Иванов Иван Иванович
Горькая участь одной молодой науки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    По поводу книги - Langlois et Seignobos: Introduction aux études historiques, Paris 1898.

   

ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.

ГОРЬКАЯ УЧАСТЬ ОДНОЙ МОЛОДОЙ НАУКИ.

По поводу книги -- Langlois et Seignobos: Introduction aux études historiques, Paris 1898.

I.

   Предъ нами книга весьма оригинальная, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ даже курьезная. Тема ея отнюдь не новая, можно сказать избитая, особенно за послѣднія двадцать лѣтъ. На Западѣ врядъ ли найдется профессоръ исторіи, хотя бы одинъ разъ не трактовавшій даннаго вопроса, именно не рѣшавшій задачи: насколько исторія -- наука и какими путями ее изучать, чтобы остаться на высотѣ ученаго призванія?
   Вступительныя лекціи въ университетскихъ курсахъ, актовыя рѣчи, юбилейныя привѣтствія безпрестанно бьютъ въ одну и туже роковую точку. Одновременно издаются лербухи и грундриссы, все съ той же цѣлью. Количество этихъ учебниковъ и очерковъ достигло солидной цифры, не перестаетъ умножаться съ каждымъ годомъ, а "возъ и по нынѣ тамъ".
   Это именно говорятъ наши авторы и все-таки посвящаютъ свою работу проклятому вопросу. Имъ отлично извѣстно, сколько банальностей и тяжеловѣсныхъ педантическихъ хитросплетеній заключается въ произведеніяхъ ихъ предшественниковъ. Многочисленными примѣрами они могутъ доказать, до какой степени иногда ученое глубокомысліе уподобляется толченію воды въ ступѣ и съ какой по истинѣ забавной важностью признанный учитель юной и пожилой публики провозглашаетъ слѣдующія истины: "Исторія -- не такое легкое дѣло, какъ это кажется легкомысленнымъ людямъ; она соприкасается со всѣми науками и историкъ, дѣйствительно достойный этого имени, долженъ все знать. Полная. достовѣрность въ исторіи недостижима, слѣдуетъ безпрестанно обращаться къ оригинальнымъ источникамъ, надо знать и изучать лучшихъ новыхъ историковъ, не считая, однако, ихъ слова евангельскими изреченіями. Вотъ и все".
   Очень мало или почти ничего!-- въ правѣ воскликнуть всякій читатель, даже не обучавшійся высшимъ наукамъ, но вполнѣ способный собственнымъ умомъ дойти въ подобной мудрости. Мы привели изреченія англійскаго историка Фримана, у него сколько угодно соревнователей въ Германіи, во Франціи, въ Италіи. Дройзенъ, напримѣръ, издастъ Основы методики исторіи въ самой внушительной формѣ, въ глазахъ и параграфахъ и примется поучать свою аудиторію слѣдующимъ тайнамъ науки: "сущность историческаго метода -- понимать путемъ изслѣдованія)"; "единичное повивается въ цѣломъ и цѣлое въ единичномъ"; "пониманіе -- одновременно и синтетично, и аналитично, и индукція, и дедукція", "въ исторіи мы постигаемъ Бога и только въ Боіѣ мы можемъ постигнуть исторію".
   И такъ безъ конца. Если бы нѣмецкій историкъ не уснастилъ своей работы богатѣйшимъ національнымъ запасомъ непереводимаго ни на какой языкъ философическаго жаргона, его произведеніе съ первыхъ же страницъ головою выдало бы праздно болтающаго педанта. Этотъ жаргонъ искони вѣковъ мистифицируетъ читателей весьма многихъ нѣмецкихъ книжекъ и публика должна чувствовать искреннюю благодарность къ Шопенгауэру, сдѣлавшему въ свое время жестокій натискъ на схалостическое шарлатанство. Но язва въѣлась слишкомъ глубоко и урокъ до послѣднихъ дней не принесъ желательныхъ плодовъ. Юное поколѣніе нѣмецкихъ профессоровъ продолжаетъ усердно изощряться надъ процессомъ замораживанія простѣйшихъ мыслей въ самыя хитроумныя формулы. Недавно, напримѣръ, значительную популярность стяжали произведенія Зиммеля, одно изъ нихъ. Проблемы философіи исторіи, переведено даже на русскій языкъ.
   Книга, все на ту же злополучную тему -- о научныхъ достоинствахъ исторіи. Прочтите ее въ подлинникѣ, на каждой страницѣ, по смыслу рѣчи, вы будете припоминать свои раннія школьные опыты, но зато по формѣ, вы испытаете нѣчто въ родѣ кошмара.
   Какихъ только выраженій не извлекъ авторъ изъ родного словопроизводства и какимъ поистинѣ варварскимъ экспериментамъ подвергъ онъ французскую рѣчь! Такія рѣдкости, какъ das Fürsichsein, die Latitude, in Defensive zu halten, переполняютъ страницы, и къ чему же въ концѣ концовъ приводятъ?
   Къ простѣйшимъ въ мірѣ истинамъ, вполнѣ доступнымъ каждому обыкновенному смертному. Метафизика -- не наука, понятіе jwamejnw такъ же загадочно, какъ и всякой другой абсолютной сущности, теорія витализма произвольна, въ нравственныхъ наукахъ недостижима точная истина опытныхъ знаній. Однимъ словомъ, все то, что очень давно раздается подъ солнцемъ и нуждается въ повтореніи развѣ только въ гимназическихъ курсахъ логики.
   Французскіе авторы знаютъ эти фокусы и умѣютъ цѣнить ихъ по достоинству. Но таковъ ужъ, вѣроятно, фатумъ писателей, разсуждающихъ объ исторіи какъ наукѣ. Отлично понявъ комическое словоизверженіе предшественниковъ, они сами очутились въ не менѣе вязкомъ болотѣ -- банальностей и элементарныхъ соображеній. Они написали цѣлую главу объ Эвристикѣ, т. е. о наукѣ отыскивать и собирать документы. Можетъ быть, на этотъ счетъ и можно блеснуть остроуміемъ и глубиной мысли, только у вашихъ авторовъ вышло разсужденіе въ родѣ безсмертной философіи Тэна о причинѣ всѣхъ причинъ: "если жеваніе, пищевареніе и глотаніе отсутствуютъ, то животное не можетъ болѣе питаться".
   Нисколько не возвышеннѣе и заключеніе книги. Исторія очень полезна по многимъ причинамъ: самыя важныя, конечно, нравственная и политическая. Исторія пріучаетъ насъ къ смѣнѣ и преобразованію соціальныхъ формъ и излѣчиваетъ отъ страха предъ этими преобразованіями.
   Не правда ли, глубокомысленно? Изъ за того, что вы прочитаете въ книгахъ о французской революціи 89-го года, вы спокойно отнесетесь къ возможности попасть лично въ подобную исторію. Не получится ли совершенно обратный результатъ для весьма многихъ читателей? Нитче, по крайней мѣрѣ, находилъ историческія свѣдѣнія прямо вредными, парализующими всякую энергію. Нитче, по обыкновенію, окрасилъ идею въ самый лубочный колеръ, но нельзя отрицать многочисленныхъ фактовъ, доказывающихъ тѣснѣйшую связь пессимизма съ очень основательными историческими свѣдѣніями. Даже въ XVIII вѣкѣ, когда вѣра въ прогрессъ была совершенно религіозной, Гердеръ писалъ печальнѣйшую элегію послѣ многолѣтней работы надъ исторіей:
   "Земля добыча насилія; ея исторія -- печальная картина охоты людей другъ за другомъ. Малѣйшая перемѣна въ рабскомъ состояніи человѣчества сопровождается кровью и слезами угнетенныхъ. Славнѣйшія имена принадлежатъ истребителямъ народовъ, деспотамъ, эгоистамъ".
   Въ такихъ же чертахъ изображалъ свои впечатлѣнія и положительнѣйшій умъ просвѣтительной эпохи -- Гиббонъ... Нѣтъ, исторія менѣе всего способна вызывать идиллическія настроенія и недаромъ до сихъ поръ идея прогресса представляется однимъ изъ самыхъ спорныхъ открытій человѣческаго ума.
   Но все-таки надо же составить какое-нибудь общее представленіе о смыслѣ многовѣкового культурнаго движенія. Не можемъ же мы ограничиться простымъ накопленіемъ фактовъ, отрывочныхъ свѣдѣній. Все наше нравственное существо всегда и вездѣ стремится осмысливать явленія, проникать въ ихъ разумную цѣлесообразную сущность. Мы, по законамъ нашей природы, не можемъ помириться съ мыслью, будто кровь и слезы, деспоты и истребители только и существуютъ на землѣ ради крови и деспотизма и необузданная историческая драма такъ и не имѣетъ своего пятаго акта.
   Когда-то и даже не особенно давно вопросъ рѣшался вполнѣ удовлетворительно. Самые осмотрительные люди были убѣждены, что у человѣчества есть благородная и постепенно достигаемая цѣль, торжество разума и науки надъ невѣжествомъ и предразсудками. Въ наше время нечего и заговаривать о подобномъ ученіи. На западѣ до сихъ поръ не замолкла полемика, направленная не только на идею прогресса, а просто даже на человѣческій умъ. Онъ нисколько не умножилъ нашего счастья и ни на одинъ шагъ не приблизилъ насъ къ истинѣ, къ разгадкѣ тайны жизни. А только эта разгадка и можетъ удовлетворить насъ. Всѣ частныя истины -- безцѣльная игра ограниченныхъ умовъ, способныхъ успокоиться на чисто-механическомъ накопленіи матеріала для никогда неосуществимаго зданія.
   Послѣ этого понятно усердіе историковъ. Именно на нихъ лежитъ долгъ рѣшить грозную задачу. Всѣ другіе ученые могутъ сколько угодно гордиться своими открытіями, -- всѣ ихъ подвиги не прольютъ ни единой капли бальзама въ страдающую душу Фауста. Именно они, упорно подчеркивая безсиліе человѣческой мысли отвѣтить на самый существенный вопросъ -- еще безнадежнѣе сгустятъ тьму и въ концѣ XIX вѣка философъ, одолѣвшій всю современную мудрость, будетъ имѣть не меньше основаній наполнить чашу ядомъ, чѣмъ его предшественникъ.
   И его не спасутъ ни невинные гимны, ни Маргарита: ихъ время ушло, повидимому, безвовратно. Остается дѣйствовать не музыкой и настроеніями, а той же наукой и доказательствами. И историки взяли на себя это бремя.
   Повидимому, ихъ ждетъ успѣхъ. Недавніе факты рѣшительно за нихъ. Въ теченіе нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ историческая наука совершила поразительныя завоеванія, затмевающія даже прогрессъ естествознанія. У того были очень солидныя начала въ прошломъ, даже въ античномъ мірѣ. Аристотель умѣлъ изучать природу и впослѣдствіи безпрестанно находилъ достойныхъ преемниковъ отъ арабскихъ ученыхъ вплоть до новаго времени. Что же касается исторіи она просто не существовала въ томъ смыслѣ, какъ ее желаютъ понимать въ настоящее время.
   Всякій, конечно, можетъ припомнить цѣлый рядъ прославленныхъ именъ, обязанныхъ своей славой историческимъ писаніямъ. Но на современный взглядъ эти знаменитыя писанія въ громадномъ большинствѣ -- беллетристика, литературный жанръ и собственно историческое ихъ достоинство часто должно быть признано даже ниже многихъ новѣйшихъ художественныхъ произ" веденій реальной школы. У Гоголя, Глѣба Успенскаго, гр. Толстого несомнѣнно больше подлинныхъ жизненныхъ фактовъ, чѣмъ въ разсказахъ Ливія и ужъ, конечно, нѣтъ и признака чисто-первобытнаго отношенія ко всему необыкновенному и героическому.
   Не многимъ лучше и прочія знаменитости. Самыя ихъ цѣли мѣшали имъ выйти изъ области чисто-литературныхъ упражненій. Ихъ занимало собственно не прошлое непремѣнно въ томъ видѣ, какъ оно совершалось, а его нравственно-поучителный характеръ. Изъ старыхъ преданій всегда можно извлечь что-нибудь трогательное, величавое, укоризненное для новѣйшихъ пороковъ и немощей, можно, однимъ словомъ, написать рядъ занимательныхъ исторій съ картинками. Именно такія исторіи -- а вовсе не исторія -- сочинялись такъ называемыми великими историками древности. Ихъ произведенія во всѣхъ отношеніяхъ можно приравнять къ современному роману, какъ литературному жанру,-- за исключеніемъ только любовныхъ вопросовъ. Но это -- подробность, а самое существенное, т. е. совмѣщеніе разсказа, драмы, лирики.-- все это цѣликомъ входило въ античную исторію. Авторъ нисколько не стѣснялся составлять отъ собственнаго лица эффектныя рѣчи, украшать событія явно подозрительными подробностями, при случаѣ сообщать фигурамъ дѣйствующихъ лицъ театральныя позы и вообще на смутной фактической канвѣ рисовать чисто-художественные узоры. Даже основательнѣйшій изъ древнихъ историковъ Фукидитъ не побоялся вложить въ уста Перикла столь обстоятельную и обширную рѣчь, что современные оффиціальные стенографы могли бы позавидовать точности не бывалой античной записи.
   Такой порядокъ, продолжался цѣлые вѣка. Исторія не изучалась, а эксплуатировалась моралистами, поэтами и въ лучшемъ случаѣ политиками. Плутархъ, біографъ великихъ людей, оставался на исключительной высотѣ, какъ историкъ и какъ учитель юношества. Средніе вѣка отнюдь не обладали способностью внести здоровый критическій смыслъ въ античный романъ. Для нихъ легенды и сказки были прекрасными историческими источниками они не могли и помыслить иначе представить исторію, какъ болѣе или менѣе правдоподобную повѣсть о государѣ или полководцѣ.
   Эпоха возрожденія, не страдавшая легковѣріемъ и подчасъ даже прямо невѣрующая и философски-насмѣшливая, не оказала почти никакой помощи нашей наукѣ. Она, боготворившая античный міръ, безпрекословно преклонялась предъ его образцами въ области исторіи и усердно соревновала Ливію въ краснорѣчіи, Плутарху въ проповѣдничествѣ, и всѣмъ вмѣстѣ въ красивомъ реторическомъ сочинительствѣ. Одно только нововведеніе можно отмѣтить у историковъ возрожденія: они первые начинаютъ поднимать значеніе источниковъ и документовъ. Въ историческихъ книгахъ впервые появляются примѣчанія, поясняющія или подтверждающія авторскій текстъ.
   Это нѣкоторый прогрессъ. Онъ свидѣтельствуетъ о только что дознанной идеѣ, что факты слѣдуетъ основывать на извѣстныхъ данныхъ, что исторія -- разсказъ болѣе и менѣе документальный и доказательный, независимо отъ литературныхъ или нравственныхъ цѣлей историка. Но отъ этой идеи до научности громадное (разстояніе и пройти его Европѣ потребовалось еще нѣсколько вѣковъ и не одна революція.
   До какой степени это оказалось процессомъ труднымъ и сложнымъ, доказываетъ положеніе исторіи въ эпоху энциклопедистовъ. Естествознаніе становится моднымъ увлеченіемъ, анатоміей и физіологіей занимаются даже салонныя дамы, химическіе опыты интересуютъ публику почти не меньше театральныхъ зрѣлищъ, а исторія пребываетъ въ самомъ сомнительномъ положеніи. Вольтеръ, конечно, издаетъ блестящія разсужденія на общія и частныя темы. Но это его личный вкусъ и притомъ отнюдь не научный, а, пожалуй, еще больше литературный, чѣмъ у историковъ возрожденія.
   Такъ смотрятъ на дѣло его ближайшіе сотрудники по часта просвѣщенія. Дидро въ восторгъ отъ историческихъ трудовъ Вольтера, но вовсе не потому, что изъ такихъ трудовъ можно узнать старину во всей ея подлинной дѣйствительности. На взглядъ энциклопедиста это вопросъ мало любопытный. Важенъ не фактъ, а философія фактовъ и Вольтеръ великъ именно искусствомъ освѣтить прошлое въ интересахъ энциклопедическаго просвѣщенія, воспользоваться исторіей, какъ метательнымъ снарядомъ въ лагерь современныхъ варваровъ и фанатиковъ.
   Легко представить, при такой задачѣ объективность, т. е. непремѣнная добродѣтель ученаго историка попадала на самое послѣднее мѣсто. Такъ стояло дѣло на вершинахъ просвѣщенія, еще хуже внизу. Здѣсь просто не имѣли понятія объ исторіи.
   Въ школахъ она вообще никогда не преподавалась, какъ особый предметъ. Ею занимались только какъ художественной литературой, читая, напримѣръ, памятники античной словесности. Исключеніе дѣлалось только для принцевъ крови: имъ считали необходимымъ преподавать науку управлять народами. Легко представить, что это была за наука, когда будущимъ правителемъ предполагался наслѣдникъ Людовика XIV-го, а преподавателемъ являлся католическій прелатъ въ родѣ Боссюэ. Но принцы. по* крайней мѣрѣ, научались хронологіи по римской Библіи и философіи исторіи по Ветхому Завѣту; вся остальная нація пребывала въ полномъ мракѣ невѣдѣнія. "Во всѣ восемь лѣтъ моего ученья,-- жалуется современникъ, имя Генриха IV ни разу не было произнесено передъ нами; а въ семнадцать лѣтъ я еще не зналъ, когда и какимъ образомъ домъ Бурбоновъ утвердился на нашемъ тронѣ".
   Естественно, Людовикъ XIV въ запискахъ для дофина могъ совершать потрясающія историческія открытія, свидѣтельствуя ополной своей неприкосновенности къ элементарнѣйшимъ фактамъ и ихъ нагляднѣйшему смыслу.
   И все-таки Боссюэ и Вольтеръ занимали въ сущности одинъ и тотъ же постъ, только съ противоположными цѣлями. Архіепископъ создавалъ исторію для пущей славы своего господина; философъ дѣлаетъ то же самое во имя борьбы съ идеалами католичества. Ни въ томъ, ни въ другомъ случаѣ исторіи не было, а. были только историческія иллюстраціи къ заранѣе придуманному ученію.
   Революція потрясла до основанія политическое зданіе Боссюэ и Людовика. Но она не осуществила и мечтаній философовъ. Ни римскіе догматы, ни энциклопедическій разумъ не нашли себѣ мѣста въ новомъ порядкѣ. Вѣками извращенный и оскорбляемый историческій духъ отомстилъ одинаково и пророкамъ и просвѣтителямъ -- жестокимъ разгромомъ преданій и теорій. Оставалось покорно преклониться предъ этимъ духомъ и исключительно у него допытываться программъ для настоящаго и будущаго.
   Такъ и поступили непосредственные наслѣдники революціи.
   Они самоотверженно заговорили о законахъ исторіи, о высшей, логической силѣ, управляющей судьбами человѣчества, о неотразимой послѣдовательности событій... Въ порывѣ новаго вѣрованія историки быстро дошли до идеи фатализма и готовы были безъ остатка пожертвовать свободной человѣческой личностью только-что открытой стихіи.
   Исторія -- та же физика, подчинена такимъ же точнымъ законамъ. Ихъ слѣдуетъ только открыть и тогда ученый историкъ превратится въ непогрѣшимаго пророка и математически-увѣреннаго законодателя. Онъ будетъ помогать осуществленію неизбѣжной соціальной эволюція съ такой же ясностью духа, какъ математикъ рѣшаетъ уравненіе, астрономъ опредѣляетъ положеніе свѣтила...
   Вотъ, казалось, когда приспѣло время сбросить съ человѣчества гнетъ сомнѣнія. Исторія, наконецъ, объяснить людямъ, какой смыслъ величайшихъ лишеній въ прошломъ, зачѣмъ совершены неописуемыя злодѣйства большими и малыми Неронами, къ какой цѣли ведетъ путь, отмѣченный безчисленными неправдами и заблужденіями? Исторія была крайне заинтересована въ отвѣтахъ на эти вопросы. Настоящее настойчиво требовало ея указаній, только отъ нея ждало уроковъ, давно не вѣруя политикѣ, извлеченной изъ св. писанія и только что разочарованное въ философскомъ словарѣ. И теперь исторія, не по прихоти королей и епископовъ, а въ силу вещей являлась дѣйствительнымъ и единственнымъ источникомъ государственной мудрости.
   

II.

   Исторія поняла свое положеніе. Прежде всего она съ презрѣніемъ отвернулась отъ своего литературнаго прошлаго, потомъ забросала камнями разныя философскія системы, пытавшіяся подчинить историческій процессъ какому-нибудь утѣшительному идеалу цѣлесообразности, въ родѣ теоріи прогресса. Все это -- метафизика, истинная наука должна изучать законы явленій и не предвосхищать результаты ихъ творчества. Естествоиспытатель спокойно наблюдаетъ и терпѣливо ждетъ, пока наблюденія уполномочатъ его на теорію или гипотезу. Самъ онъ считаетъ преступленіемъ, научнымъ кощунствомъ вмѣшиваться въ естественныя преобразованія организмовъ. Человѣческое общество также организмъ, а историкъ -- соціальный анатомъ.
   Въ результатѣ -- раньше неслыханное явленіе -- эрудиція. Для исторіи она то же самое, что для естественной науки методъ наблюденія и группировка наблюденныхъ фактовъ. Предметъ наблюденій документъ. Теперь онъ во главѣ угла, на него возлагаются надежды ввести, наконецъ, исторію въ сонмъ строгихъ наукъ, чшъ грозитъ окончательно вытѣснить изъ исторической работы всякіе слѣды литературности, изящной художественной формы.
   Ученые теперь будутъ преднамѣренно оскорблять не только литературный вкусъ, но даже грамматику родного языка. Стройная рѣчь не достойна истинно-ученаго труда: составители ботаническихъ каталоговъ не заботятся о красотѣ стиля,-- они должны служить, образцами для историковъ и многіе среди нихъ стяжаютъ даже славу неудобочитаемостью своихъ глубокихъ изслѣдованій.
   Такое усердіе не могло остаться безплоднымъ. Въ теченіе нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ ученые культурныхъ странъ Европы сдѣлали для историческихъ документовъ гораздо больше, чѣмъ было сдѣлано за цѣлые вѣка. Быстро возникли многочисленныя общества, предназначенныя исключительно для собиранія и изданія документовъ. Классическая литература была призвана къ строжайшей отвѣтственности, нисколько не похожей на артистическій античный психопатизмъ возрожденія. Тогда крайне свободно обращались съ темными и испорченными текстами, исправляли ихъ во что бы то ни стало, лишь бы сдѣлать понятными и, конечно, нерѣдко извращали форму и мысль древняго автора.
   Теперь объясненіе текстовъ -- цѣлая чрезвычайно обширная спеціальность. Каждая строчка поэта и историка грозитъ расплодить страницы комментаріевъ. Каждый древній писатель имѣетъ за собой почетную свиту изъ толкователей всѣхъ національностей,-- особенно германской. Десятокъ главъ изъ Ѳукидида свободно наполняетъ нѣсколько семестровъ университетскихъ занятій, и иное слово, вопросъ объ удареніи или о знакѣ препинанія занимаетъ длинную одушевленную лекцію профессора. Даже больше. Всѣ лекціи уходятъ не столько на изученіе авторскаго текста, сколько на сравнительную оцѣнку комментаріевъ, конѣектуръ, контраверсъ, плодящихся изъ году въ годъ во славу чистой науки и на пользу человѣческаго долготерпѣнія.
   Исторіи предстоитъ только умиляться и собирать богатую жатву. И она, дѣйствительно, можетъ похвалиться кое-какими плодами удивительной учености.
   Въ настоящее время, мы, несомнѣнно, яснѣе и полнѣе представляемъ себѣ многія подробности античнаго быта. Мы вызвала къ свѣту не мало тайнъ, скрытыхъ вѣковымъ прахомъ въ развалинахъ и могилахъ. Мы можемъ отдать довольно точный отчетъ о судьбахъ Микенъ, Трои, Орхомена, Аргоса, Египта и древнихъ азіатскихъ монархій. Для насъ іероглифъ, обломокъ статуи, черепокъ сосуда -- краснорѣчивые свидѣтели мертвой старины и мы. способны написать трактатъ и диссертацію по поводу предмета, который еще наши отцы сочли бы никуда негоднымъ хламомъ или, по крайней мѣрѣ, вовсе не стоющимъ ученаго разговора.
   Дальше, повидимому, не можетъ идти проницательность и профессіональное подвижничество. Эрудиція, надо думать, вѣрная порука блестящаго будущаго исторической науки, на сколько же эти обѣты до сихъ поръ оправдались въ дѣйствительности?
   Изученіе документовъ и пользованіе ими, какъ естественно-научнымъ матеріаломъ, какая внушительная теорія и -- какая печальная практика!
   Послушаемъ одного изъ знаменитѣйшихъ мастеровъ. Мадвигу классическая наука обязана безчисленными услугами. Рѣдко кому удавалось такъ остроумно разъяснять тексты, такъ убѣдительно доказывать свои объясненія и спеціалисты могутъ припомнить не мало примѣровъ дѣйствительно поразительной находчивости толкователя. И вотъ этотъ недосягаемый образецъ всѣхъ комментаторовъ и эрудитовъ питаетъ глубокое недовѣріе именно къ современной эрудиціи.
   По его мнѣнію, люди Возрожденія, хотя бы даже они и невпопадъ исправляли тексты, гораздо лучше понимали сущность дѣла, чѣмъ современные эрудиты. Они ближе стояли къ самому духу античнаго міра и его языкамъ и эта органическая близость несравненно легче и вѣрнѣе вводила ихъ въ давно погибшій міръ, чѣмъ отвлеченныя чисто-разсудочныя усилія новыхъ изслѣдователей; тогда эрудиція была потребностью и плодомъ живого увлеченія, теперь она безпрестанно превращается въ спортъ. Тамъ стремились къ ясности ради нея самой, ради восторженно воспринимаемыхъ идей, теперь къ античному тексту приступаютъ съ заранѣе укоренившимся предубѣжденіемъ, что онъ непремѣнно испорченъ, томенъ и требуетъ комментаріевъ. Страсть остроумно догадываться и неожиданно открывать превращаетъ изслѣдователей въ мучениковъ своеобразной маніи, во что бы то ни стало на мѣстѣ Средиземнаго моря найти мистическіе антиподы.
   Если подобныя мысли могъ высказывать ученый, посвятившій всѣ свои силы толкованію текстовъ, какое же впечатлѣніе современная эрудиція должна производить на менѣе заинтересованныхъ свидѣтелей?
   Въ германскихъ университетахъ, этомъ истинномъ очагѣ идеальной эрудиціи, ежегодно раздаются вопли противъ новой умственной язвы. Эрудиція, говорятъ намъ, успѣла уже вызвать самыя роковыя послѣдствія. Она быстро понижаетъ культурный уровень ученыхъ. Подъ вліяніемъ исключительнаго изученія документальныхъ подробностей мысль мельчаетъ, умственные интересы съ уживаются до послѣдней степени, развивается наклонность придавать больше значенія самимъ матеріаламъ, а не нравственнымъ цѣлямъ, ученый кончаетъ одичаніемъ, мелочнымъ педантизмомъ, и комической неизлѣчимой нетерпимостью и маніей величія. Въ результатѣ крайне грубые полемическіе пріемы, позорящіе современную науку, азартная борьба изъ-за микроскопическихъ подробностей и полное забвеніе общечеловѣческихъ цивилизаторскихъ идеаловъ. Ученые созидаютъ кучи пыли, принимая все это за грандіозныя горы и надуваясь мучительнымъ самолюбіемъ истыхъ варваровъ и невѣждъ. Ихъ историческіе труды превращаются въ сборники примѣчаній, сплошной "критическій аппаратъ", съ приложеніемъ "оправдательныхъ документовъ". Собственно исторіи совсѣмъ не оказывается, и сама эрудиція терпитъ странную участь. "Свойство историческихъ изслѣдованій,-- говоритъ Ренанъ,-- и ихъ помощницъ, филологическихъ наукъ, заключается въ томъ, что они, достигнувъ относительнаго совершенства, тотчасъ же начинаютъ рушиться". Это значитъ, чѣмъ утонченнѣе критика текстовъ и документовъ, тѣмъ безплоднѣе положительные выводы, тѣмъ, въ сущности, они недостижимѣе. Карлейль такую работу называетъ простой лавочкой антикварія.
   Но сила здѣсь не въ остроуміи и не въ безплодности эрудиціи, а въ ея роковыхъ духовныхъ вліяніяхъ. Она совершенно устраняетъ нравственный смыслъ съ умственнаго горизонта ученаго, осуждаетъ его на критику ради самой критики, т. е. убиваетъ въ немъ не только современника извѣстной эпохи, гражданина извѣстнаго государства, но даже существо, одаренное способностью сознавать и ставить себѣ положительныя нравственныя цѣли.
   Этотъ смертный приговоръ надъ эрудиціей произнесенъ одновременно въ Германіи и во Франціи. Французскій журналъ Revue critique d'histoire et de littérature даже нарочно занялся вопросомъ о деморализующемъ вліяніи современнаго направленія исторической науки, а въ Германіи не проходитъ года, чтобы съ университетской каѳедры не раздалось голоса противъ эрудитовъ-фанатиковъ.
   Явленіе въ высшей степени знаменательное! Никто не рѣшился бы возстать противъ какихъ угодно усердныхъ и мелочныхъ наблюденій въ области естествознанія. Здѣсь, напротивъ, открытіе самаго, повидимому, незначительнаго органическаго признака привѣтствуется часто, какъ истинно-научное завоеваніе, и дѣйствительно приводитъ къ существеннымъ общимъ результатамъ. Въ исторіи оказывается нѣчто противоположное. Благодѣянія отъ микроскопическихъ изслѣдованій здѣсь совершенно исчезаютъ предъ удручающимъ воздѣйствіемъ архивной эрудиціи на психологію эрудитовъ и идейную цѣнность ихъ трудовъ. Очевидно, историческій документъ немыслимо приравнивать къ предметамъ, подлежащимъ изученію другихъ наукъ, и исторію невозможно именовать ни соціальной физикой, ни химическимъ анализомъ. Наконецъ, еще одинъ выводъ, самый краснорѣчивый: эрудиція должна знать свои предѣлы. Въ опытныхъ наукахъ чѣмъ сильнѣе микроскопъ, тѣмъ больше выигрыша для положительныхъ задачъ науки, Въ исторіи какъ разъ наоборотъ. Чѣмъ подробнѣе и мелочнѣе анализъ, тѣмъ неуловимѣе результаты и въ извѣстный моментъ они совсѣмъ становятся незамѣтными, и Ренанъ имѣетъ всѣ основанія оплакивать "необъятную трату человѣческихъ силъ, благодаря отсутствію направляющей идеи и яснаго сознанія цѣлей работы".
   Слѣдовательно, нужна идея и предварительно сознанная цѣль? Эрудитъ долженъ придти въ отчаяніе отъ этого вопроса. Онъ немедленно съ величайшимъ презрѣніемъ припомнитъ разныя метафизическія теоріи, средневѣковыя мечтанія о телеологическомъ устройствѣ вселенной и судебъ человѣчества. Телеологія, это антиподы научности, и современный мудрецъ обязавъ открещиваться отъ нея такъ же, какъ отъ сказаній о вампирахъ и колдунахъ. И это дѣйствительно происходить ежедневно. Чѣмъ дальше историкъ отъ теоріи цѣлесообразности, тѣмъ онъ ближе къ настоящей научной исторіи: таковъ девизъ новой науки!
   Но какъ далеко на самомъ дѣлѣ ушла исторія отъ этого металла и жупела? Одолѣла ли 9кончательно эрудиція метафизиковъ и телеологовъ? Прислушаемся опять къ безусловно авторитетному голосу.
   Фюстель-де-Куланжъ, всю жизнь отдавшій текстамъ и документамъ, раскрылъ очень простую, но въ высшей степени поучительную психологію ученаго изслѣдователя. Совершенное заблужденіе, будто эрудитъ подчиняется только разбираемому документу. Въ дѣйствительности процессъ ученѣйшаго изслѣдованія представляетъ борьбу текста и предубѣжденнаго ума. Этотъ esprit prévenu неизбѣженъ у всякаго самаго осторожнаго историка, хотя самъ историкъ можетъ и не сознавать рокового конфликта. Фюстель-де-Куланжъ именно и указываетъ на эту безсознательность внутренняго процесса и описываетъ его такимъ образомъ:
   "Умъ отказывается усваивать то, что противорѣчивъ его идеѣ, и обычный результатъ борьбы таковъ -- не умъ подчиняется очевидности текста, а скорѣе текстъ уступаетъ, склоняется и приспособляется къ раньше составленному мнѣнію... Воображаютъ, будто разсматриваютъ предметъ, а на самомъ дѣлѣ разсматриваютъ собственную идею. Думаютъ, что наблюдаютъ фактъ, а на самомъ дѣлѣ этотъ фактъ немедленно принимаетъ окраску и смыслъ, какой нуженъ уму изслѣдователя. Воображаютъ, будто читаютъ текстъ, а въ то же время фразы этого текста получаютъ особое значеніе согласно съ мнѣніемъ, усвоеннымъ заранѣе".
   Фюстель-де-Куланжъ, столь проницательно объясняя психологію своихъ собратьевъ, лично желалъ составить исключеніе. Совершенно напрасно, -- собратья, не замедлили уличить самого обвинителя, и онъ самъ додумался до откровеннаго требованія политики отъ ученыхъ изслѣдованій. Нѣмцы, научнымъ путемъ доказывавшіе принадлежность Эльзасъ-Лоторингіи германскому отечеству, вынудили первостепеннаго французскаго знатока средневѣковой исторіи -- кликнуть кличъ къ патріотизму отечественныхъ историковъ и строгій эрудитъ приравнялъ эрудицію къ "кнуту и мечу!" Дѣлалъ онъ политику и раньше, и даже довольно наивную.
   Ему, напримѣръ, вообразилось, будто населеніе римской имперіи обожало императорскій режимъ. Гдѣ же историкъ нашелъ доказательства? Въ оффиціальныхъ надписяхъ на памятникахъ. Здѣсь, разумѣется, подробно излагались вѣрноподданническія формулы, преисполненныя всевозможныхъ чувствъ почтенія и преданности: историкъ, начитавшись титуловъ, вывелъ заключеніе: "Значило бы не знать человѣческой природы -- думать, будто все это только лесть". Конечно, не лесть, а такое же выраженіе правды, какъ современныя обращенія или подписи частныхъ лицъ въ письмахъ. Историкъ, слѣдуя теченію своихъ мыслей, могъ бы потребовать лакейскихъ услугъ отъ перваго корреспондента, который подписался бы въ письмѣ къ нему "Вашъ покорный слуга..."
   Такъ понимаются тексты перворазрядными знатоками дѣла! И оказывается, недоразумѣнія совершенно неизбѣжны. Въ самомъ человѣческомъ умѣ таится нѣкая сила, разрушающая мечты ученыхъ насчетъ идеальной объективности. Эта сила -- та самая inclination essentielle, какую долженъ былъ принять въ разсчетъ Огюстъ Контъ въ общихъ научныхъ построеніяхъ. Эта существенная склонность нашей мысли заключается въ потребности толковать факты и составлять выводы. И толкованіе безпрестанно опережаетъ факты, заключеніе предвосхищается личностью изслѣдователя. Контъ до такой степени самъ подчинялся тому закону, что не побоялся "съ позитивной точки зрѣнія" рекомендовать ученому "высшую ступень обобщенія", а именно въ интересахъ "пониманія и толкованія фактовъ". Философъ шелъ еще дальше -- возводилъ въ философскій принципъ обычную практику безсознательно субъективной ученой работы, описанную Фюстель-де-Куланжемъ. Контъ рекомендовалъ даже жертвовать нѣкоторыми подробностями, разрушающими раньше составленное стройное воззрѣніе
   Это, по крайней мѣрѣ, откровенно и достаточно поучительно для фарисеевъ положительной и чистой науки. Всѣ они ежедневно практикуютъ особый способъ читать тексты: нѣмецкій языкъ выражаетъ его особымъ непереводимымъ словомъ -- hineinlesen, т. е. вычитывать въ документѣ только нужное для извѣстнаго плана. Дѣлается это даже безъ всякаго хитраго умысла, со стороны чтеца. Онъ невольно сосредоточивается именно на тѣхъ выраженіяхъ и фразахъ, которыя соотвѣтствуютъ его затаенной цѣли. Онъ извлекаетъ эти фразы и составляетъ изъ нихъ воображаемый текстъ, замѣняющій въ его глазахъ подлинный текстъ автора.
   Совершается это отнюдь не публицистическимъ, а чисто-психологическимъ путемъ. Бываютъ, конечно, примѣры и явныхъ сознательно-насильственныхъ извращеній документовъ. Французскіе ученые -- и въ этомъ числѣ наши авторы -- давно уже приводятъ въ образецъ подобныхъ извратителей Тэна. Годъ тому назадъ, Фаге, отнюдь не принципіальный противникъ удивительнаго историка и философа, очень эффектно защищалъ его отъ обвиненій, будто онъ не читалъ cahiers, инструкцій избирателей представителямъ въ генеральные штаты 89 года. "Подите вы,-- говорилъ Фаге обвинителямъ,-- Тэну не читать документовъ! Онъ всѣ ихъ читалъ. Только въ виду того, что они противорѣчили его системѣ, онъ ихъ, вполнѣ резонно, призналъ ничего не стоящими,-- все равно, какъ мы всѣ поступаемъ также относительно всего, что вамъ противно. Въ этомъ достоинство человѣка: тысячи фактовъ никогда не преодолѣютъ его идеи" {La France en 89. Renie Bleue. 5 oct. 1897.}.
   Это откровеннѣе контовской философіи. Ученый историкъ хорошъ именно тѣмъ, что онъ не только уродуетъ документы, а даже совсѣмъ устраняетъ ихъ, разъ они не согласны съ его идеей! Почему же онъ ученый? Неужели только потому, что онъ перечиталъ сотни архивныхъ связокъ и извлекъ изъ нихъ только не-противное своимъ личнымъ вкусамъ и настроеніямъ?
   Наши авторы держатся другого мнѣнія о подобномъ l'honneur de l'homme. Они прямо заявляютъ, что Тэнъ переписывалъ громадное количество текстовъ въ свою исторію революціи, "не дѣлая предварительнаго методическаго анализа -- съ цѣлью опредѣлитъ подлинный смыслъ документовъ".
   А между тѣмъ, послушать самого изслѣдователя, окажется, онъ считалъ себя настоящимъ естествоиспытателемъ, ботаникомъ, одержимымъ только одной страстью -- "любознательностью натуралиста".
   Дальше не можетъ идти лицемѣріе и шарлатанство. И они, конечно, заслуживаютъ самаго энергическаго обличенія и приговора, во, по существу, тэновская манера читать документы -- самое обычное явленіе и должна считаться преступленіемъ только въ томъ случаѣ, если самъ ученый сознательно мистифицируетъ публику и усиливается сплесть себѣ вѣнокъ небывалой научности и объективности изъ заранѣе разсчитанныхъ поддѣлокъ и подтасовокъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, возможна ли вообще любознательность и научность натуралиста въ области] исторіи? Вопросъ, имѣющій полное право считаться однимъ изъ первыхъ въ умственномъ движеніи нашего вѣка.
   

III.

   Необходимыхъ условій существованія науки два, во-первыхъ, строго опредѣленные факты, подлежащіе всестороннему объективному наблюденію, и возможность привести эти факты во взаимную причинную связь, истолковать ихъ, какъ проявленія точно установленнаго закона.
   Существуютъ ли эти условія въ историческомъ изученіи?
   Прежде всего, что такое историческій фактъ? Единственный и вполнѣ простой отвѣтъ: сообщеніе очевидца или современника извѣстнаго событія. Историческій документъ -- или свидѣтельское показаніе, или передача слуха, чужого разсказа. Текстъ -- ничто иное, какъ отраженіе впечатлѣній самого автора или другихъ, передавшихъ ему свои впечатлѣнія. Достаточно этого указанія, чтобы понять непреодолимую пропасть между историческимъ и естественно-научнымъ фактомъ. Натуралистъ лично самъ наблюдаетъ подлинное явленіе и всегда можетъ провѣрить личными наблюденіями чужія свѣдѣнія. Историкъ долженъ считаться съ однимъ лишь психологическимъ знакомъ совершившагося явленія, т. е. прежде всего съ личностью передатчика событій. Самый фактъ ему вовсе недается непосредственно, онъ долженъ быть открытъ путемъ сложныхъ и болѣе или менѣе тонкихъ и основательныхъ соображеній на счетъ личности, воспринявшей впечатлѣнія, на счетъ условій, сопровождавшихъ самое воспріятіе и впослѣдствіи его запись. Это -- длинный процессъ отъ факта къ документу, заключающій въ себѣ подробную характеристику автора документа, его эпохи, его личныхъ отношеній къ современности и къ данному событію. Только путемъ этого процесса можно опредѣлить смыслъ впечатлѣній, отразившихся въ документальномъ текстѣ. И уже послѣ этого опредѣленія можно начать рѣчь о "чистомъ фактѣ" -- reine Thaihsache, какъ любятъ выражаться нѣмецкіе историки. Возникаетъ новый процессъ, направленный уже на толкованіе и оцѣнку факта, на сколько онъ выяснился изъ предъидущаго изслѣдованія.
   Слѣдовательно, въ то время, когда въ опытныхъ наукахъ фактъ дается, въ исторіи онъ отыскивается, и путемъ не провѣрочныхъ наблюденій, а соображеній, основанныхъ на также добытыхъ фактахъ.
   Теперь, представьте, каковы объективныя достоинства этого процесса? Всякому изъ обыденной жизни извѣстно,-- что разсудокъ и соображенія, французскіе Raison и Raisonnements, чрезвычайно скользкіе пути къ истинѣ, соображеніе,-- чисто личное проявленіе мысли и цѣликомъ зависитъ отъ общихъ качествъ и спеціальной подготовленности ума даннаго лица -- для рѣшенія извѣстной нравственной задачи. Одна и та же исходная точка можетъ вызвать у двухъ разныхъ человѣкъ совершенно различныя соображенія и дать непримиримые результаты. Факты, даже точно установленные, здѣсь не имѣютъ рѣшающаго значенія: опредѣленіе причины зависитъ отъ случайныхъ и вполнѣ субъективныхъ условій.
   Это положеніе вѣрно даже относительно безусловно точныхъ наукъ, напримѣръ, астрономіи. Система Птоломея въ настоящее время отвергнута безусловно, а между тѣмъ ея многовѣковое господство покоилось на очень солидныхъ основаніяхъ; она давала возможность вполнѣ точно предсказывать многія астрономическія явленія. Слѣдовательно, въ математической наукѣ возможны различныя объясненія одного и того же факта. Послѣ этого въ какомъ же положеніи исторія?
   Она прежде всего не владѣетъ такимъ основнымъ психологическимъ закономъ, который могъ бы поставить на твердую почву причинную связь душевныхъ явленій человѣка и его дѣйствій. Мы безпрестанно вынуждены судить о чувствахъ и настроеніяхъ по уже совершившимся фактамъ, на основаніи послѣдующаго явленія заключать о предъидущемъ душевномъ побужденіи. Легко представить, эти заключенія должны быть крайне неуловимы и до безконечности разнообразны. Изъ одного и того же психологическаго принципа съ одинаковой основательностью можно вывести два противоположныхъ дѣйствія.
   Возьмемъ примѣръ. Наполеону маршалы стали измѣнять при первомъ же поворотѣ его счастья. Это -- данный фактъ. На основаніи его историкъ высказываетъ общее психологическое соображеніе: маршалы слѣдовали за Наполеономъ, какъ наемники, исключительно въ матеріальныхъ разсчетахъ, не чувствуя съ своимъ господиномъ никакой человѣческой нравственной связи. А при такихъ условіяхъ измѣна -- вопросъ внѣшнихъ обстоятельствъ.
   Это заключеніе кажется неотразимымъ, но вовсе не на основахъ какого-либо общаго закона, а исключительно подъ давленіемъ единичнаго факта. Если бы маршалы остались вѣрны Наполеону, ничто не помѣшало бы историку обратиться къ другому прямо противоположному, но въ общемъ не менѣе убѣдительному объясненію. Маршалы, осыпанные почестями и богатствомъ подъ властью Наполеона, должны были считать свое благосостояніе въ неразрывной связи съ судьбой Бонапарта и, сражаясь за его побѣды, этимъ самымъ оберегали свои головокружительныя карьеры и баснословныя богатства.
   Другой примѣръ. Пуническія войны окончились побѣдой римлянъ надъ карѳагенянами. Монтескье сдѣлалъ заключеніе: солдаты-граждане неизбѣжно должны побѣдить солдатъ-наемниковъ. Но вѣдь до побѣды при Замѣ римляне неоднократно были разбиваемы Ганнибаломъ. Почему же при Требіи, при Каннахъ граждане обращались въ бѣгство предъ наемниками? И кто можетъ доказать неопровержимо, что успѣхъ римлянъ при Замѣ результатъ ихъ нравственнаго превосходства, какъ свободныхъ гражданъ? Вѣдь, очевидно, не гражданскія доблести доставляли неоднократно побѣду войскамъ Ганнибала, какія же у насъ основанія утверждать, что тѣ же условія, оказавшіяся на сторонѣ римлянъ, создали ихъ успѣхъ, независимо отъ политической формы ихъ государства?
   Очевидно, только фактъ уполномочилъ историка высказать общее философское положеніе. Находись въ его распоряженіи фактъ другого содержанія, онъ поспѣшилъ бы установить принципъ прямо противоположнаго смысла {Ср. Lacombe. L'Histore considérée comme science. Parle. 1894, p. 15.}.
   Наконецъ, еще одинъ примѣръ, очень близкій и къ обыденной жизни. Въ исторіи безчисленныхъ междоусобицъ итальянскихъ городовъ разсказывается слѣдующій случай. Одинъ знатный равенецъ засталъ всѣхъ своихъ враговъ въ одномъ домѣ и могъ бы уничтожить ихъ. Но онъ предпочелъ отпустить ихъ и даже щедро одарить. Исторія прибавляетъ, что послѣ этого событія помилованные враги принялись съ удвоенной яростью бороться противъ своего благодѣтеля {Зиммель. Проблемы философіи исторіи. Русское изданіе. М. 1898, стр. 9.}.
   Философствующій историкъ немедленно сообразитъ: эти люди были до послѣдней степени унижены благородствомъ своего врага и только ожесточенной борьбой могли возместить ущербъ своему самолюбію.
   Но представьте, нѣкоторые, если не всѣ, помилованные перешли бы на сторону нашего героя, философствующій историкъ не ощутилъ бы ни малѣйшаго удивленія: естественно, заявилъ бы онъ, облагодѣтельствованные были подавлены благородствомъ своего противника и восторженно сложили оружіе.
   Подобныхъ примѣровъ можно привести великое множество и каждый изъ нихъ будетъ подтверждать печальную истину: философія историковъ -- безпощадная игрушка во власти отдѣльныхъ фактовъ, и историкъ-философъ не менѣе подчиненъ впечатлѣнію, чѣмъ беллетристъ и поэтъ.]
   Въ такомъ положеніи толкованіе фактовъ, когда они извѣстны. Но историкъ безпрестанно наталкивается на болѣе или менѣе существенные пробѣлы въ фактическихъ документальныхъ сообщеніяхъ. Заполнить эти пробѣлы необходимо, часто даже въ виду простой логической связи разсказа. Ни одинъ историкъ какой угодно эпохи не можетъ обойтись безъ этого процесса, и вотъ онъ именно представляетъ величайшія трудности и предъявляетъ запросы къ совершенно особымъ способностямъ историка, повидимому, безусловно неумѣстнымъ въ научной работѣ. Эти способности -- воображеніе и догадка.
   Впервые ихъ значеніе въ наукѣ было разъяснено сенъ-симонистами. Эта школа первая заговорила объ исторіи, какъ наукѣ, и она же первая открыла въ ея области дѣятельность силъ чисто художественныхъ. Она блистательно доказала, какое наивное заблужденіе со стороны ученыхъ думать, будто они въ своихъ выводахъ руководятся только строго-фактическими наблюденіями и ни на одно мгновеніе не прерываютъ цѣпи удостовѣренныхъ явленій. Въ дѣйствительности, они на каждомъ шагу поддаются внушеніямъ своей симпатической способности, т. е. допускаютъ вмѣшательство вдохновенія, особенно создавая законы, теоріи и гипотезы. Между отдѣльными фактами и общимъ ихъ смысломъ или всеобъемлющей идеей причины всегда лежитъ пропасть, заполняемая только при помощи геніальной интуиціи, отнюдь не строго-научнымъ методомъ.
   Это справедливо относительно опытныхъ наукъ; въ исторіи эта истина получаетъ громадное, можно сказать преобладающее значеніе. Обратимся опять къ свидѣтелямъ, заслуживающимъ полнаго довѣрія.
   Въ настоящее время, да и вообще во второй половинѣ XIV вѣка первое мѣсто среди историковъ слѣдуетъ отвести Моммзену по таланту и учености. Блестящія литературныя дарованія Моммзена извѣстны всякому интеллигентному читателю даже въ Россіи, а ученость заставляетъ благоговѣйно склоняться предъ германскимъ историкомъ даже его расовыхъ и принципіальныхъ враговъ -- французовъ.
   Величайшей задачей жизни Моммзена было изданіе Сборника латинскихъ надписей. Онъ потратилъ цѣлые годы на переписку и объясненіе архаическихъ обрывковъ, онъ создалъ методъ чтенія и пониманія ихъ, онъ напечаталъ множество трактатовъ о самыхъ ископаемыхъ вопросахъ, въ родѣ римской хронологіи, римскихъ монетъ, однимъ словомъ, онъ надолго воплотилъ едва достижимый идеалъ эрудита. И вотъ именно онъ матерью исторіи провозгласилъ не эрудицію, а фантазію, и не побоялся даже сопоставить исторію съ поэзіей.
   И это было высказано не въ аллегорической формѣ, а настойчиво подтверждено, какъ принципъ, какъ неизбѣжный законъ историческаго творчества.
   Популярнѣйшее сочиненіе Моммзена -- Римская исторія. Оно дѣйствительно увлекаетъ стройностью и яркостью изложенія, читается съ неослабнымъ интересомъ, какъ сплошной связный докладъ о событіяхъ изъ устъ ихъ непосредственнаго свидѣтеля. Но что на самомъ дѣлѣ скрывается за этой стройностью?
   Догадаться на основаніи самаго разсказа нѣтъ возможности вся ученая лабораторія и аппараты удалены съ глазъ публики. Но зато тѣмъ поучительнѣе изліянія автора въ его частныхъ признаніяхъ.
   Въ письмахъ къ издателямъ онъ безпрестанно касается больного вопроса и неистощимъ на поразительныя откровенности. "Госпожа исторія,-- пишетъ онъ,-- снабжена прорѣхами до такой степени основательно, что класть заплаты и швы -- одновременно и искусство, и мука". Въ другомъ письмѣ, посылая рукопись, онъ восклицаетъ съ торжествомъ: "Наконецъ, наконецъ, наконецъ,-- скажете вы, мой любезный другъ. Это дѣйствительно непріятно, но трудъ вѣдь былъ необъятный. Изъ самой работы не видно, сколько скрыто въ ней мученій и угрызеній совѣсти".
   Даже угрызеній совѣсти! Испытываетъ ли ихъ самый добросовѣстный естественникъ и почему они преслѣдуютъ несчастнаго историка? Если бы вамъ изложилъ подобную исповѣдь прокуроръ, адвокатъ или даже присяжный засѣдатель, мы поняли бы его. Но ученый, предназначенный работать надъ мертвой стариной, надъ текстами и памятниками: при чемъ здѣсь нравственныя луки?
   Надо предположить чрезвычайно напряженное участіе личности историка въ его работѣ, если она такъ глубоко и даже мучительно волнуетъ его душу. И предположеніе настолько же справедливо, насколько и психологически необходимо.
   Мы видимъ, въ какомъ положеніи является чистый историческій фактъ предъ историкомъ, приступающимъ къ работѣ. Уже въ документахъ въ сущности нѣтъ фактовъ, что же оказывается въ сочиненіи автора?
   Онъ долженъ открыть чистый фактъ и объяснить его психологическимъ мотивомъ. Но вѣдь это значитъ лично пережить этотъ мотивъ и умственно произвести то же дѣйствіе. Мы въ состояніи понять извѣстную личность и его дѣятельность только при одномъ условіи -- или сочувствуя этой личности, или испытывая столь же субъективное отрицательное отношеніе. Мы должны въ своемъ опытѣ найти указанія, аналогичныя съ явленіями прошлаго, иначе они останутся для насъ книгой за семью печатями. Короче -- въ исторіи понимается только то, что пережито въ дѣйствительности.
   Это -- истина совершенно очевидная и можетъ быть пояснена безчисленными примѣрами даже изъ будничной жизни. Въ исторіи эти примѣры часто поражаютъ своей внушительностью.
   Возьмите, положимъ, сообщенія римскихъ историковъ о древнихъ христіанахъ, хотя бы самаго освовательнаго и благороднаго изъ нихъ -- Тацита. На его языкѣ, кажется, нѣтъ достаточно презрительныхъ словъ, чтобы заклеймить темную секту маніаковъ, проповѣдующихъ о какомъ-то распятомъ Богѣ и готовыхъ умирать столь же позорной смертью за его имя. Знаменитый историкъ рѣшительно не въ состояніи понятъ современное историческое явленіе, потому что въ его нравственномъ мірѣ нѣтъ чувства, родственнаго христіанскому міросозерцанію. Онъ не со-чувствуетъ съ извѣстными людьми и они для него безнадежно-безумное и уродливое явленіе. И христіане могли бы обратиться къ историку съ рѣчью такого же смысла, какую у Шекспира произносить Ромео въ отпѣть на укоризны монаха: онъ никогда не любилъ и потому не можетъ судить о любви!
   Такъ и историкъ. Если онъ лично никогда не ощущалъ потребности въ религіозной вѣрѣ, если онъ не носилъ въ своей груди пламенной любви къ гражданской свободѣ и человѣческому достоинству, если онъ не былъ способенъ отдать свое спокойствіе и святую жизнь за славу родины, онъ не пойметъ и не оцѣнить психологіи Франциска, Брута, Жанны д'Аркъ и готовъ будетъ прибѣгнуть къ самымъ плоскимъ толкованіямъ недоступныхъ ему фактовъ. Для Франциска онъ пуститъ въ ходъ понятія фанатизма, суевѣрія и шарлатанства, Брута постарается уличить въ корыстныхъ личныхъ или партійныхъ разсчетахъ, а Орлеанскую дѣву причислятъ къ психопаткамъ въ стилѣ среднихъ вѣковъ.
   Восемнадцатый вѣкъ представилъ эффектнѣйшіе образцы недоразумѣній въ первостепенномъ вопросѣ человѣческой культуры. Онъ видѣлъ обширную школу философовъ, чрезвычайно просто объяснявшихъ происхожденіе и развитіе религій -- хитрой политикой служителей алтаря. И это объясненіе весьма многимъ казалось вполнѣ философскимъ, но въ ту же эпоху Руссо считалъ его нелѣпымъ и даже преступнымъ. И разница между Гольбахомъ и Руссо заключалась въ размѣрахъ личнаго нравственнаго богатства. Болѣе разносторонній, болѣе передумавшій и пережившій философъ совершенно иначе представлялъ явленіе, казавшееся бѣдной натурѣ столь элементарнымъ и призрачнымъ.
   Связь подобной, часто вопіющей узости воззрѣній съ извѣстной глубиной самой личности историка безпрестанно подтверждается и на современныхъ фактахъ. Развѣ Тэнъ могъ бы написать уличный памфлетъ на важнѣйшее соціальное и политическое явленіе новаго времени, на принципъ и развитіе демократіи, если бы не страдалъ неизлѣчимой близорукостью духовнаго зрѣнія и атрофіей гражданскихъ и культурныхъ инстинктовъ? Развѣ тотъ же Моммзенъ сталъ бы призывать своихъ соотечественниковъ къ безпощадной расовой борьбѣ съ "кельтами" и "славянами", т. е. съ французами и чехами, и развѣ онъ извлекъ бы именно изъ исторіи идею законности этой борьбы, если бы его культурное сознаніе стояло на уровнѣ его эрудиціи?
   Выводъ очевиденъ: историкъ долженъ быть художникомъ едва ли не въ сильнѣйшей степени, чѣмъ эрудитомъ. Во-первыхъ, онъ долженъ возсоздавать факты по ихъ отраженіямъ въ документахъ; во-вторыхъ, приводить ихъ въ тройную связь, заполняя пробѣлы, и въ-третьихъ, переживать въ самомъ себѣ дѣйствія и нравственныя побужденія людей прошлаго. Непремѣнное условіе не только болѣе или менѣе вѣрнаго обобщенія историческихъ явленій, но даже простого ихъ пониманія каждаго порознь -- способность историка лично отзываться на изображаемую жизнь и лично участвовать въ ея многообразномъ движеніи.
   До нашихъ дней эта, на взглядъ эрудитовъ фанатиковъ, роковая родственная связь исторіи съ поэзіей, историческаго изслѣдованія съ художественнымъ вдохновеніемъ скрѣпляется все болѣе вѣскими свидѣтельствами практики. Пока теорія самоотверженно противится имъ и не перестаетъ возвышать голосъ въ пользу соблазнительныхъ естественно-научныхъ притязаній исторіи. Но искони все покоряющая естественная сила жизненной правды ежечасно грозитъ изречь уничтожающій приговоръ надъ самообольщенными-резонерами: не вѣдаютъ, что творятъ.
   Въ самое послѣднее время на Западѣ разгорѣлась среди историковъ любопытнѣйшая полемика. Независимо отъ личностей борцовъ и ихъ цѣлей, она показываетъ, въ какомъ первобытномъ состояніи находится ученый тронъ музы исторіи.
   

IV.

   Въ настоящее время лейпцигскій университетъ можетъ похвалиться почти такимъ же знаменитымъ профессоромъ, какъ Берлинъ своимъ Моммзеномъ. Это Лампрехтъ -- авторъ Нѣмецкой исторіи. Имя давно извѣстное, еще съ начала восьмидесятыхъ годовъ, во за послѣдніе годы воплотившее цѣлое философское направленіе.
   Лампрехтъ, прославившійся сначала изслѣдованіями экономически! о быта среднихъ вѣковъ, лѣтъ восемь тому назадъ, выступилъ, какъ реформаторъ вообще философіи исторіи и исторической науки. Онъ заявилъ, что исторіи еще не существуетъ, что предметъ ея до сихъ поръ опредѣленъ неудовлетворительно, что программа ея представляется крайне туманной и запутанной, что исторія обнаружила совершенную неспособность установить законы и что, наконецъ, слѣдуетъ преобразовать ее до самыхъ основъ. Лампрехтъ, дѣлая эти общія заявленія, не щадилъ ни своихъ предшественниковъ, ни современниковъ и сообщилъ рѣзкій, даже презрительный тонъ ученой полемикѣ.
   Историки раздѣлились на два лагеря и подняли запальчивую войну на страницахъ журналовъ, въ историческихъ конгрессахъ, въ многочисленныхъ брошюрахъ. Война, повидимому, очень далека, отъ мирнаго соглашенія и, насколько можно судить по боевымъ лозунгамъ, оно даже врядъ ли возможно.
   Лампрехтъ ополчился противъ весьма распространеннаго и извѣстнаго съ незапамятныхъ временъ воззрѣнія на исторію и историческій прогрессъ. Въ Германіи это воззрѣніе считаетъ, своимъ главой Ранке. Оно очень стройно, художественно и аристократично. Человѣческій родъ дѣлится на два неравныхъ отдѣла, одинъ -- сѣрая, сплошь безличная толпа, живой матеріалъ, подлежащій внѣшнимъ воздѣйствіямъ, на другой сторонѣ немногіе избранники, одаренные исключительными духовными силами, предназначенные быть вождями и двигателями. Все, что ни совершается въ мірѣ, представляетъ осуществленіе ихъ идей, они -- душа исторіи, центральное свѣтило, управляющее темной пассивной массой слугъ и послѣдователей. Очевидно, историкъ долженъ сосредоточитъ свое вниманіе именно на этихъ представителяхъ человѣческаго рода. Личность и ея свободная дѣятельность -- вотъ, предметы историческаго изученія. Все остальное имѣетъ смыслъ только какъ среда, окружающая отдѣльныхъ дѣятелей. Но не здѣсь слѣдуетъ искать истинныхъ историческихъ фактовъ, а исключительно въ индивидуальной дѣятельности, возвышающейся надъ однообразными и безразличными дѣйствіями толпы.
   Таковъ символъ вѣры индивидуалистовъ, очень старый, удобно* укладывающійся въ элементарномъ представленіи о герояхъ и.
   Digitized by Google
   ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.
   113
   толпѣ. Возражать противъ этого символа не представляетъ большихъ затрудненій. Понятіе о героизмѣ, весьма естественное въ точки зрѣнія исторіи -- романа исторіи -- драмы, вообще исторіи -- литературнаго жанра, является наивнымъ и слишкомъ поэтическимъ въ глазахъ исторіи -- науки. Великіе люди, какъ монополисты цѣлыхъ періодовъ культурнаго прогресса, хороши для школьнаго поученія и для эффектныхъ произведеній воображенія, но они не выдерживаютъ критики при болѣе тщательномъ анализѣ ихъ величія и мнимаго безразличія и пассивности ихъ среды. Очевидно, чисто логическимъ путемъ можно сильно опровергать воззрѣнія индивидуалистовъ, упростившихъ картину историческаго развитія почти до уровня сраженія двухъ армій съ двумя полководцами. Наконецъ, сама исторія новаго времени должна была рѣшительно поколебать пьедесталъ героевъ и вызвать у историковъ болѣе почтительный интересъ къ толпѣ. Революція и позднѣйшія событія будто нарочно были направлены противъ культа героевъ. Отдѣльныя личности и самая деспотическяя изъ нихъ одна за другою уносились непреодолимымъ потокомъ фактовъ, не имѣвшихъ ничего общаго съ величественными свободными замыслами какого-либо одного генія. Историку безпрестанно могла придти мысль, что герои работали на собственную погибель, увлекаемые какимъ-то роковымъ и темнымъ процессомъ не индивидуальныхъ, а стихійныхъ силъ. Значительнѣйшій изъ героевъ будто чувствовалъ этотъ процессъ, исповѣдуя чисто-восточный фатализмъ и пріурочивая свои дѣйствія къ какой-то таинственной звѣздѣ.
   Одновременно съ этими уроками исторіи въ девятнадцатомъ вѣкѣ на сцену выступила чисто научная сила естествознанія. Она въ короткое время достигла небывалаго значенія, благодаря по разительнымъ успѣхамъ опытныхъ наукъ и не могла не наложить своей власти на исторію, жадно, искавшую своихъ собственныхъ законовъ и принциповъ. Это новое вліяніе должно было корейдеымъ образомъ измѣнить міросозерцаніе историковъ и передвинуть самую точку ихъ наблюденій -- съ личности на среду, съ свободной индивидуальной дѣятельности на коллективный духъ соціальнаго организма.
   У естествоиспытателя на первомъ планѣ не индивидуумы, а породы, группы, семейства, не произвольное единичное творчество, а органическая эволюція, совершающаяся по законамъ ей присущимъ и индивидуумъ только объектъ, на которомъ осуществляются эти законы.
   Перенесите это представленіе на почву исторіи -- и вы получите принципы коллективистовъ, прямо противоположные художественнымъ воззрѣніямъ индивидуалистовъ.
   Рѣшительное заблужденіе, ставить на первомъ планѣ личность. Она существуетъ только, какъ членъ соціальной группы. Въ этой группѣ, т. е. въ націи слѣдуетъ искать коллективнаго духа, эма націей котораго является индивидуумъ. Человѣчество, разсматриваемое въ цѣломъ, развивается по законанъ внутренней силы, подобной той силѣ, какая заставляетъ человѣка или животное до, стигать извѣстнаго роста, складываться въ извѣстную форму, осуществлять извѣстный типъ.
   Лампрехтъ усвоилъ именно эту философію и принялся оправ"МП*Ъ БОЖІЙ", No 11, НОБИРЬ, ОТД. П. Digitized by GofeglC
   114
   МІРЪ БОЖІЙ.
   дывать ее многочисленными сочиненіями, между прочимъ, новѣйшимъ и важнѣйшимъ изъ нихъ -- Нѣмецкой исторіей, переведенной и на русскій языкъ. Лампрехтъ самъ вполнѣ опредѣленно указалъ источникъ своихъ историческихъ ученій.
   Въ естественныхъ наукахъ, писалъ онъ, время описательнаго метода прошло, и въ историческихъ наукахъ нельзя также ограничиваться чисто-историческими изысканіями, слѣдуетъ обратиться къ новому методу: онъ долженъ показать намъ, какъ образовалась историческая ткань, начиная съ мельчайшихъ клѣточекъ жизни. Этотъ новый методъ неминуемо долженъ выдвинуть на первый планъ самый ходъ цивилизаціи. Онъ долженъ показатьотносительное значеніе различныхъ факторовъ, съ величайшей энергіей дѣйствующихъ на индивидуумъ: климата, наслѣдственности, воспитанія, соціальнаго положенія.
   Ясно, вниманіе историка направится не на отдѣльныхъ личностей, а на органическую работу силъ -- физическихъ, этнографическихъ, экономическихъ. Исторія превратится въ соціальную физіологію, и вліяніе причинъ экономическихъ и физическихъ совершенно заслонить дѣйствіе причинъ нравственныхъ и личныхъ. И Лампрехтъ въ своихъ книгахъ обнаруживаетъ исключительное пристрастіе даже къ языку натуралистовъ. Мы безпрестанна слышимъ "о клѣточкахъ органическихъ тѣлъ", о цѣломъ государствѣ какъ живой личности, и, наконецъ, о коллективной соціальной душѣ. Вообще, повидимому, неограниченное царство научности, наконецъ, достойно соревнующей съ идеальными цѣлями самого естествознанія.
   И единомышленники Лампрехта именно на этомъ и стоятъ. На недавнемъ съѣздѣ нѣмецкихъ историковъ въ Инспрукѣ они дали жаркое сраженіе памяти Ранке и его послѣдователямъ.
   Прославленный историкъ, говорили они, мистикъ. Онъ вѣруетъ, будто исторія управляется идеями, парящими надъ обстоятельствами и фактами, идеями -- идущими отъ Бога, т. е. метафизическими. Мыслить исторію на основаніи принципа человѣческой* мнимой свободы, значитъ пускаться въ область трансцендентальнаго, дѣйствовать противонаучно, исповѣдывать не знаніе, а вѣру. Слѣдуетъ тщательно отдѣлять въ исторической работѣ то, что научно установлено, отъ того, что основывается только на личныхъ сужденіяхъ и на чисто субъективныхъ представленіяхъ. Эту часть слѣдуетъ совершенно устранить изъ историческихъ сочиненій, въ видѣ прибавленія, вообще провести рѣзкую черту между дѣйствительно научными релультатами и случайными идеями самихъ историковъ.
   Такова новая программа исторіи, какъ науки! И она дѣлаетъ большую честь стремленіямъ проповѣдниковъ, но врядъ ли ихъ благоразумію и безпристрастію.
   Прежде всего въ новой программѣ чрезвычайно много стараго. Матеріалистическое воззрѣніе на исторію отнюдь не открытіе Лампрехта и его Нѣмецкой исторіи. О соціальной физикѣ во Франціи толковали, по крайней мѣрѣ, за шестьдесятъ лѣтъ до перваго сочиненія нѣмецкаго историка, на счетъ среды еще Тэнъ успѣлъ исписать сотни страницъ,-- вотъ развѣ только идея о соціальной душѣ можетъ похвалиться нѣкоторой свѣжестью. Она высказана Лампрехтомъ въ книгѣ Экономическое развитіе Германіи въ средніе вѣка, двѣнадцать лѣтъ тону назадъ. Съ тѣхъ поръ прибавилось не мало еще болѣе яркихъ украшеній -- историческая ткань, соціальная клѣточка.
   Но вглядитесь въ это сооруженіе, столь горячо вдохновляющее своихъ архитекторовъ, вы безъ особыхъ усилій зрѣнія распознаете фальшивыя архитектурныя линіи на фасадѣ и даже самое основаніе покажется вамъ довольно ненадежнымъ.
   Какъ, въ самомъ дѣлъ, слѣдуетъ понимать эту соціальную душу? Заключается въ этомъ новомъ понятіи содержаніе на столько реальное, осязаемое, дѣйствительно научно-опредѣленное, что съ совершенно легкимъ сердцемъ можно презрительно обозвать метафизикой хотя бы даже воззрѣнія Ранке? Очевидно, вновь изобрѣтенный терминъ ни на шагъ не подвинулъ нашихъ положительныхъ свѣдѣній объ историческомъ процессѣ. Это -- относительно философскаго достоинства новой теоріи.
   Что касается ея практическаго приложенія, сомнѣнія представляются еще болѣе внушительныя. Конечно, мы не можемъ считать такъ называемыхъ великихъ людей полубогами, по собственному желанію создающими и разрушающими укладъ и идеалы общества. Въ культурномъ движеніи имѣетъ большую часть коллективная работа націи, незамѣтная, однотонная, но тѣмъ не менѣе въ высшей степени производительная. И если бы не существовало этой, такъ сказать, подземной работы, всѣ геніи выходили бы или пустоцвѣтами, или мучениками и лишними людьми.
   Но отъ этой истины далеко до низведенія геніальныхъ дѣятелей къ роли обыкновенныхъ клѣточекъ въ соціальномъ организмѣ. Среда, разумѣется, очень дѣйствительна въ своихъ вліяніяхъ, можетъ быть не менѣе дѣйствительна и наслѣдственность, но всякія вліянія видоизмѣняются сообразно съ почвой, на которую дѣйствуютъ, а понятіе наслѣдственности не даетъ никакого своего объясненія, такъ какъ въ его выводахъ непремѣнно стоитъ или тотъ же индивидуумъ, или та же среда. До послѣдней степени наивно воображать, будто психологію Лютера или Наполеона можно разложить на физическія и экономическія данныя XVI-го и XIX-го вѣка. До Лютера весьма многихъ смущали "римскіе пороки" и-не одинъ вѣрный нѣмецъ уходилъ изъ города апостоловъ съ нестерпимо-горькимъ чувствомъ, но только у Лютера это чувство зажгло реформаторское, даже революціонное пламя. Также я въ революцію было не мало талантливыхъ генераловъ и весьма опасныхъ для едва живой маскарадной республики, но только Наполеонъ изъ генераловъ превратился въ императора и на длинный рядъ поколѣній распространилъ недугъ, позорными чертами вписанный въ политическую и нравственную исторію французской націи. Даже его одно имя въ теченіе десятилѣтія являлось могущественнымъ факторомъ и до самыхъ основъ возмущало соціальный организмъ. Это не метафизика, а самый вопіющій и, къ сожалѣнію, слишкомъ матеріальный фактъ.
   Очевидно, историку волей-неволей приходится считаться съ героями и остаться при сомнѣніи на счетъ всемогущества таинственной соціальной души.
   Вопросъ пребываетъ на очереди текущаго дня, и съ точностью нельзя опредѣлить, на какомъ отвѣтѣ помирятся враждующіе лагери. Но для насъ поучителенъ не столько этотъ будущій отвѣтъ" сколько самая постановка вопроса.
   Въ концѣ вѣка, послѣ столь, повидимому, быстрыхъ и блестящихъ успѣховъ историческаго знанія, провозглашается, что исторіи все-таки до сихъ поръ не существуетъ, что все зданіе надо начать съ основанія, и предлагается новый планъ постройки. Онъ оказывается на половину старымъ, на половину столь же неудовлетворительнымъ, какъ и разсчеты прежнихъ архитекторовъ. Исторія, благодаря матеріалистамъ и коллективистамъ, не превращается въ науку и признанный учитель новѣйшихъ индивидуалистовъ и ихъ противниковъ открыто ставитъ ее рядомъ съ поэзіей, по крайней мѣрѣ удѣляетъ въ ея области самое почетное мѣсто фантазіи.
   Огорчаться или радоваться историкамъ? Положимъ, они окончательно потеряютъ надежду попасть въ соціальные физіологи, не будетъ ли для нихъ обидно остаться въ рангѣ полу-изслѣдователей, полу-художниковъ? Отвѣтъ насчетъ обиды зависитъ отъ многихъ общихъ и профессіональныхъ условій, во насчетъ личной нравственной отвѣтственности историковъ онъ совершенно ясенъ. Чѣмъ дальше отъ историка возможность стать объективнымъ изслѣдователемъ по свойству самихъ предметовъ изслѣдованія, тѣмъ настоятельнѣе всестороннее развитіе данныхъ, обусловливающихъ широкое пониманіе историческихъ явленій, т. е. гражданское и нравственное совершенствованіе собственной личности. И врядъ ли можно этотъ идеалъ считать второстепеннымъ сравнительно съ какой угодно объективной эрудиціей. Моммзенъ, по крайней мѣрѣ, держался другого взгляда. Въ отвѣтъ на упреки друзей и враговъ, что онъ участіемъ въ политической борьбѣ унижаетъ званіе ученаго, онъ заявлялъ:
   "Наихудшее изъ всѣхъ заблужденій, когда снимаютъ съ себя сюртукъ гражданина затѣмъ, чтобы не скомпрометировать халата, ученаго".
   И, можетъ быть, такое же заблужденіе -- усилія исторіи во что бы то ни стало облачиться въ халатъ строгой науки, вопреки повелительнымъ указаніямъ опыта и не смотря на безусловно почтенные пути развитія независимо отъ соревнованія съ физіологіей и анатоміей.

Ив. Ивановъ.

"Мір Божій", No 11, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru