Иванов Иван Иванович
История русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть четвертая.

   

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

(Окончаніе *).

*) См. "Міръ Божій", No 11, ноябрь.

XXVIII.

   Одинъ только разъ Каткову удалось литературными средствами поставить своихъ враговъ -- новыхъ людей -- въ двусмысленное положеніе -- не то побѣжденныхъ, не то не принявшихъ вызова. И даже не самъ Катковъ создалъ это положеніе, а профессоръ кіевской духовной академіи Юркевичъ. Катковъ только съ большимъ трескомъ и крикомъ воспользовался чужой статьей противъ философіи Чернышевскаго.
   Возражать противъ этой философіи рѣшительно не стоило никакихъ усилій ума я знанія. Возраженій не мало можно найти въ самой статьѣ, чѣмъ, впрочемъ, Юркевичъ именно и не воспользовался, а потомъ въ многовѣковой полемикѣ идеалистовъ съ матеріалистами. Даже Катковъ, читавшій въ московскомъ университетѣ весьма посредственныя лекціи по исторіи философіи, могъ бы удачнѣе возражать философу Современника: онъ, по крайней мѣрѣ, спасся бы отъ поколику -- потолику и прочей семинарской философской оснастки {Кур. Каткова. Статья Юркевича перепечатана въ Русск. Вѣст., апрѣль и май 1861 года.}. Въ статьѣ Юркевича нѣтъ ни одного самостоятельнаго довода, ни одной свѣжей и яркой мысли и Русскій Вѣстникъ въ компаніи съ Отечественными Записками только въ порывѣ полемическаго задора могли придти въ восторгъ отъ учености и даже талантливости профессора. Чернышевскій имѣлъ основаніе съ легкимъ духомъ относиться къ самому Юркевичу, но у него не было ни литературнаго, ни нравственнаго права пренебрегать тѣми возраженіями и запросами, какіе -- устами зауряднаго автора -- обращали къ нему логика, наука и общечеловѣческій здравый смыслъ. Юркевичъ ни единаго слова не говорилъ отъ себя, хотя ни на кого и не ссылался; Чернышевскій, дѣйствительно, во всей статьѣ, съ первой строчки до послѣдней встрѣчалъ все мысли давно ему знакомыя и, можетъ быть, даже полнѣе, чѣмъ Юркевичу. Но значеніе компиляціи кіевскаго профессора въ томъ и заключалось, что она представляла не личныя воззрѣнія какого-нибудь метафизика и схоластика или наивнаго школьнаго идеалиста, а повторяла исконную и пока неопровержимую критику истинно-положительныхъ умовъ противъ матеріализма. Если бы Катковъ и Дудышкинъ обладали серьезными познаніями въ области новой философіи, они могли бы двинуть противъ Чернышевскаго неизмѣримо болѣе внушительную армію фактовъ и авторитетовъ, чѣмъ критика Юркевича. И Чернышевскій не могъ этого не знать; онъ, по обширности и основательности научныхъ свѣдѣній годившійся въ учителя всей редакціи Русскою Вѣстника. Достало бы у него и полемическаго, и литературнаго таланта, чтобы положить на мѣстѣ и Юркевича, и Каткова, перепечатывавшаго его статьи съ восторженными примѣчаніями.
   И все-таки у современной безпристрастной публики должно было остаться впечатлѣніе, весьма невыгодное для Чернышевскаго. Впечатлѣніе это переживаетъ и современный читатель.
   Въ самомъ дѣлѣ, допустима-ли въ основныхъ вопросахъ цѣлаго направленія слѣдующая тактика?
   Статья Юркевича появляется въ Трудахъ кіевской духовной академіи: Современникъ пренебрегаетъ. Статью перепечатываетъ Русскій Вѣстникъ. Отечественныя Записки спѣшатъ воспользоваться случаемъ, -- вся большая публика, слѣдовательно, призывается въ судьи вопроса. Молчать невозможно уже послѣ усердія Каткова, петербургскій журналъ требовалъ еще болѣе рѣшительнаго отвѣта.
   И Чернышевскій отвѣчалъ своимъ противникамъ, не Юркевичу собственно, а его популярнымъ покровителямъ, т. е. поступилъ съ самаго начала въ совершенный ущербъ дѣлу.
   Нелитературная брань Каткова, его чрезвычайно крѣпкія слова, на, которыя могли бы сдѣлать честь самой національной московской площади,-- все это говорило за себя я не стоило соревнованія. Не стоило уже потому, что Русскій Вѣстникъ былъ явно одержимъ сильными чувствами и вовсе не вдохновлялся ни наукой, ни истиной. Юркевичъ не обнаруживалъ недуга и скромно выполнялъ роль пересказывателя выученныхъ и прочитанныхъ философскихъ идей. Съ нимъ можно было говорить, не утрачивая человѣческаго достоинства и не прибѣгая къ боксу и кулаку.
   Вмѣсто разговора Чернышевскій вдругъ заявляетъ, что вся статья Юркевича не заслуживаетъ ни малѣйшаго вниманія. Она ничто иное, какъ одна изъ "задачъ", т. е. школьныхъ семинарскихъ диссертацій. Такія задачи онъ, Чернышевскій, выполнялъ въ саратовской семинаріи и, не читая статьи Юркевича, знаетъ, что въ ней написано. Онъ даже и не прочтетъ ея, а познакомится только въ корректурѣ съ отрывкомъ, какой онъ перепечатаетъ въ Современникѣ, т. е. съ третьей частью статьи. Больше, по закону, перепечатать нельзя, но зато законъ будетъ выполненъ съ точностью: треть статьи придется на половинѣ слова, она и будетъ перепечатана безъ окончанія.
   И больше ничего. Въ перепечатанномъ отрывкѣ, между прочимъ, заключается указаніе на грубое отождествленіе нервныхъ движеній съ ощущеніями, т. е. сліяніе въ одно двухъ явленіяхъ, только необходимо связанныхъ другъ съ другомъ. Эта улика безусловно требовала объясненій. Чернышевскій ихъ не даетъ и настаиваетъ, что Юркевичъ нѣчто въ родѣ алхимика и кабалиста и, слѣдовательно, его возраженія "смѣшны и пусты" и даже будто бы онъ "натуралистовъ" считаетъ "пропащимъ народомъ". Изъ статьи Юркевича послѣдняго вывода никакъ нельзя сдѣлать. Явно, публицистъ Современника чувствуетъ себя въ не совсѣмъ выгодной позиціи. Это ясно изъ его весьма нетвердой и подчасъ даже неожиданной тактики.
   Катковъ и Отечественныя Записки обзываютъ его невѣждой; онъ припоминаетъ, что и Гегеля называли невѣждою и что вообще "люди рутины упрекаютъ въ невѣжествѣ всякаго нововводителя за то, что онъ нововводитель" {Полемическія красоты. Коллекція вторая. Соврем. 1861. VII.}.
   Это поменьшей мѣрѣ неубѣдительно и даже не лишено наивности. Еще хуже другое возраженіе.
   Отечественныя Записки напомнили Чернышевскому, что баронъ Брамбеусъ также отвѣчалъ шуточками и пренебреженіемъ на критику Бѣлинскаго. Чернышевскій принимаетъ сравненіе и отвѣчаетъ журналу, разсчитывавшему оскорбить его сопоставленіемъ съ Сенковскимъ: "Почему же Сенковскій любилъ отшучиваться? Потому, что былъ человѣкъ очень сильнаго ума, находившій, что при своемъ умѣ имѣетъ право презирать противниковъ".
   И даже Бѣлинскаго?-- спросите вы у того самого публициста, кто являлся неизмѣнно восторженнымъ почитателемъ критика. Какъ же такая фраза могла попасть подъ его перо? Только въ состояніи полной безвыходности можно заговориться до такой степени или ужъ питать къ своимъ противникамъ нестерпимое презрѣніе, даже не удостоивать ихъ болѣе или менѣе серьезной бесѣды и издѣваться надъ ними, принимая съ удовольствіемъ уподобленіе своей личности барону Брамбеусу? По тону рѣчи этого нельзя заключить и тогда бы пріемъ публициста оказался бы еще недостойнѣе поднятыхъ имъ самимъ принципіальныхъ вопросовъ
   Очевидно, сраженіе за философію матеріализма кончалось не къ славѣ новыхъ людей. Исходъ не заставилъ ихъ одуматься. У Чернышевскаго нашлись послѣдователи съ самой искренней непосредственной вѣрой. Написанный впослѣдствіи романъ Что дѣлать? воспроизводилъ Антропологическій принципъ въ еще болѣе рѣзкихъ формулахъ, чѣмъ въ статьѣ. Теоріи эгоизма посвящена длинная бесѣда Лопухова и Вѣры Павловны. Героиня, какъ женщина, пугается холодности и безпощадности теоріи, но Лопуховъ сравниваетъ свою философію съ ланцетомъ: онъ не долженъ гнуться, иначе плохо придется паціенту...
   Жаль только, герой не объясняетъ, отъ какой именно болѣзни лѣчитъ его теорія исключительно матеріальныхъ побужденій во всѣхъ человѣческихъ дѣйствіяхъ? Выражаться Лопуховъ можетъ очень сильно, особенно, по части сравненій: напримѣръ, "жертва -- сапоги въ смятку", но ни научность, ни логичность проповѣдуемой теоріи отъ этой силы не возвышаются; совершенно напротивъ {Что дѣлать. VIII, XIX. Современникъ. 1861, мартъ.}.
   Въ результатѣ, самые пріемы полемики Чернышевскаго засвидѣтельствовали несостоятельность его философской системы, и именно потому, что она при всѣхъ протязаніяхъ на доказательность явилась только новой формой метафизики и догматизма. Стремленіе создать всеобъемлющее міросозерцаніе на фактахъ химіи и физіологіи -- романтическая мечта, самый слабый пунктъ въ идейномъ творчествѣ шестидесятыхъ годовъ. Она принесла безчисленныя бѣдствія новымъ людямъ и ихъ дѣлу. Она заранѣе подорвала кредитъ у другихъ положительныхъ идей эпохи, наложила незаслуженно широкую окраску легкомыслія и умственной незрѣлости на всю работу молодого поколѣнія, дала въ руки Катковымъ благодарнѣйшее оружіе въ борьбѣ съ дѣятелями великихъ талантовъ и добросовѣстнаго труда.
   Провозглашеніе матеріализма философской религіей нанесло непоправимый ударъ именно научности и продуманности публицистики шестидесятниковъ. Кто такъ легко и произвольно обращался съ фактами и такъ стремительно и самоувѣренно на нѣсколькихъ разбросанныхъ камняхъ воздвигалъ міровое и вѣчное зданіе, тотъ самъ себѣ отрѣзывалъ пути къ глубокимъ и прочнымъ вліяніямъ на общество. Отвагой и неограниченной широтой воззрѣній онъ могъ увлечь нѣсколькихъ молодыхъ талантливыхъ людей, могъ очаровать даже цѣлое поколѣніе непосредственно послѣ гнетущей тьмы и неволи, но упрочить свой философскій авторитетъ на будущее у него не было силъ. Мы подчеркиваемъ философскій и настаиваемъ на рѣзкомъ разграниченіи матеріалистической метафизики шестидесятыхъ годовъ отъ другихъ идейныхъ стремленій молодого поколѣнія.
   Источникъ и метафизики, и стремленій одинъ и тотъ же: воззваніе къ природѣ, къ фактамъ, къ естественности. Но метафизика -- незаконное дѣтище плодотворныхъ принциповъ, не логическое и не научное. Между нею и ея источникомъ громадная пропасть. Ее можно было перепрыгнуть только въ азартѣ страстнаго увлеченія новымъ фантастическимъ міросозерцаніемъ подъ вліяніемъ ненависти къ старому противоположному, но не болѣе фантастическому. Прыжокъ искупленъ дорогой дѣвой, и только исторія вполнѣ хладнокровно и справедливо съумѣетъ отличать роковое заблужденіе отъ многочисленныхъ жизненныхъ сѣмянъ, брошенныхъ шестидесятниками на ниву русскаго общественнаго развитія.
   Тотъ же Чернышевскій, авторъ злополучнаго трактата, явился вставнымъ продолжателемъ просвѣтительной работы Бѣлинскаго, самымъ вѣрнымъ и послѣдовательнымъ изъ всего своего поколѣнія.
   

XXIX.

   Философская статья Чернышевскаго не даетъ и приблизительнаго представленія о разносторонности и глубинѣ научнаго образованія Чернышевскаго. Только оно и могло спасти въ немъ сильнаго и грознаго противника даже послѣ печальной исторіи съ Антропологическимъ принципомъ.
   Одаренный блестящими способностями, Чернышевскій еще дома успѣлъ превратиться въ ученаго, подъ руководствомъ отца, саратовскаго протоіерея, и собственной пламенной охоты къ чтенію {Свѣдѣнія о жизни Николая Гавриловича Чернышевскаго. Русск. Ст. 1890, тотъ 66, стр. 449; томъ 67, стр. 531; Русскій Архивъ. 1890. I, стр. 553.}. Въ семинаріи онъ пробылъ два съ половиной года, прошелъ реторику и философію, далеко оставляя за собой товарищей, поразительно начитанный, знающій древніе и новые языки, даже арабскій и татарскій, и особенно отличаясь въ сочиненіяхъ по литературѣ "Свѣтило", "профессоръ академіи", иначе не цѣнили преподаватели семинаріи своего питомца. Эпитеты товарищей не менѣе любопытны: "красная дѣвушка", "дворянчикъ". Они характеризовали чрезвычайную застѣнчивость молодого ученаго. Онъ первый не рѣшался ни съ кѣмъ заговорить, не выпускалъ изъ рукъ книги, всегда былъ готовъ помочь другимъ своими знаніями, но съ трудомъ завязывалъ дружбу и не принималъ участія въ товарищескихъ шалостяхъ. Такимъ же скромнымъ Чернышевскій оставался всю жизнь, избѣгая общества, развлеченій и отдавая всѣ свои силы умственному труду.
   Въ романѣ Что дѣлать? одно изъ немногочисленныхъ лирическихъ отступленій посвящено идеѣ развитія. Авторъ, рисуя отдаленныя перспективы всеобщаго счастья, обращается къ своимъ читателямъ:
   "Поднимайтесь изъ вашей трущобы, поднимайтесь, это не такъ трудно, выходите на вольный бѣлый свѣтъ, славно жить на немъ и путь легокъ и заманчивъ, попробуйте: развитіе, развитіе. Наблюдайте. думайте, читайте тѣхъ, которые говорятъ вамъ о чистомъ наслажденіи жизнью, о томъ, что человѣку можно быть добрымъ и счастливымъ. Читайте ихъ -- ихъ книги радуютъ сердце, наблюдайте жизнь -- наблюдать ее интересно, думайте -- думать завлекательно. Только и всего. Жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается -- ихъ не нужно. Желайте быть счастливыми -- только, только это желаніе нужно. Для этого вы будете съ наслажденіемъ заботиться о своемъ развитіи: въ немъ счастье. О, сколько наслажденій развитому человѣку! Даже то, что другой чувствуетъ какъ жертву, горе, онъ чувствуетъ, какъ удовлетвореніе себѣ, какъ наслажденіе, а для радостей какъ открыто его сердце и какъ много ихъ у него! Попробуйте:-- хорошо" {Что дѣлатъ? XXX, Соврем. 1863, апрѣль, стр. 526.}!
   Это личная исповѣдь автора. Чернышевскій другого наслажденія, кромѣ развитія, не зналъ всю жизнь. Ту же идею усвоятъ и другіе новые люди. Они будутъ неустанно повторять: развитіе -- такая же естественная потребность человѣка, какъ пища и питье. Сущность человѣческой природы трудно опредѣлить кратко и точно, но одно несомнѣнно -- ея способность къ развитію. Это основа и первоисточникъ всей нравственной жизни {Добролюбовъ, Сочиненія, стр. 346.}.
   И Чернышевскій работалъ неустанно, не взирая ни на какія внѣшнія условія, работалъ дома, въ семинаріи, въ университетѣ, въ ссылкѣ, въ Вилюйскѣ, въ Астрахани и, наконецъ, въ томъ же Саратовѣ, и умеръ, окруженный работой, не мѣняя своей замкнутой жизни, до послѣдней минуты не утрачивая вѣры въ плодотворность развитія и полагая всѣ свои силы на помощь ему въ своемъ отечествѣ.
   Какой умственный капиталъ могъ собрать подобный работникъ! И Чернышевскій собралъ. Есть извѣстіе, будто бы еще студентомъ петербургскаго университета увлекся матеріалистическими идеями и собирался "мѣрить и вѣсить мозги" {Р. Архивъ. 1890. I, 559. Эти воспоминанія (Ив. Палимсестова) вызвали энергическія возраженія (Ф. Духовникова). Р. Стар. 1890, т. 67. Они, несомнѣнно, внушены извѣстной "благонамѣренной" тенденціей и многія, можетъ быть, и достовѣрныя данныя стараются окрасить въ болѣе яркій цвѣтъ.}. Это не существенно. Гораздо важнѣе -- изумительная энциклопедическая ученость, обнаруженная Чернышевскимъ въ первыхъ же литературныхъ статьяхъ и чисго-религіозная вѣра въ человѣка и силу добра и разума.
   По окончаніи историко-филологическаго факультета въ 1850 году Чернышевскій былъ оставленъ при университетѣ, но по просьбѣ матери переѣхалъ въ слѣдующемъ году въ Саратовъ и сталъ учителемъ мѣстной гимназіи. Товарищи оказались людьми допотопной формаціи, въ саратовскомъ обществѣ нашлось всего два-три интеллигентныхъ живыхъ человѣка. Единственнымъ утѣшеніемъ оставались книги да еще пристальное человѣческое руководительство умственной работой учениковъ. Послѣ женитьбы и по смерти матери, событій почти одновременныхъ, Чернышевскій переселился въ С.-Петербургъ, пробылъ недолго учителемъ кадетскаго корпуса, и навсегда покончилъ съ педагогической дѣятельностью.
   Но учительскій опытъ долженъ былъ принести большую пользу писателю, поставившему себѣ цѣлью развитіе новыхъ людей. Онъ воочію могъ видѣть, кого, чему и какъ предстояло учить. Психологія молодежи -- важнѣйшая наука, завоеванная Чернышевскимъ, и настоятельнѣйшая именно для публициста шестидесятыхъ годовъ. Чтобы подойдти къ этой психологіи и овладѣть ею, Чернышевскому не стоило никакихъ усилій. Онъ самъ былъ юношей по непоколебимому оптимизму и неисчерпаемой энергіи своей натуры. Онъ усвоилъ себѣ и настоящую философію молодости, вѣру въ естественную правду, въ прекрасную сущность природы, въ величіе науки. Эта вѣра, мы знаемъ, подсказала ему матеріалистическую страсть, но она же внушила ему и его послѣдователямъ, столь же юнымъ и сильнымъ, рядъ дѣйствительно вдохновляющихъ и жизненныхъ идей.
   Мы попадаемъ будто въ раннюю весеннюю атмосферу XVIII-го вѣка, преисполненную свѣтлыхъ надеждъ и героической любви къ человѣку, къ текущему періоду его исторіи и еще болѣе блестящему будущему.
   На русскую жизнь только что повѣяло еще слабое дыханіе тепла, еще только 1856 годъ, а нашъ писатель уже говоритъ о "нашемъ благородномъ времени, благородномъ и прекрасномъ, не смотря на всѣ остатки ветхой грязи... Оно всѣ силы свои напрягаетъ, чтобы омыться и очиститься отъ послѣднихъ грѣховъ. Правда, есть и тѣни, но онѣ -- результаты злосчастныхъ обстоятельствъ, внѣшнихъ давленій. Въ дѣйствительности "огромное большинство людей всегда имѣетъ наклонность къ доброжелательству и правдѣ". Даже мошенники-купцы у Островскаго исключенія: "огромное большинство нашихъ купцовъ" обладаютъ всѣми добрыми качествами, какія свойственны русскому народу {Критич. статьи, 288, 331, 333.}.
   Вы, пожалуй, усмотрите противорѣчіе въ этихъ похвалахъ и въ провозглашеніи эгоизма, какъ единственной управляющей силы въ природѣ. Противорѣчія нѣтъ. Природа сама по себѣ "благое божество", и все естественное, все что натура -- все то благо. Эгоизмъ также. Это ясно. Послушайте перваго ученика нашего учителя. Всякій, кто заботится о своемъ развитіи, не выноситъ стѣсненій. Съ этимъ "естественнымъ требованіемъ" сливается "естественное сознаніе", что и ему -- человѣку -- не надо посягать на права другихъ и вредить чужой дѣятельности. Такимъ путемъ эгоизмъ для себя становится "гуманными чувствами" для другихъ.
   И Добролюбовъ этотъ культъ естественнаго, натуры и непосредственности внесетъ въ свое толкованіе литературныхъ явленій. Катерина Островскаго будетъ превознесена надъ всѣмъ русскимъ обществомъ шестидесятыхъ годовъ ради дѣйствующей въ ней натуры. Рѣчь восхищеннаго критика безпрестанно будетъ напоминать гимны Руссо во славу "естественнаго человѣка" и его проклятія извращенной цивилизаціи. Да, почти буквально. Мы услышимъ о "тощихъ и чахлыхъ выродкахъ неудавшейся цивилизаціи", насмѣшливое заключеніе на счетъ "азарта высокихъ ораторовъ правды въ пользу идеи" и вообще "отвлеченныхъ вѣрованій, образа мыслей, принциповъ", и намъ постараются явить во всемъ блескѣ "влеченіе натуры безъ отчетливаго сознанія", "силу естественныхъ стремленій", "жизненную необходимость натуры", "глубину организма"... {Добролюбовъ, III, 346, 440, 497, 505 etc.}
   Мы увидимъ впослѣдствіи, въ какую смуту противорѣчій завлекла нашего психолога религія натуры, но въ ней есть и безусловно здоровое зерно. Оно открыто еще Чернышевскимъ и усвоено всѣми публицистами шестидесятыхъ годовъ, за исключеніемъ Писарева.
   Гдѣ природа, какъ нравственный принципъ, тамъ непремѣнно является народъ, какъ политическая сила. Такъ было у философовъ прошлаго вѣка, тоже съ точностью повторилось у насъ. Шестидесятники -- демократы и народники не по чувствительности сердца, а по принципамъ философіи и нравственности. Народъ стоитъ ближе къ природѣ и дѣйствительности, его свѣдѣнія глубже, мысль яснѣе, чѣмъ у высшихъ классовъ и даже у людей ученыхъ, онъ можетъ сообщить имъ много новаго и имъ недоступнаго. Прогрессъ заключается въ гражданскомъ развитіи народа, въ его борьбѣ съ людьми исключительнаго политическаго положенія. И Чернышевскій, напишетъ цѣлый рядъ статей по новѣйшей исторіи Франціи для доказательства этой мысли.
   Мы видѣли, какая оторопь охватила просвѣщенныхъ историковъ благороднѣйшаго образа мыслей, вродѣ Грановскаго, предъ поступательнымъ движеніемъ демократіи. Шестидесятники поймутъ смыслъ явленія, и первый Чернышевскій представитъ въ должномъ свѣтѣ буржуазный либерализмъ, раскроетъ мертвую эгоистическую политику Гизо и доктринеровъ и объяснить русскимъ читателямъ, въ какія горькія заблужденія вводитъ людей наивныхъ "превздорное слово -- либерализмъ".
   Выяснить истинный смыслъ программы и дѣятельности французскихъ либераловъ и разсѣять ореолъ свободы и прогресса, окружающій ихъ въ глазахъ громаднаго большинства зрителей, было бы немалой заслугой публициста даже гораздо позднѣйшаго времени, не только въ шестидесятыхъ годахъ.
   Чернышевскій не открывалъ ни новыхъ фактовъ, ни новыхъ истинъ. Онъ въ общихъ чертахъ повторялъ старую критику сенъ-симонистовъ противъ политическаго либеразма, доказывалъ вслѣдъ за ними, какъ естественно конституціонныя права обращаются въ привилегіи высшихъ классовъ и какъ трудно осуществлять политическую свободу низшимъ при экономической зависимости.
   Но это не значитъ, будто эти права и не стоитъ давать народу раньше экономическаго освобожденія. Вовсе нѣтъ. Демократія, являясь на сцену политическимъ дѣятелемъ, обнаруживаетъ свои недостатки -- невѣжество, зависимость и, слѣдовательно, ставитъ рѣшительный вопросъ о своемъ ближайшемъ будущемъ. Когда поселяне начали пользоваться правомъ голоса, всѣмъ стало ясно, что лежало въ основѣ злополучныхъ событій французской исторіи. Болѣзнь была тайная и безъ вѣдома политиковъ изнуряла организмъ. Теперь честные люди поймутъ, что необходимо тщательно заняться воспитаніемъ народа, иначе всѣ либеральныя усилія останутся безплодными.
   Чернышевскій даже готовъ отрицать всѣ заслуги за либералами и смѣяться надъ ихъ заботой о свободѣ печати, о свободѣ выборовъ, о національной гвардіи {Соврем. 1860, апрѣль, 345. Борьба партій во Франціи при Людовики XVIII и Карлѣ X, августъ и сентябрь 1858 года. Іюльская монархія. 860, январь, 265--6. Кавеньякь. Январь и мартъ, 1858.}.
   Это опять увлеченіе, а, можетъ быть, и не достаточно полное знакомство съ исторіей либеральной партіи. Относительно, напримѣръ, свободы печати она менѣе всего заслуживаетъ насмѣшекъ. Одинъ изъ даровитѣйшихъ вождей либерализма Бенжамэнъ Констанъ правовѣрный либералъ и горячій защитникъ ценза, всѣми силами своего краснорѣчія отстаивалъ свободу печатнаго слова и одинъ изъ главныхъ его аргументовъ -- право печати контролировать отношенія труда и капитала и служить органомъ эксплуатируемаго пролетаріата. И самъ Чернышевскій понималъ, что свобода печати, при нынѣшнемъ состояніи западно-европейскихъ обществъ, становится обыкновенно средствомъ для демократической пропаганды. Что Гизо ополчался на свободу слова и въ то же время числился либераломъ, нисколько не опровергаетъ факта.
   А потомъ либералы вовсе не смѣшны въ своей борьбѣ съ бурбонской реставраціей. Нельзя одинаково судить о нихъ, и въ то время, когда они представляли оппозицію и когда явились правительственной партіей. Классовый эгоизмъ и даже сочувствіе реакціи развились послѣ побѣды, а до нея либеральные буржуа все-таки стоятъ выше и дѣйствуютъ благороднѣе, чѣмъ феодальные сеньоры.
   Но это второстепенныя частности, въ главномъ Чернышевскій представилъ исторически-вѣрную картину отношеній либерализма къ соціальнымъ вопросамъ и буржуазіи къ демократіи. Выводъ получился совершенно опредѣленный: воспитаніе народа -- первѣйшая необходимость культурнаго общества.
   Это -- основной догматъ шестидесятниковъ, и онъ первоисточникъ ихъ литературныхъ воззрѣній.
   Всякій человѣкъ прежде всего гражданинъ, а потомъ спеціалистъ какого-либо дѣла, поэтъ, публицистъ, ученый, философъ. А быть гражданиномъ въ наше время, значитъ содѣйствовать благосостоянію гражданъ, а не сословія и класса, т. е. быть демократомъ. Каждый долженъ быть полезенъ умственному развитію и матеріальному прогрессу народа. Эта мысль высказана Чернышевскимъ въ одной изъ самыхъ раннихъ его статей, еще въ Отечественныхъ Запискахъ и неуклонно развивалась во всей его критикѣ. Обширная монографія о Лессингѣ переполнена намеками на положеніе русской литературы, будто авторъ даже нарочно съ этой цѣлью взялъ свою тему. И здѣсь именно онъ многократно настаиваетъ на неразрывной связи писателя съ народомъ.
   Устами поэтовъ и литераторовъ высказываются надежды и требованія народа. "Языкъ данъ человѣку не для стихотворнаго или педантическаго пустословія: писатель долженъ быть органомъ желаній своего народа, его руководителемъ и защитникомъ" {Лессингъ, его время, его жизнь и дѣятельность. Эстетика и поэзія Спб. 1893, стр. 292, 307.}.
   Чернышевскій указываетъ и путь сближенія литературы съ народомъ. Его указанія -- развитіе мыслей Бѣлинскаго о психологіи русскаго мужика. Настаивая на интеллигентной и просвѣщенной народной литературѣ, Бѣлинскій требовалъ простоты отношеній къ народу, безпощадно издѣвался надъ славянофильскими прибауточники и искусственно-идиллическими издѣліями, надъ барскимъ ухаживаніемъ за мужичкомъ, надъ младенческой идеализаціей его быта и натуры. Мужикъ такой же человѣкъ, какъ и всѣ нормальные люди: у него много природнаго ума, много разумнаго чутья и онъ отлично понимаетъ всякую фальшь и поддѣлку {Сочиненія. VI, 421. IX, 164.}.
   Чернышевскій столь же энергично возстаетъ противъ "прѣсной лживости, усиливающейся идеализировать мужиковъ". У мужика такая же человѣческая природа, какъ и у людей всякаго другого сословія. Его добродѣтели и пороки вполнѣ соотвѣтствуютъ нравственнымъ качествамъ просвѣщенныхъ господъ, и совершенная безсмыслица подводить мужиковъ подъ одинъ типъ, какъ нѣкіихъ дикарей {Критич. статьи, 367, 382.}.
   А достигнуть этой цѣли -- значитъ основательно изучить дѣйствительность, познакомиться съ реальными фактами. Поэтъ долженъ много знать и поэзія должна стоять наравнѣ съ наукой, по своей полезности. Умственная дѣятельность, слѣдовательно, не менѣе важна, чѣмъ талантъ, даже болѣе. Это доказывается и литературой, и повседневной жизнью.
   Наблюдая факты, Чернышевскій дошелъ до слѣдующаго убѣжденія:
   "Я почти никогда не нахожу нужды приписывать какому-нибудь дурному намѣренію человѣка поступокъ, который считаю за нехорошій. Я прежде всего смотрю на умъ человѣка; и если онъ поступилъ дурно, то почти всегда нахожу я достаточное объясненіе тому, просто въ недостаткѣ силы соображенія у этого человѣка" {Полемич. красоты. Коллекція вторая.}.
   Другими словами, въ недостаткѣ развитія, не учености, а природнаго ума, воспитаннаго непосредственными столкновеніями съ дѣйствительностью. Для шестидесятника это существенная разница: самобытный умъ и мудрость, почерпнутая изъ книги, заимствованная у чужого авторитета и не провѣреннаго личной работой. Рахметовъ не желаетъ даже и въ руки брать не-самобытной книги, насколько онъ строгъ по этой части, показываетъ его безнадежный приговоръ надъ Маколеемъ, Ранке, Гервинусомъ, о Тьерѣ и Гизо нечего и толковать. Все это -- "лоскутья". И ему достаточно четверти часа, взглянуть на разныя страницы, чтобы рѣшить вопросъ. Для самого Чернышевскаго требуется иногда всего "двѣ строки", чтобы бросить книгу, не читая {Соврем. 1863. апрѣль, 485, 493. Антроп. принц. 1860, апр., 328--9.}.
   Такъ велика ненависть этихъ людей къ компиляторамъ и рабамъ чужой мысли! Добролюбовъ безпрестанно будетъ убѣждать своихъ читателей "сохранить личную самостоятельность противъ всякаго авторитета, свою внутреннюю нравственность противъ всякихъ внѣшнихъ внушеній" и никогда ни предъ кѣмъ и предъ чѣмъ не отрекаться отъ своей воли и ума. "Всякій, кто поступаетъ противъ внутренняго своего убѣжденія, поступаетъ безчестно и подло, всякій, потерявшій силу свободнаго самостоятельнаго дѣйствія, есть жалкая дрянь и тряпка, и только напрасно позоритъ свое существованіе" {Сочиненія. III, 248, II, 51, 346 etc.}.
   Это чрезвычайно сильно и въ міросозерцаніи шестидесятниковъ вполнѣ естественно. Если природа человѣка и его самобытность основа его нравственной свободы и умственнаго развитія, очевидно, рабство и всевозможные духовные и практическіе недуги являются извнѣ, подъ вліяніемъ среды. Отсюда, неуклонная настойчивость шестидесятниковъ въ вопросѣ о вліяніяхъ и обстоятельствахъ. Имъ не надо было непремѣнно проникаться воззрѣніями Бокля на могущество природы и вообще внѣшняго міра на психологію и исторію человѣка. То же убѣжденіе логически вытекаетъ изъ извѣстнаго представленія о натурѣ. Руссо историческаго человѣка сравнивалъ съ прекраснымъ античнымъ произведеніемъ, занесеннымъ грязью, пылью и иломъ. Такова же сущность и философія шестидесятниковъ.
   Эта философія, мы видѣли и увидимъ дальше, вовлекала нашихъ публицистовъ въ безвыходныя противорѣчія, но она вознесла на небывалую высоту принципъ личной оригинальности и естественной самобытности. Никто ожесточеннѣе шестидесятниковъ не преслѣдовалъ всякаго рода схоластику, профессіональную узость и нетерпимость мысли, исконное невѣжество, самообольщеніе и надутую притязательность цеховыхъ спеціалистовъ.
   "Не мѣшаетъ ивой разъ умному человѣку взглянуть надѣла подобно намъ, свистунамъ, то-есть, безъ самоуничиженія передъ вздоромъ" {Полемич. красоты. Коллекція вторая.}.
   Такъ писалъ Чернышевскій по поводу необузданныхъ домысловъ филологовъ-фанатиковъ, и сколько разъ "свистуны" были какъ нельзя болѣе на мѣстѣ въ борьбѣ съ безсмысленнымъ жреческимъ священнодѣйствіемъ и тупоумной притязательностью подвижниковъ заугольной учености! Сколько разъ блестящее умное и простое слово публициста нахлобучивало колпакъ на мѣдное чело книгоѣда, разоблачая тунеядство и шарлатанство его величественныхъ аллюръ! И какъ еще много пройдетъ времени, раньше чѣмъ это искусство "свистуновъ" станетъ излишнимъ въ дѣлѣ общественнаго развитія и народнаго просвѣщенія!
   Несомнѣнно, и здѣсь свистуны могли впадать и дѣйствительно впадали въ крайности и, напримѣръ, въ лицѣ Писарева брались толковать о предметахъ невидимыхъ и во всякомъ случаѣ основательно изученныхъ. Мы увидимъ, свистуны немедленно и платились за свое геройство. Но Чернышевскій, съ его дѣйствительной ученостью и самобытнымъ умомъ, устроилъ не мало цѣлительныхъ для публики душей холодной воды надъ головами дипломированныхъ ученыхъ. То же самое можно сказать о Добролюбовѣ, и самый принципъ независимости здраваго смысла и жизненнаго умственнаго развитія предъ самой внушительной книжной ученостью долженъ остаться прочнымъ достояніемъ русскаго общества и всякаго молодого умственнаго дѣятеля.
   Мы видимъ, въ какой неразрывной логической связи слѣдовали руководящіе принципы публицистики шестидесятыхъ годовъ. На противоположномъ концѣ этой цѣпи стоятъ идеи -- на одномъ природа и естественное развитіе, на другомъ -- писатель-гражданинъ и руководитель общества. И мы снова повторяемъ, эта цѣль и эти звѣнья -- основныя культурныя явленія всѣхъ преобразовательныхъ эпохъ. Стоическія опредѣленія философа {Seneca. Epistolae morales. Lib. XVIII, ep. V; Lib. XIV, ep. I, II.} -- paedagogus generis humani, artifex vitae, -- воспитатель человѣческаго рода, устроитель жизни -- соотвѣтствуютъ излюбленному вольтеровскому сравненію писателя-энциклопедиста съ апостоломъ. Мы знаемъ, первоучитель шестидесятниковъ выразилъ сущность того же воззрѣнія, основалъ на немъ свое эстетическое ученіе, т. е. всю критику шестидесятыхъ годовъ.
   

XXX.

   Въ "Современникѣ" въ 1864 году было объявлено: "Возрожденіе нашей литературы началось, какъ извѣстно, съ 1855 г." {Совр. 1884, февр.} Въ этомъ году Чернышевскій сталъ сотрудникомъ Современника, одновременно выпустилъ диссертацію: Эстетическія отношенія искусства къ дѣйствительности и превратился въ перваго критика журнала. Но уже въ слѣдующемъ году въ журналѣ появляется Добролюбовъ, къ нему постепенно переходитъ литературная критика, Чернышевскій пишетъ или чисто-публицистическія статьи, или ограничивается историческими и политико-экономическими работами. Такимъ образомъ, главнѣйшій вкладъ Чернышевскаго въ критику шестидесятыхъ годовъ -- его диссертація и его же статья объ этой диссертаціи, излагавшая и дополнявшая ея положенія {Неподписанная рецензія. Соврем. 1855, іюнь, подпись Н. П--а.}. Эта статья гораздо меньше книги, но по содержанію важнѣе ея для читателя поучительнѣе: авторъ извлекъ изъ книги все существенное и присоединилъ нѣкоторыя поправки и поясненія.
   Эстетика Чернышевскаго успѣла выясниться раньше диссертаціи въ Отечественныхъ Запискахъ. Въ рецензіи на русскій переводъ аристотелевскаго сочиненія О поэзіи Чернышевскій напалъ на идеалистическую эстетику, требующую отъ искусства "идеаловъ" и унижающую "дѣйствительность". Здѣсь же обнаружился
   философскій первоисточникъ личныхъ взглядовъ автора,-- нападки Платона на искусство. Платонъ обвинялъ его въ бѣдности, слабости, безполезности, ничтожествѣ, и нашъ авторъ находитъ эти обвиненія "во многомъ справедливыми и благородными". Авторъ съ видимымъ удовольствіемъ излагаетъ платоновское дѣленіе искусствъ на производительныя и подражательныя. Одни -- земледѣліе, ремесла, медицина -- заслуживаютъ полнаго уваженія, другія неизмѣримо ниже ихъ. Они "не даютъ человѣку ничего, кронѣ обманчивыхъ, ни въ какое употребленіе не годныхъ копій съ дѣйствительныхъ предметовъ". Ихъ можно приравнять къ парикмахерскому и поварскому искусству. Они стараются только забавлять. Они служатъ къ пріятному, но безполезному препровожденію времени.
   Чернышевскій припоминаетъ, что и Руссо также смотрѣлъ на изящныя искусства и "знаменитый нѣмецкій педагогъ" Кампе говорилъ: "выпрясть фунтъ шерсти полезнѣе, нежели написать томъ стиховъ". Авторъ не сомнѣвается, что "многія" изъ обличеній Платона вполнѣ примѣнимы и къ современному искусству. Онъ убѣжденъ, "искусство для искусства" мысль странная, все равно, какъ "богатство для богатства", "наука для науки". "Всѣ человѣческія дѣла должны служить на пользу человѣку". И онъ безжалостно издѣвается надъ защитниками искусства, будто оно смягчаетъ сердце и облагораживаетъ душу. Правда, изъ картинной галлереи или театра человѣкъ выходитъ добрѣе и лучше, по крайней мѣрѣ на полчаса, пока не разлетѣлось эстетическое довольство. Но вѣдь и послѣ сытнаго обѣда человѣкъ встаетъ снисходительнѣе и добрѣе. Критикъ обличенія Платона дополняетъ чрезвычайно краснорѣчивымъ сравненіемъ: "сидѣнье на завалинѣ (у поселянъ) или вокругъ самовара (у горожанъ) больше развило въ нашемъ народѣ хорошаго расположенія духа и добраго расположенія къ людямъ, нежели всѣ произведенія живописи, начиная съ лубочныхъ картинъ до Послѣдняго дня Помпеи".
   Это вполнѣ опредѣленно. Искусство должно приносить совершенно осязательную пользу, иначе оно недостойная забава и тунеядство. И критикъ указываетъ, какую именно пользу поэзія должна распространять въ массѣ читателей свѣдѣнія и понятія, вырабатываемыя наукой, перечеканивать въ ходячую монету тяжелый слитокъ золота, выловленный наукой. Поэзія -- распространительница знаній и образованности, только на этомъ условіи она можетъ быть одобрена и допущена.
   Эти взгляды высказаны въ 1854 году, а годъ спустя появилась диссертація. Ученой степени, по волѣ высшаго начальства, Чернышевскій не получилъ, но сторицей былъ вознагражденъ популярностью книги. Новаго послѣ только установленныхъ принциповъ она ничего не могла дать и приводила только прежнія отрывочныя замѣчанія въ систему.
   Цѣль автора -- примѣнить общія воззрѣнія новаго времени къ эстетическимъ вопросамъ. А эти воззрѣнія ничто иное, какъ "апологія дѣйствительности сравнительно съ фантазіею". Въ наукѣ метафизика должна уступить мѣсто опытному знанію, въ искусствѣ дѣйствительность должна устранить все фантастическое. Сущность эстетическаго трактата опредѣляется ясно: "доказать, что произведенія искусства рѣшительно не могутъ выдержать сравненія съ живою дѣйствительностью" {Эст. отнош. искусства къ дѣйств. Заключеніе.}. И авторъ подробно объясняетъ, до какой степени безсильна фантазія и, слѣдовательно, искусство создать что-либо прекраснѣе и совершеннѣе дѣйствительныхъ явленій жизни.
   "Прекрасное есть жизнь", а не воображаемый идеалъ, какъ думаетъ старая эстетика. Мысль эта, повидимому, противорѣчитъ общественнымъ фактамъ. Люди безпрестанно мечтаютъ о совершенствѣ, объ идеальной красотѣ, желаютъ чего-то болѣе возвышеннаго, чѣмъ существующая дѣйствительность. Эти желанія, разъ они ничѣмъ не удовлетворяются, слѣдуетъ признать болѣзненными, а что касается образовъ фантазіи, стоитъ приглядѣться къ нимъ, и непремѣнно обнаружится, что они нисколько не лучше реальныхъ лицъ. Наконецъ, фантазія и желанія у здороваго человѣка разыгрываются только при отсутствіи удовлетворительной дѣйствительности. Напримѣръ, въ сибирскихъ тундрахъ еще можно мечтать о садахъ изъ Тысячи одной ночи, но, напримѣръ, въ небогатомъ, но порядочномъ саду въ Курской или Кіевской губерніи эти мечты навѣрное исчезнутъ {Ib. изданіе 1864 года, стр. 6--7, 52. Рецензія. Соврем. 1855, VI.}.
   Факты, слѣдовательно, согласны съ выводами современной науки, признающей высокое превосходство дѣйствительности надъ мечтою.
   Очевидно, старая теорія "творчества" ее состоятельна. Силы творческой фантазіи очень ограниченны. "Она можетъ только комбинировать впечатлѣнія, полученныя изъ опыта; воображеніе только разнообразитъ и экстенсивно увеличиваетъ предметъ, но интенсивнѣе того, что мы наблюдали или испытали, мы ничего не можемъ вообразить. Я могу представить себѣ солнце гораздо больше по величинѣ, нежели каково оно въ дѣйствительности, но ярче того, какъ оно являлось мнѣ въ дѣйствительности, я не могу его вообразить" {Ib., стр. 87--8.}.
   Чернышевскій примѣняетъ это соображеніе къ поэтическому созданію типовъ. Обыкновенно думаютъ, будто поэтъ наблюдаетъ множество отдѣльныхъ личностей, подмѣчаетъ у нихъ рядъ общихъ типическихъ чертъ, отбрасываетъ все частное и соединяетъ въ одно художественно-цѣлое.
   Такъ, дѣйствительно, говорятъ не только эстетики, но и сами художники. Напримѣръ, Тургеневъ, признавалъ, что онъ въ своемъ творчествѣ "никогда не отправлялся, отъ идей, а всегда отъ образовъ", а за недостаткомъ образовъ, ему приходилось сидѣть сложа руки. Будто бы онъ даже опредѣлялъ количество необходимыхъ для него знакомствъ -- для изученія чертъ извѣстнаго характера, именно до пятидесяти. При окончательномъ воспроизведеніи типа писатель непремѣнно нуждался въ "живомъ лицѣ", какъ исходной точкѣ, напримѣръ, рисуя Базарова, онъ представлялъ себѣ личность нѣкоего молодого врача.
   Эти признанія не противорѣчатъ разсужденіямъ Чернышевскаго, но и въ томъ и въ другомъ случаѣ отнюдь нельзя сдѣлать логическаго вывода, будто дѣйствительность, въ данномъ случаѣ, реальное лицо, выше художественнаго образа. Безспорно, художникъ не можетъ отрѣшиться отъ впечатлѣній дѣйствительности, иначе онъ рискуетъ впасть въ сочинительство и чудовищность. Но это не значитъ, будто онъ ограничивается точнымъ воспроизведеніемъ "индивидуальныхъ личностей", т. е. "портретами съ живыхъ людей". Тургеневъ, несомнѣнно, протестовалъ бы, если бы читатели его Базарова отождествили съ его знакомымъ врачемъ. Въ Базаровѣ нашлись бы черты, отсутствовавшія въ личности врача, и художникъ достигъ полной гармоніи, Базаровъ не вышелъ "эклектическимъ существомъ", т. е. уродомъ, составленнымъ изъ частей разныхъ лицъ. Чернышевскій, справедливо смѣется надъ подобнымъ процессомъ, достойнымъ гоголевской героини, но это не тотъ процессъ, какимъ создаются типы. Они -- не портреты, романъ не мемуары, біографія героя не исторія. Чернышевскій именно всѣ эти понятія отождествляетъ, но противъ него вопіетъ ежедневный опытъ и писателей, и публики, и простой здравый смыслъ. Всякій знаетъ, какая разница даже между фотографіей и художественно-исполненнымъ портретомъ. Тэнъ, не менѣе стремительный реалистъ, чѣмъ нашъ критикъ, находилъ, что иной портретъ историческаго лица стоитъ груды документовъ. Тэнъ, по обыкновенію, схватился за истину такъ, что немедленно перевернулъ ее внизъ головой, но сущность мысли -- вѣрна. Стоитъ только побывать въ галлереяхъ старинной живописи, чтобы вынести чрезвычайно яркое представленіе о самыхъ сложныхъ историческихъ эпохахъ.
   Очевидно, даже въ портретахъ-картинахъ заключается нѣчто большее, чѣмъ индивидуальныя черты отдѣльныхъ личностей.
   Весь процессъ творчества Чернышевскій готовъ свести къ "пониманію, способности отличать существенныя черты отъ неважныхъ". Самъ критикъ, несомнѣнно, обладалъ этими качествами, почему же онъ написалъ такой плохой романъ? Почему его идеальный "новый человѣкъ" -- "свирѣпый" Рахметовъ вышелъ куклой, чрезвычайно пышно убранной многочисленными кричащими ярлыками, но совершенно мертвой и механической? А вѣдь, кажется, рука автора "направлялась живымъ смысломъ" и умомъ, конечно, не уступавшимъ уму даже большихъ художниковъ.
   Очевидно, психологія художника и вопросъ о творчествѣ несравненно сложнѣе, чѣмъ представляетъ авторъ. Мы могли бы не настаивать на этой истинѣ, если бы она не оказала гибельнаго вліянія на послѣдователей Чернышевскаго. Самъ онъ обладалъ слишкомъ крѣпкимъ здравымъ смысломъ, чтобы въ самомъ дѣлѣ художниковъ приравнять къ копировальщикамъ и искусство къ парикмахерству. Онъ только представилъ извѣстные запросы художникамъ и ихъ талантамъ, но на самое ихъ существованіе не посягнулъ, не дошелъ до отрицанія художественнаго таланта, какъ явленія природы. Этотъ подвигъ будетъ совершенъ Писаревымъ, и мы видимъ по вдохновенію Чернышевскаго. Онъ поставилъ своего юнаго ученика на предательскій путь -- мнимо-реальнаго воззрѣнія на сущность художественнаго творчества и толкнулъ его на такіе же фантастическіе выводы, къ какимъ пришелъ самъ въ общихъ философскихъ понятіяхъ матеріализма. Это существенная отрицательная черта книги Чернышевскаго. Ее миновали многочисленные критики, съ ожесточеніемъ нападавшіе на новую эстетику. Они привязались какъ разъ къ тѣмъ идеямъ Чернышевскаго, какія являлись продолженіемъ критики Бѣлинскаго, и дѣйствительно оживляли и возрождали современную заиндевѣвшую библіографію и шаблонное рецензентство.
   Отечественныя Записки усиливались доказать "самую дорогую самую близкую" для нихъ "истину": "нравственное чувство есть то же, что чувство эстетическое, примѣненное только къ дѣйствительной жизни", "чувство эстетическое и гуманное чувства находятся въ неразрывной связи другъ съ другомъ" {Вопросъ объ искусствѣ, Соловьева. От. Зап. 1866, іюнь, стр. 474.}.
   Аполлонъ Григорьевъ также фанатически держался этой истины, но уже Шиллеръ блистательно успѣлъ ее разбить, самъ Шиллеръ, прекраснодушнѣйшій поэтъ классической и романтической красоты!
   Эдельсонъ, издавшій цѣлую книгу противъ критики шестидесятыхъ годовъ, также открылъ въ Чернышевскомъ безумнаго врага искусства именно потому, что онъ требовалъ отъ искусства пользы. Критикъ разсчитывалъ поразить Чернышевскаго авторитетомъ Бѣлинскаго, высоко ставившаго поэзію и требовавшаго отъ нея только серьезнаго содержанія {О значеніи искусства въ цивилизаціи. Спб. 1867, стр. 8--10.}. Мы знаемъ, какую поэзію цѣнилъ Бѣлинскій и что значило для него серьезное содержаніе. Еще въ ранній періодъ онъ горевалъ, что находятся люди съ талантомъ, способные пѣть подобно птицамъ безотчетна и безучастно къ судьбѣ своихъ страждущихъ братій.
   Чернышевскій развивалъ именно эту мысль, и нападенія его критиковъ доказывали только ихъ безнадежно-слѣпое пристрастіе къ "святой" старинѣ и "святому" искусству. Психологія творчества не нашла у Чернышевскаго достодолжнаго пониманія, на вопросъ, чѣмъ должно быть искусство, разрѣшенъ критикомъ побѣдоносно для всѣхъ его противниковъ -- и современныхъ, и позднѣйшихъ.
   

XXXI.

   "Языкъ человѣку данъ не для стихотворнаго или педантическаго пустословія", въ этой фразѣ вся активная эстетика Чернышевскаго, и она почерпнута у Бѣлинскаго. Великій критикъ идеальнымъ художникомъ считалъ талантъ, воспроизводящій дѣйствительность и силой своей творческой природы осмысливающій ее, т. е. одушевляющій свое произведеніе духомъ правды и высокихъ стремленій не подъ вліяніемъ отвлеченной мысли, не преднамѣренно, а по внушеніямъ своей натуры.
   Чернышевскій развиваетъ этотъ принципъ послѣдовательно и съ математической ясностью.
   Область искусства, все интересное для человѣка въ жизни и природѣ, первое положеніе. Второе -- назначеніе искусства, служить объясненіемъ воспроизводимыхъ явленій. Третье -- если художникъ человѣкъ мыслящій, то его произведеніе непремѣнно будетъ приговоромъ мысли о воспроизводимыхъ явленіяхъ. Въ такомъ случаѣ искусство пріобрѣтаетъ значеніе научное, произведеніе художника становится учебникомъ жизни, и здѣсь значеніе его "неизмѣримо огромно", и искусство такая же "насущная потребность человѣка, какъ пища и дыханіе". Одинаково нелѣпо ограничивать жизнь человѣка одною головою или однимъ желудкомъ: жизнь умственная и нравственная -- "истинно-приличная человѣку" {Эстетич. отношенія, стр. 139, 141--2, 148.}.
   Чернышевскій говорить о своемъ сочиненіи, что оно "проникнуто уваженіемъ къ искусству". Это несомнѣнно, только къ искусству просвѣтительному, "мыслящему", къ искусству содержательному и идейному. Его настойчивое возвышеніе дѣйствительности надъ искусствомъ нисколько не вредить достоинству искусства и не лишаетъ его самостоятельности и даже "неизмѣримо огромнаго значенія". Пусть только художникъ будетъ мыслителемъ и стоитъ на уровнѣ современной ему науки и передовыхъ общественныхъ стремленій. Желаніе не новое, оно еще высказывалось Веневитивовымъ и легло въ основу всей критики Бѣлинскаго.
   Но послѣдніе выводы одной и той же идеи оказались далеко не одинаковыми у Бѣлинскаго и его восторженнаго поклонника, и не одинаковыми у самого Чернышевскаго и его учениковъ. Мы знаемъ одинъ изъ первоисточниковъ этого преобразованія: превратное толкованіе творческаго процесса, другой -- еще болѣе сильный, боевой характеръ всей новой литературы и особенно публицистики.
   Въ атмосферѣ шестидесятыхъ годовъ трудно было сохранить идеальную послѣдовательность мысли, уравновѣшенную невозмутимую вѣрность какой-либо теоріи, если только она сама по себѣ не соотвѣтствовала кипучему настроенію молодого поколѣнія. До какой степени несовременными являлись мирныя созерцательныя и творческія добродѣтели, показываетъ примѣръ истинно-художественной и сильной натуры Писемскаго. Даже его шестидесятые годы превратили въ тенденціознѣйшаго публициста и внесли полный разгромъ въ эпическій строй его таланта. Чего же было ожидать отъ юной публицистики, воинственной по призванію, страстно отважныхъ по темпераменту и глубоко убѣжденной на основаніи житейскаго опыта и принциповъ своей философіи, что внѣ общественныхъ и гражданскихъ интересовъ, можетъ царить только "злоязычная и безпутная пошлость", что мужчина безъ чувствъ гражданина -- даже не мужчина, а только существо мужескаго пола и что, наконецъ, и лучше не развиваться человѣку, нежели развиваться безъ вліянія мысли объ общественныхъ дѣлахъ, безъ всякихъ чувствъ, пробуждаемыхъ участіемъ въ нихъ?" {Чернышевскій. Критич. cm, 261--2.}.
   Это общее правило. Время, съ своей стороны, нахлынуло на литературу нескончаемымъ запросами жизни и науки. Они до такой степени сложны и значительны, что, въ сущности, эстетика среди нихъ, дѣло совершенно второстепенное, и о ней даже можно бы и не говорить {Соврем. 1855, VI; Крит. ст., стр. 259.}. Если и заходитъ рѣчь, то, конечно, не ради нея, а ради все тѣхъ же запросовъ, ради отношенія литературы къ нимъ.
   Очевидно, искусство, волей-неволей, въ силу духа времени утрачиваетъ самодовлѣющій интересъ и становится въ подчиненное положеніе къ дѣйствительности, т. е. главный вопросъ о немъ сосредочитовается на его полезности для гражданскаго и научнаго развитія.
   Къ этой цѣли и направится критика шестидесятыхъ годовъ, пройдетъ свой Ѣуть съ свойственной ей быстротой, въ нѣсколько лѣтъ достигнетъ полюса не только относительно теоріи искусства для искусства, но даже раннихъ идей ^Чернышевскаго. И самъ учитель пойдетъ впереди.
   Мы видѣли, въ одной изъ первыхъ статей Чернышевскій успѣлъ написать совершенно опредѣленное предисловіе къ своей эстетикѣ, заявить непримиримую вражду къ эстетикѣ идеаловъ. Но отъ этихъ заявленій еще далеко до послѣдняго реальнаго момента критической эволюціи автора.
   Въ 1855 году Чернышевскій начнетъ Очерки гоголевскаго періода: смыслъ ихъ въ популяризаціи статей Бѣлинскаго. Онѣ не собраны въ отдѣльное изданіе, современной публикой, можетъ быть, полузабыты и теперь являются во главѣ новаго движенія общественной мысли, хотя автора ихъ пока еще нельзя называть. Сужденія Бѣлинскаго и его полемика съ разнаго сорта публицистами и профессорами положены въ основу историческаго обзора критики. Естественно, очерки украшаются обширнѣйшими выдержками изъ статей Бѣлинскаго и множествомъ фактовъ, дѣлающихъ честь авторской начитанности. Чернышевскій оказывалъ русской публикѣ великую услугу, вводя ее въ историческій ходъ критической мысли. Правда, онъ это дѣлалъ путемъ отдѣльныхъ эпизодовъ, не проводилъ связующей нити между идеями и направленіями, оцѣнивалъ заслуги отдѣльныхъ критиковъ и мало обращалъ вниманія на взаимную зависимость ихъ воззрѣній. Только Бѣлинскій примкнутъ къ Надеждину и даже тѣснѣе, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ. Можно указать и другія неточности и пробѣлы: первая статья Бѣлинскаго не оцѣнена по достоинству, въ ней и въ его гегельянскихъ увлеченіяхъ не прослѣжены зачатки наступившаго вскорѣ новаго періода его критики" {Очерки гоголевскаго періода русской литературы. Спб. 1893, стр. 228.}. Но всѣ эти недостатки исчезаютъ предъ важностью всего дѣла. Западническая партія въ лицѣ Чернышевскаго выполнила задачу, съ которой тщетно носились славянофильскіе патріоты. Она дѣйствительно просвѣщала и поучала публику не декламаціями и пророчествами а фактами и исторіей. Эта задача такъ и останется лестной привилегіей "западниковъ", "прогрессистовъ", "либераловъ". Они дѣйствительно будутъ работать, не отступая предъ чернымъ трудомъ собиранія данныхъ и изученія документовъ. Въ теченіе какихъ-нибудь десяти лѣтъ они передадутъ публикѣ такую массу свѣдѣній, бросятъ въ чуткую среду молодыхъ читателей такое количество философскихъ идей и научныхъ выводовъ, что ихъ противникамъ придется или безнадежно опустить руки, или утѣшаться англійскимъ діалектомъ Русскаго Вѣстника и Московскихъ Вѣдомостей. И кто же виноватъ, если московскій Athenaeum предпочиталъ щеголять компиляціями Дружинина и туманнымъ сладкогласіемъ Анненкова въ то время, когда Современникъ давалъ превосходно написанныя статьи по всѣмъ животрепещущимъ наукамъ времени. И статьи отнюдь не партійныя, не полемическія. Очерки изъ политической экономіи Чернышевскаго, его тщательнѣйшая критика идей Милля, его монографія по новой французской исторіи не утратили своего значенія до послѣдняго времени, и не мертвеннымъ, хотя и ученымъ, диссертаціямъ Соловьева и не философскимъ экскурсамъ Юркевича было соревновать съ талантомъ одного изъ самыхъ блестящихъ публицистовъ своего времени, не только въ Россіи.
   Очерки заканчивались рѣшительнымъ заявленіемъ, что Бѣлинскій остается "лучшимъ и современнымъ выраженіемъ" русской критики. Авторъ это доказываетъ большой статьей о Пушкинѣ.
   Она преисполнена почтительныхъ чувствъ къ поэту: Онъ "благороднѣйшій человѣкъ", онъ "навсегда останется великимъ поэтомъ", но и умъ его равнялся таланту, а по образованности даже теперь въ русскомъ обществѣ найдется немного людей, равныхъ Пушкину. Это видно изъ бѣглыхъ отрывочныхъ замѣчаній Пушкина по разнымъ вопросамъ литературы -- о народности, о нѣкоторыхъ писателяхъ, ихъ глубокой обдуманности его поэтическихъ произведеній. Значеніе его въ исторіи русской образованности не меньше, чѣмъ въ исторіи русской поэзіи. "Его произведенія могущественно дѣйствовали на пробужденіе сочувствія къ поэзіи въ массѣ русскаго общества, они умножили въ десять разъ число людей, интересующихся литературою и черезъ то дѣлающихся способными къ воспринятію высшаго нравственнаго развитія" {Критич. статьи. 2, 11, 26, 43.}.
   Чернышевскій будто предвосхищаетъ позднѣйшую войну своихъ послѣдователей съ Пушкинымъ и старается установить правилъ точку зрѣнія на поэта,-- заботливость въ высшей степени важная и для вождя шестидесятниковъ краснорѣчивая:
   "Говоря о значеніи Пушкина въ исторіи развитія нашей литературы и общества, должно смотрѣть не на то, до какой степени выразились въ его произведеніяхъ различныя стремленія, встрѣчаемыя на другихъ ступеняхъ развитія общества, а принимать въ соображеніе настоятельнѣйшую потребность и тогдашняго, и даже нынѣшняго времени,-- потребность литературныхъ я гуманныхъ интересовъ вообще. Въ этомъ отношеніи значеніе Пушкина неизмѣримо велико. Черезъ него разлилось литературное образованіе на десятки тысячъ людей, между тѣмъ какъ до него литературные интересы занимали немногихъ. Онъ первый возвелъ у насъ литературу въ достоинство національнаго дѣла, тѣмъ какъ прежде она была, по удачному заглавію одного изъ старинныхъ журналовъ Пріятнымъ и полезнымъ препровожденіемъ времени для тѣснаго кружка дилеттантовъ. Онъ былъ первымъ поэтомъ, который сталъ въ глазахъ всей русской публики на то высокое мѣсто, какое долженъ занимать въ своей странѣ великій писатель. Вся возможность дальнѣйшаго развитія русской литературы была приготовлена и отчасти еще приготовляется Пушкинымъ" {Критич. ст., 128.}.
   Эти мысли Чернышевскій не считаетъ своими. Онъ считаетъ невозможнымъ опредѣлить смыслъ и значеніе пушкинской поэзіи лучше и полнѣе, чѣмъ было сдѣлано Бѣлинскимъ, и онъ съ тоской сравниваетъ современную критику съ прежней. Да, авторитетъ Бѣлинскаго для нашего публициста священенъ, и Чернышевскій будетъ зорко оберегать отъ покушеній невѣждъ и тонкихъ политиковъ, обвиняющихъ Бѣлинскаго въ односторонней "дидактикѣ" {Критич. ст., стр. 177.}.
   Это будетъ продолжаться въ то время, когда защита Пушкина утратить для критика привлекательность и онъ даже съ особенной настойчивостью станетъ развивать мысль, высказанную также Бѣлинскимъ: Пушкинъ преимущественно художникъ, а не поэтъ-мыслитель. Раньше критикъ не налегалъ на вторую часть этого опредѣленія и краснорѣчиво изображалъ плодотворныя вліянія поэтическаго таланта Пушкина, теперь по поводу Гоголя онъ заявляетъ: недалеко уйдетъ художникъ не мыслитель. Поэтому, Пушкинъ оказывается ужъ очень безразличнымъ наблюдателемъ. Юнъ равнодушенъ, какъ поэтъ, и не знаетъ, негодованія или удивленія заслуживаетъ изображаемый имъ бытъ? Новые писатели чужды этого равнодушія, они дѣлаютъ выборъ среди явленій, попадающихся имъ на глаза, а пушкинская наблюдательность просто зоркость глаза и памятливость. И критикъ поспѣшитъ доказать, что даже Писемскій вовсе не оставляетъ своими разсказами примирительнаго отраднаго впечатлѣнія, какъ съ обычной проницательностью открылъ Дружининъ. Дальше, Пушкинъ страдаетъ еще болѣе важнымъ недостаткомъ. Всего два года назадъ онъ открывалъ критику множество поучительныхъ истинъ, теперь его прозаическія статьи поражаютъ соединеніемъ разнорѣчивыхъ мыслей. Наконецъ, рѣшительный приговоръ: Пушкинъ не могъ повліять благотворво на Гоголя. Онъ могъ въ разговорахъ объ искусствѣ ссылаться на глубокомысленнаго Катенина, могъ обозвать Полевого пустымъ и вздорнымъ крикуномъ, могъ прочесть свое стихотвореніе Поэтъ и чернъ... Все это не могло создать у Гоголя твердыхъ убѣжденій, сообщить ему широту общественнаго взгляда.
   Это писалось въ Современникѣ въ 1857 году. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя въ томъ же журналѣ о томъ же предметѣ разсуждалъ Добролюбовъ. Онъ также говорилъ объ отсутствіи у Пушкина серьезныхъ, независимо развившихся убѣжденій и о недостаткѣ серьезнаго образованія, но "пресловутую чернь" не считаетъ точнымъ выраженіемъ взглядовъ Пушкина на поэзію. Кромѣ того Добролюбовъ увѣренъ, что Пушкинъ, никогда не доходилъ до обскурантизма и даже поражалъ, когда могъ, обскурантизмъ другихъ. Въ заключеніе Добролюбовъ считаетъ Анненкова достойнымъ искренней благодарности за изданіе сочиненій "нашего великаго поэта": это "истинная заслуга предъ русской литературой и обществомъ" {Ст. Чернышевскаго. Соврем. 1857, VIII, Добролюбова. 1858, I.}.
   Критики не совсѣмъ единодушны, но они вполнѣ уподобляются другъ другу въ развитіи своихъ взглядовъ на Пушкина. Два года спустя Добролюбовъ говоритъ о Пушкинѣ въ тонѣ Базарова. По его словамъ, Пушкинъ воспѣвалъ только "прелесть роскошнаго пира, стройность колоннъ, идущихъ въ битву, грандіозность падающей лавины, "благоуханіе словеснаго слоя", пролившагося на него съ какой-то "высоты духовной" и пр. и пр.". Пушкину почти невѣдомо уваженіе къ человѣческой природѣ, развѣ только "въ эпикурейскомъ смыслѣ" {Сочиненія. III, 554.}.
   У третьяго вождя шестидесятниковъ -- у Писарева -- мы встрѣтимъ ту же эволюцію, и даже въ еще болѣе рѣзкой формѣ.
   Фактъ въ высшей степени любопытный. Защищать Пушкина нѣтъ нужды; мы достаточно знакомы съ его художественными и общественными взглядами и имѣли возможность оцѣнить его отношенія къ Радищеву и Полевому. Что касается вообще не серьезности и отсутствія убѣжденій, эту мысль развилъ еще горячій послѣдователь Бѣлинскаго и его современникъ, написавшій Очеркъ исторіи русской поэзіи по статьямъ критика. Книга эта много лѣтъ служила яблокомъ раздора нашихъ литературныхъ лагерей: эстетики ее поносили, шестидесятники -- именно Добролюбовъ -- восхваляли. Характеристика Пушкина здѣсь изображена рѣзко и опредѣленно, безъ всякихъ противорѣчій и недомолвокъ {Очерки исторіи, А. Милюкова. Спб. 1864, 3-е изд., стр. 209--214. Первое изд. вышло въ 1847 году.}.
   Почему же колебались наши критики?
   У автора Очерка Пушкинъ являлся великимъ поэтомъ и плохимъ общественнымъ мыслителемъ. Такова идея и Бѣлинскаго; Она тяготѣла надъ всѣми молодыми критиками и они, при всей страстности своихъ запросовъ къ гражданской поэзіи, не могли съ легкимъ сердцемъ покончить съ "любимымъ", "великимъ", "первымъ" поэтомъ. Это все ихъ эпитеты, но они шли не отъ сердца. Достаточно вспомнить безграничные восторги Григорьева предъ Пушкинымъ, чтобы отъ шестидесятниковъ ожидать другого отношенія къ поэту, не изъ протеста, конечно, критику Москвитянина и Эпохи, а по самому складу нравственнаго и практическаго міросозерцанія.
   Было бы противоестественно, если бы философы, положительные до послѣднихъ выводовъ матеріализма, и публицисты-политики по принципу и страсти оставили неприкосновенной славу Пушкина, весьма неудовлетворительнаго политика и еще менѣе -- философа.
   Настоящее естественное направленіе критики шестидесятыхъ годовъ обнаружилось одновременно съ отрицательными замѣчаніями Чернышевскаго на счетъ развитія и убѣжденій Пушкина. Въ Отечественныхъ Запискахъ Чернышевскій еще могъ кое-какъ мириться съ разсужденіями о поэзіи и художественности, въ Современникѣ онъ съ первой же статьи напалъ на безличную, пустопорожнюю критику тѣхъ же Отечественныхъ Записокъ и привелъ дѣйствительно поразительные образчики безыдейности и бездарности, царствовавшихъ въ критическомъ отдѣлѣ журнала Дудышкина и Краевскаго {Ст. Объ искренности въ критикѣ. Критич. ст. 203, 204--7.}. Чернышевскій не могъ помириться съ такимъ самоубійствомъ критики, и въ каждой статьѣ позаботился высказать вполнѣ опредѣленное, искреннее мнѣніе о предметѣ. Первыми жертвами оказались Бенедиктовъ, давно уничтоженный Бѣлинскимъ, но возстановляемый Дружининымъ, потомъ Авдѣевъ, каррикатурное воплощеніе Лермонтова или даже Маріинскаго, но тѣмъ не менѣе любимецъ того же Дружинина и Отечественныхъ Записокъ, впослѣдствіи смертельно пораженный Добролюбовымъ. Все это не особенно важно, гораздо любопытнѣе критика на комедію Островскаго Бѣдность не порокъ.
   Она принадлежитъ 1854 году, но уже вполнѣ обличаетъ новаго критика, даже съ большой долей нетерпимости и партійнаго увлеченія. Чернышевскій, конечно, не можетъ миновать удивительнаго гимна Григорьева въ честь Любима Торцова, и надо думать, этотъ гимнъ особенно раздражилъ нашего критика.
   Если Островскій приводитъ въ такое неистовое восхищеніе писателей Москвитянина, въ немъ непремѣнно долженъ таиться духъ москвобѣсія, т. е. мракобѣсія, идеализація татарской старины, замоскворѣцкихъ добродѣтелей, вообще всѣ прелести славянофильской вѣры. И первое впечатлѣніе, повидимому, подтверждаетъ догадку. Въ комедіи Не въ свои сани не садись "ясно и рѣзко было сказано: полуобразованность хуже невѣжества, но не прибавлено, что лучше и той, и другого: истинная образованность". За это послѣдуетъ разборъ новой комедіи безпощадный. Большинство сценъ окажутся ненужными, и цѣль автора будетъ истолкована именно какъ "апотеоза стариннаго быта" и вся пьеса признана не больше, какъ "сборникомъ народныхъ пѣсенъ и обычаевъ" {Ib., стр. 269, 271--3, 277--8.}.
   Добролюбовъ впослѣдствіи въ томъ же Современникѣ возмѣститъ несправедливость своего учителя, но намъ у Чернышевскаго нужны не столько оцѣнки отдѣльныхъ литературныхъ явленій, сколько общій духъ его критической мысли. Онъ быстро становится воинственнымъ и исключительно публицистическимъ. Еще въ 1856 году онъ подробно и благосклонно разбираетъ художественный талантъ гр. Толстого и восхищается особенно "силой нравственной чистоты" въ поэзіи автора Дѣтства и Отрочества, говоритъ лирически о чистой юношеской душѣ, отзывчивой на все чистое и прекрасное и, разчувствовавшись окончательно, соглашается, "не всякая поэтическая идея допускаетъ внесеніе общественныхъ вопросовъ въ произведеніе". И непосредственно мы слышимъ о "законѣ художественности!" {Ib., 281 etc.}...
   Вообще, удивительное счастье гр. Толстого. Вполнѣ понятно, почему иногородніе подписчики воздвигали ему пьедесталъ надъ всей современной литературой, но вотъ критикъ, только что совершившій походъ на Пушкина, какъ на человѣка безъ общественныхъ идей, впадаетъ въ идиллическое созерцаніе юношеской души и даже художественности! Правда, пройдетъ четыре года и гр. Толстому жестоко достанется за его педагогическія умствованія. Разоблаченія Чернышевскаго насчетъ обычныхъ спутниковъ философіи графа, т. е. непреодолимой наклонности всѣ вопросы разрубать однимъ взмахомъ руки, страсть къ фантастическимъ обобщеніямъ едва лишь усмотрѣнныхъ и вовсе не понятыхъ фактовъ, совершенная безпомощность въ области теоретическаго анализа идей, вывода заключеній и отыскиванія принциповъ, наконецъ, неограниченная притязательность единоличнаго изобрѣтателя пороха съ высоты своихъ мнимыхъ открытій и скоропалительныхъ комически-незрѣлыхъ истинъ, взирать на другихъ, какъ на глупцовъ и невѣждъ, всѣ эти разоблаченія философическаго генія гр. Толстого не утратили своей новизны и своего значенія до нашихъ дней. Еще любопытнѣе смертоносная критика, какой подвергъ Чернышевскій художественные вымыслы гр. Толстого съ педагогической цѣлью {301 etc.}.
   Все это будетъ какъ бы отплатой за "юношескіе" восторги предъ талантомъ гр. Толстого, но "художественность" все-таки была признана независимо отъ общественныхъ вопросовъ, и въ заключеніе статьи говорилось о "вкусѣ", которому только и доступны "истинная красота, истинная поэзія".
   Очень краснорѣчиво, но на этомъ и закончилась чистая эстетика Чернышевскаго. Въ слѣдующемъ году Пушкину наносятся усиленные удары, а еще немного спустя, разборъ тургеневской повѣсти Ася уже выходитъ размышленіями и называется Русскій человѣкъ на rendeg-vous. Реальная критика, какъ впослѣдствіи опредѣлялъ Добролюбовъ, устанавливается окончательно, т. е. отношеніе къ художественному произведенію, какъ къ матеріалу для сужденій о дѣйствительности, какъ къ поводу и канвѣ для общественной философіи и политики. Писаревъ поведетъ эту мысль дальше и отождествитъ повѣсти и драмы просто съ обозрѣніями и хрониками, У Чернышевскаго и Добролюбова нѣтъ этого "послѣдняго слова" новой эстетики, но толчокъ данъ ими, и первый Чернышевскимъ.
   Онъ воспользовался повѣстью Тургенева для убійственной характеристики "лучшихъ" русскихъ людей, написалъ сатиру на общество, создающее такую дрянь, и заклеймилъ позоромъ всѣхъ Ромео, впадающихъ въ конфузъ и трусость при каждомъ рѣшительномъ моментѣ жизни. Автора нисколько не интересуетъ любовный вопросъ, столь художественно разработанный въ повѣсти: "Богъ съ ними съ эротическими вопросами, не до нихъ читателю нашего времени, занятому вопросами объ административныхъ и судебныхъ улучшеніяхъ, о финансовыхъ преобразованіяхъ, объ освобожденіи крестьянъ".
   И не герой собственно занимаетъ критика, а характеръ вообще русской интеллигенціи, и не поступокъ героя съ героиней, а неопытность и растерянность русскаго общества въ самыхъ насущныхъ жизненныхъ вопросахъ. Автора безпокоитъ мысль, какъ поступитъ оно въ только что наступившій великій историческій моментъ? Онъ жестоко боится за русскихъ лучшихъ людей, съумѣютъ ли они понять свое положеніе, свой домъ и воспользоваться обстоятельствами?
   "Противъ желанія нашего, -- пишетъ онъ, -- ослабѣваетъ въ насъ съ каждымъ днемъ надежда на проницательность и энергію людей, которыхъ мы упрашиваемъ понять важность настоящихъ обстоятельствъ и дѣйствовать сообразно здравому смыслу".
   Онъ усиливается объяснить обществу смыслъ обстоятельствъ и преподать совѣты. Онъ обращается къ читателямъ искренне и открыто:
   "Поймете ли вы требованіе времени, съумѣете ли воспользоваться тѣмъ положеніемъ, въ которое вы поставлены теперь,-- вотъ въ чемъ теперь для васъ вопросъ о счастіи или несчастій навѣки" {Ib., 247, 250, 265--6.}.
   Слышится глубокое безпокойство автора въ этихъ словахъ, и вамъ понятно, что онъ станетъ дѣлать. "Пусть, по крайней мѣрѣ, не говорятъ они, что не слышали благоразумныхъ совѣтовъ, что не было объясняемо ихъ положеніе!" -- восклицаетъ онъ о своихъ читателяхъ, и, насколько хватитъ силъ и представится возможность, онъ не перестанетъ давать совѣты и представлять объясненія.
   Въ этихъ задачахъ вся программа новой критики и ея первостепенныхъ представителей. Со вступленіемъ Добролюбова въ Современникъ, журналъ сталъ настоящей общественно-просвѣтительной энциклопедіей своего времени, новымъ философскимъ словаремъ новыхъ энциклопедистовъ. И молодому сотруднику пути уже были проложены; литература въ его рукахъ обратится въ неисчерпаемый источникъ для совѣтовъ и объясненій, старому -- останется продолжать свое любимое дѣло, выполнять свое истинное призваніе -- учить публику необходимѣйшимъ наукамъ новаго вѣка -- исторіи и политической экономіи.
   

XXXII.

   Предъ нами второй учитель и вождь шестидесятниковъ, не менѣе вліятельный и любимый, чѣмъ его старшій современникъ,-- и мы, всматриваясь въ лицо и вглядываясь въ произведенія юнаго героя, -- также спрашиваемъ съ недоумѣніемъ: гдѣ же мальчишка? гдѣ баши-бузукъ и наѣздникъ? Мы не встрѣтили ничего подобнаго въ нравственномъ характерѣ и въ критическихъ статьяхъ Чернышевскаго,-- напротивъ, -- слышали отъ него даже умильныя, до послѣдней степени миролюбивыя рѣчи. Здѣсь также мы тщетно стали бы искать малѣйшаго намека на ужасы, открытые гонителями нигилизма въ дѣятельности новыхъ людей.
   Мы снова должны повторить: какъ легко было бы сладить съ этими страшными разрушителями, если бы подойдти къ нимъ съ искреннимъ, доброжелательнымъ словомъ, внимательно вслушаться въ ихъ откровенную юношескую рѣчь, и признать за ними нравственное и литературное право -- смѣть свое сужденіе имѣть! Можно быть увѣреннымъ,-- русской публикѣ не пришлось бы присутствовать при одной изъ самыхъ жестокихъ литературныхъ междуусобицъ, какія только знаетъ вся новая европейская литература. Увѣренность тѣмъ болѣе основательная, что у "мальчишекъ" и величественныхъ старцевъ на первыхъ порахъ оказались, повидимому, однѣ и тѣже исходныя точки и ближайшіе идеалы.
   Русскій Вѣстникъ усиленно писалъ на своемъ знамени тѣ самыя слова, какія считались священными и въ лагерѣ молодежи: свобода печатнаго слова, развитіе общественной самодѣятельности, коренное преобразованіе старой Россіи. Конечно,-- изъ однихъ и тѣхъ же положеній можно выводить весьма различныя заключенія,-- но отъ самихъ партій зависитъ сообщить этимъ заключеніямъ непримиримо-воинственный, нетерпимый смыслъ или попытаться найти почву для совмѣстной борьбы противъ общаго врага.
   Мы видѣли, -- Русскій Вѣстникъ съ самого начала даже не могъ представить, что рядомъ съ нимъ будутъ жить и дѣйствовать какіе то другіе люди, журнальные выскочки и санкюлоты. До разговоровъ ли съ подобными мизераблями! Они виноваты уже фактомъ своего независимаго существованія: долой ихъ, -- все равно, о чемъ бы они тамъ ни толковали и какими бы добродѣтелями ни отличались.
   И надъ молодежью засвисталъ бѣшеный бичъ, угрожая опозорить ее и смести съ лица земли... Это именно одинъ изъ рѣдкихъ историческихъ моментовъ, когда самому спокойному историку и на какомъ угодно промежуткѣ времени -- должно чувствоваться величіе зла и преступленія. Историкъ не можетъ избѣжать этого чувства, изображая первые шаги молодого поколѣнія въ лицѣ Чернышевскаго и еще въ сильнѣйшей степени тоже самое чувство овладѣваетъ имъ, когда на сценѣ появляется гуманная и до трогательности сердечная личность Добролюбова.
   Именно -- гуманность -- основа всей нравственной природы Добролюбова -- человѣка и писателя. Онъ родился съ неутолимой жаждой близкаго, любящаго сердца, росъ, всецѣло поглощенный счастливымъ сознаніемъ видѣть такое сердце въ лицѣ матери учился и потомъ началъ писать съ единственной вдохновляющей мечтой -- вызвать у людей побольше чувствъ любви, пріязни, терпимости, страдалъ и умеръ, угнетаемый ощущеніемъ одиночества и душевнаго сиротства. Это -- личность по преимуществу лирическая и, если иногда подъ перомъ Добролюбова являлись слова, холодныя и укоризненно насмѣшливыя, -- это былъ голосъ все той же оскорбленной любви, голосъ не злобы и ненависти, а разочарованія, горькой обиды на несбывшуюся надежду я разсѣянную мечту. И самому писателю въ эти минуты чувствовалось гораздо больнѣе, чѣмъ жертвамъ его негодованія и смѣха. Это свойство личности Добролюбова -- главная причина его прочной и глубокой популярности, необычайно любовнаго отношенія къ его имени современной и позднѣйшей молодежи.
   Съ первой минуты сознанія и до самой смерти какой идеально-почтительный сынъ! И предметъ его особенно горячей любви -- мать -- вѣрное свидѣтельство нѣжной, и гуманной натуры,-- и, что еще замѣчательнѣе -- восторженно-религіозной. Сначала вѣра, наивная, по-дѣтски пугливая, преисполненная надеждами на чудеса, на высшее счастье за богобоязненность и -- ужасомъ предъ равнодушіемъ и нечестіемъ. Съ годами эти идеи измѣнятся, таинственныя чары исчезнутъ, -- но сущность вѣрующаго духа останется навсегда. Онъ только направитъ жаръ своего обожанія на другіе идеалы и поставитъ новыя цѣли своему нравственному подвижничеству. Не исчезнетъ и рыцарственная деликатность въ рѣшеніи грубыхъ задачъ жизни -- тамъ, гдѣ придется оберечь безсильную и безправную жертву отъ семейнаго или общественнаго деспотизма. Мужество принциповъ и изящная тонкость впечатлѣній,-- важнѣйшія силы Добролюбова, какъ писателя, благороднѣйшіе задатки его первой молодости. Они спасутъ его отъ какихъ угодно давленій среды и выведутъ на прямой независимый путь мысли и дѣла.
   Въ дѣтствѣ онъ образецъ прилежанія и серьезности. Онъ краса и слава духовнаго училища и семинаріи. Но онъ совершенно чуждъ духу этихъ закоренѣлыхъ разсадниковъ схоластики и умственной косности. Онъ одинокъ среди товарищей и страненъ учителямъ. Пока у него это чувство отчужденія не сложилось въ ясный разсудочный процессъ, пока это невольное отвращеніе благородной, свободной натуры ко всему мелкому и кромѣшному. Юноша не находитъ мѣста въ школѣ, потому что въ ней некого и нечего любить. Одинъ только учитель -- Сладкопѣвцевъ умѣетъ захватить его душу, вызвать у него своего рода обожаніе, поэтическое увлеченіе,-- и за то какой благодарный гимнъ любви! Иначе нельзя назвать слѣдующихъ заочныхъ изліяній ученика по адресу наставника:
   "Что то особенное привлекало меня къ нему, возбуждало волнѣ болѣе чѣмъ привязанность,-- какое то благоговѣніе къ нему... Ни однимъ словомъ, ни однимъ движеніемъ не рѣшился бы я оскорбить его, просьбу его я считалъ для себя закономъ. Вздумалъ бы онъ публично наказать меня, я послушался бы, перенесъ наказаніе, и мое расположеніе къ нему нисколько бы оттого не уменьшилось... Какъ собака я былъ привязанъ къ нему и для него я готовъ былъ сдѣлать все, не разсуждая о послѣдствіяхъ", а
   Это пишется въ дневникѣ. Безъ самопризнаній и самоанализовъ не мыслима такая "прекрасная душа". Если она переполнена такимъ стремительнымъ пристрастіемъ къ учителю-семинаристу,-- въ какомъ ореолѣ должна являться предъ ней высшая избранница, предназначенная судьбой -- мать! На ней сосредоточены всѣ представленія о возможномъ на землѣ счастьѣ, ея образъ воплощаетъ все прекрасное, чѣмъ только обладаетъ нашъ міръ, все вдохновляющее, что способно двинуть человѣка на подвигъ, на страданія. Она паритъ надъ каждымъ мгновеніемъ въ жизни своего сына. Они представляется ему, какъ непогрѣшимая цѣнительница его достоинствъ, какъ достойнѣйшая участница его успѣховъ. Это не любовь сына къ матери, это романтическое сродство душъ, изъ области вдохновенныхъ мечтаній перешедшее въ самую подлинную и жизненную дѣйствительность.
   И Добролюбовъ въ своемъ нравственномъ мірѣ воспроизводитъ цѣльную психологію рыцарскаго служенія идеалу. Онъ по природѣ лишенъ расплывчатой, легко возбуждаемой чувствительности. То, что именуется увлеченіемъ и что въ романахъ и поэмахъ производитъ такое красивое, чарующее впечатлѣніе, совершенно не мирится съ его строгой и сильной личностью. У него вопросы сердца стоятъ рядомъ съ глубочайшими задачами человѣческаго существованія и входятъ въ религію долга и личнаго достоинства... Онъ долженъ любить съ одинаковой силой -- чувствомъ и мыслью,-- тогда только онъ успокоится на своемъ счастьи. И вотъ, мать является первой героиней этого до фанатизма прямолинейнаго однолюба.
   Послѣ ея смерти онъ чувствуетъ жгучее, нестерпимо-мучительное одиночество. Здѣсь ничего нѣтъ общаго съ идеальной поэтической тоской, приносящей чувствительнымъ сердцамъ несравненно больше утѣшенія, чѣмъ горечи и боли. Это -- рѣзкій, знобящій холодъ, оставляющій въ памяти человѣка неизгладимые слѣды на многіе годы, часто на всю жизнь. Послушайте, какъ этотъ удивительный сынъ оплакиваетъ смерть матери и кстати раскрываетъ вообще свою душу. Можно подумать,-- мы читаемъ отрывокъ изъ художественно обработаннаго романа съ самыми драматическими приключеніями и съ героями самой сложной, изысканной психологіи.
   Добролюбову, какъ всѣмъ людямъ его природы, приходится выслушивать укоризны въ эгоизмѣ, холодности, даже безчувственности. Онъ слышитъ эти навѣты вскорѣ послѣ смерти матери и отвѣчаетъ на нихъ со всею страстью истиннаго оскорбленнаго чувства. Онъ согласенъ, что есть чрезвычайно счастливые характеры: они горятъ любовью ко всему человѣчеству, у нихъ всегда имѣется въ запасѣ неограниченное множество предметовъ для чувствительныхъ волненій. Потеря одного не поражаетъ ихъ непоправимымъ ударомъ. Совершенно другая судьба человѣка, не способнаго расточать своихъ чувствъ зря, всякому встрѣчному. Они отдаютъ свое сердце непремѣнно одному существу и тогда, говоритъ будущій критикъ, "въ этомъ существѣ заключается для нихъ весь міръ, и съ потерею его міръ дѣлается для нихъ пустымъ, мрачнымъ и постылымъ, потому что не остается ничего, чѣмъ бы могли они замѣнить любимый предметъ, на что могли бы обратить любовь свою. Изъ такихъ людей и я. Былъ у меня одинъ предметъ, къ которому я не былъ холоденъ, который любилъ со всею пылкостью и горячностью молодого сердца, въ которомъ сосредоточилъ я всю любовь, которая была только въ моей душѣ,-- этутъ предметъ была мать моя. Поймешь ли ты теперь, какъ много, необъятно много потерялъ я въ ней?.."
   И онъ просить своего родственника вѣрить искренности его изліяній. Ему теперь, одинокому и обездоленному, легче послѣ признаній, и когда онъ Заканчиваетъ письмо стихами изъ Лермонтовскаго Демона, читателю не можетъ и на мысль придти малѣйшее подозрѣніе въ изысканномъ краснорѣчіи, въ ловкомъ подборѣ цитатъ {Письмо къ двоюродному брату, Мих. Иван. Благообразову, 15 апр1854 года. Матеріалы для біографіи Добролюбова. М. 1890. I, 119 etc. О религіозности Д--ва, письма къ отцу и матери, стр. 49, 50, 85, 102; письмо къ отцу, стр. 107,-- въ мартѣ 1854 года; письмо къ теткѣ, 25 марта 18 56 г., послѣднее, гдѣ обнаруживается религіозное чувство въ вопросѣ о говѣньѣ.}.
   Но жизнь идетъ. Молодость неизмѣнна въ своихъ запросахъ Одиночество -- для нея недугъ, нѣчто неестественное, ни сердцемъ, ни разсудкомъ не допустимое. И чѣмъ шире развертывается жизненная дорога, чѣмъ больше надеждъ подсказываютъ молодыя силы, тѣмъ холоднѣе и тягостнѣе окружающій чуждый міръ.
   Добролюбовъ становится писателемъ. Его талантъ настолько ярокъ и богатъ, что у свѣдущихъ людей не является ни малѣйшаго сомнѣнія въ блестящемъ будущемъ. Редакторъ главенствующаго журнала -- Некрасовъ -- говоритъ ему послѣ первыхъ же статей: пишите сколько хотите и чѣмъ больше, тѣмъ лучше. Вліятельнѣйшій современный публицистъ, непогрѣшимый вдохновитель молодежи становится его ближайшимъ другомъ. Чернышевскій по цѣлымъ часамъ ведетъ задушевныя бесѣды съ юношей, только что. покинувшимъ скамью педагогическаго института. И эти бесѣды, очевидно, до такой степени увлекательны, личность учителя такъ могущественно дѣйствуетъ на трепетно-отзывчивый умъ двадцатилѣтняго собесѣдника, что между ними быстро устанавливается тѣснѣйшая нравственная связь. Старшій становится авторитетомъ для младшаго, внушительнымъ не столько по уму, учености и талантамъ, сколько по взаимному духовному родству. Оба они одного поколѣнія и одного типа въ этомъ поколѣніи.
   Чернышевскій также вступилъ въ жизнь добросовѣстнѣйшимъ обожателемъ книжной учености, "красной дѣвушкой" среди товащей и маменькинымъ сынкомъ среди семьи. Жизнь быстро оказала должное вліяніе на прирожденный независимый умъ и постепенно освободила юношу отъ всевозможной практической и идейной плѣсени. Розовый, застѣнчивый семинаристъ путемъ самостоятельной внутренней работы выросъ въ мужественнаго публициста съ оригинальной и яркой физіономіей. То же самое должно произойти и съ Добролюбовымъ.
   Онъ жалуется, что не можетъ различать времени въ бесѣдахъ съ Чернышевскимъ. Они заговорятся до упоеніи, перебираютъ литературу и философію, и съ Добролюбова день за днемъ спадаютъ первобытныя наслоенія домашней и семинарской идилліи. И сами обстоятельства являются на помощь прозрѣнію и просвѣщенію. Одинъ ударъ слѣдуетъ за другимъ. Не успѣла скончаться мать, умираетъ отецъ и многочисленной семьѣ грозитъ чуть не голодная смерть. Ея единственный кормилецъ -- студентъ педагогическаго института, еще самъ нуждающійся въ помощи. Трудно было при такихъ обстоятельствахъ утѣшаться чудесами. По недавнему еще убѣжденію Добролюбова, сверхестественная сила спасла его -- на репетиціи по русской исторіи и онъ, въ искреннемъ умиленіи сердца, могъ сообщить родителямъ о чудныхъ видѣніяхъ,-- теперь приходится обращаться къ другимъ способамъ объяснять дѣйствительность и, главное, бороться съ ней. Переворотъ совершается въ сравнительно короткое время: слишкомъ ужъ краснорѣчивы уроки практики и убѣдительны рѣчи авторитета. Уже въ августѣ 1856 года, ровно два года спустя послѣ смерти отца Добролюбовъ пишетъ о своихъ юношескихъ вѣрованіяхъ и иллюзіяхъ, какъ о невозвратномъ прошломъ. Личный опытъ совершенно разочаровалъ его въ сладкоглаголивыхъ поученіяхъ наставниковъ дѣтства. Теперь онъ знаетъ, что такое дѣйствительность и настоящая дѣятельная правда жизни. Онъ покончилъ съ мечтами,-- предъ нимъ трудный, но зато какой увлекательный путь сознательной борьбы за разумно сознанныя истины!
   И Добролюбовъ вступаетъ на этотъ путь, сначала робко, осторожно, потомъ все смѣлѣй, сообразно съ тѣмъ, какъ крѣпнетъ мысль и выясняются цѣли. Онъ занимаетъ мѣсто перваго критика. Его статьи -- одно изъ блестящихъ украшеній журнала и одна изъ причинъ его исключительной распространенности. Редакторъ умѣетъ оцѣнить заслуги молодого сотрудника и дѣлаетъ его вторымъ редакторомъ. Въ двадцать два года -- это завидная карьера, особенно въ эпоху всеобщаго подъема общественной мысли. Стоять на первомъ планѣ въ Современникѣ, заранѣе быть увѣреннымъ, что каждая напечатанная строчка найдетъ живѣйшій отголосокъ среди просвѣщеннѣйшей и честнѣйшей публики, это можно признать высшимъ счастьемъ молодости, идеальнымъ удовлетвореніемъ писателя.
   И оно упрочилось бы, это счастье, если бы нашъ критикъ, помимо таланта, не былъ еще надѣленъ безпокойнымъ, мучительно-любящимъ сердцемъ. Борьба, успѣхъ -- двѣ побудительнѣйшихъ причины видѣть подлѣ себя особенно близкаго человѣка, способнаго оцѣнить усилія и искусство въ борьбѣ и раздѣлить радость побѣды. Правда, учитель съ безконечной любовью слѣдитъ за развитіемъ своего друга, возлагаетъ на него самыя смѣлыя надежды, готовъ именовать его геніемъ, бережно лелѣять каждую его мысль. Но онъ только другъ и учитель! Въ двадцать два года это слишкомъ отвлеченное благо и невыносимо спокойныя чувства. Только она можетъ цѣликомъ заполнить сердце, утѣшить гнетущую истому молодости и общимъ идеальнымъ стремленіямъ сообщить силу и глубину личнаго всепоглощающаго счастья.
   И Добролюбовъ, вѣчно вооруженный воинъ на поприщѣ идей, ведетъ такую же неустанную и еще болѣе тяжелую борьбу съ самимъ собой. И здѣсь онъ часто остается побѣжденнымъ, ядовитое чувство горечи и безсилія ежеминутно готово сковать юношескій полетъ его мысли и заставить опустить руки подъ наплывомъ жгучей тоски, почти отчаянія.
   

XXXIII.

   Какая въ самомъ дѣлѣ странная игра судьбы! Въ годы, когда еще впору учиться, проходить разныя школьныя мытарства, человѣку выпадаетъ слава, настоящая, разумная слава,-- не фейерверкъ случайной мимолетной популярности, а то рѣдкое почетное имя, какое въ неприкосновенной свѣжести и чистотѣ переходитъ въ отдаленное потомство. Умъ, талантъ и сердце, готовое сторицей отплатить за малѣйшее доброе чувство, чего еще требуется для любви самой взыскательной, идеально-чистой женщины? Поставить вопросъ отвлеченно, значить предрѣшить его. Совершенно другой отвѣтъ дала дѣйствительность. И это непримиримое противорѣчіе логики и фактовъ до такой степени обычно, часто именно въ жизни русскихъ талантливыхъ людей, что, повидимому, логическую безсмыслицу слѣдуетъ считать закономъ природы.
   Въ самой разгаръ литературныхъ успѣховъ Добролюбовъ излагаетъ слѣдующую исповѣдь одному изъ своихъ товарищей:
   "Если бы у меня была женщина, съ которой я могъ бы дѣлить свои чувства и мысли до такой степени, чтобы она читала даже вмѣстѣ со мною мои (или, положимъ, все равно, твои) произведенія, я былъ бы счастливъ и ничего не хотѣлъ бы болѣе. Любовь къ такой женщинѣ и ея сочувствіе -- вотъ мое единственное желаніе теперь. Въ немъ сосредоточиваются всѣ мои внутреннія силы, вся жизнь моя, и сознаніе полной безплодности и вѣчной неосуществимости этого желанья гнететъ, мучить меня, наполняетъ тоской, злостью, завистью, всѣмъ, что есть безобразнаго и тягостнаго въ человѣческой натурѣ" {Ib., стр. 492.}:
   Онъ неистощимъ на эту тему. Разъ заговоривъ о любви, онъ съ трудомъ прерываетъ рѣчь: до такой степени вопросъ захватываетъ все его нравственное существо. Мечта о женской ласкѣ преслѣдуетъ его неотступно, вмѣшивается въ его работу и превращаетъ ее въ тяжелое бремя, въ отвратительное рабство. Добролюбовъ въ минуты безнадежной, одинокой тоски готовъ видѣть своего рода промыселъ въ своей литературной дѣятельности, торговлю "святынями души своей". Правда, это мимолетные припадки, но они свидѣтельствуютъ, въ какой тяготѣ и мракѣ жилъ человѣкъ лучшіе годы молодости. Онъ задумываетъ куда-нибудь унести свою грусть, напримѣръ, въ Италію: можетъ быть чудная страна заставила бы его забыть свое безграничное одиночество...
   Вамъ удивительно читать всѣ эти жалобы. Неужели блестящій писатель въ ореолѣ славы и съ безграничными надеждами на будущіе успѣхи, не могъ вызвать интереса ни одной женщины?
   Или онъ самъ, можетъ быть, предпочиталъ только мечтать и изнывать, и не рѣшается взять приступомъ свое счастье?
   Совершенно напротивъ! Неуклюжій семинаристъ и труженикъ всѣми силами старается превратиться въ свѣтскаго, интереснаго кавалера. Онъ одѣвается у лучшаго портного, посѣщаетъ общество, непрочь блеснуть остроуміемъ предъ красивыми дѣвицами, готовъ даже пуститься въ хитрую и тягучую интригу. Вообще, въ немъ нѣтъ ни капли педантства цеховой литературной тяжеловѣсности, недоступнаго глубокомыслія и отталкивающаго доктринерства. Онъ въ высшей степени легко поддается впечатлѣніямъ, разъ онъ видитъ дѣйствительно нѣчто изящное и прекрасное. Недаромъ онъ отлично владѣетъ стихомъ: въ его груди бьетъ живая струя лиризма и онъ способенъ написать цѣлую поэму по поводу встрѣчи съ очаровательной незнакомкой.
   И онъ дѣйствительно пишетъ такую поэму. Она явилась предъ нимъ, чарующая оригинальной красотой: черные глаза, свѣтлые волосы, правильныя изящныя черты лица, и сколько ума и, жизни въ этомъ лицѣ! Одни глаза, кажется, преисполнены ласки, теплоты и свѣта. Нашъ герой замираетъ въ восхищенномъ созерцаніи. Онъ счелъ бы себя счастливымъ, если бы одинъ взглядъ этихъ глазъ упалъ на него. Но она занята танцами: отчего онъ не умѣетъ танцовать! Проклятое семинарское воспитаніе! И знаменитый критикъ въ углу залы терзается завистью къ ловкимъ танцорамъ: они такъ близки къ его божеству!
   Но судьбѣ угодно пожурить несчастнаго. Случайно, здѣсь же на балу, онъ знакомится съ отцомъ красавицы, попадаетъ въ домъ, и немедленно убѣждается, какую жестокую шутку сыграла надъ нимъ судьба! Она, невѣста другого, и кого же? Такого же рѣдкаго экземпляра человѣческой породы, какъ она сама, одареннаго рѣдкимъ умомъ, наружности и талантами?
   Нисколько. Избранникъ -- обыкновеннѣйшій изъ смертныхъ, "плюгавенькій офицерикъ", но красавица ухитрилась, повидимому, открыть въ немъ не меньше достоинствъ, чѣмъ, напримѣръ, Офелія приписываетъ датскому принцу: "дивный духъ", "воителя отвагу, умъ мудреца"... Она читаетъ всѣ эти доблести на самомъ заурядномъ лицѣ своего возлюбленнаго, и нашъ бѣдный герой, увѣнчанный, кажется, всѣми феями, присутствуетъ при этомъ неизглаголонномъ ослѣпленіи. Что остается ему? Воскликнуть -- "эхъ-ма!"и отступить предъ чужимъ счастьемъ {Ib., 548 etc.}.
   И подобная исторія -- удѣлъ Добролюбова. Бываетъ даже хуже. На него будто обратятъ вниманіе, начнутъ говорить нѣжныя рѣчи и писать интересныя записки. Сердце у него таетъ, вотъ, вотъ откроется небо и завѣтная греза станетъ дѣйствительностью! Увы! Она призрачнѣе, чѣмъ когда-либо. Надъ нимъ просто потѣшались, шутили. Правда, къ нему расположены, но только какъ къ хорошему человѣку. Ему даже готовы повѣрять тайны сердца, но очень простой причинѣ: развѣ онъ мужчина! Было бы странно стѣсняться съ нимъ, и еще страннѣе, увлекаться и любить.
   Опять, какая мораль исторіи? Безцѣльно доискиваться, развѣ спросить только у себя: "Я не знаю, отчего же я не мужчина? И что же я такое, послѣ этого? Неужели баба?" {Ib., 501, 512.}.
   Дѣйствительно, задача. Плюгавенькій офицерикъ -- герой, а онъ, вовсе не обиженный природой даже внѣшностью, пребываетъ на положеніи сандрильоны и на оскорбительнѣйшей роли повѣреннаго женскихъ тайнъ. У него даже нѣтъ утѣшеній некрасовскаго героя: онъ отнюдь не застѣнчивъ и не лишенъ находчивости и блеска въ какомъ угодно разговорѣ, онъ авторъ остроумнѣйшихъ эпиграммъ Свистка!
   Добролюбовъ могъ бы, пожалуй, развлечься историческими разсужденіями на тему своихъ неудачъ. Ему легко припомнился бы цѣлый рядъ такихъ же жертвъ женскаго равнодушія и пренебреженія,-- и стать въ ряду этихъ жертвъ ему отнюдъ не показалось бы унизительнымъ.
   Онъ задался цѣлью отыскать гормоническое счастье ума и сердца, женщину-товарища и спутницу,-- кто же нашелъ ее? Его великій предшественникъ мечталъ о томъ же въ теченіе всей молодости и до конца дней горько и подчасъ гнѣвно сѣтовалъ на неосуществимость мечты. У Бѣлинскаго имѣлась семья, но не было родной души въ этой семьѣ. А ужъ онъ ли не писалъ горячихъ, неотразимо-захватывающихъ статей, ужъ ему ли, кажется, было не волновать женскихъ сердецъ. И въ награду мѣщанская любовь и, если угодно, мѣщанское счастье.
   Но, положимъ, онъ писалъ статьи, предметъ все-таки не столь доступный. Возьмемъ поэта, о которомъ другой поэтъ сказалъ, будто навстрѣчу ему неслись въ головокружительномъ восторгъ шестнадцати лѣтнія дѣвушки. Такъ, вѣроятно, и было: нельзя же равнодушно пропустить исторію Татьяны и множество другихъ вещей первостепенной поэтической прелести. И все-таки головокруженья шестнадцатилѣтнихъ читательницъ не помѣшали поэту пережить жесточайшую драму на почвѣ женскаго легкомыслія и равнодушія и заплатить своей кровью за свое "счастье".
   И замѣчательно, именно самые рыцарственные защитники женщины и восторженные почитатели вѣчно-женственнаго не находятъ созвучнаго отвѣта на свое подвижничество и свой культъ. Онѣгины могли терять счетъ своимъ жертвамъ и не знать куда даваться отъ посланій Татьянъ, а Пушкины въ это время являлись притчей во языцѣхъ и вызывали негодованіе въ качествѣ "уродовъ" и "ревнивцевъ". И непростительный грѣхъ совершилъ Достоевскій предъ исторіей и правдой, когда пропѣлъ гимнъ русской женщинѣ и ея идеалу Татьянѣ и забылъ прибавить великое но: за этимъ по пришлось бы написать самыя свѣтлыя имена русской литературы и мысли отъ Пушкина до Тургенева. И имя Добролюбова заняло бы въ спискѣ одно изъ самыхъ скорбныхъ мѣстъ.
   Вся жизнь его распадается на двѣ параллельныя полосы. Въ журналѣ онъ неутомимый воинъ за общее благо, за идеалы гуманности, свободы, женской равноправности; дома, въ письмахъ онъ изнываетъ въ непрерывной агоніи: это сплошной стонъ, грозящій перейдти въ рыданія. И онъ бѣжитъ изъ дома въ журналъ, набрасывается на работу, какъ на единственное прибѣжище въ нестерпимой душевной боли.
   "Хочу все", пишетъ онъ, "искушать умъ наукою безплодной", и даже отчасти успѣваю надуть самого себя, задавая себѣ усиленную работу. Но иногда бываетъ необходимость выйти изъ дома, повидаться съ кѣмъ-нибудь по дѣламъ, и тутъ обыкновенно разстраиваться на цѣлый день. Несмотря на мерзѣйшую погоду, все мнѣ представляется на свѣтѣ такимъ веселымъ и довольнымъ, только я совершенно одинъ, не доволенъ ничѣмъ и никому не могу сказать задушевнаго слова" {Ib. 533.}.
   И такъ до самой смерти. За нѣсколько мѣсяцевъ до кончины Добролюбовъ снова возвращается къ грызущему его вопросу. Будто въ предчувствіи близкаго конца его рѣчь становится еще грустнѣе, звучитъ совершенно безнадежно и ни одинъ поэтъ не могъ бы написать болѣе трогательной и прочувствованной элегіи, чѣмъ будто невольная, годами накипѣвшая жалоба Добролюбова сестрѣ. И эта жалоба писалась въ расцвѣтѣ итальянской весны, подъ небомъ Неаполя, изъ поэтическаго края, гдѣ писатель искалъ душевнаго мира и гдѣ, по обыкновенію, на нѣсколько лишь мгновеній судьба было посулила ему счастье.
   Онъ сравниваетъ жизнь замужней сестры съ своей жизнью и читаетъ отходную своимъ мечтамъ и надеждамъ:
   "А вотъ я, напримѣръ, шатаюсь себѣ по бѣлому свѣту одинъ одинехонекъ; всѣмъ я чужой, никто меня не знаетъ и не любитъ. Если бы я заговорилъ о своихъ родителяхъ, о своемъ дѣтствѣ, о своей матери, никто бы меня не понялъ, никто-не откликнулся бы сердцемъ на мои слова. И принужденъ я жить день за день, молчать, заглушать свои чувства, и только въ работѣ я и нахожу успокоеніе. Говоря по правдѣ, со времени маменькиной смерти до сихъ поръ я и не видывалъ радостныхъ дней. Но роптать и жаловаться къ чему послужить? И я покорился своей участи" {Письмо отъ 16 мая 1861 года. Ib., стр. 619.}.
   Подобная покорность не проходитъ безслѣдно. Склониться сильному человѣку предъ судьбой значитъ накопить въ своемъ умѣ и сердцѣ неисчерпаемый запасъ горькихъ мыслей и болѣзненныхъ ощущеній. Ядъ пессимизма неизбѣжно отравляетъ самую могучую и свѣтлую энергію. Погромъ въ стремленіяхъ къ личному счастью налагаетъ рѣзкую и тяжелую печать на все міросозерцаніе человѣка, и Добролюбовъ безпрестанно впадаетъ въ мрачное раздумье уже не только о своей участи, а вообще о своемъ поколѣніи, о своемъ времени.
   Кажется невѣроятнымъ, какъ въ самомъ началѣ шестидесятыхъ годовъ можно было терять вѣру въ одно изъ энергичнѣйшихъ молодыхъ поколѣній Россіи. Самъ Добролюбовъ, умѣвшій работой заглушать личное горе, повидимому достаточное свидѣтельство противъ всякаго пессимизма. На самомъ дѣлѣ именно онъ говоритъ въ тонѣ современника какого-то нравственнаго и общественнаго упадка. И мы знаемъ источникъ тона. Двадцатидвухълѣтній юноша обладалъ бы сверхестественнымъ стоицизмомъ, еслибы ни на одну минуту не допустилъ личнымъ настроеніямъ ворваться въ свои идеи. И Добролюбовъ подчасъ будто ищетъ случая высказать слово отрицанія и сомнѣнія, устроить душъ холодной воды для какого-либо опрометчиваго энтузіаста. Ему видимо доставляетъ особаго рода горькое наслажденіе заявить протестъ противъ слишкомъ самоувѣренныхъ полетовъ идеалистическаго воображенія. На днѣ его души таится глубокій осадокъ скептицизма и ироніи. Онъ на собственномъ опытѣ научился цѣнить по достоинству разныя красивыя мечты и выспреннія представленія о мірѣ и людяхъ.
   Отсюда его безпощадные окрики на публицистовъ, преувеличивающихъ практическое значеніе литературы, на идеалистовъ восторженно вѣрующихъ въ силу человѣческой личности, отсюда наконецъ, наклонность критика быстро разочаровываться и говорить жалкія слова по первымъ впечатлѣніямъ.
   Уже въ 1868 году Добролюбовъ готовъ отчаяться въ современномъ поколѣніи, обозвать его и себя вмѣстѣ съ нимъ вялымъ дряблымъ, ничтожнымъ, надѣлять тѣми же качествами и "предшественниковъ". Это удивительнѣе всего. Въ туманѣ мрачныхъ думъ Добролюбовъ усмотрѣлъ предшественниковъ своего поколѣнія среди самого несоотвѣтственнаго общества, среди людей" увѣнчивавшихъ свой разладъ съ обществомъ пьянствомъ, путешествіемъ на Кавказъ и въ Сибирь, вступленіемъ даже въ іезуитскій орденъ. Русской исторія неизвѣстны образчики подобнаго общественнаго героизма, за исключеніемъ нѣкоторыхъ невольныхъ обывателей Кавказа и Сибири. Еще менѣе извѣстны исторіи нравственное разслабленіе, отвращеніе отъ борьбы, страсть къ комфорту, если не матеріальному, то умственному и сердечному,-- всѣ эти, по мнѣнію Добролюбова, основныя черты его поколѣнія. Оно дало только совершенно безполезныхъ коптителей неба, негодныхъ ни на какую твердую и честную дѣятельность {Ib., 463.}... Эти изреченія стоять запальчивыхъ монологовъ мольеровскаго мизантропа противъ плохихъ стихотворцевъ, достойныхъ будто бы за свою чепуху висѣлицы. И нѣтъ сомнѣнія, русскій шестидесятникъ испытывалъ въ минуты своего общественнаго пессимизма чувства, весьма родственныя обидѣ и гнѣву измученнаго рыцаря Селимены. Не было, конечно, недостатка и въ общихъ источникахъ для грустныхъ настроеній, но именно обиліе этихъ источниковъ рядомъ съ несомнѣнно энергической дѣятельностью людей добролюбовскаго поколѣнія доказываютъ всю неосновательность краснорѣчивыхъ декламацій на счетъ нравственнаго разслабленія и тунеяднаго коптительства. Добролюбовъ, противъ своего ожиданія, изобразилъ не себя и не своихъ сверстниковъ, а людей дѣйствительно отжившаго прошлаго, являющихся привидѣніями среди обновлявшейся Россіи.
   Но у Добролюбова пессимизмъ былъ такъ же искрененъ, какъ реальна дѣйствительность, отравившая его молодость. Немного людей и еще меньше писателей способно такъ самоотверженно анализировать свою личность, талантъ, значеніе своей дѣятельности. Кажется злѣйшій врагъ не могъ бы нанести столько ужасовъ на особу нашего критика, сколько открылъ онъ самъ. Это -- настоящій смертный приговоръ! И нѣтъ у него нравственныхъ "силъ, и лишенъ онъ серьезныхъ знаній, и не получилъ онъ никакого воспитанія... Катковъ пришелъ бы въ неописанный восторгъ, если бы могъ перепечатать эту исповѣдь въ своихъ изданіяхъ. Особенно ярко онъ подчеркнулъ бы унизительный отзывъ Добролюбова о своей литературной работѣ. "Я вижу самъ,-- признается Добролюбовъ",-- что все, что пишу слабо, плохо, старо, безполезно, что тутъ виденъ только безплодный умъ, безъ знаній, безъ данныхъ, безъ опредѣленныхъ практическихъ взглядовъ. Поэтому я и не дорожу своими трудами, не подписываюсь, и очень радъ, что ихъ никто не читаетъ"... {Ib., 434 etc.}.
   Подъ этими трудами дѣйствительно стоитъ или -- бовъ, или совсѣмъ нѣтъ никакой подписи. Также и Бѣлинскій почти никогда не подписывалъ своихъ статей, не злоупотреблялъ своей подписью и Чернышевскій: эти инкогнито не помѣшали именамъ критиковъ стяжать громкую всероссійскую извѣстность. Скромность и покаяныя рѣчи Добролюбова свидѣтельствуютъ, до какого предѣла была развита у него совѣсть, требовательность къ самому себѣ и съ какимъ мужествомъ онъ умѣлъ смотрѣть въ глаза своимъ недостаткамъ, часто даже мнимымъ. Вѣрнѣйшій признакъ именно великой нравственной силы!
   Въ сѣтованіяхъ Добролюбова на свои ученическіе годы много правды. Онъ дѣйствительно убилъ бездну труда и времени на негодное чтеніе, до двадцати лѣтъ могъ читать на русскомъ языкѣ книги и притомъ далеко не самыя поучительныя. Съ такимъ личнымъ образовательнымъ богатствомъ онъ долженъ выступить въ качествѣ учителя и руководителя публики! Какимъ же запасомъ воли надлежало обладать, какія дарованія необходимо было обнаружить, чтобы съ честью выполнить столь, повидимому, неожиданное и отвѣтственное назначеніе!
   Соедините всѣ эти факты вмѣстѣ, представьте себѣ юношу, успѣвшаго къ двадцати пяти годамъ закончить свое земное поприще, пережить за этотъ срокъ неизлѣчимую драму неудовлетвореннаго сердца, ненасытную жажду рыцарски-честной, горячей мысли, и ежеминутно томиться между сомнѣніями въ своемъ нравственномъ правѣ на выполняемое дѣло и вѣрой въ его неотразимый успѣхъ... Вдумайтесь въ эту психологію, независимо отъ какихъ бы-то ни было направленій и партій и сопоставьте этого "мальчишку" и "невѣжду" съ его врагами-олимпійцами и мудрецами,-- простѣйшее чувство справедливости и прирожденное человѣческое достоинство подскажетъ вамъ окончательный приговоръ и вы безъ всякихъ преднамѣренныхъ толкованій придете къ рѣшительному заключенію: пусть подобные мальчишки я невѣжды ошибаются, пусть обнаруживаютъ недостатокъ учености и отсутствіе солидности во взглядахъ, самыя ихъ ошибки -- подлинная жизнь человѣческой души, въ то время, какъ даже великая мудрость олимпійцевъ только внѣшняя политика. И вы, не соглашаясь со многими идеями и увлеченіями людей добролюбовскаго типа, должны будете сознаться: въ дѣлѣ, какое они защищаютъ, непремѣнно есть что-то благородное и честное. Именно тиранія защитниковъ -- твердая порука въ идеальномъ характерѣ самой защиты. И въ этомъ заключается разгадка страннаго явленія: нѣкоторыя имена долго остаются знаменами даже послѣ того, какъ позднѣйшія поколѣнія уже переросли ихъ идеалы и разоблачили всѣ ихъ заблужденія и недоразумѣнія. Идеальныя стремленія мѣняются по эпохамъ и историческимъ обстоятельствамъ, но идеальныя личности безсмертны, въ своемъ величіи и чистотѣ неуязвимы ни для какой давности, ни для какого прогресса.
   

XXXIV.

   Дѣятельность Добролюбова продолжалась около четырехъ лѣтъ. Въ ней нѣтъ ни періодовъ, ни замѣтныхъ переходовъ, ни яркихъ преобразованій. Предъ нами всѣ статьи критика будто одинъ непрерывный монологъ, весьма обширный, но въ основныхъ руководящихъ идеяхъ удивительно выдержанный. Судьба позволила критику произнести только одну рѣчь, на сколько могло хватить у него одного порыва, одного глубокаго подъема груди, и пресѣкла жизнь раньше, чѣмъ онъ успѣлъ перевести духъ. Этой стремительностью и скоротечностью работы объясняется отчасти исключительная сплоченность и цѣльность идей Добролюбова: ея нѣтъ ни у одного русскаго критика подобнаго дарованія. Но, несомнѣнно, имѣла здѣсь значеніе и ранняя зрѣлость мысли, поразительная способность человѣка въ двадцать лѣтъ точно и увѣренно опредѣлить свое міросозерцаніе и неуклонно развивать его въ строгой логической послѣдовательности.
   Признавая этотъ фактъ, мы не должны, однако, преувеличивать творческихъ силъ Добролюбова въ области идей. Мы не должны забывать, что въ его распоряженіи находился матеріалъ высшаго качества для сооруженія собственнаго принципіальнаго зданія. Сочиненія Бѣлинскаго представляли цѣлую энциклопедію критики и публицистики и достаточно было разобраться въ этомъ наслѣдствѣ, чтобы упрочить за собой вліятельное положеніе въ современной литературѣ. Имѣть подобныхъ предшественниковъ, съ одной стороны, очень полезно, но съ другой -- въ высшей степени отвѣтственно. Чернышевскій и Добролюбовъ могли бы и собственными силами подняться на высоту такъ называемой реальной критики и гражданской мысли: прогрессъ въ этомъ смыслѣ, несомнѣнно, составлялъ ихъ нравственную природу. По разъ существовалъ Бѣлинскій, имъ оставалось только воспринять чужія мысли и постигнуть путь ихъ органическаго, естественнаго развитія.
   У Добролюбова эта невольная зависимость отъ предшествующаго еще настойчивѣе и шире, чѣмъ у Чернышевскаго. Рядомъ съ Бѣлинскимъ его учителемъ явился тотъ же Чернышевскій, учителемъ, лично глубоко любимымъ, слѣдовательно, неограниченно авторитетнымъ и незамѣтно, симпатически-властнымъ. Въ результатѣ, міросозерцаніе Добролюбова неминуемо должно полностью отразить общіе идеалы и частныя увлеченія его предшественниковъ, и главная историческая заслуга молодого критика сведется не къ оригинальнымъ открытіямъ въ области уже раньше всесторонне разработанной, а къ достойному, вдумчивому продолженію чужого дѣла. Мы опять, слѣдовательно, приходимъ къ прежнему выводу: нравственная личность Добролюбова -- его высшее право на нашу признательность. Она воскресила и мужественно повела впередъ забытыя и замершія стремленія великаго гражданина до-реформенной Россіи, она явилась той благородной и отзывчивой почвой, гдѣ долго безпріютныя сѣмена идеализма сороковыхъ годовъ нашли, наконецъ, пріютъ и вновь зазеленѣли и зацвѣли.
   Да, мы все время въ.знакомой, уже изученной нами обстановкѣ. Мы успѣли пройти это зданіе по всѣмъ направленіямъ, правда, всѣхъ подробностей мы, повидимому, не отмѣтили, тщательно не разглядѣли, но мы отлично помнимъ общій планъ, главнѣйшіе орнаменты, и указанія новаго проводника не противорѣчатъ нашимъ представленіямъ. Напротивъ. Мы слушаемъ его съ особеннымъ удовольствіемъ именно потому, что онъ съ рѣдкой ясностью и іогичностью умѣетъ вновь развить и доказать дорогіе для насъ принципы.
   Во главѣ стоитъ плодотворнѣйшая могущественная идея всякаго прогрессивнаго движенія въ наукѣ и въ общественной мысли -- понятіе факта. Мы знаемъ, какъ настаивалъ на немъ Чернышевскій,-- Добролюбовъ положитъ это понятіе въ основу всѣхъ своихъ литературныхъ и политическихъ разсужденій и воздвигнетъ стройную систему эстетики и общественнаго идеализма..
   Фактъ, это значитъ добросовѣстно и безкорыстно раскрытая дѣйствительность, отсутствіе фантастическихъ мечтательныхъ украшеній жизненной правды, вражда къ безпочвенной реторикѣ, праздному фразерству, чисто-религіозный культъ дѣла, положительныхъ настоятельно-потребныхъ задачъ личности и общества. Фактъ въ наукѣ -- значитъ опытное изслѣдованіе и выводы, совершенно свободные отъ предвзятыхъ теорій и метафизическихъ внушеній, фактъ въ общественной дѣятельности -- честное прямое отношеніе къ современности, умѣнье соразмѣрять силы личности съ нуждами общаго блага, работать на данной почвѣ, при данныхъ обстоятельствахъ, не улетать въ надзвѣздныя сферы и не тѣшить себя мнимо-идеальными призраками среди тупого непониманія или преступнаго равнодушія къ жестокой правдѣ земли.
   Вотъ краткій символъ добролюбовской вѣры, все остальное только выводъ и частности. При талантѣ критика эти частности стоятъ общихъ истинъ: до такой степени блестяще и мощно ихъ развитіе!
   Прежде всего, насъ поражаетъ удивительно ясная, невозмутимая трезвость взгляда. Странно это слышать! Вѣдь Добролюбовъ -- одинъ изъ самыхъ злокозненныхъ "мальчишекъ": слѣдовало бы ждать примѣрнаго легкомыслія и азарта. На самомъ дѣлѣ русская литература именно въ сочиненіяхъ Добролюбова владѣетъ самыми зрѣлыми и обдуманными страницами. Предъ этой твердостью и спокойной увѣренностью формы и содержанія -- выкликанія Русскаго Вѣстника являются какимъ-то психопатическимъ припадкомъ, безтолковыми метаніями раненаго звѣря. И не одного Русскаго Вѣстника: подъ ударами этого безпощаднаго анализа и дѣйствительно реальной логики могутъ почувствовать краску стыда люди, искренно считающіе себя вѣрными противниками реакціи, консерватизма и блистательными двигателями прогресса.
   Добролюбовъ въ самомъ выгодномъ положеніи, чтобы изобличать злѣйшую язву русской литературы и общественности. И въ его смѣлости и истинно-молодой искренности -- великій гражданскій подвигъ. Бороться съ явными мракобѣсами, крѣпостниками и Скотолюбцами ему, человѣку шестидесятыхъ годовъ, не предстоитъ особенной нужды. Только позже эти породы получатъ настолько видное значеніе, что состязанія съ ними станутъ вопросомъ дня. Пока праздникъ еще далеко отъ ихъ улицы,-- и у молодой публицистики имѣется другой, несравненно болѣе опасный врагъ,-- не утратившій своей ядовитости и до послѣднихъ дней.
   Послѣ севастопольскаго погрома, съ началомъ новаго царствованія надъ Россіей пронеслась нѣкая живительная сила. Страна будто проснулась и раскрыла свои глаза на свои недуги и язвы. Въ порывѣ самобичеванія она принялась всенародно каяться въ своихъ прегрѣшеніяхъ, раскрывать "свои общественныя раны",-- я въ самое короткое время на сцену выступило множество вопросовъ, задачъ, стремленій. Вышло зрѣлище поучительное и трогательное. Можно было подумать,-- просыпается исполинъ на великіе подвиги. И отрадное чувство невольно охватывало свидѣтелей этого величественнаго возрожденія. И особенно нашъ критикъ, только что расправившій крылья своей одаренной природы, увлекался и мечталъ.
   Многое, слишкомъ многое наполняло эти мечты. Юноша, вѣроятно, ждалъ мгновеннаго обновленія земли и неба. Мечты -- простительныя: въ самомъ дѣлѣ ужъ очень громко происходила всенародная исповѣдь и даже солидные люди старшаго поколѣнія поддавались искушеніямъ минуты.
   Но прошло два года, и нашъ молодой наблюдатель долженъ разстаться съ мечтами. Кающіеся люди успѣли уже ослабѣть и утониться. Самые запальчивые отошли въ сторону и предпочли занять выжидательное положеніе. Почему?
   Критика, можетъ быть, неправа въ своемъ быстромъ приговорѣ русскому обществу въ 1857 году: было еще рано клеймить его за малодушіе и безразличіе. Наступившія вслѣдъ реформы встрѣтили горячій откликъ въ этомъ обществѣ и нашли даже въ его средѣ людей сознательнаго дѣла. Но эти факты не опровергаютъ негодующей рѣчи Добролюбова. Онъ правъ, усматривая среди многихъ своихъ современниковъ родовую черту русскихъ гражданскихъ скорбниковъ. Еще до реформъ онъ могъ наблюдать немало присмирѣвшихъ ораторовъ на либеральныя темы и еще больше прогрессивныхъ эксплоататоровъ новыхъ идей. Фраза -- этотъ злѣйшій врагъ Добролюбова -- успѣла и въ первые два года новыхъ вѣяній заявить свое всероссійское значеніе и открыть предъ внимательнымъ молодымъ наблюдателемъ цѣлый рядъ руководителей реторическаго, тунеяднаго, шарлатанскаго "либерализма".
   "Подвиги нужно совершать не на однихъ словахъ" -- "нужны дѣйствительные труды и пожертвованія" -- вотъ страшный голосъ фактовъ. Отбило ему раздаться въ ушахъ всероссійскихъ покаянниковъ, и героическое зрѣлище мгновенно стало неузнаваемымъ" Проснувшійся было Илья Муромецъ, правда, снова не погрузился въ безпробудный сонъ, но явь его оказалось, пожалуй, еще жалче спячки.
   Вотъ галлерея какихъ спасителей отечества проходить предъ современникомъ столь, повидимому, энергической, вдохновляющей эпохи. Помѣщикъ толкуетъ о правахъ человѣчества и о необходимости развитія личности; чиновникъ жалуется на запутанность и обременительность дѣлопроизводства; офицеръ -- на утомительность парадовъ; въ журналахъ читаются "либеральныя выходки" противъ злоупотребленій; въ обществѣ просвѣщенныхъ людей высказывается горячее сочувствіе нуждамъ человѣчества, разсказываются съ одушевленіемъ анекдоты о взяточникахъ и беззаконіяхъ всякаго рода...
   Кто же всѣ эти ораторы и публицисты? По глубокому убѣжденію Добролюбова все это Обломовы, и либеральныя статьи пишутся изъ Обломовки. {Что такое обломовщина? Сочиненія. II, 556--7. Ср. Губернскіе очерки, Ib. I, 435 etc.}
   Обломовскій типъ въ русской природѣ вовсе не ограничивается лежебоками вродѣ Ильи Ильича. Типъ видоизмѣняется и совершенствуется и признаки его въ высшей степени разнообразны, нерѣдко блестящи и очаровательны, особенно для женскихъ сердецъ. Онѣгинъ, Печоринъ, Рудинъ, Бельтовъ не чета, гончаровскому герою, а между тѣмъ всѣ они одной съ ними породы. У всѣхъ у нихъ одна общая черта -- безплодное стремленіе къ дѣятельности, сознаніе что изъ нихъ многое могло бы выйти, но не выйдетъ ничего. Это главное, все остальное подробности в для конечнаго результата безразлично, страстный ли печоринскій темпераментъ у Обломова или обломовскій въ точномъ смыслѣ слова, краснорѣчивъ ли Обломовъ на манеръ Рудина или малозначительно молчаливъ по образцу Онѣгина. Всѣ они проживутъ жизнь байбаками и лишними людьми.
   Типичный голосъ шестидесятника! И онъ логическое послѣдствіе критики Бѣлинскаго. У стараго идеалиста не хватило бы духа обозвать Печорина и Рудина тунеядцами и отожествить съ жалкимъ нравственно-недужнымъ отбросомъ крѣпостной теплицы, но запросъ Бѣлинскаго къ сознательному и дѣятельному идеализму былъ смертнымъ приговоромъ блестящему типу при всѣхъ его задаткахъ протеста и внѣшнихъ чарахъ.
   Добролюбовъ только иллюстрировалъ общій идеалъ Бѣлинскаго, всей своей натурой отвѣчавшаго на горечь и гнѣвъ своего преемника. И Добролюбовъ, рисуя положительный контрастъ Обломовымъ, невольно и безсознательно характеризуетъ своего первоучителя:
   "Всѣ обломовцы никогда не перерабатывали въ плоть и кровь свою тѣхъ началъ, которыя имъ внушили, никогда не проводили ихъ до послѣднихъ выводовъ, не доходили до той грани, гдѣ слово становятся дѣломъ, гдѣ принципъ сливается съ внутренней потребностью души, исчезаетъ въ ней и дѣлается единственною силою, двигающею человѣкомъ. Потому-то эти люди и лгутъ безпрестанно, потому-то они и являются такъ несостоятельными въ частныхъ фактахъ своей дѣятельности. Потому-то и дороже для нихъ отвлеченныя воззрѣнія, чѣмъ живые факты, важнѣе общіе принципы, чѣмъ простая жизненная правда. Они читаютъ полезныя книги для того, чтобы знать, что пишется; пишутъ благородныя статьи затѣмъ, чтобы любоваться логическимъ построеніемъ своей рѣчи; говорятъ смѣлыя рѣчи, чтобы прислушиваться къ благозвучію своихъ фразъ и возбуждать ими похвалы слушателей. Но что далѣе, какая цѣль всего этого читанія, писанія, говоренія, они или вовсе не хотятъ знать, или не слишкомъ объ этомъ безпокоятся".
   Эта характеристика обломовщины должна остаться безсмертной. Одной ея было бы достаточно, чтобы умъ и прямоту молодого критика поставить на историческую высоту. Дальнѣйшіе выводы вполнѣ ясны.
   Долой теоріи: одна чистая неограниченная правда дѣйствительности! Прочь доктринеровъ, на сцену -- практиковъ, дѣятелей хотя бы въ самой ограниченной, но жизненной области. Слѣдуетъ разъ навсегда покончить съ шумомъ и блескомъ, оставить несбыточныя надежды по произволу передѣлывать исторію. Напротивъ, необходимо признать громадную силу обстоятельствъ, изучать почву и время во всѣхъ подробностяхъ, понять человѣка въ его плоти и крови и подойдти къ внѣшнему міру не съ фантастическими представленіями и эффектными криками, а съ сильной, дѣльной рѣчью и практической сноровкой. Въ прошломъ Бѣлинскій былъ такимъ человѣкомъ и еще пять-шесть его единомышленниковъ. Они умѣли довести отвлеченный философскій принципъ до реальной жизненности и истинной глубокой страстности. Молодое поколѣніе -- слѣдуетъ за ними, и Добролюбовъ противопоставляетъ рабочую толпу, практически освѣдомленную, молчаливо-дѣятельную -- пышному фразерству и выспреннимъ отвлеченнымъ полетамъ обломовцевъ {Литературныя мелочи прошлаго года. Ст. 1359 т. II, 417 etc.}.
   Опять -- истинно-историческій голосъ подлиннаго шестидесятника. Мы говоримъ, подлиннаго, потому что на смѣну Добролюбову явятся неправоспособные и мнимые преемники и совершенно извратятъ его истины. Они поднимутъ войну противъ Тургенева за униженіе молодого поколѣнія. Они захотятъ въ себѣ самихъ воплотить новую породу блестящаго типа, неограниченно-могущественнаго идеальнаго Базарова, однимъ взмахомъ руки способнаго опрокинуть ветхій міръ и возсоздать новый... Какими жалкими и смѣшными покажутся лицедѣйствующіе младенцы геніальному художнику! Въ отвѣтъ на ихъ притязанія и театральствоснъ отвѣтитъ имъ той же рѣчью, какую они могли слышать гораздо раньше отъ Добролюбова.
   "Мы вступаемъ въ эпоху только полезныхъ людей... и это будутъ лучшіе люди"... Стремленія къ общему идеалу безплодны, надо ограничить кругъ дѣйствій, надо выбрать малое спеціальное дѣло въ уровень съ способностями и наклонностями, хотя бы, напримѣръ, учить мужика грамотѣ, лѣчить его и этотъ частный идеалъ дастъ жизнь общему. "Въ норку, въ норку, молодые люди!" взывалъ Тургеневъ къ самозваннымъ Базаровымъ, залетѣвшимъ, подъ седьмое небо теорій и плановъ, и на его языкѣ это означало: "впередъ молодое поколѣніе!" {Ср. въ нашей книгѣ И. С. Тургеневъ. Спб. 1896 г., стр. 261 etc.}.
   Но когда говорились эти рѣчи, на сценѣ уже не было Добролюбова, и "русскіе Лео" яростно набросились на творца Базарова, какъ личнаго оскорбителя: въ эти минуты они порывали, правда невмѣняемо, нравственныя связи съ своимъ общепризнаннымъ авторитетомъ.
   Этотъ авторитетъ будто избралъ своимъ спеціальнымъ идеаломъ "преслѣдованіе тщедушія и театральства во всѣхъ видахъ". Платоническая любовь къ общественной дѣятельности, платоническіе любовники либерализма -- на его языкѣ самыя унизительныя наименованія и онъ неистощимъ на насмѣшки надъ идеальными трогательными героями, даже умирающими въ чахоткѣ и съ самыми краснорѣчивыми монологами на безкровныхъ устахъ. Они -- не реальны, не положительны, не дѣятельны по природѣ, и не все ли равно, при какихъ обстоятельствахъ они кончаютъ свое существованіе!
   Это, можетъ быть, жестоко и не либерально, но дѣйствительно идеально и прогрессивно. Жизнь не идиллія и человѣческое общество не царство лирическихъ пастушковъ, и человѣческое назначеніе не красиво страдать, а неутомимо работать. И съ этой точки зрѣнія громогласные Лео попадаютъ въ одинъ разрядъ съ мертворожденными жертвами нравственной и физической блѣдной немочи.
   Распространите этотъ взглядъ на литературу, и вы логически получите реальную эстетику и правила реальной критики, опять подлинной, совершенно не похожей на журнальныя органы позднѣйшихъ вырожденцевъ великаго движенія.
   

XXXV.

   Что такое настоящая реальная литература, достойная молодого положительнаго поколѣнія? Отвѣтъ чрезвычайно простъ и онъ данъ тѣмъ же Бѣлинскимъ. Литература -- художественно воспроизведенная дѣйствительность, такъ можно вкратцѣ выразить всю эстетику Бѣлинскаго и принципы его критики. Добролюбовъ идетъ дальше.
   Бѣлинскій, какъ исконный питомецъ философскихъ системъ, не могъ лишить литературы самостоятельнаго идеальнаго значенія, т. е. принципіальнаго независимаго воздѣйствія на дѣйствительность. Для Бѣлинскаго существуетъ двѣ равноправныхъ силы -- художникъ и жизнь, творчество и фактъ. Поэтому онъ такъ и настаивалъ на разностороннемъ нравственномъ развитіи художника, на "духовно-личной самостоятельности" художника, на его "вѣчно-тревожномъ стремленіи къ идеалу и уравненіи съ нимъ дѣйствительности". Гоголь, при всей геніальной способности воспроизводить дѣйствительность, не удовлетворялъ Бѣлинскаго потому что въ немъ -- какъ художникѣ -- не было этой субъективной стихіи, опредѣленнаго жизненнаго идеала.
   Добролюбовъ перетягиваетъ вѣсы на сторону дѣйствительности по очень понятной причинѣ: такимъ путемъ онъ думаетъ сохранить вѣрность факту и реализму. Идея, богатая многочисленными истинами, но въ тоже время представляющая немало опасностей.
   Критикъ прекрасно понимаетъ психологію творчества. Онъ далекъ отъ мысли производить какіе бы то ни было насильственные опыты надъ художественнымъ произведеніемъ и призывать художника на инквизиціонный судъ за отсутствіе направленія. Онъ не станетъ, конечно, разсуждать о томъ, что такое красота, эстетическое волненіе: этимъ на досугѣ могутъ заняться чувствительныя барышни {Когда же придетъ настоящій день! III, 275.}. Критика и въ жизни и литературѣ занимаютъ только жизненные факты, и онъ смотритъ на созданіе искусства совершенно какъ на произведеніе ума и науки. Оно для него таже исторія и тоже естественное описаніе. Въ практической жизни дѣльное пониманіе фактовъ и явленій неизмѣримо дороже и важнѣе, чѣмъ теорія и отвлеченія,-- въ художественныхъ произведеніяхъ фактическое содержаніе нужнѣе авторской тенденціи. Это -- двѣ стороны одной и той же истины. "Жизнь не уловляется діалектикой -- для Добролюбова до такой степени неопровержимая истина, что онъ готовъ впасть въ фатализмъ, признать за личностью одну только способность воспріятія, а жизни и средѣ приписать всемогущую силу создавать такой или иной нравственный міръ въ человѣкѣ. Личность ничтожна предъ общимъ ходомъ исторіи {I, 441,558.}. Это вполнѣ естественный выводъ матеріалистической философіи,-- и Добролюбовъ, въ качествѣ добросовѣстнаго ученика Чернышевскаго, не перестаетъ твердить о столь же стихійномъ, математически-неуклонномъ развитіи духовнаго міра, какое царствуетъ въ физическомъ.
   Совершенно послѣдовательно въ искусствѣ онъ будетъ сосредоточивать свое вниманіе на средѣ и событіяхъ и равнодушно относиться къ теоріямъ художника, какъ нравственной и гражданской личности. Какъ ни странно и даже неожиданно, но именно Добролюбовъ возстанетъ противъ тенденціозности и партійности въ художественномъ творчествѣ и произнесетъ защитительную рѣчь въ пользу объективности. Конечно, онъ. поспѣшитъ отречься собственно отъ чистаго искусства и съ одинаковымъ презрѣніемъ встрѣтитъ резонерскій либерализмъ Бенедиктова и беззаботное щебетанье идиллическихъ пѣвцовъ луны и дѣвы. Но все-таки объективность не только законное, а даже великое достоинство художника,-- больше: требовать отъ него непремѣнно раздражительнаго содержанія, т. е. тенденціознаго -- значитъ непремѣнно хотѣть руководителя даже въ чувствахъ, т. е. впадать въ обломовщину {II, 531.}.
   Мы должны брать то, что даетъ намъ поэтъ и требовать лишь одного: пусть его предметъ будетъ значителенъ, все остальное приложится само собой. Слѣдовательно, вопросъ можетъ быть только о приложеніи таланта, а не о руководящихъ принципахъ художника,-- и цѣнность таланта зависитъ не отъ субъективныхъ теоретическихъ задачъ, а отъ объекта творчества. Можно выразиться еще яснѣе: великій талантъ непремѣнно идеенъ и общественно-поучителенъ, независимо отъ преднамѣренныхъ задачъ. Къ этому выводу пришелъ Бѣлинскій и его усвоилъ Добролюбовъ. "У сильныхъ талантовъ,-- говоритъ онъ,-- актъ творчества такъ проникается всею глубиною жизненной правды, что иногда изъ простой постановки фактовъ и отношеній, сдѣланной художникомъ, рѣшеніе ихъ вытекаетъ само собою". "И для критика,-- по его собственнымъ словамъ,-- именно тѣ произведенія и важны, въ которыхъ жизнь сказалась само собою, а не по заранѣе придуманной авторомъ программѣ" {Забитые люди. III, 552; 277.}.
   Задачи критики послѣ этого вполнѣ ясны и, на первый взглядъ, дѣйствительно не хитры, на чемъ настаиваетъ Добролюбовъ. Критика должна подвести итоги даннымъ, разсѣяннымъ въ произведеніи автора, взглянуть на нихъ какъ на явленія, факты жизни. Она будетъ имѣть дѣло исключительно съ произведеніемъ, дѣйствующими лицами, а не съ личностью художника. Для нея, напримѣръ, совсѣмъ не существуетъ вопроса, почему Островскій не уподобляется Гоголю и чѣмъ онъ отличается отъ Шекспира? Она не станетъ также допытываться, какихъ воззрѣній придерживается драматургъ на старый и новый бытъ Россіи? Положимъ, онъ изобразилъ старозавѣтнаго и въ тоже время добраго и умнаго героя: реальная критика не позволитъ себѣ сдѣлать заключеніе, что авторъ сочувствуетъ стариннымъ предразсудкамъ,-- она сосредоточится на фактѣ: на сценѣ хорошій человѣкъ, зараженный предразсудками,-- дѣйствителенъ ли этотъ фактъ? Если дѣйствителенъ, то чѣмъ онъ объясняется? И какія объясненія имѣются въ самомъ произведеніи?
   Очевидно, величайшій вредъ художнику можетъ причинить всякая односторонность, исключительность, пристрастіе. Онъ долженъ или сохранить совершенно простой, младенчески-непосредственный взглядъ на міръ, или спастись отъ односторонности возможно болѣе широкимъ развитіемъ своихъ понятій, т. е. стать въ уровень съ передовыми людьми мысли своего времени. Отсюда тѣснѣйшая связь искусства и науки {III, 276. Темное царство. III, 14.}.
   Предъ нами опять воскресаетъ Бѣлинскій и мы должны признать, что болѣе вѣрнаго ученика критикъ не могъ желать. Слѣдуетъ прибавить, и болѣе вліятельнаго, и болѣе краснорѣчиваго въ общемъ положительномъ движеніи шестидесятыхъ годовъ. Сколько безсмыслицы, невѣжества или преднамѣренной клеветы въ навѣтахъ, будто шестидесятники -- безпощадные гонители искусства, фанатическіе проповѣдники тенденціозныхъ проповѣдей въ беллетристикѣ! Ни одинъ чистый поэтъ не умѣлъ защитить поэзіи и творчества съ такимъ авторитетомъ, съ такой логичностью, какъ это удалось Добролюбову. Онъ, признаетъ чувство художника источникомъ нравственнаго возмущенія противъ беззаконной дѣйствительности, онъ оберегаетъ Островскаго и Тургенева отъ резонерскихъ натисковъ изъ Обломовки, онъ ощущаетъ страхъ -- "прикоснуться своей холодной и жесткой рукой къ нѣжному поэтическому созданію", т. е. къ тургеневской Еленѣ,-- и сухимъ безчувственнымъ пересказомъ профанировать чувство читателя и поэзію романа, онъ пишетъ лирическую страницу о благодатныхъ слезахъ, свѣтлыхъ воспоминаніяхъ дѣтства, о чарахъ дѣвственныхъ волненій, онъ признаетъ за вдохновеніемъ художника силу проникать въ міръ, закрытый для логическаго мышленія, онъ представляетъ себѣ всю мощь, всю сложность творческой работы, возсоздающей изъ безсвязныхъ, отрывочныхъ, противорѣчивыхъ явленій дѣйствительности стройное цѣлое,-- и этотъ онъ -- вождь новыхъ вандаловъ! {III, 277, 297, 535.}. О если бы вѣчно русское искусство знало только такихъ разрушителей и реалистовъ! Не пришлось бы ему переживать періодическія смуты со всѣми бѣдствіями умственнаго междуцарствія -- художественнымъ декадентствомъ и идейнымъ индифферентизмомъ.
   Иногда можно подумать,-- Добролюбовъ даже переоцѣнивалъ искусство въ ущербъ чистымъ фактамъ дѣйствительности,-- и эта переоцѣнка не мимолетное увлеченіе, а строго обдуманный выводъ изъ глубокаго и разносторонняго представленія о предметѣ. Вотъ разсужденіе изъ предсмертной статьи Добролюбова: оно -- подлинное завѣщаніе истиннаго шестидесятника, оно -- послѣднее слово въ эстетикѣ перваго дѣйствительно-прогрессивнаго періода эпохи:
   "Художникъ всегда безпристрастенъ: къ спорамъ и теоріямъ онъ не прикасается, а наблюдаетъ только факты жизни да и рисуетъ ихъ какъ умѣетъ,-- вовсе не думая, кому это послужитъ, для какой идеи пригодится. И поэтому-то именно замѣчательный художникъ важенъ въ общественномъ смыслѣ: въ жизни-то еще когда наберешь фактовъ, да и тѣ будутъ блѣдны, отрывочны, побужденія не ясны, причины смѣшаны; а тутъ, пожалуй, и одно или два явленія представлены, да за то такъ, что послѣ нихъ уже никакого сомнѣнія не можетъ быть относительно разряда подобныхъ явленій" {III, 563.}.
   Добролюбовъ не остановился на признаніи могучей просвѣтительной и облагораживающей силы за искусствомъ. Онъ, оберегая неприкосновенность художественной личности, готовъ загорѣться гнѣвомъ противъ "споровъ и партій", только потому что они споры и партіи. Критикъ увлекся объективностью гораздо больше, чѣмъ позволяла его публицистическая натура и допускали задушевнѣйшія стремленія его поколѣнія. Что-нибудь изъ двухъ -- или признавать "глубокую страстность" и "святое недовольство" Бѣлинскаго достоинствами, или считать идеаломъ спокойствіе Гончарова. Критикъ совершенно правъ въ своихъ восторгахъ предъ вдохновенной проницательностью геніальныхъ художниковъ: они дѣйствительно способны схватывать въ жизни и изображать въ дѣйствіи то, что философы только предугадываютъ въ теоріи. Они могутъ являться "полнѣйшими представителями высшей степени человѣческаго сознанія въ извѣстную эпоху" и, слѣдовательно, своимъ творчествомъ внушать человѣчеству яснѣйшее представленіе о силахъ и потребностяхъ даннаго времени. Таковъ, напримѣръ, Шекспиръ. Но значитъ ли это, что художникъ великъ по мѣрѣ своего отчужденія отъ партій и политическихъ волненій своихъ современниковъ? Какъ же онъ тогда будетъ уяснять "живыя силы" и "естественныя наклонности" своей публики ей же самой? Но слѣдуетъ ли придти къ совершенно обратному заключенію?
   Недоразумѣніе рѣшилъ самъ Добролюбовъ удивительными разсужденіями о Беранже и характеристикой Катерины Островскаго. Обѣ статьи -- слабѣйшія произведенія добролюбовскаго пера и свидѣтельствуютъ гораздо больше объ искренности критика, чѣмъ объ основательности и вдумчивости его политической мысли и психологическаго анализа. Но, произнося этотъ приговоръ, мы должны помнить первоисточникъ недоразумѣній: не можетъ быть сомнѣнія, что въ недалекомъ будущемъ самъ критикъ внесъ бы необходимыя поправки въ свои нецѣлесообразныя увлеченія, какъ это онъ успѣлъ сдѣлать относительно идей среды и историческаго фатализма.
   

XXXVI.

   Представленіе о всемогуществѣ среды, мы знаемъ, возникло на почвѣ матеріалистическаго воззрѣнія, но жизненные опыты быстро доказали несостоятельность прямолинейнаго ученія. У Добролюбова это произошло послѣ перваго же столкновенія съ фактами, доказывавшими, повидимому, невиновность личности въ вопіющихъ нарушеніяхъ принциповъ гуманности и культурности. Исторія въ свое время надѣлала много шуму: въ положеніи обвиняемаго оказался просвѣщеннѣйшій современный администраторъ -- Пироговъ.
   Добролюбовъ восторженно привѣтствовалъ Вопросы жизни -- статьи Пирогова въ Морскомъ Сборникѣ. Критику оставалось только развивать его преобразовательныя гуманныя идеи, рѣзко опредѣленны" и прямо высказываемыя. Но восторгъ пришлось очень скоро замѣнить другими чувствами и написать негодующую статью Всероссійскія иллюзіи, разрушаемыя розгами, съ эпиграфомъ Tu quoque Brute. Оказывалось, Пироговъ издалъ Правила а проступкахъ и наказаніяхъ учениковъ и не призналъ возможнымъ окончательно и безповоротно изгнать тѣлесныя наказанія изъ учебныхъ заведеній. Сюда поступали дѣти, подвергавшіяся сѣченію дома, отъ родителей, и Правила на этомъ основаніи считали невозможнымъ "вдругъ вывести розгу изъ употребленія", хотя и признавали розгу "гнусной и вредной". Пироговъ, лично безусловно враждебный тѣлеснымъ наказаніямъ, уступилъ большинству педагогическаго комитета при учебномъ округѣ. Съ самаго начала онъ положилъ рѣшать всѣ вопросы по округу коллегіальнымъ путемъ, не измѣнилъ рѣшенію и въ вопросѣ о розгахъ.
   Правъ онъ или виноватъ?
   Съ излюбленной точки зрѣнія Добролюбова на всемогущество среды Пироговъ поступилъ вполнѣ закономѣрно, исторически-фатально и призывать его на судъ рѣшительно не за что; его дѣйствія естественны: они оправдываютъ общій неотразимый порядокъ вещей. Съ другой стороны защитники Пирогова восхваляли его за вѣрность коллегіальному началу, за подчиненіе большинству. Особенно сослуживцы Пирогова, зная безукоризненную гуманность и терпимость своего начальника, жестоко возмущались нападками Добролюбова. Одинъ изъ нихъ, много лѣтъ спустя, спрашивалъ: "Что бы сказалъ тотъ же Добролюбовъ, если бы Пироговъ отвергнулъ мнѣніе комитета? Вѣроятно написалъ бы статью подъ заглавіемъ: Гуманность; превратившаяся въ мандарина, или что-нибудь въ такомъ родѣ" {Воспоминанія о Пироговѣ Л. Доброва. Русск. Ст. 1885, іюнь, 608.}.
   Несомнѣнно написалъ бы, если бы большинство оказалось противъ розогъ, а самъ Пироговъ -- за розги. Слѣдовательно, нравственный характеръ дѣйствій Пирогова зависѣлъ исключительно отъ отвѣта на поставленный вопросъ и въ интересахъ желательнаго отвѣта Добролюбовъ вынужденъ придти къ совершенно новому пониманію взаимныхъ отношеній личности и среды. Вся статья Отъ дождя да въ воду -- обвинительный актъ противъ податливости, уступчивости, подчиненія необходимости со стороны личности предъ какой бы то ни было повелительной средой. И критикъ, вмѣсто прежняго узаконенія факта ничтожества личности предъ ходомъ обстоятельствъ, теперь снабжаетъ личность совѣтами, какъ вести борьбу противъ среды. Съ этихъ поръ онъ усердно примется толковать о значеніи убѣжденій, сильной натуры, нравственной твердости и самостоятельности. Сначала онъ рекомендуетъ честнымъ людямъ приступать къ общественной дѣятельности непремѣнно съ опредѣленной программой и съ неуклоннымъ намѣреніемъ или выполнить ее, или удалиться. Потомъ додумывается до реальнаго опредѣленія среды. Она перестаетъ являться ему какой-то неотразимой фатальной темной силой. Онъ разложилъ ее на составные элементы и пришелъ къ заключенію: "среда -- это всѣ мы... и всѣ обязаны хлопотать, на сколько есть силъ и умѣнья о существенномъ измѣненіи нашего положенія, чтобы развязаны были намъ руки на проведеніе нашихъ задушевныхъ убѣжденій" {I, 286, 307.}.
   Эта истина становится главнымъ символомъ добролюбовской публицистики. Нѣтъ сомнѣнія, и раньше онъ понималъ настоящую цѣну личной силы и убѣжденности, но школьная философская теорія заставляла его чрезмѣрно рѣзко подчеркивать значеніе почвы, среды, вообще внѣшняго міра. Въ этой крайности была своя разумная сторона: Добролюбовъ, мы видѣли, успѣлъ побѣдоносно разсчитаться съ отвлеченнымъ доктринерствомъ и платоническимъ либерализмомъ. Но риторы и чистые теоретики не должны заслонять собою вообще идейности, личной активной принципіальности. Жизнь не только творитъ и позволяетъ творить, но и воспринимаетъ творчество извнѣ. Среда безпрестанно порабощаетъ и обезсиливаетъ людей, но та же среда можетъ быть возмущена, взволнована въ своемъ историческомъ покоѣ, сдвинута съ мѣста и, если не преобразована, то столкнута съ традиціоннаго коснаго пути. Сдѣлаютъ это, разумѣется, не фразеры и не обломовцы, но все-таки люди слова и идеи, люди личной иниціативы и самобытнаго протеста во имя идеала.
   Съ правовѣрной точки зрѣнія матеріалистическаго ученія выводъ не логичный и не научный: къ нему шестидесятники и пришли окольнымъ путемъ, не чрезъ разсужденія въ духѣ Антропологическаго принципа. Этимъ обходомъ они косвенно подписали приговоръ своей общей философіи и неопровержимо доказали превосходство своихъ натуръ и талантовъ подъ опрометчиво-излюбленной доктриной. Понятіе факта и дѣйствительности -- положительный капиталъ въ идеяхъ шестидесятниковъ, но война съ метафизикой, культъ научности и жизненной правды имѣютъ только внѣшнее соприкосновеніе съ матеріализмомъ,-- менѣе всего логическое и научное.
   Мы видѣли, Добролюбовъ усиленно противоставлялъ реальное познаніе дѣйствительности, платоническому идеализму, теперь у него та же, но видоизмѣненная параллель: благонамѣренность и дѣятельность. Вмѣсто спокойной трезвости взгляда является истинное, живое, полное убѣжденіе, до такой степени сросшееся съ человѣкомъ, что онъ на пути къ его осуществленію можетъ пойти на смерть или умереть, вынужденный заглушить свое убѣжденіе {Благонамѣренность и дѣятельность. III, 351.}.
   Вотъ до какихъ предѣловъ теперь доходитъ азартъ критика въ пользу идеи! Мы употребляемъ его собственныя слова и должны запомнить ихъ: они послужатъ намъ неопровержимой уликой противъ нашего критика, слишкомъ склоннаго поддаться очарованію прежнихъ дней. Катерина вновь вызоветъ въ душѣ Добролюбова лирическія движенія, уничтожающія только что воздвигнутый алтарь убѣжденіямъ, принципамъ, сознательному, идейному подвижничеству. Но Катерина, очевидно, рѣдкое поэтическое явленіе, властное надъ сердцемъ критика: Пушкинъ не обладаетъ такою властью и именно онъ станетъ жертвой чрезвычайно суроваго взгляда Добролюбова къ убѣжденіямъ и личной силѣ.
   Еще до преобразованія понятія среды Добролюбовъ раздѣлялъ позднѣйшее мнѣніе Чернышевскаго насчетъ недостаточной образованности Пушкина, слабости характера и убѣжденій. Мы сопоставили сужденія обоихъ критиковъ, по времени крайне сосѣдственныя и внутренне, несомнѣнно, тѣсно связанныя. Съ теченіемъ времени взглядъ Добролюбова сильно обострился и если бы мы не вполнѣ ясно представляли послѣдовательность этого процесса, критикъ раскрылъ бы его въ своей предсмертной статьѣ. Пушкинъ лишь кое-гдѣ проявляетъ уваженіе къ человѣческой природѣ, къ человѣку, какъ къ человѣку, и то большею частью въ эпикурейскомъ смыслѣ. Пушкинъ по натурѣ былъ слишкомъ мало серьезенъ, на языкѣ эстетиковъ это значитъ -- слишкомъ гармониченъ, чтобы заниматься аномаліями жизни {III, 554.}.
   Вотъ къ какимъ выводамъ пришелъ критикъ, еще такъ недавно одобрявшій спокойствіе и объективность Гончарова. Мало даже убѣжденій, надо обладать протестующей безпокойной натурой, все равно, какъ бы ни былъ великъ художественный талантъ. И во имя этого требованія критикъ, по поводу Пушкина забываетъ о средѣ и обстоятельствахъ, а между тѣмъ, онъ;не имѣлъ болѣе повелительнаго и основательнаго случая вспоминать о нихъ, чѣмъ именно при оцѣнкѣ личности и таланта Пушкина. Замѣчательно, ту же самую несправедливость обнаружитъ и Писаревъ. Какой-нибудь Гейне встрѣтитъ самыя благосклонныя объясненія и оправданія, на основаніи условій эпохи и обстоятельствъ, а Пушкинъ будетъ взять внѣ времени и пространства. Сыграетъ здѣсь не малую роль и простая ограниченность и сбивчивость историко-литературныхъ свѣдѣній, но несомнѣнно, знаменитая писаревская война съ эстетикой должна признать своего предшественника въ добролюбовскомъ недоразумѣніи.
   Но пусть на самомъ дѣлѣ Пушкинъ единолично виноватъ въ сомнительномъ идейномъ содержаніи своего творчества, тогда, по крайней мѣрѣ, надлежитъ распространить требованіе убѣжденій и энергически-сознанныхъ принциповъ на всѣ культурныя явленія. Критикъ, отказываясь съ пристрастіемъ допрашивать художниковъ насчетъ ихъ преднамѣренныхъ задачъ, совершенно разумно настаиваетъ на отзывчивости художественной натуры. "Всѣ колебанія общественной мысли" должны встрѣчать чуткій отголосокъ въ душѣ художника. "Живое отношеніе къ современности" -- единственное условіе широкой популярности и долговѣчности поэта. Этой отзывчивостью именно и силенъ Тургеневъ {III, 278 etc.}. Совершенно вѣрно, и логическій выводъ, повидимому, не подлежитъ сомнѣнію. Разъ даже колебанія должны захватывать талантъ художника, очевидно, онъ можетъ принадлежать къ извѣстной политической и общественной партіи. Мы не станемъ требовать, чтобы эта принадлежность существовала во что бы то ни стало, чтобы художникъ ради политики насиловалъ свое вдохновеніе. Мы готовы предоставить художниковъ самимъ себѣ, но мы поставимъ правиломъ: величіе и значительность таланта оцѣниваются богатствомъ и важностью явленій и вопросовъ, возбудившихъ его творческую работу. Положеніе, утвержденвое еще критикой Бѣлинскаго и признанное Добролюбовымъ. Слѣдовательно, мы можемъ и не подвергать порицанію идейно-безсодержательное вдохновеніе, но мы отведемъ ему законное и отнюдь не первое мѣсто въ нашей исторіи литературы и обществениной мысли.
   Если все это справедливо, тогда какая ироническая и злая сила могла внушить Добролюбову его восторги предъ личностью и произведеніями Беранже? Критику извѣстно, что правительство Наполеона III торжественно хоронило этого поэта и рядомъ съ этимъ фактомъ онъ ставить увѣренность, что въ пѣсняхъ Беранже "всѣ горести и труды бѣдняковъ нашли себѣ живой и полный отголосокъ!" Изумительное пониманіе бонапартистской щедрости, по представленію русскаго критика, расточаемой имени поэта-демократа и соціалиста!
   Но это лишь вступленіе къ безпримѣрному панегирику въ честь пѣсенника*бонапартиста, вложившаго всю душу свою въ увѣнчаніи наполеоновской круглой шляпы и сѣраго сюртука и не перестававшаго бить въ барабанъ и наигрывать военные марши въ то время, когда страна напрягала всѣ усилія залѣчить раны и упорядочить культурный внутренній строй послѣ дикой бандитской оргіи "великаго императора". Беранже, конечно, въ перемѣшку съ барабаннымъ боемъ отчаянно либеральничалъ по адресу Бурбоновъ и католической церкви. Но все это купленное свободомысліе не имѣло ни малѣйшаго значенія оригинальности: заблужденіе реставраціи находили достодолжный отпоръ со всѣхъ сторонъ, кромѣ безнадежно-больныхъ маніаковъ реакціи. Риѳмы Беранже приносили пользу современной публикѣ развѣ только въ одномъ отношеніи -- давали меткія и остроумныя клички и изреченія всеобще-ненавистнымъ фактамъ и лицамъ. Это остроуміе и бойкость формы спасаютъ удручающую банальность содержанія пѣсенъ Беранже. Французская литература не знаетъ ни одного писателя съ такимъ громкимъ именемъ и съ такой откровенной шаблонностью мысли.
   Добролюбовъ миновалъ совершенно вопросъ и о политической подкладкѣ вдохновенія Беранже, и положительномъ смыслѣ его идеаловъ. Критикъ, съ удивительной непосредственностью, съ перваго приступа увѣровалъ въ краснорѣчивыя фразы и звучныя риѳмы поэта и его же чертами обрисовалъ его личность. Для критика оказалось вполнѣ достаточно заявленія Беранже: Le peuple c'est ma muse, народъ -- моя муза, чтобы безъ оглядки пуститься въ идеализацію совершенно фантастическаго небывалаго представителя французскаго народа. Критикъ жестоко возмущается запросами, какія соотечественники Беранже предъявляютъ къ его политикѣ. Они не находятъ у прославленнаго пѣсенника твердыхъ политическихъ началъ, напротивъ, полное безразличіе къ современной политической борьбѣ.
   Добролюбовъ возмущенъ. Беранже и современная политика! Какая нелѣпость! Беранже выше всякой политики. У него имѣется инстинктъ, стоющій всякаго либерализма, "инстинктъ благородной натуры". Беранже инстинктивно стремился къ народному благу и отдавалъ свое сочувствіе тому, "кто болѣе дѣлалъ или даже только желалъ, обѣщалъ сдѣлать для народа". Хорошо, критикъ догадался прибавить обѣщалъ: только развѣ соособностью Беранже по инстинкту обожать человѣка даже за обѣщанія можно объяснить его культъ Бонапартовъ, но Беранже, имѣвшій оффиціальнаго мецената въ лицѣ Людовика Бонапарта и почитателя таланта въ лицѣ Наполеона III, могъ говорить все что угодно и даже объявлять Наполеона I "представителемъ побѣдоноснаго равенства": русскому шестидесятнику, реалисту въ исторіи и въ общественныхъ идеалахъ, непростительно было съ непосредственной наивностью довѣряться признаніямъ и стихамъ Беранже. Это значило, убивать всякое критическое отношеніе къ предмету. Правда, низменный паѳосъ музы поэта ужъ слишкомъ рѣзко бьетъ въ глаза, и Добролюбовъ, при всей своей необдуманной настроенности, не можетъ не оговориться: "конечно, Беранже ошибался, увлеченія его были ложны". Здѣсь слѣдовало бы и поставить точку; нѣтъ, критикъ считаетъ нужнымъ прибавить: "все-таки нельзя не сказать, что источникъ этихъ увлеченій никакъ не заслуживаетъ порицанія".
   Что это за психологическая шарада? Увлеченія ложны, а источникъ ихъ похваленъ! Когда дѣло идетъ о вопросахъ сердца, еще можно представить подобный контрастъ идеала и реальнаго объекта. Но въ политикѣ, возможно ли отдѣлить вдохновляющій, руководящій принципъ отъ практическаго осуществленія идея? Возможно ли представить, чтобы серьезно мыслящій политикъ задался цѣлью развивать свободу и равенство, и вѣрнѣйшіе пути къ ней открылъ въ личности и дѣятельности Наполеона? Что-нибудь изъ двухъ -- или политикъ рѣшительно не понимаетъ, что такое свобода и равенство, или преднамѣренно пользуется хищвически-пріобрѣтенными уборами для украшенія своего недостойнаго идола. Кажется французъ эпохи реставраціи, да еще лично пережившій и видѣвшій революцію и имперію, могъ бы не заблуждаться насчетъ политическихъ и культурныхъ благодѣяній бонапартизма. Что касается критиковъ Беранже, объ уровнѣ его идеаловъ -- они могутъ безошибочно судить по его религіознымъ понятіямъ и полету его политической мысли. Мелкое шаблонное вольнодумство въ стилѣ вольтерьянцевъ дурного тона или полуязыческая панибратская вѣра въ добраго бога подъ рукой, не возвышеннѣе и политика Лизеты -- доброй властительницы. Беранже, можетъ быть, вполнѣ удовлетворителенъ для уличныхъ пѣвцовъ, но только по недоразумѣнію можно говорить объ его убѣжденіяхъ и особенно объ его "служеніи народной пользѣ".
   Въ той же статьѣ о Беранже Добролюбовъ надѣлалъ немало открытій, независимо отъ главной темы, признался русской публикѣ въ своемъ восторгъ предъ ультра-гейневской философіей любви. Эта философія выражена въ двухъ стихотвореніяхъ: въ одномъ поэтъ сегодня вдвойнѣ счастливъ съ возлюбленной, которая завтра-же, навѣрное, броситъ его ради гусаровъ, въ другомъ -- онъ преподноситъ пышный букетъ цвѣтовъ своей милой, только что выдержавшей "большой военный постой" въ своемъ сердцѣ. Эти произведенія, превосходно отражающія чисто-гейневское сліяніе полу-естественнаго полу-напускного цинизма и холоднаго разсчитаннаго кривлянья,-- являются для русскаго критика защитой свободы женскаго чувства! И на его взглядъ нѣтъ средины между пушкинскимъ Алеко и невмѣняемымъ рыцаремъ парижскихъ кабачковъ! Естественно,-- критикъ долженъ признать поэтическимъ вдохновеніемъ такое, напримѣръ, творчество французскаго народника:
   
   Lisette, ma Lisette
   Tu m'as trompé toujours...
   Mais vive la grisette!
   Je veux, Lisette
             Boire à nos amours!
   
   Весьма тонкое воспроизведеніе гейневскаго романа!
   Соберемъ всѣ эти черты вмѣстѣ: проповѣдь непоколебимой принципіальности, наивную увѣренность въ глубокой демократической политикѣ Беранже, идеализацію шалостей амура въ стихахъ французскаго трубадура гризетокъ,-- допустимъ, наконецъ, нѣчто невѣроятное и противоестественное -- преклоненіе предъ Гейне одновременно съ культомъ убѣжденій и нравственной силы личности,-- и со всѣмъ этимъ запасомъ фактовъ и идей подойдемъ къ прославленной статьѣ: Лучъ свѣта въ темномъ царствѣ... Одно ли перо рисовало романтическій образъ этого "луча" и возводило на пьедесталъ личность, вооруженную всѣми знаніями своего времени и ясно сознанными и нерушимо -- воспринятыми идеалами общественнаго и политическаго прогресса?
   

XXXVI.

   Чтобъ по достоинству оцѣнить популярнѣйшее и, повидимому, увлекательнѣйшее произведеніе Добролюбова -- необходимо во всей полнотѣ представить его идеи о личномъ развитіи, т.-е о воспитаніи и образованіи. Мы знаемъ, Катерина возведена въ перлъ созданія за натуру, за инстинктивныя влеченія и силу естественныхъ стремленій. Все это превознесено подъ "азартомъ въ пользу идеи*: этотъ азартъ, т.-е. страстная сила убѣжденій, по мнѣнію критика "гораздо ниже и слабѣе того простого, инстинктивнаго, неотразимаго влеченія, которое управляетъ поступками личностей вродѣ Катеривы, даже и не думающихъ ни о какихъ высшихъ идеяхъ".
   Это очень сильно и, мы указывали, отбить декламацій Руссо во славу "естественнаго состоянія". Русскій писатель даже превосходитъ женевскаго философа: онъ рѣшается поднять руку на людей, неприкосновенныхъ для Руссо въ самые мрачные припадки его человѣконенавистничества. Добролюбовъ издѣвается надъ "высокими ораторами правды, претендующими на "отреченіе отъ себя великой идеи". Эти ораторы, по его наблюденіямъ, весьма часто отступаются отъ своего служенія. Дѣло возможное, только почему изъ-за этихъ хотя бы многочисленныхъ отступниковъ виновато высокое ораторство за правду и отреченіе отъ себя? Все это также возможно и нисколько не забавно. Критикъ, начертывая эти строки, переживалъ очевидно одинъ изъ приливовъ своего скептицизма. Приливъ захватилъ критика на цѣлую длинную статью и заставилъ его наговорить вещей, идущихъ въ разрѣзъ съ его настоящимъ міросозерцаніемъ.
   Критикъ искони защищалъ природу, все естественное и преслѣдовалъ все искусственное. Это само собой разумѣется: здѣсь Добролюбовъ только человѣкъ своего времени. Не слѣдуетъ приписывать ему особенныхъ личныхъ заслугъ и въ логическомъ развитіи этого принципа. Въ воспитаніи необходимо самое пристальное попеченіе о нравственной свободѣ воспитанника, о самобытности его натуры и самостоятельности его умственной дѣятельности. Всякое поколѣніе имѣетъ свои потребности и воспитатель не долженъ подчинять ихъ идеаламъ прошлаго своего поколѣнія. Вообще вся "апологія правъ дѣтской природы", какъ выражается Добролюбовъ,-- непосредственный результатъ основныхъ принциповъ новаго міросозерцанія, и новому публицисту въ педагогикѣ оставалось повторять тѣже идеи вообще просвѣтительныя мысли, какія онъ приводилъ въ философіи и политикѣ. Разсужденія Добролюбова, естественно, напоминаютъ краснорѣчивыя безсмертныя страницы Эмиля Руссо,-- все равно какъ общая философія шестидесятитниковъ кричитъ о своемъ тѣсномъ культурномъ родствѣ съ проповѣдью энциклопедистовъ. Совершенно логически русскій публицистъ все развитіе личности, можно сказать, весь прогрессъ нравственный и общественный сосредоточиваетъ на укрѣпленіи понятій. Добролюбовъ не довѣряетъ сердцу, какъ исключительному руководителю человѣческихъ дѣйствій. Сердце можетъ создать развѣ только добродушіе по привычкѣ и нисколько не помѣшаетъ шаткости и безсилью убѣжденій
   "Можно рѣшительно утверждать",-- говоритъ критикъ,-- "что только та доброта и благородство чувствованій совершенно надежны и могутъ быть истинно полезны, которыя основаны на твердомъ убѣжденіи, на хорошо выработанной мысли. Иначе нѣтъ никакого ручательства за нравственность человѣка съ добрымъ сердцемъ, а тѣмъ менѣе за полезность его для другихъ: вспомнимъ, что услужливый медвѣдь опаснѣе врага" {II, 49.}.
   Убѣжденія должны быть выработаны самобытно и самостоятельно: тогда только они дѣйствительно будутъ неразрывны съ практикой,-- иначе самыя возвышенныя понятія останутся безплодной, мертвой теоріей.
   Все это азбука и критика, можетъ быть, даже слишкомъ долга и подробно останавливается на раскрытіи и доказательствѣ подобныхъ истинъ. Нѣсколько любопытнѣе идея о зависимости нравственныхъ принциповъ отъ умственнаго развитія, т.-е. отъ знаній и образованія. На этой идеѣ построена философія исторіи Бокля и она впослѣдствіи у Писарева превратится въ чисто фетишистское преклоненіе предъ такъ называемыми точными и полезными науками. У Добролюбова дѣло не доходить до фанатизма и ослѣпленія -- ни въ какомъ случаѣ,-- и онъ остается на разумной почвѣ вполнѣ реальной общечеловѣческой психологіи.
   Убѣжденія, несомнѣнно, результатъ болѣе или менѣе вѣрныхъ представленій о предметахъ и фактахъ. Принципы отдѣльнаго человѣка и цѣлыхъ обществъ зависятъ отъ ихъ познаній о мірѣ {II, 279.}.
   Доказательства этой истины существуютъ очень внушительныя. Никто, напримѣръ, не усомнится, что религіозныя жестокости и безумства среднихъ вѣковъ развивались на почвѣ -- непроницаемой умственной тьмы -- и вообще всякій фанатизмъ, всякая нетерпимость и исключительность питаются непремѣнно заблужденіями насчетъ преслѣдуемыхъ явленій, или научнымъ невѣжествомъ, или ограниченностью идейнаго кругозора.
   Но изъ этого правила отнюдь нельзя выводить необходимой, по законамъ природы неотразимой связи съ нравственностью и научнымъ прогрессомъ. Это чрезвычайно сложный вопросъ, на поддающійся рѣшенію на основаніи какихъ угодно краснорѣчивыхъ историческихъ примѣровъ. Противъ каждаго изъ нихъ можно представить другой, совершенно противоположнаго смысла, и наблюдателю исторической эволюцій весьма нерѣдко приходится вспомнить извѣстную идею Вико о кругообразномъ движеніи человѣческаго прогресса. Въ началѣ и въ концѣ круга царствуетъ варварство: одно только дикое, непосредственное, инстинктивное, другое чисто-эгоистическое, разсудочное, можно бы сказать, практикуемое по правиламъ науки. И не нашему времени, безпрестанна внимающему призывамъ національной и расовой борьбы, призывамъ изъ самыхъ ученыхъ устъ -- успокаиваться на столь простой, красивой и утѣшительной вѣрѣ: знаніе есть нравственность или наука есть гуманность. Мы будемъ имѣть возможность выразить, сомнѣніе, по крайней мѣрѣ, въ неограниченномъ приложеніи этихъ истинъ, на основаніи умозаключеній позднѣйшихъ шестидесятниковъ, безраздѣльно преданныхъ послѣдователей философіи Бокля.
   Но Добролюбовъ не принадлежитъ къ этому направленію и его воззрѣніе сводится въ сущности къ нагляднѣйшей истинѣ: просвѣщеніе необходимо для развитія убѣжденій и нравственной силы осуществлять ихъ. И этого для насъ вполнѣ достаточно: мы видимъ, критикъ вовсе не "естественный человѣкъ въ духѣ Руссо, онъ понимаетъ значеніе цивилизаціи и умѣетъ отвести ей надлежащее мѣсто даже въ своемъ восторженномъ культѣ природы и самобытности. Естественныя силы, облагороженныя наукой и умственнымъ развитіемъ, личная органическая воля, направленная сознательно и свободно воспринятымъ просвѣщеніемъ -- это безспорный идеалъ гуманности и прогресса. Онъ, конечно, не новъ: на немъ сосредоточивалась работа Бѣлинскаго, но на каждомъ шагу слѣдуетъ привѣтствовать людей, толково и честно защищающихъ уже выработанныя истины и не истощающихъ свои силы на суетную жажду, во что бы то ни стало поразить міръ оригинальностью и отвагой. Такъ именно будутъ дѣйствовать опрометчивые расточители добролюбовскаго наслѣдства: самъ Добролюбовъ вполнѣ основательно предпочиталъ скромную, но плодотворную роль воскрешенія русской общественной мысли въ духѣ недавняго но почти забытаго прошлаго.
   Это не малая заслуга, но Добролюбовъ не остался безупречнымъ до конца на этомъ пути. Безъ всякихъ подробныхъ сопоставленій вполнѣ ясно, что его разсужденія по поводу Катерины сплошное недоразумѣніе съ его собственной точки зрѣнія на значеніе убѣжденій и умственнаго развитія. Писаревъ рѣшительно разошелся съ Добролюбовымъ въ оцѣнкѣ личности Катерины и на совершенно убѣдительномъ основаніи: "сильный развитой умъ" непремѣнный признакъ "свѣтлыхъ явленій". Этотъ взглядъ не противорѣчилъ педагогическимъ взглядамъ Добролюбова и его въ высшей степени рѣзкой общественной программѣ. Очевидно, страдальческій и трогательный образъ Катерины оказалъ рѣшительное дѣйствіе на симпатическую сторону таланта Добролюбова и перетянулъ вѣсы въ пользу безсознательной, непосредственной стихіи въ ущербъ разуму и идеямъ.
   Критикъ не разглядѣлъ гипнотическаго характера поразившей его нравственной силы Катерины,-- даже больше -- впалъ самъ въ своего рода гипнозъ предъ этой на самомъ дѣлѣ призрачной силой. Катерина -- страстный темпераментъ, а не нравственная сила Такой силы, какъ въ другихъ случаяхъ отлично понималъ самъ критикъ, и не можетъ быть при одной инстинктивности чувствъ и дѣйствій. Духовная жизнь Катерины загромождена ужасами и видѣніями, навѣянными дикой болтовней странницъ и кликушъ. Она смотритъ на міръ сквозь густой туманъ суевѣрій и предразсудковъ "темнаго царства". Она законное дѣтище этого царства и только врожденная страстность въ самомъ прямомъ смыслѣ слова мѣшаетъ ей окончательно превратиться въ жертву родного самодурства. Правда, страстность Катерины не лишена поэтической мечтательности, особенно въ ранней молодости, но женская любовная страсть, если она естественна и искренни, всегда поэтична, но, конечно, вовсе не свидѣтельствуетъ о какой-то исключительной натурѣ и силѣ.
   Катерина усиленно доказываетъ опрометчивость своего критика-поклонника въ теченіе всей драмы. Она, не находя исхода своимъ порывамъ, грозитъ убѣжать изъ дому и въ заключеніе рѣшается утопиться. Въ этотъ моментъ энтузіазмъ критика достигаетъ высшаго полета и смерть Катерины напутствуется восклицаніемъ: "Вотъ высота, до которой доходитъ наша народная жизнь!.."
   На этотъ восторгъ можно замѣтить: ничего не было бы жалче нашего народа, если бы онъ не ушелъ дальше "натуры" Катерины и ея способности утопиться. Такой народъ остался бы безплоднымъ явленіемъ въ исторіи человѣческой культуры, гдѣ потребны не бѣгства и самоубійства, а борьба и то безкорыстное увлеченіе идеей, какое только, по словамъ Канта, и доказываетъ возможность прогресса человѣческаго рода. Катерина,-- замѣчаетъ самъ Добролюбовъ, не думаетъ о сопротивленіи, потому что не имѣетъ достаточно основаній для этого. Совершенно справедливо! И Катерина не только не противорѣчитъ основамъ темнаго царства, а даже доказываетъ ихъ непреодолимую силу, и не одной своей смертью, а именно своимъ характеромъ "инстинктивности" своей натуры", "не имѣющей достаточно основаній для сопротивленія", "боязнью за каждую свою мысль". Можно въ какой угодно степени признавать симпатичность Катерины, но нѣтъ никакихъ нравственныхъ и психологическихъ основаній признавать какое-либо вліяніе этой личности на просвѣщеніе "темнаго царства".
   Недоразумѣніе Добролюбова въ идеализаціи Катерины тѣмъ, печальнѣе, что онъ увидѣлъ въ ней послѣднее слово русскаго народнаго характера. Надо знать, на какую высоту ставилъ критикъ народъ, какъ нравственную и культурную силу, чтобы оцѣнить смыслъ его увлеченія.
   Среди всѣхъ шестидесятниковъ, Добролюбова можно назвать народникомъ по преимуществу. До послѣдней степени съуживая практическую иниціативу литературы, критикъ съ особенной горечью укоряетъ ее за ея безполезность для народа, за ея равнодушіе къ народу, за ея непониманіе народнаго міросозерцанія.
   Историки не умѣютъ и не хотятъ смотрѣть на событія съ точки зрѣнія народныхъ выгодъ, изслѣдовать, что проигралъ или выигралъ народъ въ извѣстную эпоху. Политическая экономія заботится только о накопленіи и употребленіи капитала, т. е. служитъ только плану капиталистовъ и обращаетъ весьма мало вниманія на массу безкапитальныхъ тружениковъ. Даже поэзія увлекалась преимущественно возвышенными личностями и сторонилась отъ простого люда, и Добролюбовъ подвергаетъ критикѣ русскую литературу подъ авторитетомъ народнической идеи. Его приговоры надъ большими, но не демократическими талантами безпощадны, напримѣръ, надъ Державинымъ, Карамзинымъ, Жуковскимъ, даже надъ Пушкинымъ. Именно по поводу этого поэта критикъ превозноситъ "простое чувство, какимъ обладаетъ народъ" и какого, по мнѣнію Добролюбова, не было у Пушкина съ его генеалогическими предразсудками и эпикурейскими наклонностями. Правда, критикъ и здѣсь остается вѣренъ своему ослѣпленію насчетъ будто бы чрезвычайно яростнаго народолюбія Беранже: но это благодаря просто недостаточному знакомству съ предметомъ -- сущность направленія вполнѣ ясна. Порывъ народническаго чувства до такой степени силенъ, что Добролюбовъ перечеркиваетъ всю русскую сатиру, кромѣ гоголевской, какъ не народную, и о Чацкомъ судитъ съ точки зрѣнія критиковъ промежуточнаго періода, великихъ враговъ всякаго безпокойства и протеста. Критикъ могъ бы сообразить, что существуетъ же извѣстная разница между гнѣвомъ Фамусова на Кузнецкій мостъ и проповѣдями Чацкаго противъ мракобѣсія.
   Добролюбовъ неистощимъ на открытія совершенствъ въ душѣ народа. Его контрасты снова напоминаютъ самыя мрачныя выходки Руссо противъ цивилизованнаго общества во имя ественнаго человѣка. У народа глубокое чувство, неисчерпаемый источникъ живыхъ нравственныхъ силъ. Даже дѣти народа всегда вѣрны природѣ и здравому смыслу, пока внѣшняя сила, т. е. "пособія новѣйшей цивилизаціи" не "угомонитъ" этихъ добродѣтелей. Это совершенно въ духѣ XVIII-го вѣка, страстно любившаго изображать эффектныя группы изъ добродѣтельныхъ и непосредственныхъ крестьянскихъ мальчиковъ и въ конецъ испорченныхъ юныхъ сеньеровъ. Но, разумѣется, подобное совпаденіе нисколько не мѣшаетъ идеѣ быть значительной и правдивой одинаково и въ шестидесятые года и столѣтіемъ раньше. Оно только доказываетъ удрученную медлительность европейскаго прогресса даже въ области, повидимому, совершенно безспорныхъ истинъ. Добролюбовъ вынужденъ съ изумительной точностью повторять всѣ отзывы старыхъ писателей о народѣ. Онъ настаиваетъ на способности крестьянина къ глубокимъ и тонкимъ чувствамъ, на его отвращеніи къ риторикѣ и всему показному, о подлинной деликатности крестьянской души, о безусловномъ джентльмэнствѣ крестьянъ во взаимныхъ отношеніяхъ, о возвышенной житейской философіи народа, по природѣ враждебнаго ко всякому тунеядству, о разумномъ дѣйствительно карающемъ общественномъ мнѣніи деревни, совершенно не похожемъ на сплетни и раболѣпіе высоко-просвѣщенныхъ горожанъ. Добролюбовъ идетъ еще дальше: онъ находитъ въ народѣ несравненно больше терпимости, меньше формализма и педантической привязчивости въ вопросахъ нравственныхъ. Бѣднякъ можетъ въ воскресенье вмѣсто церкви отправиться работать на свою полосу, во зато дѣйствительные нравственные грѣхи судятся очень строго. И среди крестьянъ забота о доброй славѣ встрѣчается чаще, чѣмъ въ другихъ сословіяхъ, и "въ видѣ болѣе нормальномъ"...
   Все это -- старыя пѣсни, но для русскихъ литературныхъ и читательскихъ ушей шестидесятыхъ годовъ онѣ должны были звучать смѣлой идеальной новизной. Критикъ обсуждалъ великіе и вѣчные вопросы политики и нравственности, и рѣчь его пораг жала задушевностью, простотой, нерѣдко художественной картинностью. Въ одномъ только отношеніи даже истинные народолюбцы должны были ощутить нѣкоторое опасеніе.
   Публицистъ избралъ обычный и простѣйшій путь -- живописать народныя совершенства, путь контрастовъ, сопоставленія природы и цивилизаціи, крестьянъ и интеллигентовъ, деревни и города Этотъ путь всегда, во всѣхъ вопросахъ, легко приводить къ увлеченіямъ и невольному сгущенію красокъ.
   Несомнѣнно, свѣтское и чиновничье общество преисполнено жалкихъ интересовъ и низменныхъ страстишекъ; оно лишено воли я истиннаго просвѣщенія, образованность его грошовая, правила нравственности -- попугайство и рутина. Все это справедливо и все это превосходно выяснено именно русской сатирой, можетъ былъ, и не особенно усердно прославлявшей народъ, но зато съ неуклоннымъ постоянствомъ клеймившей какъ разъ грошовую образованность и попугайство. У критика на этомъ поприщѣ имѣются многочисленные предшедственники и авторитетнѣйшіе учителя. Но одно только обстоятельство нуждается въ оговоркѣ. Зачѣмъ критикъ такъ усиленно налегаетъ на "тощіе и жалкіе выводки неудавшейся цивилизаціи" и на "свѣжіе здоровые ростки народной жизни?" Сущность идеи -- сама истина, но, при малѣйшемъ желаніи, ничего не стоитъ какому-нибудь фетишисту-народолюбцу пріударить на цивилизацію и свѣжее здоровье. Получи гея рядъ жупеловъ, до сихъ поръ не вытравленныхъ окончательно изъ русской литературы. Они воцарились здѣсь еще въ теченіе тѣхъ же шестидесятыхъ годовъ, составили символъ вѣры народнической шехерезады.
   Мы не желаемъ обвинять Добролюбова въ соучастіи, но онъ одновременно выпустилъ въ свѣтъ двѣ поэмы лирическаго содержанія. Въ одной, по поводу разсказовъ Марка Вовчка, возставалъ величественный сіяющій обликъ народа, въ другой, по поводу Грозы, Островскаго, дань высшаго удивленія получалъ инстинктъ. Нельзя сказать, чтобы отъ этихъ эффектовъ было слишкомъ далеко до настоящаго "почвеннаго" народничества, склоннаго въ первобытныхъ порывахъ "мужичка" узрѣть евангеліе новой культуры и съ беззавѣтностью только что полученнаго религіознаго откровенія -- унижать цивилизацію и блескомъ міровой истины окружать "мускульный трудъ".
   Мы, разумѣется, отдаемъ себѣ совершенно ясный отчетъ въ благородныхъ намѣреніяхъ нашего критика. Но благородство намѣреній далеко не всегда обезпечиваетъ достодолжную полноту и цѣльность идей и частныхъ цѣлей. Даже восторги предъ Беранже у Добролюбова, конечно, вполнѣ рыцарскаго происхожденія, но это не мѣшаетъ имъ быть пятномъ на чистомъ, прогрессивномъ, истинно-идеалистическомъ міросозерцаніи критики. Время устранило бы ложь и осмыслило бы увлеченія. Оно, несомнѣнно, привело бы въ болѣе стройный порядокъ и народническую философію Добролюбова. Теперь она остается предъ вами съ весьма значительными пробѣлами и слишкомъ поспѣшно обработанными частностями.
   

XXXVII.

   Жертвой пробѣловъ и поспѣшности въ добролюбовскомъ народническомъ лиризмѣ явился одинъ изъ первостепенныхъ современныхъ писателей, Писемскій, и при самыхъ странныхъ обстоятельствахъ.
   Мы только что видѣли, съ какой щедростью критикъ увѣнчивалъ народную природу и нравственность. Онъ открылъ въ народной психологіи рѣшительно всѣ сокровища человѣчности и существенныя основы гражданственности. "Народъ способенъ ко всевозможнымъ возвышеннымъ чувствамъ и поступкамъ наравнѣ съ людьми всякаго другого сословія если еще не больше". И на основаніи этого, по мнѣнію критика, неопровержимаго факта, онъ настаиваетъ на сближеніи съ народомъ людей мысли и слова, на довѣріи къ народу, къ его силамъ. Народъ непремѣнно пойметъ, въ чемъ заключается благо и не откажется отъ него по лѣни или малодушію.
   Если такъ, тогда какая злополучная тѣнь могла заслонить въ глазахъ Добролюбова жизненное, глубоко-народное творчество Писемскаго? Какъ нашъ критикъ могъ не понять величавой, истинно-трагической личности Ананія Яковлева? Какъ онъ позволилъ себѣ изложить содержаніе Горькой Судьбины по тому самому методу, какой, напримѣръ, употребляли классическіе критики въ судѣ надъ драмами Шекспира или баронъ Брамбеусъ въ приговорахъ надъ произведеніями Гоголя? Добролюбовъ извлекаетъ изъ драмы Писемскаго жестокій остовъ и сознается въ своемъ непониманіи, почему Горькую Судьбину ставятъ выше посредственности? Очень откровенно, и весь дальнѣйшій разговоръ критика о пьесѣ обнаруживаетъ дѣйствительно рѣдкостное непониманіе одного изъ самыхъ яркихъ явленій русской литературы. Ананій Яковлевъ -- "малодушное исключеніе", Чегловъ -- фигура невозможная въ русской жизни! Останься послѣ Добролюбова только эти изрѣченія, его имя не пережило бы и той книги журнала, гдѣ они нашли пріютъ. Очевидно, критикъ не счелъ нужнымъ вдуматься даже въ фактическое содержаніе драмы, прикинулъ къ ней наивный романтическій масштабъ сверхъестественной нравственной силы и заключилъ: "Богъ съ ней съ этой пьесой: она забыта теперь!.." Время жестоко отвѣтило на эту историческую ложь {Подробно о Горькой судьбинѣ въ нашей книгѣ Писемскій, стр. 146 etc.}.
   Не понялъ или не пожелалъ понять Добролюбовъ и другихъ народныхъ созданій Писемскаго. Онъ нашелъ возможнымъ превознести самоубійство Катерины, признать его даже высшимъ проявленіемъ народной души, но когда героиня Писемскаго идетъ въ монастырь послѣ разбитой жизни, для него это забавно: будто Лиза Дворянскаго гнѣзда! Отчего же тогда о Катеринѣ нельзя сказать: будто Офелія у Шекспира!
   Дальше. Въ повѣстяхъ Вовчка Добролюбовъ восхищается еще другой Катериной. У этой также жизнь не задалась, но она не прибѣгла ни къ самоубійству, ни къ затворничеству, а придумала нѣчто несравненно болѣе хитрое и свойственное "благовоспитанному обществу", какъ презрительно выражается Добролюбовъ по поводу героини Писемскаго. Катерина, у Марка Вовчка, рѣшила подвизаться въ мірѣ, спастись отъ душевной пустоты и одиночества въ дѣлахъ благотворенія, общей пользы. Она становится лѣкаркой и въ сочувствіи и помощи чужому горю забываетъ свою бѣду. И даже разсуждаетъ на этотъ счетъ, какъ по писаному, и проводитъ свою жизнь, исповѣдуя несчастныхъ и исцѣляя ихъ отъ тѣлесныхъ и нравственныхъ немощей...
   Вотъ это дѣйствительно возвышенно, пожалуй, сверхъ мѣры или, по крайней мѣрѣ, исключительно и необыкновенно. Добролюбовъ согласенъ, что большинство не похоже на Катерину, но онъ не считаетъ ея явленіемъ небывалымъ, напротивъ, она именно даетъ ему темы для народолюбческихъ изліяній... Послѣдовательно ли все это -- отрицать у крестьянка рѣшимость пойти въ монастырь и въ тоже время признать за ней способность достигать высшаго идеала, возможнаго для человѣческой природы: служеніемъ обществу исцѣлять личныя раны своего сердца?
   Наконецъ, еще одинъ, едва ли не тягчайшій грѣхъ критика все предъ тѣмъ же авторомъ. Страстно защищая свободу художественнаго творчества, Добролюбовъ, по излюбленному способу, и здѣсь нашелъ контрастъ своей идеѣ; романъ Писемскаго Тысяча душъ самое тенденціозное сочиненіе и "общественная сторона этого романа насильно пригнана въ заранѣе сочиненной идеѣ". О романѣ, слѣдовательно, не стоить и толковать {III, 277.}.
   И, замѣтьте, таковъ романъ Писемскаго по сравненію съ по вѣстью Тургенева Наканунѣ! Ужъ если говорить объ идеѣ, то, на всякій непредубѣжденный взглядъ, она несравненно болѣе придумана въ фигурахъ Елены и Инсарова, чѣмъ Настеньки и Калиновича. И Наканунѣ служило программой для разнообразной и горячей публицистики о самыхъ жгучихъ вопросахъ русской общественности. Самъ Добролюбовъ доказалъ это своей статьей Когда же придетъ настоящій день? А у Писемскаго такая чисто-эпическая картина провинціальныхъ потемокъ, что, кажется, именно Добролюбовъ, съ своимъ искусствомъ разлагать художественное произведеніе на вереницу публицистическихъ мотивовъ, долженъ бы почувствовать особенную признательность къ такому автору. Нельзя же вѣдь, при самомъ поверхностномъ знакомствѣ съ русской литературой, не признать Писемскаго Тысячи душъ единственнымъ соперникомъ Гоголя въ изображеніи пошлости и мелочности человѣческой. Наконецъ, если Островскій захватилъ нашего критика изображеніями "темнаго царства",-- неужели Писемскій могъ пройти безслѣдно съ его единственной по полнотѣ галлереей дореформенныхъ уродовъ обывательскаго и чиновничьяго типа?
   Очевидно, предъ нами опять увлеченіе и недоразумѣніе, и на этотъ разъ на столько значительныя и опрометчивыя, что ихъ можно сравнить только съ самыми ранними историко-литетатурными упражненіями Добролюбова, статьями о литературѣ екатерининскаго времени. Здѣсь начерчена поразительная характеристика сѣверной Семирамиды, ничѣмъ не уступающая піитическому піянству вдохновенныхъ мурзъ императрицы-богини. Чего только не нанизалъ молодой историкъ въ свое баснословное ожерелье: и "просвѣщенная терпимость въ дѣлѣ литературы", и необыкновенно проницательное и возвышенное отношеніе къ современнымъ литераторамъ и обществу и, однимъ словомъ, "великая Екатерина". Это писалось въ 1856 году; три года спустя критикъ успѣлъ дорости до заявленія по поводу той же "великой Екатерины": "теперь уже нужны не диѳирамбы, не безотчетныя хвалы {I, 37, 39, 45. 109.}, а безпристрастное и спокойное разсмотрѣніе фактовъ того времени во всей ихъ полнотѣ".
   И насчетъ "великаго вѣка" Добролюбовъ больше не могъ впасть въ неосновательныя настроенія. Не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія, критикъ пришелъ къ дѣйствительно реальнымъ взглядамъ и на всѣ другіе вопросы, пока остававшіеся для него или не вполнѣ ясными или получавшіе слишкомъ скорые и недостаточно фактическіе отвѣты. Въ такомъ будущемъ добролюбовской критики мы можемъ поручиться, полагаясь преимущественно на личную психологію Добролюбова. Русская литература въ наслѣдникѣ Бѣлинскаго могла привѣтствовать такого же благороднаго и убѣжденнаго дѣятеля слова, какимъ былъ самъ неистовый Виссаріонъ. Правда, наслѣднику недоставало именно этого геніальнаго неистовства, не доставало молніеносныхъ идейныхъ вдохновеній, мощной самобытности мышленія и всей нравственной природы. По всѣмъ главнымъ направленіямъ публицистики и критики у Добролюбова есть предшественники и руководители: Бѣлинскій завѣщалъ ему свою эстетику, Чернышевскій внушилъ ему свою философію. И мы могли видѣть, Добролюбовъ далеко не сразу разобрался и въ наслѣдствѣ и въ непосредственныхъ внушеніяхъ. Смерть его застала среди разлада и разброда отдтмбмыха культурныхъ и художественныхъ взглядовъ. Мы подчеркиваемъ отдѣльныхъ, потому что принципы у Добролюбова непоколебимы отъ начала до конца и намъ не представило ни малѣйшихъ затрудненій, выдѣлить ихъ въ самой ясной и полной формѣ изъ неудовлетворительныхъ и смутныхъ частностей.
   Въ результатѣ, Добролюбовъ, какъ литературный критикъ, долженъ быть признанъ практикомъ по преимуществу. Ему русская литература обязана обширнѣйшими приложеніями реальной мысли, выработанной предыдущей публицистикой. Никто до него и послѣ него не развернулъ такого искусства толковать вдохновіе и творчество художниковъ. Никто съ такимъ постоянствомъ, съ такимъ увѣреннымъ спокойствіемъ и съ такимъ по истинѣ политическимъ тактомъ не умѣлъ поэтическими произведеніями пользоваться, какъ данными своеобразнаго знанія и своимъ всеосвѣщающимъ анализомъ поэзію возвышать до уровня науки. Статьи Темное царство и Черты для характеристики русскаго простонарадъя надолго останутся первостепенными образцами критики, сливающей во едино чуткость художественнаго воспріятія и глубину общественной мысли.
   Въ извѣстномъ смыслѣ, Добролюбова въ критикѣ можно сравнить съ Гоголемъ. Принципы художественнаго реализма были извѣстны и до Мертвыхъ душъ, прелести фламандской живописи прекрасно понималъ Пушкинъ, но только Гоголю суждено было окончательно закрѣпить торжество школы безсмертными образцами реальнаго вдохновенія. Истина получила рядъ незабвенныхъ иллюстрацій, и съ этого времени стала считать свою неограниченную популярность обезпеченной.
   Приблизительно то же самое произошло и въ критикѣ.
   Бѣлинскій, мы видѣли, снабдилъ Добролюбова всѣми основами критическаго реализма. Но великому критику пришлось слишкомъ долго расчищать дѣвственный или засоренный путь русской публицистики. Къ внѣшней, крайне трудно податливой работѣ присоединился философскій строй натуры Бѣлинскаго, вдохновлявшій его при всякомъ даже мелкомъ литературномъ фактѣ на величественныя обобщенія и на изслѣдованія первоисточника извѣстнаго рода явленій. Бѣлинскій чувствовалъ пробѣлы своей слишкомъ общей критической дѣятельности и его до конца дней не покидала мысль, написать исторію русской литературы. Здѣсь установленные принципы получили бы обширное частное примѣненіе и критическій реализмъ владѣлъ бы богатѣйшимъ запасомъ художественно-публицистическихъ авализовъ.
   Бѣлинскій не успѣлъ выполнить своего плана, Добролюбовъ занялъ его мѣсто и докончилъ развитіе реальной критики. Эта заслуга останется незабвенной въ исторіи русской литературы. Мало этого: она должна считаться настоящимъ подвигомъ, при тѣхъ нравственныхъ условіяхъ, въ какихъ совершалась работа юнаго писателя. Мы видѣли, ими въ сильной степени объясняются многія краткія сужденія критика. Добролюбовъ дѣйствительно несъ крестъ неустанной умственной работой заглушая естественную жажду молодого личнаго счастья. Въ каждой мысли и въ каждомъ словѣ трепетало обездоленное одинокое сердце и подчасъ душевный мракъ нарушалъ равновѣсіе мысли и могъ заглушить свѣтлый критическій анализъ. Но такихъ мгновеній, свидѣтельствующихъ будто о хаосѣ въ сильной и стойкой нравственной природѣ Добролюбова, оказалось немного и историкъ долженъ воздать великую честь волѣ и разуму писателя, не окрашивавшаго въ цвѣтъ личныхъ настроеній своихъ писательскихъ идей. Только близкіе люди знали, на какой Голгоѳѣ совершалось дѣло просвѣщенія и безкорыстной гуманности, и Чернышевскій могъ заключить некрологъ своего безвременно угасшаго друга простыми, но глубоко-трагическими словами:
   "Ему было только 25 лѣтъ, но уже четыре года онъ стоялъ во главѣ русской литературы".
   Для своей славы онъ сдѣлалъ довольно. Для себя, ему незачѣмъ было жить дольше. Людямъ такого закала и такихъ стремленій жизнь не даетъ ничего, кромѣ жгучей скорби" {Современникъ. 1861 года, декабрь.}.
   Но за то самъ Добролюбовъ отдалъ всего себя жизни, въ самомъ идеальномъ смыслѣ этого слова, духовной жизни своей родины и своего времени. На смѣну ему придутъ люди, болѣе счастливые, свободные отъ всякой жгучей скорби. Они объявятъ себя наслѣдниками его, изнемогшаго въ трудѣ и горѣ, но они не завѣщаютъ потомству того прочнаго и немеркнущаго свѣта, какимъ сіяла быстро сгорѣвшая подвижническая душа самаго молодого и самаго совершеннаго представителя критики шестидесятыхъ годовъ.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 12, 1870

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru