Иванов Иван Иванович
Ренан

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Correspondance (1847-1892) - "La Revue de Paris". 1 août 1897.
    Текст издания: журнал "Міръ Божій", No 1, 1898.

Correspondance (1847--1892) -- "La Revue de Paris". 1 août 1897.

I.

   Предъ вами продолженіе переписки Ренана съ Бертло, къ сожалѣнію только, по прежнему, почти исключительно письма одного Ренана. Молодой ученый продолжаетъ путешествовать по Италіи и чрезвычайно живо и искренне отражать свои впечатлѣнія въ корреспонденціи, и даже не впечатлѣнія, а идеи.
   Каждый итальянскій городъ, посѣщаемый Ренаномъ, является для него своего рода музой философіи и морали и съ первыхъ же шаговъ наталкиваетъ на міросозерцаніе, подчасъ прямо противоположное вчерашнимъ воззрѣніямъ. Эта географическая смѣна принциповъ и часто основныхъ культурныхъ и философскихъ воззрѣній совершенно въ духѣ ренановской натуры, стихійно враждебной всякому рѣзко опредѣленному и прочному убѣжденію. Въ догмѣ, въ принципіальности вообще, философу грезится непремѣнно деспотизмъ, нетерпимость и даже умственная ограниченность...
   Въ результатѣ, чувства и мысли Ренана мѣняются по широтамъ и долготамъ гораздо рѣзче и принимаютъ гораздо больше пестрыхъ оттѣнковъ, чѣмъ флора и фауна Италіи.
   Первая страница вновь напечатанныхъ писемъ свидѣтельствуетъ о неожиданно пріятномъ для насъ поворотѣ въ настроеніяхъ философа. Оказывается, мы, опровергая его восторженныя чувства касательно религіозности итальянцевъ, предвосхитили одну изъ "смѣнъ" этого неуловимо-прихотливаго ума. Ренанъ изъ Рима отправился въ Неаполь и увидѣлъ здѣсь во всей прелести чистонародную католическую вѣру. Мы въ предыдущей статьѣ приводили только факты, иллюстрирующіе эту вѣру: у Ренана тѣ же данныя, только сопровождаетъ онъ свои наблюденія чрезвычайно сильной рѣчью гнѣва, даже отвращенія.
   Очевидно, эстетикъ потерпѣлъ полный разгромъ и прекраснодушный мечтатель, грезившій съ полузакрытыми глазами о первыхъ впечатлѣніяхъ своего художественнаго аристократическаго воображенія, вдругъ наткнулся на прозу и грубую правду. И немедленно разгнѣвался, будто виноватъ Неаполь и его религія, а не скоропалительная стремительность эпикурейца самоуслаждаться кое-какъ наблюденной и совершенно не продуманной дѣйствительностью.
   Тонъ неаполитанскихъ писемъ поднимается непрерывно вплоть до переѣзда путешественника во Флоренцію. Здѣсь сцена мѣняется и артистъ нашъ въ другой роли. Онъ снова весь восторгъ и упоеніе.
   Его поражаетъ богатство и разнообразіе творческой дѣятельности, развившейся въ одномъ городѣ и ради одного города. Ренанъ представляетъ длинный списокъ флорентійскихъ художниковъ, писателей и философовъ, падаетъ ницъ предъ неистощимостью тосканскаго генія и шлетъ презрительный взоръ по адресу культурной грубости и эстетической тупости и безплодія -- "беотизма" современныхъ громадныхъ городовъ. Этотъ "беотизмъ" -- любимый и очень краснорѣчивый терминъ Ренана. Онъ долженъ означать все, лишенное утонченности художественныхъ ощущеній, все слишкомъ рѣшительное и реальное по части идейныхъ воззрѣній и практическихъ понятій.
   Рядомъ съ "беотизмомъ" Ренанъ чувствуетъ себя жутко и болѣзненно, и онъ готовъ опять приняться воспѣвать итальянскую способность жить ради жизни, лишь бы только человѣчество избавило нашего философа отъ какихъ бы то ни было положительныхъ нравственныхъ и умственныхъ обязательствъ предъ дѣйствительной жизнью.
   Естественно, Флоренція -- самый яркій очагъ возрожденной культуры -- гипнотизируетъ нашего странника. И на этотъ разъ, кажется, намъ не дождаться пріятнаго сюрприза, т.-е. трезвыхъ поправокъ въ восторгу. Потому что эти поправки Ренанъ могъ бы внести на мѣстѣ, не покидая тосканской столицы; и если онъ этого не дѣлаетъ, значитъ гипнозъ неизлѣчимъ.
   А между тѣмъ, какъ часто весь блескъ и животрепещущая радость возрожденія невольно напоминаетъ знаменитую аллегорію о гробахъ повапленныхъ! Будь иначе, итальянскія республики не кончили бы своего политическаго бытія такъ безславно, будто въ оцѣпенѣніи маразма, какъ это произошло съ ними почти непосредственно послѣ блистательныхъ подвиговъ творческаго генія. Но этого мало. Тѣ же самыя республики завѣщали бы міру совершенно другую исторію и другихъ героевъ, чѣмъ уголовныя хроники кондотьеровъ и деспотовъ-психопатовъ.
   Творчество, вообще художественный талантъ -- сила отнюдь не первостепенная и не рѣшающая въ исторіи человѣческаго прогресса. Она можетъ процвѣтать именно въ то время, когда о прогрессѣ не можетъ быть и рѣчи,-- при Августѣ, при Людовикѣ XIV, при миланскихъ герцогахъ, при флорентійскихъ Медицисахъ. Блестящее развитіе искусства у цѣлой націи часто является тѣмъ самымъ, чѣмъ у отдѣльнаго, много поработавшаго человѣка -- покой преклоннаго возраста и проживаніе накопленнаго капитала. Это не всегда, конечно, повторяется съ точностью, но примѣровъ можно представить сколько угодно. Можно припомнить цѣлый рядъ эпохъ, когда царственный полетъ художественнаго генія означалъ заключительный. аккордъ великой исторической симфоніи, мы хотимъ сказать -- послѣднюю вспышку культурнаго періода національной энергіи. Такова, напримѣръ, эпоха Перикла -- любимѣйшій историческій моментъ Ренана.
   Психологически это объясняется просто.
   Нація накопила богатѣйшій жизненный опытъ, много поработала для своей славы, она увѣнчана мудростью и лаврами; естественно, среди нея появятся Гомеры и Тиртеи только пережитыхъ испытаній и содѣянныхъ подвиговъ.
   Въ жизни отдѣльныхъ личностей эта роль выпадаетъ обыкновенно на поздніе годы, когда мѣсто не творчеству, а разсудочному слову. Среди цѣлаго народа всенароднымъ прошлымъ могутъ воспользоваться юноши, одаренные всѣми стихіями вдохновенія -- пламеннымъ чувствомъ, могучимъ воображеніемъ и молодой энергіей образной рѣчи.
   Въ результатѣ блестяще-творческія эпохи нерѣдко совпадаютъ съ періодами нравственнаго и политическаго разложенія именно того строя, какой призвалъ къ жизни творческія силы.
   Припомните тотъ же золотой вѣкъ Перикла. Фидій поднимаетъ эллинское искусство на недосягаемую высоту, создаетъ Зевса, повергающаго своимъ величіемъ въ молитвенное благоговѣніе цѣлыя поколѣнія, а рядомъ ведутся подкопы не только подъ старую религію, а вообще подъ всѣ нравственные принципы, развивается и торжествуетъ софистика, а единственный истинный искатель истины -- Сократъ -- подвергается казни.
   Олимпійскія божества находятъ все болѣе геніальныхъ воспроизводителей и даже копіи ихъ произведеній до сихъ поръ драгоцѣннѣйшее украшеніе нашихъ музеевъ. А между тѣмъ, въ обществѣ царствуетъ совершенный атеизмъ и откровеннѣйшее эпикурейство, государство разлагается и готово стать добычей перваго отважнаго солдата, искусство производитъ впечатлѣніе блестящаго вѣнца, украшающаго голову трупа.
   То же самое и итальянское возрожденіе какъ разъ въ самую соблазнительную эпоху во Флоренціи при Лоренцо Медичи.
   Ренану и на умъ не приходитъ вдуматься въ культурный смыслъ чрезвычайной художественной производительности Флоренціи. Онъ обомлѣлъ предъ обиліемъ картинъ, статуй, зданій, и за цвѣтами не разглядѣлъ самаго растенія. Странное противорѣчіе! Онъ же нанесъ самые сильные удары вѣрѣ въ традиціонныя чудеса, онъ же будетъ рекомендовать себя публикѣ "непреклоннымъ критикомъ" {Moi, critique inflexible... L'Avenir de la science. Paris 1890, p. 475.} и онъ" же на каждомъ шагу станетъ провозглашать необыкновенное, небывалое, непостижимое -- и безъ всякой критики -- ради своихъ эстетическихъ волненій.
   А между тѣмъ, описать декораціи пьесы не значитъ дать точное представленіе о спектаклѣ. Даже сами итальянцы въ этомъ отношеніи осмотрительнѣе и вдумчивѣе "непреклоннаго критика".
   Что такое, напримѣръ, время Лоренцо Великолѣпнаго?
   Отвѣтъ: "Un vero diluvio di oscenità", т. е. настоящее наводненіе нравственной грязи. И доказательствами полны флорентійскіе архивы, и библіотеки. Намъ лично приходилось видѣть подозрительные образчики политической мудрости знаменитаго мецената.
   Онъ шелъ къ цѣли самымъ вѣрнымъ путемъ, желалъ безусловно отъучить своихъ подданныхъ отъ желанія мѣшаться въ какіе бы то ни было общественные вопросы. Надежнѣйшее средство -- развлекать этихъ подданныхъ, т. е. въ большей или меньшей степени создать изъ нихъ эстетиковъ и эстетовъ.
   Для этой цѣли въ распоряженіи ловкаго развратителя состоялъ цѣлый дворъ поэтовъ и всякихъ другихъ художниковъ.
   Но не всѣмъ доступны тонкія наслажденія искусствомъ. Большинство понимаетъ и любитъ удовольствія только съ наркотической, чувственно-волнующей приправой. Въ сущности, психологія -одного порядка -- разница во вкусахъ. Разъ вопросъ сводится къ наслажденію красотой только ради ея формъ, въ результатѣ неминуемо получается атрофія высшей духовной дѣятельности человѣка: мысль окончательно замѣняется ощущеніями и нравственное чувство -- волненіями.
   Лоренцо и направилъ оружіе своей политики на этотъ слабѣйшій пунктъ человѣческой природы. Ренанъ могъ бы съ поучительнѣйшими подробностями изучить, до какого совершенства можно довести итальянскую способность даже религію превращать въ одно эстетическое удовольствіе. Это трогаетъ Ренана, но опять, къ сожалѣнію, только на основаніи впечатлѣній "изъ окна кареты".
   Лоренцо высоко оцѣнилъ ту же способность своихъ соотечественниковъ и чтобы дать ей надлежащее практичестое направленіе, не пощадилъ даже своего герцогскаго достоинства.
   Онъ сочинялъ и печаталъ подъ своимъ именемъ циническіе стихи, позволялъ изображать себя на виньеткахъ подобныхъ изданій въ самой веселой обстановкѣ и въ сообществѣ менѣе всего почтенныхъ участниковъ и участницъ веселья, поэты получили право именовать его въ стихотвореніяхъ особымъ, необыкновенно забавнымъ, но совершенно нецензурнымъ эпитетомъ, соотвѣтствующимъ знаменитому историческому привѣтствію цезаревскихъ солдатъ своему вождю -- "грозѣ римскихъ женъ и мужей".
   Явился Саванарола и потребовалъ грязныя пѣсни замѣнить духовными. Это была крайность, естественная по условіямъ времени, но заранѣе осужденная на неудачу.
   Лоренцо раздѣлался съ досаднымъ моралистомъ ловче всѣхъ: онъ принялся сочинять священные гимны на мотивъ своихъ наиболѣе откровенныхъ пѣсенокъ, и вызвалъ "фуроръ" у публики.
   Вотъ изнанка ослѣпительнаго возрожденія, и мы только касаемся одной темной точки. Но, надѣемся, она достаточно краснорѣчива, чтобы изобличить наивность и, главное, философскую и историческую неосновательность восторженнаго отношенія къ одной, хотя бы самой блестящей сторонѣ эпохи изъ жизни даннаго общества.
   Не менѣе правымъ, чѣмъ Ренанъ, оказался бы историкъ, пересказавшій головокружительные эффекты двора Людовика XIV и пришедшій къ заключенію: какъ была сильна и счастлива Франція въ царствованіе "короля-солнца"!
   Подобный же опытъ мотъ бы представить историкъ папской власти, изобразившій со всѣмъ благоговѣніемъ личныя добродѣтели средневѣковыхъ инквизиторовъ и ихъ искреннюю вѣру въ свою провиденціальную роль, и на основаніи этого провозгласившій величіе и святость дореформаціоннаго католичества.
   Ренанъ поступаетъ еще предосудительнѣе, потому что у обоихъ нашихъ историковъ были бы въ распоряженіи извѣстные культурные факты, нерѣдко даже серьезныя нравственныя задачи того или другого вѣка, а у новѣйшаго философа только пріятное щекотанье чувствъ. Чтобы не нарушить своего томленія на ложѣ эстетическихъ удовольствій, Ренана, не желаетъ ничего знать о Франціи и не читаетъ французскихъ газетъ. Us me troublent -- они меня смущаютъ, непріятно волнуютъ!..
   Это пишется весной 1850 года, когда отечество Ренана переживало одинъ изъ болѣзненнѣйшихъ политическихъ кризисовъ. Онъ и Италіи желаетъ навязать свою истому.
   Онъ не желаетъ, чтобы Римъ захватила новая исторія: это будетъ "большая эстетическая несообразность". Античное величіе Капитолія должно остаться неприкосновеннымъ къ мелочамъ современности.
   Вы видите, эстетика весьма опредѣленно рѣшаетъ вопросы во всѣхъ существенныхъ областяхъ человѣческой жизни,-- въ религіи, въ политикѣ, въ морали. Предъ нами любопытная фигура чрезвычайно интеллигентнаго и культурно-просвѣщеннаго артиста. Путешествіе по Италіи обнажило самую сущность его природы. Оно не только исцѣлило его отъ нѣкоторыхъ недоразумѣній, какъ онъ самъ думаетъ, но создало въ высшей степени прочную почву для самыхъ разнообразныхъ идей.
   Ренанъ, можетъ быть, неожиданно для самого себя выполнилъ программу аристократическаго воспитанія: содержаніемъ античнаго искусства и красотой итальянской "торжествующей" природы,-- завершила. Фундаментъ будущей самостоятельной умственной дѣятельности.
   

II.

   Артистъ великаго ума и обширной учености -- фактъ первостепенной психологической важности. Слишкомъ часто артистическая натура страдаетъ крайней односторонностью увлеченій. Напримѣръ, взять самый простой фактъ.
   Чистому художнику въ исторіи нравятся преимущественно фигуры героическія и событія чрезвычайныя. Ему непремѣнно нужна эффектная театральная сцена съ романтическимъ освѣщеніемъ и атмосферой демонизма. И за эффектомъ обстановки и сопутствующихъ обстоятельствъ артистическій взглядъ часто неспособенъ отличить въ высшей степени низменнаго нравственнаго и культурнаго характера лица и факта. Шиллеръ былъ вполнѣ правъ, подчеркивая основное различіе между моральнымъ и чисто-художественнымъ отношеніемъ къ людямъ и предметамъ. Впечатлѣнія силы и красоты совершенно достаточно для завоеванія артистическаго сердца и ума.
   Теперь посмотрите, что значитъ быть высоко-интеллигентнымъ артистомъ.
   Ренанъ больше чѣмъ кто-либо понимаетъ художественную сторону исторіи, но онъ ни на минуту не впадетъ въ психопатическій гипнозъ предъ какимъ-нибудь Бонапартомъ. Всѣ его сочувствія принадлежатъ высшей красотѣ и благородной духовной силѣ. Съ истинно поэтическимъ лиризмомъ онъ нарисуетъ вамъ безграничную перспективу человѣческаго прогресса, побѣдоносное шествіе разума и науки среди тьмы и малодушія рабства. Онъ -- по натурѣ эпикуреецъ и въ политическомъ смыслѣ менѣе всего дѣятельная личность -- произнесетъ краткую, но остроумную защиту идеямъ XVIII-го вѣка -- именно ради ихъ прогрессивнаго значенія. Онъ готовъ впасть почти въ религіозный экстазъ во имя неистощимой жизненности науки и критическаго ума, и, какъ истинный художникъ, дойдетъ до своего лирическаго безпорядка."
   Упадка, декаданса въ мірѣ не существуетъ съ точки зрѣнія человѣчества, другое дѣло отдѣльныя націи. Здѣсь дѣйствительно возможно разложеніе и даже полное исчезновеніе цѣлыхъ народовъ со сцены дѣятельной цивилизаціи.
   И знаете, какой народъ, можетъ быть, уже осужденъ? Никто иной, какъ французы. И пусть. "Человѣчество владѣетъ запасами живыхъ силъ", и Франція съ честью будетъ замѣнена,-- хотя бы тѣми же славянами.
   Скажите, возможна ли такая рѣчь въ устахъ обыкновеннаго смертнаго, особенно француза, всегда и вездѣ патріота по преимуществу?
   А для Ренана -- она задушевнѣйшій голосъ его артистической природы.
   Въ самомъ дѣлѣ, патріотизмъ вѣдь это политика, т.-е. не критическое отношеніе къ извѣстнымъ идеямъ, ограниченная догматическая вѣра въ измѣнчивые интересы націи, государства. Это своего рода самоотреченіе разума и анализа, т. е. ограниченность и неинтеллигентность.
   И у Ренана одной изъ любимыхъ темъ будетъ война съ патріотическими увлеченіями. "Всякая страна,-- говоритъ онъ,-- подчиняетъ другія только универсальнымъ элементомъ своего генія; патріотизмъ исключаетъ нравственное и философское вліяніе".
   Апостолъ Павелъ сказалъ: Нѣтъ ни іудея, ни грека... Только на этомъ принципѣ и можетъ быть основано всемірное значеніе отдѣльной націи {La Réforme intellectuelle et morale. Paris 1871. Préface VIII; p. 206.}.
   Вы, несомнѣнно, будете поражены этой идеей. Вы привыкли думать, что полнота мірового прогресса зависитъ отъ всесторонняго развитія національныхъ стихій и исторія цивилизаціи ничто иное, какъ переходъ культурныхъ завоеваній каждой отдѣльной націи въ общее достояніе. Но эти завоеванія всегда строго національны и, при всей своей культурности, для другихъ націй долгое времй нѣчто совершенно чуждое и дикое.
   Хотя бы взять германскую поэзію и философію.
   Ренанъ не находитъ словъ -- возвысить германскій геній. Этому генію нашъ философъ обязанъ "всѣмъ, что только имѣется въ немъ лучшаго". Когда онъ впервые познакомился съ произведеніями Гёте и Гердера, ему показалось, -- онъ вступилъ въ нѣкій храмъ, и все что онъ раньше считалъ великолѣпнымъ, достойнымъ божества, теперь производило на него впечатлѣніе пожелтѣвшихъ и увядшихъ цвѣтовъ.
   И философъ убѣжденъ, что усвоить нѣмецкую культуру, значитъ стать истинно цивилизованнымъ гражданиномъ вселенной. Кто не выполнилъ этой цѣли, настолько же далеко стоитъ отъ выполнившаго, насколько, напримѣръ, знатокъ дифференціальнаго численія превосходитъ элементарнаго математика {Ib. VI, VII, 168, 170.}.
   Такъ писалъ философъ въ эпоху франко-прусской войны. Но всего полвѣка раньше подобныя рѣчи показались бы французамъ бредомъ или во всякомъ случаѣ болѣзненнымъ экстазомъ. Нѣмецкій туманный идеализмъ, нѣмецкая чувствительность, нѣмецкая метафизика -- что можетъ быть антипатичнѣе французскому духу, тому esprit classique, который цѣлые вѣка владѣлъ міромъ! И между тѣмъ нѣтъ ничего націоналѣнѣе этого esprit, такъ же какъ не изобрѣсти ничего болѣе германскаго, чѣмъ поэзія Гердера и философія Канта.
   Слѣдовательно, какъ разъ самыя національныя явленія духа той или другой націи пріобрѣтали всемірную власть, смѣняя другъ друга по вѣкамъ и періодамъ. А такъ называемое общечеловѣческое, нѣчто совершенно фантастическое, если не причислять къ культурному богатству общепризнательныя нравственныя истины и идейныя аксіомы.
   И доказательства можно бы распространить очень далеко, сравнить, напримѣръ, вліяніе типичнѣйшаго англичанина Байрона съ вліяніемъ космополита и всечеловѣка Шелли. Величины почти несоизмѣримыя и преимущество какъ разъ опять на сторонѣ національнаго. Конечно, у насъ не можетъ быть и рѣчи о національной лакейской, если такъ можно выразиться, т. е. о всевозможныхъ предразсудкахъ и предубѣжденіяхъ наименѣе интеллигентныхъ классовъ общества. Эти классы и у себя дома отнюдь не представляютъ своей націи, какъ исторической дѣятельной силы.
   Почему же Ренанъ впалъ въ недоразумѣніе?
   Да потому, что патріотизмъ, слѣдовательно, нѣчто рѣзко и узко національное -- не эстетиченъ, и философъ безъ всякихъ историческихъ справокъ произнесъ приговоръ, все равно, какъ раньше по впечатлѣніямъ минуты восторгался флорентійскимъ возрожденіемъ и религіей католической толпы.
   Дальше эстетика съиграетъ съ философомъ еще болѣе злую игру.
   Ренанъ слишкомъ утонченно-уменъ, чтобы преклоняться предъ шаблонными героями, но онъ въ то же время слишкомъ нервенъ и чувствителенъ, чтобы мириться съ толпой. Герои нѣчто варварское и дикое, толпа -- сѣрое, заурядное и безформенное. Нужно совсѣмъ другое: чистая интеллигентность и безукоризненная воспитанность. Это очень покойно и пріятно, нужна, однимъ словомъ, выхоленная аристократическая культура. Истинные цѣнители жизненныхъ наслажденій не любятъ до чувственнаго пресыщенія, не пьютъ до грубаго опьяненія, не наѣдаются до несваренія желудка. Они все смакуютъ, со всего снимаютъ пѣнки и часто даже гомеопатическія дозы удовольствій дѣлаютъ чудеса съ ихъ изощренными организмами.
   И Ренанъ станетъ на стражѣ аристократіи противъ толпы, противъ демократіи, какъ общественной и политической силы.
   Но вы опять ошибетесь, если смѣшаете нашего философа съ какимъ-нибудь Деместромъ -- изобрѣтателемъ термина "канальократія", великаго салоннаго подвижника и своего рода дамскаго аббата пореволюціонной эпохи. Ренанъ опять слишкомъ художественная натура и большой умъ, чтобы воспѣвать аристократовъ ради ихъ прирожденныхъ привилегій и млѣть по салонамъ и салоннымъ богинямъ.
   Напротивъ, онъ съ болѣзненной рѣзкостью чувствуетъ пошлость роскошныхъ гостиныхъ свѣтскаго міра, клеймятъ ничтожество и незначительность модныхъ фигуръ. Онъ также врагъ плутократіи за ея матеріализмъ, неинтеллигентность въ высшемъ смыслѣ слова, за равнодушіе къ идеальному, короче -- за мѣщанскія чувства, плебейскіе вкусы и животныя цѣли.
   Идеалъ Ренана -- салонъ Перикла и Аспазіи, весь пропитанный тончайшимъ ароматомъ изящныхъ настроеній и возвышенныхъ платоновскихъ мыслей. Здѣсь аристократы -- артисты и мыслители, причемъ первое качество не унижается ремесленническимъ назначеніемъ, а второе не пятнается педантизмомъ и нетерпимостью.
   Все, именующее себя аристократическимъ, но безъ этихъ эллинскихъ добродѣтелей, выводитъ Ренана изъ терпѣнія и онъ даже готовъ похвалить простоту, правдивость народа и его генія, и написать безпощадную фразу:
   "Впечатлѣніе, которое у меня остается при выходѣ изъ салона,-- отчаяніе въ цивилизаціи" {L'Avenir de la science, pp. 83, 417, 443, 462, 466--467, 469.}.
   Очень хорошо! Но какъ все чрезвычайно эфирное и эстетически-усовершенствованное, все это мало реально и чревато жестокими недоразумѣніями. Конечно, аристократія духа нѣчто прекрасное, но гдѣ ее найти въ дѣйствительности? Что она такое, если вопросъ перенести на неизбѣжную современную сцену -- политику?
   А это даже Ренану необходимо сдѣлать. Въ 1869 году онъ вдругъ вздумалъ вступить на политическое поприще и выставилъ свою кандидатуру въ законодательный корпусъ. Агонія второй имперіи уже наступала, республиканцы вели дѣятельную борьбу съ бонапартистами, Ренанъ не присталъ ни къ тѣмъ, ни къ другимъ, свою программу формулировалъ кратко, краснорѣчиво, но для даннаго момента недостаточно ясно: "Не надо революціи, не надо войны, прогрессъ, свобода"...
   Философъ потерпѣлъ пораженіе, но попытка доказываетъ, что въ немъ жили нѣкоторые инстинкты гражданина, и вотъ они-то толкнули его эстетическое воззрѣніе на аристократію и демократію въ бездну политики, не практической, конечно, а чисто умозрительной, но очень любопытной.
   Когда реакціонные идеологи начала нашего вѣка стремились возстановить прекрасные дни дореволюціоннаго Аранжуэца, они неустанно рисовали самые идеальные образы только что развѣнчанныхъ "патриціевъ". Пока вопросъ оставался въ области теоретической игры ума, все обстояло невинно и даже забавно, но лишь только приходилось намекнуть на осуществленіе идеала, вся постройка немедленно шаталась и рушилась.
   И что особенно курьезно, одни и тѣже созерцатели разсказывали сказки про невиданный міромъ граждански-самоотверженный "патриціатъ", и жестоко унижали единственныхъ людей, могущихъ соотвѣтствовать идеалу. Деместръ одновременно грезилъ о высшемъ сословіи во Франціи, какъ питомникѣ безкорыстныхъ отеческихъ чувствъ къ народу, и безпощадно поносилъ благородныхъ эмигрантовъ.
   Подобная участь постигла и нашего философа. Только онъ гораздо умнѣе и находчивѣе ископаемаго дипломата, и неспособенъ высѣчь самого себя. Онъ прямо отъ эллинской платоновской аристократіи попадаетъ въ объятія къ смѣшнымъ маркизамъ Людовика XIV.
   И здѣсь уже нѣтъ пощады простому и правдивому народу. Качество и полетъ мысли понижаются по всѣмъ пунктамъ и философъ, будто въ отчаяніи предъ несовсѣмъ чистымъ предпріятіемъ, поддается азарту и страсти неспокойной, но преднамѣренно отважной совѣсти.
   Ренанъ вдругъ идетъ на прямой вызовъ демократіи и превращается въ "догматическаго" политика -- типъ, ненавистнѣйшій его инстинктамъ и его философіи.
   А разъ человѣкъ вышелъ изъ своей стихіи, будьте увѣрены, въ наговоритъ бездну несообразностей и совсѣмъ неумныхъ и невѣрныхъ вещей.
   "Демократія,-- разсуждаетъ Ренанъ,-- это само отрицаніе умственнаго труда и необходимости такого труда". Она -- торжество матеріализма.
   Былыя "благородныя стремленія Франціи" -- патріотизмъ, энтузіазмъ предъ красотой, любовь къ славѣ исчезли вмѣстѣ съ благородными классами, представлявшими душу Франціи" {La Réforme, 18.}.
   Видите, понадобился даже патріотизмъ и любовь, конечно, къ чисто національной славѣ. Но не въ этомъ дѣло, а въ элементарнѣйшей исторической лжи. Ея даже Деместръ не допустилъ, когда спасителями единства Франціи и ея національной независимости призналъ якобинцевъ и заклеймилъ эмиграцію именемъ "сецессіи", т. е. измѣны общимъ интересамъ страны {Considérations sur la France. Въ этой мужественной защитѣ Франціи "якобинскими" войсками противъ европейскихъ армій Деместръ видѣлъ даже одинъ изъ провиденціальныхъ фактовъ революціи.}. А Ренанъ патріотами считаетъ какъ разъ этихъ измѣнниковъ, ставшихъ подъ знамена иноземцевъ противъ своего отечества.
   Что патріотами именуются именно "напудренныя головы" -- обычный эпитетъ Деместра по адресу стараго французскаго дворянства -- доказывается дальнѣйшими гимнами Ренана во славу "стараго порядка".
   Правда, онъ этотъ порядокъ желалъ бы видѣть "развитымъ и исправленнымъ", но эта оговорка не имѣетъ рѣшающаго значенія. Противъ современной демократіи хорошъ даже версальскій дворъ: онъ далъ бы лучшихъ администраторовъ, чѣмъ всеобщее голосованіе {La Réforme, 47.}.
   Почему?
   Да очень просто. "Было бы противоестественно,-- добавляетъ вашъ политикъ,-- чтобы средняя интеллигенція, съ трудомъ развивающаяся у невѣжественнаго и ограниченнаго человѣка, создала свое представительство въ лицѣ просвѣщенной, блестящей и ильной корпораціи".
   Что значитъ потерпѣть крушеніе на выборахъ у "средней интеллигенціи"! Приходится навязывать природѣ самые фантастическіе законы. На каждомъ шагу люди изъ народа, не получившіе образованія, оказываютъ высокій почетъ просвѣщенности другихъ. Находилъ же Ренанъ возможнымъ писать раньше: "le peuple est franc, fort et vrai",-- народъ -- прямъ, силенъ и правдивъ. Даже больше.
   Мы читаемъ: "я лучше схожусь съ простыми людьми, съ крестьяниномъ, рабочимъ, старымъ солдатомъ. Мы говоримъ отчасти однимъ и тѣмъ же языкомъ, я могу при случаѣ болтать съ ними" {L'Avenir, ed. 1890, рр. 443, 467.}.
   Откуда такое противорѣчіе?
   Все изъ одного источника. У Ренана перемѣнился предметъ отрицанія,-- слѣдовательно, положительный идеалъ долженъ потерпѣть соотвѣтственную метаморфозу. Свѣтскимъ пошлостямъ и мѣщанскимъ инстинктамъ естественнѣе всего противоставить свѣжесть народнаго генія: такъ повелось искони, еще со временъ Мольеровскаго мизантропа. Теперь врагъ демократія, и -- да здравствуетъ Версаль!
   Ренанъ не боится даже совпасть съ фантасмагоріями историка, безконечно уступающаго ему тонкостью ума и широтой историческаго смысла. Тэнъ ради спасенія Франціи отъ демократическаго потопа открывалъ государственныхъ мужей англійскаго закала въ voltigeur'ахъ Людовика XVI-го; то же въ сущности проектируетъ и Ренанъ.
   Совпаденіе идетъ дальше. Тэнъ закончилъ свою революціонную исторію апоѳозомъ того самого строя, какой онъ самъ нѣсколько раньше расписалъ самыми отчаянныхи красками. Но чего нельзя забыть ради "истины"! И предъ изумленнымъ читателемъ проходитъ картина идиллическаго блаженства старой Франціи именно потому, что она была вся основана на привилегіяхъ и исключеніяхъ. Всякій зналъ свое мѣсто, не было карьеризма и соревнованія, "жизнь, ограниченная и заключенная въ извѣстномъ кругѣ, была пріятною", французы "веселѣе пользовались удовольствіями и забавляли другъ друга безъ задней мысли"; chansons процвѣтали {Le régime moderne. I, 311 etc.}.
   Ренанъ, какъ художникъ, рисуетъ еще трогательнѣе. Вассалъ былъ въ восторгѣ отъ свадебныхъ торжествъ своего господина и не питалъ ни малѣйшаго чувства ревности къ его блеску. Всѣ участвовали въ жизни всѣхъ; бѣдный наслаждался богатствомъ богатаго, монахъ радостями мірянина, мірянинъ молитвами монаха; для всѣхъ было искусство, поэзія, религія.
   И это законъ природы. "Благородная жизнь меньшинства" можетъ развиться только на поту большинства. Правда, при такихъ порядкахъ могутъ быть страданія и даже жертвы: но объяснить эти тайны -- дѣло религіи, и ей надлежитъ преподать потребныя утѣшенія обездоленнымъ {La Réforme, 246.}.
   Какъ! У Ренана -- религія такая существенная стихія -- религія съ ея догматами и утѣшеніями! Возможно-ли?
   Все возможно, когда эстетикъ прижатъ къ стѣнѣ неумолимой дѣйствительностью и принужденъ свой языкъ боговъ переводить на прозаическій діалектъ смертныхъ.
   Немедленно, вмѣсто салона Перикла, явится на сцену передняя Людовика XIV, неподражаемо изображенная Мольеромъ, надо думать, совершенно превратно. Потребуется и католичество, сколько бы въ другихъ случаяхъ ни вопіялъ противъ него "непоколебимо критическій" умъ философа. Вообще, произойдетъ совершеннѣйшій хаосъ съ идеями автора. Нечего и говорить, еще болѣе удивительная катастрофа разразится надъ его знаніями.
   Мы уже могли убѣдиться, какую послушную роль чернорабочей играетъ у нашего художественнаго политика -- исторія. Эта роль обычна у Ренана, лишь только онъ берется за политику.
   Напримѣръ, знаете ли вы, почему на свѣтъ появилась знать -- la noblesse? Простѣйшій отвѣтъ: какъ награда за извѣстныя заслуги предъ племенемъ, народомъ, государствомъ или его правителемъ. И до сихъ поръ новая знать возникаетъ на тожественной почвѣ.
   Нѣтъ. По свѣдѣніямъ Ренана знать существуетъ не потому, что награждали заслуги, а затѣмъ, чтобы "вызвать, сдѣлать возможными, даже легкими извѣстнаго рода заслуги" {Ib., 244.}.
   Пока это -- galimatias simple, по остроумному выраженію Вольтера. Но вотъ вамъ и двойная галиматья, едва вѣроятная, если бы въ ней не расписался нашъ философъ на пространствѣ цѣлыхъ страницъ.
   Ренанъ желаетъ поучать Францію примѣромъ Англіи. Ренанъ не допускаетъ писанныхъ конституцій и апріорныхъ принциповъ политической свободы. Это основательно, если сочиненная конституція и ея принципы совершенно непостижимы для сознанія науки. Но подобное соображеніе не вспадаетъ на мысли Ренана, онъ желаетъ рѣшить вопросъ реальнѣе, ссылкой на англійскую исторію.
   Прежде всего онъ проповѣдуетъ своимъ читателямъ, будто бы Англіи невѣдомъ "догматъ о самодержавіи народа".
   Ренану могъ бы возразить даже публицистъ эпохи французской революціи, Малле-дю-Панъ, по направленію, стремительнѣйшій защитникъ "стараго порядка". Онъ сообщилъ бы Ренану, что "метафизическіе принципы" были въ большомъ ходу въ Англіи 1688 года и Малле-дю-Панъ даже называетъ брошюру, цѣликомъ предвосхитившую Общественный договоръ Руссо. А потомъ "метафизика" перешла въ конвентъ, представительное собраніе, устанавливавшее государственный порядокъ послѣ низложенія Іакова II. Конвентъ путемъ голосованія призналъ первичный договоръ между государемъ и націей и именно на этомъ принципѣ основалъ новую династію. Такъ этотъ фактъ толкуется самими англійскими историками {Ср. Hallam. "Constitutional Historv of Englands.}.
   А Ренанъ разговариваетъ о какомъ-то "раскаяніи" англійскаго народа, "мимолетномъ заблужденіи", будто въ Англіи послѣ революціи на тронѣ снова возсѣлъ Стюартъ! {La Réforme. 7, 240.}.
   Выходить, чистая эстетика превращается въ самое тенденціозное искусство, лишь только ея сладостныя вожделѣнія сталкиваются съ прозой и правдой жизни. Естественно, Ренанъ могъ, не хуже открытаго фанатика реакціи Тэна, написать бранный трактатъ или другое произведеніе противъ демократіи, отрицать за ней даже способность къ политической дѣятельности и пророчить гибель Франціи, не разглядѣвъ ея настоящихъ погубителей.
   Это не значитъ мыслить, не значитъ даже просто понимать явленія, а капризничить и обижаться подобно дѣтямъ, недовольнымъ, что все хлѣбное поле покрыто не одними васильками...
   

III.

   Да, васильки несравненно привлекательнѣе ржаныхъ колосьевъ и нашъ философъ не шутя съ букетомъ цвѣтовъ думаетъ рѣшить самые хлѣбные вопросы времени. Зрѣлище умилительной, чисто эдемской наивности!
   Мы уже слышали о салопѣ Аспазіи, для философовъ вообще Аѳины -- идеалъ, но только безъ рабства. Еще бы -- съ милотами! Въ этомъ мы увѣрены, но въ то же время вспоминаемъ ненавистнѣйшихъ Ренану героевъ,-- теоретиковъ революціи. У тѣхъ тоже идеаломъ служила Греція, именно Спарта, съ ея общественными обѣдами, отсутствіемъ роскоши и личнаго богатства. Теоретики въ родѣ писателей Мабли, Руссо и политиковъ -- Робеспьера и С. Жюста, бредили этимъ идеаломъ для будущей Франціи. Но имъ резонно возражали: у спартанцевъ имѣлись бѣлые негры, помимо всѣхъ другихъ прелестей первобытной цивилизаціи и именно двуногій рабочій скотъ лежалъ въ основаніи всего спартанскаго строя.
   То же самое и въ Аѳинахъ.
   Ренанъ воображаетъ, будто Аѳины -- это вседневное и всенародное политиканство и эстетическое богослуженіе въ честь искусства возможны безъ чернорабочей безправной толпы. Именно Аѳины и выполнили съ идеальной точностью художественное представленіе историка о необходимости пота многихъ для топкой культуры одного. Ужъ лучше бы откровенно заявили намъ, что для спасенія цивилизаціи необходимо рабство, а не предлагали неразрѣшимыя и притомъ фарисейски придуманныя шарады.
   Но это не все. У Ренана имѣется сюрпризъ еще эффектнѣе. Въ наше время на Западѣ рѣзко стоитъ вопросъ о пролетаріатѣ. Какъ рѣшить его? Вотъ рецептъ.
   "Средство отъ зла заключается не въ томъ, чтобы бѣднякъ могъ стать богатымъ, но сдѣлать такимъ образомъ, чтобы богатство было предметомъ незначущимъ и второстепеннымъ, чтобы безъ него можно быть очень счастливымъ, очень великимъ, очень благороднымъ и очень красивымъ, чтобы безъ него можно быть вліятельнымъ и уважаемымъ въ государствѣ" {L'Avenir, 417.}.
   Было бы превосходно, но путь къ этой великой революціи, гдѣ онъ? Философъ ставитъ точку, предложивъ самое "не критическое" средство для излѣченія жесточайшаго современнаго недуга. Философъ, вы видите, способенъ даже соревновать въ мечтаніяхъ съ извѣстнымъ героемъ русскихъ сказокъ. Къ сожалѣнію, русскій Иванушка одинъ только и терпѣлъ отъ своихъ неосновательныхъ представленій о дѣйствительномъ мірѣ, а здѣсь своего рода философская школа и политическая программа.
   На какихъ прозелитовъ она можетъ разсчитывать? На очень многихъ. Основныя черты ихъ нравственнаго типа объяснилъ Ренанъ на самомъ себѣ.
   Онъ потерпѣлъ пораженіе на политическихъ выборахъ, и результатъ получился самый пріятный для побѣжденнаго. Онъ уже теперь окончательно стяжалъ "великій покой духа". Для успокоенія совѣсти (pour avoir la conscience tranquille) въ наше время "надо быть въ состояніи говорить себѣ, что ты не уклонялся систематически отъ общественной жизни"... Мы передаемъ буквально мысль Ренана, оцѣните ее въ отношеніи гражданской искренности и благонамѣренности.
   Разъ попытка не удалась, и благодареніе судьбѣ! Теперь уже философъ безъ всякихъ непріятныхъ безпокойствъ совѣсти можетъ почить на розахъ художества и непоколебимой критики.
   Это значитъ, онъ будетъ только зрителемъ, а міръ -- зрѣлищемъ, особенно любопытнымъ для нашего тонкаго цѣнителя.
   Да, таково жизненное назначеніе нашего эстетика. Удобное кресло въ партерѣ, вѣчно поднятый занавѣсъ и непрерывный "пектакль -- вотъ Ренанъ и наша бѣдная современность.
   Шекспировскій Макбетъ тоже сравнивалъ міръ съ театромъ, но впечатлѣнія у этого героя получались самыя мрачныя, гремѣлъ страшный вопль великой истерзанной души. У Ренана -- лирическій вздохъ, свѣтлая тонкая улыбка, и -- намъ ясно -- почему.
   Макбетъ самъ актеръ мірового зрѣлища, лично пережившій глубочайшіе моменты его драмы, нашъ философъ только зритель и притомъ съ исключительно-художественной точки зрѣнія. Вотъ то слова:
   "Зритель среди вселенной -- мыслитель знаетъ, что міръ принадлежитъ ему только какъ предметъ изученія и даже когда онъ, мыслитель, вздумалъ бы преобразовать его, онъ нашелъ бы, можетъ быть, міръ настолько любопытнымъ, что не осмѣлился бы приняться за преобразованія".
   Способность къ такимъ построеніямъ у такихъ тонко-чувствующихъ господъ вызвала правдивую отповѣдь у народнаго поэта, не допускавшаго и мысли -- все превращать въ интересное зрѣлище.
   Шевченко разсказывалъ, почему онъ совсѣмъ не интересовался "письмённой" публикой. "Я застоналъ, какъ въ кольцахъ удава", а публика отвѣтила на этотъ стонъ:
   -- Онъ очень хорошо стонетъ!
   Такъ и Ренанъ: у нѣкоторыхъ своихъ современниковъ онъ вызывалъ искреннѣйшее изумленіе своей вѣчной безоблачной веселостью. Леметръ, напримѣръ, не могъ опомниться, увидѣвъ этого скептика, все понимающаго и ни во что не способнаго вѣровать, улыбающимся, удовлетвореннымъ, несомнѣнно счастливымъ.
   Тайна объяснялась просто. Ренанъ все время присутствовалъ въ театрѣ. Онъ зналъ содержаніе пьесы, отнюдь не увлекался талантами исполнителей, но его занимала смѣна декорацій, сценъ, эффектовъ. А потомъ, и его собственное дарованіе -- остроумно судить о спектакляхъ прошлаго и настоящаго -- находило многочисленную публику. И она часто была въ высшей степени благодарна великому человѣку. Никто остроумнѣе Ренана не могъ оправдать гражданскаго абсентеизма, никто находчивѣе его не могъ во всякомъ фактѣ исторіи открыть "интересную" сторону, никто любезнѣе и терпимѣе его не могъ отнестись къ какимъ угодно симптомамъ и подлиннымъ недугамъ всяческаго упадка. Тепло чувствовалось съ этимъ человѣкомъ; за него можно поручиться; съ нимъ никогда не попадешь въ смѣшное положеніе. Смѣшно разочарованіе, самообманъ, всякій расплохъ и растерянность. Но можно ли претерпѣть что-либо подобное, созерцая все, какъ новую, но вѣчно старую пьесу съ любезно-иронической снисходительной улыбкой многоопытнаго театральнаго воробья.
   Отсюда обаяніе ренановской личности въ безпринципномъ, тонко-просвѣщенномъ, но неизлѣчимо-эгоистическомъ обществѣ. Но безпринципность здѣсь дѣло домашнее, отнюдь не общественное. "Эллинъ" новѣйшаго типа ни во что не вѣруетъ, но, подобно наивному papillon-philosophe'у прошлаго вѣка не станетъ кричать на улицѣ о своемъ невѣріи и развращать собственную прислугу. Нѣтъ. Религія нужна. Безъ нея нѣтъ спасенія даже въ здѣшнемъ мірѣ. Взгляните на эту "канальократію", чѣмъ она будетъ безъ религіи? Страшно и подумать, и Ренанъ откровенно напишетъ слѣдующее невѣроятное, но подлинно-^еяановское признаніе:
   "Такова моя манера: въ деревнѣ я хожу слушать мессу, въ городѣ я смѣюсь надъ тѣми, кто ходитъ" {L'Avenir, 489.}.
   

IV.

   Практическіе результаты этой манеры часто положительно блестящіе. Громадный талантъ Ренана во всѣхъ роляхъ, кромѣ политической, ставитъ его первымъ артистомъ, и особенно ярко подчеркиваетъ зіяющую нравственную бездну въ душѣ этого генія.
   У него, напримѣръ, есть статья объ историкѣ Огюстенѣ Тьерри. У Ренана, но природѣ, нѣтъ рѣшительно ни одной созвучной струны для личности Тьерри, кромѣ, конечно, восторга предъ талантомъ, писательскимъ подвигомъ и великой ученостью. Но Тьерри всѣ свои таланты и всѣ свои знанія принесъ въ жертву опредѣленному политическому принципу. Историкъ былъ убѣжденъ, что онъ добылъ этотъ принципъ изъ опыта прошлаго, что будущее принадлежитъ генію и власти третьяго сословія. Оно создало цивилизацію Франціи, оно ее и завершитъ.
   Это былъ въ полномъ смыслѣ научно-публицистическій принципъ, обоснованная вѣра. Что могъ сдѣлать здѣсь Ренанъ, считавшій ограниченностью ума какой бы-то ни было политическій символъ?
   И онъ, все-таки, много сдѣлалъ.
   Прежде всего, предъ нами блестящая защита историко-политическаго дѣятеля. Ренанъ возстаетъ противъ "пассивной безличности" авторовъ, воспроизводящихъ во всей неприкосновенности сказанія хроникеровъ. "Широкій смыслъ въ человѣческихъ дѣлахъ,-- говоритъ философъ,-- пріобрѣтается только путемъ пониманія настоящаго, а настоящее открываетъ свою тайну только сообразно съ тѣмъ, на сколько въ немъ участвуютъ".
   И Ренанъ, съ обычной мѣткостью, изображаетъ историковъ-бенедиктинцевъ, составителей обширныхъ собраній оригинальныхъ документовъ. Но все это сдѣлано безъ критики, безъ проницательной оцѣнки источниковъ и самихъ фактовъ. Даже если бы трудолюбивые ученые и взялись за критическую работу, они не достигли бы желательной пѣли. У нихъ не было познанія жизни. А оно не дается кабинетной работой и палеографическими изслѣдованіями. Выше ихъ могъ стать даже юноша, не столь ученый и трудолюбивый, но искушенный общественной жизнью.
   "Двадцатилѣтній молодой человѣкъ, брошенный въ страстно-взволнованную среду и одаренный той прозорливостью, которую даетъ навыкъ въ политическихъ дѣлахъ, могъ съ перваго взгляда открыть въ трудѣ великихъ учителей бездну пробѣловъ и ошибочныхъ воззрѣній. Документы нѣмы для тѣхъ, кто не умѣетъ одушевить ихъ озаряющимъ сознаніемъ прошлаго. Это сознаніе совсѣмъ не исключаетъ учености, но ученость отнюдь не обусловливаетъ его" {Essais de morale et de critique, Paria, 1859, p. 118.}.
   Ренанъ идетъ дальше. Онъ произноситъ смертный приговоръ надъ такъ называемыми чистыми историками-изслѣдователями. Эти лже-ученые думаютъ ограничиться только критикой фактовъ и источниковъ, спеціальными изысканіями. Исторія, избѣгающая широкихъ обобщеній, самая фальшивая исторія. Точность, которой она гордится, ложь. Воображеніе, по мнѣнію Ренана, часто скорѣе способно открыть истину, чѣмъ ученая компиляція источниковъ. Исторія -- искусство на столько же, на сколько и наука.
   Вы видите, великій умъ и живое художественное чувство озарили Ренана истиной даже тамъ, гдѣ по принципу онъ менѣе всего могъ послѣдовать примѣру Тьерри-публициста. И вы безпрестанно, по всѣмъ сочиненіямъ Ренана, будете убѣждаться, какъ богато одаренъ этотъ человѣкъ, какъ цѣнно для философа быть художникомъ и для ученаго -- мыслителемъ. И въ то же время васъ неустанно будетъ преслѣдовать чувство неудовлетворенности, тѣмъ болѣе тягостное и по временамъ мучительное, что предъ вами все время прекрасный храмъ и въ немъ нѣтъ божества, и храмъ даже не предназначенный для культа. Онъ -- просто превосходное созданіе искусства, и архитекторъ, видимо, не задавался никакими жизненно идейными цѣлями.
   Ренанъ очень много толкуетъ о религіи. Онъ буквально повторяетъ идеи Сенъ-Симона о неизбѣжности духовнаго единаго принципа для новаго міра. Онъ пишетъ восторженныя страницы во славу всѣхъ, кто несъ въ среду человѣчества вдохновляющее слово и великую нравственную мысль.
   Да, будущее принадлежитъ мыслителямъ, и менѣе всего политикамъ. Опять, подобно сенъ-симонистамъ, Ренанъ не находить достаточно презрительныхъ словъ насмѣяться надъ мелочной суетой современныхъ политикановъ. Не ею живо человѣчество, а религіей, моралью, поэзіей.
   Онъ готовъ стать на защиту даже такихъ мечтателей, какъ Пьеръ Леру, Фурье, лишь бы спасти принципъ религіозныхъ вожделѣній человѣчества. Онъ возмущается идеей Прудона, будто "человѣкъ предназначенъ жить безъ религіи". Вовсе нѣтъ.
   Католичество, конечно, отжило свой вѣкъ, но религія вѣчна. Она можетъ измѣнять форму и содержаніе, но ея назначеніе -- быть объединяющей нравственной силой человѣчества -- исчезнетъ религія только вмѣстѣ съ человѣческимъ разумомъ и человѣческой природой.
   И у Ренана есть своя вѣра, отнюдь для насъ не новая, тотъ же сенъ-симонистскій символъ: религія на почвѣ точной науки. Ренанъ глубоко вѣритъ въ научный прогрессъ, вѣритъ до такой степени, что въ немъ полагаетъ своего Бога и свою вѣру.
   Это -- достойно ученаго, но всякая религія, какъ ясно и самому Ренану, должна быть дѣятельной, просвѣтительной и преобразовательной силой. Она вѣдь двигательный принципъ жизни, духъ, вѣющій надъ хаосомъ дѣйствительности. Она -- душа и опора человѣка и гражданина.
   Такова ли религія Ренана, не сама по себѣ, а въ его личной психологіи?
   Врядъ ли. Онъ разсказываетъ намъ, какія сомнѣнія онъ пережилъ въ молодости, какъ у него исчезли вѣрованія отцовъ и какъ онъ не могъ больше преклонять колѣнъ предъ алтаремъ съ былымъ искреннимъ и глубокимъ чувствомъ, не могъ, не смотря на все желаніе.
   Но вѣра въ немъ не исчезла. Онъ тогда же далъ обѣтъ служить Богу во имя его словъ: азъ есмь истина и жизнь. Истина будетъ отнынѣ религіей юноши, и евангельскій Христосъ до конца останется его другомъ.
   Этотъ союзъ прекратится лишь въ тотъ день, когда, клялся Ренанъ, "я отдамъ свою жизнь на поруганіе низменнымъ интересамъ и стану спутникомъ счастливцевъ нашего міра". Нѣтъ. "Я всегда буду состоять въ святомъ воинствѣ обездоленныхъ" {L'Avenir, 491.}.
   Такова клятва молодости. Она очень благородна, но ей не суждено быть аннибаловой клятвой, мы это знаемъ.
   И знаемъ, почему.
   Минуты сомнѣній и разрыва съ прежней вѣрой пережилъ не одинъ Ренанъ, а цѣлый рядъ поколѣній нашего вѣка, переживается нерѣдко эта драма и до сихъ поръ. Только совсѣмъ не такъ, какъ мы только прочитали у философа.
   Разсказъ -- сухая повѣсть одного изъ многочисленныхъ эпизодовъ прошлаго. Часто мелькаютъ восклицательные знаки, но они не говорятъ читателю о дѣйствительно смятенномъ, мучительно-тоскующемъ, обездоленномъ духѣ. Для другихъ утрата наслѣдственной религіи -- грозная катастрофа, искупаемая годами думъ и страстныхъ исканій истины. У Ренана будто даже выздоровленіе послѣ легкаго недуга.
   Совершенно другія признанія оставили намъ Гамлеты нашего вѣка, органически захваченные жаждой единаго руководящаго нравственнаго принципа.
   Философъ Жоффруа, передавъ повѣсть своихъ сомнѣній, заканчиваетъ ее такимъ изображеніемъ рѣшительнаго разрыва съ преданіями отцовъ. Здѣсь нѣтъ ни одного преувеличеннаго слова: философъ подтвердилъ свою исповѣдь всей своей позднѣйшей одинокой, аскетически-мыслительной жизнью.
   "Это мгновеніе было ужасно, и когда на разсвѣтѣ я бросился въ изнеможеніи на постель, мнѣ казалось, что я чувствую, какъ моя первая, такая улыбающаяся и такая полная жизнь, угасаетъ, а за мной открывается другая, мрачная и пустынная, гдѣ отнынѣ я долженъ буду жить одинъ съ моей роковою мыслью, которая изгнала меня туда и которую я готовъ былъ проклясть. Дни, послѣдовавшіе за этимъ открытіемъ, были печальнѣйшими днями моей жизни. Разсказывать, какія чувства меня волновали тогда, было бы слишкомъ долго. Хотя мой умъ съ нѣкоторой гордостью созерцалъ свое произведеніе, но душа не могла примириться съ состояніемъ, такъ мало приспособленнымъ къ человѣческой слабости. Могучими порывами она старалась возвратиться къ берегамъ, которые утеряла изъ виду въ пеплѣ своихъ прежнихъ вѣрованій; она отыскивала искры, которыя, по временамъ, казалось, снова разжигали ей вѣру... Но убѣжденія, опровергнутыя разумомъ, только имъ могутъ быть возстановлены, и эти искры скоро угасали".
   То же самое разсказываетъ о переломѣ молодости Литтре, одинъ изъ доблестнѣйшихъ рыцарей новой французской науки, и говоритъ о своемъ поколѣніи: оно "знало весь ужасъ сомнѣній, гложущихъ сердце днемъ и заставляющихъ ночью обливать слезами изголовье" {La philosophie positive. 1870 г. No 6, Pour la dernière fois.}.
   Сравните эти рѣчи съ личнымъ повѣствованіемъ Ренана. Онъ очень любитъ подчеркивать свою вѣру въ человѣческій разумъ: цѣль его философскихъ стремленій внушить людямъ эту вѣру {L'Avenir p. 433.}. Но, очевидно, существуетъ нѣчто, способное побороться съ разумомъ. Жуффруа именно разумъ считалъ непреодолимымъ препятствіемъ къ возврату на старый путь.
   И Ренанъ пойдетъ въ церковь, восхитится иконами въ жилищахъ крестьянъ, приметъ почти шатобріановскій тонъ о разныхъ "очарованіяхъ" католическаго культа...
   Скажите, говоритъ ли такимъ языкомъ не только вѣра, а вообще какое-либо прочное, сознательно воспринятое убѣжденіе?
   И придетъ ли вамъ на мысль въ минуты душевной смуты, той страшной мути ума и всей человѣческой природы, когда, кажется нѣтъ просвѣта ни въ вѣчно тоскующей и страдающей дѣйствительности, ни въ безнадежно далекихъ идеалахъ,-- подумаете ли вы въ эти минуты обратиться за утѣшеніемъ и свѣтомъ къ нашему "веселому" "критическому догматику" {"Nous sommes dogmatiques critiques", L'Avenir, 445.}? Критики вы найдете сколько угодно,-- но какую догму предложатъ вамъ даже не какъ истину, а какъ болѣе или менѣе нравственно-достойное общее положеніе, столь необходимое человѣку по природѣ и особенно по многообразнымъ испытаніямъ проходимой имъ юдоли горя и слезъ?
   Нѣтъ. Въ отвѣтъ на свои исканія и запросы вы услышите:
   "Что такое человѣческая жизнь? Гдѣ найти что-нибудь такое, чтобы мы могли близко принять къ сердцу?"
   Такъ спрашивалъ Ренанъ, еще не дожившій до тридцати лѣтъ. Жизнь такъ и не дала ему отвѣта и не указала ничего въ своемъ царствѣ, достойнаго сильныхъ чувствъ философа.
   Міровой спектакль проходилъ предъ его глазами, будто картины волшебнаго фонаря. Были здѣсь живыя существа, страдали они, умирали и губили другихъ,-- все это было зрѣлищемъ, а всѣ герои и жертвы -- артистами. И нашъ зритель только мѣнялъ опредѣленія, beau, charmant, ravissant, curieux или противоположныя имъ.
   И просидѣлъ онъ предъ міровой сценой спокойно и счастливо, увѣнчанный даже лаврами и, что еще поучительнѣе, передъ смертію желавшій снова начать ту же "манеру".
   'Это естественно. Личное счастье и лавры -- большаго настоящая жизнь не въ состояніи дать...
   Ренанъ умеръ и счастье умерло вмѣстѣ съ нимъ. А лавры? Пока они цвѣтутъ, но это лавры артиста. Ренанъ, превративъ міръ въ художественное зрѣлище, изъ своего Я создалъ также спектакль, не различая въ дѣйствительности ничего, кромѣ спектакля и въ людяхъ ничего кромѣ актеровъ,-- онъ осудилъ и себя на ту же участь. Его долго не забудутъ, какъ одного изъ блестящихъ участниковъ комедіи девятнадцатаго вѣка. Ослѣпительная игра его ума, неподражаемая красота стиля на многіе годы сохранятъ ему одно изъ первыхъ мѣстъ среди усладителей и безъ того сладкой жизни, кому она выпадаетъ на долю.
   Но это будетъ наслажденіе покоя и довольства, а не насущный хлѣбъ прогресса и борьбы. Этого хлѣба будутъ искать далеко отъ Ренана, тамъ, гдѣ человѣческая жизнь -- долгъ, хотя бы и невѣдомо кѣмъ и зачѣмъ возложенный, тяжкое бремя хотя бы и безъ вѣрной надежды на облегченіе, а не спектакль и не утѣха.
   "Какой великій артистъ!" -- будетъ восклицать, можетъ быть, самое отдаленное потомство предъ именемъ Ренана,-- и какой маленькій, едва замѣтный человѣкъ!-- неумолимо произнесетъ тоже потомство. И это будетъ моментомъ настоящаго торжества человѣческой нравственной мощи,-- стихіи, неизмѣримо превосходящей и ренановскій умъ, и ренановскій "критическій догматизмъ", и весь духъ нашего въ вѣрѣ обездоленнаго вѣка.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 1, 1898

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru