Иванов Иван Иванович
История русской критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть третья.

   

ИСТОРІЯ РУССКОЙ КРИТИКИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

(Продолженіе *).

*) См. "Міръ Божій", No 1. Январь.

VII.

   Мы разсказали по истинѣ печальную и трагическую исторію. Мы видѣли бойцовъ, одушевленныхъ благороднѣйшими намѣреніями, но неизмѣнно падавшихъ на полѣ битвы въ полномъ изнеможеніи и умиравшихъ медленной безславной смертью злобнаго безсилія. Врагъ торжествовалъ надъ ними, даже не напрягая силъ, снисходя лишь до насмѣшки и презрѣнія. Ни Современникъ, ни Московскій Наблюдатель не съумѣли нанести даже чувствительнаго удара позорному тріумвирату, не только подорвать его силы и успѣхи. Они, кромѣ того, сами постарались подготовить свое пораженіе.
   Телескопъ, въ лицѣ Надеждина принимая участіе въ общемъ натискѣ на Библіотеку для Чтенія, объявилъ войну Шевыреву за его диссертацію. Запальчивость краснорѣчиваго эстетика и на этотъ разъ питалась гораздо болѣе "семейными дѣлами", чѣмъ интересами истины. Оба профессора представили еще разъ недостойное зрѣлище мелочной придирчивой полемики, превосходно доказывавшее публикѣ взаимныя личныя враждебныя чувства ученыхъ, но совершенно постороннее дѣйствительнымъ вопросамъ теоріи и исторіи литературы.
   Естественно, атмосфера журналистики не становилась яснѣй и чище. Сцена дѣйствія цѣликомъ оставалась въ распоряженіи "братьевъ разбойниковъ", разбитымъ и разочарованнымъ мечтателямъ "благородной литературной школы" приходилось съ видомъ оскорбленнаго достоинства скрыться въ уединеніи, подальше отъ "толкучаго рынка".
   Обозрѣвая поле журнальной войны, московскій профессоръ приходилъ къ заключенію: "Кабинетъ -- вотъ гдѣ всѣ удовольствія. Нравственное размышленіе: какое удовольствіе въ саду!" {Погодинъ. Барсуковъ. IV, 354.}.
   Изъ Петербурга въ отвѣтъ несся сочувственный откликъ. Не менѣе почтенный ученый мужъ, отвѣдавъ горькихъ плодовъ журнальной суеты, мечталъ еще опредѣленнѣе объ отшельничествѣ и покоѣ:
   "Удивительно, какое дѣйствіе производитъ дневной свѣтъ въ сравненіи съ средоточеннымъ свѣтомъ лампы. Первый влечетъ къ разсѣянности, къ ходьбѣ по комнатамъ, къ окну, чтобы видѣть жизнь и внѣ дома. Второй сближаетъ всѣхъ къ одной точкѣ, къ одной цѣли, зоветъ книгу въ руки, или другое что, чѣмъ бы всѣ внимательнѣе могли заняться" {Плетневъ. Переписка. II, 38.}.
   И такія занятія, несомнѣнно, чрезвычайно комфортабельны и безотвѣтственны. Другое дѣло, внѣ кабинета и лицомъ къ лицу съ неблизкими людьми!.. Никакое отшельничество, конечно, не могло до конца умирить сердецъ неудачливыхъ рыцарей, и наши отрѣшенные читатели все еще будутъ дѣлать вылазки на ненавистный уличный шумъ. Но ихъ ропотъ теряется въ волнахъ чужихъ рѣчей и людямъ вечерняго свѣта и ночной тишины приходится заживо хоронить и свои сочувствія, и свою вражду. У нихъ предъ глазами происходятъ сцены, свидѣтельствующія о несомнѣнномъ отливѣ всего жизненнаго и сильнаго куда-то въ другую сторону, въ лагерь менѣе всего дружественный заслуженнымъ авторитетамъ и почтеннымъ именамъ.
   Въ то самое время, когда замолкалъ единственный; истинно-общественный публицистическій голосъ Московскаго Телеграфа и русскому обществу грозило своего рода вавилонское плѣненіе, одинъ молодой петербургскій литераторъ переживалъ слѣдующее приключеніе.
   "Однажды,-- разсказываетъ онъ,-- прохаживаясь по Невскому проспекту, я зашелъ въ кондитерскую Вольфа, въ которой получались всѣ русскія газеты и журналы. Я подошелъ къ столу, на которомъ они были разложены, и мнѣ прежде всего попался на глаза нумеръ Молвы. Въ этомъ нумеръ было продолженіе статьи подъ заглавіемъ Литературныя мечтанія -- элегія въ прозѣ. Это оригинальное названіе заинтересовало меня: я взялъ нѣсколько предшествовавшихъ нумеровъ и принялся читать.
   "Начало этой статьи привело меня въ такой восторгъ, что я охотно бы тотчасъ поскакалъ въ Москву, если бы это было можно, познакомиться съ авторомъ ея и прочесть поскорѣе ея продолженіе.
   "Новый, смѣлый, свѣжій духъ ея, такъ и охватилъ меня.
   "Не оно ли,-- подумалъ я,-- это новое слово, котораго я жаждалъ, не это ли тотъ самый голосъ правды, который я такъ давно хотѣлъ услышать?
   "Я выбѣжалъ изъ кондитерской, сѣлъ на перваго попавшагося мнѣ извозчика и отправился къ Языкову (другу разсказчика).
   "Я вбѣжалъ къ нему и закричалъ:
   "-- Ну, братъ, у насъ появился такой критикъ, передъ которымъ Полевой -- ничто. Я сейчасъ только пробѣжалъ статью -- это чудо, чудо!
   "-- Неужели?-- возразилъ Языковъ,-- да кто такой? Гдѣ напечатана эта статья?...
   "Я перевелъ духъ, бросился на диванъ и, немного успокоясь, разсказалъ ему, въ чемъ дѣло.
   "Мы съ Языковымъ, какъ люди, всѣмъ дѣтски увлекавшіеся, тотчасъ же отправились въ книжную лавку, достали нумера Молвы и я прочелъ ему начало статьи Бѣлинскаго.
   "Языковъ пришелъ въ такой же восторгъ, какъ я, и впослѣдствіи, когда мы прочли всѣ статьи, имя Бѣлинскаго уже стало дорого намъ.
   "Какъ ничтожны и жалки казались мнѣ, послѣ этой горячей и смѣлой статьи, пошлыя, рутинныя критическія статьи о литературѣ, появлявшіяся въ московскихъ и петербургскихъ журналахъ!.." {И. И. Панаевъ. Литерат. воспоминанія. Спб. 1876, стр. 141--2.}
   Это не единственный эпизодъ. Статьи критика взволновали сердца и тѣхъ, кто не обладалъ способностью дѣтски увлекаться или кого на первый взглядъ не очаровывалъ непреодолимый талантъ Бѣлинскаго.
   Другой молодой писатель также подробно разсказалъ намъ свои первыя впечатлѣнія послѣ одной изъ раннихъ статей новаго критика. На этотъ разъ повѣствованіе еще поучительнѣе. Оно показываетъ, какъ новый талантъ дѣйствовалъ на предубѣжденныя, но чуткія души. Критикъ не подчинялъ ихъ своему авторитету съ перваго натиска, но поднималъ въ нихъ невольную борьбу идей и чувствъ. Онъ могущественно заставлялъ ихъ разобраться въ раньше усвоенной вѣрѣ и путемъ независимой мысли велъ ихъ къ новымъ истинамъ.
   Тургеневъ въ молодости романтикъ и мечтательная "прекрасная душа", подобно многимъ сверстникамъ, преклонялся предъ поэтическимъ геніемъ Бенедиктова. Вдругъ въ Телескопѣ появляется статья, безпощадно обрывающая лавры съ прославленнаго поэта. Юныхъ романтиковъ охватилъ гнѣвъ. Тургеневъ также негодовалъ, готовый приносить все новыя жертвы своему божеству. Но нѣчто пока неразгаданное и смутное говорило совсѣмъ иное его негодующему сердцу. Началась борьба, своего рода раздвоеніе художественной личности, пережитое, вѣроятно, не однимъ только будущимъ художникомъ, а многими самыми обыкновенными смертными.
   "Къ собственному моему изумленію и даже досадѣ",-- разсказываетъ Тургеневъ",-- что-то во мнѣ сильно соглашалось съ "критикомъ", находило его доводы убѣдительными... неотразимыми. Я стыдился этого, уже точно неожиданнаго впечатлѣнія, я старался заглушить въ себѣ этотъ внутренній голосъ; въ кругу пріятелей я съ большей еще рѣзкостью отзывался о самомъ Бѣлинскомъ и объ его статьѣ... но въ глубинѣ души что-то продолжало шептать мнѣ, что онъ былъ правъ... Прошло нѣсколько времени и я уже не читалъ Бенедиктова"...
   Начало въ высшей степени знаменательное. Всего нѣсколько статей, и сильныя чувства возбуждены. Они съ этихъ поръ не улягутся, будутъ рости съ каждымъ шагомъ новаго критика, и съ теченіемъ времени соберутъ вокругъ его имени громадный хоръ и восторженныхъ поклонниковъ, и ожесточенныхъ враговъ.
   Именно впечатлѣніе небывалой энергіи пробѣжало по читающей публикѣ. Только безнадежно немощные духомъ не могли не почувствовать исключительной силы и власти въ стремительныхъ рѣчахъ новаго писателя. Мы только что слышали привѣтствія молодежи, съ неменьшимъ сочувствіемъ отозвались и "отцы". Ихъ было мало, но тѣмъ краснорѣчивѣе они свидѣтельствовали о дыханіи идейной жизни, внезапно повѣявшемъ на омертвѣвшіе стогны русской журналистики.
   Полевой съ нетерпѣніемъ ждалъ новыхъ подвиговъ "нашего Орланда", радовался "какъ старый забіяка" новой войнѣ, обѣщавшей еще неслыханныя пораженія и побѣды. Лажечниковъ, истомленный немощами московской печати, радостно встрѣчалъ появленіе Бѣлинскаго и былъ увѣренъ, что онъ "охулки на руку не дастъ"...
   По все это пока голоса друзей и привѣтствія избранныхъ. За ними стояла несмѣшная толпа равнодушныхъ и обиженныхъ. Они также должны были отозваться на безпокойное явленіе, и ихъ отзывы несравненно внушительнѣе по количеству. Если Тургеневу стоило усилій помириться съ мнѣніями Бѣлинскаго, какъ же могли встрѣтить "Орланда" его жертвы и его фатальные противники -- по неизлѣчимой косности и авторскому самолюбію?
   Въ то самое время, когда увлекающіеся юноши восторженно перечитывали Литературныя мечтанія, кругомъ солидные люди сообщали отчаянныя свѣдѣнія о героѣ.
   Это -- плебей, недоучившійся казенный студентъ, выгнанный изъ университета за развратное поведеніе. Наружность у него самая ужасная. Это какой-то циникъ, бульдогъ, пригрѣтый Надеждинымъ съ цѣлью травить имъ своихъ враговъ. Его и фамилія странная -- не то семинарская, не то польская -- Бѣлинскій. Что касается пріемовъ его критики, они совершенно недостойны приличнаго общества и обличаютъ человѣка злобнаго и завистливаго.
   Въ Москвѣ не лучше судили патріархи "науки и свѣта". Погодинъ именовалъ писанія Бѣлинскаго "лаемъ", другіе считали его отверженцемъ судьбы и людей, совершенно неспособнымъ къ общежитію и человѣческимъ отношеніямъ съ кѣмъ бы то ни было {Барсуковъ. IV. 354. Кс. Полевой, 369.}. Стоитъ ему выразить даже скромное сомнѣніе въ поэтическихъ талантахъ какого-нибудь профессора въ родѣ Шевырева, и онъ немедленно попадаетъ въ разрядъ штрафованныхъ, его имя становится браннымъ, связи съ нимъ -- зазорными.
   Естественно, печать не остается позади публики. По изліяніямъ органовъ петербургскаго тріумвирата можно сочинить обширную біографію и характеристику Бѣлинскаго. На первомъ планѣ пришлось бы поставить все то же плебейство и малообразованность критика.
   Цинизмъ Бѣлинскаго, по представленію петербургскихъ литераторовъ, доходилъ до такой степени, что этотъ несчастный считалъ аристократомъ всякаго, кто носитъ чистое бѣлье, моетъ лицо и не обладаетъ запахомъ чеснока и водки. Для Бѣлинскаго это вполнѣ достаточная причина ненавидѣть ближняго! Его злостность -- безпредѣльна. На него рѣшительно нѣтъ возможности угодить. Чтобы имѣть полное представленіе объ его черной и порочной душѣ, надо прочесть повѣсть въ Библіотекѣ для Чтенія -- Піюша.
   Герой ея -- Виссаріонъ Кривошеинъ, или попросту -- Висяша.
   Біографія его проста и вразумительна: молодость -- пьянство и трактиры, исключеніе изъ университета и отсюда непримиримая ненависть къ "отсталымъ" наставникамъ. Потомъ -- цѣлый рядъ другихъ изгнаній изъ разныхъ домовъ, гдѣ Висяша брался за воспитаніе дѣтей. Но ничто не укрощало самолюбія урода.
   Онъ судилъ и рядилъ о Фихтё и Гегелѣ, и называлъ презрѣнными невѣждами всѣхъ, кто не понималъ знаменитаго тождества. Въ настоящее время Висяша всѣмъ недоволенъ, въ театрѣ онъ вслухъ возмущается пьесами, въ журналѣ поноситъ лучшія произведенія родной литературы, оскорбляя чувства самихъ читателей...
   Очевидно, новый критикъ вдохновлялъ заинтересованную публику даже на художественномъ поприщѣ, такъ солоно приходилось его имя!..
   Бѣлинскій имѣлъ всѣ основанія считать свою судьбу оригинальной и даже исключительно завидной. Онъ не замедлилъ заявить объ этомъ.
   "Недавно вступивъ на литературное поприще, еще не успѣвъ осмотрѣться на немъ, я съ удивленіемъ вижу, что рѣдкимъ изъ нашихъ литераторовъ удавалось съ такимъ успѣхомъ, какъ мнѣ, обращать на себя вниманіе, если не публики, то, по крайней мѣрѣ, своихъ собратій по ремеслу. Въ самомъ дѣлѣ, въ такое короткое время нажить себѣ столы* враговъ, и враговъ такихъ доброжелательныхъ, такихъ непамятозлобныхъ, которые, въ простотѣ сердечной, хлопочутъ изо-всѣхъ силъ о вашей извѣстности,-- не есть ли это рѣдкое счастіе?.. Я до такой степени удостоенъ судьбою этого счастія, что имѣлъ бы право почесть себя очень замѣчательнымъ человѣкомъ, если бъ враги-пріятели были хоть сколько-нибудь замѣчательны: одно только это непріятное обстоятельство озлобляетъ порывы моего самолюбія" {Отъ Бѣлинскаго. Сочиненія. М. 1875, стр. 274.}.
   Но Бѣлинскому не всегда приходилось отвѣчать въ такомъ тонѣ на заботы "пріятелей" объ его славѣ. Тріумвиратъ, подъ предводительствомъ Булгарина, устремлялся очень далеко, вплоть до обвиненія неустранимаго противника въ жесточайшихъ политическихъ преступленіяхъ, въ измѣнѣ и въ ренегатствѣ. Это буквально, и у Бѣлинскаго волей-неволей долженъ былъ подняться стиль въ уровень съ юридическими домыслами "патріотовъ своего отечества".
   Это эпизодъ второго года дѣятельности критика и онъ достаточно характеризуетъ ожесточеніе "заслуженныхъ литераторовъ" и воинственное положеніе молодого Орланда. Бѣлинскій отвѣчалъ по адресу для всѣхъ ясному.
   "Нѣтъ, м. г., на святой Руси не было, нѣтъ и не будетъ ренегатовъ, т. е. этакихъ выходцевъ, бродягъ, пройдохъ, этихъ растригъ и патріотическихъ предателей, которые бы, играя двойною присягою, попадали въ двойную цѣль, и, избавляя отъ негодяя свое отечество, пятнали бы своимъ братствомъ какое-нибудь государство" {Сочин. I, 494--5.}.
   Подобная отповѣдь стоила Пушкинскаго Видока, и отважному критику слѣдовало бы помнить внушительные прецеденты, но,-- говорилъ онъ, "я рожденъ, чтобы называть вещи ихъ настоящими именами: Я въ мірѣ боецъ".
   Программа -- краткая, но преизобильная послѣдствіями, на только для личной жизни Бѣлинскаго, но и для его отдаленной памяти въ будущемъ.
   Необычайно шумное, цезарское вступленіе на общественную арену не всегда служитъ для писателя достовѣрнымъ предзнаменованіемъ его будущей судьбы. Часто это мимолетная вспышка моды, счастливое совпаденіе обстоятельствъ, нерѣдко даже результатъ искусныхъ литературно-житейскихъ маневровъ. Будто блуждающій огонекъ вспыхиваетъ писательское имя, нѣкоторое время носится предъ заинтересованными взорами зрителей, и безслѣдно пропадаетъ, оставляя по себѣ лишь отрывочныя и смутныя впечатлѣнія у любителей "былого".
   Не то съ Бѣлинскимъ.
   Сильныя чувства, вызванныя его первыми статьями у отдѣльныхъ личностей, постепенно превращались въ широкій общественный интересъ. Кружокъ почитателей и лагерь ненавистниковъ быстро разростались далеко за предѣлы литературнаго міра и журнальныхъ партій. Вскорѣ не надо было произносить самаго имени Бѣлинскаго, чтобы въ безъимянныхъ навѣтахъ или безпредметныхъ восторгахъ читатели могли отгадать все его же -- безпокойнаго при жизни и незабвеннаго по смерти. Придетъ время, о немъ нельзя будетъ говорить въ печати. На его памяти на цѣлые годы отяготѣетъ вынужденное безмолвіе. Но лишь только просвѣтлѣетъ небо надъ его родиной, самымъ блестящимъ свѣтиломъ явится все онъ же, неуничтожимый ни открытыми гоненіями, ни самой страшной карой для писателя -- продолжительнымъ молчаніемъ.
   Но это не значить, будто слава Бѣлинскаго безповоротно доказана и утверждена, будто всеобщій интересъ къ его имени -- одно ничѣмъ незатемняемое чувство признательности и любви. Далеко нѣтъ.
   Не скоро, часто вѣками -- дается вѣнокъ безъ терній тѣмъ, кто глубоко взволновалъ своихъ современниковъ и оставилъ послѣ себя богатое наслѣдство великихъ идей и страстныхъ убѣжденій. Они остаются современниками даже среди позднѣйшихъ наслѣдниковъ своего, дила и потомки, судя ихъ, безпрестанно судятъ вопросы своихъ дней, изрекая тотъ или другой приговоръ надъ ними, свидѣтельствуютъ о своемъ я -- нравственномъ и общественномъ. И казалось бы -- давно ушедшія вдаль -- тѣни продолжаютъ стоять воплощенной совѣстью предъ малодушными и двуличными.
   Такова краткая и подлинная исторія Бѣлинскаго въ прошломъ и будущемъ.
   

VIII.

   Судить Бѣлинскаго въ высшей степени легко, и именно въ отрицательномъ направленіи. Судъ можетъ вчинить и провести съ успѣхомъ безъ особенныхъ усилій не только какой-нибудь усердный и упорный зоилъ, но просто любой борзописецъ, совершающій набѣги "ради матеріала" на чужіе труды. Стоить взять нѣсколько томовъ сочиненій Бѣлинскаго, раскрыть ихъ наудачу въ разныхъ мѣстахъ: немедленно составится пребойкая обвинительная статейка на самыя удручающія темы.
   Прежде всего можно отмѣтить странную манеру критика говорить о самыхъ серьезныхъ предметахъ будто стихами въ прозѣ. Предъ нами не спокойное логическое разсужденіе, не послѣдовательная цѣпь опредѣленій и доказательствъ, а взрывы вдохновеннаго лиризма, вереницы поэтическихъ фигуръ, искры пламеннаго чувства. Плавная рѣчь безпрестанно прерывается восклицаніями, переходитъ въ діалогъ, пестритъ многоточіями.
   Произведенія начинающаго талантливаго поэта оказываются утренней зарей, обѣщающей прекрасный день. Разочарованный взглядъ на любовь опровергается стремительнымъ гимномъ въ честь сердечныхъ увлеченій. Пессимистическое стихотвореніе поэта поясняется горячими изліяніями личнаго чувства и страстными свидѣтельствами личнаго опыта. Критика выходитъ, пожалуй, лиричнѣе самого произведенія и разсуждающій писатель перестаетъ отличаться отъ творящаго. Философская идея единства всего существующаго украшается живописными сценами человѣческихъ взаимныхъ сочувствій, пламеннаго отклика счастливца на диссонансы жизни, на чужія слезы и горе, невольнаго благоговѣнія юноши въ присутствіи старца и умиленнаго любованія старца радостями рѣзваго дитяти. Все это что угодно -- драма, идиллія, романъ, только не критика въ общепринятомъ смыслѣ.
   И авторъ часто совершенно покидаетъ почву отвлеченнаго анализа, даже въ вопросахъ публицистики и исторіи. Міросозерцаніе античнаго грека изображается въ драматической формѣ. Значеніе театра раскрывается въ бурномъ монологѣ, будто извлеченномъ изъ какой-нибудь романтической поэмы и обращенномъ къ читателю-собесѣднику.
   По трудно и сказать, что дѣлается съ критикомъ, когда онъ начинаетъ говорить объ идеѣ! Какихъ только сравненій, образовъ, безграничныхъ перспективъ не подсказываетъ ему его взволнованное чувство! Въ каждой фразѣ критикъ будто стремится захватить васъ трепетомъ своей души и помимо логическихъ доводовъ и разсужденій увлечь васъ бурей восторга и подчинить вашъ разсудокъ мощной искренности вѣры. И вы только въ томъ случаѣ можете послѣдовать за оригинальнымъ философомъ, когда вы одарены такимъ же воспламеняющимся духомъ, когда вы способны холодное резонерство и жесткую логику презрѣть ради свободныхъ поэтическихъ упоеній и жизненныхъ прихотливыхъ красотъ.
   Тогда только вы помиритесь съ удивительными эпитетами, разсѣянными рядомъ съ самыми, повидимому, строгими понятіями и прозаическими предметами!
   Такъ рѣшались писать развѣ только очень отважные романтики и то въ минуты исключительнаго протеста противъ золотой средины и всяческаго мѣщанства. И критикъ не преувеличиваетъ, сравнивая художественныя волненія съ песчаными мятелями въ безбрежныхъ степяхъ Аравіи... Написать столько страницъ такихъ горячихъ, ни на минуту не ослабѣвающихъ и не тускнѣющихъ рѣчей можно только подъ властью по истинѣ "божественнаго вдохновенія", той самой, таинственной маніи, какую древній философъ приписывалъ природѣ великихъ художниковъ.
   Все это справедливо, скажутъ намъ, и всякій можетъ насладиться этимъ геніемъ при самомъ поверхностномъ знакомствѣ съ Бѣлинскимъ. Но только подобный геній отнюдь не безусловная добродѣтель. Блескъ и остроуміе не создаютъ критика.
   Онъ прежде всего долженъ быть мыслителемъ, т. е. обладать твердымъ, вполнѣ опредѣленнымъ міросозерцаніемъ, ясной системой художественныхъ принциповъ и общественныхъ идеаловъ, и на публику долженъ дѣйствовать не поэтическимъ азартомъ, а неопровержимой трезвой логикой фактовъ и доказательствъ. И еще вопросъ, можетъ ли писатель, подверженный такой впечатлительности и безпрестанно состязающійся съ лириками, владѣть строго послѣдовательнымъ умомъ и прочными идеями? Взять того же Бѣлинскаго.
   Извѣстно, напримѣръ, какъ скоропалительно онъ провозгласилъ Достоевскаго геніемъ за Бѣдныхъ людей, а потомъ жестоко раскаявался въ своемъ увлеченіи и находилъ, что по поводу этого событія о немъ, Бѣлинскомъ, "старомъ чортѣ, безъ палки нечего и толковать" {Анненковъ и его друзья. Спб. 1892 стр. 610.}.
   Да и одно ли это увлеченіе!
   Остановитесь на самыхъ блестящихъ и остроумныхъ страницахъ, извлеките изъ нихъ самыя, повидимому, прочувствованныя и убѣдительныя идеи, сопоставьте ихъ другъ съ другомъ и сдѣлайте выводъ... Окажется, предъ вами нѣчто въ родѣ современнаго критика-импрессіониста, гордаго именно своей непослѣдовательностью и неуловимостью и капризной игрой ума и особенно воображенія. Это хорошо для какого-нибудь Лемэтра, но вѣдь не допустятъ же русскіе почитатели Бѣлинскаго подобнаго таланта въ своемъ избранномъ критикѣ!..
   И доказательствъ опять сколько угодно.
   Бѣлинскій писалъ всего какихъ-нибудь четырнадцать лѣтъ. Срокъ, сравнительно, непродолжительный, но сколько разъ онъ то благословлялъ, то проклиналъ однихъ и тѣхъ же боговъ! Проклиналъ, въ буквальномъ смыслѣ, со всею страстью и откровенностью своей "неистовой натуры" {Въ письмѣ отъ 12 окт. 1838 г. Пыпинъ. Бѣлинскій, ею жизнь и переписка. Спб. 1876, I, 175.}.
   Это его собственное выраженіе и лучшаго нельзя придумать для точной характеристики многочисленныхъ приключеній его критической мысли.
   Сначала "достойнымъ проклятья" оказывается поэтъ, который "своими сочиненіями старается заставить васъ смотрѣть на жизнь съ его точки зрѣнія". Въ такомъ случаѣ онъ даже лишается права числиться поэтомъ: онъ "мыслитель и мыслитель дурной, злонамѣренный, моралистъ". Критикъ спѣшилъ заявить, что такой поэтъ утрачивалъ надъ нимъ свою "чародѣйскую власть", и заставлялъ его или презирать поэта, или жалѣть о немъ {Литературныя мечтанія -- 1834 годъ.}.
   Немного спустя, всего годъ, публика узнавала новый оттѣнокъ истины. Съ грѣхомъ пополамъ можетъ быть сопричисленъ къ сонму чародѣевъ и поэтъ, пересоздающій жизнь по собственному идеалу. Правда, онъ качественно ниже поэта, просто воспроизводящаго жизнь "во всей ея наготѣ и истинѣ", но зато уже проклятій по его адресу не слышно {О русской повѣсти и повѣстяхъ Гоголя -- 1835 годъ.}.
   Но это не значило, что читатели окончательно освободились отъ сюрпризовъ и критикъ не станетъ больше преслѣдовать ихъ "безсознательностью" и "откровенной свыше" художественностью. Напротивъ. Они еще прочтутъ чрезвычайно рѣшительныя нападки на Мольера, на Бомарше за сатиру и тенденціозность, узнаютъ, до какой степени мало художественно Горе отъ ума и ниже всякой нравственной критики главный герой комедіи. Въ грибоѣдовскомъ произведеніи нѣтъ цѣлаго, нѣтъ идеи, а Чацкій "просто крикунъ, фразеръ, идеальный шутъ, на каждомъ шагу профанирующій все святое, о которомъ говорятъ".
   Возможно ли до такой степени проглядѣть смыслъ пьесы и извратить роль ея героя? Вѣдь достаточно прочесть одну эту страницу въ сочиненіяхъ критика, чтобъ у иного современнаго читателя вырвалось самое нелестное восклицаніе объ его талантѣ и даже личности.
   Но мы еще не говоримъ о Бородинскихъ статьяхъ, гдѣ читатель приглашался отказаться наотрѣзъ отъ собственной личности и уничтожиться предъ дѣйствительностью, какова бы она ни была. А потомъ эта удивительная истина: "общество всегда правѣе и выше частнаго человѣка, и частная индивидуальность только до такой степени и дѣйствительность, а не призракъ, до какой она выражаетъ собою общество" {Въ статьѣ о Горѣ отъ ума.}.
   Вотъ какую проповѣдь произносилъ критикъ со всею "дикостью своей натуры" {Въ письмѣ отъ 10 сент. 1838 года. Пыпинъ. I, 228.}. Опять его изреченіе и опять оно умѣстно. Да, мы не должны забывать ни объ одномъ излишествѣ нашего героя. Бѣлинскій весь, до послѣдней черты, долженъ предстать предъ нами. Именно сомнительныя и, повидимому, несимпатичныя черты его критической дѣятельности должны быть выставлены неуклонно и ярко. Поступая такъ, мы будемъ дѣйствовать въ духѣ самого Бѣлинскаго: онъ никогда не замалчивалъ и не смягчалъ своихъ ошибокъ и мужественно готовъ былъ считаться съ какими угодно послѣдствіями.
   Это, несомнѣнно, рѣдкостное качество, но легче ли тѣмъ, кто захотѣлъ бы оправдать критика въ безпримѣрно-рѣзкой идейной перемѣнчивости, въ прихотливости и стремительности приговоровъ надъ важнѣйшими явленіями русской и иностранной литературы?
   Окончательно развѣнчавъ Чацкаго и "частную индивидуальность" и поставивъ на непогрѣшимой высотѣ общество, Бѣлинскій въ слѣдующемъ же году воспѣлъ Байрона за "гордое возстаніе", за "могучій стоицизмъ". И рѣчь критика на этотъ разъ звучала будто невольнымъ чувствомъ состраданія и удивленія къ "несправедливо отягощенной страданіемъ личности" {Въ статьѣ Русская литература въ 1840 году.}.
   Это начало новаго преображеннаго и прозрѣвшаго Бѣлинскаго но все еще подверженнаго колебаніямъ, оговоркамъ, какому-то мучительному раздвоенію мысли и личныхъ сочувствій, однимъ словомъ -- распаденію.
   Опять его слово, и оно, какъ всегда, вѣрнѣйшая характеристика нравственнаго состоянія критика. Именно въ періодъ распаденія онъ доставляетъ обильный и благодарный матеріалъ искателямъ противорѣчій. Умъ Бѣлинскаго будто мечется на распутьи, раннія увлеченія тускнѣютъ и расплываются въ разнообразныхъ уступкахъ новымъ впечатлѣніямъ и опытамъ. Но старое еще окончательно не утратило своей власти и продолжаетъ вести борьбу съ постепенно надвигающимся теченіемъ. Провозглашается право поэта гремѣть благороднымъ негодованіемъ, молитву забывать для проповѣди и лиру мѣнять на свистокъ сатиры, и здѣсь же, безъ всякихъ оговорокъ, посылается привѣтъ раздраженнымъ стихамъ Пушкина о презрѣнной черни и недоступномъ пѣвцѣ... {Статья о Стихотвореніяхъ Лермонтова.}.
   Во что вѣруетъ критикъ? По какимъ даннымъ произноситъ свои приговоры? Немного требуется недоброжелательной и преднамѣренно-скептической воли, чтобъ усомниться въ руководящихъ принципахъ вдохновенно-страстнаго и въ то же время безпощаднаго судьи. Для извѣстной цѣли достаточно.
   Вполнѣ доказано, предъ нами какой-то странный критикъ-поэтъ, резонеръ-лирикъ, неожиданно-перемѣнчивый въ своихъ предпочтеніяхъ и осужденіяхъ. Можетъ ли онъ сообщить читателю прочное фактическое свѣдѣніе, вкоренить въ него строгую обоснованную идею? Кто поручится, что въ слѣдующій моментъ этотъ фактъ и эта идея не будутъ сброшены и растоптаны новымъ порывомъ и еще болѣе бурный лиризмъ не воздвигнетъ столь же обожаемое но не менѣе тлѣнное божество?
   Такой процессъ неоднократно совершался и когда угодно можетъ вновь совершиться надъ личностью и дѣломъ Бѣлинскаго. И такова обоюдоострая привилегія всякаго плодовитаго ума и богатой глубокой личности. Кому за всю жизнь удалось стяжать двѣ-три идеи и въ нихъ почерпнуть вполнѣ достаточный умственный и нравственный матеріалъ для всего своего существованія, тому нечего опасаться противорѣчій, измѣнъ, распаденій и раскаяній. Кто, не мудрствуя лукаво, идетъ вслѣдъ другимъ по ясной и торной дорогѣ, того, навѣрное, не постигнутъ ни сомнѣнія, ни крутыя ошибки, ни опрометчивыя увлеченія. И снисходителенъ будетъ къ нему судъ людей: вѣдь кругомъ него подавляющее большинство одной съ нимъ природы и однихъ духовныхъ силъ.
   Но горе тому, кто осмѣлится не только уклониться съ общей дороги, а еще дерзнетъ "проклясть" ее и влечь другихъ на поиски за другими путями и цѣлями. Тогда каждый шагъ станетъ подвергать его все большей отвѣтственности, и наблюдатели со стороны откроютъ фальшь и неразуміе всюду, гдѣ не поймутъ или не захотятъ понять новаго движенія.
   Все это всѣмъ извѣстныя и даже всѣмъ надоѣвшія истины. А между тѣмъ, онѣ неизмѣнно ложатся въ основу неумирающей вражды косныхъ и рабскихъ инстинктовъ противъ жизни и оригинальности. Носители инстинктовъ, конечно, никогда не сознйются, что ихъ проповѣди вдохновляются такими избитыми и недостойными чувствами. Но сравните нападки современниковъ Бѣлинскаго съ незамолкшими до послѣднихъ дней навѣтами, вы будете поражены ихъ тождественностью.
   Упреки въ безграмотности и неучености -- исконный воинственный пріемъ критиковъ, нравственно или умственно слишкомъ ничтожныхъ, чтобы въ области убѣжденій похняться вы;:е данной дѣйствительности, а въ области знанія перейти за предѣлы компиляторства и ремесленническаго педантизма.
   Но вѣдь и приведенные нами факты изъ сочиненій Бѣлинскаго вполнѣ достовѣрны. Отрицать нельзя, что онъ въ теченіе четырнадцати лѣтъ прошелъ въ своемъ родѣ безпримѣрный путь идейнаго развитія, до такой степени рѣшительный и быстрый, что исходная и заключительная точка могутъ показаться непримиримыми контрастами.
   Ни у какого ранняго и позднѣйшаго критика подобнаго явленія нельзя открыть. Съ именемъ каждаго непремѣнно соединяется представленіе о цѣльной единой системѣ художественныхъ воззрѣній, о точно опредѣленной литературной школѣ.
   А здѣсь представители всѣхъ школъ отъ чистаго художника до вдохновеннаго публициста могутъ черпать, повидимому, одинаково сильные оправдательные документы... Какъ же это объяснить и на какомъ выводѣ остановиться, независимо отъ какихъ бы то ни было нашихъ отношеній къ таланту и личности критика?
   Вопросъ въ высшей степени любопытный, и не только для уясненія положительнаго значенія Бѣлинскаго. Во всѣхъ европейскихъ литературахъ текущаго столѣтія нельзя указать ни одного случая, гдѣ бы представился подобный вопросъ въ такой полнотѣ и требовалъ отвѣта поучительнаго вообще для судебъ умственнаго прогресса цѣлаго общества. Нигдѣ и никогда личность одного писателя не воплощала въ себѣ столько основныхъ историческихъ чертъ родной культуры и нигдѣ столь энергическая авторская дѣятельность не распадалась на такіе значительные по смыслу психологическіе періоды. Можно сказать, Бѣлинскій, какъ человѣкъ и какъ писатель, въ своемъ нравственномъ развитіи и литературной дѣятельности воспроизвелъ подробный планъ многообразныхъ преобразованій нашей общественной мысли.
   Какими же путями могла сложиться подобная личность и какая сила сообщила такую глубину и значительность ея исканіямъ истины и даже ея заблужденіямъ?
   

IX.

   Общепринятый и легчайшій способъ оцѣнить талантъ писателя и богатство его нравственной природы -- поставить его лицомъ къ лицу съ предшественниками и современниками и тщательно прослѣдить зависимость его дѣятельности отъ чужихъ вліяній.
   Опять задача именно съ Бѣлинскимъ чрезвычайно простая. Врядъ ли какого еще писателя равнаго значенія обвиняли въ столь многочисленныхъ связяхъ съ разными учителями, руководителями и внушителями. Объ одномъ изъ этихъ духовныхъ отцовъ критика мы говорили и пришли къ заключенію, что Надеждинъ менѣе всего заслуживаетъ право именоваться даже предшественникомъ Бѣлинскаго, не только учителемъ. Заключеніе наше найдетъ впослѣдствіи и другія основанія, помимо подробнаго разбора дарованія и трудовъ профессора.
   Незаслуженная слава Надеждина идетъ отъ самихъ современниковъ и ближайшихъ свидѣтелей совмѣстной дѣятельности ученаго и недоучившагося студента. Тѣ же свидѣтели успѣли открыть и другого, еще болѣе сильнаго авторитета для Бѣлинскаго въ лицѣ Полевого. На этотъ разъ обвиненіе гораздо ближе стояло къ правдѣ, но только не по существу. Мы уже указывали нѣкоторыя черты критики Телеграфа, совпадающія съ позднѣйшими пріемами Бѣлинскаго. Но это совпаденіе отнюдь не соотвѣтствовало выводу, сдѣланному петербургскими учеными: Бѣлинскій -- школяръ, начитавшійся Полевого {Письмо Плетнева Гроту. Переписка. II, 702.}. Мысль эту слѣдовало понимать такъ, будто Бѣлинскій только и занимался обезъянничаньемъ чужого ума и чужого искусства. Очевидно, въ уликахъ оскорбленныхъ аристарховъ заключалось столько же злобы, сколько наивности во впечатлѣніяхъ добрыхъ товарищей.
   Но существовалъ еще одинъ источникъ, откуда Бѣлинскій могъ почерпать свои идеи и знанія. Источникъ, повидимому, самый серьезный и неопровержимый. Значеніе его признавалъ самъ Бѣлинскій, безпрестанно называя своимъ учителемъ то одного, то другого сверстника, преимущественно двухъ -- Михаила Бакунина и Станкевича. Одинъ изъ позднѣйшихъ изслѣдователей прямо заявилъ, что нашъ критикъ "выносилъ строго обдуманныя статьи" изъ бесѣдъ друзей и можетъ "назваться по преимуществу обобщителемъ идей" {Анненковъ. Н. В. Станкевичъ. Переписка его и біографія. Москва 1867, стр. 73.}.
   Въ этомъ заявленіи уже нѣтъ ни вражды, ни наивности, если только буквальное и непосредственное пониманіе заявленій самого Бѣлинскаго не считать опромечтивостью и недомысліемъ. На первый взглядъ можетъ показаться неожиданной наша оговорка. Какъ же, въ самомъ дѣлѣ, должны быть принимаемы личныя сообщенія писателя о собственномъ духовномъ развитіи, какъ не буквально и не непосредственно!
   Мы думаемъ, бываютъ случаи, когда именно прямыя свидѣтельства заинтересованнаго лица о своихъ отношеніяхъ къ другимъ лицамъ могутъ не соотвѣтствовать истинѣ. Это безусловно возможно, когда свидѣтельства высказываются подъ вліяніемъ первыхъ впечатлѣній, когда одновременно совершается извѣстный процессъ и оцѣниваются его смыслъ и сила. Тогда какъ разъ виновникъ или жертва процесса можетъ явиться менѣе всего достовѣрнымъ и безпристрастнымъ судьей фактовъ и истолкователенъ ихъ послѣдствій. И чѣмъ энергичнѣе и искреннѣе участіе въ процессѣ, тѣмъ менѣе должно быть у насъ надежды услышать отъ самого участника нелицепріятный и исторически-правоспособный приговоръ.
   Эти соображенія какъ нельзя болѣе подходятъ къ вопросу о Бѣлинскомъ.
   Мы, независимо отъ его лирическихъ изліяній по адресу друзей и руководителей, должны изслѣдовать самую сущность его нравственной природы и установить принципы ея постепеннаго роста. Мы, также помимо свидѣтельства сверстниковъ Бѣлинскаго, обязаны составить точное представленіе о психологіи его ближайшихъ друзей и на основаніи этого представленія опредѣлить возможныя духовныя воздѣйствія "кружка" на будущаго критика. Это единственные вѣрные пути къ рѣшенію первостепенной задачи въ нашей исторіи. Мы будемъ считаться не съ многолетными настроеніями и возбужденными чувствами, а съ самыми источниками и -- скоропреходящихъ волненій, и прочныхъ руководящихъ преобразованій міросозерцанія.
   Какую нравственную почву представлялъ изъ себя Бѣлинскій, когда на него начали и продолжали дѣйствовать, по общему мнѣнію, сильнѣйшія вліянія Станкевича и его товарищей? Съ другой стороны, на какихъ преимуществахъ могло основываться рѣшающее дѣйствіе этихъ вліяній? Дѣйствительно ли Бѣлинскій явился податливымъ и вполнѣ благодарнымъ матеріаломъ, а его сверстники по всѣмъ правамъ заняли роли творцовъ и образователей?
   Бѣлинскому шелъ девятнадцатый годъ, когда онъ явился въ Москву для поступленія въ университетъ. Это очень зеленая молодость, но уже въ двѣнадцать лѣтъ будущій писатель оказался старше своего возраста, и по очень основательнымъ причинамъ.
   Современникъ, близко знавшій семью и раннюю жизнь Бѣлинскаго, дѣлалъ такой общій выводъ: "У жизни есть свои сынки и пасынки, и Виссаріонъ Григорьевичъ принадлежалъ къ числу самыхъ нелюбимыхъ своею лихою мачихою. Не радостно она встрѣтила его въ родной семьѣ и дѣтство его, эта веселая, беззаботная пора, было исполнено тревогъ и огорченій столько же, сколько и позднѣйшіе возрасты, и надобно было имѣть ему много воли, много любви, чтобы выйти побѣдителемъ изъ этой страшной борьбы съ роковыми случайностями".
   Въ сущности, это выраженіе не соотвѣтствуетъ дѣйствительности, оно слишкомъ романтично и звучитъ интригующимъ тономъ. На самомъ дѣлѣ не было ничего романтическаго и ничего нарочито интереснаго. Мальчикъ просто осужденъ на безпріютность, одиночество и заброшенность съ самыхъ юныхъ лѣтъ. За нимъ не присматриваетъ ни чей любящій и заботливый взглядъ. Его настоящее и будущее сполна въ его рукахъ. Некому даже позаботиться о приличной одеждѣ и онъ ходитъ съ прорѣхами, въ нагольномъ тулупѣ, живетъ по угламъ, располагая вмѣсто мебели квасными боченками и, по его словамъ, попадаетъ даже въ кругъ "людей презрѣнныхъ" {Письмо отъ 17 февр. 1831 года. Р. Старина. XV, 79.}. Такъ онъ позже пишетъ родителямъ, и здѣсь же прибавляетъ, что онъ "имѣлъ право лѣниться". При такихъ условіяхъ права не ограничиваются лѣнью. Мальчикъ могъ весьма легко уподобиться тѣмъ же презрѣннымъ людямъ или окончательно захирѣть и затеряться.
   Ничего подобнаго не случилось.
   Ученикъ уѣзднаго училища -- онъ уже проникнуть собственнымъ достоинствомъ. Онъ побѣдоносно справляется съ Школьной наукой, не смущается ни низшаго, ни высшаго начальства, не приходить въ восторгъ отъ его похвалъ и не волнуется его наградами. Онъ будто знаетъ себя и съ двѣнадцати лѣтъ чувствуетъ силы, превосходящія всяческія внѣшнія поощренія и не нуждающіяся въ благопріятныхъ обстоятельствахъ.
   Онъ много читаетъ и не затрудняется показывать свои необязательныя знанія въ ученическихъ отвѣтахъ. Его уже теперь трудно цѣнить на общую мѣрку школьниковъ. На формальный взглядъ учителей онъ плохой ученикъ, на общечеловѣческій -- онъ обладатель блестящихъ способностей, серьезной мысли и богатыхъ -- оффиціально лишнихъ -- знаній.
   И мальчикъ отлично понимаетъ свое исключительное положеніе. Онъ -- бѣдный, оборванный -- не производитъ впечатлѣнія слабаго и заброшеннаго. Онъ смѣлъ въ поступкахъ и рѣчахъ, даже болѣе -- онъ рѣшителенъ въ важнѣйшихъ вопросахъ своей дальнѣйшей жизни.
   Онъ рано задумываетъ попасть въ университетъ и перестаетъ посѣщать гимназію. Его исключаютъ "за нехожденіе въ классъ". Его это не смущаетъ. Не даромъ онъ не руководится чужими мнѣніями, самъ обо всемъ думаетъ, и изгнаніе изъ гимназіи не разрушаетъ его плановъ и не подрываетъ его энергіи. Онъ является въ Москву съ единственнымъ капиталомъ -- "пламеннымъ желаніемъ" достигнуть намѣченной цѣли, и становится студентомъ.
   Начинается истинный мартирологъ! Сначала "казенный коштъ", нѣчто въ родѣ кантонистскаго общежитія... "Да будетъ проклятъ этотъ несчастный день!" восклицалъ потомъ Бѣлинскій, вспоминая свое поступленіе подъ кровъ казенныхъ благодѣяній.
   А передъ этимъ только онъ умолялъ отца не оставить его умереть съ голоду, убѣдительно напоминалъ ему его званіе отца и описывалъ свои хожденія по мукамъ, среди безъисходной нужды въ платьѣ и въ пищѣ... Можно ли учиться въ такомъ положеніи?
   Для Бѣлинскаго можно, если бы было гдѣ. Онъ страстно интересуется образовательными учрежденіями Москвы, -- университетскимъ музеемъ, библіотекой, театромъ. Онъ даетъ подробные и горячіе отчеты родителямъ о своихъ новыхъ впечатлѣніяхъ. Онъ, очевидно, преисполненъ жаждой подѣлиться думами и чувствами и даже забываетъ о тяжелыхъ опытахъ своею дѣтства. Только въ невыносимые приступы отчаянія, когда въ отцовскихъ письмахъ оказывалась все та же жестокость и укоризны, Бѣлинскій вспоминалъ, какъ подобные "поступки" "раздирали душу" его. И по временамъ ему приходилось опять возвращаться къ давно знакомому убѣжденію: "Я вижу, что оставленъ, брошенъ, презрѣнъ, что обо мнѣ не хотятъ и знать"... {Р. Стар. XV, 56, 60.}.
   Эта смѣна мимолетнаго забвенія и отдыха воплями страшной, нравственной боли наполняетъ всю университетскую жизнь Бѣлинскаго. Когда онъ восторженно говоритъ объ игрѣ Щепкина, разсуждаетъ о русскихъ писателяхъ, мы ясно видимъ, какъ истерзанная душа хватается за всякій призракъ свѣта и отрады. Она ищетъ примиренія съ какой бы то ни было дѣйствительностью. Потому что -- противоестественна вѣчная боль надорванныхъ нервовъ и невыносимо мучительна непрестанная дрожь негодованія, мучительна особенно въ девятнадцать лѣтъ, когда такъ хочется гармоніи и счастья! И жажда примиренія здѣсь не будетъ прекраснодушнымъ вожделѣніемъ объ идиллическомъ покоѣ и мечтательномъ самодовольномъ блаженствѣ. Нѣтъ. Въ такой формѣ она роскошь, потребность исключительнаго комфорта послѣ того, какъ всѣ насущныя нужды удовлетворены и человѣку требуется не только счастье, но и наслажденіе.
   Бѣлинскій далекъ отъ этого предѣла. Онъ не достигнетъ ничего подобнаго до конца своихъ дней. Онъ неустанно будетъ горѣть другой страстью,-- не стремленіемъ и желаніемъ, а именно страстью. Вопросъ идетъ о спасеніи личности и жизни въ буквальномъ смыслѣ. Необходимо найти что-либо положительное, что-нибудь полюбить, на чемъ-нибудь успокоить жгучее чувство одиночества. Необходимо вѣровать и поклоняться, чтобы не истомиться въ конецъ гнѣвомъ и отчаяніемъ. Равнодушный скептицизмъ эпикурейское презрѣніе совершенно недоступны подобной натурѣ. Вся ея жизнь въ. движеніи, а оно немыслимо безъ цѣли, т. е. безъ идеала, безъ вѣрованія, безъ любви.
   Впослѣдствіи Бѣлинскій разскажетъ про себя удивительную и въ то же время грустную исторію. Въ ея внутреннемъ смыслѣ заключена вся мощь его генія и все значеніе его жизненнаго дѣла.
   "Съ горя, чтобы любить хоть кого-нибудь, завелъ себѣ котенка и иногда развлекаю себя удовольствіемъ кроткихъ и невинныхъ душъ -- играю съ нимъ" {Письмо отъ 23 февраля 1843 года. Сборникъ Общества любителей россійской словесности на 1891 годъ. Москва 1892, стр. 282, въ статьѣ В. А. Гольцева.}.
   Легко представить, съ какой стремительностью долженъ былъ искать "удовольствія кроткихъ и невинныхъ душъ" двадцатилѣтній студентъ, угнетаемый нищенской нуждой, лишенный опоры въ самыхъ близкихъ по природѣ людяхъ! Мы должны запомнить этотъ моментъ и его психологическое содержаніе. Онъ многое объяснитъ намъ въ самомъ критическомъ эпизодѣ духовной жизни Бѣлинскаго. Моментъ достигъ высшаго напряженія, благодаря жестокой неудачѣ самаго дорогого замысла нашего героя. Бѣлинскаго исключили изъ университета спустя два года по вступленіи -- "по слабому здоровью и притомъ по ограниченности способностей" {Подлинный документъ объ увольненіи напечатанъ. Р. Старина. XV, 677-8.}. Это было несчастіе, но не горшее. Величайшее разочарованіе постигло Бѣлинскаго въ судьбѣ его литературнаго произведенія,-- трагедіи. Онъ разсчитывалъ повернуть свой злополучный житейскій путь по другому направленію и былъ разбитъ безпощадно и непоправимо.
   "Драматическая повѣсть" -- Дмитрій Калининъ должна занимать одно изъ первыхъ мѣстъ среди нашихъ источниковъ для уясненія личности Бѣлинскаго и ея позднѣйшихъ преобразованій.. "Повѣсть" -- одна изъ искреннѣйшихъ исповѣдей, когда-либо возникшихъ изъ подъ писательскаго пера. Для насъ она непогрѣшимая путеводная нить въ исторіи великой души.
   

X.

   Бѣлинскій, непосредственно послѣ разгрома своей мечты, такъ объяснялъ смыслъ своей драмы:
   "Въ этомъ сочиненіи, со всѣмъ жаромъ сердца, пламенѣющаго любовью къ истинѣ, со всѣмъ негодованіемъ души, ненавидящей несправедливость, и въ картинѣ довольно живой и вѣрной представилъ тиранство людей, присвоившихъ себѣ гибельное и несправедливое право мучить себѣ подобныхъ. Герой моей драмы есть человѣкъ пылкій, съ страстями дикими и необузданными; его мысли вольны, поступки бѣшены и слѣдствіемъ ихъ была его гибель".
   Молодой авторъ находилъ, что подобная задача и такой герой вполнѣ допустимыя явленія. Онъ даже ждалъ лавровъ и одобренія отъ университетскаго начальства и цензурнаго вѣдомства, но очень простымъ соображеніямъ: "Мое сочиненіе не можетъ оскорбить чувства чистѣйшей нравственности и цѣль его есть самая нравственная"...
   Какимъ же надо было обладать оптимизмомъ, чтобы питать такія мысли послѣ, кажется, весьма внушительныхъ опытовъ и отъ жизни, и отъ университетской науки! Бѣлинскій не могъ безъ чувства отвращенія вспоминать о реторическихъ упражненіяхъ ископаемыхъ профессоровъ піитики и элоквенціи. "Пошлость боль, шей части нашихъ профессоровъ,-- говоритъ кн. Одоевскій,-- порождала въ немъ лишь презрѣніе". Утѣшеній никакихъ не давала университетская аудиторія. Оставалось искать ихъ внѣ университета, прежде всего въ своей личной мысли и въ вѣрѣ въ свои силы и въ свое будущее. А нравственная сила всегда найдетъ нѣчто свѣтлое и возвышенное даже среди окружающей дѣйствительности. Неизлѣчимая тоска и грусть или безпросвѣтный пессимизмъ, разрушающій всякую живую энергію -- свидѣтельства немощи и малодушія. Бѣлинскій не поддавался этимъ недугамъ въ самыя тяжелыя минуты, и теперь онъ, задыхающійся въ тискахъ всевозможныхъ лишеній и разочарованій, готовъ пѣть гимнѣ во славу красоты и истины.
   Въ предисловіи къ драмѣ молодой авторъ ведетъ трогательную рѣчь о "морѣ мыслей и чувствованій, возбуждаемыхъ созерцаніемъ этой чудесной, гармонической, безпредѣльной вселенной... судьбою человѣка, сознаніемъ его нравственнаго величія". Это -- романтическій идеализмъ, шиллеровскія настроенія и они подскажутъ автору и ослѣпительный блескъ въ лицѣ героини трагедіи, подавляющую силу и отвагу въ лицѣ героя и кромѣшную тьму въ душахъ враговъ добра. Великое и ничтожное будутъ доведены до крайнихъ предѣловъ, человѣческое превратится или въ божественное, или въ адское. Никакихъ сдѣлокъ съ будничной дѣйствительностью и уступокъ смертной природѣ авторъ не допуститъ. Такъ и впослѣдствіи онъ, охваченный идеей, пойдетъ до послѣднихъ логическихъ выводовъ, какіе только возможны, и готовъ будетъ, подобно средневѣковому рыцарю, пожертвовать своимъ счастьемъ и самой жизнью, лишь бы ни одна тѣнь, ни что двусмысленное не коснулось обожаемаго имени его дамы. Все равно, какъ у Лермонтова еще съ дѣтскаго возраста сталъ складываться образъ мощный и таинственный, впослѣдствіи воплотившійся въ Демонѣ и во множествѣ демоническихъ фигуръ, такъ и у Бѣлинскаго въ годы юности развился истинно религіозный культъ предъ неустрашимо-послѣдовательной духовной силой, предъ цѣльностью мысли и чувства, предъ неразрывной гармоніей ума и воли, міросозерцанія и жизни.
   Въ этомъ представленіи интересъ трагедіи. Объ ея художественныхъ достоинствахъ Ée можетъ быть и рѣчи. Здѣсь она -- нестройный крикъ, но именно, и драгоцѣнна своей нестройностью и своей открытой искренностью. Пусть герой Дмитрій Калининъ напоминаетъ Карла Моора, а героиня Софья Лѣсинская -- Луизу, пусть и для лагеря злодѣевъ можно найти сколько угодно подлинниковъ, отнюдь не въ жизни, а въ шиллеровской поэзіи, трагедія все-таки результатъ не перечитаннаго, а пережитаго, и -- главное, передуманнаго.
   Мысль -- единственная и всемогущая муза новаго писателя, и если онъ станетъ чертить свои фигуры слишкомъ одноцвѣтными красками, если онъ каждую изъ нихъ превратитъ въ плоть какого-нибудь отвлеченія, это будетъ торжествомъ преслѣдующей его идеи. Въ общемъ выростетъ стремительная атака на "тиранство", т. е. крѣпостное право.
   Дмитрій Калининъ -- олицетворенная страсть и "горячка". Даже о самыхъ обыкновенныхъ, "прозаическихъ" предметахъ онъ говоритъ пылко и стремительно. Онъ воспринимаетъ жизнь совершенно иначе, чѣмъ другіе люди. Онъ одйренъ, повидимому, неизмѣримо большимъ количествомъ тончайшихъ путей, по нимъ впечатлѣнія доходятъ до его ума и сердца и дивной душевной лабораторіей, неутомимо выбрасывающей снопы героическихъ образовъ и запальчивыхъ идей. Мы по первому его монологу чувствуемъ, что явленія внѣшняго міра, безразличныя для большинства, способны этого человѣка бросить въ жаръ и холодъ и вызвать у него неожиданную вереницу общихъ мыслей и искреннѣйшихъ сердечныхъ откровеній. И тогда нѣтъ на его пути достаточно внушительныхъ силъ, чтобы заставить его податься въ сторону или остановиться.
   И вы не думайте, будто это лишь одна накипь молодости, чисто шиллеровская буря и натискъ, естественныя въ незрѣлые годы романтизма и совершенно неосновательные въ возрастѣ возмужалости и солидности. У Бѣлинскаго не будетъ и даже немыслимъ вдохновитель, подобный Гёте. Никакой олимпіецъ и тайный совѣтникъ не совратитъ "неистоваго Виссаріона" съ его рыцарственной дороги. Онъ до послѣдняго момента будетъ горѣть неугасимымъ огнемъ]недовольства, протеста и неутомимой жаждой все той же разумной и справедливой гармоніи.
   Хотите доказательствъ, обратитесь къ личнымъ письмамъ Бѣлинскаго, и именно къ тѣмъ, гдѣ вопросы стоятъ просто и до прозрачности ясно, гдѣ интересы автора не взвинчены никакимъ публицистическимъ азартомъ и преднамѣренной аффектаціей.
   Дмитрій Калининъ неистовствуетъ противъ разрушителей его личнаго счастья, опирающихся на господское право по закону "мучить себѣ подобныхъ". Въ сходное положеніе попадаетъ симъ авторъ драмы.
   Онъ задумываетъ жениться и немедленно наталкивается на стѣну предразсудковъ, отдѣляющую его невѣсту отъ подлинной человѣческой свободы и независимаго достоинства мыслящей личности. И посмотрите, что совершается съ этимъ, уже весьма закаленнымъ бойцомъ!
   Это все тѣ же монологи Дмитрія Калинина, и даже сущность ихъ не измѣнилась, потому что на свѣтѣ не бываетъ двухъ правдъ и верховныя нравственныя истины не подлежатъ метаморфозамъ.
   Въ письмахъ къ будущей женѣ Бѣлинскій не стѣсняется осыпать проклятіями ея старомодныхъ родственниковъ, почитателей разныхъ свадебныхъ обычаевъ, невѣсту укорять въ тѣхъ же рабскихъ чувствахъ и грозить ей, что онъ посѣдѣетъ отъ гнусной жениховской "пытки"! Онъ буквально дрожитъ отъ негодованія и обиды при одной мысли вступить въ сдѣлку съ ненавистнымъ "общественнымъ мнѣніемъ". Слова "низко", "недостойно" гремятъ безпрестанно. Для него въ дѣйствительности нѣтъ даже понятій теорія и практика, идея и жизнь, для него это нѣчто безусловно цѣльное, неразрывное и, можно сказать, физически связанное со всѣмъ его существомъ {Письма Бѣлинскаго къ М. В. Орловой, его невѣстѣ, напечатаны въ Сборникѣ О. Л. P. С. на 1896 годъ, стр. 157 etc.}.
   На иной взглядъ можетъ показаться едва вѣроятнымъ и даже забавнымъ, какъ человѣкъ поднимаетъ бурю изъ-за такого второстепеннаго вопроса, вѣнчаться ли по общепринятому порядку, въ присутствіи родственниковъ или какъ-нибудь проще? Но для Бѣлинскаго здѣсь вопросъ кровный, какъ онъ самъ выражается, и кровный именно потому, что на сцену выступаетъ мысль о сдѣлкѣ, хотя бы даже фактически ничтожной измѣнѣ убѣжденію. А въ этомъ смыслѣ для Бѣлинскаго нѣтъ мелочей. Какъ у истиннаго рыцаря, у него всякое лыко въ строку, разъ задѣта честь его идеала. Не можетъ быть и рѣчи о политикѣ, о колебаніяхъ и послабленіяхъ" Для Бѣлинскаго благородная мысль, пребывающая въ области созерцанія и заглушаемая силой и назойливыми притязаніями дѣйствительности, совершенная безсмыслица и чистѣйшая пошлость. "Это значитъ молиться Богу своему втайнѣ, а вьявь приносить жертвы идоламъ".
   И намъ, не легко, можетъ быть, представить, сколько въ самомъ дѣлѣ заключалось здѣсь натуры и крови. Послушайте, что Бѣлинскій пишетъ невѣстѣ въ отвѣтъ на ея доводы о неизбѣжности вмѣшательства "общественнаго мнѣнія" въ ея свадьбу. Приведемъ всего нѣсколько строкъ, по истинѣ замѣчательныхъ, вскрывающихъ съ анатомической точностью душу удивительнаго человѣка.
   "Да, Marie, мы съ вами во многомъ расходимся. Вы, за отсутствіемъ какихъ-либо внутреннихъ убѣжденій, обожествили деревяннаго болвана общественнаго мнѣнія и преусердно ставите свѣчи своему идолу, чтобъ не разсердить его. Я съ дѣтства моего считалъ за пріятнѣйшую жертву для Бога истины и разума -- плевать въ рожу общественному мнѣнію тамъ, гдѣ оно глупо или подло, или то и другое вмѣстѣ. Поступить наперекоръ ему, когда есть возможность достигнуть той же цѣли тихо и скромно, для меня божественное наслажденіе".
   Это не фразы. За нихъ авторъ разсчитывается всѣми своими нервами, всѣми силами ума и таланта. Этимъ впослѣдствіи объяснится намъ удивительный фактъ. Сколько бы перемѣнъ ни происходило въ міросозерцаніи Бѣлинскаго, въ какія бы крайности онъ ни бросался, его нравственный авторитетъ не колебался среди его друзей и читателей.
   Сочинить бородинскія статьи наканунѣ сороковыхъ годовъ стоило громаднаго риска въ томъ кругу, гдѣ вращался критикъ. Но сочинить совершенно безкорыстно, ради единственнаго удовольствія высказать свое мнѣніе -- это кореннымъ образомъ мѣняло вопросъ;
   Бѣлинскій какъ былъ, такъ и остался чистѣйшимъ духовнымъ зеркаломъ для близкихъ ему людей. Такіе различные по личнымъ характерамъ и умственному направленію люди, какъ Панаевъ, Тургеневъ, Кавелинъ, Герценъ, Станкевичъ, единодушно свидѣтельствуютъ о кристальной чистотѣ нравственной природы Бѣлинскаго и чисто стоическомъ благородствѣ и неподкупности его стремленій.
   Съ общаго безмолвнаго согласія онъ превратился въ оригинальнаго цензора нравовъ. Люди, чувствовавшіе за собой какой-либо изъянъ, тщательно таили его отъ взоровъ безпощаднаго энтузіаста, будто отъ воплощенной совѣсти и невольно становились лучше въ присутствіи призваннаго судьи, одинаково нелицепріятнаго и съ собой, и съ другими.
   Даромъ не даются такія правя. Человѣческій эгоизмъ только въ исключительныхъ случаяхъ поступается своими притязаніями. Дѣятельность и личность Бѣлинскаго были именно такимъ случаемъ для современниковъ, считавшихъ въ своемъ кругу первостепенныя художественныя и умственныя силы. Не простили бы другому и "абстрактный героизмъ" и непосредственно воспослѣдовавшее фанатическое обожаніе дѣйствительности, не простили бы именно при общественныхъ и литературныхъ условіяхъ эпохи.
   Но относительно Бѣлинскаго никто не смѣлъ помыслитъ о злорадной мести, объ унизительныхъ намекахъ. Онъ будто парилъ на недосягаемой высотѣ -- если не идейной непогрѣшимости во всѣхъ частныхъ вопросахъ, то общей принципіальной безупречности.
   И позднѣйшимъ противникамъ критика приходилось жаловаться на деспотизмъ имени и таланта Бѣлинскаго. Такія жалобы, напримѣръ, пускалъ въ ходъ одинъ изъ достойныхъ младшихъ современниковъ критика -- Валеріанъ Майковъ, рѣшившійся спорить съ грознымъ "вожакомъ" по нѣкоторымъ второстепеннымъ вопросамъ искусства.
   Надо сколько-нибудь вдуматься въ эти явленія и чрезвычайность ихъ, особенно въ исторіи нашего общества, должна поразить самаго предубѣжденнаго наблюдателя.
   Но здѣсь чрезвычайное -- естественно и законно. Какъ же иначе можно смотрѣть на человѣка, способнаго переживать такіе, напримѣръ, моменты?
   Его убѣжденія остаются безплодными, предъ нимъ продолжаютъ воздвигать все тотъ же призракъ идола, тогда онъ пишетъ:
   "Письмо ваше, Marie, заставило меня перегорѣть въ жгучемъ мучительномъ огнѣ такихъ адскихъ мукъ, для выраженія какихъ у меня нѣтъ словъ. Мнѣ хотѣлось броситься не на полъ, а на землю, чтобы грызть ее. Задыхаясь и стоная, валялся я по дивану. Мой докторъ говорилъ на сторонѣ, что если бы я не послалъ къ нему, я или бы умеръ къ утру отъ удара въ голову, или сошелъ бы съ ума".
   Эта сцена совершенно въ духѣ юношеской трагедіи и прославленный писатель не далеко ушелъ отъ Дмитрія Калинина по "огненнымъ словамъ, живымъ образамъ и непосредственному чувству".
   Это -- его выраженія и въ нихъ подлинный портретъ ихъ автора отъ его первой молодости до заката дней. Письмо къ Гоголю, увѣнчивавшее "ратованіе" всей жизни Бѣлинскаго будетъ все такимъ же гремящимъ монологомъ драмы, какими теперь являются предъ нами рѣчи "раба".
   

XI.

   Рабъ -- на этомъ понятіи построенъ весь паѳосъ трагедіи. "Я весь превращаюсь въ злобу и неистовство",-- говоритъ Дмитрій, и это только при одномъ звукѣ слова. Протесты Карла Моора не идутъ ни въ какое сравненіе съ "неистовствомъ" нашего героя. Тамъ почти сплошной книжный багажъ, иносказанія на темы женевскаго философа, чужая теорія, только подогрѣтая своими экстренными средствами. Герои бѣгаютъ "опрометью", "какъ сумасшедшіе", говорятъ "съ пламенѣющими щеками", стоитъ "будто пораженные громомъ", ударяютъ о камни оружіемъ непремѣнно такъ, что "сыплются искры", постоянно призываютъ небо, адъ, землю, всякіе ужасы, любятъ бесѣдовать весьма свободно съ самимъ Богомъ.
   Подобныхъ ремарокъ и припадковъ мы найдемъ не мало и въ драмѣ Бѣлинскаго, въ ту эпоху одержимаго "абстрактнымъ героизмомъ" и шиллеровскимъ геніемъ. Но по существу -- какая громадная разница! Мы должны сосредоточить на ней наше вниманіе. Она подготовитъ насъ къ точному отвѣту на величайшій вопросъ въ исторіи Бѣлинскаго: почему Шиллеръ могъ кончить эллинствующимъ созерцателемъ, а его когда-то страстный поклонникъ -- умереть съ пламенной рѣчью на устахъ, сгорѣть въ борьбѣ какъ въ своей стихіи?
   Герой шиллеровской юности -- гигантъ внѣ всякихъ человѣческихъ измѣреній. Онъ вычеркиваетъ изъ жизни человѣчества все прошлое и настоящее, уничтожаетъ общество, его исторію, его законы. Ему гадокъ чернильный вѣкъ, гадки люди, заслоняющіе ему "человѣчество", нестерпима философія, стремящаяся "обморочить природу", ненавистны въ особенности всякіе законы: "они превратили въ улитокъ то, что взвилось бы орлинымъ полетомъ, и не создали ни одного великаго человѣка".
   Сущность созерцанія Карла Моора лежитъ за предѣлами обычнаго мірового порядка и строя. Онъ желаетъ всего или ничего, крайность и геніальность для него тожественны. "Свобода", по его мнѣнію, "производитъ крайности и колоссовъ". Его преслѣдуютъ исключительно грандіозные образы. Людей нѣтъ, есть человѣчество, а самъ герой мститель за его страданія и орудіе Верховнаго судьи.
   На меньшемъ Карлъ Мооръ по помирится. Еще ребенкомъ онъ мечталъ "жить какъ солнце и какъ оно умереть". На этомъ тріумфальномъ пути нѣтъ препятствій, не можетъ быть паденій. "Пусть страданія,-- восклицаетъ герой,-- разобьются о мою твердость! Я выпью до дна чашу бѣдствій!..."
   Очевидно, предъ нами героизмъ по существу внѣ времени и пространства, даже внѣ законовъ природы. Отъ подобнаго азарта весьма естественно и даже прямо разумно перейти къ охлажденію и разочарованію. Кто одушевленъ мыслью слить черную землю съ голубымъ небомъ, кто горитъ притязаніями наложить печать своего личнаго могущества на самыя основы жизни и природы, тотъ собственными усиліями роетъ пропасть и для своихъ притязаній и для своего одушевленія. Это все равно, что поднять человѣческій голосъ на высоту инструмента: голосъ неминуемо оборвется и пѣвецъ можетъ утратить способность пѣть даже обыкновеннымъ человѣческимъ голосомъ.
   Такъ именно произошло съ Шиллеромъ.
   Наслѣдіемъ фантастическаго величія и молніеноснаго героизма явились кроткія пѣсни въ честь неземной красоты и неуловимыхъ сновъ прекрасной души. Бѣлинскій явно вдохновлялся Шиллеромъ и Разбойниками по преимуществу. Это -- первая ступень его духа, для насъ особенно поучительная: на ней долженъ обнаружиться весь полетъ будущаго писателя.
   Дмитрій Калининъ не меньше Карла Моора чувствуетъ пристрастіе къ роковымъ настроеніямъ и потрясающему поведенію, "погружается въ мрачную задумчивость", "скрипитъ отъ ярости зубами", впадаетъ въ "неистовый восторгъ", явно соревнуетъ съ шиллеровскимъ разбойниковъ, желая, въ случаѣ гибели своихъ надеждъ, "въ одно мгновеніе истребить этотъ чудовищный міръ"...
   "О! кровавыми руками,-- восклицаетъ онъ,-- исторгнулъ бы я тогда изъ своего сердца остатки жалости и состраданія, превратилъ бы всѣ мои чувства и помышленія въ ярость и неистовство, своимъ дыханіемъ, какъ вредоноснымъ ядомъ заразилъ бы воздухъ и воду, и, смотря на ужасъ и суетливость, съ которыми бы зашевелились эти муравьи въ своемъ муравейникѣ, съ дикимъ хохотомъ, съ адскимъ самонаслажденіемъ проговорилъ бы: "Я рабъ! Софья выходитъ замужъ!.." {Картина третья. Пьеса напечатана въ Сборникѣ О. Л. P. С. на 1891 годъ. Нѣсколько сценъ напечатаны въ Р. Старинѣ, 1876, январь. Въ этомъ отрывкѣ нѣкоторыя лица носятъ другія имена, чѣмъ въ полномъ текстѣ. Трагедія раньше называлась Владиміръ и Ольга. Воспоминанія Н. Аргилландера. Р. Стар. XXVIII, 141.}.
   Это -- достойно Шиллера. Но прислушайтесь къ восклицанію я рабъ! это русскіе звуки, безусловно реальные и, слѣдовательно, истинно-драматическіе. Паѳосъ Дмитрія сосредоточенъ не на коренномъ преобразованіи мірозданія, а на самомъ близкомъ осязаемомъ злѣ русской дѣйствительности. Рядомъ съ нимъ является на сцену герой, напоминающій также шиллеровское созданіе -- камердинера изъ Коварства и любви. Въ этой трагедіи поэтъ несравненно ближе къ землѣ и къ человѣческой правдѣ и камердинеръ, личность культурно-историческая, живое народное преданіе о подвигахъ патріархальныхъ нѣмецкихъ властителей. Иванъ Бѣлинскаго выполняетъ ту же задачу.
   Онъ -- крѣпостной и вся его роль создана за тѣмъ, чтобы объяснить публикѣ смыслъ этого общественнаго состоянія. Предъ нами Иванъ не только разсказываетъ о неистовствахъ барыни, но и претерпѣваетъ ихъ. Мы видимъ практику крѣпостничества во всей истинѣ и здѣсь же находится человѣкъ, умѣющій краснорѣчиво и, по собственному опыту, прочувствованно оцѣнить явленіе.
   Послѣ разсказа Ивана Дмитрій произноситъ слѣдующій монологъ:
   "Неужели эти люди для того только родятся на свѣтъ, чтобы служить прихотямъ такихъ же людей, какъ и они сами?.. Кто далъ это гибельное право однимъ людямъ порабощать волю другихъ, подобныхъ имъ существъ, отнимать у нихъ священное сокровище -- свободу? Кто позволилъ имъ ругаться правами природы и человѣчества? Господинъ можетъ для потѣхи или для разсѣянія содрать шкуру съ своего раба, можетъ продать его, какъ скота, вымѣнять на собаку, на лошадь, на корову, разлучить его на всю жизнь съ отцомъ, съ матерью, съ сестрами, съ братьями и со всѣмъ, что для него мило и драгоцѣнно!.. Милосердый Боже! Отецъ человѣковъ! отвѣтствуй мнѣ: Твоя ли премудрая рука произвела на свѣтъ этихъ зміевъ, этихъ крокодиловъ, этихъ тигровъ, питающихся костями и мясомъ своихъ ближнихъ, и пьющихъ, какъ воду, ихъ кровь и слезы?.."
   Въ экземплярѣ, представленномъ въ цензурный комитетъ, авторъ счелъ нужнымъ сдѣлать къ монологу своего героя примѣчаніе. Здѣсь говорится о "славѣ и чести нашего мудраго и попечительнаго правительства", истребляющаго "подобныя тиранства". Для доказательства приводится указъ о наказаніи нѣкоей купчихи "за тиранское обращеніе съ своею дѣвкою". "Этотъ указъ,-- прибавляетъ авторъ, -- долженъ быть напечатанъ въ сердцахъ всѣхъ истинныхъ друзей человѣчества, въ сердцахъ всѣхъ истинныхъ россіянъ, умѣющихъ цѣнить мудрыя распоряженія своего правительства" {Сборникъ, стр. 528.}.
   Явная, captatio benevolentiae по адресу подлежащаго вѣдомства. Но дипломатія Бѣлинскаго не имѣла ни малѣйшаго успѣха, только, повидимому, разожгла негодованіе профессоровъ-цензоровъ. Они грозили ему, ни болѣе, ни менѣе, какъ лишеніемъ правъ состоянія и ссылкой въ Сибирь... Такъ разсказываетъ очевидецъ, и въ разсказѣ нѣтъ ничего неправдоподобнаго, если мы припомнимъ даже университетскіе правы и литературные пріемы Каченовскихъ и Надеждиныхъ, еще сравнительно лучшихъ среди академическихъ просвѣтителей тридцатыхъ годовъ {Восп. Аргилландера. Ib., стр. 142.}.
   И цензоры -- правы. Духъ трагедіи слишкомъ громко говорилъ за себя, чтобы его можно было облагонамѣрить кроткими примѣчаніями. Даже безнадежно близорукимъ и глухимъ могла броситься искренность, воодушевлявшая именно монологи протеста. Въ эти минуты авторъ уже теперь иногда обнаруживалъ истинно-художественное дарованіе, обильно отпущенное ему природой, не драматическое, а сверкающій лиризмъ, впослѣдствіи одно изъ неотразимыхъ оружій критика.
   Такъ, напримѣръ, героиня на разсудительные уговоры подруги отвѣчаетъ, что ея несчастія безпримѣрны и горю ея нѣтъ предѣловъ. "Въ цвѣтущей юности, въ порѣ сладостныхъ мечтаній, осыпанная всѣми дарами фортуны и воспитанія, я есть ни что иное, какъ жертва, украшенная цвѣтами для закланія".
   Столь же краснорѣчивъ авторъ и тамъ, гдѣ должна звучать его личная завѣтная жажда свѣта и гармоніи. Онъ, несомнѣнно, весь на сторонѣ своего героя, когда тотъ мечтаетъ о свободномъ жизненномъ пути: "цвѣточной цѣпью прикую къ себѣ вѣтреное, легкокрылое счастіе, и вся жизнь моя будетъ восторгъ, упоеніе и любовь".
   Мы твердо увѣрены, подобный идеалъ недостижимъ ни для автора, ни для его героя. Но мечты всегда отражаютъ дѣйствительность: чѣмъ она безотраднѣе и чѣмъ мучительнѣе напряженіе силъ, тѣмъ настоятельнѣе желаніе -- "забыться и заснуть". Именно у самыхъ энергическихъ натуръ неизбѣжны эти мгновенныя вожделѣнія о покоѣ и не мерцающемъ свѣтѣ. Это моменты невольной усталости и какъ бы самоотреченія, но тѣмъ выше и грознѣе слѣдующій протестующій взрывъ!..
   У Бѣлинскаго онъ всегда будетъ направленъ на предметъ всѣмъ ясный и, что, особенно существенно -- вполнѣ доступный воздѣйствію человѣческихъ силъ. Предъ нами неопровержимое доказательство, что протестъ -- осмысленный и логически-послѣдовательный результатъ личной жизни негодующаго юноши. Авторъ трагедіи лишенъ таланта чувства и идеи воплощать живые художественные образы, но онъ становится истиннымъ художникомъ всякій разъ, когда пламенной рѣчью клеймитъ рабскую и убогую дѣйствительность. Этотъ лиризмъ страсти и гнѣва ляжетъ въ основу публицистическаго генія Бѣлинскаго. Безпрестанно почерпая новые мотивы въ ближайшихъ личныхъ опытахъ, критикъ ни на одно мгновеніе не отдалится отъ жизни и правды, какими бы теоріями и символами философской вѣры ни увлекался его вѣчно жаждущій умъ.
   И мы съ самаго начала должны твердо и отчетливо запомнить родовыя черты этого оригинальнаго типа, установить прирожденныя основы мыслящей и дѣйствующей личности. Тогда только мы можемъ разсчитывать на правильное рѣшеніе основного вопроса: на сколько Бѣлинскій былъ созданъ внѣшними вліяніями и на сколько его дѣятельность можетъ считаться самобытнымъ и, слѣдовательно, исторически прочнымъ достояніемъ русской общественной мысли?
   Соберемъ же въ одно цѣлое всѣ доступные намъ факты и установимъ гармоническій духовный образъ человѣка, представившаго изъ своей умственной жизни такую, повидимому, неуловимо-пеструю, непримиримо-разнородную картину.
   

XII.

   Мы видѣли впечатлѣніе, произведенное первыми статьями Бѣлинскаго. Его можно кратко и точно выразить словами одного изъ современниковъ: правдивый и рѣзкій голосъ {Слова Панаева въ письмѣ къ Бѣлинскому.}. Этимъ выраженіемъ удачно схвачены и смыслъ, и форма произведеній Бѣлинскаго. Критику мало высказать правду, ей надо сообщить особенно яркую окраску, не только изложить мысль, а провозгласить ее, не только убѣдить читателей, а увлечь ихъ, овладѣть ими и превратить ихъ не только въ сочувствующую, но и содѣйствующую публику, попытаться ихъ настроенія непосредственно слить съ дѣломъ. Писатель самъ живетъ своими идеями, того же органическаго участія въ идеяхъ онъ требуетъ и отъ другихъ.
   Это фактъ величайшей психологической и культурной важности. Мысль есть дѣло, слова -- поступки, писатель -- отвѣтственнѣйшее нравственное лицо, какъ представитель высшихъ духовныхъ интересовъ общества. Эти истины могутъ показаться намъ весьма простыми, но далеко не просты онѣ въ дѣйствительности, особенно если ихъ изъ области теоретическаго краснорѣчія перенести на сцену фактическаго осуществленія. Даже среди лучшихъ современниковъ Бѣлинскаго, его личныхъ друзей господствующая черта его писательскаго характера вызывала нѣчто въ родѣ испуга и тягостныхъ ощущеній.
   Погодинъ могъ совершенно естественно "обращаться къ умственности" молодого критика, по его словамъ -- "малаго съ чувствомъ, какіе попадаются рѣдко" {Барсуковъ. IV, 306.}. Но то же самое дѣлали люди, ни единой чертой не напоминавшіе московскаго профессора. Станкевичъ рисовалъ Бѣлинскому самыя отрадныя перспективы его будущей дѣятельности, но съ однимъ условіемъ "только будь посмирнѣе", и не переставалъ охлаждать температуру чувствъ своего друга всевозможными средствами -- насмѣшкой, убѣжденіями, совѣтами {Переписка и біографія, стр. 128, 131.}. Даже Бакунинъ, отважнѣйшій діалектикъ среди современныхъ русскихъ философовъ, приходилъ въ ужасъ и смущеніе отъ стремительности своего ученика по гегельянству.
   Бѣлинскій такъ писалъ объ этомъ эпизодѣ:
   "Учитель мой возмутился духомъ, увидѣвъ слишкомъ скорые и слишкомъ обильные и сочные плоды своего ученія, хотѣлъ меня остановить, но поздно: я уже сорвался съ цѣпи и побѣжалъ благимъ матомъ" {Пыпинъ. I, 298.}.
   Другими свидѣтелями подобныхъ приливовъ энергіи овладѣвали чувства, еще менѣе лестныя для энтузіаста. Эстетикъ и эпикурействующій созерцатель В. П. Боткинъ смотрѣлъ на неразумную трату крови и воли съ улыбкой пріятельскаго соболѣзнованія и покровительственнаго снисхожденія, какое обыкновенно испытываютъ уравновѣшенные и благоразумные господа къ безтолково-мятущейся молодости.
   Боткинъ не осуждаетъ Бѣлинскаго. Доброта и художественное чувство самодовольнаго резонера идутъ такъ далеко, что въ вѣчныхъ безкорыстныхъ волненіяхъ Бѣлинскаго онъ все-таки видитъ нѣчто прекрасное и благородное, даже больше -- ощущаетъ сладостныя, сочувствующія движенія сердца.
   "Въ этой желчной слабости,-- пишетъ онъ,-- вѣчной младенческой беззащитности, въ этой безпрерывной борьбѣ теоретическаго, добросовѣстнаго ума съ вопіющимъ и оскорбленнымъ сердцемъ, Бѣлинскій возбуждаетъ во мнѣ не только задушевное участіе, но привязанность, которая сильнѣе всей прежней къ нему привязанности" {Письмо къ Анненкову, отъ 26 ноября 1846 года.-- Анненковъ и его друзья, стр. 522.}.
   Очень нѣжно, но неизмѣримо пріятнѣе такія чувства испытывающему ихъ, чѣмъ вызывающему ихъ. И все это въ высшей степени краснорѣчиво. Предъ нами исключительное явленіе, въ полномъ смыслѣ слова, цѣлой нравственной пропастью отдѣленное даже отъ просвѣщеннѣйшихъ и доброжелательнѣйшихъ сверстниковъ и современниковъ. Бѣлинскій одинъ и единственный по своей натурѣ, и такимъ остается отъ начала до конца.
   Рѣшительно каждый фактъ, касающійся важныхъ отношеній Бѣлинскаго и его друзей, рѣзко подчеркиваетъ ничѣмъ не сглаживаемую, ни предъ чѣмъ не уступающую самобытность его личности. Мы рѣшаемся пойти дальше: всякій разговоръ о вліяніяхъ на Бѣлинскаго извнѣ, будь это идеально-поэтическое и изящное общество Станкевича или неотразимо-логическіе побѣдоносные философскіе диспуты Бакунина -- плодъ недоразумѣнія и неточнаго представленія о личности Бѣлинскаго и объ источникахъ вліянія. Мы сдѣлаемъ еще шагъ и скажемъ: никто изъ тѣхъ, кто окружалъ Бѣлинскаго, по самой природѣ вещей не могъ такъ или иначе преобразовать его нравственнаго міра. Потому что такія преобразованія психологически возможны только въ томъ случаѣ, когда преобразователь по натурѣ сильнѣе и обильнѣе преобразуемаго, отнюдь не по богатству свѣдѣній, или по дару слова, или даже по литературному таланту, а по всей своей нравственной сущности. Если это условіе отсутствуетъ, не можетъ быть и рѣчи о вліяніи, а развѣ только о заимствованіи. Вліяніе есть подчиненіе и власть, и распространяется оно на человѣка, подчиняющагося всецѣло, не только на его мысли и разсужденія, а на его фактическое отношеніе къ внѣшнему міру.
   Напримѣръ, мы имѣемъ полное право говорить о вліяніи Гёте на Шиллера. Пѣвецъ Карла Моора и маркиза Позы реально, а не теоретически только превратился въ примиреннаго филистера и эстетическаго ясновидца. Онъ не воспользовался гётевской мудростью самодовольнаго застоя и равнодушія лишь для звуковъ сладкихъ и молитвъ, а онъ сталъ жить по принципамъ этой мудрости, разъ навсегда преклонилъ предъ ними и свою мысль, и свое человѣческое достоинство. Это -- дѣйствительно вліяніе.
   Ничего подобнаго съ Бѣлинскимъ.
   Боткинъ въ своей сладкоглаголовой рѣчи? обмолвился однимъ меткимъ словомъ, упомянувъ о "вопіющемъ оскорбленномъ сердцѣ" Бѣлинскаго. Вотъ такое-то сердце и не мирится съ какими угодно настойчивыми вліяніями теорій и людей, а подчиняется лишь одной власти -- жизненной правдѣ, непосредственно воспринятой и "добросовѣстнымъ умомъ" передуманной. А все другое, что намъ кажется внушеннымъ книгой или пріятельской бесѣдой, результатъ переходныхъ состояній духа, плодъ мучительной жажды хотя-бы мгновеннаго покоя и забвенія среди неизбывной борьбы идеальной мысли и гнетущей жизни. И мы увидимъ, самые мотивы, приковавшіе по обыкновенію страстное чувство Бѣлинскаго, какъ нельзя болѣе отвѣчали этой жаждѣ. Разъ захваченный какой-либо идеей, онъ шелъ до конца, до крайнихъ выводовъ не находя полнаго затишья и въ самомъ, повидимому, успокоительномъ міросозерцаніи. И этотъ именно фактъ, господствующій въ такой степени только надъ Бѣлинскимъ среди всѣхъ его друзей и учителей, бросаетъ вѣрный свѣтъ на смыслъ такъ называемыхъ внѣшнихъ вліяній и внушеній.
   Окиньте взглядомъ жизненное поприще критика, возьмите Бѣлинскаго въ какой угодно моментъ,-- вы повсюду найдете одинъ и тотъ же духъ. Его умѣетъ писатель вложить въ самыя несоотвѣтствующія идеи, остаться самимъ собой въ самой несродной теоретической атмосферѣ.
   Мы видѣли шиллеровскій романтизмъ, вдохновившій Бѣлинскаго на жестокую трагедію. Вскорѣ наступитъ моментъ, когда Шиллеръ подвергнется жесточайшему развѣнчанію, "неистовыя проклятія" посыплются на "благороднаго адвоката человѣчества". Такъ выражается Бѣлинскій, точно передавая свое новое неистовство.
   Оно, повидимому, полная противоположность предъидущему воззрѣнію. Бѣлинскому теперь ненавистна опека надъ человѣческимъ родомъ, его божество -- дѣйствительность... Мы впослѣдствіи увидимъ, что это означало не на діалектѣ философіи и. лирическаго восторга, а на языкѣ общечеловѣческой будничной жизни. Теперь посмотримъ, какъ выразился новый культъ у нашего неутомимаго искателя религіи?
   Казалось бы, что можетъ быть покойнѣе -- полнаго примиренія съ дѣйствительнымъ, признаніе его разумнымъ! Остается только горѣть тихимъ свѣтомъ любви и неограниченнаго благоволенія. Такъ это выходило даже у самого изобрѣтателя новой истины, у Гегеля, сливавшаго совершенно безпрепятственно разумную, философскимъ умомъ добытую дѣйствительность съ повелительными порядками прусской государственности. Русскіе гегельянцы, какъ мы увидимъ, не обинуясь, рекомендовали въ видѣ принципіальной программы какъ разъ философическія оды. Гегеля, образцоваго и благодарнаго представителя табели о рангахъ.
   Бѣлинскій поучался гегельянству какъ разъ у переводчика этихъ "гимназическихъ рѣчей", и мы найдемъ изумительно точныя воспроизведенія замѣчаній переводчика въ статьяхъ критика. Вліяніе, надо полагать, несомнѣнное...
   Но погодите дѣлать выводъ, обратите вниманіе, какъ пришелъ къ "разумной дѣйствительности" учитель Бѣлинскаго и какъ ухватился за нее ученикъ?
   Бакунинъ обнаружилъ блестящій діалектическій талантъ, отчасти наслѣдственный: въ его семьѣ даже изъ женскихъ устъ безпрестанно слышались самые жестокіе отвлеченные термины новой философіи. Сама по себѣ семья представляла истинное царство разумной дѣйствительности, спокойное до идилличности, культурное до философизма, уравновѣшенно-счастливое до наслажденія самымъ процессомъ умственнаго анализа. Станкевичъ рекомендовалъ настоятельно Бѣлинскому сойтись тѣснѣе съ семьей Бакуниныхъ и объяснялъ, вполнѣ краснорѣчиво, и относительно своихъ собственныхъ понятій о счастьи и относительно среды, откуда вышелъ даровитѣйшій толкователь гегельянства.
   Узнавъ, что Бѣлинскій проводитъ лѣто въ деревнѣ Бакуниныхъ, Станкевичъ писалъ:
   "Полный благородныхъ чувствъ, съ здравымъ свободнымъ умомъ, добросовѣстный, онъ нуждается въ одномъ только: на опытѣ, не по однимъ понятіямъ, увидѣть жизнь въ благороднѣйшемъ ея смыслѣ; узнать нравственное счастье, возможность гармоніи внутренняго міра съ внѣшнимъ,-- гармоніи, которая для него казалась недоступною до сихъ поръ, но которой онъ теперь вѣритъ. Какъ смягчаетъ душу эта чистая сфера кроткой, христіанской семейной жизни!" {Переписка, стр. 189.}.
   Для автора этихъ тихихъ рѣчей здѣсь заключена полная практическая истина, для Бѣлинскаго она не болѣе, какъ развѣ сладкій голосъ, поющій про любовь въ минуты мимолетнаго забытья и сна. Разница обнаруживается немедленно при первомъ же изложеніи подробностей.
   Станкевичъ, воспѣвъ гармонію и благость бытія, переходитъ къ проницательности Шиллера на счетъ "всего лучшаго въ Божьемъ твореніи". Разумѣется, Шиллеръ -- идеалистъ и мечтатель. И, вѣроятно, самъ Бакунинъ не былъ далекъ отъ этого сліянія шиллеровскаго идеальнаго прекраснодушія съ гегельянскимъ практическимъ простодушіемъ. Мы видѣли, онъ испугался стремительнаго движенія своего ученика по указанному пути.
   И Бѣлинскій, дѣйствительно, однимъ порывомъ покончилъ съ "пошлымъ шиллеризмомъ", и какъ покончилъ! Обратите вниманіе на изумительный способъ усваивать гармонію! Нѣчто менѣе всего гармоническое, кроткое и уже отнюдь не смягчающее души.
   Бакунинъ не хотѣлъ, очевидно, безусловно отрывать Бѣлинскаго отъ "абстрактнаго героизма", а нападая на Шиллера, не прочь былъ сохранить для него почетное мѣсто, хотя бы безъ всякаго вліянія. Бѣлинскій не могъ допустить ни послабленій, ни недомолвокъ.
   Онъ узналъ случайно отъ самого Бакунина лишній примѣръ наивностей, господствующихъ въ драмахъ Шиллера -- "взревѣлъ отъ радости". Шиллеръ окончательно являлся прекраснодушнѣйшимъ подвижникомъ безплоднаго проповѣдничества и торжествующій Бѣлинскій восклицаетъ: "Новый міръ, новая жизнь! Долой ярмо долга... гнилой морализмъ и идеальное резонерство! Человѣкъ можетъ жить -- все его, всякій моментъ жизни великъ, истиненъ и святъ!"
   Слѣдовательно, любовь и благоволеніе и настоянія Станкевича "быть посмирнѣе" будутъ, наконецъ, выполнены?
   Ничего подобнаго.
   Дѣло въ томъ, что и любитъ можно отнюдь не гармоничнѣе, чѣмъ ненавидѣть, пожалуй, даже еще безпокойнѣе и неистовѣе.
   Какъ разъ въ то самое лѣто 1837 года, когда онъ практически воспринималъ гегельянскую идею о разумной дѣйствительности среди кроткой и философической семьи, онъ сообщалъ одному изъ друзей такую истину:
   "Ты знаешь мои понятія о людяхъ, ты знаешь, что я раздѣляю ихъ на два класса -- на людей съ зародышемъ любви и людей, лишенныхъ этого зародыша. Послѣдніе для меня -- скоты, и я почитаю слабостью всякое снисхожденіе къ нимъ".
   Это очень краснорѣчиво, во у насъ имѣются еще болѣе сильныя изліянія страннаго обожателя дѣйствительности. Для него, напримѣръ, дышать однимъ воздухомъ съ пошлякомъ и бездушникомъ все равно, что лежать съ связанными руками и ногами. Онъ презираетъ и ненавидитъ добродѣтель безъ любви и предпочтетъ бездну порока и разврата и разбой съ ножомъ въ рукахъ на большихъ дорогахъ пошлому резонерству, добротѣ по разсчету и честности изъ эгоизма. "Лучше быть падшимъ ангеломъ, т. е. дьяволомъ, нежели невинною, безгрѣшною, но холодною и слизистою лягушкою..."
   Опасно быть любимымъ подобной любовью! Она требовательнѣе всякой ненависти и возлагаетъ страшную отвѣтственность на того, кого избираетъ своимъ предметомъ. Это именно сліяніе любви и ненависти въ одно неугомонное чувство, какое создало лермонтовскую поэзію и воплощено въ лицѣ одного изъ тургеневскихъ героевъ. Оно несравненно глубже и напряженнѣе, чѣмъ просто гнѣвъ и презрѣніе. Оно воинственное по самому существу и безпощадно разрушительное въ силу своей искренности и сознанія своего достоинства. И примиреніе Бѣлинскаго съ дѣйствительностью не что иное, какъ усиленно-страстное отношеніе къ ней, еще мучительнѣе запросы къ внѣшнему міру и къ философскимъ истинамъ, чѣмъ раньше -- въ періодъ абстрактнаго героизма. Это -- психологически въ высшей степени глубокая черта. Любовь не примиряетъ и не успокаиваетъ, а волнуетъ и изощряетъ взоръ и умъ.
   Карлъ Мооръ могъ находить истинное утѣшеніе и даже счастье въ самомъ громогласіи и рѣшительности своего протеста. Бѣлинскій, увлекаясь такой же опекой надъ человѣчествомъ, могъ чувствовать себя исключительно-героической натурой, внѣ толпы и внѣ обычнаго порядка вещей. А что же можетъ быть усладительнѣе для юношескаго воображенія, какъ не такое выспреннее сценическое положеніе!
   И Бѣлинскій, несомнѣнно, былъ счастливѣе и покойнѣе именно въ эпоху шиллеризма. Теперь ему указали путь совершеннаго умиротворенія, разумнаго оправданія дѣйствительности, и онъ затосковалъ безъисходными муками рыцаря, принужденнаго ежеминутно отдавать себѣ отчетъ въ любви къ крайне непостоянной и подозрительной дамѣ,
   Съ одной стороны, умъ стремится къ дѣйствительности, и я, пишетъ Бѣлинскій, "трепещу таинственнымъ восторгомъ, сознавая ея разумность, видя, что изъ нея ничего нельзя выкинуть и въ. ней ничего нельзя похулить и отвергнуть". Это одно -- и такъ именно думалъ переводчикъ рѣчей Гегеля.
   Но возникаетъ немедленно вопросъ: въ мірѣ существуютъ пошляки и бездушники. какъ же съ ними быть?
   По принципу съ ними надо примириться, какъ съ неизбѣжнымъ звеномъ въ цѣпи дѣйствительныхъ явленій, и умъ, вѣроятно, и примирился бы. Теоретическія системы могутъ совершать и не такія чудеса съ разсудкомъ. Но на сцену выступаетъ "оскорбленное сердце", "неистовая натура", и только-что установленная идея объективной любви ко всему существующему разлетается прахомъ. Философъ начинаетъ "неистовствовать и свирѣпствовать". Это -- его выраженіе, повидимому, совершенно неумѣстное въ устахъ обладателя гармоніи. И вновь начинается "ратованіе", нисколько не уступающее азарту Дмитрія Калинина, только еще болѣе нервное и тревожное, будто отъ невольнаго сознанія, что новая вѣра -- въ высшей степени скользкій путь и оправдывать его приходится съ вызывающей энергіей отчаянія и подавленныхъ протестующихъ воплей чувства.
   Такое именно впечатлѣніе производитъ сцена, устроенная Бѣлинскимъ предъ однимъ изъ пріятелей наканунѣ появленія въ печати бородинскихъ статей.
   Авторъ прочиталъ статью съ "лихорадочнымъ впечатлѣніемъ" и при первой попыткѣ слушателя возражать "съ жаромъ" засыпалъ его нервными рѣчами:
   "Я знаю, что -- не договаривайте, меня назовутъ льстецомъ, подлецомъ, скажутъ, что я кувыркаюсь передъ властями... Пусть ихъ! Я не боюсь открыто и прямо высказывать свои убѣжденія, что бы обо мнѣ ни подумали.
   "Онъ началъ ходить по комнатѣ въ волненіи.
   "-- Да, это мои убѣжденія,-- продолжалъ онъ, разгорячаясь все болѣе и болѣе.-- Я не стыжусь, а горжусь ими... И что мнѣ дорожить мнѣніемъ и толками чортъ знаетъ кого? Я только дорожу мнѣніемъ людей развитыхъ и друзей моихъ... Они не заподозрятъ меня въ лести и подлости. Противъ убѣжденій никакая сила не заставитъ меня написать ни одной строчки... Они знаютъ это... Подкупить меня нельзя... Клянусь вамъ, Панаевъ, вы вѣдь еще меня мало знаете.
   "Онъ подошелъ ко мнѣ и остановился передо мною. Блѣдное яйцо его вспыхнуло, вся кровь прилила къ головѣ, глаза его горѣли.
   "-- Клянусь вамъ, что меня нельзя подкупить ничѣмъ!.. Мнѣ легче умереть съ голода -- я и безъ того рискую этакъ умереть каждый день (и онъ улыбнулся при этомъ съ горькой ироніей), чѣмъ потоптать свое человѣческое достоинство, унизить себя передъ кѣмъ бы то ни было, или продать себя.
   "Разговоръ этотъ со всѣми подробностями живо врѣзался въ мою память. Бѣлинскій какъ будто теперь предо мною... Онъ бросился на стулъ, запыхавшись... и, отдохнувъ немного, продолжалъ съ ожесточеніемъ:
   "-- Эта статья рѣзка, я знаю, но у меня въ головѣ рядъ статей еще больше рѣзкихъ... Ужъ какъ же я отхлещу этого негодяя Менцеля, который осмѣливается судить объ искусствѣ, ничего не смысля въ немъ" {Панаевъ. О. с., стр. 358--9.}.
   Намъ понятно смущеніе, какое вызывалъ подобный Орландъ у русскихъ гегельянцевъ, а самого Гегеля, вѣроятно, повергъ бы въ смертный ужасъ. Задолго передъ смертью Гегель съумѣлъ достигнуть полнаго примиренія не только съ тѣмъ, что дѣйствительно разумно, а просто, дѣйствительно сильно. Съ 1818 года до самой кончины на философа вліяло не столько діалектическое развитіе идей, сколько оффиціально-обязательное существованіе фактовъ.
   Герценъ, очень высоко оцѣнивающій философію Гегеля, за исключеніемъ ея религіозныхъ тенденцій, произноситъ убійственный приговоръ нравственному значенію философа и практической роли его философіи въ наиболѣе зрѣлый періодъ... Этотъ приговоръ еще разъ освѣщаетъ намъ пропасть, лежавшую между подлиннымъ гегельянствомъ и гегельянскими увлеченіями Бѣлинскаго.
   "Гегель,-- пишетъ Герценъ,-- во время своего профессората въ Берлинѣ, долею отъ старости, а вдвое отъ довольства мѣстомъ и почетомъ, намѣренно взвинтилъ свою философію надъ земнымъ уровнемъ и держался въ средѣ, гдѣ всѣ современные интересы и страсти становятся довольно безразличны, какъ зданія и села съ воздушнаго шара; онъ не любилъ зацѣпляться за эти проклятые практическіе вопросы, съ которыми трудно ладить и на которые надобно было отвѣчать положительно" {Былое и думы. VII, 124--5.}.
   Это не совсѣмъ точно. Гегель весьма не прочь былъ отвѣчать на практическіе вопросы, именно съ своего воздушнаго шара. Знаменитое положеніе "государство есть осуществленное царство свободы" прямымъ путемъ привело философа къ идеалу безусловнаго поглощенія личности государствомъ, личной свободы государственнымъ авторитетомъ. И здѣсь, именно, дѣло не обошлось безъ философическихъ орнаментовъ, изъ спеціально-гегельянской терминологіи, но практическая сущность отвѣта выходила вполнѣ опредѣленной, сколько бы Герценъ ни укорялъ философа въ преднамѣренной "діалектической запутанности". Гегель съ неменьшимъ усердіемъ, чѣмъ современный ему чистый историкъ и идеально-безкорыстный культурный мыслитель Ранке, служилъ историческому моменту даннаго государства. Этой дѣйствительности было вполнѣ достаточно, чтобы въ мірѣ фактовъ, а не умозрѣній, заслонить всѣ освободительные и даже разрушительные элементы, заключавшіеся въ діалектическомъ методѣ Гегеля. Методъ -- путъ философа, а указанная дѣйствительность -- нравственно-практическій, самимъ философомъ осуществленный предѣлъ. Не можетъ быть и вопроса, что именно подлежало непосредственному усвоенію учениковъ? Вопросъ рѣшился немедленно, лишь только пришлось истолковать основную аксіому школы: "что дѣйствительно, то разумно".
   Изъ аксіомы можно сдѣлать самый радикальный выводъ: если разумно -- существующее, то разуменъ и протестъ противъ него, потому что онъ тоже существуетъ и, слѣдовательно, дѣйствителенъ. Революція имѣетъ поэтому за себя не менѣе оправданій, чѣмъ подчиненіе господствующему строю. Логически опровергнуть этотъ выводъ нѣтъ возможности и аксіома узаконяетъ борьбу, а не примиреніе.
   Но именно этого вывода и не было сдѣлано русскими гегельянцами. Они съ головой погрузились въ фетишизмъ дѣйствительности и тотъ же Бакунинъ, по словамъ Герцена, усиливался "примирить, объяснить, заговорить", лишь только возникло разногласіе чисто-гегельянскаго кружка Станкевича съ сенсимонстскими влеченіями друзей Герцена. Впослѣдствіи Бакунинъ освободился отъ буддійскаго очарованія не болѣе глубокимъ проникновеніемъ въ смыслъ гегельянства, а естественными наклонностями своей природы.
   Это фактъ капитальной важности.
   Никакія чисто философскія достоинства гегельянской системы не могутъ оправдать ея, по крайней мѣрѣ, въ двоедушіи -- нравственномъ и политическомъ. Только личныя энергическія усилія самого творца системы могли предотвратить ея тлетворныя вліянія. Философъ всегда долженъ быть личнымъ воплотителемъ практическаго содержанія своей философіи, потому что на этой ступени она становится религіей и неизбѣжно порождаетъ секты. Гегель могъ видѣть своими глазами краснорѣчивѣйшія доказательства и Герценъ находитъ, что, "вѣроятно, старику иной разъ бывало тяжело и совѣстно смотрѣть на недальновидность черезъ край удовлетворенныхъ учениковъ своихъ".
   Можетъ быть,-- во что эта совѣстливость не осуществлялась въ дѣйствительности. Учитель предпочиталъ въ хорошія минуты благодушно острить надъ темнотой своей философіи и, конечно, еще забавнѣе смотрѣть на ратоборства и недоразумѣнія учениковъ. Это значило собственными руками разрушать культурное, общественно-просвѣтительное достоинство собственной мысли и Богу духа и истины предпочитать міръ самой неразумной дѣйствительности.
   Этимъ объясняется, почему впослѣдствіи такъ низко палъ авторитетъ Гегеля у его прежнихъ русскихъ идолопоклонниковъ. Боткинъ, Тургеневъ, даже кроткій Станкевичъ или рѣшительно отвертываются отъ стараго "фетиша" и "стараго шута", или сопровождаютъ его имя подуснисходительной, полупрезрительной насмѣшкой {Переписка Станкевича, стр. 308. Анненковъ и его друзья, стр. 527.}. Это чувство не означало безусловнаго уничтоженія всей философіи Гегеля и его таланта, но оно свидѣтельствовало о полномъ разочарованіи въ жизненныхъ положительныхъ заслугахъ и гегельянской мысли, и гегельянскаго философскаго дарованія. Станкевичъ шелъ еще дальше: подъ конецъ жизни онъ неустанно твердилъ Грановскому о необходимости житъ, переставать думать и жить для разрѣшенія самыхъ трудныхъ вопросовъ, заниматься постройкой жизни -- задачей, болѣе высокой, чѣмъ философія {Біографія, стр. 187, 223.}.
   Это значило призывать человѣка къ дѣятельности во что бы то ни стало, т. е. къ борьбѣ съ неразумной дѣйствительностью и созданію новой.
   Но у Станкевича призывъ остался прекрасной мечтой, Бѣлинскій не нуждался въ немъ. Въ самый страстный періодъ любви и примиренія въ немъ бродила такая сила протеста, что ежеминутно слѣдовало ожидать побѣды натуры надъ теоріей, сердца надъ діалектикой, жизни надъ системой. И просвѣтленіе должно было произойти не только безъ пріятельскихъ вліяній, но прямо наперекоръ имъ, и прежде всего независимо отъ непосредственныхъ учителей по гегельянству Бакунина и Станкевича. О роли Бакунина мы знаемъ; намъ остается опредѣлить значеніе Станкевича въ духовномъ развитіи Бѣлинскаго.

Ив. Ивановъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Міръ Божій", No 2, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru