Иванов Иван Иванович
История русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть третья.

   

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

(Продолженіе *).

*) См. "Міръ Божій", No 3. Мартъ.

XXI.

   Бѣлинскій въ теченіе всей своей жизни безпрестанно припоминалъ различные періоды своей духовной жизни, подвергая ихъ безпощадному суду и доискиваясь въ своихъ личныхъ, многообразныхъ опытахъ поучительныхъ выводовъ въ общечеловѣческомъ смыслѣ. Особенно горькое чувство и подчасъ страстное негодованіе вызывало у критика воспоминаніе объ его гегельянскомъ идолопоклонничествѣ. Бѣлинскій, казалось, не находилъ словъ, достаточно сильныхъ, заклеймить свои философическія заблужденія и не зналъ, какою цѣной раскаянія и идейнаго подвига искупить свою вину предъ здравымъ смысломъ и гражданскимъ долгомъ.
   Но въ болѣе спокойныя минуты психологической вдумчивости Бѣлинскому не трудно было дать совершенно вѣрное и нравственно-удовлетворительное объясненіе своимъ излишествамъ. Въ порывѣ гнѣва на свои примирительныя идеи, онъ восклицалъ: "Боже мой, сколько отвратительныхъ мерзостей сказалъ я печатно, со всею искренностью, со всѣмъ фанатизмомъ дикаго убѣжденія!.." Такъ говорилось въ письмѣ къ пріятелю, въ журнальныхъ статьяхъ, то же воспоминаніе разрѣшается въ философское представленіе вообще о судьбѣ человѣка, ищущаго истины. И у насъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, этотъ человѣкъ -- самъ авторъ, вмѣсто самобичеванія обратившійся къ анализу.
   "Истина,-- пишетъ Бѣлинскій,-- есть единство противоположностей; и пока человѣкъ переживаетъ ея моменты, онъ бросается изъ одной крайности въ другую, безпрестанно впадаетъ въ преувеличеніе, исключительность и односторонность. но какъ скоро процессъ соверіфілся и различія разрѣшились въ гармоническое единство, то всѣ ограниченныя частности улетучивайся въ общее, ложь остается за временемъ, а истина за разумомъ" {Русская литература въ 1840 году. Сочин. IV, 202. 1841 годъ.}.
   Какое единство и какая истина? Бѣлинскій приходитъ въ ужасъ при одномъ представленіи о "зигзагахъ", какими совершалось его развитіе, но и въ періодъ яснаго самосознанія и глубокой критики пережитыхъ заблужденій онъ не смогъ найти покоя. До конца дней ему не удалось заручиться истиной, навсегда умиряющей душу. Ища "вѣрованій жаркихъ и фанатическихъ", не имѣя силъ жить безъ нихъ, какъ "рыба не можетъ жить безъ воды, дерево рости безъ дождя", Бѣлинскій каждую только что усвоенную идею превращалъ въ отправную точку для новыхъ стремленій къ болѣе высокимъ и объемлющимъ цѣлямъ. Состояніе "распаденія", "рефлексіи", столь мучительное для человѣческаго духа и потому у большинства даже лучшихъ людей промежуточное и временное, тяготѣло надъ Бѣлинскимъ съ одинаковой силой и въ годы романтическихъ порывовъ молодости, и въ зрѣлую эпоху трезвой оцѣнки пережитаго и передуманнаго.
   Въ первый и единственный разъ за всю жизнь Бѣлинскій могъ почувствовать полное нравственное удовлетвореніе въ мірѣ гегельянскихъ догматовъ. Всѣ вопросы были разрѣшены заранѣе, всѣ муки и испытанія подѣлены и всему опредѣлено свое мѣсто въ величественномъ "гармоническомъ хорѣ" мірозданія, гегельянская вѣра, даже при всевозможныхъ оговоркахъ, сулила своего рода олимпійское благополучіе. Всѣ частныя толкованія и выводы школы блѣднѣли предъ безграничнымъ діалектическимъ процессомъ идеи, гдѣ всѣ противорѣчія, все "неразумное" являлось только мимолетнымъ и неизбѣжнымъ диссонансомъ въ предустановленномъ созвучіи. На Бѣлинскаго именно основное представленіе гегельянства должно было произвести чарующее впечатлѣніе и онъ отдался "истинѣ" въ ея самой крайней и рѣшительной формѣ.
   Критику не требовалось знать, какую политическую роль игралъ самъ Гегель и какими философскими уборами украшалъ государство въ идеѣ и государство въ дѣйствительности. Ему достаточно общаго положенія и онъ немедленно представитъ свою философію государственнаго права, законченную и краснорѣчивую настолько, что на нѣсколькихъ страницахъ мы найдемъ всѣ руководящіе принципы политиковъ реставраціи начала ХІХ-го вѣка.
   Именно Бѣлинскій покажетъ, какое органическое родство существовало между Гегелемъ и Деместромъ, Бональдомъ и другими апостолами фантастическаго величія и благоденствія дореволюціоннаго міра. Бѣлинскій, навѣрное, не читалъ произведеній ни одного изъ названныхъ идеологовъ, но его не даромъ близкіе люди, признавали "одною изъ высшихъ философскихъ организацій".
   Бѣлинскаго еще современники укоряли, будто онъ не понималъ Гегеля. Это невѣрно, возражаетъ очевидецъ. Бакинскій, по его словамъ, вовсе не зналъ Гегеля, но "сблизился съ нимъ точно такъ же, какъ математикъ, не зная работы другого математика, сближается съ нимъ въ выводахъ единственно развитіемъ данной теоремы" {Кн. В. Ѳ. Одоевскій. Русскій Архивъ. 1874, стр. 339.}.
   Здѣсь не все вполнѣ точно. Мы видѣли, Бѣлинскій съ полнымъ удобствомъ могъ узнать главнѣйшія идеи гегелевскаго ученія, но нашъ свидѣтель совершенно правъ касательно самостоятельнаго логическаго мышленія критика въ данномъ направленіи. Герценъ желаетъ сказать то же самое, называя Бѣлинскаго "совершенно русской свѣтлой головой, удивительно послѣдовательной, бьющей до конца". И эта послѣдовательность для Бѣлинскаго отнюдь не чисто отвлеченный самодовлѣющій логическій процессъ, а движеніе всей его нравственной природы, ума, чувства и воли.
   Отсюда рядъ статей, наполняющихъ около трехъ лѣтъ дѣятельность критика, приблизительно съ 1838 года, до начала 1841. Сначала мы слышимъ отрывочные звуки возникающей симфоніи. Намъ не даютъ цѣльнаго и сильно-выраженнаго міросозерцанія. Критикъ будто обслѣдуетъ почву, намѣреваясь посѣять сѣмена только что пріобрѣтенной мудрости. Онъ видимо раздумываетъ, находится еще въ процессѣ просвѣщенія и ждетъ случая разомъ открыть свою тайну.
   Приступъ совершается путемъ жестокихъ нападокъ на французскую національность и на французскую литературу.
   Можетъ быть, энергія здѣсь подогрѣвалась кружковыми междоусобицами. Молодежь, считавшая своимъ вождемъ Герцена, усердно изучала французскія политическія и соціальныя движенія, вдохновлялась сенъ-см монизмомъ и съ сожалѣніемъ взирала на метафизическій фанатизмъ русско-германскихъ любомудровъ. Догадка тѣмъ болѣе вѣроятна, что Бѣлинскій въ своемъ стремительномъ натискѣ не различаетъ ни школъ, ни именъ, ни талантовъ. Въ его глазахъ, повидимому, самая принадлежность критика, поэта или мыслителя къ французской націи уже непоправимый смертный грѣхъ и роковой источникъ всевозможныхъ заблужденій и уродствъ.
   Въ результатѣ -- начинается первое отступленіе Бѣлинскаго отъ собственныхъ, еще очень недавнихъ взглядовъ. Онъ пишетъ откровенную критику на самого себя и уничтожаетъ энергичнѣйшія заявленія своихъ литературныхъ мечтаній во имя отвлеченнаго ученія и внѣшняго авторитета.
   Дальше истиной признавалось такое положеніе:
   "Всякое произведеніе въ какомъ бы то ни было родѣ, хорошо во всѣ вѣка и въ каждую минуту, когда оно, по своему духу и формѣ, носить на себѣ печать своего времени и удовлетворяетъ всѣ его требованія".
   Это очевидное призваніе правъ исторической критики и, что еще важнѣе, приближеніе поэзіи къ публицистикѣ, поэта къ политическимъ и общественнымъ дѣятелямъ. Впослѣдствіи эта идея войдетъ въ основу литературныхъ взглядовъ критика, но теперь онъ весь во власти высшихъ истинъ и абсолютной дѣйствительности. Но такъ какъ цѣлая французская литература всегда отличалась, и отличается чрезвычайной отзывчивостью на злобы современности, ясно, что необходимо произвести судъ надъ самимъ національнымъ типомъ, вызвавшимъ подобное искусство.
   Открывается удивительный поединокъ между двумя націями. Критикъ стремится унизить одну на счетъ другой и такимъ образомъ радикально рѣшить вопросъ о разумномъ направленіи русской литературы и мысли.
   Читатели обязаны согласиться, что у русскихъ и у нѣмцевъ "много общаго въ основѣ, сущности, субстанціи духа", и слѣдовательно, вліяніе нѣмцевъ должно безусловно устранить авторитетъ французовъ. За нѣмцами признаются качества, врядъ ли вообще достижимыя для человѣческой природы. Созерцанію нѣмцевъ будто бы открыта внутренняя таинственная сторона предметовъ знанія, доступенъ "тотъ невидимый, сокровенный духъ, который ихъ оживляетъ и даетъ имъ значеніе и смыслъ". Французы, напротивъ, ограничиваются только "внѣшнею стороной предмета", могутъ быть отличными математиками, медиками, но совершенные невѣжды въ "сокровеннѣйшемъ и глубочайшемъ значеніи предметовъ", въ "одномъ общемъ источникѣ жизни". Отсюда нѣмецкая религіозность и французское легкомысліе. Нѣмцы вѣрятъ, что жизнь постигается "откровеніемъ", разумѣніе дается "какъ благодать Божія", а французы "народъ безъ религіозныхъ убѣжденій, безъ вѣры въ таинство жизни, все святое оскверняется отъ его прикосновенія, жизнь мретъ отъ его взгляда". Критикъ видимо содрогается отъ столь тлетворнаго явленія и заканчиваетъ обвинительную рѣчь убійственнымъ сравненіемъ: "такъ оскверняется для вкуса прекрасный плодъ, по которому проползла гадина".
   Естественно, разъ приняты въ обращеніе такія понятія, какъ "таинство", "сокровеннѣйшій смыслъ", "откровеніе", авторъ не затруднится критическую статью превратить въ догматическій трактатъ религіознаго или пророческаго содержанія. Доказывать ему собственно нечего, потому что тайны недоступны разсудку и "откровеніе" -- завѣдомый врагъ логики. И мы все время пребываемъ въ истинномъ хаосѣ чрезвычайно величественныхъ, но совершенно не вразумительныхъ изреченій, безъ конца слышимъ о законахъ разумной необходимости, объ единой самой изъ себя развивающейся идеи, о сознаніи всего сущаго, объ углубленіи въ сущность вещей. Автору ни на минуту не приходитъ мысль, что всѣ эти великіе вопросы также требуютъ сознанія и углубленія, т. е. хотя бы самаго простого согласованія ихъ съ доступными человѣку силами разума и знанія. Что такое сущность вещей? Авторъ отвѣтитъ: она непостижимая тайна. Но тогда зачѣмъ она является въ его рукахъ метательнымъ снарядомъ на предметы совершенно реальное и жизненные? Зачѣмъ онъ громаднымъ неизвѣстнымъ усиливается ниспровергать вещи, принесшія человѣчеству осязательный и плодотворный нравственный свѣтъ и идеальную силу.
   Во имя "сокровеннѣйшаго" и, надо полагать, неоткрываемаго "смысла" Бѣлинскій громитъ "эмпиризмъ", т. е. положительную науку, и противъ "наблюденій, опытовъ и фактовъ" идетъ во всеоружіи такихъ, напримѣръ, прорицаній: "чувство есть безсознательный разумъ, а разумъ есть сознательное чувство", "человѣкъ не есть только духъ и не есть только тѣло, но его тѣло есть явленіе духа".
   Было бы понятно, если бы критикъ воевалъ съ безусловными притязаніями матеріализма и, по слѣдамъ г-жи Сталь, французскому чисто-фактическому воззрѣнію на міръ и жизнь -- противоставлялъ германское изученіе человѣческой нравственной личности, высокое значеніе личнаго чувства и личной воли рядомъ съ внѣшними вліяніями и впечатлѣніями. Но подобная борьба отнюдь не означала бы защиты изслѣдованія сущности вещей. Она логически привела бы къ совершенно противоположному результату, къ одновременному уничтоженію и матеріалистической, и идеалистической метафизики.
   У Бѣлинскаго другая цѣль, чисто схоластическая. Онъ въ сущности желаетъ науку подмѣнить религіей, знаніе -- созерцаніемъ, изслѣдованіе -- откровеніемъ, наглядную дѣйствительность -- абсолютной, человѣческую жизнь и исторію -- діалектически развивающейся идеей.
   Это въ полномъ смыслѣ созданіе особаго міра, отдѣленнаго непроходимой пропастью отъ міра явленій и формъ. Моста не существуетъ, потому что міръ доступной дѣйствительности -- міръ фактовъ, а изученіе фактовъ не ведетъ къ выясненію "сокровеннѣйшаго смысла". Но этого мало. Въ области "откровенія" не существуетъ ничего научно-достовѣрнаго и, слѣдовательно, обязательнаго съ точки зрѣнія человѣческаго разума. Тайны раскрываются особой способностью -- "чувствомъ безконечнаго", т. е. способностью, не имѣющей ничего общаго ни съ яснымъ и точнымъ мышленіемъ человѣка, ни съ предметами, подлежащими изслѣдованію этого мышленія. Ясно, мы попадаемъ въ область чисто субъективнаго внушенія и ясновидѣнія, въ область стихійнаго произвола, становимся жертвой неуловимо прихотливыхъ разсудочныхъ толкованій высшаго созерцанія и абсолютнаго разумѣнія.
   Но созерцатели по психологической сущности своихъ построеній, менѣе всего склонны признать столь "конечный" выводъ. Они становятся тѣмъ рѣшительнѣе и нетерпимѣе, чѣмъ неразрѣшимѣе ихъ тайны и непостижимѣе ихъ откровенія. Истинному знанію совершенно чуждъ фанатизмъ и изувѣрство, но все это какъ нельзя лучше уживается съ выспренними полетами къ "таинствамъ" и "сущностямъ". Отсутствіе логическихъ и научныхъ доказательствъ возмѣщается силой непосредственнаго чувства и сектантской вѣры.
   Бѣлинскій неминуемо долженъ вступить на этотъ путь, разъ онъ призналъ нѣкое высшее разумѣніе и даже знаніе помимо доказательнаго и разсудочно-убѣдительнаго. Возьмемъ, напримѣръ, такую фразу изъ самой ранней статьи гегельянской полосы:
   "У французовъ, у нихъ во всемъ конечный, слѣпой разсудокъ, который хорошъ на своемъ мѣстѣ, т. е. когда дѣло идетъ о разумѣніи обыкновенныхъ житейскихъ вещей, но который становится буйствомъ предъ Господомъ, когда заходитъ въ высшія сферы званія" {Ст. о сочиненіяхъ Фонвизина и "Юріи Милославскомъ" Загоскина. II, 313. 1838 годъ.}.
   Легко написать "высшія сферы знанія"!.. Но если бы собрать все сонмище мудрецовъ, бросавшихъ пригоршнями подобныя крылатыя рѣчи, и потребовать у нихъ искренняго и вразумительнаго отчета въ этомъ пиѳическомъ героизмѣ, мы услышали бы въ высшей степени негармоническій хоръ: шарлатаны, пустозвоны, извѣстные шопенгауэрскіе эпитеты по адресу Гегеля были бы сравнительно кроткими звуками въ этой свалкѣ докторовъ и магистровъ.
   Нѣтъ ничего пагубнѣе для человѣческой природы, какъ увѣренность въ лично-завоеванномъ абсолютномъ знаніи. Подобный счастливецъ ставитъ себя въ положеніе демоническаго законодателя, изображеннаго Руссо въ общественномъ договорѣ. Это сверхестественное существо, не доказывая, убѣждаетъ, не убѣждая, увлекаетъ и предписываетъ, т. е. изощряется надъ темнымъ человѣчествомъ по мѣрѣ силъ и возможности.
   Путь всегда одинъ и тотъ же и мы не должны изумляться, что у Бѣлинскаго встрѣтимъ подлинные отголоски не только гегельянскихъ откровеній, а даже первоисточника всякой діалектической метафизики, именно идей Платона. Бѣлинскій врядъ-ли изучалъ Республику эллинскаго философа, но пришелъ къ одному изъ поразительнѣйшихъ выводовъ платоновской діалектики, существенному какъ разъ въ практическомъ смыслѣ.
   Платонъ; за много вѣковъ до Гегеля, объявилъ діалектику единственной настоящей наукой. Достоинство діалектики въ томъ, что она совершаетъ свой путь только посредствомъ чистыхъ идей, безъ всякаго вниманія къ міру явленій, черезъ идеи къ идеямъ. Цѣль процесса -- идея блага. Путь величественный и цѣль чрезвычайно любопытная, жаль только, что полное банкротство постигаетъ науку въ самый рѣшительный моментъ. Идея блага не находитъ у философа даже опредѣленія, не только не становится жизненнымъ достояніемъ мыслящаго человѣчества. Идея блага въ нравственномъ мірѣ то же, что солнце въ физическомъ; вотъ и всѣ результаты грандіознаго предпріятія. Сравненіе, иносказаніе, метафора и прочія поэтическія фигуры -- таково заключеніе широковѣщательнаго провозглашенія науки наукъ.
   Но именно это заключеніе и уполномачиваетъ философа на недосягаемо-пренебрежительныя чувства къ наукамъ, изучающимъ факты и явленія, даже въ математикѣ. Всѣ онѣ приводятъ къ мнѣніямъ, а не къ знанію, а мнѣнія измѣнчивы, какъ сами явленія, какъ тѣни, по сравненію философа {Politeia, VII.}.
   Подобный процессъ и у Бѣлинскаго.
   Онъ также ставитъ рядомъ мысль и мнѣніе и приходитъ къ такому сравненію: оно въ высшей степени важно для насъ, оно играетъ роль вдохновляющаго принципа для нашего автора.
   "Мнѣніе опирается на случайномъ убѣжденіи случайной личности, до которой никому нѣтъ дѣла и которая сама по себѣ -- очень неважная вещь; мысль откроется на самой себѣ, на собственномъ внутреннемъ развитіи изъ самой себя, по законамъ логики" {Ст. Очерки Бородинскаго сраженія. III, 247. 1839 годъ.}.
   Мы тщетно будемъ доискиваться, на чемъ же собственно будетъ основанъ этотъ процессъ, если явленія сами по себѣ не даютъ мыслей, а только мнѣнія? Отвѣтъ мы получаемъ, что онъ совершенно не относится къ области знанія и логики. Вдохновленный высшимъ созерцаніемъ идей, Бѣлинскій написалъ свои бородинскія статьи и представилъ точный символъ своей нравственной и общественной вѣры.
   

XXII.

   Первая статья написана по поводу книги Ѳ. Глинки Очерки Бородинскаго сраженія и представляетъ едва ли не единственный въ русской литературѣ блестящій образчикъ философской борьбы реакціонный мысли противъ идей XVIII-го вѣка. У Бѣлинскаго тѣ же задачи, какъ и у Бонахъ да, и задачи чрезвычайно неголоволомныя, Ничего нѣтъ легче, какъ возражать противъ такихъ вымысловъ, какъ) напримѣръ, ученіе объ изобрѣтеніи языка, о договорномъ происхожденіи гражданскаго общества. Даже Бональдъ, при всемъ своемъ невѣжествѣ и умственной ограниченности, могъ высказать нѣсколько удачныхъ замѣчаній на счетъ совершенно неисторическихъ и даже противоестественныхъ фантазій нѣкоторыхъ идеологовъ-просвѣтителей.
   Но одно дѣло -- опровергнуть противника, другое -- построить свое зданіе. Языкъ не изобрѣтенъ, но слѣдуетъ ли изъ этого факта, что онъ "данъ человѣку, какъ откровеніе"? Имѣетъ ли эта истина за себя больше доказательствъ, чѣмъ только что уничтоженная? А между тѣмъ принять эту мысль, какъ знаніе, значитъ отвергнуть заранѣе представленіе о постепенномъ историческомъ развитіи извѣстнаго явленія, и вообще о поучительности естественно-научныхъ данныхъ.
   Бональдъ вполнѣ послѣдовательно вооружался противъ исторіи и естествознаніе обзывалъ "скотологіей". Послѣдователь Гегеля могъ не отличаться такой азартной откровенностью, но по существу онъ неминуемо долженъ впасть въ метафизику реставрацій. Отъ Бѣлинскаго мы слышимъ тѣ же бональдовскія соображенія насчетъ таинственнаго происхожденія гражданскаго строя, тотъ же надменный отзывъ о "человѣческихъ уставахъ", то же мечтательное благоговѣніе къ "силѣ вѣкового преданія", ко "всему, теряющемуся въ довременности", вообще мистическая декламація вмѣсто прежняго "буйства" разсудка.
   Но разъ въ основу практическихъ выводовъ полагается "довременность", т. е. нѣчто неподлежающее точному изслѣдованію и опредѣленію, самые выводы неизбѣжно должны принять форму невмѣняемыхъ изреченій и догматическихъ пророчествъ.
   Бѣлинскій въ статьяхъ гегельянскаго направленія ничего не доказываетъ и не разъясняетъ, а только диктуетъ и вѣщаетъ. У него все рѣшено безъ какихъ бы то ни было доводовъ, научныхъ или логическихъ. На мѣсто ложныхъ представленій XVIII-го вѣка онъ ставитъ столь же бездоказательныя истины собственнаго измышленія. Разница только въ одномъ: вся ложь прошлаго вѣка стремилась непремѣнно возстановить и утвердить достоинство человѣческой личности и человѣческаго разума, аксіомы Бѣлинскаго направлены къ противоположной цѣли. Онъ усиливается доказать ничтожество человѣка и буйство его разсудка предъ тайнами и вѣковымъ преданіемъ.
   Кто же поможетъ намъ проникнуть въ смыслъ этихъ тайнъ, чтобы мы могли руководиться имъ въ вопросахъ и фактахъ нашей современности?
   Ужъ, конечно, не наука и не разсудокъ, слѣдовательно, не люди культуры и знанія, а "массы самаго низшаго народа, лишеннаго всякаго умственнаго развитія, загрубѣлаго отъ низшихъ нуждъ и тяжелыхъ работъ жизни".
   Это опять неизбѣжное прибѣжище реакціонныхъ метафизиковъ. Весь, такъ называемый, прогрессъ, вообще идея перемѣнъ и движенія -- выдумка интеллигенпіи, утратившей живую связь съ стихійными основами народной жизни. Тамъ внизу разъ навсегда рѣшили вопросы по всякой международной и внутренней политикѣ, и остается только повиноваться этому голосу почвы и довременности.
   Бѣлинскій опять былъ бы правъ, если бы призналъ существованіе общаго національнаго духовнаго склада у всякаго историческаго народа, если бы указалъ, какъ этотъ духъ проявляется въ великія годины испытаній, въ родѣ эпохи междуцарствія или отечественной войны. Но это признаніе не должно переходить въ идеализацію не столько народнаго чувства духовнаго единства и нравственной силы, сколько простонародной первобытности и "загрубѣлой" инстинктивности на всѣхъ путяхъ человѣческаго развитія. Это два совершенно различныхъ вопроса.
   Подъемъ національнаго сознанія одинаково распространяется на массу и на интеллигенцію, иногда даже интеллигенція занимаетъ руководящее положеніе, какъ это было въ Германіи во время національной борьбы съ Наполеономъ. И въ Россіи -- развѣ Пожарскій, Авраамій Палицынъ и Гермогенъ принадлежали къ "массѣ самаго низшаго народа"? И развѣ отечественная война вызвала чувства самоотверженія и патріотизма только у однихъ "грубыхъ солдатъ"? Печальна была бы судьба того народа, который роковымъ путемъ выдѣлялъ бы изъ своей среды отщепенцевъ родного національнаго организма на поприще высшей общечеловѣческой культуры и сознательной "политической общественной дѣятельности! Лучше этому народу и не выходить изъ мрака довременности, не посягать ни на какіе "человѣческіе уставы" и быть счастливымъ "силой вѣкового преданія".
   Мы видимъ, какъ вполнѣ основательная критика приводитъ нашего писателя къ совершенно произвольнымъ положеніямъ -- крайняго и нетерпимаго направленія. Частные выводы ясны. Общество создается стихійно, живетъ по непреложной, въ довремени предопредѣленной программѣ,-- очевидно, всѣ явленія этой жизни столь же священны и непрекосновенны, какъ и ея первоисточникъ. Примиреніе съ дѣйствительностью -- выводъ логики и правило нравственности,-- "примиреніе путемъ объективнаго созерцанія жизни", пояснить Бѣлинскій,-- и за эту именно способность превознесётъ Пушкина {Литературная хроника. II, 335. 1838 годъ.}.
   Правда, критикъ поспѣшитъ оговориться: "странно было бы думать, что все, имѣющее внутреннюю и необходимую причину, истинно и нормально". Оговорка ни къ чему не поведетъ. Добрыя намѣренія совершенно потонутъ въ лирическомъ, нетерпѣливо-стремительномъ гимнѣ сущему. Бѣлинскій будто спѣшитъ покрыть силой голоса и размахомъ рѣчи невольно поднимающіеся "протесты здраваго смысла и непосредственнаго чувства.
   Въ самомъ дѣлѣ, какія поправки можетъ внести человѣческій разумъ въ фатальныя предначертанія неисповѣдимыхъ силъ! Послушайте, съ какимъ презрѣніемъ преслѣдуетъ критикъ "маленькихъ великихъ людей", дерзающихъ помышлять о своей случайной волѣ! Эти несчастные въ глазахъ автора -- слѣпорожденныя насѣкомыя, ихъ порывы можно выразить не иначе, какъ безгранично Пренебрежительнымъ понятіемъ -- таращиться. Всюду "могучая десница",-- и Наполеонъ, напримѣръ, палъ "не отъ слабости", т. е. на обыкновенный историческій взглядъ, не отъ своего ослѣпленія и поразительныхъ ошибокъ и недоразумѣній, а факъ разъ наоборотъ -- "отъ тяжести своей силы". Критикъ не признаетъ даже вообще, чтобы здравомыслящій человѣкъ сталъ доискиваться ошибокъ въ дѣятельности "Петровъ и Наполеоновъ". Это -- смѣшно и жалко. Взамѣнъ подобныхъ трагикомическихъ потугъ Бѣлинскій предназначаетъ написать рядъ страницъ апокалипсическаго характера и недосягаемо-выспренняго краснорѣчія {Менцель противъ Гёте. III, 286 etc. 1840 годъ.}.
   Очевидно, разъ человѣкъ со всѣми своими стремленіями и-волей -- горе-богатырь въ картонномъ вооруженіи, единственный выходъ -- умѣть наслаждаться тѣмъ, что есть, что существуетъ независимо отъ безумныхъ личныхъ умысловъ на ходъ человѣческой жизни. Въ этомъ искусствѣ найти источникъ утѣшенія при какихъ угодно внѣшнихъ условіяхъ заключается даже тайна высшей натуры.
   "У генія", пишетъ Бѣлинскій, "всегда есть инстинктъ истины "я дѣйствительности; что есть, то для него разумно, необходимо и дѣйствительно, а что разумно, необходимо и дѣйствительно, то только и есть".
   Истина поясняется примѣромъ, для насъ особенно интереснымъ. Въ періодъ раскаянія этотъ примѣръ будетъ поднимать жестокую хоречь въ сердцѣ Бѣлинскаго. Идеальный образецъ способности приспособленія, конечно, Гёте, и теперь онъ первостепенный герой нашего критика, отъ поэтическаго таланта въ Фаустѣ до безпримѣрно-космополитическаго безстрастія въ положеніи германскаго гражданина среди борьбы отечества съ національнымъ" внѣшнимъ врагомъ.
   "Гёте -- соображаетъ Бѣлинскій,-- не требовалъ и не желалъ невозможнаго, но любилъ наслаждаться необходимо-сущимъ". въ основаніи этой любви авторъ Фауста былъ непоколебимо убѣжденъ въ раздробленности Германіи.
   Критикъ не считаетъ нужнымъ даже коснуться вопроса, имѣло ли гётевское убѣжденіе какія-либо историческія основанія и самая раздробленность была ли положительнымъ, разумнымъ фактомъ или печальнымъ переживаніемъ? Достаточно умиротворенія сущимъ,-- все остальное "буйство" разсудка.
   Бѣлинскій пойдетъ дальше. Онъ не можетъ, конечно, отрицать страданій, какими на каждомъ шагу удручаютъ человѣчество. Но это безразлично. Достаточно одного факта -- бытія, и счастье обезпечено, т. е. достаточно видѣть что-либо существующимъ, чтобы наслаждаться. "Души нормальныя и крѣпкія находятъ свое блаженство въ живомъ сознаніи живой дѣйствительности, и для нихъ прекрасенъ Божій міръ, и само страданіе есть только форма блаженства, а блаженство жизнь въ безконечномъ".
   Положимъ, это еще удобопріемлемо относительно стихійнаго, безсознательнаго зла. но какъ примириться съ злою волей людей, съ явными умыслами эгоистовъ и преступниковъ на благоденствіе ближнихъ? Вѣдь это уже не область безконечнаго и не царство неуловимаго и неотразимаго фатума, а вполнѣ осязательное и самопроизвольное зло.
   Критикъ не смущается. Все и всѣ служатъ духу и истинѣ. Иной даже, удовлетворяя "низкимъ нуждамъ своей жизни", напримѣръ, увлекаясь страстью любостяжанія, безсознательно и" противъ желанія приноситъ пользу обществу, оживляетъ торговлю, кругъ обращенія капиталовъ. Поразительная идея сопровождается вполнѣ достойнымъ сравненіемъ: бродящій по полю волъ споспѣшествуетъ плодородію земли...
   Разъ дѣло дошло до такихъ идиллическихъ пейзажей, не можетъ быть рѣчи о скептическомъ настроеніи, какой бы вопросъ ни подлежалъ разрѣшенію философа. Бѣлинскій попытался вернуть, русскую общественную мысль прямо къ вѣку Карамзина. Онъ безпрестанно будетъ пользоваться даже формой рѣчи сладкоглаголиваго пѣвца "чудесной гармоніи" и "вѣка златого". Потому что эта "чудесная гармонія" родная сестра разумной дѣйствительности" и карамзинская вѣра -- всякое общество священно уже потому, что оно существуетъ,-- станетъ достояніемъ и нашего философа. Не отречется онъ и отъ общественныхъ результатовъ этого символа, примется доказывать, что "заграничные крикуны" Россіи не указъ, что "ходъ ея исторіи обратный въ отношеніи къ европейской" и заключитъ эту музыкальную фантазію такимъ аккордомъ, будто списаннымъ съ произведеній чувствительнаго "поклонника "счастливыхъ швейцаровъ" и "просвѣщенныхъ земледѣльцевъ":
   "Отношеніе высшихъ сословій къ низшимъ прежде состояло въ патріархальной власти первыхъ и патріархальной подчиненности вторыхъ, а теперь въ спокойномъ пребываніи каждаго въ своихъ законныхъ предѣлахъ, и еще въ томъ, что высшія сословія мирно передаютъ образованность низшимъ, а низшія ее принимаютъ" {Ст. Бородинская годовщина. В. Жуковскаго. III, 207. 1839 годъ.}.
   Совершенно послѣдовательно Бѣлинскій встанетъ на защиту своего предшественника и произнесетъ восторженную рѣчь во славу всевозможныхъ доблестей Карамзина -- историка и мыслителя {Ст. Полное собраніе сочиненій А. Марлинскаго. III, 438. 1840 годъ.}.
   Таковы принципы гегельянскаго періода критики Бѣлинскаго. Они грозили свести на нѣтъ всѣ завоеванія русскаго нравственнаго и общественнаго самосознанія, совершенныя съ такими усиліями и опасностями лучшими представителями поколѣнія двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ. Неистовый Виссаріонъ, встрѣченный горячими привѣтствіями людей живой мысли и великихъ надеждъ, шелъ во всеоружіи своего таланта на Первоисточникъ всякаго духовнаго движенія,-- на личность, отвергалъ ея права на самоопредѣленіе и приговаривалъ ее къ пожизненному рабству у безличнаго, стихійно-безпощаднаго чудовища -- вѣками освященной дѣйствительности. Разумъ уничтожался во имя преданія и воля во имя факта. И, разумѣется, старинный лепетъ прекрасныхъ душъ, при всемъ ихъ задорѣ, не могъ идти ни въ какое сравненіе съ воодушевленной рѣчью новаго поборника патріархальности и душевнаго блаженства. Здѣсь послѣднее слово европейской мудрости освѣщало путь къ вожделѣнной цѣли и создавало для рыцаря неизмѣримо болѣе внушительную твердыню, чѣмъ самыя обильныя слезы и сладчайшія стихотворенія въ прозѣ.
   Бѣлинскій установилъ принципы, конечно, не ради ихъ самихъ, а по извѣстному намъ свойству своей природы, ради ближайшихъ жизненныхъ цѣлей. Ему вѣра нужна ради любви и мысль ради дѣла, и онъ не преминулъ поднять войну противъ всего, что только нарушало его "гармоническій хоръ". Критикъ невольно, вопреки своему ученію о спокойномъ, объективномъ созерцаніи дѣйствительности и даже о "роскошномъ трепетно-сладкомъ восторгѣ" предъ исторіей человѣчества, несъ войну и разрушеніе въ ненавистный лагерь. Онъ открылъ этотъ лагерь одновременно съ догматомъ наслажденія всяческой дѣйствительностью.
   Странное противорѣчіе, уже съ самаго начала заставляющее насъ опасаться за прочность столь рѣшительно воздвигнутаго сооруженія.
   

XXIII.

   Обильныя жертвы на алтарь разумной дѣйствительности должны были дать Бѣлинскому французы разныхъ партій и поколѣній. Неудовлетворителенъ по части гармоніи и примиренія восемнадцатый вѣкъ, не лучше и его наслѣдникъ. Всюду, резонерство, декламаторство и, главное, буйство разсудка. Вѣчныя системы, секты, партіи, "дневные вопросы", и въ особенности нелѣпый Жоржъ Зандъ съ его возмутительнымъ сенъ-симонизмомъ. Критикъ имѣетъ весьма смутныя представленія о предметахъ, жестоко, напримѣръ, перетолковываетъ сенъ-симонистскія идеи, открываетъ въ нихъ небывалое торжество "индюстріальнаго направленія надъ идеальнымъ и духовнымъ". Но догматизмъ никогда не нуждается въ основательности свѣдѣній, -- совершенно напротивъ, и Бѣлинскій составляетъ своего рода индексъ писателей.
   Какъ водится, всѣ подобныя произведенія сильнаго чувства не отличаются точностью оцѣнки и осторожностью приговора. У Бѣлинскаго подъ-рядъ идутъ имена Корнеля, Расина, Мольера, Вольтера, Гюго, Дюмй... Принимаясь за достодолжное возмездіе этимъ, авторамъ, критикъ заранѣе желаетъ быть рѣшительнымъ, потому что, по его наблюденіямъ, "мы очень не смѣлы въ нашихъ сужденіяхъ, когда слово француза сходится съ словомъ искусства".. Назвавъ вмѣстѣ и Расина, и Гюго, Вольтера и Корнеля, Бѣлинскій, пожалуй, готовъ признать ихъ "отличными, превосходными литераторами, стихотворцами, искусниками, риторами, декламаторами, фразерами", во отнюдь не художниками.
   Художественность здѣсь слѣдуетъ понимать вовсе не въ чисто эстетическомъ смыслѣ, иначе зачѣмъ такая рѣзкость приговора и не соотвѣтствующее одушевленіе рѣчи? Нѣтъ, для критика несравненно важнѣе настроенія писателей, самый духъ, проникающій ихъ произведенія, ихъ нравственные и общественные мотивы, иначе онъ не смѣшалъ бы классиковъ съ романтиками, католиковъ съ философами. Тайну критикъ объяснилъ совершенно откровенно по поводу Шиллера.
   Авторъ Коварства и любви также попалъ на черную доску" вотъ по какимъ соображеніямъ. "Огня отрицать нельзя,-- пишетъ критикъ о драмѣ Шиллера,-- но такъ какъ этотъ огонь вытекъ не изъ творческаго одушевленія объективнымъ созерцаніемъ жизни, а изъ ратованія противъ дѣйствительности, подъ знаменемъ нравственной точки зрѣнія, то онъ и похожъ на фейерверочный огонь, много шуму и треску и мало толку".
   Еще краснорѣчивѣе приговоръ надъ Свадьбой Фигаро. Здѣсь мы вполнѣ убѣждаемся, какъ далеко унесли нашего критика эстетика и философія отъ обыкновенной всѣмъ видимой дѣйствительности и какимъ ослѣпленіемъ поразили его мысль и чувство.
   Комедія Бомарше, оказывается, не представляла никакого интереса для русской публики конца тридцатыхъ годовъ. Это пьеса утомительная, скучная, съ натянутыми остротами и натянутыми положеніями, и все потому, что она "политическая" и притомъ сатира. Особенно критикъ недоволенъ монологомъ Фигаро въ послѣднемъ актѣ, той исторически-безсмертной рѣчью, гдѣ съ неподражаемой силой и остротой нарисованы портреты людей, "давшихъ себѣ трудъ только родиться..." {Театральная хроника. III, 124. 1839 годъ.}.
   И автору Дмитрія Калинина не почуялось ни одного родного звука въ этой образцовой исповѣди Калининыхъ всѣхъ временъ и народовъ!
   Не находитъ критикъ ничего современно-любопытнаго и художественнаго и во всѣхъ комедіяхъ Мольера. Онъ можетъ смѣшить развѣ только "праздную толпу": до такой степени въ недосягаемую даль отошли образы Донт-Жуана, Тартюфа и "смѣшныхъ маркизовъ!" И замѣчательно, критику приходится обмолвиться словомъ, многозначительнымъ для его будущаго міровоззрѣнія: Мольеръ -- поэтъ соціальный. По гегельянскому толкованію это значитъ заставлять поэзію носить ливрею, между тѣмъ какъ поэзія -- происхожденія божественнаго и не любитъ ливреи.
   Въ такомъ же унизительномъ нарядѣ, по мнѣнію Бѣлинскаго, щеголяетъ Жоржъ Зандъ, распространяя путемъ романовъ идеи сенъ-симонизма, Мицкевичъ, въ порывѣ патріотическихъ чувствъ сочиняющій "риѳмованные памфлеты". Вообще и конца нѣтъ преступленіямъ противъ божественности и дѣвственной чистоты художника! Потому что такъ мало на свѣтѣ людей, ублаготворенныхъ объективнымъ созерцаніемъ дѣйствительности. Гораздо больше раздраженныхъ, гнѣвныхъ или, во всякомъ случаѣ, волнующихся. А это и вредитъ творчеству. "Нельзя,-- говоритъ критикъ,-- сердиться и творить въ одно и то же время; досада портитъ желчь и отравляетъ наслажденіе, а минута творчества есть минута высочайшаго наслажденія" {Горе отъ ума. III, 370. 1840 годъ.}.
   Назначеніе искусства переносить это наслажденіе въ среду простыхъ смертныхъ. Истинно-художественное произведеніе "примиряетъ человѣка съ дѣйствительностью, а не возстановляетъ противъ нея". Конечно, человѣку приходится бороться въ жизни, но отнюдь не противъ ея несовершенствъ, а только "съ ея невзгодами и бурями", и борьба эта будетъ "великодушной" {Менцель, критикъ Гёте. III, 332.}.
   Однимъ словомъ, все время на глазахъ критика во-очію совершается райское блаженство. Въ самое короткое время онъ успѣлъ возобновить въ памяти читателей рѣшительно всѣ обязательныя и необязательныя піитическія піянства старыхъ піитъ и критиковъ. Сблизившись съ Карамзинымъ, Бѣлинскій не остался въ долгу и предъ одописцами и лириками болѣе ранней эпохи, призналъ свое родство и съ позднѣйшими риторами. Чѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, идея искусства, какъ всеуслаждающей силы, отличается отъ державинскаго понятія поэзіи, какъ сладкаго лимонада, и какая разница между "гармоническимъ хоромъ" нашего автора и "вѣчной гармоніей и небесной лѣпотой" профессора Надеждина?
   Бѣлинскій имѣлъ полное право считать свои философскія статьи идеально-совершеннымъ фокусомъ, заключавшимъ въ себѣ всѣ дотолѣ разсѣянные лучи истинно-ливрейнаго разума и безупречномирнаго слова. Не можетъ быть, конечно, и мысли даже о самомъ отдаленномъ сродствѣ руководящихъ мотивовъ у Бѣлинскаго и его предшедственниковъ по части объективнаго созерцанія, но тѣмъ горшая участь предстояла русской литературѣ, чѣмъ независимѣе и благороднѣе былъ рыцарь косности и безличія и чѣмъ неумолимѣе являлась его послѣдовательность рѣшительно во всѣхъ вопросахъ искусства, нравственности и политики.
   Бѣлинскій неуклонно чертилъ магическіе круги и произносилъ заклинанія, безпощадно отметая все небожественное, безпокойное и лично-оригинальное въ какой бы то ни было области. Уничтоживъ Горе отъ ума, какъ гнѣвное и, слѣдовательно, нехудожественное произведеніе, онъ самъ написалъ жестокую сатиру на Чацкаго уже на основаніи теоріи любви и даже общественныхъ приличій. Этотъ фактъ въ высшей степени замѣчателенъ. Онъ показываетъ, какъ доктринерство школы и секты порабощаетъ всего человѣка и на тѣхъ путяхъ, гдѣ, повидимому, менѣе всего умѣстна его основная доктрина. Какое дѣло ученію о примиреніи съ дѣйствительностью до тѣхъ или иныхъ проявленій любовнаго чувства? Критику надлежитъ считаться съ фактомъ и не входить въ его оцѣнку на основаніи случайныхъ убѣжденій случайной личности.
   Но, мы знаемъ, самъ Гегель не выдерживалъ спокойнаго созерцательнаго состоянія и превращался въ жестокаго гонителй неразумной, по его мнѣнію, дѣйствительности. Бѣлинскій, конечно, долженъ опередить учителя и провозгласить неправдоподобіе увлеченія Чацкаго Софьей, потому что "любовь есть взаимное, гармоническое разумѣніе двухъ родственныхъ душъ". У Чацкаго нѣтъ ничего подобнаго, что онъ могъ найти въ Оофьѣ. Въ Софьѣ, любящей Молчалива! Естественно, всѣ слова, выражающія чувства Чацкаго къ Софьѣ, "такъ обыкновенны, чтобы не сказать пошлы".
   И все это на основаніи незыблемыхъ общихъ положеній, гдѣ теорія "ясновидѣнія внутренняго чувства" занимаетъ одно изъ первыхъ мѣстъ. Каждое изреченіе критика свидѣтельствуетъ о своего рода самоотреченіи разума и вдумчивости. Бѣлинскій, не желая быть политикомъ, перестаетъ быть психологомъ, не понимая временныхъ общественныхъ задачъ и построеній, закрываетъ глаза и на духовную жизнь отдѣльной личности. Это полное торжество философскаго фанатизма. Узость идей, въ соединеніи съ горячей натурой критика, усѣевали сцену иностраннаго и русскаго творчества развалинами и жертвами. Если бы Бѣлинскій остановился: на этомъ пути и не сбросилъ съ себя гегельянскихъ доспѣховъ, умственное развитіе русскаго общества было бы отодвинуто на цѣлыя десятилѣтія назадъ. Сильнѣйшимъ и искреннѣйшимъ дѣятелямъ литературы пришлось бы потратить не мало усилій только на одно уничтоженіе философской заразы и на возстановленіе идей Телеграфа и его единомышленниковъ.
   Бѣлинскій не уставалъ въ развитіи теорій и законодательствъ. И все это давалось ему легко, мимоходомъ, какъ истинному прозелиту въ дѣвственный періодъ вѣры. Извѣстному политическому и нравственному ученію соотвѣтствуетъ эстетическое. Мы слышимъ вновь величественныя опредѣленія трагическаго, комическаго и драматическаго. И вполнѣ основательно: доброе старое время должно воскреснуть во всемъ своемъ многообразномъ обликѣ,-- піитика московскихъ профессоровъ ничѣмъ не хуже ихъ морали и политики. Если Чацкій сумасшедшій съ точки зрѣнія "свѣта". Горе отъ ума -- нехудожественно предъ судомъ "науки". Эти двѣ силы шли всегда рядомъ, и Мольеръ увѣковѣчилъ ихъ сродство душъ въ безсмертной дружбѣ Фоламинты съ Триссотэномъ.
   Мы видимъ, какая хищная стихія простирала свою власть на русскую мысль и русское слово. Гегельянство въ лицѣ Бѣлинскаго и на русской почвѣ обнаружило до послѣдней черты свои реакціонныя тенденціи. Призывъ учителя къ современному поколѣнію уйти отъ злобъ современности въ высь философскихъ созерцаній, привелъ практически дѣйствовавшаго ученика къ чрезвычайно-рѣшительной и полной реставраціи. Она, при русскихъ общественныхъ условіяхъ, стоила дѣятельности какого-нибудь Бональда или Деместра во Франціи, и мы съ гораздо большимъ основаніемъ, чѣмъ отечественный біографъ Гегеля, можемъ въ гегельянствѣ видѣть возрожденіе стараго порядка. И этотъ результатъ являлся тѣмъ разрушительнѣе, что между нашимъ прошлымъ и болѣепрогрессивнымъ будущимъ не лежало никакихъ краснорѣчивыхъ историческихъ событій, затруднявшихъ во Франціи дѣятельность "привидѣній". Послѣднимъ словомъ русскаго общественнаго самосохраненія былъ журналъ Полевого. Это, конечно, не Энциклопедія и не философскій словарь Вольтера и не законодательство національнаго собранія. Тѣмъ болѣе, что бывшій издатель Телеграфа постепенно шелъ по наклонному пути не только къ объективному созерцанію дѣйствительности, а къ полному безсильному преклоненію предъ ней.
   Легко представить, какую грозу несли статьи Бѣлинскаго на едва зеленѣвшую русскую ниву. И между тѣмъ, некому было встать противъ Орланда. Талантъ давалъ ему положеніе вершителя судебъ русской литературы, "неистовство" дѣлало его неукротимымъ и неутомимымъ. Только одинъ противникъ могъ вступить въ ратоборство съ нимъ,-- это онъ самъ. Вся надежда тѣхъ, кому дорога была правда жизни и могущество мысли, должна была сосредоточиться на великихъ природныхъ задаткахъ Бѣлинскаго. Можетъ быть, они, наконецъ, свергнутъ иго и разсѣютъ очарованіе.
   

XXIV.

   Надежда являлась возможной даже въ самый разгаръ гегельянскаго подвижничества. Несомнѣнно, величайшее заблужденіе Бѣлинскаго за весь философскій періодъ -- разгромъ грибоѣдовской комедіи. Но совершился онъ какъ-то двусмысленно, во всякомъслучаѣ, для истыхъ "реставраторовъ" не совсѣмъ удовлетворительно.
   Правда, Чацкій развѣнчавъ безусловно, но на долю его полюса пришлось отнюдь не меньше жестокихъ словъ. Слѣдовало бы ждать иного. Если Чацкій -- воплощенный протестъ противъ общества -- крикунъ, фразеръ, идеальный шутъ, то Молчалинъ -- образецъ примиренной души и личнаго созвучія съ дѣйствительностью -- долженъ быть пощаженъ. А между тѣмъ, онъ "мерзавецъ, низкопоклонникъ, ползающая тварь". И Софья, любящая подобное чудовище, также ниже званія человѣка, и критикъ явно горитъ личнымъ негодованіемъ противъ всякой дѣвушки, способной полюбить столь презрѣнную тварь.
   Это -- непослѣдовательно. Авторъ Гимназическихъ рѣчей не допустилъ бы такого противорѣчія и гораздо терпимѣе отнесся бы къ основному принципу молчалинскаго міровоззрѣнія: разсуждать въ зависимости отъ чиновъ и положенія. Молчалинъ -- только самый сочный и зрѣлый плодъ извѣстной дѣйствительности. И если Гёте великъ именно потому, что умѣлъ наслаждаться необходимо-сущимъ, а Гегель мудръ потому, что всякому факту подыскивалъ идею, чѣмъ же тогда Молчалинъ ниже по существу этихъ олимпійцевъ и мудрецовъ? Вопросъ вѣдь въ нравственныхъ принципахъ взаимныхъ отношеній личности и общества, а вѣдь самъ же Бѣлинскій убѣждаешь насъ, что общество "всегда правѣе и выше частнаго человѣка". Этой именно истиной живутъ Фамусовъ и Мочалинъ. Очевидно, въ воинственный натискъ критика противъ нихъ вкралось нѣкоторое логическое недоразумѣніе.
   Можно найти кое-что и посущественнѣе.
   Въ томъ же самомъ манифестѣ гегельянской мудрости, въ бородинской статьѣ, мы встрѣчаемъ пламенную страницу во славу одного изъ самыхъ негегельянскихъ поступковъ императора Петра. Вообще, съ точки зрѣнія Бѣлинскаго-гегельянца -- Петра защищать довольно странно. Вѣдь вся личность и дѣятельность великаго царя -- вопіющее противорѣчіе исторической дѣйствительности, тѣмъ болѣе, что Бѣлинскій не знаетъ предшественниковъ Петра на пути къ реформѣ. Только что критикъ отнялъ у "субъективнаго человѣка" право "возстанія" противъ "объективнаго міра", и вдругъ восторженный гимнъ человѣку, даже отъ Пушкина заслужившему наименованіе революціонера. Мало этого, гимнъ по поводу участи царевича Алексѣя. Въ этомъ вопросѣ царь не только пошелъ противъ преданій московскаго царства, но даже отринулъ естественный голосъ отеческой любви. И Бѣлинскій не находитъ слова достойно оцѣнить эту побѣду.
   "Солипе должно было остановиться въ своемъ вѣчно-довременномъ теченіи, природа притаить дыханіе, пульсъ даровой жизни прерваться, въ ожиданіи страшнаго рѣшенія, чтобы потомъ забиться новою, удвоенною жизнью, потечь новымъ увѣреннымъ теченіемъ отъ чувства торжества... Великій подвигъ великаго человѣка!-- восклицаете вы въ гордомъ сознаніи торжества достоинства человѣческой природы". И дальше выговаривается слѣдующая фраза!
   "Міръ объективный побѣдилъ міръ субъективный, общее побѣдило частное!"
   Какъ, спросите вы, о какомъ объективномъ мірѣ идетъ здѣсь рѣчь? Критикъ отождествляетъ его съ народомъ. Не можетъ быть ничего произвольнѣе и прямо фантастичнѣе. Если бы Петръ обратился къ русскому народу XVII-го вѣка за рѣшеніемъ своей распри съ сыномъ, нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ не получилъ бы отъ него совѣта лишить царевича престола ради "идеи реформы". Объективный міръ, о какомъ говоритъ Бѣлинскій, цѣликомъ сосредоточивался въ субъективномъ мірѣ царя, напротивъ, "естественныя влеченія сердца" въ данномъ случаѣ должны была найти единодушное сочувствіе именно народа. Торжествовало дѣйствительно достоинство человѣческой, но только личной природы, аедикій человѣкъ рядомъ бъ мелкой дѣйствительностью. Торжество, по результатамъ, вышло на пользу общую. Это справедливо, нояо мотивамъ оно дѣло самого героя, исключительно мощной личности.
   И Бѣлинскій запутывается въ безвыходныя противорѣчія, осудивъ Шиллера за "ратованіе подъ знаменемъ нравственной точки зрѣнія" и восхваливъ Петра за осуществленіе "нравственнаго закона". Ужъ, конечно, Петръ еще менѣе Шиллера былъ способенъ къ объективному созерцанію дѣйствительности и его слѣдовало бы покарать наравнѣ съ "маленькими великими людьми", которые таращатся вертѣть по произволу государствами.
   Мы видимъ, какой опасности подвергается у Бѣлинскаго объективный міръ при встрѣчѣ съ нѣкоторыми субъективными мірами. Обаяніе личности неотразимо для критика и его толкованіе объекта зависитъ отъ его отношенія къ субъекту. Это существенный и рѣшительный фактъ въ философствованіи Бѣлинскаго: Онъ принесетъ въ жертву гегельянскому фетишу Шиллера, Гюго, Жоржъ Занда, но его рука дрогнетъ предъ Байрономъ и Лермонтовымъ. Онъ броситъ насмѣшкой въ германскихъ преобразователей и просвѣтителей начала ХІХ-го вѣка; но остановится въ восхищеніи предъ русскимъ царемъ-реформаторомъ. На первый взглядъ едва вѣроятное противорѣчіе, по психологіи Бѣлинскаго совершенно естественное. Лично сильный человѣкъ, онъ непосредственно отзывается на родныя ему души. Шиллеръ не могъ принадлежать къ ихъ кругу: его личности и силы хватило только на романтическую молодость. Это не былъ мощный организмъ, ломающійся, но не дряблѣющій. Еще менѣе героемъ можетъ быть названъ Бомарше, и оба поэта не захватывали самой натуры критика, не поднимали въ немъ отвѣтныхъ чувствъ на свою непреклонную, невозмутимо-сознательную волю.
   Не то Петръ, какъ политикъ, Байронъ и Лермонтовъ, какъ поэты: организмы цѣльные безъ малѣйшаго признака пестроты, энергичныя безъ намека на сдѣлку и податливость.
   Все это справедливо, но какъ же тогда спасти объективность? Не могъ же Бѣлинскій не чувствовать своего ложнаго положенія. Роли личности и дѣйствительности постоянно, мѣнялись, необходимо было установить какой-либо порядокъ и разъ навсегда опредѣлить философскій смыслъ предметовъ.
   И Бѣлинскій опредѣляетъ. Въ этомъ опредѣленіи предъ нами поучительнѣйшій фактъ всего нравственнаго развитія нашего критика. Онъ, будто незамѣтно для себя, перебросилъ мостъ между буддійскими тенденціями гегельянства и неумиротворимыми порывами своей натуры. Какъ это возможно было сдѣлать? Что общаго и даже смежнаго у яснаго объективнаго созерцанія и повелительной притязательности личнаго я вносить свои думы и чувства въ строй внѣшняго міра? Какъ узаконить буйство разсудка рядомъ съ деспотической и священной властью необходимости?
   Бѣлинскій достигъ цѣли чрезвычайно искусно. Никто ни изъ современниковъ, ни изъ позднѣйшихъ судей критика не оцѣнили этой тонкости мысли, какая сдѣлала бы честь извѣстнѣйшему оратору, философу сократовской школы -- тонкость діалектики, какъ извѣстно, весьма часто приближается къ софистикѣ, и въ нашемъ случаѣ несомнѣнна нѣкоторая игра съ понятіями и заключеніями. Но если когда-либо цѣль можетъ оправдывать средства, то именно въ усиліяхъ Бѣлинскаго одухотворить жизнью и страстью своего философскаго фетиша.
   Вопросъ идетъ о точномъ опредѣленіи понятій дѣйствительность и объективность. Гегелевская дѣйствительность -- это діалектически развившаяся и осуществившаяся идея. Бѣлинскій знаетъ эту истину, но съ ней трудно рѣшать практическіе вопросы -- одинаково и въ искусствѣ, и въ жизни. Требуется опредѣленіе, непосредственно предписывающее цѣль и путь дѣйствій, слѣдовательно, опредѣленіе не чисто-философское, а нравственное Метафизика не заключаетъ въ себѣ побудителивыхъ мотивовъ для дѣятельности, они создаются этикой, т. е. извѣстнымъ ученіемъ о добрѣ и злѣ.
   Въ результатѣ, дѣйствительность является у Бѣлинскаго противоположностью мечтательности. Нашъ "могучій, мужественный вѣкъ -- не терпитъ ничего ложнаго, поддѣльнаго, слабаго, расплывчатаго, расплывающагося, но любитъ одно мощное, крѣпкое, существенное". Дѣйствительность, слѣдовательно, равнозначительна съ положительностью и истиной. Въ искусствѣ это -- реализмъ, въ наукѣ -- безусловная трезвость мысли, въ жизни -- закаленная твердость души.
   Очевидно, гегельянское понятіе незамѣтно перешло въ символъ позитивизма -- совершенно независимо отъ какихъ бы то ни было внѣшнихъ теоретическихъ вліяній. Ихъ не могло и быть въ Россіи тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, когда сенъ-симонизмъ привлекалъ вниманіе ограниченнаго круга русской молодежи почти исключительно своимъ политическимъ и соціальнымъ содержаніемъ. Бѣлинскій самъ отъ себя преобразовалъ германскую философію, приспособляя ее къ потребностямъ своего ума, и вводилъ въ это преобразованіе драгоцѣннѣйшія для него силы и способности человѣка -- мужественное проникновеніе въ смыслъ дѣйствительности и героическій разсчетъ съ добытыми результатами.
   И вы знаете, кто на этотъ взглядъ окажется человѣкомъ, достойнымъ удивленія? Никто иной, какъ лермонтовскій Печоринъ, кажется, не имѣющій никакихъ касательствъ къ объективному созерцанію дѣйствительности. Именно онъ дѣйствителенъ, потому что неуклонно правдивъ съ жизнью и съ самимъ собой. Онъ "смотритъ дѣйствительности прямо въ глаза, не опуская своихъ глазъ, называетъ вещи настоящими ихъ именами". Онъ одаренъ силой духа и могуществомъ воли, у него есть инстинктъ истины...
   Все это и значитъ воплощать дѣйствительность ХІХ-го вѣка...
   Не припоминается ли вамъ невольно другой литературный 56разъ, чрезвычайно близко подходящій къ только что начертанной характеристикѣ? Развѣ вы удивились бы, если бы вамъ точно въ такихъ же выраженіяхъ изобразили Базарова? Основныя черты, несомнѣнно, тѣ же самыя, и такъ должно быть, потому что идеалъ разумной дѣйствительности по Бѣлинскому долженъ совпадать съ отрицаніемъ всего призрачнаго, ненастоящаго, романтическаго и чувствительно слабодушнаго. И прислушайтесь къ драмѣ, какая критику представляется между Печоринымъ и его противниками, предъ вами будто одна изъ сценъ тургеневскаго нигилиста съ однимъ изъ "старенькихъ романтиковъ".
   Романтики вопіютъ:
   "Какой страшный человѣкъ этотъ Печоринъ! Потому что его безпокойный духъ требуетъ движенія, дѣятельность ищетъ пищи, сердце жаждетъ интересовъ жизни, потому должна страдать бѣдная дѣвушка! "Эгоистъ, злодѣй, извергъ, безнравственный человѣкъ!" -- хоромъ закричатъ, можетъ быть, строгіе моралисты. Ваша правда, господа; но вы-то изъ чего хлопочете? за что сердитесь? Право, намъ кажется, вы пришли не въ свое мѣсто, сѣли. за столъ, за которымъ вамъ не поставлено прибора... не подходите слишкомъ близко къ этому человѣку, не нападайте на него съ такою запальчивою храбростью; онъ на васъ взглянетъ, улыбнется, и вы будете осуждены, и на смущенныхъ лицахъ вашихъ всѣ прочтутъ судъ вашъ. Вы предаете его анаѳемѣ не за пороки, въ васъ ихъ больше, и въ васъ они чернѣе и позорнѣе,-- но за ту смѣлую свободу, за ту жолчную откровенность, съ которою онъ говоритъ о нихъ".
   Впослѣдствіи критикѣ шестидесятыхъ годовъ не придется прибавить ни одной существенной черты къ этому портрету "мыслящей личности", "сильнаго организма", "реальнаго мыслителя". Такого предѣла достигла разумная дѣйствительность, почерпнутая изъ мутнаго источника гегельянской діалектики! Учитель пришелъ бы въ крайнее смущеніе отъ такого толкованія своего разума: получалась дѣйствительно если не "алгебра революціи", какъ выражался Герценъ о разрушительныхъ наклонностяхъ діалектики, то формула личнаго протестантизма и увѣнчаніе одинокой и презрительно-вызывающей личности.
   И все это писалось въ одинъ годъ со статьей о Горѣ отъ ума. Чацкій не нашелъ пощады, а Печоринъ не встрѣтилъ даже и тѣни порицанія. Такова чарующая власть силы и самодовлѣющаго одиночества! Именно эта власть внушила Бѣлинскому чудодѣйственное толкованіе идеи дѣйствительности и пронизала туманъ метафизической реторики страстнымъ словомъ личнаго сочувствія и гнѣва {Герой нашего времени. III. 1840 годъ.}.
   Еще значительнѣе судьба другого философскаго понятія -- объективность.
   По правовѣрному теоретическому представленію, объективность означаетъ поглощеніе личности внѣшнимъ міромъ, подчиненіе субъекта дѣйствительности до полнаго самоотреченія. Такъ проповѣдывалъ и Бѣлинскій, но въ самый разгаръ проповѣдей онъ опять будто безсознательно впадалъ въ жестокую ересь, по своему переиначивая процессъ развитія объективизма въ личности. У него гармонія между личностью и внѣшнимъ міромъ достигалась обратнымъ путемъ, чѣмъ у нѣмецкихъ философовъ и ихъ вѣрныхъ русскихъ послѣдователей, не личность тонула въ дѣйствительности, а дѣйствительность цѣликомъ входила въ нравственный міръ личности. Начало и конецъ -- я, со всею мощью и богатствомъ его духа.
   Это не фихтіанскій субъективизмъ, гдѣ личность -- единственно творческая и реальная сила. Это совершенно оригинальная система, гдѣ за дѣйствительностью оставлено все ея неисчерпаемое содержаніе и неизсякаемое творчество, а за человѣческимъ я признано все достоинство непрерывно дѣятельнаго сознательнаго духа.
   Очевидно, въ этой системѣ объективность превратится въ воспріимчивость, въ способность вашей природы заключить въ себѣ всѣ явленія и тайны жизни. Разумная дѣйствительность, слѣдовательно, отождествится съ совершеннымъ человѣческимъ духомъ, т. е. неограниченно отзывчивымъ и неустанно претворяющимъ внѣшнія впечатлѣнія въ идеи.
   Вотъ самый ранній образъ подобной личности:
   "Кто способенъ выходить изъ внутренняго міра своихъ задушевныхъ,-- субъективныхъ интересовъ, чей духъ столько могучъ, что въ силахъ переступить за черту заколдованнаго круга прекрасныхъ обаятельныхъ радостей и страданій своей человѣческой личности, вырваться изъ ихъ милыхъ, лелѣющихъ объятій, чтобы созерцать великія явленія объективнаго міра, и ихъ объективную особность усвоятъ въ субъективную собственность чрезъ сознаніе своей съ ними родственности, того ожидаетъ высокая награда, безконечное блаженство: засверкаютъ слезами восторга очи его, и весь онъ будетъ -- настроенная арфа, бряцающая торжественную пѣснь своего освобожденія отъ оковъ конечности своего сознанія духомъ въ духѣ".
   Все это говорится затѣмъ, чтобы на высшую ступень духовныхъ радостей поставить патріотическое чувство, отзывчивость на великія событія родной исторіи, въ родѣ Бородинской битвьк Если это справедливо, тогда какой же смыслъ имѣетъ защита Гёте отъ упрековъ Менделя въ отсутствіи патріотическаго подъема духа при самыхъ тяжелыхъ испытаніяхъ Германіи? Слѣдовательно, Гёте не смогъ выйти изъ круга себялюбивыхъ интересовъ и не ощутилъ объективнаго восторга? Противорѣчіе безвыходное и оно показываетъ, какъ трудно было нашему критику выкроить свои идеи и размѣрить свои чувства по чужой теоретической указкѣ.
   Немного позже изображается идеальный человѣкъ въ высшей, степени одушевленной кистью. Рѣчь Бѣлинскаго вся горитъ и блещетъ личнымъ сочувствіемъ предмету. Основное положеніе: "чѣмъ глубже натура и развитіе человѣка, тѣмъ болѣе онъ человѣкъ и тѣмъ доступнѣе ему все человѣческое". Мысль эта развивается въ страстной лирической рѣчи и съ каждымъ словомъ все больше и больше тускнѣетъ идея объективнаго созерцанія, на сценѣ мыслитель и дѣлатель жизни, весь сотканный изъ нервовъ, весь -- трепетная чуткость и неукротимая стремительность къ излюбленной цѣли {Ст. Дѣтскія сказки дѣдушки Иринея. III, 508. 1840 годъ.}.
   Послѣ подобнаго настроенія мы поймемъ авторское изреченіе: "безпристрастіе добродѣтель сухая, мертвая, чиновническая" {Повѣсть о приключеніи англійскаго милорда. Ш, 253. 1839 годъ.}. Гдѣ же ее вмѣстить нашему критику, такъ своеобразно истолковавшему дѣйствительность и объективность. Онъ дастъ послѣдній ударъ кисти своимъ толкованіямъ, потребуетъ, чтобы даже отъ дѣтей не скрывали правды дѣйствительности, показывали ее "во всемъ ея очарованіи и во всей ея неумолимой суровости". Именно такимъ путемъ воспитываются сильныя, независимыя личности "Въ одной истинѣ и жизнь и благо". Наконецъ, Бѣлинскій представитъ изумительную характеристику суевѣрія. Прочитавши ее, мы невольно зададимъ себѣ вопросъ, на чемъ же зиждется философская вѣра критика? Какой жизненный нервъ питаетъ гегельянскія настроенія въ его душѣ?
   "Въ развитіи индивидуальнаго я,-- пишетъ Бѣлинскій,-- есть такой моментъ, въ которомъ оно отрицаетъ отъ себя всякую истину и полагаетъ ее всю въ объектѣ. Продолжая развивать далѣе этотъ моментъ, онъ доходитъ, наконецъ, до рѣшительной крайности, принимая за истину все, что только противорѣчитъ его опредѣленіямъ. Эта моментная крайность называется суевѣріемъ. Сущность суевѣрія именно заключается въ томъ, что оно видитъ всю истину во внѣшнемъ, положительномъ, и не потому, чтобы оно было убѣждено въ разумности внѣшняго и положительнаго, а потому, что оно, напротивъ, темно и недоступно для я (что бы ни было это я -- чувство ли, предчувствіе ли, мысль ли) и діаметрально противорѣчить ему". Естественно, суевѣріе вмѣсто разумныхъ доводовъ прибѣгаетъ къ таинственности и вмѣшиваетъ ее въ самыя обыкновенныя явленія.
   Такъ разсуждалъ авторъ бородинскихъ статей. Ему слѣдовало бы задать себѣ вопросъ, о какомъ суевѣріи ведетъ онъ рѣчь? Конечно, не о народномъ, не о наивномъ и непосредственномъ, а о суевѣріи развитого ума, т. е. о философскомъ и нравственномъ доктринерствѣ. Бѣлинскій, переживая гегельянскій недугъ, самъ же поставилъ ему діагнозъ и даже нашелъ лѣкарство въ своей неподкупно-искренней и страстной душѣ.
   Когда критикъ прославляетъ примиреніе и созерцаніе, намъ представляется затихшая передъ грозой природа, погрузившаяся въ грезы усталая мысль, разстроенное жаждой свѣта и любви одинокое сердце. Мы ни на минуту не вѣримъ, будто діалектическое фокусничество съ разумной дѣйствительностью -- послѣднее пристанище нашего писателя истины и вѣры. Мы вѣримъ совершенно другому: "безъ бурь нѣтъ плодородія и природа изнываетъ; безъ страстей и противорѣчій нѣтъ жизни, нѣтъ поэзіи. Лишь бы только въ этихъ страстяхъ и противорѣчіяхъ была разумность и человѣчность, и ихъ результаты вели бы человѣка къ его цѣли" {Герой нашего времени. Ш, 604.}.
   Вотъ это подлинное выраженіе психологіи автора и на этомъ признаніи мы можемъ основать всю исторію нравственныхъ переворотовъ Бѣлинскаго. Онъ долженъ былъ пережить полосу "суевѣрія", построенія реакціи постѣ революціоннаго шиллеризма и бурнаго опекунства надъ человѣчествомъ. Онъ необходимо бросился въ крайность, ища дѣйствительности и положительности взамѣнъ романтической поэзіи и неосуществимыхъ мечтаній. И онъ доходилъ до фанатическаго восторга предъ новымъ божествомъ, во отнюдь не до религіознаго спокойнаго обожанія. Гегельянство подарило Бѣлинскому рядъ построеній и вовсе не повліяло на его міросозерцаніе въ положительномъ смыслѣ. Когда потребность перевести духъ миновала, когда мучительное возбужденіе смѣнилось ясной вдумчивостью и процессомъ самопознанія -- недавнія излишества неминуемо вызвали чувство горечи и гнѣва. Бѣлинскій неоднократно будетъ казнить себя за былой паѳосъ, но въ порывѣ самобичеванія преувеличитъ свою вину.
   Онъ никогда не былъ вѣрнымъ и безусловно преданнымъ служителемъ "фетиша" и не способенъ былъ, даже если бы захотѣлъ. Онъ недаромъ такъ восхищался Печоринымъ, съ особенной тщательностью отмѣтилъ двойственность его духовной жизни: одинъ и тотъ же человѣкъ говоритъ, дѣйствуетъ и въ то же время наблюдаетъ за своими мыслями и дѣйствіями. Этотъ неотвязный самоанализъ -- свойство самого Бѣлинскаго и мы видѣли, какъ настойчиво вторгался "инстинктъ истины" въ "гармоническій хоръ".
   Побѣда, рано или поздно, была за этимъ инстинктомъ и онъ съумѣлъ собрать обильные плоды самопознанія съ ненавистныхъ заблужденій. Бѣлинскій, окончательно освободившійся отъ разлада между своей личностью и чужой вѣрой, навсегда исцѣлился отъ всяческихъ суевѣрій. Гегельянство сыграло роль предохранительной прививки и Бѣлинскій на ьсю жизнь остался проповѣдникомъ своей дѣйствительности и своей объективности, т. е. совершенной жизненной правды и непосредственнаго воспріятія ея смысла.
   Въ высшей степени важенъ вопросъ: какія силы заставили Бѣлинскаго разорвать всѣ связи съ философскими вдохновеніями и произнести безповоротное осужденіе надъ Гегелемъ и его ученіемъ. Письмо, заключающее смертный приговоръ практической мудрости германскаго философа, относится къ марту 1841 года. Бѣлинскій уже болѣе года жилъ въ Петербургѣ, съ конца 1839 года, и естественно предположить, что новыя внѣшнія условія повліяли на его мысли. Этого вліянія, конечно, отрицать нельзя, но его слѣдуетъ ввести въ весьма ограниченные предѣлы. Независимо отъ переселенія въ Петербургъ, Бѣлинскій пришелъ бы къ извѣстной цѣли и, вѣроятнѣе всего, въ тотъ же срокъ, какъ это произошло въ Петербургѣ.
   

XXV.

   Мы неоднократно отмѣчали существенный фактъ въ критикѣ Бѣлинскаго: никакіе теоретическіе символы и внѣшнія вліянія не мѣшали ему въ самыхъ раннихъ статьяхъ положить прочныя основы дальнѣйшему совершенствованію своей независимой критической мысли. Пушкинъ и Гоголь нашли у Бѣлинскаго достодолжную оцѣнку съ самаго начала, произведенія Лермонтова встрѣтили восторженный пріемъ въ самый, повидимому, неблагопріятный періодъ увлеченій критика. Такое же представленіе мы должны усвоить и вообще о нравственномъ развитіи Бѣлинскаго.
   Переѣздъ въ Петербургъ измѣнилъ среду дѣйствій, свелъ критика съ новыми людьми, вызвалъ еще неиспытанныя впечатлѣнія, но все это не имѣло бы рѣшающаго значенія въ философскихъ принципахъ Бѣлинскаго, если бы они не подверглись преобразованію въ силу органическаго развитія его мысли. Мы видѣли, это развитіе не прекращалось ни при какихъ условіяхъ, и статьи, написанныя въ Москвѣ, обличали затаенную борьбу теоріи и натуры. Знакомое намъ въ высшей степени краснорѣчивое опредѣленіе "суевѣрія", оригинальное понятіе "объективности" принадлежатъ еще Москвѣ. На долю Петербурга выпало въ одинъ и тотъ же годъ увидѣть въ Отечественныхъ Запискахъ жестокое униженіе Чацкаго и одушевленную оду Печорину. Обѣ статьи являлись крайнимъ выраженіемъ борьбы идей, переживаемой авторомъ. Она началась не въ Петербургѣ и Петербургъ только, можетъ быть, приподнялъ негодованіе Бѣлинскаго на свои примирительныя чувства.
   Петербургу естественно было этого достигнуть.
   Бѣлинскому предстояло единственное поприще -- литературное, и вотъ въ этой-то области онъ засталъ удручающе-тягостную дѣйствительность. Еще раньше далеко не розовыя впечатлѣнія испыталъ въ Петербургѣ Станкевичъ. Изъ его словъ можно заключить, что Петербургъ былъ отличнымъ средствомъ противъ идиллической мечтательности и блаженнаго ничегонедѣланія.
   "Я много обязанъ тебѣ и Петербургу, -- писалъ Станкевичъ Невѣрову.-- Я началъ дорожить временемъ; теперь мнѣ совѣстно прошляться цѣлый день на охотѣ; я позволяю себѣ это не иначе, какъ отдыхъ или какъ поощреніе" {Переписка, 99.}.
   Бѣлинскому также пришлось припомнить свои первыя впечатлѣнія лѣтъ пять спустя послѣ пріѣзда въ Петербургъ. Изъ этихъ воспоминаніяхъ общая форма рѣчи явно прикрываетъ собой личную исповѣдь. Напримѣръ, слѣдующую характеристику москвичей Бѣлинскій могъ вполнѣ написать по своему собственному московскому портрету:
   "Многимъ изъ нихъ (исключенія рѣдки) стоитъ сочинить свою, а всего чаще вычитать готовую теорію или фантазію о чемъ бы то ни было, и они уже твердо рѣшаются видѣть оправданіе этой теоріи или этой фантазіи въ самой дѣйствительности, и чѣмъ болѣе дѣйствительность противорѣчить ихъ любимой мечтѣ, тѣмъ упрямѣе убѣждены они въ ея безусловномъ тождествѣ съ дѣйствительностью. Отсюда игра словами, которыя принимаются за дѣла, игра въ понятія, которыя считаются фактами".
   Въ Петербургѣ всѣ высокопарныя мечты, идеалы, теоріи, фантазіи разлетаются прахомъ. "Петербургъ имѣетъ на нѣкоторыя натуры отрезвляющее свойство: сначала кажется вамъ, что отъ его атмосферы, словно листья съ дерева, спадаютъ съ васъ самыя дорогія убѣжденія; но скоро замѣчаете вы, что то не убѣжденія, а мечты, порожденныя праздною жизнью и рѣшительнымъ незнаніемъ дѣйствительности, и вы остаетесь, можетъ быть, съ тяжелою грустью, но въ этой грусти такъ много святаго, человѣческаго!.." {Петербургъ и Москва. XII, 222, 230. 1845 годъ.}
   И авторъ ни на какую обольстительную ложь не промѣняетъ самой горькой истины: ложь -- счастье глупца, страданіе разумнаго человѣка -- истина, плодотворная въ будущемъ.
   Бѣлинскій, несомнѣнно, говорилъ такъ по собственному опыту и на себѣ самомъ вынесъ страданія, неминуемо постигающія мечтателя предъ истинами жизни. Не даромъ его бесѣда производила на петербургскихъ знакомыхъ впечатлѣніе глубокой горечи. Ему пришлось многое сжечь, и весьма немногому поклониться, въ литературѣ и въ общественной жизни только талантамъ немногихъ писателей да своей личной вѣрѣ въ лучшее будущее.
   Много лѣтъ спустя по смерти Бѣлинскаго Некрасовъ такъ рисовалъ сцену, гдѣ предстояло дѣйствовать критику съ первыхъ дней петербургской жизни:
   
   Тогда все глухо и мертво
   Въ литературѣ нашей было:
   Скончался Пушкинъ, безъ него
   Любовь къ ней публики остыла.
   Въ бореньи пошлыхъ мелочей
   Она, погрязнувъ, поглупѣла.
   До общества, до жизни ей
   Какъ будто не было и дѣла.
   Въ то время, какъ въ родномъ краю
   Открыто зло торжествовало
   Ему лишь "баюшки-баю"
   Литература распѣвала.
   Ничья могучая рука
   Ея не направляла къ цѣли *)...
   *) Отрывокъ изъ неизданнаго стихотворенія Некрасова по списку, находящемуся у П. А. Ефремова и B. Е. Якушкина.
   
   Правда, дѣятельность Гоголя только что началась. Но геніальный художникъ не встрѣтилъ признанія у современныхъ журнальныхъ представителей общественнаго мнѣнія. Пушкинъ -- другъ и критикъ, его привѣтствовавшій и направлявшій, сошелъ въ могилу и -- продолжаетъ Некрасовъ -- Гоголь
   
   Одинъ изнемогалъ,
   Тѣснимъ безстыдными врагами.
   
   Въ періодической печати царствовали Булгаринъ и Сенковскій. Въ лицѣ ихъ Бѣлинскій еще за московскій періодъ успѣлъ нажить непримиримыхъ враговъ и Булгаринъ даже прямо былъ убѣжденъ, что "бульдога" привезли изъ Москвы съ цѣлью именно его травить {Такъ разсказывалъ Панаевъ и Бѣлинскому со словъ самого Булгарина. Письмо Бѣлинскаго, Пыпинъ. II, 9.}. Что касается Сенковскаго, Бѣлинскій не пропускалъ случая заклеймить торгашество и циническое легкомысліе барона Брамбеуса, какъ писателя и какъ вдохновителя журнала, и не переставалъ Библіотеку для чтенія именовать "проказой" {Русская литература и 1840 году. IV, 225.}.
   Противники, конечно, не оставались въ долгу и предъ нами поразительная, можно сказать, оффиціальная картина борьбы Бѣлинскаго съ позорнымъ заговоромъ литературныхъ промышленниковъ противъ него и русскаго общественнаго просвѣщенія. Сообщенія идутъ отъ цензора Никитенко, принимавшаго ближайшее участіе въ многообразныхъ происшествіяхъ современнаго литературнаго міра.
   Судьбами русской литературы располагалъ министръ народнаго просвѣщенія Уваровъ. Мы знаемъ его роль въ гибели "Телеграфа". Она была только частнымъ и сравнительно слабымъ проявленіемъ общей системы. Министръ не скрывалъ своихъ предначертаній и даже гордился ихъ чисто средневѣковымъ духомъ.
   Никитенко передаетъ одинъ изъ откровенныхъ монологовъ Уварова. На взглядъ министра, даже Гречъ и Сенковскій оказывались опасными либералами. Самый фактъ существованія литературы поднималъ у него]желчь и подсказывалъ необъятные героическіе замыслы.
   Министръ желалъ, ни болѣе, ни менѣе, такъ "отодвинуть Россію на 50 лѣтъ отъ того, что готовятъ ей теоріи" въ статьяхъ такихъ революціонеровъ, какъ другъ Булгарина и издатель Библіотеки для чтенія! Это дѣло Уваровъ считалъ своимъ долгомъ и твердо разсчитывалъ выполнить его при своихъ обширныхъ "политическихъ средствахъ".
   Въ другихъ случаяхъ Уваровъ говорилъ еще проще и энергичнѣе: его желаніе "чтобы, наконецъ, русская литература прекратилась" {Никитенко. I, 360, 459.}.
   И противъ кого же шла эта гроза!
   Отъ самого Греча мы знаемъ, какъ онъ быстро и основательно вылѣчился отъ какого бы то ни было либерализма и составилъ довольно стройный хоръ съ Булгаринымъ. Сенковскій съ полной убѣдительностью и краснорѣчіемъ заявилъ о своихъ убѣжденіяхъ еще въ Большомъ выходѣ Сатаны.
   Сатира эта представляла самый откровенный пасквиль на современныя политическія движенія Западной Европы. Авторъ издѣвался надъ журналистикой, основными законами французской монархіи, и особенно надъ "верховной властью сапожниковъ, поденщиковъ, извозчиковъ, наборщиковъ, нищихъ, бродягъ и проч.". Даже англійскій билль о реформѣ не избѣгъ насмѣшки и въ заключеніе свобода конституціонныхъ государствъ отождествлялась, въ возможность кому угодно безпрепятственно разбивать другимъ головы "во всякое время года".
   Кажется, достаточно ясно, но для власти было мало. Вполнѣ, удовлетворительнымъ, очевидно, являлся только Булгаринъ.
   Его подиніи какъ разъ съ появленіемъ Бѣлинскаго въ Отечественныхъ Запискахъ достигли совершенно сказочнаго блеска.
   Не зная, какъ донять опаснаго конкуррента, издатель Сѣверной Пчелы подалъ доносъ на цензуру и на самого министра.
   Доносъ былъ вызванъ цензурной мѣрой относительно булгаринской газеты. Въ ней доводилось до всеобщаго свѣдѣнія, что Краевскій, издатель Отечественныхъ Записокъ, унижаетъ Жуковскаго, не смотря на то, что Жуковскій авторъ нашего народнаго гимна "Боже, царя храни". Цензура распорядилась, чтобы Сѣверная Пчела больше не "трудилась писать такихъ мерзостей, ибо цензура будетъ безжалостно вымарывать ихъ".
   Булгаринъ рѣшилъ защищать свои права и на имя попечителя князя Волконскаго прислалъ письмо, гдѣ прямо обвинялъ власть въ поощреніи революціонерамъ. Въ Россіи существуетъ партія мартинистовъ, цѣль ея -- ниспровергнуть существующій порядокъ вещей, и представитель этой партіи Отечественныя Записки. А цензура явно имъ потворствуетъ.
   Булгаринъ требовалъ слѣдственной коммиссіи, готовъ былъ предстать предъ ней какъ "доноситель" для обличенія враговъ вѣры и престола, грозилъ просить самого государя разобрать дѣло, а въ случаѣ, если государь не вникнетъ въ вопросъ, довести до свѣдѣнія прусскаго короля и чрезъ него дѣйствовать на государя императора.
   Доносу пришлось дать ходъ. По инстанціямъ онъ дошелъ до государя. Никитенко сообщаетъ, будто императоръ Николай, прочитавъ письмо Булгарина, отдалъ его Бенкендорфу со словами: "Сдѣлай такъ, чтобы я какъ будто объ этомъ ничего не зналъ и не знаю"...
   Очевидно, Булгарину ни съ какой стороны не грозила опасность на его поприщѣ спасенія отечества, и Сѣверная Пчела неуклонно продолжала свою политику. Она превратила себя въ своего рода высшій наблюдательный комитетъ надъ дѣлами печати и цензурнымъ вѣдомствомъ. Журналистъ съ булгаринскимъ прошлымъ и булгаринскими доблестями могъ держать въ страхѣ цѣлое учрежденіе и даже самого министра! Во всей высшей администраціи не находилось смѣльчака набросить "намордникъ" на новоявленнаго опричника, и Булгаринъ не стѣснялся въ лицо властямъ заявлять касательно намордника: "Я не позволю" {Ib. I, 457, 480, 492.}...
   Рядомъ съ Отечественными Записками вскорѣ и Современникъ попалъ на страницахъ Сѣверной Пчелы въ разрядъ "зловредныхъ журналовъ". Патріоты не брезговали и другими путями: Булгаринъ и Гречъ подавали доносы прямо въ третье отдѣленіе, и цензору приходилось окольными путями оберегать затравленнаго издателя. Составлялись заговоры и помимо оффиціальныхъ воздѣйствій. Гречъ, напримѣръ, измыслилъ хитроумный проектъ -- арестовать въ почтамтѣ подписныя деньги Отечественныхъ Записокъ за долги Краевскаго и тѣмъ подорвать печатаніе журнала.
   Современникъ, попавшій съ 1847 года въ индексъ "Пчелы", отнюдь не могъ похвалиться гражданской безупречностью. Подъ профессорскимъ редакторствомъ Плетнева, онъ велъ ту же линію борьбы съ литературнымъ врагомъ не литературнымъ оружіемъ.
   Плетневъ, приведенный въ отчаяніе равнодушіемъ публики къ его журналу, поспѣшилъ воспользоваться своей предсѣдательской должностью въ цензурномъ комитетѣ. Онъ предложилъ провѣрить, на сколько точно выполняютъ журналы свои, утвержденныя правительствомъ, программы.
   Оказалось, всѣ отступали отъ нея, и особенно Отечественныя Записки. Они сначала не обѣщали иностранныхъ повѣстей, а теперь печатали переводы. Вина была найдена даже на Библіотекѣ для чтенія: въ программѣ у нея стояли повѣсти, а она помѣщала романы.
   Изслѣдованіе повергло въ затрудненіе самого министра, допускавшаго подобныя нарушенія. Цензорамъ пришлось выдержать горячее засѣданіе, прибѣгнуть къ уставу для точнаго опредѣленія правъ предсѣдателя въ дѣлѣ цензурованія, а Никитенко даже пустился въ бесѣду по теоріи словесности, насчетъ различій между повѣстью и романомъ {Ib. 473-4.}.
   Естественно, у нашего историка, отнюдь не рьянаго либерала и весьма умѣреннаго прогрессиста, вырывается настоящій стонъ:
   "Вотъ руководители нашего общества на поприщѣ умственныхъ подвиговъ! Вотъ ревнители о нашемъ убогомъ просвѣщеніи!"
   Такіе ревнители, конечно, не могли поднять престижъ литератора, и мы вполнѣ вѣримъ, что это имя "не внушаетъ никому уваженія". При одномъ звукѣ возставали образы "доносителей" и изслѣдователей, даже болѣе опасныхъ враговъ литературы, чѣмъ сама цензура и администрація. И они благоденствовали. Плетневъ послѣ войны въ цензурномъ комитетѣ противъ печати отправлялся на каѳедру просвѣщать молодежь въ исторіи русской литературы. Булгаринъ и Гречъ изъ третьяго отдѣленія являлись въ свѣтъ и общество и собирали здѣсь дань своимъ талантамъ и своему успѣху.
   Тотъ же Никитенко рисуетъ отчаянную картину той самой общественной среды, гдѣ Булгарины открыто могли кричать "слово и дѣло" и занимать положеніе "почтенныхъ" и даже "заслуженныхъ" литераторовъ. Для нихъ рѣчь Никитенко особенно поучительна: она и по смыслу, и по времени совпадаетъ съ петербургскими впечатлѣніями Бѣлинскаго.
   "Печальное зрѣлище представляетъ наше современное общество!-- пишетъ Никитенко въ началѣ 1841 года.-- Въ немъ ни великодушныхъ стремленій, ни правосудія, ни простоты, ни чести въ нравахъ, словомъ, ничего, свидѣтельствующаго о здравомъ, естественномъ и энергичномъ развитіи нравственныхъ силъ. Мелкія души истощаются въ мелкихъ сплетняхъ общественнаго хаоса... Образованность наша -- одно лицемѣріе. Учились мы безъ любви къ наукѣ, безъ сознанія достоинства и необходимости истины. Да и въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ заботиться о пріобрѣтеніи познаній въ школѣ, когда наша жизнь и общество въ противоборствѣ со всѣми великими идеями и истинами, когда всякое покушеніе осуществить какую-нибудь мысль о справедливости, о добрѣ, о пользѣ общей, клеймится и преслѣдуется, какъ преступленіе? Къ чему воспитывать въ себѣ благородныя стремленія? Вѣдь рано или поздно, все равно, придется пристать къ массѣ, чтобы не сдѣлаться жертвою".
   Въ результатѣ -- въ европейской странѣ XIX вѣка тѣло Пушкина, поэта, признаннаго верховной властью, выносятъ изъ дому тайкомъ, ночью, запрещаютъ студентамъ и профессорамъ присутствовать на похоронахъ, и они "тайкомъ, какъ воры, должны прокрадываться" къ гробу великаго писателя. Послѣ отпѣванія также украдкой увозятъ тѣло Пушкина изъ Петербурга. Никитенко рѣшается прочесть студентамъ лекцію о заслугахъ поэта, но дѣлаетъ это съ рѣшимостью отчаянія: "будь, что будетъ!" Потомъ возникаетъ исторія объ изданіи сочиненій Пушкина, и министръ и цензура замышляютъ вновь пересмотрѣть и исправить даже тѣ произведенія, какія были одобрены государемъ. Правда, стихи Пушкина грамотная Россія знаетъ наизусть, но какое дѣло людямъ власти до общественнаго мнѣнія! Но зато они всѣми силами души заинтересованы въ престижѣ званія фельдъегеря, и поднимаютъ цѣлую бурю изъ-за непочтительнаго описанія въ журнальной статьѣ фельдъегерской формы!
   Цензура находитъ добровольцевъ всюду и среди профессоровъ, и литераторовъ, и особенно въ высшемъ обществѣ. Мы знаемъ, якобинскій духъ Телеграфа Привелъ въ негодованіе даже Пушкина; что же должны чувствовать господа, самого Пушкина считавшіе мѣщаниномъ въ дворянствѣ!
   Они "съ великимъ гнѣвомъ" кричатъ о демократическомъ направленіи современной литературы, обвиняютъ писателей въ тайной мысли возбуждать массу и готовы подписаться подъ проектомъ грибоѣдовскаго героя насчетъ повальнаго истребленія новыхъ книгъ. Приходится завидовать тѣмъ временамъ, когда русскіе аристократы не читали русскихъ журналовъ и печать была свободна, по крайней мѣрѣ, отъ салоннаго доносительства.
   Возможна ли при такихъ условіяхъ добрая умственная дѣятельность отдѣльныхъ личностей? Гдѣ сочувственники и защитники? Гдѣ просто осуществимая идеальная цѣль?
   Эти вопросы неизбѣжны для всякаго дѣятеля слова и мысли и во всякое время. Отъ ихъ рѣшенія непосредственно зависитъ послѣдовательность стремленій и стойкость личностей. Если окружающая дѣйствительная жизнь развивается въ прямомъ противорѣчіи съ идеалами и надеждами человѣка, ему требуется исключительная сила воли и поистинѣ героическая вѣра въ свое дѣло и свое призваніе, чтобы не снизойти до общаго уровня и не остановиться на своемъ независимомъ пути.
   Послушаемъ еще разъ нашего лѣтописца сороковыхъ годовъ. Онъ -- профессоръ и литераторъ -- также нуждался въ почвѣ для своего идейнаго дѣла, вожделѣлъ о публикѣ и задумывался надъ смысломъ своихъ хотя бы и очень скромныхъ, но все-таки просвѣтительныхъ усилій.
   И вотъ онъ, оглядываясь кругомъ себя въ минуты раздумья надъ своимъ профессорскимъ и писательскимъ положеніемъ, приходилъ къ самымъ горькимъ выводамъ. Мы опять должны напомнить ихъ: они -- въ полномъ смыслѣ историко-культурное введеніе въ зрѣлый періодъ жизни и дѣятельности Бѣлинскаго.
   Никитенко не видитъ практическаго смысла въ своихъ лекціяхъ по исторіи русской литературы, просто потому, что литература не пользуется въ обществѣ правами гражданства.
   "Я обманываю и обманываюсь, произнося слова: развитіе, направленіе мыслей, основныя идеи искусства. Все это что-нибудь и даже много значитъ тамъ, гдѣ существуетъ общественное мнѣніе, интересы умственные и эстетическіе, а здѣсь просто швырянье словъ въ воздухъ. Слова, слова и слова! Жить въ словахъ и для словъ, съ душою, жаждущею истины, съ умомъ, стремящимся къ вѣрнымъ и существеннымъ результатамъ, это дѣйствительное, глубокое злополучіе. Часто, очень часто я бываю пораженъ глубокимъ мрачнымъ сознаніемъ моего ничтожества. Еслибъ я жилъ среди дикихъ, я ходилъ бы на звѣриную и рыбную ловлю, я дѣлалъ бы дѣло, а теперь я, какъ ребенокъ, какъ дуракъ, играю въ мечты и призраки! О, кровью сердца написалъ бы я исторію моей внутренней жизни! Проклято время, гдѣ существуетъ выдуманная, оффиціальная необходимость моральной дѣятельности, безъ дѣйствительной въ ней нужды, гдѣ общество возлагаетъ на васъ обязанности, которыя само презираетъ" {Ib. 412, 435, 424.}.
   Это очень сильно, но у автора все-таки были утѣшенія, онъ служилъ и награжденія бралъ. Неудовлетворенное нравственное и общественное чувство болѣе или менѣе возмѣщалось чиновничьимъ честолюбіемъ и оффиціальной карьерой. Если для лекцій и статей Никитенко не существовало общественнаго мнѣнія, его способности и усердіе цѣнило начальство, и эта оцѣнка, конечно, была дорога для дѣятеля: иначе онъ не усердствовалъ бы до послѣдняго напряженія силъ на поприщѣ казенной службы.
   Но ему, мы видимъ, приходилось жутко только потому, что помимо чиновника, въ немъ жилъ еще гражданинъ, подъ мундиромъ билось человѣческое сердце. И этого достаточно, чтобы высокопоставленный литераторъ доходилъ по временамъ до отчаянія и полной Душевной растерянности.
   Чего же мы должны ждать отъ просто писателей, имѣющихъ, возможность опираться только на общество, на ту самую косную, рабскую и дикую толпу, какая удручаетъ нашего лѣтописца?
   Бѣлинскій, переживая послѣдніе отголоски юношескихъ мечтаній, покидая навсегда отрѣшенный міръ теоретическихъ построеній и призрачнаго удовлетворенія, долженъ былъ стать лицомъ къ лицу съ живой жизнью и дѣлать свое дѣло писателя безъ всякихъ идеалистическихъ самообмановъ и ослѣпляющихъ фантастическихъ перспективъ философской секты.
   Онъ еще до петербургскихъ опытовъ не разъ принимался за провѣрку не однихъ литературныхъ преданій. По совершенно неожиданнымъ поводамъ онъ набрасывалъ рѣзкія картины вообщерусской дѣйствительности. Дурно написанная брошюра о способѣ къ распространенію шелководства вдохновляла на сатиру противъ русской системы средняго и высшаго образованія и страстно-личную отповѣдь риторикѣ, отравившей не одну минуту школьной жизни критика. Съ другой стороны -- гоголевскій Бульба вызывалъ у него восторженную хвалу людямъ, живущимъ идеей и ради идеи, способнымъ объективную идею претворять въ субъективную стихію жизнА.
   Это и значитъ жить въ разумной дѣйствительности {III, 271, 368.}.
   Теперь критику предстояло извлечь всю мощь негодованія, какая только таилась въ его публицистическомъ талантѣ, и призвать на помощь всю глубину своего идеализма, чтобы съ бодрымъ духомъ продолжать крестный путь русскаго литератора.
   

XXVI.

   Первыя петербургскія статьи Бѣлинскаго не имѣютъ ничего общаго съ лирическимъ безпорядкомъ бородинскихъ признаній. Въ этомъ отношеніи критикъ является новымъ и будто другимъ. Но въ сущности исчезъ именно только лиризмъ въ гегельянскомъ духѣ, замолкла рѣзкая и одиноко звучавшая нота исключительнаго построенія. Что касается идей, предъ нами знакомый процессъ, теперь только онъ гораздо ярче и глубже, потому что построенія не мѣшаютъ мышленію.
   Прежнее толкованіе объективности, какъ неограничено-воспріимчиваго личнаго міра, теперь развивается съ чрезвычайной силой и совершенной послѣдовательностью. Гёте, слѣдовательно, уже не будетъ идеаломъ поэта и человѣка, потому что въ его духъ не входилъ цѣлый міръ явленій -- политическихъ и гражданскихъ. Гёте только идеалъ личнаго человѣка, но помимо личности, существуетъ еще общество и человѣчество, и мы должны усвоить "содержаніе интересовъ внѣшняго міра, общества и человѣчества", иначе наша нравственная жизнь будетъ не полна и природа несовершенна.
   Личность и общество -- простѣйшія силы культуры. Раньше критикъ говорилъ: человѣкъ и природа, личность и дѣйствительность,-- теперь тѣ же понятія, только проникнутыя нравственнымъ чувствомъ, не чисто художественнымъ и философскимъ. Дѣйствительность изъ области метафизики и діалектики снизошла до уровня опыта и наблюденія и, естественно, обнаружила новое содержаніе: "судьба родины", "страданія и радости, кризисы и переломы общества". И Гёте отступилъ на задній планъ предъ всякимъ другимъ великимъ поэтомъ, кому помимо звѣздной книги и говора волны были еще близки "здоровье" и "недуги" людей.
   И Бѣлинскій не перестаетъ доискиваться отвѣта на вопросъ, что такое поэтическая натура? Статьи и письма переполнены разсужденіями на эту тему. О совершенно основательно: отъ разрѣшенія вопроса зависитъ вся дальнѣйшая эстетика критика.
   По поводу Лермонтова поэтъ опредѣляетъ такъ:
   "Это организація воспріимчивая, раздражительная, всегда дѣятельная, которая при малѣйшемъ прикосновеніи даетъ отъ себя искры электричества, которая болѣзненнѣе другихъ страдаетъ, живѣе наслаждается, пламеннѣе любить, сильнѣе ненавидитъ, словомъ, глубже чувствуетъ; натура, въ которой развиты въ высшей степени обѣ стороны духа -- и пассивная, и дѣятельная".
   Изъ этой психологіи логическій выводъ -- тѣснѣйшая связь нравственнаго міра поэта съ внѣшней дѣйствительностью. Духовное богатство одаренной личности соотвѣтствуетъ обилію нитей, прикрѣпляющихъ его талантъ и чувство къ окружающему человѣчеству. "Чѣмъ выше поэтъ, тѣмъ больше принадлежитъ онъ обществу" и тѣмъ глубже на него воздѣйствіе историческаго развитія общества.
   Здѣсь заключается полное оправданіе страстныхъ поэтическихъ геніевъ и раньше столь ненавистной Бѣлинскому исторической критики. Если дарованіе поэта измѣряется степенью его отзывчивости на современность, оцѣнивать поэтическія произведенія слѣдуетъ непремѣнно путемъ тщательнаго сопоставленія историческаго момента съ мотивами творчества. Французская критика, очевидно, получитъ должное признаніе и ея пріемы войдутъ въ эстетику Бѣлинскаго.
   Онъ даже немедленно поспѣшитъ примѣнить къ дѣлу оружіе исторической критики, именно къ Гёте. И начнетъ онъ свою расплату съ еще столь недавними вдохновеніями рѣшительнымъ приговоромъ гегельянству.
   Въ письмѣ отъ 1-го марта 1841 года Бѣлинскій заявляетъ:
   "Я имѣю особенно важныя причины злиться на Гегеля, ибо чувствую, что былъ вѣренъ ему (въ ощущеніи), мирясь съ россійскою дѣйствительностью, хваля Загоскина и подобныя гнусности и ненавидя Шиллера... Всѣ толки Гегеля о нравственности -- вздоръ сущій, ибо въ объективномъ царствѣ мысли нѣтъ нравственности, какъ и въ объективной религіи (какъ, напр., въ индійскомъ пантеизмѣ, гдѣ Брама и Шива -- равно боги, т. е. гдѣ добро и зло имѣютъ равную автономію)... Судьба субъекта, индивидуума, личности важнѣе судебъ всего міра и здравія китайскаго императора (т. е. гегелевской Allgemeinheit)"...
   Дальше Бѣлинскій воображаетъ бесѣду съ Гегелемъ и обращается къ учителю съ такой рѣчью, отнынѣ вдохновляющей его краснорѣчіе:
   "Благодарю покорно, Егоръ Ѳедорычъ, кланяюсь вашему философскому колпаку; но, со всѣмъ подобающимъ вашему философскому филистерству уваженіемъ, честь имѣю донести вамъ, что если бы мнѣ и удалось влѣзть на верхнюю ступень лѣстницы развитія, я и тамъ попросилъ бы васъ отдать мнѣ отчетъ во всѣхъ жертвахъ условій жизни и исторіи, во всѣхъ жертвахъ случайностей, суевѣрія, инквизиціи, Филиппа II и пр. и пр., иначе я съ верхней ступени бросаюсь внизъ головою. Я не хочу счастья и даромъ, если не буду спокоенъ на счетъ каждаго изъ моихъ братьевъ по крови... Говорятъ, что дисгармонія есть условіе гармоніи: можетъ быть, это очень выгодно и усладительно для меломановъ, но ужъ, конечно, не для тѣхъ, которымъ суждено выразить своею участью идею дисгармоніи. Впрочемъ, если писать объ этомъ все, и конца не будетъ...".
   Но Бѣлинскій пишетъ. Въ сущности ничего другого онъ и не будетъ писать. Всѣ его статьи отнынѣ посвящены разрѣшенію мучительнаго вопроса, какъ создать и упрочить въ нашемъ мірѣ путь для отдѣльныхъ личностей и для всѣхъ людей къ высшему благу -- идейному и нравственному и гдѣ найти неизсякаемый источникъ мужества и вдохновенія для избранныхъ вождей человѣчества? Идея есть цѣлъ и цѣль есть идея; вотъ истинная философія, гдѣ нѣтъ мѣста безстрастному діалектическому процессу. Идейность, значитъ полнота стремленій, идейное искусство тамъ, гдѣ личность художника исполнена идеаловъ, страстной жажды ихъ осуществленія, паѳоса правды и чести.
   Поэтому Шиллеръ -- "Гракхъ нашего вѣка", съ нимъ Бѣлинскій чувствуетъ тѣснѣйшее нравственное родство, а Гёте вызываетъ у него "родъ ненависти". Этотъ "олимпіецъ" просто "воплощеніе эгоизма", особенно тонкаго и опаснаго "эгоизма внутренней жизни".
   Въ такомъ поэтѣ не можетъ быть истиннаго величія, потому что великъ тотъ, кто заключаетъ въ себѣ жизнь человѣчества во всей ея полнотѣ. Тогда субъективность равнозначительна гуманности, и въ грусти поэта всякій узнаетъ свою и увидитъ въ немъ брата по человѣчеству {Дѣянія Петра Великаго. IV, 309. 1841 годъ.}.
   Итакъ, теперь объективность сольется съ субъективностью, точнѣе -- личность должна стать воплощеніемъ дѣйствительности, своего рода музыкальнымъ инструментомъ, богатымъ всѣми звуками, мелодіями и диссонансами жизни. А такъ какъ личность -- мыслящій разумъ и живое чувство по преимуществу, то художественное произведеніе должно быть проникнуто идеей, какъ извѣстнымъ идеаломъ и сильнымъ движеніемъ души, какъ горячимъ сочувствіемъ или безпощадной исповѣдью.
   Отсюда основное положеніе эстетики Бѣлинскаго. Оно выражено въ слѣдующихъ неизгладимыхъ строкахъ:
   "Что такое искусство нашего времени? Сужденіе, анализъ общества; слѣдовательно, критика. Мыслительный элементъ теперь слился даже съ художественнымъ, и для нашего времени мертво художественное произведеніе, если оно изображаетъ жизнь для того только, чтобъ изображать жизнь, безъ всякаго могучаго субъективнаго побужденія, имѣющаго свое начало въ преобладающей душѣ эпохи, если оно не есть вопль страданія или диѳирамбъ восторга, если оно не есть вопросъ или отвѣтъ на вопросъ"! {Рѣчь о критикѣ, А. Никитенко. VI, 199--200. 1842 годъ.}
   Но о чемъ-нибудь спрашивать или что-либо отвѣчать, значитъ въ извѣстномъ смыслѣ оцѣнивать дѣйствительность, измѣрять ее мѣрой идеала и имѣть въ виду тотъ или другой итогъ. Все это можно объединить понятіемъ направленіе. Оно ничто иное, какъ содержаніе произведеній художника, не тенденція, а богатство реальнаго смысла, жизненная поучительность! {Сочиненія Зенеиды Р--вой. VII, 183. 1843 годъ.}
   Талантъ и направленіе -- таковы два предмета критики. слѣдовательно, она разбивается на двѣ части -- эстетическій анализъ и историческій разборъ. Произведеніе искусства безусловно должно быть поэтическимъ, обладать чисто-художественными достоинствами, Бѣлинскій настаиваетъ на этомъ принципѣ безусловно до конца своей дѣятельности.
   Онъ лично одаренный глубокимъ Чувствомъ художественной красоты, способный приходить въ энтузіазмъ отъ стихотвореній Лермонтова, неоднократно принимается изображать силу поэзіи, присущую ей красоту -- независимо отъ дѣйствительности, ея чарующее вліяніе на человѣческую душу.
   Жизнь исполнена поэзіи, внѣшній міръ красоты, но только искусство можетъ извлечь сущность жизненной красоты и поэзіи. Ландшафтъ талантливаго живописца лучше живописныхъ видовъ въ природѣ, потому что въ немъ нѣтъ ничего случайнаго и лишняго, всѣ части подчинены цѣлому, все направлено къ одной цѣли, все образуетъ собою одно прекрасное, цѣлостное и индивидуальное. Дѣйствительность, говоритъ Бѣлинскій, чистое золото, но не очищенное, въ кучѣ руды и земли; наука и искусство очищаютъ золото дѣйствительности, перетопляютъ его въ изящныя формы! {Стихотворенія М. Лермонтова. IV, 269.}
   Бѣлинскій этимъ расужденіемъ установилъ навсегда идею красоты въ искусствѣ и утвердилъ на незыблемомъ психолоіичеческомъ основаніи права художественнаго впечатлѣнія и, слѣдовательно, суда.
   Невольно припоминается любопытнѣйшее совпаденіе мыслей Бѣлинскаго съ разсужденіями автора, вовсе не эстетика и критика по призванію, а только одареннаго инстинктомъ художественной красоты. Глѣбъ Успенскій написалъ оригинальнѣйшую статью о Венерѣ Милосской и здѣсь, разгадывая "каменную загадку", пришелъ къ выводамъ Бѣлинскаго.
   Художникъ, создававшій дивную богиню, задался, по мнѣнію Успенскаго, совершенно опредѣленной цѣлью: "людямъ своего времени, и всѣмъ вѣкамъ и всѣмъ народамъ вѣковѣчно и нерушимо запечатлѣть въ сердцахъ и умахъ огромную красоту человѣческаго существа, ознакомить человѣка -- мужчину, женщину, ребенка, старика -- съ ощущеніемъ счастья быть человѣкомъ". Какъ же художникъ достигъ этой цѣли? Путемъ отвлеченія сущности человѣческой красоты у отдѣльныхъ людей. "Каждое лицо въ художественномъ произведеніи,-- говоритъ Бѣлинскій,-- есть представитель безчисленнаго множества лицъ одного рода", отъ этого имена: Отелло, Офелія, Татьяна, Молчаливъ -- имена нарицательныя.
   То же и Венера Милосская: она квинтэссенція прекраснаго постигнутая художникомъ въ различныхъ его проявленіяхъ. "Онъ бралъ то, что для него было нужно, и въ мужской красотѣ, и въ женской, не думая о полѣ, а пожалуй даже, и о возрастѣ, и ловя во всемъ этомъ, только человѣческое; изъ этого многообразнаго матеріала онъ создавалъ то истинное въ человѣкѣ, что составляетъ смыслъ всей его работы, то, чего сейчасъ, сію минуту нѣтъ ни въ комъ, ни въ чемъ и нигдѣ, но что есть въ то же время въ каждомъ человѣческомъ существѣ"! {Выпрямила. Сочиненія Глѣба Успенскаго. Спб. 1889, I, 1139.}
   Успенскій этими словами писалъ настоящую эстетическую критику о произведеніи античной скульптуры, но онъ въ то же время не упустилъ и исторической точки зрѣнія. Онъ выяснилъ цѣль художника, какъ вполнѣ соотвѣтствовавшую міросозерцанію и культурѣ античнаго эллина и какъ недосягаемо далекую для современнаго человѣка.
   Именно эти пути критическаго анализа и указаны Бѣлинскимъ. Эстетика не можетъ исчезнуть, пока существуетъ красота и чувство прекраснаго, но только эстетика будетъ не предписывать правила творчества, не рѣшать, чѣмъ должно быть искусство, а разъяснять факты творчества, что такое искусство, какъ предметъ уже данный, предшествующій эстетикѣ: эстетика искусству обязана своимъ существованіемъ, а не наоборотъ {Сочиненія Державина. VII, 60. 1843 годъ.}.
   Но искусство, какъ все живое, не существуетъ внѣ времени и пространства. Оно подвержено процессу историческаго развитія и, слѣдовательно, находится въ неразрывной связи съ эпохой я національностью. Эта связь необходима и въ силу психологіи совершеннаго художника, его неограниченной и страстной отзывчивости на идеи вѣка и общества.
   Разобрать эти связи и оцѣнить отзывчивость -- предметъ исторической критики. Талантъ отнюдь не освобождаетъ художника, отъ извѣстнаго "взгляда на жизнь", отъ "кровныхъ убѣжденій, составляющихъ вѣрованіе души и сердца". Напротивъ. Только то или другое дѣятельное отношеніе художника къ обществу упрочиваетъ его вліяніе и память о немъ.
   Отвѣтить на эти вопросы опять дѣло исторической критики, и горе "потѣшникамъ и забавникамъ" на поприщѣ искусства! Общество всегда готово пренебречь ими ради новыхъ фокусовъ и новыхъ увеселителей.
   Но кто творитъ во имя началъ и вѣрованій, тотъ, независимо отъ дарованія, представляетъ собой нравственный характеръ, сильную личность. Истинно-великій художникъ всегда и великій человѣкъ,-- иначе онъ уподобляется птицѣ, поющей отъ того, что ей поется, не сочувствуя ни горю, ни радости своего птичьяго племени. Этотъ "опоэтизированный эгоизмъ" -- печальнѣйшее явленіе въ человѣческомъ мірѣ {Рѣчь о критикѣ А. Никитенко. VI, 210--211.}.
   Ясно, при такомъ понятіи о творчествѣ и о художественномъ талантѣ искусство никогда не можетъ утратить жизненнаго и культурнаго значенія. Оно не можетъ снизойти до уровня празднаго развлеченія, такъ какъ его содержаніемъ будутъ думы и идеи времени -- то же, что содержаніе исторіи и философіи. Бѣлинскій будто пророческимъ ясновидѣніемъ предупреждаетъ громы Писарева на искусство, даже частности его воинственнаго натиска, напримѣръ, сравненіе произведеній искусства съ мебелью и красивыми бездѣлками.
   Сравненіе было бы основательно, если бы у таланта отнять "разумное содержаніе", т. е. уничтожить самый смыслъ художественнаго творчества и нравственное право художниковъ на существованіе.
   И это уничтоженіе вовсе не произволъ критика. Талантъ, лишающій себя современнаго содержанія, постепенно падаетъ: примѣръ -- Гоголь тамъ, гдѣ онъ опирается только на одно творчество, на силу своего воображенія, Очевидно, стоитъ художнику уйти отъ наглядной правды дѣйствительности, и его на каждомъ шагу ждетъ ложь и искусственность! {Объясненіе на объясненіе по поводу "Мертвыхъ Душъ". VI, 548. 1842 г.}
   Мы видимъ, какъ тѣсно и логически-послѣдовательно связаны принципы эстетика Бѣлинскаго. Всѣ они берутъ свое начало прежде всего въ природѣ самого критика, художественно одаренной и нравственно отзывчивой. "Воспреемлемость впечатлѣній изящнаго,-- говоритъ онъ,-- есть своего рода талантъ: она не пріобрѣтается ни наукою, ни образованіемъ, ни упражненіемъ, но дается природою. Постиженіе поэзіи есть откровеніе духа, а таинство откровенія скрывается въ натурѣ человѣка".
   Эстетической критики, слѣдовательно, не могла внушить никакая философская система: Бѣлинскій былъ такъ же "помазанъ елеемъ", какъ, по его словамъ, помазаны великіе художники.
   Историческая критика тоже личное достояніе Бѣлинскаго. Она не могла, конечно, быть благодѣяніемъ природы во всемъ своемъ объемѣ, но основа ея -- оригинальная объективность, какъ всеобъемлемость субъективнаго духа -- личный талантъ критика.
   Бѣлинскому только требовалось найти самого себя. Процессъ этотъ тѣмъ труднѣе и мучительнѣе, чѣмъ даровитѣе и отзывчивѣе натура. Наиболѣе сложные и благородные организмы развиваются болѣзненнѣе и тягостнѣе. Критикъ прошелъ быстрый, но безпримѣрно страстный путь "ученичества" и "странствованій" и по личному опыту научился разумѣть чужія ошибки, увлеченія, чужую неудовлетворенность и завидный душевный міръ.
   Гегельянство не принесло положительныхъ идейныхъ плодовъ, но оно создало для Бѣлинскаго суровую нравственную школу, совершенно независимо отъ принциповъ и цѣлей философской системы, а исключительно благодаря все той же природѣ критика, точнѣе -- его неустанной работѣ самопознанія.
   Когда Бѣлинскій рисуетъ блестящій рядъ картинъ и сценъ, охватывающихъ всѣ пути и положенія человѣческой жизни и когда онъ своими одушевленными образами желаетъ исчерпать всю глубину нравственной чуткости и житейскаго пониманія у "человѣка причастнаго общему", онъ пишетъ свой портретъ и разсказываетъ свою біографію. Некрасовъ, съ исторической вѣрностью изобразившій петербургскую сцену дѣятельности Бѣлинскаго, столь же точно опредѣлилъ общій смыслъ сравнительно кратковременной -- всего восьмилѣтней -- работы критика, но успѣвшей захватить всѣ думы и цѣли не только современности, но и до сихъ поръ не наступившаго будущаго.
   Рѣчь поэта жестка и откровенна, но сущность ея та же, какую мы нашли въ чувствахъ и сказаніяхъ цензора и профессора Никитенко.
   Потребность сильная была Въ могучемъ словѣ правды честной,
   
   Въ открытомъ обличеньи зла...
   И онъ пришелъ, плебей безвѣстный,
   Не пощадилъ онъ ни льстецовъ,
   Ни подлецовъ, ни идіотовъ,
   Ни въ маскѣ жирныхъ патріотовъ --
   Благонамѣренныхъ воровъ!
   Онъ всѣ преданія провѣрилъ,
   Безъ ложнаго стыда измѣрилъ
   Всю бездну дикости и зла,
   Куда, заснувъ подъ говоръ лести,
   Въ забвеньи истины и чести,
   Отчизна бѣдная зашла...

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій". No 4, 1898

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru