было б партнера,
             Зевал бы весь ваш мир, зевали б вы и сам
             Небесный этикет -- гимн праведного хора
                       Слился б в один торжественный зевок!..2
                                 Так послужить бы вам я мог!
   
             Бог:           Мне ль служит зло? А вечного добра
                                 Творить не можешь ты, дух ада!
   
             Меф: Но и раскаяться ведь право, уж пора,
             Мой честный героизм плохая мне отрада...
                                 Притом, мне кажется, в сей час
                       Всеведущему память изменила --
             Девиз мой доблестный я повторял не раз:
                                 Я благодетельная сила,
             Что, вечно к злу стремясь, всегда добро творила3.
   
             Бог: Для зла творимое добро -- добра позор.
   
             Меф:           Я знаю -- здесь меж нами есть различье:
                                 О вкусах тщетен будет спор --
                       Я не педант, вы -- любите приличье
             И праведен для вас, кто, благо возлюбя,
             Всю жизнь лишь зло творит для ближних и себя,
                                 Как Фауст, доктор преподобный,
             Но как бы ни было, я вам слуга удобный.
                       Мне хочется на шар земной слететь
                       Апостолом горячим идеала,
             Поборником добра -- и в шутку посмотреть,
                       Как маска дурака ко мне пристала.
                                 Всегда любил я маскарад,
             И искренней хулой и справедливым смехом
             Чистейшей истине служу давно с успехом
             И правдой утомлен, полгать я был бы рад.
   
             Бог: Чего ты требуешь? Как речь твоя длинна!
   
             Меф:                     Прошу я презабавной штуки:
             Есть презабавная на севере страна,
                                 Край благочестия и сна,
                                 Недоумения и скуки.
   

Сцена 2

Широкая терраса дворянской усадьбы, окруженная березовою чащею.

   
             N. один.
   
             N.                     Какая скука! скука! скука!..4
                                 Пришла, подкралася опять
             Ее холодная мне ведомая мука...
                       Напрасно я хотел ее бежать,
                       И прятался, и долго лицемерил
             С собой самим, и ум себе уверил,
             Что далеко за мной осталася беда,
             И не найдет теперь в гнездо мое следа,
             И заживет в тиши немолчной скорби рана,
             Коль не коснется к ней нелепый, пошлый свет...
             А скука близилась. В чаду самообмана
             Я слышал мертвенный зевающий привет --
             И вот она опять!..
                                           Спасенья нет в досуге,
             Предмете давних дум. Я ждал, заране рад,
             Средь одиночества найти бесценный клад
                       В своей душе -- в едином, первом друге.
             Я думал снять с души слепую пелену,
             Осадки жизни той, разнузданной и праздной,
                       Чтобы найти под той корою грязной
                       Прозрачно-ключевую глубину;
                       Чтоб в незапятнанном души моей кристалле
             С красой и мыслию мир отразиться мог;
             Чтобы блеснул лучом с небес далекий Бог
                                 В ее таинственном зерцале...
                       Я первые мгновенья жадно пил,
             И к голосу души прислушивался жадно:
                       Но было в ней безмолвно, безотрадно...
                       Далекий Бог в нее не нисходил,
             И мир был тот же мир, с печатью неизменной,
                       Лежащей на его красе нетленной
                       И запирающей уста его навек,
             Чтоб не подслушал в них участья человек!
             И лишь один вопрос звучит неумолимо,
                       И тот вопрос -- всегдашнее: зачем?
             Упали руки и заснула недвижимо
             Живая мысль в мозгу. Сижу я, глух и нем,
                       Прислушиваюсь к вечно жгущей муке,
                       К холодно-мертвой и мертвящей скуке.

(Встает быстро)

                                 И вновь дрожу... Вновь с давних пор
                                 Меня терзающий укор
                                 Я слышу в сердце; и, готовый
                                 Себя измучить казнью новой,
                                 Твержу я медленно его --
             И над отчаяньем души самолюбивой
             Смеюсь... смеюсь над тем, что все ее порывы
                       Не принесли в итоге ничего, --
             Над тем, что провожу, бесплодно и бессильно
                                 За часом час, за годом год,
                       Что божиих даров в душе запас обильный,
                       Безумно попираемый, умрет.
   
                                 И между тем небесным даром
                       Я насладиться и служить искал.
                                 С наивным юношеским жаром
                       Я знания и мудрости алкал,
             Но скоро понял я предел науки тесной.
             Она мне не дала ни мудрости небесной,
             Ни гордой воли. Нет! В ее пустой игре
                       О жизни лицемерное забвенье
                       Я прочитал, и чуждый обольщенья,
                       Уже мечтал о действенном добре.
             В мои поместия к крестьянам удивленным
                       С доверчивой любовью я пришел;
                       Народ хотел я знать освобожденным,
                                 Забытым прежний произвол.
             Я отпускал рабов, давал рукою щедрой --
             И успокоился, лишь тяжко разорен.
             И что ж народ? в его таинственные недра
             Проникнуть я не мог: остался тот же он,
             Все так же пьян и нищ, выносливый, голодный,
                       Покорный, недоверчивый, холодный...
   
                       И некуда, и незачем идти.
             Ни жизни, ни любви, ни смерти мне не надо,
                       Всех лучше сна холодная отрада,
             Но нынче и она не сможет принести
                       Покоя и забвенья. Вновь, как прежде,
             Внимаю ныне я все тлеющей надежде.
                                 Да, в бледных отблесках луны
             Мне ныне грезятся причудливые сны.
                       Я жду с тоской, что вновь заблещет
                       И брызнет вдруг из сердца вон
                       Незримый ключ, что тайно плещет
                       И будит сердца тяжкий сон.
                       Иль влага чудная не хлынет,
                       Как пред страдальцами скала
                       Воды не даст, в ней ключ застынет
                       Без чудотворного жезла.
                       О чудо, чудо! Если б верить
                       В тебя я мог и ждать тебя,
             И мелким разумом не научился мерить
             И землю, и людей, и небо, и себя, --
                       Я б думал; ты свершишься пред очами,
                                 Молитв и созерцаний плод,
             И свяжешь гордого духовными цепями
                                 И дашь таинственный исход.
   
             Но что за пламя там блестит в конце аллей.
                       Где я привык следить реки извивы,
             Когда в такую ночь за чащею ветвей
                       Дрожат ее стальные переливы?
             Все шире и ясней просветы меж берез...
                       Вот ветер песню дальнюю донес,
                       Знакомую мне песню... Так Купала
             Сегодня празднуют в деревне, и не мало
             Там смеха и труда перескочить костер,
             Пока песнь темную поет нестройный хор.
   
                       Старинные языческие чары!
             Как прежде ваш очаг обходит тот же круг,
             Ночную лижет тьму все тот же пламень ярый,
             И те же призраки сбираются вокруг.
             И с тем же трепетом и с тою же надеждой
             Народ старается ваш тайный смысл понять,
                       И рад, как я, живую душу внять
                       Под мира погребальною одеждой.
             Он чуда ждет, как я. Знать, ни ему, ни мне
             Не смог дать разума ряд опытов ненужных.
             Так не изменится в холодной глубине
             Состав сырой земли от перемен наружных,
             Хотя б морской потоп разлился сверху вновь,
             И почву залила избитых полчищ кровь.
   
   1 Ср. слова Сатаны в прологе "Дон Жуана" А.К. Толстого: "Как ревностный жандарм с небес навстречу мне". Возможно, что необычайное слово "фиск" у Иванова подсказано персонажем "фискал", который играет центральную роль в следующей сцене "Дон Жуана".
   2 Многократное повторение слова "зевать" напоминает речь Мефистофеля в пушкинской "Сцене из Фауста": "...И всяк зевает да живет -- И всех вас гроб, зевая, ждет. Зевай и ты".
   3 Цитата из "Фауста" Гете: см. речь Мефистофеля (строки 1336-1337): "[Ich bin] ein Teil von jener Kraft, die stets das Böse will und stets das Gute schafft". ("[Я] часть той силы, которая всегда хочет зла, а всегда творит добро").
   4 Ср. первые слова Фауста в "Сцене из Фауста" Пушкина: "Мне скучно, бес..."
   
   Автор пользуется случаем выразить благодарность за ценную помощь при подготовке настоящей публикации -- А.С. Бобровой, Н.А. Богомолову, М.Л. Гаспарову, Д.В. Иванову.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru