Иванов Иван Иванович
История русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть третья.

   

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

(Продолженіе*).

*) См. "Міръ Божій", No 6. Іюнь.

XLI.

   Мы видѣли, какими глубокими чувствами ненависти и гнѣва пламенѣла славянофильская публицистика противъ Бѣлинскаго, и поводъ былъ, на первый взглядъ, чрезвычайно внушительный; "гнусная враждебность къ русскому человѣку". Отечественныя Записки, по представленію писателей изъ превратились, благодаря Бѣлинскому, въ органъ антирусскій и противонародный. Первенствующій критикъ неуклонно велъ политику враговъ русской національности, обнаруживалъ тупое непониманіе исконныхъ сокровищъ русскаго духа и творилъ себѣ кумировъ изъ всевозможныхъ зарубежныхъ боговъ.
   Это обвиненіе тяготѣло надъ Бѣлинскимъ въ теченіе всей его жизни, не исчезло и позже. Въ глазахъ патріотовъ-спеціалистовъ онъ стяжалъ прочную славу фанатическаго западника, ослѣпленнаго блескомъ европейской цивилизаціи до совершенно невмѣняемаго презрѣнія къ самымъ подлиннымъ и яркимъ проявленіямъ русской самобытной стихіи. Это -- нравственный безпочвенникъ и культурный межеумокъ.
   Патріоты въ азартѣ преслѣдованія заходили даже за геркулесовы столбы; отрицали у Отечественныхъ Записокъ Бѣлинскаго способность понимать русскую поэзію вообще, не только народную...
   Такая температура славянофильскихъ настроеній могла бы освободить насъ отъ необходимости вести процессъ съ подобными обвинителями. Но вопросъ въ сильной степени осложняется, независимо отъ воинственности Москвитянина и его единомышленниковъ.
   Въ настоящее время не заслуживали бы особеннаго вниманія всѣ кривотолки, какіе вызывались личностью и дѣятельностью Бѣлинскаго въ лагерѣ завѣдомыхъ враговъ и даже просто людей, чуждыхъ ему по духу и міросозерцанію. Случилось же, напримѣръ, Бѣлинскому лично выслушать отъ извѣстнаго профессора, ученаго славянскаго филолога, Срезневскаго заявленіе, что его критическая дѣятельность не заслуживаетъ сочувствія, но зато его комедія Пятидесятилѣтній дядюшка -- "вещь геніальная" {Анненковъ. Воспоминанія. III, 49.}.
   Бѣлинскій не могъ опомниться отъ изумленія. Но съ теченіемъ времени онъ долженъ былъ привыкнуть къ оригинальной игрѣ ума своихъ критиковъ: улики въ непониманіи русскихъ стиховъ ничѣмъ въ сущности не уступали приговору Срезневскаго. Разница лишь въ томъ, что улика -- крайняя точка линіи, какую вели не одни москвитяне. Въ этомъ обстоятельствѣ и заключается великій общественный интересъ вопроса.
   Намъ неоднократно приходилось указывать на одинокое положеніе Бѣлинскаго даже среди ближайшихъ сочувственниковъ. Однихъ отталкивало его неистовство въ разъясненіи тѣхъ идей, какія они сами признавали истинными, другихъ смущала неумолимая послѣдовательность мысли, непреклонное отождествленіе идейныхъ стремленій и личныхъ отношеній.
   Особенно глубокія страданія испытывалъ Грановскій. Онъ не успѣлъ вдуматься въ смыслъ духовныхъ преобразованій критика, не могъ помириться съ его безпощадной воинственностью и, конечно, оказался не въ силахъ вскрыть сущность воззрѣній Бѣлинскаго въ области основныхъ задачъ времени. На первомъ планѣ здѣсь стоялъ вопросъ о народности, одинаково близкій и литературѣ, и политикѣ сороковыхъ годовъ.
   Среди западниковъ онъ обсуждался съ не меньшимъ усердіемъ, чѣмъ на страницахъ Москвитянина. Безъ него былъ немыслимъ никакой разговоръ объ искусствѣ и о наукѣ., и этотъ порядокъ достался времени Бѣлинскаго по наслѣдству, отъ публицистики двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. Она, безъ различія направленій, усердно толковала о самобытности и подражательности. Начиная съ Мнемозины и кончая Московскимъ, критики-поэты и критики-публицисты съ одинаковой энергіей преслѣдовали "безнародность", "наносныя цѣпи" и взывали къ національному генію и народному творчеству. И мы знаемъ, наименованіе "перваго славянофила" стяжалъ поэтъ Кюхельбекеръ, не принадлежавшій ни къ какой партіи, и менѣе всего къ славянофильской, еще невѣдомой въ литературныхъ лѣтописяхъ первой четверти вѣка.
   Бѣлинскій, слѣдовательно, неизбѣжно въ силу историческаго теченія идей, встрѣтился съ темой о народности, нисколько не утратившей своей важности и жгучести. Напротивъ. Появленіе особой національной партіи, вооруженной помимо патріотическаго жара еще философскими и даже научными средствами, сообщило задачѣ характеръ исключительной серьезности. И Бѣлинскій съ первой статьи до послѣдней не спускалъ глазъ съ борьбы.
   Къ какимъ же результатамъ пришелъ онъ?
   Отвѣтъ, помимо враговъ, дали также друзья критика, и въ такой формѣ, что выходки Погодина и Шевырева можно признать основательными, по крайней мѣрѣ, въ ихъ первоисточникѣ.
   Одинъ изъ членовъ западническаго круга, впослѣдствіи добросовѣстный лѣтописецъ минувшихъ дѣлъ и рѣчей, разсказываетъ въ высшей степени любопытный, отчасти драматическій эпизодъ, въ своемъ родѣ событіе.
   Совершилось оно въ окрестностяхъ Москвы, въ селѣ Соколовѣ, въ томъ самомъ, чье имя стоитъ подъ герценовскими Письмами объ изученіи природы. Въ этомъ селѣ, лѣтомъ 1845 года, жили семьи Герцена и Грановскаго. Общество собиралось многочисленное и шумное. Ежедневно происходили настоящіе миттинги западнической партія. Бесѣды велись горячія и по всякому ничтожному поводу рѣчь готова была перейти на важнѣйшіе вопросы современной литературы и общественности.
   Въ атмосферѣ чувствовалось нѣкоторое напряженіе. Чуялось приближеніе если не грозы, то рѣшительнаго взрыва долго накоплявшихся чувствъ. Туча надвигалась со стороны, казалось бы, самой ясной и мирной, именно отъ Грановскаго, и громъ долженъ былъ поразить прежде всего Бѣлинскаго и Отечественныя Записки.
   Однажды общество отправилось въ поля на прогулку. Кругомъ крестьяне и крестьянки убирали жатву. Костюмы ихъ, конечно, оставляли желать многаго по части скромности и изящества. Кто-то изъ гуляющихъ замѣтилъ, что изъ всѣхъ женщинъ на свѣтѣ только одна русская женщина никого не стыдится и ея также никто не стыдится.
   Замѣчаніе, очевидно, было брошено съ иронической шуткой и немедленно вызвало протестъ Грановскаго. Онъ обратился къ насмѣшнику съ такимъ поученіемъ:
   -- Надо прибавить, что фактъ этотъ составляетъ позоръ не для русской женщины изъ народа, а для(тѣхъ, кто довелъ ее до того, и для тѣхъ, кто привыкъ относиться къ ней цинически. Большой грѣхъ за послѣднее лежитъ на нашей русской литературѣ. Я никакъ не могу согласиться, чтобы она хорошо дѣлала, потворствуя косвенно этого рода цинизму распространеніемъ презрительнаго взгляда на народность.
   Самый ярый славянофилъ не отказался бы отъ подобной рѣчи и поспѣшилъ бы указать непремѣнно на петербургскій западническій журналъ. Грановскій именно такъ и поступилъ.
   Ему возразили, что не слѣдуетъ обобщать одно случайное замѣчаніе. Онъ не согласился и напомнилъ, что подобныя замѣчанія превращаются иногда въ цѣлое ученіе, напримѣръ, у Бѣлинскаго, и онъ, профессоръ, во взглядахъ на русскую національность гораздо болѣе сочувствуетъ славянофиламъ, чѣмъ Отечественнымъ Запискамъ и западникамъ {Ib., стр. 119 etc.}.
   Болѣе краснорѣчивый фактъ трудно представить и для славянофиловъ не могло быть ничего желаннѣе, какъ эта междоусобица. Слѣдовательно, должны мы замѣтить, Бѣлинскій на самомъ дѣлѣ грѣшилъ смертнымъ грѣхомъ противъ русской народности и давалъ своимъ противникамъ вполнѣ законныя основанія уличать его чуть ли не въ измѣнѣ отечеству?
   Косвенный утвердительный отвѣтъ даетъ и самъ историкъ разсказаннаго событія. По его словамъ, "кичливость образованностью омрачала иногда самые солидные умы" и была, по преимуществу, "темной стороной нашего западничества" {Ib., стр. 124.}.
   Имѣется и съ другой стороны подтвержденіе печальнаго факта. Герценъ сознается, что они, то-есть, западники, "долго не понимали ни народа русскаго, ни его исторіи". Правда, вина лежала на славянофилахъ. Они заслонили жизненную и историческую правду "иконописными идеалами и дымомъ ладона". Но причина не мѣняетъ смысла послѣдствій; по сознанію западника, западничество, по крайней мѣрѣ, въ теченіе нѣкотораго времени, оставалось на русской почвѣ растеніемъ чужеяднымъ и слѣпымъ. И если Герценъ говоритъ мы не понимали, читатель не имѣетъ ни малѣйшаго повода исключать изъ этихъ мы того же Бѣлинскаго и его послѣдователей.
   Достаточно этихъ фактовъ, чтобы.преклониться предъ грозными патріотическими окриками славянофиловъ и на совѣсти нашего критика оставить преступленіе еще горшее, чѣмъ всѣ другія, въ родѣ обоготворенія дѣйствительности, развѣнчиванія пушкинской Татьяны. И, повидимому, общественное мнѣніе нашей литературы помирилось съ такимъ заключеніемъ. Въ статьѣ о русскихъ былинахъ и сказкахъ Бѣлинскому пришлось, между прочимъ, высказать такую мысль:
   "Одно небольшое стихотвореніе истиннаго художника-поэта неизмѣримо выше всѣхъ произведеній народной поэзіи вмѣстѣ взятыхъ" {Сочиненія. V, 36-7.}.
   Эта фраза пріобрѣла классическую славу и стала эпиграфомъ всѣхъ негодующихъ рѣчей, направляемыхъ противъ Бѣлинскаго -- эстетика и публициста. Въ связи съ извѣстными намъ признаніями западниковъ она звучитъ неотразимо и защитниковъ критика ставитъ, повидимому, въ безвыходное положеніе.
   Мы не беремъ на себя этой іюли и считаемъ се недостойной ума и таланта Бѣлинскаго. Мы предоставимъ ему самому вести процессъ: отъ глубины его чувства, отъ силы его мысли и краснорѣчія будетъ зависѣть побѣда или пораженіе. Мы только должны оговориться, -- Бѣлинскій уже давно нашелъ своихъ защитниковъ, столь же неожиданныхъ, какъ нападки Грановскаго. Писатель, не причислявшій себя ни къ славянофиламъ, ни къ западникамъ, но, несомнѣнно, тяготѣвшій къ востоку и славянскому міру, взялъ на себя задачу понять и простить вины Бѣлинскаго предъ русскимъ народомъ.
   Этотъ смѣльчакъ -- Аполлонъ Григорьевъ.
   Всегда искренній и благородный, доступный глубокимъ идейнымъ увлеченіямъ, къ сожалѣнію, не всегда уловимый и удобопонятный въ полетахъ горячей мысли, Григорьевъ пересмотрѣлъ давнишній процессъ западниковъ съ славянофилами и открылъ сильнѣйшій смягчающія обстоятельства даже для крайнихъ противонародническихъ выходокъ Бѣлинскаго.
   Критикъ съ истинной проницательностью культурнаго историка разобралъ условія, при какихъ началась схватка западничества съ славянофильствомъ. Для васъ соображенія Григорьева не новость послѣ того, какъ мы знакомы съ лубочнымъ націонализмомъ и сусальной народностью публицистовъ въ родѣ Глинки и ученыхъ въ стилѣ Надеждина. Для насъ важно, что заслуженная казнь маскарадныхъ патріотовъ постигла изъ устъ убѣжденнаго исповѣдника національной вѣры.
   Какая мѣткая и сильная характеристика романовъ Загоскина, драмъ Кукольника, статей Надеждина, какъ сокровищницъ особаго русскаго духа, воплощаемаго въ лицѣ скомороховъ, нравственныхъ евнуховъ, отождествляемаго съ неотразимымъ кулакомъ дикаго забіячества или тупымъ смиреніемъ безличнаго холопа! У Загоскина предѣлъ національнаго нравственнаго совершенствованія -- "баранья покорность всякому существующему факту", а въ драмахъ -- звѣрское самодовольство Ляпунова, татарскій азартъ Ѳедосьи Сидоровны -- грозы китайцевъ. Это -- сплошное наслѣдіе татарщины, это варварское дыханіе Азіи, а не подлинный духовный міръ русскаго народа, не великая будущая сила культурнаго міра.
   Какой же читатель, не утратившій окончательно здраваго смысла и чувства человѣческаго достоинства, могъ остаться благосклоннымъ или даже равнодушнымъ предъ подобными зрѣлищами! Какъ могло не поразить до нестерпимой боли униженіе, какому подвергали русскую народность ея неосмысленные апостолы? И кто, наконецъ, подниметъ камень на людей, въ порывѣ оскорбленнаго ума и духа клеймящихъ пошлость и дикость самозваннаго патріотизма?
   Такими людьми и были западники, отъ Чаадаева до Бѣлинскаго. Григорьевъ понимаетъ всю жгучую боль, какая вложена авторомъ философскаго письма въ его произведеніе. Онъ понимаетъ и страстные набѣги Бѣлинскаго на возстановителей татарщины подъ видомъ русской народности. Критикъ приходитъ къ заключенію, достойному высшихъ стремленій нашей просвѣщенной публицистики и общественной исторіи.
   "Не съ народностью боролось западничество, а съ фальшивыми формами, въ которыя облеклась идея народности. И вина западничества, если можетъ быть вина у явленія историческаго, не въ томъ, конечно, что оно отрицало фальшивыя формы, а въ томъ, что фальшивыя формы принимало оно за самую идею" {Статьи Григорьева: Западничество въ русской, Бѣлинскій и отрицательный взглядъ въ литературѣ. Сочиненія. Спб. 1876.}.
   Прекрасно сказано, но не договорено. Бѣлинскаго можно считать правымъ въ западническихъ излишествахъ предъ торжествующимъ кулакомъ и уличнымъ забіячествомъ. Но ему мало чести, если онъ не распозналъ формы и сущности, если онъ неразуміе и первобытность отдѣльныхъ личностей смѣшалъ съ общимъ культурнымъ принципомъ.
   По мнѣнію Григорьева, именно такъ и выходитъ.
   Критикъ готовъ все понять и отпустить, но онъ въ то же время убѣжденъ, что Бѣлинскій всецѣло нуждается въ прощеніи и вовсе не заслуживаетъ нашихъ положительныхъ чувствъ, какъ публицистъ на тему народности. Онъ -- чистый отрицатель, онъ -- гонитель народности, -- и только съ теченіемъ времени могъ усвоить
   болѣе здоровое міросозерцаніе. Григорьевъ увѣренъ, Бѣлинскій его усвоилъ бы, какъ вообще во всякое время оказался бы на высотѣ культурныхъ задачъ. Но это значитъ превозносить потенціальнаго Бѣлинскаго, а не дѣйствительнаго. Пророчество, несомнѣнно, симпатичное, во оно въ глазахъ большинства свидѣтельствуетъ больше о добромъ благородномъ сердцѣ прорицателя, чѣмъ утверждаетъ истину на незыблемыхъ основаніяхъ логики и фактовъ.
   Мы не имѣемъ возможности ограничиться усладительными настроеніями. Мы должны рѣшиться на нѣчто большее. Для насъ не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія въ фактѣ, по странному недоразумѣнію упущенномъ изъ виду рыцарственнымъ защитникомъ Бѣлинскаго: если критикъ не имѣлъ опредѣленнаго представленія о народности, если онъ упорствовалъ въ слѣпомъ отрицаніи, онъ психологически не могъ быть глубокимъ цѣнителемъ и поучительнымъ истолкователемъ произведеній русской литературы. Такому критику доступно развѣ только искусство, по самой сущности враждебное народной стихіи,-- искусство, оторванное отъ исторической національной почвы, напримѣръ, французскій классицизмъ. _
   А между тѣмъ Бѣлинскій именно и нанесъ жесточайшіе удары классическому космополитизму и наносной лжи. Именно онъ трепеталъ всѣми нервами за честь независимаго русскаго творчества. Это -- несомнѣнное противорѣчіе. Между принципомъ народности и космополитическими влеченіяни нѣтъ средины, возможны только тѣ или другія толкованія принципа, сплошное отрицаніе его немыслимо вообще для литературнаго дѣятеля новаго времени.
   Очевидно, Григорьевъ неправъ. Въ идеяхъ Бѣлинскаго, яростнаго ненавистника татарской самобытности, имѣлось нѣчто свое, несомнѣнно, національное и народное, нѣчто достаточно глубокое и содержательное, чтобы критикъ могъ на немъ возвести незабвенные памятники творчеству Пушкина, Лермонтова, Гоголя.
   И открыть этотъ положительный капиталъ не представляетъ никакихъ затрудненій: именно здѣсь критикъ съ особеннымъ блескомъ развернулъ свой дивный талантъ лиризма, возвышавшій его въ счастливыя минуты на уровень первостепеннаго поэта.
   

XLII.

   Бѣлинскому пришлось коснуться рокового вопроса въ одной изъ самыхъ молодыхъ своихъ статей, въ журналѣ Надеждина. Здѣсь онъ столкнулся съ извѣстной намъ одой въ честь кулака и ему необходимо было сказать свое мнѣніе о предметѣ, весьма близкомъ сердцу редактора.
   Бѣлинскій не отступилъ отъ крайне щекотливой задачи. Онъ написалъ цѣлое разсужденіе полу-ироническаго, полу-серьезнаго характера, сравнивая кулакъ съ другими орудіями борьбы шпагой, штыкомъ, пулей. Онъ постарался доказать своему воинственному патрону, что кулакъ, дубина то же самое, что ноготь, зубъ, т.-е. орудія звѣря или дикаря; другія средства борьбы "предполагаютъ искусство, ученіе, слѣдовательно, зависимость отъ идеи", характеризуютъ "человѣка образованнаго" {Ничто о ничемъ, или отчетъ г. издателю "Телескопа" за послѣднее полугодіе (1835) русской литературы. II, 137.}.
   Простое, но въ высшей степени знаменательное сопоставленіе! Сущность его не исчезаетъ до конца изъ разсужденій Бѣлинскаго. Его цѣль двоится: онъ долженъ побороть ярмарочныхъ націоналистовъ и установить понятіе истинной культурной національности. Въ силу вещей эти цѣли часто сливаются въ одномъ теченіи мысли. Предъ Бѣлинскимъ цѣлая фаланга патріотовъ загоскинскаго типа. Они взапуски другъ передъ другомъ стараются закидать шапками своихъ противниковъ и доходятъ до такой степени азарта, что всякая человѣческая рѣчь и здравый смыслъ становятся излишними предъ нечленораздѣльными воплями черни и массы.
   По культурнымъ условіямъ времени эти враги вполнѣ серьезные. Въ ихъ распоряженіи періодическія изданія, популярная беллетристика и даже университетскія каѳедры. Имъ волей-неволей приходится удѣлять много вниманія, даже начинать писательство въ томъ журналѣ, гдѣ только что была совершена апоѳеоза русскаго кулака. На страницахъ профессорскаго органа надо объяснять, что "кулаки не помогли подъ Нарвой, и не кулаки, а обученное войско смыло подъ Полтавой пятно стыда кровью своего прежняго побѣдителя:". Непосредственная физическая сила и наука, просвѣщеніе: такъ стоитъ вопросъ съ самаго начала. И не было бы смертнаго грѣха, если бы Бѣлинскій окончательно перетянулъ вѣсы въ сторону ума и однимъ ударомъ покончилъ съ народностью, которую можно отожествлять съ разрушительными инстинктами дикаря. Этого не случилось, и причина лежитъ исключительно въ глубокомъ умѣ критика, въ его восторженной любви къ родному народу, отнюдь не въ искусствѣ его противниковъ -- раскрыть безсмертныя общечеловѣческія сокровища -- въ исторіи и природѣ русскаго человѣка.
   Смыслъ отрицаній Бѣлинскаго, столь поразившихъ его славянофильскаго поклонника, вполнѣ ясенъ. Сдѣлайте логическіе и и воды изъ основныхъ положеній той самой народности, какая возмущаетъ самого Григорьева: ихъ два -- смиреніе и кулакъ, два полюса русскаго народнаго духа, по разъясненію его профессіональныхъ толкователей, смиреніе -- добродѣтель внутренней политики, кулакъ -- всемогущее средство разрѣшать внѣшнія осложненія. У себя дома -- русскій человѣкъ или скоморохъ, или умственный аскетъ; обѣ роли не противорѣчатъ другъ другу и въ случаѣ нужды могутъ сливаться въ одну; предъ иноземцами онъ -- неугомонный забіяка и самохвалъ. Художественные образы для всѣхъ этихъ идеаловъ даны въ изобиліи охотнорядской литературой. Дальнѣйшее развитіе неуклонно.
   Народъ естественно будетъ подмѣненъ чернью, русскій языкъ жаргономъ, "національная мудрость" откроется въ вѣковомъ мракѣ "святой старины", провиденціальное назначеніе Россіи опредѣлится ея неограниченнымъ военнымъ торжествомъ надъ басурманами, въ противодѣйствіи яду европейской образованности.
   Вдохновеній для этой дѣятельности можно почерпнуть сколько угодно въ самой подлинной русской народной поэзіи. Взять, напримѣръ, былины. Какое раздолье кулаку, забубенной физической силѣ, какіе сочные жанры на романическія темы въ чисто національномъ духѣ, безъ всякой примѣси западной ереси!
   Именно исторіи и драмы любви особенно краснорѣчивы. Въ любовной страсти человѣкъ сказывается весь, безъ утайки и удержу, во всей полнотѣ обнаруживается его нравственная природа.
   И былины не скупятся на живопись. У нихъ есть свой излюбленный Ромео и своя Джульетта. Ромео -- это Змѣй Тугаретинъ, или Тугаринъ Змѣевичъ. а Джульетта -- княгиня Апраксѣевна, супруга кіевскаго князя Владиміра. И что это за любовь и что за герои!
   Прочтите, какъ держитъ себя счастливый любовникъ съ своей возлюбленной публично, на пиру, въ присутствія ея мужа! Ѣстъ онъ -- по цѣлой ковригѣ за щеку мечетъ, пьетъ -- по цѣлой чашѣ охлестываетъ, "котора чаша въ полтретья ведра", съ милой бесѣдуетъ -- "къ княгинѣ руки въ пазуху кладетъ, цѣлуетъ уста сахарныя, князю насмѣхается". Эти подвиги не мѣшаютъ Змѣю быть самымъ жалкимъ трусомъ, и спасаться отъ противника въ такомъ доблестномъ и изящномъ бѣгствѣ, что подробности народной иронической фантазіи являются невозможными въ печати. Подъ стать такому герою и его зазноба. Богатыри съ ней рѣшительно не стѣсняются, имъ ничего не стоитъ при всей почтенной публикѣ обозвать ее "сукой, сукою-то волочайкою", а глядя по обстоятельствамъ, приправить рѣчь энергическимъ жестомъ, потому что "женской полъ отъ того пухолъ бываетъ".
   Когда вы пожелаете вызвать предъ собой во всей красотѣ идеалы былинной русской очаровательницы, предъ вами предстанетъ такой образъ: "она по двору идетъ -- будто уточка плыветъ, а по горенкѣ идетъ -- частенько ступаетъ, а на лавицу садится, колѣнцо жметъ,-- а и ручки бѣленьки, пальчики тоненьки, дюжина изъ перстовъ не вышли всѣ".
   Какъ оцѣнить подобное творчество? Съ художественной точки зрѣнія оно явно неудовлетворительно, иначе пришлось бы вычеркнуть изъ исторіи искусства эллинскую національную поэзію, не имѣющую ничего общаго ни съ утиной походкой, ни съ женской пухлостью, ни съ манерами жеманныхъ мѣщанокъ. Положимъ, и у Гомера достаточно наивностей и даже дикостей, но прощаніе Гектора съ Андромахой, нѣчто совершенно другое, чѣмъ сцена Дуная Ивановича съ Настасьей Королевишной, гдѣ кавалеръ даетъ дамѣ пощечину и шутитъ многія подобныя же шутки, появленіе Навзикаи, равной по стройности пальмамъ Делоса, совсѣмъ не похоже на очаровательные поступки Марины Игнатьевны или княгини Апраксѣеввы. Множество и другихъ сравненій можно привести. Какъ поступить съ ними въ виду притязаній русскихъ патріотовъ -- сложить изъ русскихъ былинъ своего рода Одиссею и замереть въ восторгъ предъ національной эпопеей?
   Бѣлинскій не колебался въ отвѣтѣ, и далъ его, по обыкновенію, рѣшительно и рѣзко. Поэзіи и красоты нѣтъ въ тѣхъ былинахъ, гдѣ царитъ звѣрская сила, гдѣ слабѣйшій -- будь это женщина, или ея обманутый мужъ, подвергаются всяческимъ насиліямъ и издѣвательствамъ, гдѣ чувство любви отождествляется или съ бѣсовскимъ навожденіемъ или съ вызывающимъ цинизмомъ.
   Дальше, вопросъ культурный, общечеловѣческій. Здѣсь рѣшеніе еще нагляднѣе. Кто станетъ утверждать, что былинныя рыцарскія добродѣтели должны остаться драгоцѣнными завѣтами для будущихъ поколѣній? Мы не откажемъ въ трогательномъ неумирающемъ чувствѣ поэту, создавшему образъ Пенелопы, изобразившему тоску великаго Ахиллеса по другѣ Патроклѣ, вложившему въ уста героевъ столько мудрыхъ и дивно прекрасныхъ рѣчей о любви къ родинѣ, о человѣческой судьбѣ, о доблести мужчины и о красотѣ женщины...
   Пусть на этой же сценѣ приносятся человѣческія жертвы, плѣнницы превращаются въ наложницъ, вожди поносятъ другъ друга словами -- крылатыми яростью,-- все это не заслонитъ ослѣпительнаго блеска поэзіи и мысли. И развѣ допустимо будетъ признать эстетическимъ или нравственнымъ преступленіемъ естественный выводъ, какой получается изъ сравненія русскихъ сказаній о богатыряхъ съ гомеровскими пѣснями?
   А именно только этотъ выводъ и сдѣлалъ Бѣлинскій, но ограничилъ его до послѣдней степени, приписалъ всѣ грѣхи русскихъ народныхъ былинъ -- и противъ художественности, и противъ человѣчности не народности, не самой природѣ русскаго народа, а несчастнымъ внѣшнимъ условіямъ, обставившимъ ростъ русской національности.
   Это излюбленная идея Бѣлинскаго: "Недостатки нашей народности вышли не изъ духа и крови націи, но изъ неблагопріятнаго историческаго развитія". Критикъ доказываетъ свою мысль и съ помощью фактовъ и еще сильнѣе -- страстными взрывами своего поэтическаго чувства.
   Посмотрите, какъ онъ объясняетъ тяжелые, часто безнадежные мотивы русской пѣсни! Онъ не пропустилъ ни одной черты ни въ прошломъ, ни въ настоящемъ русскаго народа, вспомнилъ о междоусобицахъ, о татарщинѣ, о самовластіи Грознаго, о смутахъ междуцарствія, сильными красками поэта-публициста нарисовалъ будничную тяготу народнаго житья-бытья и набросилъ на эту картину фонъ свинцоваго неба, холодной весны, печальной осени и необозримыхъ однообразныхъ степей {Сочиненія. V, 247.}... И вы согласны съ критикомъ.
   Гдѣ же родиться смертной толпѣ и тяжелому размаху подавленныхъ силъ, какъ не въ этихъ вѣчныхъ сумеркахъ нравственнаго и внѣшняго міра? Какъ эта жизнь и природа далеки отъ глубокаго, вѣчно сіяющаго неба, отъ нервныхъ, переливчатыхъ волнъ моря того юга, гдѣ Гомеръ слагалъ свои поэмы! И какіе два несхожихъ человѣка -- свободный и праздный грекъ и удрученный работами данникъ азіатской желѣзной силы!.. Легко представить, какъ вмѣсто полубоговъ явились полузвѣри и чарующіе вольные полеты воображенія не могли ужиться съ неотразимой прозой рабской дѣйствительности.
   Такъ было на Руси, хотя не вездѣ и не всегда. Въ Новгородѣ историческая жизнь народа сложилась иначе, чѣмъ въ средней Россіи, и это отразилось на народномъ творчествѣ. Странная республика, не успѣвшая выроста въ строго-организованную политическую силу, успѣла внести свой духъ воли и независимой силы въ былинныя пѣсни. Она создала всего четыре сказанія -- о купцѣ Садко и о Василіѣ Буслаевѣ, но какое здѣсь богатство чувства и мысли сравнительно съ исторіями о другихъ русскихъ богатыряхъ! Именно онѣ освѣщаютъ вѣрнымъ свѣтомъ дѣйствительный духъ русской народности и показываютъ, въ какомъ направленіи, при лучшихъ историческихъ судьбахъ, развилось бы русское народное творчество.
   Такъ думаетъ Бѣлинскій, и здѣсь онъ не скупится на восторги -- онъ счастливъ отвести душу на томъ, что его художественное чувство можетъ признать истинно прекраснымъ, въ чемъ его высококультурная мысль можетъ распознать человѣческую душу, идею.
   И какъ онъ не требователенъ въ своемъ восхищеніи, какъ мало правовѣренъ на строгій западническій взглядъ! Онъ неоднократно принимается произносить лирическія рѣчи во славу именно той добродѣтели русскаго народа, какая впослѣдствіи у Тургенева вызоветъ смѣхъ и презрѣніе. Это -- прославленная русская удаль, широкій размахъ души, головокружительный разгулъ...
   Качество, несомнѣнно, картинное; не даромъ оно внушило Гоголю такое стремительное, такое искреннее чувство. Но вѣдь тотъ же великій сатирикъ распространилъ свой восторгъ далеко за предѣлы поэзіи, слилъ его съ политикой и отъ гимна русской тройкѣ перешелъ къ историческому ясновидѣнію, къ небывалымъ, будто уже существующимъ, перспективамъ побѣдоноснаго русскаго прогресса среди изумленныхъ отсталыхъ народовъ и государствъ.
   Не шелъ ли на такую же опасность и нашъ критикъ?
   Да, почти: онъ приближается къ самой грани, отдѣляющей лирическое предчувствіе будущаго отъ сознательнаго преклоненія предъ настоящимъ.
   

XLIII.

   "Я люблю русскаго человѣка и вѣрю великой будущности Россіи",-- такъ писалъ Бѣлинскій незадолго до смерти, и эти слова можно поставить во главѣ его національной философіи {Письмо къ Кавелину, 22 ноября 1847 года. Русск. М. 1892, г. 114.}. Немного раньше онъ точно опредѣлилъ и основанія своей любви и вѣры, "Русская личность пока эмбріонъ, но сколько широты и силы въ натурѣ этого эмбріона, какъ душна и страшна ей всякая ограниченность и узкость!" {Письмо къ Боткину, 8 марта 1847 года. Пыпинъ. II, 281.}.
   Эти рѣчи говорились въ самый разгаръ славянофильской полемики, но смыслъ ихъ установился гораздо раньше, былъ заявленъ открыто и всякаго, кто внимательно слѣдилъ за развитіемъ идей критика, не должна была удивлять его благосклонность къ нѣкоторымъ славянофильскимъ воззрѣніямъ.
   "Я -- натура русская", признавался Бѣлинскій и гордился этимъ. Отсюда совершенно непосредственный путь ко всѣмъ его лирическимъ изліяніямъ, къ ею проповѣди національности и народности. Здѣсь, въ этомъ, сознаніи, таятся всѣ нравственныя побужденія, двигавшія талантъ критика на защиту и толкованіе первостепенныхъ современныхъ художниковъ, и заключается вся идейная программа, подсказывавшая ему предметы восторга и порицанія.
   Бѣлинскій, стараясь уловить національную русскую природу, совершалъ процессъ самопознанія, разоблачая культурный составъ русской народности, набрасывалъ черты своей собственной личности.
   Въ русской народной поэзіи всѣ эти черты схвачены однимъ понятіемъ -- удаль. Это -- способность разойтись до того, что море кажется по колѣно, насладиться чувствомъ необъятной воли и силы, забыться въ страстномъ трепетѣ жизни, рискнуть всѣмъ, что есть дорогого, годами и трудомъ взлелѣяннаго и ощутить пронизывающее дыханіе смертельной опасности. Это купецъ Садко, бросающій въ темную бездну судьбы и свое богатство, и себя самаго, это Васька Буслаевъ, съ бурнымъ безуміемъ прожигающій жизнь, не вѣрующій ни въ сонъ, ни въ чохъ, а лишь въ свой червленый вязъ.
   И тамъ, и здѣсь предъ нами сила дикая, не облагороженная какими бы то ни было высшими нравственными стремленіями, но сила -- истинно-богатырская, исполненная отваги и блеска.
   Она-то именно и плѣняетъ Бѣлинскаго, влечетъ къ себѣ своимъ неудержимымъ размахомъ, несокрушимымъ удальствомъ. Въ этой удали онъ готовъ видѣть даже начало и проблески духовности и преклониться предъ великой будущностью этихъ задатковъ. Только пусть проникнетъ въ эту стихію свѣтъ мысли, пусть овладѣютъ ею человѣческіе идеалы, и она совершитъ чудеса, поразитъ изумленіемъ старый міръ.
   "Отвага, удаль и молодечество,-- разсуждаетъ критикъ,-- еще далеко не составляютъ человѣка; но они -- великое поручительство въ томъ, что одаренная ими личность можетъ быть по преимуществу человѣкомъ, если усвоитъ себѣ и разовьетъ въ себѣ духовное содержаніе".
   Его почти нѣтъ въ русской былинной поэзіи. Всюду только могучее тѣло, преклоненіе предъ физической силой, предъ богатырствомъ въ истребленіи невѣроятнаго количества зелена вина, въ избіеніи враговъ, часто въ чудовищной казни невѣрной жены.
   Сами богатыри не личности и не характеры, а смутные, едва очерченные образы, едва организованная матеріальная стихія. И она еще ждетъ творческаго и мыслящаго духа, такъ же, какъ ждалъ его и весь народъ старой до-петровской Руси. Избытокъ органическихъ силъ уходилъ на дикій разметъ грубыхъ страстей, явился царь-преобразователь, вдунулъ въ исполинское тѣло душу живу, и, говоритъ Бѣлинскій, "замираетъ духъ при мысли о необъятно-великой судьбѣ, ожидающей народъ Петра"...
   Припомните личныя признанія критика о самомъ себѣ, и васъ поразитъ тожественность мыслей. Мы знаемъ, какое страстное отвращеніе питалъ неистовый Орландъ къ подвигамъ умѣренности и аккуратности, какъ ненавистны и презрѣнны были для него среднія мѣщанскія добродѣтели. "Лучше быть падшимъ ангеломъ, т. е. дьяволомъ, нежели невинною, безгрѣшною, но холодною и слизистою лягушкою". Такова нравственная психологія Бѣлинскаго; живую иллюстрацію ей онъ могъ найти въ нижегородскихъ былинахъ. Всѣ его сочувствія на сторонѣ Васьки Буслаева.
   Герой, правда, преисполненъ всевозможныхъ грѣховъ. Онъ самъ сознается: "съ молоду бито много, граблено", но это разгулъ органической силы, дурно направленной, но не перестающей быть силой. И, по мнѣнію критика, Васька "лучше многихъ тысячъ людей, которые тихо и мирно проживали вѣкъ свой: онъ былъ мотомъ и пьяницей отъ избытка душевнаго огня, лишеннаго истинной пищи, а тѣ жили тихо и мирно по недостатку силы".
   И, читая эту оправдательную рѣчь, вы невольно представляете самого адвоката во власти такого же широкаго размета души, только здѣсь онъ направленъ къ ясной идеальной цѣли, здѣсь неистощимая энергія проникнута духомъ и разумомъ. Развѣ знакомая намъ сцена, устроенная Бѣлинскимъ по случаю его Бородинской статьи, не тотъ же самый богатырскій размахъ, какому нѣтъ дѣла до внѣшнихъ препятствій и опасностей? Развѣ неуклонная рѣшимость вѣрить только своему чувству и своему разсудку въ разрѣзъ съ какими бы то ни было настроеніями и мыслями другихъ людей, не то же презрѣніе Буслаева къ чоху и сну т. е. къ общепринятымъ вѣрованіямъ и примѣтамъ, и надежда лишь на одну свою силу?
   Тамъ только "червленый вязъ", т. е. орудіе первобытнаго человѣка, здѣсь мощная воля и неустанная мысль. Натуры тожественныя по существу, различныя по направленію. И поэтому Бѣлинскій такъ горячо стоялъ за реформу Петра; она въ его глазахъ -- творческій духъ, очеловѣчившій могучее тѣло, она варвару, безтолково и часто преступно тратившему свои силы, указала путь культурнаго прогресса.
   Какой смыслъ послѣ этого могли имѣть обвиненія противъ Бѣлинскаго въ презрѣніи и ненависти къ русскому человѣку? Можно ли было въ большей степени извратить настоящее чувство критика и съ большей отвагой оклеветать одного изъ восторженнѣйшихъ глашатаевъ русской народной силы?
   И не одной силы. Помимо нижегородскихъ былинъ русская старина завѣщала еще одно сокровище, поэтическое и трогательное, правда не Иліаду и Одиссею, но само но себѣ краснорѣчивое свидѣтельство о благородныхъ общечеловѣческихъ чертахъ русскаго народнаго духа. Это -- Слово о полку
   Прочтите страницы, написанныя Бѣлинскимъ объ этой таинственной эпопеѣ, и сравните ихъ съ остроумнымъ разборомъ того же предмета, принадлежащимъ перу несомнѣнно ученѣйшаго филолога сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ -- Сенковскаго, вы поймете, что значитъ критиковать народную поэзію и понимать ее. Двѣ вещи совершенно различныя.
   Для барона Брамбеуса Слово -- ничто иное какъ "школьный реторическій трудъ". Составилъ его нѣкій семинаристъ прошлаго вѣка по всѣмъ правиламъ классическихъ реторикъ. Баронъ отличался способностью доказывать рѣшительно все что угодно именно при помощи филологіи, проявилъ во всемъ блескѣ этотъ талантъ на поразительномъ истолкованіи греческихъ миѳовъ путемъ переименованія героевъ и героинь въ Распребѣшона Невпопадовича (Агамемнонъ Атридъ), въ Дебелощеку Распредѣшановну (Ифигенія дочь Агамемнона) и даже въ Маклера Откуповича (Парисъ сынъ Пріама) и въ Шкатулку (Елена): ему, конечно, дешево стоило произвести соотвѣтствующій опытъ и надъ русскимъ Словомъ. И онъ произвелъ, съ искусствомъ мастера и съ забавностью присяжнаго остроумца. Русская народная поэзія -- не оно продуктъ кіевской семинаріи, а всякая другая оказывалась "грубымъ издѣліемъ грубыхъ воображеній", или просто "чепухой" {Собраніе сочиненій Сенковскаго. Спб. 1859, томъ IX, стр. 475 etc.}.
   И между тѣмъ тотъ же баронъ выступалъ неоднократно на защиту русской народности и даже оберегалъ ее отъ растлѣвающихъ вліяній Запада!
   Бѣлинскій не былъ посвященъ въ тайны филологическихъ экспериментовъ, а простодушно поддался очарованію поэмы. Онъ "противъ воли" увлекся ея красотами и незамѣтно, вмѣсто пересказа содержанія, представилъ читателямъ полный переводъ. И онъ ярко отмѣчаетъ все благородное и человѣческое, заключенное въ образахъ и фактахъ древняго Слова. Онъ лирически изображаетъ горе Ярославны, встрѣчу князей-братьевъ. Здѣсь дышитъ глубокое чувство, образы простодушны, но изящны и поэтичны. Критикъ тщательно подчеркиваетъ каждое нѣжное слово въ рѣчахъ героевъ, и ищетъ источника такихъ настроеній, совершенно чуждыхъ былинамъ.
   Это -- южная Русь. Тамъ до сихъ поръ такъ много человѣческаго и благороднаго въ семейномъ быту, въ полную противоположность сѣверной Руси, гдѣ женщина на положеніи домашней скотины, а любовь совершенно посторонее дѣло при бракахъ.
   Очевидно, въ этой средѣ таятся сѣмена истинно художественнаго творчества. Они могутъ быть собраны великимъ талантомъ, что и было сдѣлано Гоголемъ. Фактъ въ высшей степени существенный и для нашего критика особенно поучительный.
   Именно Гоголь побиваетъ отрицательныя предсказанія Бѣлинскаго на счетъ малорусской поэзіи. Критикъ во что бы то ни стало не желаетъ поступиться ни культурой, ни развитой политической жизнью. Онъ ежеминутно боится за ихъ власть и достоинство, не спускаетъ глазъ съ народническихъ притязаній -- въ первобытномъ общественномъ строѣ найти идеалы для новаго общества и государства. И онъ вооружается всѣми силами логики, лишь только является опасность со стороны непосредственнаго народнаго творчества заслонить основы общечеловѣческой цивилизаціи.
   Въ эти минуты Бѣлинскій способенъ противорѣчить своему собственному чувству и даже своимъ словамъ.
   Онъ знаетъ связь Гоголя съ малорусскимъ бытомъ и, конечно, съ малорусской поэзіей. Правда, Гоголь писалъ по-русски, но вѣдь отъ переработки поэтическихъ мотивовъ на какомъ угодно языкѣ не понижается ихъ цѣнность. Слѣдовательно, могло же кое-что развиться изъ народнаго творчества Малороссіи. А потомъ Бѣлинскій зналъ произведенія Шевченко. Неужели они уступаютъ отдѣльнымъ красотамъ Слова о полку Игоревѣ?
   Дальше. Бѣлинскій убѣжденъ, -- художественная поэзія "выростаетъ на почвѣ естественной". Это -- неограниченное правило, вѣрное и по отношенію къ русской поэзіи. Критикъ оговаривается, что народная поэзія должна быть "полна элементовъ общаго", т.-е. общечеловѣческаго: тогда только она создастъ художественную.
   Россія, несомнѣнно, владѣетъ художественной поэзіей, очевидно, русская народная поэзія не чужда общечеловѣческаго содержанія, и притомъ очень глубокаго и богатаго, если Пушкина, Гоголя и даже Лермонтова можно признать національными поэтами.
   И Бѣлинскій упорно, шагъ за шагомъ развиваетъ идею, что "народность -- альфа и омега эстетики нашего времени", что талантливость художника неразрывно связана съ національностью, что въ произведеніяхъ Лермонтова живетъ истинно-національная русская грусть -- "могучая, безконечная, грусть натуры великой, благородной", что у Пушкина лучшія лирическія произведенія полны того же чувства {Стихотворенія М. Лермонтова. IV, 291, 382. Статьи о Пушкинѣ. VIII, 329, 330.}... Столько блестящихъ вдохновенныхъ силъ выросло на почвѣ русской народности!
   Сопоставьте эти разсужденія съ рѣшительнымъ отрицаніемъ будущаго у малорусской поэзіи, съ рѣзкимъ разграниченіемъ народнаго сознанія въ до-петровской Руси и въ новой Россіи, у васъ явится чувство чего-то недосказаннаго или, наоборотъ, переговореннаго. Скрывается внутреннее противорѣчіе между восторженными прославленіями могучей грусти, необъятной силы-удали и безусловнымъ обожаніемъ молніеноснаго удара Петра по исполину, но не одухотворенному организму московскаго темнаго народа.
   Противорѣчіе подчеркивается еще однимъ фактомъ.
   Петръ для Бѣлинскаго идеально-русскій человѣкъ, истинный патріотъ, своего рода удалецъ новгородской старины -- неотразимый и самоувѣренный. Онъ -- подлинный сынъ своего народа и глубина и успѣхъ его преобразованій только и объясняются этимъ кровнымъ родствомъ съ народной стихіей.
   Слѣдовательно, эта почва способна производить и общечеловѣческіе мотивы поэзіи, и героизмъ на поприщѣ культуры и просвѣщенія. Ни. Пушкинъ, ни Гоголь, равно и Петръ были бы немыслимы безъ естественной почвы: все равно, какъ вообще "человѣкъ, существующій внѣ народной стихіи -- призракъ". Это -- убѣжденіе Бѣлинскаго. Изъ него слѣдовало вывести необходимыя умозаключенія: петровская реформа не могла быть почвеннымъ переворотомъ ни нравственнымъ, ни общественнымъ. Если личность Петра -- воплощеніе русскаго типа, то и его дѣятельность осуществленіе національныхъ задатковъ, можетъ быть, чрезвычайно стремительное, но тѣмъ не менѣе органическое проявленіе народнаго духа.
   Такъ выходитъ по логикѣ самого Бѣлинскаго, и онъ одинаково страстно рисуетъ неясныя, но величественныя перспективы будущаго Россіи и исповѣдуетъ свой культъ предъ именемъ преобразователя.
   Критикъ неоднократно касается вопроса объ этомъ будущемъ -- такого остраго, такого раздражающаго, при жестокой войнѣ славянъ съ европейцами. Славяне не стѣснялись въ пророчествахъ, не считали себя вправѣ ограничиваться смутными посулами и чисто-религіозными видѣніями.
   Бѣлинскій не желалъ чувство возводить на степень доказательства и на любви и вѣрѣ строить логическія сооруженія. Но любовь была такъ близка его сердцу и вѣра такъ глубоко волновала его русскую природу, что онъ. не всегда оберегался отъ предсказаній, и однажды даже предвосхитилъ позднѣйшіе возгласы Достоевскаго о "всечеловѣкѣ".
   Да, какъ это ни неожиданно, а нашъ отрицатель и гонитель народности, разсуждая о русской и европейской критикѣ, написалъ слѣдующія строки:
   "Мы уже и теперь не можемъ удовлетворяться ни одною изъ европейскихъ критикъ, замѣчая въ каждой изъ нихъ какую-то односторонность и исключительность. О мы уже имѣемъ нѣкоторое право думать, что въ нашей сольются и примирятся всѣ эти односторонности въ многостороннее, органическое (а не пошлое эклектическое) единство. Можетъ быть, и назначеніе нашего отечества, нашей великой Руси состоитъ въ томъ, чтобъ слить въ себѣ всѣ элементы всемірно-историческаго развитія, доселѣ исключительно являвшагося только въ западной Европѣ. На этомъ условіи, на обѣщаніи этой великой будущности, наша скромная роль учениковъ, подражателей и перенимателей не должна казаться ни слишкомъ смиренною, ни слишкомъ незавидною" {Сочиненія. VI, 234--5.}.
   Немного позже Бѣлинскій предчувствіе великаго назначенія Россіи призналъ достояніемъ всѣхъ образованныхъ русскихъ людей и указалъ на "факты, превращающіе это предчувствіе въ убѣжденіе" {Ib., VII, 104.}. На первомъ мѣстѣ въ ряду этихъ фактовъ стоитъ все тотъ же Петръ, столь же національный герой для Россіи, какъ гомеровскій Ахиллъ для Эллады.
   Все это очень краснорѣчиво и безусловно національно и патріотично. Но попрежнему остается неразрѣшимой загадка, какъ народный герой могъ создать бездонную пропасть между цѣлыми вѣками исторической жизни своего народа и своей дѣятельностью? Критикъ восхваляетъ Петра за "способность самоотрицанія", т. е. за то, что онъ отвергъ "грубыя формы ложно развившейся народности въ пользу разумнаго содержанія національной жизни".
   Что это означаетъ? Въ до-петровской Руси существовали только формы народности и никакого содержанія или были грубы формы, а содержаніе, какъ національное, вполнѣ приспособленное для воспріятія петровскихъ преобразованій?
   Очевидно, возможенъ только второй отвѣтъ и онъ приводитъ къ результату, ускользнувшему отъ вниманія Бѣлинскаго.
   Онъ касается одинаково и поэзіи, и гражданственности. Критикъ, мы видѣли, тщательно собралъ красоту и силу въ народномъ творчествѣ и открылъ ихъ отраженія въ произведеніяхъ великихъ художниковъ. Между народными пѣснями и Пушкинымъ, даже Лермонтовымъ нѣтъ непроходимой пропасти. Гоголь явно воспитанъ музой малорусскаго народа. Послѣдній фактъ не оцѣненъ по достоинству Бѣлинскимъ и мы можемъ заключить, что онъ не придавалъ особеннаго значенія подробному и всестороннему выясненію связи художественной поэзіи съ естественной.
   Въ области литературы этотъ пробѣлъ не могъ повлечь слишкомъ печальныхъ слѣдствій: критикъ былъ одаренъ на столько мощнымъ эстетическимъ чувствомъ и общественнымъ чутьемъ, что недоразумѣнія и ошибки въ оцѣнкѣ талантовъ и произведеній были почти невозможны.
   Но другое дѣло въ вопросахъ культурнаго развитія Россіи.
   Совершенно и безповоротно отрывать Россію Петра отъ Руси Алексѣя Михайловича -- вина и предъ исторіей, и предъ логикой" Бѣлинскій избѣгъ бы многихъ славянофильскихъ нареканій, если бы не разрубилъ такимъ рѣшительнымъ и въ сильной степени теоретическимъ ударомъ русскую исторію... онъ оцѣнилъ Петра, какъ вполнѣ національную русскую личность, но исторически возвелъ его на обособленный одинокій пьедесталъ и увѣнчалъ его цвѣтами исключительныхъ похвалъ, еще рѣзче оттѣнявшихъ безпросвѣтную тьму и всевозможныя немощи московской Руси.
   

XLIV.

   Мы видимъ непослѣдовательность критика и должны установить ее, какъ одно изъ его заблужденій. Намъ ясно также, какихъ путемъ Бѣлинскій могъ спастись отъ разлада съ собственными идеями. Ему подлежало позаботиться разыскать въ до-петровской общественной и политической исторіи такіе же "элементы общаго", какіе онъ съумѣлъ открыть въ народной поэзіи. Они должны непремѣнно существовать, конечно, не въ формѣ ослѣпительно-яркихъ фигуръ и событій западной исторіи, а въ иномъ, несравненно болѣе скромномъ, но, тѣмъ не менѣе, жизненномъ видѣ.
   Московская Русь не знала рыцарства -- столь эффектнаго и подчасъ поэтическаго, не произвела безсмертныхъ мучениковъ мысли и совѣсти, но въ ея почвѣ, несомнѣнно, таились ключи, давшіе впослѣдствіи столь обильныя и дѣйствительно общечеловѣческія теченія, хотя бы только въ искусствѣ глубоко-идейномъ, подлинномъ воплощеніи національнаго духа и національнаго міросозерцанія.
   Въ эпоху Бѣлинскаго вопросъ объ исторической неизбѣжности петровской реформы не существовалъ вполнѣ опредѣленно и настоятельно. Онъ почти не покидалъ области публицистики и сводился къ партійнымъ счетамъ двухъ непримиримыхъ партій. Эти партіи усвоили каждая по спеціальности: одна откапывала московскія сокровища ради Москвы и въ обличеніе Петербурга, другая -- окружала чисто романтическимъ ореоломъ личность Петра, какъ политика, и противопоставляла ее московскимъ преданіямъ, какъ міру, ей совершенно чуждому. Въ общемъ, недоразумѣній и несправедливостей оказывалось больше на сторонѣ славянофиловъ. Западники, не признавая московской гражданственности и ея культурныхъ задатковъ, оставались вѣрными апостолами національности и народности. Славянофилы неуклонно совершали тяжкій грѣхъ.
   Взявъ нравственнымъ долгомъ и политическимъ принципомъ всякаго истиннаго патріота открывать и популяризировать московскую старину, они разорвали ее на пароли и лозунги для своихъ воинственныхъ атакъ на мнимыхъ враговъ отечества. Вмѣсто того, чтобы эту старину сблизить съ неустранимымъ фактомъ дѣятельности Петра, они преднамѣренно размалевывали ее въ фальшивые цвѣта небывалой красоты и нравственнаго достоинства.
   Такая политика еще больше отталкивала западный строй отъ московскаго повѣтрія, и Герценъ вполнѣ основательно многія недоразумѣнія своего лагеря насчетъ русскаго народа приписывалъ фанатизму славянофиловъ.
   Прошло иного времени раньше, чѣмъ истинный смыслъ петровской реформы русская литература стала обсуждать безъ страсти и гнѣва, какъ вопросъ исторической науки, а не политической программы. Бѣлинскій, слѣдовательно, виноватъ виной своего времени и въ сильнѣйшей степени ошибками и предубѣжденіями своихъ принципіальныхъ противниковъ. Эти противники, въ свою очередь, отнюдь не могутъ похвалиться, что они способствовали проясненію горизонта современной общественной мысли. Напротивъ, они запятнали свою совѣсть несмываемымъ заблужденіемъ: въ партійномъ жару полемики и часто личной вражды они не разглядѣли или не желали разглядѣть въ лицѣ Бѣлинскаго искренняго рыцаря той самой идеи, какую они полагали въ основу своей вѣры -- народности.
   Наконецъ, мы не должны забывать существеннаго факта. Даже очевидныя ошибки Бѣлинскаго ничто иное какъ увлеченія, подсказанныя грознымъ натискомъ москвобѣсія. Ихъ можно опровергнуть идеями самого же критика. По самой сущности воззрѣній на національность и народность Бѣлинскій правъ, и достаточно только послѣдовательно развить его излюбленныя положенія и спокойно и безпристрастно раскрыть логику его чувствъ, чтобы выдѣлить постоянное зерно изъ случайныхъ наростовъ.
   Мы видѣли, чѣмъ объясняются рѣзкіе отзывы Бѣлинскаго о русскихъ былинахъ: отзывы такъ удовлетворительно обоснованы фактами, что "вѣра" и "любовь" оказываются излишними. Одновременно Бѣлинскій приписывалъ народной поэзія одинъ мѣстный интересъ, отрицалъ у малорусской поэзіи возможность развитія: все это не подлежитъ оправданію. Но только надо имѣть въ виду, что тотъ же Бѣлинскій находилъ "въ грезахъ народной фантазіи идеалы народа, которые могутъ служить мѣрою его духа и достоинства", тотъ же Бѣлинскій открывалъ въ народномъ творчествѣ доисторическія черты народной жизни и, наконецъ, тотъ же Бѣлинскій видѣлъ у Гоголя "общее и человѣческое", заимствованное изъ народнаго быта.
   Военное положеніе литературной критики помѣшало Бѣлинскому спокойно развить внушенія своего глубокаго чувства истины. Онъ волей-неволей долженъ былъ прибѣгать къ политическимъ мѣрамъ предъ лицомъ противниковъ, не стѣснявшихся никакими средствами борьбы.
   На этотъ счетъ мы имѣемъ прямыя признанія самого Бѣлинскаго, такого же искренняго и откровеннаго въ политикѣ разсудка, какъ и въ лиризмѣ чувства.
   Напримѣръ, дѣло идетъ о натуральной школѣ. Родоначальникъ ея Гоголь. Его признаетъ славянофильская партія, но школу отвергаетъ. А между тѣмъ всѣ надежды на развитіе русскаго общественнаго самосознанія связаны съ судьбой натуральнаго направленія въ искусствѣ. Бѣлинскій естественно встаетъ на защиту и Гоголя, и его художественнаго потомства.
   Но критикъ слишкомъ проницателенъ и добросовѣстенъ, чтобы рядомъ съ здоровыми побѣгами гоголевскаго вліянія не замѣтить множество незаконныхъ дѣтищъ. И Бѣлинскій не могъ не предвидѣть, что въ слабыхъ рукахъ натурализмъ превратится въ литературу менѣе всего художественную, не идейную, а первобытно-тенденціозную. По части замѣны психологіи патологіей и всесторонней правды дѣйствительности преднамѣреннымъ нагроможденіемъ всевозможной житейской грязи, уже Бѣлинскій могъ видѣть примѣры. Достоевскій немедленно оттолкнулъ его отъ себя, лишь только вступилъ на поприще лазаретнаго анализа.
   Бѣлинскій и не пощадилъ его въ своихъ частныхъ письмахъ {Въ письмѣ къ Анненкову, 15 февр. 1848 года. Анненковъ и его друзья, стр. 610.}, но могъ ли онъ возстать вообще на новую художественную школу? Вѣдь это значило бы сослужить неоцѣненную службу врагамъ я онъ, сознавая пропасть между Гоголемъ и позднѣйшими отпрысками натурализма, не переставалъ сливать вмѣстѣ судьбу учителя и учениковъ {Письма къ Кавелину. P. М., 1892, I, стр. 127.}.
   Наконецъ, по поводу той же натуральной школы возникалъ еще болѣе существенный вопросъ, распространявшій свою власть далеко за предѣлы искусства и литературной критики. Застрѣльщиками опять явились славянофилы и патріоты.
   Они задавали весьма двусмысленную задачу: неужели русская жизнь не представляетъ вовсе положительныхъ типовъ и натуральные писатели безусловно вѣрны дѣйствительности, изображая только пороки и уродство русской дѣйствительности?
   Какъ въ журналистикѣ сороковыхъ годовъ возможно было отвѣчать на подобный допросъ?
   Отрицать вообще существованіе русскихъ хорошихъ людей -- Бѣлинскій не могъ: лично онъ вѣрилъ, что такихъ людей "на Руси, по сущности народа русскаго, должно быть гораздо больше, нежели какъ думаютъ сами славянофилы" {Ib., стр. 126.}. Слѣдовательно, литература должна бы воспроизводить и эту положительную сторону русской жизни? Несомнѣнно, потому что эта сторона существуетъ.
   И Бѣлинскій не противорѣчилъ славянофиламъ, утверждавшимъ возможность художественнаго воплощенія русскихъ хорошихъ людей.
   Его осуждали за неосновательную уступку, и уступка -- внѣ сомнѣнія. Дѣло въ томъ, что одновременно съ реальнымъ существованіемъ положительныхъ явленій въ русской дѣйствительности установилась столь же реальная недоступность этихъ явленій именно для натуральной школы. Писателю реторическаго направленія легко взять въ герои какого-нибудь чиновника. Этотъ писатель свободно изобразитъ всѣ его гражданскіе и юридическіе подвиги, въ заключеніе наградитъ большимъ чиномъ, сдѣлаетъ героя губернаторовъ или сенаторомъ. Цензура останется вполнѣ довольна. Но дайте ту же тему писателю натуральной школы, и результаты получатся совершенно обратные. Бѣлинскій, изображая ихъ цѣликомъ, предвосхитилъ исторію Калиновича изъ Тысячи душъ Писемскаго. Развѣ подобныя превращенія мыслимы по цензурной практикѣ -- по крайней мѣрѣ въ то время, когда славянофилы съ особеннымъ ожесточеніемъ требовали отъ литературы добродѣтельнаго русскаго человѣка?
   Очевидно, Бѣлинскому приходилось давать утвердительный отвѣтъ на запросъ славянофиловъ далеко не въ законченной формѣ. Мы увидимъ,, эта политика умалчиванія или урѣзыванія мыеди особенно широко будетъ практиковаться русской литературой послѣ смерти Бѣлинскаго, въ пятидесятые годы, когда всѣ вѣдомства, даже второстепенныя, вооружатся своими спеціальными цензурами на русское слово и оно на цѣлые годы попадетъ въ карантинъ. Бѣлинскій считался сравнительно еще съ цвѣтками, ягодки были впереди.
   Но и здѣсь онъ съумѣлъ остаться на высотѣ той же рыцарственной справедливости, какая руководила имъ и въ самыхъ свободныхъ порывахъ его чувства. Принужденный воздерживаться отъ порицанія того, чему грозила опасность и съ чѣмъ было связано будущее русской общественной мысли, онъ считалъ долгомъ воздерживаться отъ излишнихъ похвалъ явленіямъ, гдѣ нельзя было откровенно изобличить недостатки.
   Напримѣръ, Бѣлинскій жестоко издѣвается надъ успѣхомъ лекцій Шевырева, надъ русской публикой -- этимъ "мѣщаниномъ въ дворянствѣ", готовымъ увлекаться чѣмъ угодно изъ благодарности за приглашеніе въ парадно-освѣщенную залу и въ боярскія хоромы... И при всемъ этомъ Бѣлинскій недоволенъ слишкомъ восторженными статьями Герцена о лекціяхъ Грановскаго: "По моему мнѣнію -- пишетъ онъ,-- стыдно хвалить то, чего не имѣешь права ругать", т,-е. ту же русскую публику {Пыпинъ. II, 241--2.}.
   Въ такомъ же положеніи Бѣлинскій находился и при своихъ разсужденіяхъ о русской народности и вообще о народной поэзіи. На него двигались со всѣхъ сторонъ тучи чисто охотнорядскаго самохвальства отечественнымъ варварствомъ и рабствомъ, предъ нимъ возводились перлы мірового искусства, по меньшей мѣрѣ, не поэтическія и не мудрыя сказанія о Тугаринѣ Змѣевичѣ, Дунаѣ Ивановичѣ и объ удивительной княгинѣ Апраксѣевнѣ, въ половинѣ девятнадцатаго вѣка солнце геніальнаго культурнаго творчества народовъ и вдохновляющія преданія свободной мысли и человѣческой дѣйствительности грозили заслонить смутными, часто уродливыми образами темной первобытной фантазіи... Да если бы у критика былъ не одинъ талантъ мысли, а въ придачу и геній творчества, если бы, помимо могучаго краснорѣчія публициста, онъ обладалъ бы еще сверкающимъ стихомъ поэта,-- все это направилъ бы противъ кичливаго недомыслія и фарисейскаго націонализма.
   Отсюда рядъ заявленій, какими чрезвычайно просто воспользоваться для самыхъ рѣзкихъ уликъ писателя въ какихъ угодно преступленіяхъ противъ "любви къ отечеству" и "національной гордости". Бѣлинскій, напримѣръ, не пожелалъ оцѣнить достоинства финскаго эпоса, отнесся хладнокровно къ индусской поэмѣ Наль и Дамаянти, а относительно малорусской литературы выразился совсѣмъ обидно: "Жалко видѣть, когда и маленькое дарованіе попусту тратитъ свои силы, пиша по малороссійски -- для малороссійскихъ крестьянъ" {Сочиненія. V, 309.}.
   Мысль на иной рѣшительный народническій взглядъ прямо преступная! И впечатлѣніе было бы основательно, если бы въ идеѣ критика заключалось чувство пренебреженія къ малорусскому народу. Ничего подобнаго. Бѣлинскій стоитъ на стражѣ все той же дорогой для него европейской цивилизаціи, культурной идейности, и спѣшитъ указать на однообразіе содержанія и интереса спеціально крестьянской малорусской литературы. И онъ приводитъ примѣры изъ цѣлой книги, выѣзжающей на мужицкой простоватости и своеобразности крестьянскаго говора.
   Мы знаемъ,-- "простоватость" -- фактъ народной психологіи, говоръ -- фактъ народнаго быта, и то и другое для насъ драгоцѣнно въ смыслѣ поучительности, практической и культурной. И критикъ, несомнѣнно, согласился бы съ вами. Вѣдь онъ же самъ, разсуждая о томъ же простоватомъ и грубоватомъ народномъ творчествѣ, написалъ слѣдующее стихотвореніе въ прозѣ:
   "Не диво, что русскій мужичокъ и плачетъ, и пляшетъ отъ своей музыки; во то диво, что и образованный русскій, музыкантъ въ душѣ, поклонникъ Моцарта и Бетховена, не можетъ защититься отъ неотразимаго обаянія однообразнаго, заунывнаго и удалого напѣва народной пѣсни... Возрастъ мужества выше младенчества -- нѣтъ спора. Но отчего же звуки нашего дѣтства, его воспоминанія даже и въ старости потрясаютъ всѣ струны нашего сердца радостью и грустью и вокругъ поникшей головы нашей вызываютъ свѣтлыхъ духовъ любви и блаженства?" {V, 37.}.
   И у критика есть отвѣтъ, столь же трогательный и поэтическій: смыслъ его -- "единство съ природой". Развѣ нельзя дать подобнаго же отвѣта не въ интересахъ чувства и поэзіи, а ума и знанія, когда предъ нами таже народная литература?
   Мы видѣли, критикъ неоднократно пытался дать такой отвѣтъ, и знаемъ, почему попытки не увѣнчались стройнымъ всеисчерпывающимъ разборомъ народнаго творчества. Бѣлинскій самъ лучше другихъ сознавалъ пробѣлъ въ своей критикѣ. Онъ хотѣлъ написать исторію русской народной поэзіи и литературы: мысль эта не покидала его до самой смерти {Анненковъ. Воспоминанія. III, 198.}. Краснорѣчивое свидѣтельство, какое онъ значеніе придавалъ всестороннему выясненію вопроса, столь затемненнаго и извращеннаго безтолковыми восторгами безсознательно или преднамѣренно слѣпыхъ жрецовъ славянизма и руссицизма.
   Заключеніе наше вполнѣ ясно: Бѣлинскому незачѣмъ было склоняться предъ славянофильской вѣрой, чтобы усвоить чувства патріотизма и народности, незачѣмъ было идти на вынужденныя уступки, чтобы восполнить свое художественное и общественное міросозерцаніе. Мы могли оцѣнить теченіе идей Бѣлинскаго до его предсмертной славянофильской полемики, и могли убѣдиться, что полемика вела къ давно намѣченной цѣли, къ болѣе полному и систематическому закрѣпленію раньше высказанныхъ мыслей и къ идейной формулировкѣ раннихъ, давившихъ чувствъ.
   

XLV.

   Наканунѣ мнимаго отступничества Бѣлинскаго отъ правовѣрныхъ западническихъ идеаловъ, положеніе его въ современной литераторѣ рѣзко измѣнилось.
   До 1846 года Бѣлинскій работалъ въ Отечественныхъ Запискахъ, создалъ имъ безпримѣрную популярность и, конечно, пріобрѣлъ себѣ громкое имя. Его голосъ царствовалъ безраздѣльно и неограниченно въ критикѣ и публицистикѣ. Глухая провинція не хуже столицы понимала силу Бѣлинскаго и безошибочно угадывала его неподписанныя статьи. Критика изумляла его собственная популярность; "этого мнѣ и во снѣ не снилось", заявлялъ онъ {Письма къ Герцену. Русск. М. 1891, I, 22.}, и добродушно радовался своему авторитету даже среди сибирскихъ купцовъ {Разсказъ Панаева о встрѣчѣ съ сибирскимъ купцомъ, почитателемъ Бѣлинскаго. Литературныя Воспоминанія. Спб. 1876, стр. 391--2.}.
   Слава приносила великое нравственное утѣшеніе. Бѣлинскій ногъ чувствовать себя въ полномъ смыслѣ "властителемъ думъ" всѣхъ современныхъ честныхъ людей, даже своего рода диктаторомъ: объ этомъ, мы увидимъ, будутъ заявлять его противники при это жизни и послѣ его смерти, и критикъ лично могъ убѣдиться въ правотѣ этихъ заявленій. Именно благодаря ему выросъ журналъ Краевскаго въ распространеннѣйшій органъ цѣлой эпохи, именно его участіе привлекло въ изданіе и подписчиковъ, и сотрудниковъ.
   Все это были розы, но за ними скрывались чрезвычайно колючія терніи и можно было даже думать, что весь ароматъ и вся красота цвѣтовъ достаются на долю другихъ, а самому садовнику приходится утѣшаться платоническими радостями.
   Издатель видѣлъ въ Бѣлинскомъ исключительно выгодную рабочую силу. Въ обширной перепискѣ Бѣлинскаго съ Краевскимъ и Бѣлинскаго съ его друзьями нельзя открыть ни единаго проблеска человѣческихъ или просто культурныхъ отношеній между владѣльцемъ журнала и сотрудникомъ. Задолго до разрыва Бѣлинскій откровенно и безпрестанно говоритъ Краевскому о насильственной связи ихъ другъ съ другомъ, надѣляетъ его далеко не любезными, хотя по формѣ и шутливыми эпитетами, и явно страдаетъ отъ безпощадной разсчетливости издателя {Письма Бѣлинскаго къ Краевскому. Отчетъ Публ. библіотеки за 1889 годъ. Спб. 1893.}.
   Въ глазахъ Краевскаго трудъ Бѣлинскаго имѣлъ совершенно другое значеніе, чѣмъ даже для сибирскихъ купцовъ. Это просто рабочій, связанный подрядомъ и неограниченными обязательствами. Онъ долженъ писать не только статьи о Пушкинѣ и Гоголѣ, но разбирать французскіе и латинскіе буквари, итальянскія грамматики, даже книги по византійской архитектурѣ и по медицинѣ. Если что-либо, по мнѣнію Краевскаго, не выполнялось изъ урока, немедленно слѣдовало замѣчаніе, что за нанятаго критика работаютъ другіе.
   Бѣлинскій выбивался изъ силъ, горѣлъ страстнымъ негодованіемъ и всей волей души рвался на свободу. Издатель до конца не щадилъ закабаленнаго слугу. Помимо строжайшаго наблюденія за количествомъ работы, тщательно взвѣшивалось качество ея и результаты взвѣшиванія провозглашались во всеуслышаніе, безъ всякаго соображенія о самолюбіи и о неоцѣненныхъ заслугахъ писателя. "Бѣлинскій выписался и мнѣ пора его прогнать" -- такую фразу Краевскаго передаетъ Бѣлинскій Герцену {Письма къ Герцену. P. М. 1891, I, 3.}. Она была бы невѣроятна, если бы это отношеніе не засвидѣтельствовали люди, прекрасно знавшіе о немъ отъ самого Краевскаго и сочувствовавшіе его рѣшенію. Намъ разсказываютъ, что Краевскій вознегодовалъ на Бѣлинскаго за статьи о Пушкинѣ, за ихъ, будто бы, исключительно эстетическое содержаніе, и сталъ придумывать средство, какъ бы отдѣлаться отъ своего критика {Одинъ изъ забытыхъ журналистовъ, А. Старчевскаго. Ист. Вѣстн. 1886 г., XXIII, 380--1.}. Бѣлинскій самъ пришелъ ему на помощь, и разсказъ его, какъ издатель принялъ его отказъ отъ сотрудничества въ Отечественныхъ Запискахъ, не противорѣчитъ нашимъ свѣдѣніямъ. Отъ минутнаго смущенія онъ прямо перешелъ къ соображеніямъ, кому отдать критическій отдѣлъ журнала.
   Бѣлинскій много перетерпѣлъ/ пока закончилось дѣло. Каждое письмо переполнено воплями на упадокъ физическихѣ и нравственныхъ силъ, на безпамятство и отупѣніе отъ подневольной ремесленнической работы, на совершенно безнадежное будущее убогаго бѣдняка, связаннаго семьей. Здѣсь нѣтъ ни одной черты преувеличенной и прикрашенной, и личная драма писателя тѣмъ больнѣе должна бить по сердцу и совѣсти русскаго общества, что жертва ея не Виссаріонъ Бѣлинскій, какъ сотрудникъ Отечественныхъ Записокъ, а великій литературный талантъ и доблестная гражданская мысль. Во всеоружіи всего этого писатель попадаетъ въ разрядъ лишнихъ людей и инвалидовъ, принужденныхъ обращаться за помощью къ добрымъ чувствамъ друзей.
   Бѣлинскій такъ и поступилъ. Онъ задумалъ издать научно-литературный сборникъ и былъ глубоко тронутъ готовностью пріятелей снабдить его статьями. Но семья оказалась не безъ урода. На сторонѣ Краевскаго явились усердные добровольцы, утѣшавшіе его въ разрывѣ съ Бѣлинскимъ и самоотверженно работавшіе для преуспѣянія Отечественныхъ.
   Рыцарь этотъ Боткинъ. Онъ завѣрялъ Краевскаго, что журналъ его, по уходѣ Бѣлинскаго сталъ еще лучше прежняго, что "литературное поприще Бѣлинскаго" онъ считаетъ "поконченнымъ". Одновременно шла вербовка сотрудниковъ для Краевскаго. Боткинъ находилъ послѣднія статьи Бѣлинскаго неудовлетворительными: "Теперь нужно и больше такта и больше знанія". Все, что писалъ Бѣлинскій помимо русской литературы, "изъ рукъ вонъ плохо" {Письмо къ Краевскому. Отчетъ, стр. 78, 82 etc.}.
   Краевскій могъ торжествовать и не имѣлъ, конечно, никакихъ основаній съ большей пощадой относиться къ своему прежнему сотруднику, чѣмъ завѣдомые пріятели самого Бѣлинскаго. Замѣчательно, Боткину ни на минуту не пришла мысль хотя бы объ историческомъ значеніи отжившаго критика для журнала Краевскаго. Онъ съ поразительнымъ усердіемъ ухаживаетъ за настроеніями Краевскаго,-- онъ, рѣшительно не нуждающійся въ любезностяхъ журнальнаго издателя,-- и ни словомъ не обмолвливается объ единственномъ настоящемъ создателѣ благополучія Краевскаго и его журнала.
   А въ это время Бѣлинскій отбивался отъ призрака голодной смерти. Правда, среди его друзей и знакомыхъ числились господа съ большими и даже громадными средствами. Герценъ, тотъ же Боткинъ, Анненковъ, Панаевъ были богатыми людьми, Огаревъ могъ претендовать на наименованіе Креза, но какъ-то вышло, что мы узнаемъ удручающія подробности бѣдственнаго положенія Бѣлинскаго, слышимъ объ его обманутыхъ надеждахъ на Креза, Огарева, человѣка, впрочемъ, идеальной доброты, рыцарскаго джентльменства и симпатичнаго поэтическаго таланта. Исторія длится до тѣхъ поръ, пока перо не выпадаетъ изъ рукъ страдальца, сердце окончательно не отказывается биться, и надорванная грудь не замираетъ подъ тяжестью неизбывнаго труда. Семьѣ остается тотъ же путь лишеній и имя Бѣлинскаго на-вѣки остается символомъ каторжной борьбы за существованіе среди самыхъ оригинальныхъ условій: среди безчисленныхъ почитателей таланта и многочисленныхъ друзей сердца чрезвычайно щедрыхъ на трогательныя воспоминанія и странно равнодушныхъ къ трагической очевидности.
   Испытанія не могли безслѣдно пройти для нравственной жизни Бѣлинскаго. Онъ никогда не умѣлъ отдѣлить своей личности отъ своихъ идей, перечувствованнаго отъ передуманнаго, и теперь, весь, повидимому поглощенный мыслью о спасеніи себя и семьи отъ голода, о возстановленіи своего здоровья на новую работу, онъ не перестаетъ жить въ духѣ и истинѣ. Процессъ общихъ идей не прерывается при самыхъ мрачныхъ перспективахъ личнаго матеріальнаго существованія, и въ напряженномъ личномъ горѣ и гнѣвѣ Бѣлинскій почерпаетъ будто молодую страсть общественнаго чувства и изощренность философскаго взора.
   Въ самый разгаръ переписки съ Герценомъ о разрывѣ съ Отечественными Записками, среди поистинѣ трагическихъ доказательствъ, что всякій бѣднякъ -- подлецъ, онъ даетъ мимоходомъ превосходную характеристику беллетристическаго таланта Герцена. Подъ перо этого, будто бы поконченнаго человѣка, вновь являются озаряющія опредѣленія въ родѣ осердеченный умъ, обильно ложатся неожиданныя мимолетныя соображенія, каждое отдѣльно заключающее въ себѣ мотивъ и содержаніе цѣлаго философскаго и критическаго разсужденія, напримѣръ: умъ художника и умъ человѣка. Немного спустя изъ Крыма, куда Бѣлинскій поѣхалъ "не только за здоровьемъ, но и за жизнью", онъ посылаетъ Герцену остроумнѣйшія дорожныя впечатлѣнія. Письмо въ высшей степени любопытно, помимо остроумія. Оно свидѣтельствуетъ о чувствахъ Бѣлинскаго къ нѣкоторымъ положительнымъ идеаламъ славянофильской партіи наканунѣ знаменитой полемики..
   Бѣлинскій пишетъ:
   "Въѣхавши въ крымскія степи, мы увидѣли три новыя для насъ націи: крымскихъ барановъ, крымскихъ верблюдовъ и крымскихъ татаръ. Я думаю, что это разные виды одного и того же рода, разныя колѣна одного племени, такъ много общаго въ ихъ физіономіи. Если они говорятъ и. не однимъ языкомъ, то тѣмъ не менѣе хорошо понимаютъ другъ друга. А смотрятъ рѣшительно славянофилами. Но, увы! въ лицѣ татаръ даже и настоящее, коренное, восточное, патріархальное славянофильство поколебалось отъ вліянія лукаваго запада: татары, большею частью, носятъ на головѣ длинные волосы, а бороду брѣютъ! Только бараны и верблюды упорно держатся святыхъ праотческихъ обычаевъ временъ Кошихина: своего мнѣнія не имѣютъ, буйной воли и буйнаго разума боятся пуще чумы и безконечно уважаютъ старшаго въ родѣ, т. е. татарина, позволяя ему вести себя куда угодно и не позволяя себѣ спросить его, почему, будучи ничѣмъ не умнѣе ихъ, гоняетъ онъ ихъ съ мѣста на мѣсто? Словомъ, принципъ смиренія и кротости постигнутъ имя въ совершенствѣ, и на этотъ счетъ они могли бы проблеять что-нибудь поинтереснѣе того, что блеетъ Шевырко и вся почтенная славянофильская братія" {Шевырко-Шевыревъ. P. М. Ib., стр. 24.}.
   Славянофилы вообще больше, чѣмъ когда-либо безпокоили Бѣлинскаго. Они совершенно неожиданно проявили дѣятельность на поприщѣ публичности, рѣшительно отдѣлились отъ Погодина и Шевырева и издали свой Московскій Сборникъ. Бѣлинскій прочиталъ Сборникъ по дорогѣ въ Крымъ, остался доволенъ статьей Юрія Самарина за то, что онъ "умно и зло казнилъ аристократическія замашки Соллогуба", автора, но Хомяковъ взволновалъ его.
   Славянофильскій діалектикъ и богословъ напечаталъ статью Мнѣніе русскихъ объ иностранцахъ. Погодинъ называлъ ее "меньшой сборникъ въ большомъ сборникѣ": такъ богато ея содержаніе! Это мнѣніе подкрѣплялось весьма двусмысленными похвалами многообразнымъ талантамъ автора, обилію его свѣдѣній и поразительному искусству говорить рѣшительно обо всемъ, начиная съ охоты на зайцевъ и кончая вселенскими соборами {Москвитянинъ. 1846 г., No 5.}.
   Хомяковъ почувствовалъ ядовитость погодинскихъ восторговъ "поспѣшилъ заявить о лукавомъ профессорѣ" {Барсуковъ. VIII, 321.}.
   Но весьма трудный вопросъ, чьимъ былъ Хомяковъ -- авторъ своей статьи? Написана она, по обыкновенію, очень бойко и проникнута, повидимому, патріотическими руссофильскими чувствами. Но философъ съ такой стремительностью переносится съ предмета на предметъ, съ такой чисто-барственной небрежностью и граціознымъ самодовольствомъ разсыпаетъ партійные труизмы, что читателю и на умъ не приходитъ мысль объ убѣжденности и вѣрѣ автора. Діаметральная противоположность статьямъ Бѣлинскаго! Отъ разсужденій Хомякова вѣетъ чѣмъ-то худшимъ, чѣмъ холодъ: какимъ-то разсчитаннымъ кокетствомъ мысли и слова, какимъ-то ничѣмъ неоправдываемымъ утонченнымъ пренебреженіемъ въ противникамъ, непоколебимой увѣренностью въ собственной правдѣ, доставшейся даромъ, безъ всякой отвѣтственной нравственной работы, безъ всякихъ жертвъ личнымъ покоемъ и уютной гармоніей самодовольнаго, самовлюбленнаго существованія.
   Хомяковъ считаетъ ниже своего достоинства и внѣ своего полета называть своихъ противниковъ по именамъ: "одинъ изъ нашихъ журналовъ", "тридцати лѣтніе соціалисты", "какой-то критикъ". Все вѣдь за предѣлами нашего святилища такъ мелко и сѣро, почти такъ же, какъ масса нашихъ наслѣдственныхъ Ванекъ и Парашекъ, что нѣтъ возможности запомнить фамилію Бѣлинскій, названіе Отечественныя Записки! Правда, русская публика, какъ бы ни была она молода и загнана, именно этимъ литературнымъ плебсомъ только и интересуется, и не желаетъ знать о краснорѣчивыхъ упражненіяхъ тонко-просвѣщенныхъ энциклопедистовъ. Но какое намъ дѣло до улицы и площади: у насъ имѣется свой партеръ въ первѣйшихъ московскихъ салонахъ и въ, англійскомъ клубѣ!
   Для его удовольствія Хомяковъ, надменно и мимоходомъ зацѣпилъ Бѣлинскаго за его восторги предъ народнымъ творчествомъ Пушкина и Лермонтова, неизмѣримо высшимъ, чѣмъ русскія сказки и пѣсни {Статья перепечатана. Полное собраніе сочиненій. I, 57--8 etc.}. Бѣлинскій вознегодовалъ и грозилъ местью {Письмо къ Герцену. P. М. 1891, I, 23.}. Онъ выражается о Хомяковѣ очень сильно -- "безталанный ёрникъ", но въ статьѣ, дѣйствительно, при самыхъ благосклонныхъ намѣреніяхъ, трудно найти ясность и доказательность мысли: "неисчерпаемыя богатства", "неподражаемый языкъ", "величіе пѣсеннаго міра", "неподражаемая мудрость и глубокій смыслъ внутреннихъ учрежденій и обычаевъ" -- всѣ эти возгласы нисколько не поддерживаютъ ни величія русскихъ пѣсней, ни достоинства русскихъ обычаевъ. Бѣлинскій яснѣе, чѣмъ кто-либо, ногъ оцѣнить пустопорожность хомяковскихъ словоизлитій и заранѣе предвкушалъ удовольствіе встрѣтиться на полѣ битвы съ подобнымъ паладиномъ.
   Такимъ образомъ поѣздка за здоровьемъ и жизнью выходила, отнюдь не отдыхомъ, а непрерывнымъ накопленіемъ новыхъ мотивовъ борьбы, новыхъ поводовъ отдавать литературѣ и силы, и самую жизнь. Бѣлинскій радовался всякой новой статьѣ своихъ враговъ, разжигавшихъ въ немъ кровь бойца, и привѣтствовалъ нападки Сенковскаго на его брошюру о полевомъ. Онъ возвращался въ Петербургъ безъ большого запаса физическихъ силъ, но безъ малѣйшей утраты нравственной энергіи. Судьба на этотъ разъ пожелала быть вдвойнѣ благосклонной къ своему пасынку: она приготовила для него новое поприще подвижничества и выдвинула, въ первый разъ за всю его жизнь, повидимому дѣйствительно литературнаго противника.
   Поприще -- журналъ Современникъ, купленный Панаевымъ и Некрасовымъ у Плетнева, противникъ -- новый критикъ "Отечественныхъ Записокъ" Валеріанъ Николаевичъ Майковъ.
   

XLVI.

   Дѣятельность Майкова, по своему содержанію и значенію, должна считаться одною изъ любопытнѣйшихъ главъ въ исторіи критики Бѣлинскаго. Майковъ заявилъ о себѣ большой публикѣ полемикой съ Бѣлинскимъ, вызвалъ у него отпоръ и далъ ему ближайшій поводъ выяснить окончательно свои отношенія къ славянофильству. Молодой критикъ умеръ на двадцать четвертомъ году жизни несчастной случайной смертью, въ Запискахъ работалъ всего пятнадцать мѣсяцевъ, но успѣлъ оставить послѣ себя большое количество обширныхъ статей и рецензій и вызвать у современныхъ и позднѣйшихъ судей въ высшей степени лестное мнѣніе о своемъ талантѣ и о вліяніи своего кратковременнаго писательства на русскую публицистику.
   Во главѣ поклонниковъ стоитъ Боткинъ. Онъ пишетъ Краевскому благосклонные отзывы о статьяхъ Майкова, находитъ въ нихъ "дѣльныя мысли"; въ письмѣ къ Анненкову похвалы сдержаннѣе, но все-таки подчеркивается большое преимущество Майкова предъ другими критиками -- свобода отъ нѣмецкихъ теорій и французское воспитаніе. По смерти молодого писателя Боткинъ пишетъ очень почетный некрологъ: "умъ крѣпкій, самостоятельный", "изъ него вышелъ бы замѣчательный критикъ". Со стороны такого скептика, какимъ сталъ Боткинъ послѣ своего романическаго, во крайне неудачнаго брака, характеристика Майкова является внушительной.
   Но тотъ же Боткинъ не могъ не отмѣтить и отрицательныхъ сторонъ въ его произведеніяхъ: неопытность, незрѣлость мысли, отсутствіе въ статьяхъ твердаго рисунка, опредѣленнаго колорита, наклонность поднимать много шуму изъ ничего... {Отчетъ, стр. 78, 84. Анненковъ и его друзья, стр. 527, 549.}.
   Все это, конечно, извинительно въ двадцать три года, странна только крѣпость и самостоятельность ума рядомъ съ незрѣлостью мысли. Впослѣдствіи Майковъ попалъ чуть не въ родоначальники новаго направленія русской критики и, во всякомъ случаѣ, оказался чрезвычайно сильнымъ соперникомъ Бѣлинскаго, даже отчасти его учителемъ.
   Мысли эти были высказаны сначала въ некрологахъ подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ внезапной трагической кончины юноши {Статьи Плещеева, Гончарова, Порѣцкаго. Перепечатаны въ Критическихъ опытахъ Майкова, Спб. 1891.}. Потомъ нашлись очень усердные истолкователи посмертныхъ сочувственныхъ оцѣнокъ Майкова и проложили ему прямой и широкій путь къ первому по времени мѣсту среди преобразователей русской публицистики {Скабичевскій. Сорокъ лѣтъ русской критики. Сочиненія, стр. 466 etc.}. Важнѣйшія права на столь высокое положеніе слѣдующія: "со статьи В. Майкова началась настоящая оппозиція славянофильству", Бѣлинскій послѣ нея "внезапно прогрѣлъ", началось "радикальное измѣненіе въ отношеніи его къ славянофиламъ..."
   Мы уже знаемъ, что ни о какомъ радикальномъ измѣненіи, ни о внезапномъ прозрѣніи Бѣлинскаго не можетъ быть и рѣчи. Такое мнѣніе возможно только при поверхностномъ знакомствѣ съ развитіемъ и сущностью воззрѣній Бѣлинскаго на народность, вообще, при крайне сбивчивомъ представленіи о всей его критической дѣятельности, предшествовавшей статьѣ въ Современникѣ. А потомъ, оппозиція Майкова славянофильству не только не была "настоящей" а по своимъ идейнымъ основамъ даже подрывала вредитъ западническаго міросозерцанія и рѣшительно не грозила никакой опасностью самому узкому московскому правовѣрію.
   Майковъ литературнымъ критикомъ сдѣлался случайно, безъ личнаго внутренняго влеченія. Правда, онъ выросъ въ семьѣ, богатой художественными талантами: отецъ -- художникъ, братъ -- даровитый поэтъ. Природа не отказала и ему въ литературномъ вкусѣ. Намъ разсказываютъ, что Гончаровъ читалъ Обыкновенную исторію въ семьѣ Майковыхъ и обратилъ вниманіе на замѣчанія самаго младшаго изъ слушателей -- Валерьяна, и даже сдѣлалъ измѣненія согласно указаніямъ юнаго критика {Старчевскій. О. c. Ист. В. XXIII, стр. 378--9.}. И все-таки душа Майкова лежала къ совершенно другому роду умственнаго труда, къ какому -- онъ самъ объяснилъ въ письмѣ къ Тургеневу:
   "Я никогда не думалъ быть критикомъ въ смыслѣ оцѣнщика литературныхъ произведеній: я чувствовалъ всегда непреодолимое отвращеніе къ сочиненію отрывочныхъ статей. Я всегда мечталъ о карьерѣ ученаго и до сихъ поръ ни мало не отказался отъ этой мечты. но какъ добиться того, чтобы публика читала ученыя сочиненія? Я видѣлъ я вижу въ критикѣ единственное средство заманить её въ сѣти интереса науки. Есть люди и много, которые прочтутъ ученый трактатъ въ "критикѣ" и Ни за что не станутъ читать отдѣла "Наукъ", а тѣмъ болѣе ученой книги".
   И Майковъ началъ свою литературную дѣятельность сообразно съ своими наклонностями. Онъ кончилъ юридическій факультетъ петербургскаго университета, съ особеннымъ прилежаніемъ изучалъ исторію политической экононіи, служилъ въ департаментѣ сельскаго хозяйства и заинтересовался естественными науками, особенно химіей Первый трудъ его -- переводъ Писемъ о химіи Либиха, второй -- Объ отношеніи производительности къ распредѣленію богатства. Оба не были напечатаны и второй появился въ печати лишь въ собраніи сочиненій Майкова. Для насъ онъ представляетъ большой интересъ, не въ смыслѣ учености и фактической полноты, а ясности и послѣдовательности мысли, характера изложенія и конечной цѣли идей.
   Прежде всего достойна вниманія самая тема. Впослѣдствіи Майковъ и въ литературную критику внесетъ свой вкусъ къ политической экономіи и будетъ однимъ изъ первыхъ популяризаторовъ-экономистовъ, игравшихъ такую значительную роль въ позднѣйшей русской публицистикѣ.
   Майковъ явится не одинокимъ воиномъ на страницахъ Отечественныхъ Записокъ. Одновременно съ нимъ въ отдѣлѣ "Науки и художества" выступилъ Владиміръ Алексѣевичъ Милютинъ. Чрезвычайно талантливый молодой ученый, популярный лекторъ, въ высшей степени привлекательный какъ личность, Милютинъ принесъ съ собой въ журналъ Краевскаго жизнь и блескъ. Онъ писалъ въ отдѣлѣ, какой Майкову казался недоступнымъ для большой публики, и между тѣмъ статьи Милютина несравненно популярнѣе по содержанію и изящнѣе по формѣ, чѣмъ критики Майкова. Обширная статья Пролетаріи и пауперизмъ въ Англіи и во Франціи обратила на себя всеобщее вниманіе и еще выше подняла популярность автора. Злой рокъ тяготѣлъ надъ человѣкомъ, судившимъ широкія перспективы русской общественной мысли. Милютинъ въ самомъ началѣ блестящаго пути покончилъ самоубійствомъ {Романическая исторія Милютина разсказана въ Воспоминаніяхъ о петербургскомъ университетѣ. О. Устрялова. Ист. В. 1884 г. XVI, 596.}.
   Направленія идей Милютина и Майкова тожественны. Оба молодые ученые одной экономической школы, весьма краснорѣчивой для молодежи конца сороковыхъ годовъ. Школа эта, очевидно, преобладала въ преподаваніи политической экономіи на юридическомъ факультетѣ петербургскаго университета и въ то же время пользовалась сочувствіемъ общества, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыхъ избранныхъ знатоковъ европейскихъ теченій.
   Это -- школа Маркса, по крайней мѣрѣ ея весьма существенные отголоски.
   У насъ имѣются обстоятельныя свѣдѣнія, какой великій интересъ вызывали личность и ученіе Маркса у русскихъ странниковъ заграницей. Знаменитый экономистъ занялъ мѣсто Шеллинга и Гегеля, сталъ предметомъ русскаго пилигрииства и не менѣе романтическихъ увлеченій, чѣмъ раньше было германское "любомудріе". Экономическіе вопросы, поглотившіе публицистику и даже художественную литературу Запада послѣ іюльской революціи, не могли миновать русской публики. Популярнѣйшія знаменитости беллетристики, въ родѣ Жоржъ-Занда и Эжена Сю, держали вниманіе читателя почти исключительно на соціальномъ движеніи. Судьба народныхъ массъ стала во главѣ всѣхъ культурныхъ и нравственныхъ интересовъ времени, и фактъ какъ нельзя болѣе соотвѣтствовалъ назрѣвавшему медленно, но неотвратимо, вопросу о русскомъ крѣпостномъ строѣ.
   При такихъ условіяхъ Марксъ являлся вліятельнѣйшей научной и публицистической силой по систематичности своихъ воззрѣній, по исключительной энергіи своей личности, по чисто мессіанской вѣрѣ въ свое призваніе.
   Естественно, находились даже степные помѣщики, поддававшіеся обаянію марксизма и увѣрявшіе пророка въ своей готовности пожертвовать всѣми земными благами ради грядущаго переворота {Анненковъ. Воспоминанія. III, 155.}. Еще, конечно, естественнѣе, помѣщикамъ не выполнять своихъ клятвъ и быстро утрачивать энтузіазмъ.
   Не не было недостатка и въ искреннихъ и стойкихъ послѣдователяхъ. Анненковъ -- одинъ изъ скромнѣйшихъ русскихъ литераторовъ -- весьма живо и картинно изобразилъ личность Маркса: очевидно, даже его взяло за живое близкое знакомство съ авторомъ Капитала. И онъ, повидимому, съумѣлъ внушить Марксу весьма почтенныя чувства: тотъ счелъ нужнымъ писать русскому путешественнику письма съ изложеніемъ своихъ доктринъ и даже имѣть въ виду переслать ему свою книгу.
   На сколько Анненковъ усвоиль идеи Маркса, намъ неизвѣстно, но одну изъ нихъ -- культурно-философскую -- онъ внесъ въ свои воспоминанія. И эта именно идея вошла въ міросозерцаніе молодыхъ русскихъ экономистовъ конца сороковыхъ годовъ. Въ виду этого, для насъ не безразлично подлинныя слова русскаго марксиста:
   "Марксъ одинъ изъ первыхъ сказалъ, что государственныя формы, а также и вся общественная жизнь народовъ съ ихъ моралью, философіей, искусствомъ и наукой -- суть только прямые результаты экономическихъ отношеній между людьми, и съ перемѣной этихъ отношеній сами мѣняются или даже и вовсе упраздняются. Все дѣло состоитъ въ томъ, чтобы узнать и опредѣлить законы, которые вызываютъ перемѣны въ экономическихъ отношеніяхъ людей, имѣющія такія громадныя послѣдствія" {О.с., стр. 159.}.
   Милютинъ и Майковъ усвоили это ученіе и съ чрезвычайной энергіей, насколько позволяла современная цензура, защищали истины экономическаго матеріализма. При первомъ же знакомствѣ съ учеными статьями молодыхъ сотрудниковъ Отечественныхъ Записокъ бросается въ глаза любопытный фактъ: оба экономиста излагаютъ исторію своей науки въ тождественныхъ выраженіяхъ и оцѣниваютъ различныя школы совершенно одинаково по смыслу и по формѣ критики. Авторы или пользовались однимъ и тѣмъ же источникомъ, просто переводя его или, можетъ быть, Милютинъ зналъ работу Майкова въ рукописи {Ср., напр., характеристику Сисмонди у Милютина въ cтатьѣ Пролетаріи и пауперизмъ, Om. Зап. 1847, апрѣль, стр. 154, 156 и въ статьѣ Майкова Критическіе опыты, стр. 614, 617. Критика экономическихъ ученій -- у Милютина стр. 158, у Майкова стр. 618 etc.}. Марксистская идея также выражена въ рѣзкой, очевидно, вполнѣ установившейся формулѣ. Оба автора находятъ безполезными или прямо лицемѣрными всякіе толки о просвѣщеніи рабочаго класса, пока не обезпечено его матеріальное благосостояніе. Майковъ исповѣдуетъ эту вѣру съ видимымъ увлеченіемъ и безпрестанно возвращается къ ней, даже повышая обычно-спокойный и тягучій тонъ своихъ разсужденій и не отступая предъ крайними логическими выводами.
   "По нашему мнѣнію,-- пишетъ онъ,-- духовное образованіе не только безполезно, но... какъ бы это сказать?-- безпокойно для человѣка, не пользующагося другими условіями благосостоянія" {Критич. on., стр. 700.}. Оно усиливаетъ въ человѣкѣ сознаніе его тягостнаго положенія, заставляетъ понимать, что потребности его не признаются и вообще лишаетъ его способности бедропотно переносить свои лишенія. Невѣжество" слѣдовательно" благодѣяніе при бѣдности. А такъ какъ бѣдность не только не уменьшается, а напротивъ, растетъ среди рабочихъ массъ, то осуществленіе просвѣтительныхъ плановъ отодвигается въ далекое неопредѣленное будущее. И молодой публицистъ обзываетъ прямо "смѣшными" и "неблагонамѣренными" проекты о спасительности умственнаго и нравственнаго образованія нищихъ {Ib., стр. 296.}.
   Это одно, по мнѣнію новыхъ экономистовъ, недоразумѣніе современныхъ политиковъ. Другое -- не менѣе пагубное -- мечты о политическихъ правахъ рабочихъ, объ особыхъ парламентахъ изъ промышленнаго класса, вообще объ усиленіи его политическаго значенія. Все это -- совершенно праздный и неразумный разговоръ: политическія права немыслимы безъ умственнаго развитія, а мы уже знаемъ, умственное развитіе вредно при современныхъ экономическихъ условіяхъ. Слѣдовательно, пока рабочіе не будутъ вполнѣ обезпечены, имъ лучше оставаться безграмотными и справедливѣе безправными {Майковъ, стр. 631; Милютинъ, стр. 158.}.
   Выводъ, несомнѣнно, "безпокойный", но мы можемъ успокоиться: одинъ изъ нашихъ философовъ позаботился подвергнуть самого себя вполнѣ цѣлесообразной критикѣ и освободилъ читателей отъ всякихъ хлопотъ -- возражать ему по существу и въ подробностяхъ. Этимъ фактомъ и замѣчательны статьи Майкова: онъ обдумывалъ ихъ, очевидно, во время процесса писанія и не садился за свой письменный столъ съ готовымъ планомъ и строго упорядоченными идеями. Какая истина подвертывалась ему подъ перо, ту онъ и бросалъ на бумагу, предварительно не позаботившись даже о тщательной словесной формѣ идеи. Отсюда многословіе статей, запутанность доказательства, смута основныхъ положеній, уродливое нагроможденіе отступленій и подробностей, и въ общемъ утомительность и неудобоваримость -- исключительныя въ публицистикѣ сороковыхъ годовъ. Несомнѣнно, съ годами всѣ эти недостатки или исчезли бы, или, по крайней мѣрѣ, ослабѣли бы, но мы должны считаться съ дѣйствительно существующимъ.
   

XLVII.

   Помимо экономическихъ вопросовъ, мы знаемъ, Майковъ увлекался естествознаніемъ. И въ этой области, раньше критическихъ статей, написалъ начало обширнаго разсужденія: Общественныя науки въ Россіи. Статья появилась въ Финскомъ вѣстникѣ. Это -- второе изданіе, гдѣ сотрудничалъ молодой ученый. Первое -- Карманный словарь иностранныхъ словъ, вошедшихъ въ составъ русскаго языка.
   Майковъ редактировалъ первый выпускъ словаря, написалъ нѣсколько статей, но еще до выхода выпуска изъ печати сталъ редакторомъ новаго журнала.
   Замыслы редакціи были изложены публикѣ чрезвычайно смѣло и широко: редакція намѣревалась подвергнуть "критическому разбору всѣ стихіи цивилизаціи, которой призваны мы пользоваться позже всѣхъ другихъ народовъ Европы". Немного спустя объяснялось: цивилизація каждой изъ европейскихъ націй одностороння и "мы должны дѣлать строгій выборъ" въ своихъ заимствованіяхъ. Это -- программа, стоявшая на очереди у славянофиловъ и у Бѣлинскаго еще въ ранній періодъ его дѣятельности.
   Майковъ очень не долго оставался въ Финскомъ,
   не имѣвшемъ успѣха, и не окончилъ своего труда. Продолженіе осталось въ рукописи; первая статья -- нѣчто вродѣ вступленія.
   По литературнымъ достоинствамъ ея нельзя и сравнивать съ молодыми статьями Бѣлинскаго: у его будущаго противника обнаруживалось полное отсутствіе увлеченія, темперамента, блеска слова и энергіи мысли. Статья похожа на переводъ чужой работы, съ большимъ трудомъ давшійся переводчику. Статья раздѣлена на параграфы, имѣетъ всѣ внѣшніе признаки ученаго трактата, но въ дѣйствительности показываетъ неумѣнье автора говорить простымъ языкомъ о простыхъ предметахъ и наклонность весьма спорныя истины заключать въ тяжеловѣсную педантическую форму. Откуда, напримѣръ, авторъ узналъ, будто мистицизмъ девятнадцатаго вѣка появился только въ "наше время", т. е. въ концѣ сороковыхъ годовъ? Какая исторія сообщила автору, что "эпикурейскіе пиры смѣнялись аскетизмомъ и отшельничествомъ"? Исторія, напротивъ, свидѣтельствуетъ о совмѣстномъ существованіи этихъ явленій. И какъ могъ такой глубокомысленный философъ идеализмъ и мистицизмъ объяснять усталостью человѣка отъ "прагматизма историческаго", скукою "отъ трупоразъятія явленій"? Какъ, наконецъ, вдумчивый критикъ могъ увѣровать въ такой законъ: "крайность необходимо рождаетъ другую", и доказывать его фактомъ: "Фанатизмъ среднихъ вѣковъ смѣнился безвѣріемъ XVIII-го вѣка"? Будто средніе вѣка и XVIII-й вѣкъ -- эпохи смежныя и будто у энциклопедистовъ, вовсе не проповѣдывавшихъ безвѣрія, за исключеніемъ единичныхъ исключеній, не было предшественниковъ?
   Ученость, очевидно, сомнительнаго качества. Но статья все-таки не безъ нѣкоторыхъ достоинствъ, и эти достоинства опять общее достояніе у Майкова съ Милютинымъ.
   Майковъ въ одномъ мѣстѣ статьи и совершенно мимоходомъ ссыхается на Курсъ позитивной философіи Конта. На самомъ дѣлѣ французскій философъ далъ русскому автору важнѣйшую идею разсужденія: о философіи или физіологіи общества, т. е. о наукѣ, приводящей въ строгую систему "соціальные вопросы". Майковъ разсуждаетъ о соціологіи, называя соціологовъ "соціалистами", нападаетъ на безпочвенную и безжизненную философію нѣмцевъ, на юношескую мечтательность ихъ науки, не щадитъ ни Шеллинга, ни Гегеля -- за оторванность мышленія отъ опыта, знаній отъ дѣйствительности... Все это -- плодъ весьма благотворной положительной философіи Конта, но все это давно русская публика прочитала въ статьяхъ Бѣлинскаго, только безъ новыхъ терминовъ и съ другимъ способомъ доказательствъ: не силлогизмами и отвлеченіями, а живымъ смысломъ окружающей дѣйствительности и страстнымъ сочувствіемъ жизненной правдѣ.
   Милютинъ и здѣсь выше Майкова.
   Въ обширной статьѣ по поводу книги Бутовскаго Опытъ о народномъ богатствѣ или о началахъ политической экономіи онъ прекрасно изложилъ контовскія идеи о развитіи человѣчества, о положительномъ періодѣ цивилизаціи, о необходимости построенія новой общественной науки на прочныхъ научныхъ основахъ. Правда, онъ слишкомъ придерживается позитивистскаго взгляда на умственное направленіе XVIII-го вѣка, какъ исключительно отрицательное и метафизическое. Онъ могъ бы проявить больше самостоятельности мысли и безпристрастія сужденій, чѣмъ преемники энциклопедистовъ въ самой Франціи, но заслуга уже въ точномъ и дѣйствительно популярномъ объясненіи замѣчательнаго факта западной мысли. Милютинъ, кромѣ того, съ большимъ остроуміемъ подвергъ критикѣ мнимую ученость многочисленныхъ экономистовъ, наводнившихъ литературу безцѣльными схоластическими препирательствами о научныхъ терминахъ, часто просто о словахъ. "Утонченность и абстракція", по словамъ автора, затемнили простѣйшіе предметы и изгнали здравый смыслъ изъ самой жизненной и практически-настоятельвой науки. Наконецъ, Милютинъ, не въ примѣръ Майкову, умѣетъ кстати пользоваться выраженіями соціализмъ и соціалистъ и превосходно истолковываетъ политическое значеніе новыхъ соціальныхъ ученій. Онъ также ссылается на Конта, но безъ всякаго сравненія съ Майковымъ, даетъ вполнѣ дѣльную характеристику вновь возникающей положительной науки объ обществѣ {Отеч. Зач. 1847 г., XI, стр. 33 etc.}.
   Предъ нами настоящій популяризаторъ, можетъ быть, недостаточно независимый, но всегда поучительный, безъ непосильныхъ притязаній на глубокомысліе, съ большимъ литературнымъ талантомъ. Милютина съ полнымъ правомъ можно считать предшественникомъ политико-экономическихъ и философскихъ публицистовъ шестидесятыхъ годовъ. Его статьи не могли пройти безслѣдно даже для средняго читателя. Что же касается трактатовъ Майкова, можно сомнѣваться, были ли они прочитаны даже заинтересованнымъ литературнымъ кружкомъ. Такого труда они требовали и такъ мало давали!
   Если бы Майковъ не попалъ въ Отечественныя Записки и, по счастливому стеченію обстоятельствъ, не занялъ мѣста перваго критика въ популярнѣйшемъ журналѣ и непосредственно послѣ Бѣлинскаго, его личность врядъ ли привлекла бы вниманіе современниковъ и врядъ ли дошла бы до потомства. Даже послѣ критическихъ статей это потомство какъ-то необычайно легко и скоро забыло критика. Шестидесятые годы полны именемъ Бѣлинскаго, но они совсѣмъ не желаютъ заниматься его противникомъ. Съ эпохой, столь чуткой ко всякому біенію идейнаго общественнаго пульса, столь жадно нащупывавшей этотъ пульсъ въ прошломъ и настоящемъ, не могло бы случиться подобнаго приключенія, если бы молодой критикъ оставилъ послѣ себя дѣйствительно цѣнное и неумирающее наслѣдство.
   Снова повторяемъ, произведенія Майкова важны для насъ только по ихъ отношенію въ дѣятельности Бѣлинскаго. Сами по себѣ они не только не внесли въ современную критику положительнаго новаго содержанія, но даже не бросили въ нее прочныхъ элементовъ броженія. Майковъ -- отрицательный моментъ нѣкоторыхъ сторонъ критики Бѣлинскаго: въ этихъ предѣлахъ все его историческое значеніе.
   Оно стало намѣчаться въ той же статьѣ Общественныя науки въ Россіи, именно въ разсужденіи о національности. Критикъ немедленно показалъ, какъ мало онъ имѣлъ права нападать на "силлогистику" нѣмецкихъ философовъ. Онъ самъ идеальный силлогистъ, т. е. Фанатикъ отвлеченныхъ схемъ, рѣзкихъ математическихъ подраздѣленій и на столько же точныхъ, насколько и мертвыхъ формулъ.
   Майковъ начинаетъ свое опредѣленіе культурнаго значенія національностей сравненіемъ рода человѣческаго съ многоугольникомъ. Цѣлое состоитъ изъ частей, многоугольникъ изъ угловъ, государство изъ провинцій, человѣчество изъ народовъ... Зачѣмъ, спросите вы, все это нагроможденіе предметовъ? Не ясно ли дѣло, изъ самаго факта? Но таковъ пріемъ Майкова: онъ воображаетъ что доказательность и простота мысли тожественны съ обиліемъ элементарныхъ сравненій, аналогій и параллелей. Это -- дѣйствительно излюбленный способъ школьныхъ учителей бесѣдовать съ учениками; но горе въ томъ, что задачи нашего критика не школьныя и публика, читавшая Бѣлинскаго, Герцена, нуждалась совершенно въ другомъ методѣ разсужденій.
   Ей не надо было на нѣсколькихъ страницахъ объяснять, что человѣчество состоитъ изъ народовъ, что "народность не служитъ препятствіемъ къ успѣхамъ человѣчества", но ей слѣдовало бы доказать, почему народность непремѣнно "возможно сильное развитіе какой-нибудь существенной части общечеловѣческой природы", своего рода одна черта общечеловѣческой физіономіи? Почему народность обязательно нѣчто одностороннее, исключительное и какими путями авторъ додумался до существованія, какъ реальнаго типа?
   Все это требовало бы тщательныхъ откровеній, тѣмъ болѣе, что критикъ идеи о національности, какъ воплощеніи одной какой-либо черты общечеловѣческой природы и о какъ идеальной, но достижимой полнотѣ всѣхъ человѣческихъ чертъ, положилъ въ основу своей полемики съ Бѣлинскимъ и славянофилами.
   

XLVIII.

   Майковъ, вступая въ Отечественныя, поспѣшилъ сдѣлать нападеніе на своего предшественника. Бѣлинскій не назывался по имени, но ударъ былъ разсчитанъ на самую почву его славы. Именно, критикъ обвинялся въ бездоказательности своихъ идей, въ стихійномъ диктаторствѣ надъ публикой. За критикой Бѣлинскаго важнѣйшей заслугой признавалось "энергическое выраженіе симпатіи къ новой школѣ искусства". Но Майковъ жалѣетъ о томъ, "чья недоказанная мысль нашла себѣ поддержку въ модѣ" {Статья о Кольцовѣ. Крит. on., 9--10.}.
   Выходитъ, Бѣлинскій не больше, какъ отголосокъ общаго настроенія, счастливый выразитель моды. Гоголь всѣми былъ понятъ и оцѣненъ, а Бѣлинскій только пошелъ вслѣдъ за этими всѣми. Не велика заслуга!
   Современные читатели вознегодовали на "безтактность" выходки. Майковъ оправдывался въ письмѣ къ Тургеневу: онъ написалъ только то, что думалъ! Еще бы, написать по внушенію Краевскаго! Но вопросъ: какъ могъ молодой критикъ дойти до подобныхъ мыслей? Неужели онъ не зналъ, что такое Гоголь для критики въ лицѣ Сенковскаго, Булгарина и даже Шевырева и Константина Аксакова? Неужели, при самомъ бѣгломъ знакомствѣ съ современной журналистикой, можно было увлеченіе Гоголемъ признать всеобщей модой, а Бѣлинскаго только ея послушнымъ эхо? И какъ одновременно можно быть диктаторомъ и слѣдовать за модой? И если бы даже Бѣлинскій дѣйствительно являлся диктаторомъ, то вѣдь это было неизмѣримо больше историческимъ фактомъ, чѣмъ личнымъ усиліемъ. Кого же рядомъ съ нимъ могъ бы поставить Майковъ? Впослѣдствіи также найдутся критики, готовые обвинять Бѣлинскаго въ неограниченной власти надъ литературной публикой. Но эти обвинители поспѣшатъ сознаться, что власть эта выросла совершенно естественно. Кругомъ не было ничего, равнаго ей по таланту и по любви къ истинѣ {Дружининъ. Собраніе сочиненій. Спб. 1865, VII, 196--6.}. Это, по крайней мѣрѣ, благоразумно, а нашъ критикъ бросилъ обвиненіе, "будто облегчая накипѣвшее личное чувство и на протяженіи громадной статьи не напалъ на счастливую мысль -- быть самому доказательнымъ.
   Какія же собственныя оригинальныя идеи выдвигалъ критикъ на смѣну модной неосновательной диктатуры?
   Прежде всего -- чисто литературные взгляды.
   Мы можемъ опустить насмѣшки надъ классицизмомъ и романтизмомъ: для 1846 года это -- азбука эстетики, нелюбопытенъ и разговоръ о Гоголѣ: о немъ достаточно наслышаны читатели Отечественныхъ Записокъ, напрасно только критикъ отказывается "разобрать"
   Переписку съ друзьями; можно, наконецъ, прямо не читать поразительно элементарныхъ разсужденій о безсиліи воображенія освободиться отъ явленій дѣйствительности... Но вотъ что любопытно.
   Мы знаемъ, Бѣлинскій различалъ искусство и беллетристику по силѣ и значенію творчества, по глубинѣ содержанія, по совершенству выполненія {Сочиненія. IX, 890 etc.}. У Майкова эта идея развита совершенно иначе: здѣсь его оригинальность. Какой же она цѣны?
   Бѣлинскій вполнѣ прочно установилъ свободу художника, доказалъ, что онъ часто можетъ не постигать всего содержанія своихъ произведеній: Майкову незачѣмъ было изощряться на этихъ истинахъ. Но онъ идетъ гораздо дальше и по другому направленію. По его мнѣнію, безсознательность великихъ художниковъ простирается такъ далеко, что читатели никакъ не могутъ угадать его "настоящаго взгляда" на изображенную имъ дѣйствительность {Крит. on., стр. 196.}. Это значитъ -- вы не знаете, какъ Гоголь смотритъ на Сквозника-Дмухановскаго и на Чичикова.
   Этого мало. Нашъ критикъ безпощаденъ въ выводахъ. Ужъ если безсознательность, то до полнаго сомнамбулизма. Художникъ не различаетъ добра и зла, а его произведеніе осуждено воспроизводить одни труизмы. "Мысль совершенно новая не можетъ быть выражена эстетически", новая -- значитъ "не пришедшая въ общее сознаніе" {Ib., стр. 549.}.
   Слѣдовательно, негодованіе подавляющаго большинства публики на Ревизора Гоголя -- миѳъ, повальное непониманіе пушкинскаго Онѣгина -- случайное недоразумѣніе, тургеневскій Базаровъ, вызвавшій безчисленное множество кривотолковъ даже въ передовой критикѣ -- несчастное созданіе. Или другое рѣшеніе задачи: и Гоголь, и Пушкинъ, и Тургеневъ такъ же, какъ и Бѣлинскій, служили только современной модѣ, и Гоголь, напримѣръ, только выражалъ общепринятое мнѣніе о взяткахъ.
   Таково искусство. Беллетристика -- полная противоположность. Она непремѣнно тенденціозна. Пушкинъ не зналъ, почему онъ писалъ Каменнаго гостя, но Сю отлично понималъ, зачѣмъ онъ сочинилъ Вѣчнаго жида. Тамъ -- безотчетное требованіе творчества, здѣсь -- внѣшняя цѣль {Ib., стр. 707.}.
   Въ этихъ сооображеніяхъ есть доля правды, но только не слѣдовало доводить эту правду до точности многоугольника. Художникъ можетъ не менѣе беллетриста быть воодушевленъ сознательной общей идеей, отнюдь не утрачивая своей безотчетности въ процессѣ творчества. Тотъ же Гоголь прямо заявлялъ, что онъ въ комедіи "рѣшился собрать въ одну кучу все дурное въ Россіи" и "за однимъ разомъ посмѣяться надъ всѣмъ". Все зависитъ отъ прирожденнаго направленія таланта, и Майкову надлежало вдуматься въ психологію художника, раскрытую Бѣлинскимъ, чтобы понять всю противоестественность рѣзкихъ разграниченій цѣлесообразности и безсознательности творчества.
   Таковы оригинальныя черты въ эстетикѣ Майкова. Къ нимъ слѣдуетъ присоединить еще сильную наклонность сопоставлять искусство съ юридическими науками. Это уже неизбѣжное отраженіе первичныхъ влеченій автора. Стихотвореніе Кольцова Что ты спишь мужичекъ -- "воззваніе страстнаго политико-эконома, облеченное въ форму искусства", собраніе сочиненій Гоголя -- "художественная статистика Россіи" {Ib., 24.}. Опредѣленія, не лишенныя меткости, хотя, можетъ быть, во второмъ случаѣ кто-нибудь вздумалъ бы употребить съ большимъ основаніемъ "художественная психологія Россіи".
   Но не въ частностяхъ дѣло, а въ томъ, что именно эти сравненія нашли потомъ параллельныя замѣчанія въ статьѣ Бѣлинскаго: онъ сравнивалъ содержаніе искусства съ работами политико-эконома и статистика и находилъ вездѣ одну я ту же цѣль, различны только пути. Одинъ дѣйствуетъ логическими доводами, другой -- картинами, одинъ доказываетъ, другой -- и оба убѣждаютъ {Сочиненія. XI, 363--4. 1848 годъ.}.
   Что это, заимствованіе? Инымъ хочется такъ думать {Статья предъ Критич. оп., стр. XLVI.}. Но только они должны вспомнить, что Бѣлинскій задолго до Майкова искусство называлъ "сужденіемъ, анализомъ общества", "критикой", и особенно въ Россіи: "искусство нашего времени есть выраженіе, осуществленіе въ изящныхъ образахъ современнаго сознанія" {VI, 211 etc.-- 1842 годъ.}. Слѣдовательно, если чѣмъ и снабдилъ новый критикъ стараго, то развѣ только лишнимъ словомъ для украшенія давно использованной мысли: вмѣсто ученый и философъ -- политико-экономъ. Нельзя сказать, чтобы это была особенно значительная ссуда.
   Вотъ и весь эстетическій капиталъ Майкова. Онъ или точное воспроизведеніе раннихъ и позднихъ идей Бѣлинскаго, напримѣръ, о нехудожественности сатиры, или столь же оригинальныя, сколько и не убѣдительныя открытія. Остается еще одинъ вопросъ, вызвавшій критику Бѣлинскаго и стяжавшій большую я даже почтенную извѣстность,-- вопросъ о народности.
   Мы видѣли, въ какой формѣ онъ появился въ первой статьѣ Майкова; дальше слѣдовало развитіе.
   Раньше національность казалась критику только односторонностью, теперь она просто порокъ, по крайней мѣрѣ "слабость", "крайность", противоположная человѣчности, т. е. "чистотѣ человѣческаго типа".
   Майковъ вѣритъ въ реальное существованіе этого типа, "не зависящаго отъ принадлежности къ тому или другому племени".
   Этотъ типъ состоитъ весь изъ добродѣтелей, потому что "добродѣтели прирожденъ! человѣческой природѣ, какъ силы, составляющія ея сущность". Пороки являются благодаря внѣшнимъ вліяніямъ. Къ числу ихъ относятся родовыя или племенныя особенности. И эти особенности являются "противодѣйствіемъ къ достиженію всѣми народами одной идеальной степени развитія". Такъ выходитъ согласно "съ ходомъ силлогистики". Этотъ ходъ теперь признается естественнымъ путемъ къ истинѣ.
   Выводъ ясенъ. Національность отдаляетъ человѣка отъ общечеловѣческой цивилизаціи. Идеальный человѣкъ національно безличенъ и не оригиналенъ. Цѣль европейскаго прогресса -- уподобленіе всѣхъ народовъ другъ другу. Славянофилы виноваты отъ начала до конца, въ ихъ ученіи нѣтъ и признака истины, потому что они вѣруютъ въ неизмѣнность и разумность національныхъ типовъ и характеровъ.
   Вотъ и вся сущность культурно-философскаго міросозерцанія Майкова. Въ настоящее время даже не представляется нужды опровергать эту дѣйствительно рѣдкостную силлогистику. Любопытенъ особенно одинъ фактъ. Поклонникъ Конта, защитникъ строго-научнаго анализа, проповѣдникъ физіологіи общества и противникъ XVIII вѣка, съ умилительной наивностью и покойной совѣстью воскрешаетъ самые отчаянные метафизическіе завѣты этой эпохи -- фантазіи Руссо насчетъ естественнаго человѣка и естественнаго состоянія. Ученый половины XIX вѣка серьезно толкуетъ объ общечеловѣческомъ типѣ, ангелоподобномъ по своимъ нравственнымъ совершенствамъ и падшемъ только подъ давленіемъ внѣшнихъ обстоятельствъ, т. е. о томъ же идеальномъ "чувствительномъ существѣ" Руссо, загубленномъ исторіей!
   Болѣе жестокой ироніи надъ ученостью и "дѣльностью мыслей" нашего критика не могли бы придумать его жесточайшіе враги.
   Естественно, послѣ такой философіи исторіи мы слышимъ невѣроятныя историческія открытія. Они связаны съ еще одной оригинальной теоріей, также вызвавшей возраженія Бѣлинскаго,-- съ теоріей о великихъ людяхъ.
   Эти "могущественныя личности" могутъ "въ извѣстной степени отринуть" "слабости, свойственныя роду и народу". Критикъ открываетъ законъ, "до сихъ поръ не оцѣненный этнографами". Законъ этотъ состоитъ въ слѣдующемъ: "Каждый народъ имѣетъ двѣ физіономіи: одна изъ нихъ діаметрально противоположна другой; одна принадлежитъ большинству, другая меньшинству (миноритету). Большинство народа всегда представляетъ собою механическую подчиненность вліяніямъ климата, мѣстности, племени и судьбы; меньшинство же впадаетъ въ крайность отрицанія этихъ явленій".
   Майковъ искренне считаетъ это разсужденіе своего рода аксіомой. Онъ подчеркиваетъ свою формулу и съ чрезвычайнымъ спокойствіемъ укоряетъ "этнографовъ и историковъ" за невѣдѣніе закона.
   Открытіе дѣйствительно образчикъ глубокомыслія и пріемовъ мышленія нашего ученаго. Для выраженія всѣмъ извѣстнаго и простого факта болѣе сильной и оригинальной нравственной природы у болѣе даровитаго и просвѣщеннаго меньшинства въ каждомъ обществѣ, критику понадобился фантастическій законъ, теорія какого-то стихійнаго и фатальнаго раздѣленія народа на двѣ взаимныя, враждебныя, даже непримиримыя породы. Можно бы спросить у философа, какимъ же путемъ понимаютъ другъ друга эти двѣ расы одного и того же племени, какъ онѣ уживаются въ одномъ гражданскомъ строѣ и почему даже составляютъ одну культурную силу, одинъ народъ? "Діаметральная противоположность" и "крайнее отрицаніе" -- величайшія опасности для всякаго сообщества и жизнь народа вѣчно представляла бы изъ себя нѣчто въ родѣ борьбы патриціевъ съ плебеями. И какое основаніе человѣка, рѣшительно и всесторонне отвергающаго природу большинства своего рода, признавать сыномъ этого самаго рода? Такихъ людей естественно называть выродками, прирожденными эмигрантами, чѣмъ угодно, только не цвѣтомъ и силой своего народа, какъ этого желаетъ критикъ.
   Потому что, соображаетъ онъ, изъ меньшинства выходятъ великія люди.
   Опредѣленіе личности у Майкова верхъ "силлогистики":
   "Личность заключается въ противоположности внѣшнимъ вліяніямъ". Это -- труизмъ, не заслуживающій даже повторенія, но для философа было бы обидно ограничиваться истинами "большинства" и онъ продолжаетъ: "но чтобы перейти въ человѣчность, она должна освободиться отъ крайности, противоположной той, которая преобладаетъ въ національности" {Крит. on., стр. 69.}.
   Какое болѣзненное пристрастіе говорить простыя вещи пиѳическимъ языкомъ! "Перейти въ человѣчность" должно, вѣроятно, означать -- стать общечеловѣческимъ типомъ. "Освободиться отъ крайности" ничто иное, какъ примириться съ нѣкоторыми національными чертами, т. е. сбросить съ себя страсти воображаемаго меньшинства и примкнуть хотя бы отчасти къ большинству.
   Въ результатѣ все хитросплетеніе разрѣшается въ такой же обидный труизмъ, какъ и первая фраза: личность должна быть національнымъ явленіемъ, правда, съ задатками протеста и отрицанія, но непремѣнно на почвѣ и въ духѣ своей національности.
   Столь пышно и фигурно огороженный огородъ оказывается пустымъ мѣстомъ, даже хуже. Лишь только авторъ переходитъ къ историческимъ доказательствамъ своихъ истинъ, его героическое поприще превращается въ поле сорныхъ травъ.
   Можете ли вы повѣрить, что "свободное мышленіе" развилось въ странахъ съ жаркимъ климатомъ, т. е. въ Индіи, Персіи, Египтѣ, между прочимъ, въ Греціи и въ южной Италіи? Азія, стоитъ рядомъ съ южной Европой, но и это еще небольшое горе, во всякомъ случаѣ меньшее, чѣмъ превращеніе индусскихъ мудрецовъ въ революціонеровъ, т.-е. философовъ, проповѣдующихъ совершенное самоотречсше воли и исчезновеніе личности въ общей міровой жизни. Майковъ открылъ, что индусская философія -- мудрость меньшинства, воплощающаго непримиримый протестъ противъ "внѣшнихъ обстоятельствъ", т. е. крайность по отношенію къ большинству. Этого мало. Дальше слѣдуетъ параллель восточныхъ философовъ съ норманскими викингами, потому что суровый климатъ такъ же порабощаетъ людей, какъ и южное солнце и викингъ такая же противоположность порабощенному большинству сѣверныхъ народовъ, какъ браминъ или буддистъ индусамъ... И между тѣмъ, здѣсь же говорится о норманнѣ, какъ "олицетворенный страсти къ гимнастикѣ силъ, къ процессу труда и дѣйствія", т. е. "къ удальству"...
   Нирвана и удальство -- явленія тожественныя, потому что оба результатъ порабощенія человѣка "внѣшними обстоятельствами!"... И все-таки, южному, а не сѣверному человѣку "обязаны мы свободой мысли"... Наконецъ, еще нѣсколько перловъ въ этотъ букетъ глубокомыслія: "аѳиняне съ восторгомъ слушали софистовъ", "французы обожаютъ своихъ энтузіастовъ", "нѣмцы своихъ отшельниковъ-мыслителей", все потому, что софисты, энтузіасты, отшельники-мыслителя, воплощенныя "противоположности" "національнымъ особенностямъ" аѳинянъ, французовъ, нѣмцевъ...
   Можно ли было вести серьезную борьбу съ подобнымъ "соціалистомъ"? Стоило ли для спасенія логики и исторіи взывать къ здравому смыслу и элементарнымъ фактамъ психологіи и жизни? Представляла ли вновь изобрѣтенная "силлогистика" опасность для русской литературной критики?
   На первые два вопроса вполнѣ допустимы отрицательные отвѣты, но послѣдній гораздо сложнѣе при условіяхъ русскаго общественнаго просвѣщенія сороковыхъ годовъ.
   Въ лицѣ Майкова на сцену публицистики выступала въ полномъ смыслѣ отрицательная сила. Ограниченность культурно-историческихъ свѣдѣній, отсутствіе строгой предварительной обдуманности критическихъ сужденій и новыхъ открытій, наивныя, чистоученическія притязанія на исключительную глубину и солидность мысли, наклонность на основаніи только этихъ притязаній обвинять другихъ въ бездоказательности, въ недостаткѣ научной цѣльности идей и въ заключеніе схоластическая форма языка сравнительно съ литературными талантами не только Бѣлинскаго, но даже писателей Библіотеки для Чтенія: все это отнюдь по являлось шагомъ впередъ въ" русской журналистикѣ я не сулило благодѣяній для юной и робкой русской мысли.
   Мы не отрицаемъ, Майкову, можетъ быть, предстояло болѣе достойное и дѣйствительно плодотворное будущее. Но оставленное ямъ наслѣдство представляетъ развѣ только самые смутные намеки на роскошный плодъ. Рѣзкая черта, крайне невыгодно оттѣняющая духъ и содержаніе статей Майкова рядомъ съ произведеніями Бѣлинскаго, отсутствіе глубокаго прирожденнаго чутья жизни, страстнаго сліянія личности съ идеальными интересами окружающей дѣйствительности. Майковъ -- подвижникъ книги и кабинета, способный находить наслажденіе въ замысловатыхъ изворотахъ хитроумной рѣчи и отвлеченной силлогистики. Во всѣхъ его обширныхъ разсужденіяхъ нѣтъ возможности указать ни одной прочувствованной, вдохновенной мысли, ничего подобнаго на тѣ молніеносные вспышки критическаго ясновидѣнія и художественнаго восторга, какими блещутъ страницы Бѣлинскаго. Съ нами бесѣдуетъ двадцати-трехлѣтній юноша, и отъ его рѣчи вѣетъ педантизмомъ и схоластикой, онъ не живетъ предметомъ бесѣды, а изощряетъ надъ ними запасъ своей учености и рессурсы своей логической гимнастики. Врядъ ли особенно утѣшительное предзнаменованіе будущаго!
   Такой уравновѣшенный, выдисциплинированный въ абстракціяхъ студентъ, несомнѣнно, могъ превратиться въ почтеннаго ученаго, можетъ быть качествомъ выше обыкновеннаго цехового типа. Но вліятельнаго публициста и указующаго пути критика такая природа не могла дать. Что могъ совершить на тернистомъ отвѣтственнѣйшемъ поприщѣ русской мысли ученый, вообразившій себѣ образъ идеальнаго человѣка безличнаго, безтемпераментнаго, превознесшій чистую логическую абстракцію надъ живой вопіющей дѣйствительностью? Краснорѣчивый психологическій фактъ: силлогистическая возня писателя съ воображаемымъ общечеловѣкомъ въ то время, когда жизнь требовала яркой, опредѣленной, сильной личности, хотя бы даже односторонней но непремѣнно самобытной и національной.
   Бѣлинскій былъ правъ, сравнивая славянофиловъ съ новоявленными космополитами: "если первые и ошибаются, то какъ люди, какъ живыя существа, а вторыя и истину-то говорятъ, какъ такое-то изданіе такой-то логики".
   И Бѣлинскій всей силой своего бурнаго слова, насколько хватало угасавшей энергіи, возсталъ на ненавистную абстрактную діалектику, когда-то калѣчившую его собственный здравый смыслъ и талантъ.

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 7, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru