Иванов Иван Иванович
Заразительная книга

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    По поводу сочин. Wilbelm"а Appell"я. Werther und seine Zeit. Vierte verbeeserte und vermehrte Auflage. Oldenburg, 1896.

Заразительная книга.

По поводу сочин. Wilbelm'а Appell'я. Werther und seine Zeit. Vierte verbeeserte und vermehrte Auflage. Oldenburg, 1896.

I.

   Предъ нами въ высшей степени любопытная работа нѣмецкаго ученаго. Любопытна она не по особенно богатому содержанію или выдающейся учености, написана отнюдь не блестяще и обыкновенному читателю потребуется не мало доброй воли прочесть ее всю цѣликомъ.
   Весь интересъ въ общемъ вопросѣ, возникающемъ по поводу скромнаго сочиненія. Оно представляетъ исторію нравственныхъ и общественныхъ вліяній, вызванныхъ однимъ изъ популярнѣйшихъ художественныхъ произведеній прошлаго вѣка. Предъ нами, такъ сказать, біографія гётевскаго Вертера, доведенная до начала нынѣшняго столѣтія.
   Біографія, несомнѣнно, не полная и довольно односторонняя. Авторъ гораздо больше занимается книжными, чѣмъ жизненными явленіями. Это удобнѣе: требуется только обладать библіографическими свѣдѣніями. Но неизмѣримо было бы поучительнѣе звать, даже съ мельчайшими подробностями, вертеровскіе подвиги въ общественной практикѣ. Они были и нѣкоторые извѣстны автору. Но онъ, въ качествѣ добросовѣстнаго, не придаетъ большого значенія фактамъ толпы, и угощаетъ читателей преимущественно продуктами книжныхъ лавокъ.
   Это жаль.
   Литературныя и эстетическія вліянія -- вопросы второстепенные сравнительно съ нравственными сѣменами извѣстной идеи или художественнаго созданія. Часто самая умная и талантливая книга прочитывается затѣмъ, чтобы наполнить собой нѣсколько вечеровъ праздной болтовни и быть, наконецъ, забытой. Недаромъ въ наше время безпрестанно воскрешаютъ и реставрируютъ разныхъ знаменитостей, безусловно достойныхъ и когда-то жёгшихъ сердца, а потомъ безслѣдно исчезнувшихъ въ потокѣ времени. Вѣрное доказательство, что, при всей талантливости, знаменитости имѣли крайне ограниченное воздѣйствіе на жизнь, пронеслись надъ міромъ будто въ какихъ-то эмпиреяхъ и не подняли ни одного пласта бренной земли.
   О Вертерѣ нельзя этого сказать.
   Когда вы даже теперь перечитываете романъ, у васъ невольно возникаетъ одинъ изъ современнѣйшихъ и самыхъ "проклятыхъ" вопросовъ: что такое книга, вообще творческое и идейное произведеніе, какъ нравственная и общественная сила?
   Вопросъ, повидимому, совершенно простой. Книга -- сила громадная, страшная, "адская", какъ выражался одинъ изъ ея ожесточеннѣйшихъ ненавистниковъ, приснопамятный Магницкій.
   И у него было и есть не мало сочувственниковъ.
   Вы помните, напримѣръ, до сихъ поръ вызывающую эффектъ сцену въ салонѣ Фамусова, когда вся московская тьма и тля собралась на вѣче судить "сумасшедшаго" Чацкаго.
   Она усиленно ищетъ первоисточника современныхъ бѣдствій, и единодушно приходитъ къ заключенію: вся язва отъ книгъ...
   На искомую истину попадаетъ сначала Скалозубъ, но посмотрите, какъ немедленно поднимается вдохновенная волна) Грозный воинъ еще, пожалуй, готовъ допустить книги "для большихъ оказій". Фамусовъ, очевидно, страшно обрадованный открытіемъ настоящаго виновника своихъ скверныхъ настроеній и опытовъ, кричитъ:
   
   Сергѣй Сергѣичъ! нѣтъ! ужъ коли его пресѣчь
   Забрать всѣ книги бы, да сжечь!..
   
   Загорѣцкій -- намѣчаетъ первыхъ жертвъ предстоящаго аутода-фе: басни: "Охъ, басни смерть)"... Въ нихъ нѣтъ пощады ни львамъ, ни орламъ, т. е. царямъ.
   Это безсмертная сцена. Въ ней заключена цѣлая философія мракобѣсія со всѣми оттѣнками мысли и критики.
   Загорѣцкій -- человѣкъ глупый и вздорный, по какъ разъ будто затѣмъ, чтобы отвести его ударъ, басня прямо въ его духѣ изобразила несказанныя и безконечныя бѣды, причиненныя человѣчеству нѣкіимъ Сочинителемъ. Несчастный долженъ идти впереди разбойника, по списку адскихъ мученій, и выслушать вдобавокъ отъ своей мучительницы уничтожающую критику на свои сочиненія.
   Оказывается, ядъ его книгъ не только неслабѣетъ съ теченіемъ времени, а все развивается и отравляетъ одно поколѣніе за другимъ. Чего только здѣсь нѣтъ! И дѣти -- "стыдъ своихъ семей", и цѣлая страна "полна убійствами и грабежами", да и впредь еще родится бездна золъ -- все отъ книгъ Сочинителя!..
   По истинѣ ужасная демоническая сила -- книга) Все на свѣтѣ проходитъ и умираетъ, а она остается съ своей неистощимой способностью губить своихъ читателей.
   Любопытно бы услышать отъ баснописца, гдѣ онъ открылъ такого поразительнаго сочинителя и такія сверхъестественныя книги! Исторія что то не сообщаетъ ничего подобнаго. Но не въ этомъ дѣло: на то и басня, чтобы баснословить.
   Для насъ интересенъ взглядъ мудраго и солиднѣйшаго поэта на вліяніе книги. Не думайте, будто такой взглядъ только "дѣдушкины сказки". Почти одновременно и по тому же поводу несравненно болѣе просвѣщенный философъ-французъ писалъ въ томъ же смыслѣ. Всѣ на свѣтѣ перевороты произошли отъ книгъ, начиная съ Евангелія и кончая Общественнымъ договоромъ Руссо.
   Очевидно, книга дѣйствительнѣе какихъ угодно другихъ стихій человѣческаго общества. Она своего рода Настоящее, гигантски-крѣпкое и живучее существо. По временамъ, одинъ взглядъ на нее можетъ вызывать сильнѣйшія чувства.
   Гёте, напримѣръ, разсказываетъ, какъ онъ и его товарищи -- всѣ идеально настроенные юноши, не могли безъ ужаса и содроганія смотрѣть на книгу Гольбаха, представлявшую человѣческую жизнь съ точки зрѣнія грубаго, удручающаго матеріализма.
   Но вы замѣтили, о чрезвычайномъ значеніи книгъ говорили все люди, враждебные или книгамъ вообще, или какой-нибудь въ частности.
   Существуетъ противоположное мнѣніе, и оно-то именно, повидимому, имѣетъ большіе шансы утвердиться въ наши дни.
   Выразить его можно кратко и точно извѣстными словами одного изъ новѣйшихъ соціальныхъ дѣятелей. Der Magen macht Revolutionen, т. e. желудокъ дѣлаетъ революціи, другими словами: не слово, а хлѣбъ мѣняетъ общественный строй я создаетъ культурныя эпохи, или, еще точнѣе, не идея, а экономическія отношенія управляютъ человѣчествомъ.
   Было бы очень любопытно прослѣдить исторію этого воззрѣнія. Ото лѣтъ тому назадъ, ни друзьямъ, ни врагамъ прогресса даже и на мысль не могло придти ничего подобнаго. До такой степени весь восемнадцатый вѣкъ и революціонная эпоха были убѣждены въ неограниченномъ господствѣ идей и теорій!
   И убѣжденіе имѣло очень солидныя историческія основанія.
   Если желудокъ и дѣлаетъ, то не революціи, а бунты, не révolutions, а révoltes, могъ бы скаламбурить придворный Людовика XVI.
   Напримѣръ, что могло быть тягостнѣе положенія Франціи въ царствованіе двухъ предпослѣднихъ Людовиковъ! Всюду, подъ разными наименованіями возникали волненія и смуты. И Тэнъ впослѣдствіи съ завистью будетъ вспоминать, какъ всѣ эти смуты быстро и удачно прекращались. Но вотъ въ концѣ вѣка поднялась послѣдняя смута, и ея оказалось невозможнымъ ни укротить, ни даже ограничить.
   Почему?
   Легкомысленный и зарапортовавшійся историкъ отвѣчаетъ: потому что правительство не достаточно энергично дѣйствовало войсками.
   Въ дѣйствительности -- истинный отвѣтъ давъ самимъ же авторомъ въ извѣстной сценѣ короля съ придворнымъ. Въ 1789 году поднялся не бунтъ, а революція, т. е. не ропотъ однихъ желудковъ, а цѣлая буря страстей, получившихъ формулировку въ разныхъ политическихъ и соціальныхъ идеяхъ.
   Въ этомъ вся существенная разница.
   "Рубашечники" Людовика XIV неистовствовали въ силу чистыхъ "экономическихъ отношеній", не имѣя идейнаго знамени, объединяющаго принципа, общей идеальной цѣли. На противоположномъ полюсѣ буржуа-милліонеры, сытые всѣми благами до горла, терпѣливо выносили самыя фантастическія воздѣйствія Кольбера на ихъ дѣятельность и личность.
   Очевидно, угроза голодной смерти и полнѣйшая обезпеченность одинаково безсильны измѣнить строй жизни. И въ томъ, и въ другомъ положеніи люди могутъ совершенно различно существовать, но тожественно относиться къ общимъ основамъ своего существованія. Ни подлиповецъ, ни Разуваевъ никогда не станутъ реформаторами и даже не помыслятъ о реформѣ.
   Необходимо вмѣшательство другой силы, совершенно иного порядка, чѣмъ желудокъ и экономическія условія. Само евангеліе изумительно рѣзко и рѣшительно опредѣлило эту силу, и именно на ней основало свои міровыя завоеванія.
   Эта сила -- идея, книга.
   Мы, конечно, нашими замѣчаніями отнюдь не разсчитываемъ рѣшить въ высшей степени сложный вопросъ, и рѣшеніе его, разумѣется, не въ какомъ-либо одностороннемъ отвѣтъ. Мы только желаемъ отмѣтить интересующій насъ предметъ. Для нашей дѣля достаточно даже придти хотя бы къ такому выводу: экономическія отношенія -- только матеріалъ для творческой работы, своего рода элементы хаоса, творческая сила -- идея. Все равно, какъ нашъ стройный міръ могъ возникнуть только изъ предварительно существовавшей неорганизованной матеріи, такъ и идея можетъ создать новый порядокъ вещей только изъ извѣстнаго матеріала. Сама по себѣ идея -- отвлеченная и парящая на недосягаемыхъ высотахъ -- то же, что звукъ въ безвоздушномъ пространствѣ. Сами по себѣ матеріальныя условія -- безцѣльно и безрезультатно вертящееся облако пыли. На минуту вихрь можетъ вызвать серьезную опасность, но пройдетъ минута напряженія и пыль снова уляжется по землѣ спокойнымъ слоемъ.
   Наши сравненія даютъ только приблизительное представленіе объ относительномъ значеніи двухъ стихій исторической жизни человѣчества. Но несомнѣнно одно: вѣра въ безусловную рѣшающую роль матеріальнаго фактора -- вѣра антикультурная и въ своей крайней формѣ угрожаетъ даже повести къ одному изъ самыхъ гибельныхъ результатовъ: къ недостаточной оцѣнкѣ просвѣщенія и образованія, какъ настоятельнѣйшихъ нуждъ всякаго народа и первыхъ условій какого бы то ни было прогресса.
   Второй путь къ рѣшенію вопроса -- тотъ самый, на какой вступилъ авторъ нашей книги. Если бы о каждомъ, несомнѣнно вліятельномъ философскомъ, историческомъ и художественномъ произведеніи была написана подробная исторія его всяческихъ вліяній на современниковъ и потомство, предъ нами развернулись бы поучительнѣйшія перспективы. Мы бы имѣли твердыя основанія судить, что въ извѣстную эпоху принадлежитъ области идей и что вызвано къ жизни другими силами.
   Напримѣръ, въ общихъ чертахъ мы знаемъ прямо потрясающія впечатлѣнія, вызванныя въ обществѣ нѣкоторыми книгами. Въ прошломъ вѣкѣ особенными эффектами могъ похвалиться Руссо.
   Раскройте одинъ изъ интереснѣйшихъ источниковъ Секретную корреспонденцію е подъ пятымъ ноября 1778 года вы прочтете Чувства благодарности матери, обращенныя къ тѣни Ж. Ж. Руссо.
   Здѣсь, между прочимъ, говорится:
   "Если все, что обезображиваетъ благую природу, если все, что подавляетъ чувства милосердія и нѣжности, навсегда уничтожено для будущихъ поколѣній, если въ семьяхъ царствуетъ единеніе, если дѣти любятъ тѣхъ, кому они обязаны больше, чѣмъ существованіемъ, если видъ матери, окруженной своими дѣтьми, внесъ въ брачный союзъ счастье и миръ,-- всѣми этими благодѣяніями человѣчество обязано тебѣ".
   Эту рѣчь можно съ полнымъ правомъ противоставить суду, какой русскій баснописецъ произнесъ надъ сочинителемъ: если книги разрушаютъ, онѣ же, очевидно, могутъ и созидать.
   Четверть вѣка спустя, въ той же французской литературѣ Шатобріанъ могъ конкуррировать съ Руссо, хотя и не въ свою пользу.
   Романомъ Ренэ онъ возбудилъ столько психопатизма у читателей и читательницъ, у поэтовъ и самыхъ заурядныхъ смертныхъ, что готовъ былъ уничтожить свою книгу. До такой степени его истомили "плаксивые и безсвязные вопли" разочарованныхъ фарсёровъ.
   Бывали и въ нашемъ отечествѣ примѣры подобныхъ же эпидемій, вызванныхъ книгами, даже весьма недавно. Напримѣръ, видное мѣсто въ исторіи русскаго общества должны занимать романы: Отцы и дѣти, Въ водоворотѣ, Что...
   Но все это отрывочно и случайно. Полной біографіи ни для одного изъ названныхъ литературныхъ явленій нѣтъ. Вертеръ -- единственное исключеніе даже у нѣмцевъ, и посмотрите, какія любопытнѣйшія свѣдѣнія сообщаетъ авторъ, даже и не заботясь особенно объ ихъ интересѣ!
   Мы дополнимъ факты и возстановимъ ихъ психологическую связь и цѣльность. Дѣло идетъ о капитальнѣйшемъ эпизодѣ въ исторіи европейской культуры.
   

II.

   Гете, при всемъ своемъ прославленномъ "олимпійствѣ", былъ весьма неравнодушенъ къ славѣ, отнюдь не менѣе, чѣмъ, напримѣръ, Шопенгауэръ, преисполненный такого неукротимаго презрѣнія къ человѣчеству. Особенно много Гёте распространялся о популярности Вертера. Успѣхъ романа, дѣйствительно, былъ очень большимъ и въ полномъ смыслѣ общеевропейскимъ. Но только причины этого успѣха самыя обыкновенныя. Поэтъ увлекъ публику не какими-либо новыми горизонтами, не ослѣпительно яркими и въ то же время прогрессивными идеалами. Нѣтъ, онъ просто попалъ въ моментъ, какъ говорятъ до сихъ поръ о самыхъ негромкихъ писателяхъ, иногда весьма удачно пощупывающихъ пульсъ общественныхъ настроеній.
   Вертеръ только одинъ изъ безчисленныхъ симптомовъ современнаго недуга. Именно недуга. Этимъ фактомъ объясняется исключительно широкая положительная слава романа. Потому что, по неизмѣнному закону, чѣмъ выше и единодушнѣе восторги современниковъ, тѣмъ, значитъ, произведеніе ниже по идейному уровню. Смѣлые, дѣйствительно, реформаторскіе идеалы очень рѣдко понимаются, неохотно признаются и чаще всего до такой степени медленно распространяются, что только много лѣтъ спустя послѣ перваго появленія книги ее начинаютъ читать и цѣнить.
   Если же книга совершаетъ своего рода цезарскую побѣду надъ большой публикой, будьте увѣрены, въ ея содержаніи есть нѣкій существенный изъянъ по части глубины и оригинальности. Иначе очень ужъ свѣтлое и легкое поприще представляла бы человѣческая исторія и не существовало бы одного изъ самыхъ реальныхъ поэтическихъ образовъ -- образа пророка-страстотерпца.
   Гёте ни на одну минуту, въ теченіе всей его продолжительной жизни, не выпадалъ этотъ тяжелый, но и безконечно почетный крестъ. Олимпійство пріобрѣтено было крайне дешевой цѣной: полнымъ отсутствіемъ борьбы писателя съ обществомъ, идеалиста съ дѣйствительностью.
   И именно Вертеръ въ этомъ отношеніи краснорѣчивѣйшее произведеніе: недаромъ онъ увлекъ даже Наполеона, и увлекъ чрезвычайно любопытно. Мы дальше увидимъ, какъ и чѣмъ. Автору менѣе всего приличествовало бы гордиться такимъ поклонникомъ и на такихъ основаніяхъ...
   Недугъ, предшествовавшій Вертеру, въ сильнѣйшей степени былъ усиленъ гётевскимъ романомъ и немедленно получилъ даже опредѣленіе вертеровской лихорадки -- Werther-Fieber. Гбте дѣйствительно поднялъ температуру у публики, во уже раньше недужной: авторъ далъ только лишнюю дозу яда.
   Странное вообще это время -- вторая половина восемнадцатаго вѣка! Чего только здѣсь нельзя найти! И безгранично скептическій смѣхъ, и психопатическіе припадки мистицизма, откровеннѣйшую проповѣдь и практику жизненныхъ наслажденій и повѣтріе самоубійства, въ теченіе цѣлаго періода опустошающее Парижъ, ясный, самоувѣренный разумъ -- особенный разумъ Вольтера и Кондорсэ, нѣчто въ родѣ неистощимо-сильнаго, блестяще-даровитаго юноши-завоевателя цѣлыхъ новыхъ міровъ, и несказанная тоска мечтательнаго, романтически-туманнаго чувства, чисто-гамлетовскія муки неудовлетворенной вѣры и разбитой воли.
   До сихъ поръ еще никому не удалось нарисовать сколько-нибудь удовлетворительную картину удивительной эпохи. Историку потребовалась бы прямо исключительная отзывчивость на разнообразнѣйшія проявленія человѣческой природы и поистинѣ геніальная психологическая разносторонность и проницательность.
   Одинъ фактъ особенно любопытенъ. Именно въ самое разсудочное трезвое время, будто по исконному закону контрастовъ, возникла и быстро росла нравственная болѣзнь. Составъ ея можно опредѣлить одной изъ самыхъ мѣткихъ фразъ Вертера: фантазія чуткаго сердца. Это значитъ воображеніе вмѣстѣ съ чувствительностью, и то и другое дошедшее до предѣловъ, гдѣ уже прямо начинается психопатія и умопомѣшательство.
   Вы съ большими подробностями можете познакомиться съ проявленіями недуга по историческимъ и художественнымъ произведеніямъ, но это только historia, почва его и причины поразительнаго чисто-эпидемическаго развитія остаются неизслѣдованными.
   Раскройте многочисленные мемуары, корреспонденціи вертеровской эпохи, предъ вами чуть не на каждой страницѣ запестрятъ такіе, напримѣръ, разсказы и замѣчанія авторовъ.
   Вотъ всего нѣсколько выдержекъ: онѣ буквально капля въ морѣ...
   У васъ, конечно, имѣется довольно опредѣленное представленіе о Людовикѣ XV, о Маріи-Антуанеттѣ, о придворныхъ короля и друзьяхъ австрійской принцессы. На принцессу впослѣдствіи много наклеветали, но ея менѣе всего царственное легкомысліе, ея склонность къ рискованнымъ авантюрамъ и пикантнымъ удовольствіямъ въ духѣ эпохи -- подлинная истина. О Людовикѣ XV самая разнузданная клевета не всегда могла спуститься до правды: король на этотъ счетъ стоялъ внѣ опасности.
   И вотъ онъ то проливаетъ слезы на представленіи драмы Дидро, Марія-Антуанетта дѣлаетъ то же самое въ комическихъ онерахъ, чѣмъ вызываетъ экспромты на тему: народъ счастливъ только подъ властью государей, умѣющихъ плакать...
   Но Марія-Антуанетта -- женщина, плачетъ цензура: это нѣсколько удивительнѣе. Въ общемъ цензура отнюдь не отличалась чувствительностью и нѣжностью: напротивъ, современники именуютъ ее прямо инквизиціей. Но одинъ догадливый авторъ, въ свое время большая знаменитость, угрожаемый цензорами, умоляетъ ихъ привести женъ на репетицію пьесы.
   Разсчетъ оказался вѣрнымъ: дамы расплакались, цензоры были растроганы и пьеса прошла.
   Что же оставалось обыкновенной публикѣ, не обязанной стоять на стражѣ приличій и благонамѣренности? Прямо утопать въ потокѣ слезъ.
   И она это дѣлаетъ. Мы безпрестанно читаемъ, какъ въ комической оперѣ, т. е. просто -- опереткѣ, "вся зала заливалась слезами", какъ дѣти рыдали въ ложахъ, и партеръ вторилъ имъ.
   А современныя моды?
   Напримѣръ, знаменитый le pouff aux sentiments -- прическа, изображавшая подробно семейное счастье образцовыхъ и плодовитыхъ супруговъ. На головѣ дамы помѣщается ребенокъ, кормилица, попугай, маленькій негръ, и все это перевивается волосами мужа и любимыхъ родственниковъ!
   А цѣлая революція, вызванная разсказомъ о любовномъ умопомѣшательствѣ нѣкоей крестьянской дѣвицы. Эта Нина -- "сумасшедшая отъ любви" создала своего рода эпоху: очевидцы находятъ, что только Фигаро могъ поспорить своей славой съ Ниной.
   И всѣ ея заслуги въ томъ, что она родилась чувствительной, elle était née sensible! О поэтому не замедлила помѣшаться, лишь только совершилась разлука съ милымъ.
   А эти исторіи про бѣдныхъ домашнихъ учителей, неотразимо влюблявшихся въ своихъ благородныхъ ученицъ, и, конечно, кончавшихъ самоубійствомъ! Ихъ предсмертныя записки читались отнюдь не съ меньшимъ усердіемъ и ужъ, разумѣется, съ болѣе глубокими волненіями, чѣмъ брошюры самого Вольтера.
   Вотъ, скажете вы, добрыя чуткія сердца!
   Но почему же учителямъ непремѣнно приходилось стрѣляться, а не достигать счастья? Вѣдь если весь вопросъ въ чувствѣ, то реальные Сенъ-Прё могли затмить самого героя Руссо. Значитъ, необходимо было умереть, чтобы растрогать кавалеровъ и дамъ? А при жизни сколько ни страдалъ, какъ трогательно ни томился или вздыхалъ Сенъ-Пре, онъ все-таки пребывалъ на положеніи canaille misérable и до высокородной Юліи ему было далеко, какъ до звѣзды небесной.
   Это тоже фактъ.
   Вотъ теперь и разберитесь!
   Людовикъ XV плачетъ надъ судьбой несчастныхъ отцовъ и дѣтей въ драмѣ, но непосредственно изъ театра можетъ отправиться въ Оленій паркъ, причинившій въ жизни неизмѣримо больше слезъ отцамъ и дочерямъ, чѣмъ пролито ихъ всѣми падшими ангелами всѣхъ чувствительныхъ драмъ.
   И контрастъ все тотъ же, хотя и не въ такой формѣ.
   Явленіе поднимается здѣсь на высоту общечеловѣческой психологіи -- всѣхъ временъ и народовъ. Дама носитъ на головѣ головоломную аллегорію супружеской вѣрности и семейныхъ идиллій, а въ сердцѣ?.. Объ этомъ нечего и толковать: кому же неизвѣстны сердца того общества, гдѣ въ наше время Гонкуры отыскали гораздо болѣе эффектныхъ натуралистическихъ мотивовъ, чѣмъ даже въ ихъ романахъ изъ современной жизни.
   Вы думаете, это сплошная ложь, сознательное лицемѣріе, дипломатическое кокетство?
   Нѣтъ. Было, конечно, и этого въ достаточномъ количествѣ, не вопросъ не исчерпывается фальшью и гримасами.
   Было нѣчто искреннее, естественное въ чувствительной психопатіи XVIII вѣка. Мы говоримъ именно о чувствительности высшаго общества; оно-то болѣе всего и устраивало спектаклей, сохраненныхъ для насъ современными наблюдателями, и среди него впослѣдствіи вертеровская лихорадка нашла самую благодарную почву.
   Въ наше время стало моднымъ словечко вырожденіе. Съ легкой руки многошумнаго сенсаціоннаго публициста Нордау, его принялись бросать по всѣмъ направленіямъ, и самъ стремительный авторъ въ число вырожденцевъ записалъ даже Золя и гр. Толстого! Можетъ быть, какъ разъ самые благополучные и здоровые люди подверглись вдругъ психіатрическому изслѣдованію!..
   Это -- нелѣпость, разсчитанная на нѣкоторый скандалъ. Но авторъ, столь начитанный въ спеціальныхъ медицинскихъ работахъ, самъ медикъ, могъ бы на свою тему разсказать много поучительнаго. Для этого слѣдуетъ только на первомъ планѣ поставить исторію, а не литературную критику, и прослѣдить формы общественныхъ недуговъ по совершенно достовѣрнымъ источникамъ.
   Задача не особенно сложная. Вырождающееся общество всегда гибнетъ политически: это неизмѣнный законъ, отъ вѣковъ римской имперіи до французской революціи. Нравственное вырожденіе предшествуетъ политической катастрофѣ и историку, знающему послѣдствія, остается только выслѣдить предшествующія обстоятельства.
   До сихъ поръ собрано множество данныхъ, свидѣтельствующихъ о разложеніи высшихъ французскихъ сословій наканунѣ революціи. Одинъ Тэнъ, совершенно впослѣдствіи забывшій собственную работу, набралъ бездну фактовъ и цитатъ. Но одно явленіе осталось почти незатронутымъ, именно чувствительность и крайне развитое въ этомъ направленіи воображеніе.
   Это -- прямые результаты двухвѣковой жизни французской аристократіи.
   Монархія Людовика XIV переродила когда-то дѣятельное и крайне безпокойное сословіе въ разсадникъ трутней и тунеядцевъ. Потомокъ феодала и фрондёра превратился въ "смѣшного маркиза" королевской передней, до такой степени жалкаго, безсильнаго и худосочнаго, что Мольеръ могъ всю безчисленную галлерею классифицировать просто по цвѣту лентъ на кафтанахъ. Другихъ отличительныхъ признаковъ не оказывалось ни у маркиза, ни у графа, ни у виконта, ни у шевалье.
   Нравственный организмъ истощался и атрофировался, лишенный всякой осмысленной дѣятельности, растрачиваемый на манекенное лицедѣйство публичнаго этикета и на циническій тоже почти публичный развратъ.
   Представьте какого угодно сильнаго и умнаго человѣка, обязаннаго изо дня въ день играть одинъ и тотъ же кукольный спектакль, произносить однѣ и тѣ же фразы и, по свидѣтельству Мольера, считающаго уже большимъ подвигомъ оригинальности и остроумія особую манеру въ выговорѣ словъ: Bonjour marquis! {L'Impromptu de Versailles, Scène IV.}... Въ результатѣ неминуемо получится крайняя дряблость души и ограниченность мысли. Утратится способность считаться съ своими впечатлѣніями, оказывать нравственное сопротивленіе какимъ бы то ни было, воздѣйствіямъ внѣшняго міра.
   Это будетъ не чуткость и не отзывчивость, даже не впечатлительность, а именно дряблая податливость, болѣзненная воспріимчивость истощеннаго организма. Дѣти и старики одинаково склонны къ слезамъ. Это не значитъ, будто они сердечнѣе и глубже относятся къ явленіямъ. Совершенно напротивъ, какъ разъ недостатокъ реагирующей духовной энергіи, рабство органическаго безсилія.
   Совершенно такой же симптомъ -- не дѣтства только, а старости -- чувствительное воображеніе прошлаго вѣка.
   Людовикъ отнюдь не притворяется, когда плачетъ въ театрѣ, но въ то же время именно подъ властью этого умѣющаго плакать государя особенно тяжело живется народу. И не то, чтобы онъ по природѣ отличался слезливостью, нѣтъ, его вся природа нѣчто слезливое, развинченное и разбитое. Безпрестанно встрѣчаются нервно больные люди, способные разрыдаться отъ пустѣйшаго музыкальнаго мотива, отъ двухъ-трехъ словъ. Это обыкновенно открытые паціенты врачей. Бываютъ времена и общества, когда на такихъ паціентовъ не хватило бы ни врачей, ни больницъ.
   И замѣчательно, по источникамъ можно даже съ большой точностью прослѣдить начало недуга, по крайней мѣрѣ, во французскомъ обществѣ. Это семидесятые годы. Въ половинѣ столѣтія un homme à sentiment -- чувствительный человѣкъ -- считается еще espèce rare et ridicule -- породой рѣ;дкостной и смѣшной, а въ 1777 году современникъ пишетъ: "Разумъ рѣдко бываетъ тамъ, гдѣ нѣтъ чувствительности. Тотъ, чье сердце нечувствительно, отличается обыкновенно страстями низкими, темными, своекорыстными"...
   Это отнюдь не случайная декламація. Другой авторъ женскую честь отожествитъ съ чувствительностью, и слезы такимъ путемъ замѣнятъ всѣ таланты и добродѣтели. Да, въ буквальномъ смыслѣ. Даже люди вполнѣ здоровые въ иное время, вѣроятно, и не подумали бы проливать слезъ надъ Ниной изъ комической оперы, теперь наперерывъ стремятся отличиться "добродѣтелями вѣка".
   Нѣтъ ничего заразительнѣе вкуса большинства и тлетворнѣе вліянія толпы. На этомъ основана вся психологія модныхъ уродствъ и повальныхъ нравственныхъ заболѣваній.
   Появленіе Вертера какъ разъ совпало съ провозглашеніемъ "чувствительности и нѣжности" почетнѣйшими отличіями XVIII-го вѣка, а "сладостныхъ слезъ чувства" неотъемлемымъ признакомъ "геніальности" и "нравственности".
   

III.

   Въ чемъ, въ сущности, содержаніе гётевскаго романа? Молодой человѣкъ влюбился въ чужую невѣсту, и, не встрѣтивъ практическаго удовлетворенія своему чувству, застрѣлился.
   Такихъ драмъ совершалось и совершается безчисленное множество. Припомните одну изъ самыхъ блестящихъ страницъ Гартмана: никакому Вертеру съ такой силой и краснорѣчіемъ не изобразить неограниченно-губительнаго демона, именуемаго любовной страстью!
   Тема, слѣдовательно, самая заурядная. Но чѣмъ же созданъ интересъ ея?
   Вотъ здѣсь-то и заключается вся оригинальность гётевскаго героя и, надо полагать, навсегда похороненная исторіей своеобразность его публики.
   Гёте увѣрялъ, что онъ даже въ старости не мохъ безъ сильнѣйшихъ волненій читать произведенія своей молодости. Онъ, насколько извѣстно, дѣйствительно пережилъ вертеровскую лихорадку раньше своего романа. Но для автора болѣзнь оказалась не смертельной: онъ вылѣчился отъ нея необыкновенно быстрымъ -- въ четыре недѣли -- созданіемъ литературной драмы, и вылѣчила радикально! Героя онъ застрѣлилъ, а самъ направился по пути жизненныхъ опытовъ и благополучно дошелъ до "олимпійства", проще и вѣрнѣе -- до того самаго благоволенія и премудрости, какими гордится чиновникъ Островскаго, нажившій домъ и капиталецъ.
   Это существенная разница между поэтомъ и его дѣтищемъ,-- разница, до такой степени внушительная, что мы затрудняемся вполнѣ принять заявленіе Гёте-старца: "Я написалъ эту вещь кровью собственнаго сердца"... Врядъ ли.
   Зачѣмъ же тогда во второмъ изданіи эта "кровь" подверглась весьма значительнымъ преобразованіямъ? Такъ не пишутся безусловно искреннія исповѣди, подсказанныя искренними порывами сердца. Много, очевидно, было вы чисто поэтической игры фантазіи въ крови гётевскаго сердца: и это вполнѣ естественно для подобнаго произведенія и особенно для подобнаго героя.
   Смыслъ вертеровской природы очень нехитрый, даже въ наше время доступный зауряднѣйшимъ риѳмоплетамъ-неудачникамъ, поэтамъ въ силу совершенной непригодности ни къ какой практикѣ и пессимистамъ вслѣдствіе удручающаго безсилія считаться съ жизнью и людьми.
   Вертеръ любитъ говорить о свободѣ и даже о геніальности, точнѣе, геніальничаніи,-- на самомъ дѣлѣ имъ управляетъ страшный деспотъ -- его ощущенія. Онъ вѣчно охваченъ ихъ "тончайшей тканью", неустанно возится съ своимъ сердцемъ, какъ "съ больнымъ ребенкомъ": это его собственное выраженіе, и не пересчитать, какихъ только эпитетовъ онъ ни даетъ этому сокровищу! И чуткое, и замирающее, и неустойчивое...
   Конечно, при такой обузѣ некогда заниматься внѣшнимъ міромъ. Вертеръ и убѣжденъ, что весь міръ заключенъ въ его сердцѣ, и на все остальное, кромѣ "фантазій чуткаго сердца", онъ взираетъ "съ мечтательной улыбкой".
   Отсюда одинъ шагъ до самообожанія и самаго неизвинительнаго эгоизма.
   Этотъ шагъ уже давно сдѣланъ Вертеромъ.
   Онъ рѣшительно не признаетъ права за другими людьми -- испытывать другія впечатлѣнія, обнаруживать другія настроенія, чѣмъ его собственныя.
   Вертеръ, напримѣръ, размечтался и разчувствовался, между прочимъ, по поводу "струи чистѣйшей воды" и дѣвушекъ, приходящихъ за водой къ этому источнику. "Тончайшія ощущенія" заканчиваются такой рѣчью:
   "О1 тотъ, кто не способенъ ощущать того же, не достоинъ приближаться къ источнику даже послѣ тяжкаго пути въ жаркій лѣтній день".
   Въ другой разъ онъ устраиваетъ цѣлую истерическую сцену первому встрѣчному за то, что тотъ не проявлялъ вертеровской нѣжности и геніальной веселости. Конечно, и по этому случаю у него "на глазахъ выступили слезы", но онѣ не помѣшали назойливому врывательству тонко чувствующаго юноши въ чужую душу.
   Позже мы узнаемъ еще болѣе интересныя вещи.
   Несмотря на трогательное обожаніе идиллическихъ сценъ, природы и даже "крестьянскихъ парней", Вертеръ, въ силу все той же пестроты своего сердца, одновременно съ добродѣтелями патріархальнаго человѣка являетъ инстинкты пушкинскаго Алеко. И весьма курьезно.
   Цыганъ въ поэмѣ Пушкина защищаетъ свободу чувства именно съ естественной идиллической точки зрѣнія, Алеко -- ревнивецъ, какъ сынъ эгоистической культуры общества.
   У Бергера все это уживается рядомъ: правъ тотъ, кто убьетъ свою невѣрную жену и ея соблазнителя! Но и этого мало.
   Позже онъ, повидимому, цѣлый день обдумываетъ слѣдующія строки; только онѣ, по крайней мѣрѣ, и записаны подъ 3 сентября:
   "По временамъ я не понимаю, какъ она (Лотта) можетъ, какъ она смѣетъ любить другого, когда я люблю ее такъ страстно, такъ безумно, когда я люблю во всемъ свѣтѣ только ее одну, и кромѣ нея, никто для меня не существуетъ".
   И онъ впослѣдствіи пошлетъ къ мужу Лотты за пистолетами: именно у дего онъ возьметъ оружіе застрѣлиться! Это тоже очень тонко, но врядъ ли по части "чуткости сердца" и е небесной фантазіи".
   Все это вполнѣ откровенный эгоизмъ и самая подлинная жестокость. Но сколько всего этого, прикрытаго лицемѣріемъ и самообманомъ!
   Напримѣръ, едва ли не самая психологическая, талантливая черта, дѣлающая честь автору романа. Вертеръ необыкновенно тщательно ухаживаетъ за своими пріятными впечатлѣніями и избѣгаетъ разочарованій и земныхъ ощущеній цѣной какого угодно заблужденія.
   Онъ только что узналъ исторію любви крестьянскаго парня и, конечно, немедленно сплелъ "непрерывную ткань", даже "разгорѣлся" и "воспламенился". Интересно бы, конечно, познакомиться съ героиней. Но "небесная фантазія" подсказываетъ ему опасность. Можетъ быть, женщина-крестьянка окажется не столь трогательной и поэтической!.. "Зачѣмъ себѣ портить мною созданный прекрасный образъ", и Вертеръ бѣжитъ отъ правды и дѣйствительности во имя лжи и воображенія.
   Это -- касательно сердца. Остается еще геніальности, столь же важный элементъ вертеровскаго недуга и совершенно психологически-послѣдовательный.
   Обожаніе собственныхъ ощущеній, вѣчная возня съ своимъ я всегда и вездѣ были первыми симптомами maniae grandiosаe.
   Ограничьте жизнь человѣка только его личными ощущеніями, вы его осудите на смертную борьбу простого самолюбія съ опасностью впасть въ ничтожество. Какъ бы запасъ ощущеній и фантастическихъ ббразовъ ни былъ богатъ, онъ быстро истощится. Нужны новыя краски, новыя усилія "тончайшей ткани" придать какой-нибудь интересъ и содержательность.
   Отсюда мучительное стремленіе всякую мелочь разсматривать будто подъ микроскопомъ, вполнѣ пустяковинное происшествіе раздувать въ событіе и самое заурядное впечатлѣніе размалевывать въ самые кричащіе цвѣта. Это психологія рѣшительно всѣхъ мечтательныхъ отшельниковъ и фантастическихъ избранниковъ судьбы и генія.
   Вертеръ на нашихъ же глазахъ рѣшительно ничего не дѣлаетъ, ничего даже не думаетъ, если за мысли не считать замираній сердца и игры "небесной фантазіи". Но это не мѣшаетъ ему, вопервыхъ, считать себя "высокимъ и великимъ", даже "поклоняться себѣ", потому что его любитъ Лотта. А потомъ онъ прямо "обратится въ нѣкое божество", и мы, наконецъ, узнйемъ, что предъ нами вздыхалъ, фантазировалъ, рыдалъ и умилялся человѣкъ "судьбы исключительной, въ своемъ родѣ единственной" и, главное, самый великій несчастливецъ среди всего человѣческаго рода!
   И не думайте, чтобы это была только "геніальная" игра словъ. Нѣтъ. У Вертера, какъ всегда, гдѣ вопросъ идетъ о спокойствіи и культѣ своей особы все серьезно до мельчайшихъ подробностей, есть и здѣсь нравственно-практическій принципъ.
   Встрѣтивъ нѣкоторыя препятствія по службѣ, Вертеръ философствуетъ:
   "Все на свѣтѣ сводится на одну дрянь, и человѣкъ, который въ угоду другимъ, безъ участія въ этомъ собственныхъ желаній, потребностей или страстей, гоняется за славой или за деньгами -- просто дуракъ".
   По формѣ это резонно, но по существу подобными соображеніями можно оправдать самое циническое тунеядство и пошлѣйшую жизнь: стоитъ только -- и это съ вертеровской философіей очень не трудно -- всякое общественное обязательство отожествить "съ угодой другимъ", и при всякомъ случаѣ ссылаться за отсутствіе "собственныхъ желаній" и на презрѣнность славы и денегъ.
   И все-таки ничто не помѣшаетъ человѣку быть избраннымъ и геніальнымъ, и, главное, смотрѣть на міръ съ мечтательной улыбкой!
   Ни въ какомъ другомъ случаѣ такъ дешево нельзя купить столь драгоцѣнныхъ благъ, и Вертеры могутъ съ полнымъ правомъ считаться изобрѣтателями своего рода философскаго камня.
   Такъ ихъ немедленно и оцѣнило многочисленное человѣчество, искони падкое на соблазнительную, болѣе или менѣе правдоподобную возможность имѣть одновременно, по пословицѣ, "на грошъ аммуниціи, а на рубль амбиціи".
   

IV.

   До сихъ поръ мы все время за предѣлами книги, вызвавшей насъ на разсужденія. Авторъ, съ наивностью первыхъ читательницъ гётевскаго романа, усиливается поддержать ореолъ героя въ первобытномъ эффектѣ и твердо стоитъ на своемъ -- даже предъ уничтожающимъ, хотя и очень краткимъ отзывомъ Лессинга.
   Но самъ же авторъ сообщаетъ курьезнѣйшіе факты изъ исторіи вертеровской инфлюэнцы: его собственный терминъ. Къ сожалѣнію, только авторъ не думаетъ вникнуть въ смыслъ своихъ сообщеній: будто всякій литературный герой, по естественному закону, долженъ вызывать смѣхотворнѣйшіе припадки фиглярства!
   Одинъ изъ излюбленнѣйшихъ житейскихъ афоризмовъ -- фраза, сказанная Наполеономъ послѣ разгрома въ Россіи: "отъ великаго до смѣшного одинъ шагъ".
   Обыкновенно, это считается безусловной истиной. На самомъ дѣлѣ слова имѣютъ крайне ограниченное право на нее. Отнюдь не отъ великаго вообще такъ близко до смѣшного, во отъ такого великаго, какое производить иллюзію величія и по существу не велико, а лишь приподнято. Такимъ именно было величіе французскаго императора, отъ начала до конца построенное на разсчитанныхъ театральныхъ эффектамъ, на внѣшнихъ военныхъ успѣхахъ, и ни на одну минуту не искавшее опоры въ величественной правдѣ и нравственной силѣ.
   Такое величіе такъ же быстро и низвергается, какъ и возникаетъ, просто отъ внѣшней неудачи, отъ ошибочнаго разсчета, невѣрнаго шага. Поэтому, такую жалкую картину и представляетъ Бонапартъ въ несчастій, сразу превратившись изъ орла въ затравленнаго зайца.
   Съ истиннымъ величіемъ это немыслимо.
   Шекспировскій Лиръ не менѣе, пожалуй, еще болѣе великъ въ соломенномъ вѣнкѣ и рубищѣ, чѣмъ въ коронѣ и мантіи. онъ палъ страшно низко, но намъ и на умъ не приходитъ улыбнуться. Мы всецѣло охвачены трагизмомъ положенія и неизмѣнной величавостью натуры героя.
   Дѣлайте сколько угодно шаговъ, вы не дойдете до смѣшного, до пародіи. Подлинная нравственная сила не поддается такимъ превращеніямъ.
   Напротивъ, смѣхъ и пародія -- законные и вполнѣ естественные спутники для аффектированной силы, для парадирующаго величія.
   Этимъ объясняется, почему, будто дождевые пузыри, во всѣхъ концахъ культурнаго міра народились Вертеры и Ренэ, лишь, только появились романы.
   Всякій юноша хотѣлъ такъ же любить и чувствовать, какъ Вертеръ, а молодыя дѣвицы быть любимыми, какъ Лотта. Такъ свидѣтельствуетъ современникъ, и вы думаете, это трудно?
   Какія у Вертера достоинства, недоступныя, все равно, въ какомъ размѣрѣ, кому угодно? Ощущенія и фантазія -- способности отчасти прирожденныя, но ихъ можно развить, можно, наконецъ, съ успѣхомъ имитировать.
   Гамлету, напримѣръ, несравненно труднѣе подражать: такъ надо мыслить, разсуждать, и притомъ на какія темы! А Вертеру достаточно возиться съ какими бы то ни было личными впечатлѣніями, а на главный параграфъ программы -- влюбиться -- у кого же не достанетъ ума, если только здѣсь можетъ быть вопросъ объ умѣ?
   Задача для соревновательницъ Лотты еще проще: стоитъ быть доброй дѣвушкой, обладать способностью кадрилью заглушать всѣ огорченія души и, конечно,-- соотвѣтствующей внѣшностью. Послѣднее обстоятельство уже само по себѣ рѣшитъ вопросъ о "Вертерѣ".
   И въ результатѣ, Германію охватило, дѣйствительно, нѣчто въ родѣ инфлюэнцы въ самой серьезной формѣ.
   Легче всего было -- усвоить первымъ долгомъ костюмъ Вертера -- синій фракъ, желтый жилетъ и желтые брюки. Его носилъ самъ Гёте, раздражая такимъ образомъ нервныхъ господъ и поддерживая сенсацію. При дворѣ веймарскаго герцога-мецената вертеровское одѣяніе превратилось въ оффиціальную форму: только поэта Виланда, по его преклонному возрасту, освободили отъ синежелтаго убора. Въ другихъ городахъ происходило то же самое. Вертеръ создалъ своего рода революціонное возстаніе противъ парижскихъ модъ.
   Дальше, вторая стадія недуга -- пилигримства и разнообразныя представленія и процессіи въ подлежащихъ мѣстностяхъ и случаяхъ.
   Вертеръ, какъ извѣстно, до нѣкоторой степени списокъ съ дѣйствительнаго лица, знакомаго Гёте, ветцларскаго чиновника Іерусалема. Этотъ молодой человѣкъ покончилъ самоубійствомъ изъ-за любви къ чужой женѣ. Катастрофа возбудила творчество Гёте, и онъ судьбу и личность Іерусалема слилъ съ своими опытами и чувствами.
   Для публики это драгоцѣнная находка. Вертеръ существовалъ на самомъ дѣлѣ, живъ въ Ветцларѣ, тамъ умеръ и погребенъ! Ветцларъ немедленно появился въ путеводителяхъ, съ поясненіемъ на счетъ гётевскаго романа. Нашлась и "могила Вертера", нѣкая куча земли подъ буками и дубами. Счастье это, какимъ-то чудомъ, выпало на долю смѣтливаго трактирщика, и онъ вдоволь наслаждался даровыми спектаклями и, главное, гульденами. У "могилы" напримѣръ, происходили такія сцены.
   Кругомъ собралась партія молодыхъ людей пилигримовъ, въ торжественномъ молчаніи обходила могилу, потомъ требовалось вино, выпивались тосты въ честь покойнаго, возливалось вино на священную землю, потомъ артисты вынимали кинжалы, снова становились въ кружокъ и одинъ изъ нихъ произносилъ рѣчь...
   Хозяинъ гостинницы умиралъ со смѣху при этихъ сценахъ и жалѣлъ только о добромъ пролитомъ винѣ. Въ дѣйствительности холмъ не былъ ничьей могилой и былъ насыпанъ только въ память Іерусалема догадливымъ хозяиномъ.
   Часто къ могилѣ отправлялись многолюдныя процессіи изъ кавалеровъ, дамъ высшихъ классовъ, исполнялся спеціально написанный гимнъ и произносились рѣчи въ оправданіе самоубійства отъ любви.
   Нашлись даже реликвіи, напримѣръ, вертеровскій стаканъ и вертеровскій стулъ. Пилигримы считали долгомъ осмотрѣть ихъ, конечно, за плату, и стулъ даже долгое время переходилъ изъ поколѣнія въ поколѣніе, какъ важная статья наслѣдства.
   Съ этимъ стуломъ изъ литературныхъ священныхъ предметовъ могли соперничать только табакерки, возникшія въ честь одного изъ героевъ чувствительнаго путешествія Огерна. Табакерки пріобрѣли обширное распространеніе, спеціально вырабатывались, бойко шли по всей Германіи и владѣльцы ихъ считали себя членами нѣкоего особаго ордена чувствительности.
   Не столь невинные результаты возымѣла вертероманія.
   Нашлись охотники не только любить по образу Вертера, но даже и умереть. Современники разсказываютъ о самоубійствахъ, явно навѣянныхъ романомъ. Несчастныхъ юношей находили съ книгой въ карманѣ. Зараза оказалась чрезвычайно устойчивой. Еще въ 1833 году, въ Боннѣ, застрѣлился студентъ. Мать публично жаловалась на гбтевскій романъ, какъ на прямую причину несчастья: послѣ смерти ея единственнаго сына, нашли Вертера съ многочисленными подчеркнутыми мѣстами... Бѣдная женщина призывала кару Господню на людей, злоупотребляющихъ своими талантами...
   Естественно, книга вызвала наравнѣ съ психопатическими восторгами жестокія нападки. Въ Лейпцигѣ на нее обрушилась даже администрація: было запрещено перепечатывать и продавать злотворный романъ. Гораздо любопытнѣе рѣзкое негодованіе Лессинга.
   Прежде всего онъ защищалъ память Іерусалема -- юношу вдумчиваго, талантливаго, даже философски одареннаго, вовсе не похожаго на "сентиментальнаго дурака". Лессингъ надѣялся подтвердить это подливными произведеніями Іерусалема.
   Потомъ Лессингъ разсчитывалъ даже сочинить нѣчто въ родѣ противоядія гётевскому произведенію -- Вертера лучшаго. Но дѣло не пошло дальше начала вчернѣ.
   Вообще, одному изъ энергичнѣйшихъ идейныхъ дѣятелей Германіи XVIII-го вѣка прямо ненавистна вся личность Вертера. Онъ, по его словамъ, просто презиралъ бы подобнаго субъекта въ жизни. Въ античномъ мірѣ подобнаго рабства предъ божествомъ любви не простили бы даже "дѣвчонкѣ". И романъ опасенъ именно тѣмъ, что многіе юнцы поэтическую красоту произведенія могутъ смѣшать съ нравственной.
   Церковные проповѣдники и моралисты упростили вопросъ, и громили романъ, какъ проповѣдь самоубійства.
   Несомнѣнно, и здѣсь есть доля правды. Предѣлы, какихъ могло достигнуть воздѣйствіе книги, зависѣли отъ нравственной устойчивости и энергіи каждаго читателя отдѣльно, и мы видѣли, факты не противоречили обвиненіямъ проповѣдниковъ.
   Нечего и говорить, конечно, что на автора отнюдь не падала отвѣтственность за всѣхъ глупцовъ. И Лессингъ правъ, указывая на неподходящую трату поэтическихъ красотъ ради такого героя и такой темы.
   Гёте, въ сущности, могъ довольно равнодушно вести своего героя къ самоубійству путемъ чувствъ и даже логическихъ доказательствъ. Самому ему суждено умереть въ чинѣ тайнаго совѣтника, и это было ясно уже съ самаго начала.
   Но совершенно другой вопросъ, когда тотъ же напитокъ попадалъ отнюдь не въ "олимпійскій" организмъ и не въ идеально-уравновѣшенную душу.
   Никто не будетъ настаивать, что Гёте долженъ былъ не осуществлять своего замысла. Но несомнѣнно одно,-- отрицательное содержаніе романа не выкупается его положительными достоинствами -- не по части поэзіи, а культурности и идейности.
   И замѣчательно, авторъ, повидимому, этими вопросами менѣе всего и дорожилъ.
   Сначала въ романѣ ярко были подчеркнуты общественныя неудачи и разочарованія Вертера, вліяніе на его нравственное состояніе столкновеній по службѣ и обидъ, претерпѣнныхъ въ аристократическомъ свѣтѣ. Этотъ мотивъ соотвѣтствовалъ популярнѣйшимъ философскимъ тенденціямъ восемнадцатаго вѣка и сближалъ Вертера, напримѣръ, съ Новой Элоизой Руссо. Мотивъ въ гётевскомъ романѣ совершенно естественный, разъ въ героя взятъ бѣдный, по старому "худородный" юноша, но даровитый и самолюбивый. Онъ, конечно, не могъ ни забыть, ни простить обиды своей личности, и сліяніе обиды съ неудовлетвореннымъ чувствомъ любви только углубило бы драму и подняло бы ея внутренній смыслъ.
   Гёте перемѣнилъ этотъ взглядъ и совпалъ съ Наполеономъ.
   Бонапарту, разумѣется, менѣе всего могъ быть пріятенъ даже самый безобидный протестантъ въ общественномъ смыслѣ, но томленія влюбленнаго сердца и шалости идиллическаго воображенія онъ могъ оцѣнить безъ особенныхъ усилій своего художественнаго чувства, какъ бы оно грубо ни было.
   И оцѣнилъ онъ это все въ Египтѣ. Отсюда одновременно онъ посылалъ письма Жозефинѣ съ цитатами изъ чувствительной беллетристики, и разыгрывалъ роль Людовика XIV, короля трехъ королевъ.
   Легко понять, какой Вертеръ при такихъ условіяхъ требовался будущему цезарю, и онъ впослѣдствіи бесѣдовалъ на эту тему съ Гёте. Поэту, даже и съ наклонностями филистера, слѣдовало бы иначе понимать свое произведеніе и ужъ, конечно, достойнѣе относиться къ е крови собственнаго сердца".
   

V.

   Ангору нѣмецкой книги, разумѣется, неизвѣстны плоды вертеровской лихорадки въ нашемъ отечествѣ, неизвѣстны они и въ нашей исторіи литературы. А между тѣмъ они существовали, и даже не лишены интереса.
   Русскіе писатели и читатели должны были понять гётевскій романъ въ самомъ непосредственномъ смыслѣ. Разныя тонкости и красоты ускользнули отъ ихъ взгляда и они извлекли только самое грубое и элементарное зерно. Тѣмъ любопытнѣе результаты! Они имѣютъ значеніе и для оцѣнки все той же культурной сущности самого образца.
   Предъ нами двѣ книжки: одна -- оригинальное сочиненіе, другая -- оригинальный анекдотъ,-- Россійскій Вертеръ, 1801 года, и Вертеровы чувствованія, 1802 года.
   "Сочиненіе" написано въ три дня и "въ первомъ жару воображенія". Герой -- семнадцатилѣтній молодой человѣкъ, но уже "съ особливой системой мыслей". Система очень оригинальная; сначала можно подумать, предъ нами сатира на настоящаго Вертера, и даже сатира не безъ остроумія.
   Юный герой чувствуетъ полное отвращеніе къ идиллическимъ прелестямъ въ родѣ "трудящагося пахаря" и "пчелки, сосущей цвѣточикъ". Онъ отнюдь не демократъ. Онъ презираетъ "пастуховъ нашихъ" и ему несносно видѣть столь безчувственныхъ людей. Онъ забавляется съ крестьянскими дѣвицами, но пріобрѣтаетъ еще больше гнѣва и презрѣнія къ нимъ: онѣ такъ мало похожи на Галатею и Естеллу!..
   Ото очень недурно для современника Карамзина, и если бы авторъ продолжалъ въ томъ же тонѣ, вышелъ бы рядъ довольно правдивыхъ бытовыхъ картинъ русскаго эстетическаго барства.
   Но горе въ томъ, что юноша долженъ быть Россійскимъ Вертеромъ: на сцену является Марія -- "особа совершеннѣйшая", начинается "тайное притяженіе", "слезы суть жизненнымъ бальзамомъ въ печали". Правда, вскорѣ на сценѣ снова русскій дугъ: герой увлекается картежной игрой и принялся бы даже за пьянство, "есть ли бы тѣмъ не былъ гнусенъ самому себѣ". Но новая встрѣча съ Маріей, и опять Вертеръ: "Ахъ почто я не умеръ въ то время, какъ уста наши пребывали склеенными и прерываемое дыханіе я принималъ въ себя, какъ бы щитая воздухъ онаго недостойнымъ". Герой "не предпринималъ далѣе", только щадя спокойствіе Маріи. Все-таки ему пришлось умереть и авторъ здѣсь ужъ совсѣмъ сгустилъ couleur locale, просто заставилъ Россійскаго Вертера повѣситься съ очень длинной стихотворной отходной!
   
   Что въ свѣтѣ жизнь? Она претяжкое есть бремя.
   Что сей прекрасный свѣтъ? Училище терпѣть.
   
   Анекдотъ обширнѣе по объему, выдержаннѣе по тону и написанъ торжественнымъ, подчасъ раздирательнымъ языкомъ.
   Надѣливъ героя всѣми талантами, авторъ спѣшитъ прибавить: "при отличныхъ его свѣдѣніяхъ, онъ имѣлъ такую наружность, которая при первомъ взорѣ дѣлаетъ надъ сердцемъ сильное впечатлѣніе". Главная причина грядущихъ бѣдствій, повидимому, "пылкое сложеніе несчастнаго" и необыкновенно-чувствительныя "внутренности".
   Первая встрѣча съ "прекрасной знатной фамиліи дѣвицей": ея слова "раздались во внутренности М.", "невольный и потаенный духъ вылетаетъ изъ внутренности души его". Потомъ при второй встрѣчѣ; "неизвѣстный трепетъ во внутренности М.", въ сценѣ съ отцомъ "сильный и жестокій вздохъ потрясъ всю внутренность его".
   Особенно этимъ "внутренностямъ" достается, когда М. объясняетъ свою любовь сначала -- обучая дѣвицу спряженіямъ на глаголѣ люблю, потомъ стихами съ и Новой Элоизой на груди, наконецъ, рисуя ея портретъ.
   Эта единственная въ своемъ родѣ сцена заканчивается такими репликами.
   Софія. Сердце мое въ ужасномъ движеніи.
   М. Душа моя исторгается изъ самой себя!
   Герой во всѣхъ положеніяхъ своей драмы стремится подражать Вертеру, во авторъ довольно самостоятеленъ: онъ губитъ героя изъ-за предразсудковъ общества, заставляетъ его произносить страшную рѣчь, послѣ того какъ "вся внутренность М. потряслась",-- рѣчь къ пистолету, "орудію, изобрѣтенному тартаромъ".
   Прочитавши "адское начертаніе" Софьи, внушенное отцомъ, М. отказывается "влачить презрительную жизнь", и поупражнявшись еще нѣсколько часовъ въ жестокомъ краснорѣчіи -- застрѣливается.
   Авторъ Сочиненія довольно равнодушенъ къ смерти своего Вертера: онъ просто замѣчаетъ, что его герой "попамъ ничего" не завѣщалъ и потому "попы предали проклятію его имя". Авторъ анекдота, напротивъ, пролилъ слезы надъ могилой М. и "сіи минуты", заканчиваетъ онъ, "наисладчайшія въ моей жизни". Софья на всю жизнь остается дѣвушкой, а жестокій отецъ -- добычей возмущенной совѣсти.
   О болѣе реальныхъ отраженіяхъ гётевскаго романа на русской жизни мы не знаемъ, и врядъ ли они были
   Чисто сентиментальные мотивы, переполняя нашу литературу, не имѣли никакого положительнаго жизненнаго значенія. А именно въ этихъ мотивахъ центръ тяжести нѣмецкаго Единственно, что могло бы вызвать благодѣтельные отголоски хотя бы даже только въ литературномъ смыслѣ,-- общественный источникъ вертеровскихъ страданій, былъ устраненъ или, по крайней мѣрѣ, обезцвѣченъ самимъ авторомъ. Естественно, на чужой, мало культурной почвѣ Вертеръ принялъ каррикатурныя, или откровенно-грубыя, или приторно-фальшивыя формы.
   Такъ было въ Россіи.
   Но и въ другихъ литературахъ мы не могли бы указать сколько-нибудь прогрессивныхъ вліяній романа.
   И ихъ не могло быть.
   О народной средѣ или даже просто о здоровомъ среднемъ обществѣ нечего и говорить: вся вертеровская природа здѣсь могла вызвать или недоумѣніе, или еще болѣе сильныя чувства. Для здравомыслящихъ бюргеровъ это было то же самое, что для французскихъ буржуа XVII-го вѣка салонный преціозный тонъ, т. е. сплошная глупость и комедіанство.
   И дѣйствительно, мы знаемъ пьесу на тему вертеровой лихорадки, тожественную по содержанію съ Смѣшными жеманницами Мольера.
   По существу, Вертеръ, какъ личность, могъ найти сочувствіе только въ выродившейся средѣ, у публики, нравственно и умственно немощной. На это именно указывали Лессингъ и Меркъ. Самый романъ слѣдуетъ считать однимъ изъ послѣднихъ дѣтищъ старой культуры, отживавшей свои дни, тунеяднаго, привиллегированнаго міра. Гёте лично пережилъ только совершенно неопасные симптомы недуга и быстро и легко перешелъ къ другимъ житейскимъ интересамъ и къ другимъ мотивамъ творчества.
   Грѣхомъ его было развить эти симптомы въ образахъ, силой поэтическаго воображенія создать цѣльную художественно-реальную психологію и исторію и -- соблазнить вертеровскими трогательными монологами, своего рода языкомъ сирены -- многихъ "малыхъ сихъ".
   Невольно припоминаются искреннія слова не менѣе геніальнаго, но несравненно менѣе олимпійскаго писателя. О если бы эта рѣчь не выходила изъ памяти всѣхъ, кто владѣетъ художественнымъ словомъ!
   "Я смѣю сказать,-- писалъ авторъ,-- если бы и какимъ-либо путемъ могъ предугадать, что мои сочиненія могутъ внушить читателямъ какое-либо преступное желаніе или дурную мысль, я скорѣе отрубилъ бы себѣ руку, написавшую ихъ, чѣмъ выпустилъ бы ихъ въ свѣтъ"...

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", No 3, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru