Иванов Иван Иванович
Шевченко в кругу народных поэтов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Шевченко въ кругу народныхъ поэтовъ *).

*) Прочитано въ публичномъ музыкально-литературномъ собраніи Общества любителей россійской словесности 3 апрѣля.

I.

   Наше чествованіе памяти малорусскаго народнаго поэта случайно совпало съ годовщиной большого событія вообще въ исторіи русской народнической литературы. Ровно пятьдесятъ лѣтъ назадъ въ Современникѣ появились Записки охотника.
   Это совпаденіе даетъ мнѣ право напомнить вамъ одну изъ любопытнѣйшихъ чертъ въ жизни и въ творчествѣ Тургенева. Она непосредственно связана съ моею задачей.
   Въ теченіе всей литературной дѣятельности -- отъ перваго молодого разсказа до предсмертныхъ стихотвореній -- нашего художника волновалъ -- врядъ ли и до сихъ поръ вполнѣ разрѣшенный -- вопросъ.
   Тургеневъ стоялъ на вершинѣ современной образованности. Его личная и общественная гуманность не подлежатъ ни малѣйшему сомнѣнію. Всюду, въ просвѣщеннѣйшихъ обществахъ Запада, онъ является передовымъ выразителемъ благороднѣйшихъ идеаловъ европейской цивилизаціи. И нѣтъ человѣка какой бы то ни было національности, кто бы не заслушивался всегда блестящихъ, сердечныхъ, поучительныхъ рѣчей русскаго писателя.
   И его самого увлекала эта роль...
   Да и можно ли было оставаться равнодушнымъ, когда во-очію, часто едва знакомые, люди поддавались невольному обаянію классически-художественнаго и идейно-значительнаго слова!
   И впослѣдствіи, уже послѣ смерти Тургенева, свидѣтели, менѣе всего способные оцѣнить его писательскій талантъ и оригинальный умъ,-- вродѣ какого-нибудь Гонкура,-- будутъ восторженно вспоминать о Тургеневѣ-собесѣдникѣ.
   Но у великаго чародѣя была совершенно особенная публика, повидимому, недоступная его обаянію. Передъ нею, какъ это ни странно, онъ чувствовалъ себя почти совершенно безоружнымъ и чары отъ него отлетали.
   Иванъ Сергѣевичъ могъ поставить въ нестерпимо-комическое положеніе самыхъ пышныхъ героевъ французской литературы -- Золя, Гюго, умѣлъ однимъ словомъ убить историческій талантъ Тэна, но предъ какимъ-нибудь Иваномъ изъ сельца Спасскаго имъ овладѣвала какая-то оторопь, будто смущеніе за какую-то невѣдомую несовершенную вину.
   Тургеневъ лично менѣе всего былъ способенъ погрѣшить предъ своими крестьянами,-- напротивъ, его біографія, какъ помѣщика -- сплошная исторія милостей, уступокъ, снисхожденія и прощенія.
   И, между тѣмъ, онъ часто не находитъ рѣчей съ имъ же самимъ облагодѣтельствованными людьми, при случаѣ не рѣшается уличить ихъ въ явной неправдѣ, онъ, прожившій съ ними дѣтство и молодость, затрудняется произносить рѣшительные приговоры насчетъ ихъ быта и нравственнаго міра...
   На каждомъ шагу чувствуется пропасть, стихійный мучительный туманъ, отдѣляющій народъ даже отъ его искреннѣйшаго друга.
   И это чувство переходитъ во всѣ произведенія Тургенева.
   "Таинственный незнакомецъ" остается неразрѣшимою загадкой для героевъ и героинь самыхъ разнородныхъ характеровъ.
   О томъ, что отцы -- "старые романтики" -- совершенно безпомощны и даже въ лучшихъ своихъ намѣреніяхъ трагикомичны предъ лицомъ "меньшого брата", нечего и говорить.
   Но та же самая участь выпадаетъ и на долю дѣтей.
   Вы помните зловѣщій "маскарадъ" Нежданова, помните краткую, по поразительную сцену юныхъ революціонеровъ съ Павломъ и Татьяной: идеальная искренность и самоотверженіе Маріанны не поднимаютъ нашихъ героевъ до нравственнаго и даже умственнаго уровня фабричнаго мужика и его жены.
   Но этого мало. Самъ Базаровъ,-- плебей и демократъ до послѣдняго нерва своего могучаго организма, столь гордый своей духовной близостью къ народу,-- терпитъ рѣшительное фіаско въ простомъ мимоходномъ разговорѣ съ мужикомъ.
   И авторъ будто съ особенно горькой ироніей подчеркиваетъ неудачу своего сильнѣйшаго героя: Базаровъ въ глазахъ мужиковъ нѣчто вродѣ шута гороховаго!...
   И до конца дней Тургеневъ не забываетъ этой темы. Ею переполнены письма къ Герцену, она преслѣдуетъ писателя въ минуты уединенныхъ сокровеннѣйшихъ думъ, наконецъ подсказываетъ ему потрясающую исторію о Чернорабочемъ и Бѣлоручкѣ.
   Всюду неотразимый призракъ грознаго недоразумѣнія, фатальнаго взаимнаго непониманія между народомъ и его прекраснодушными рыцарями.
   Герценъ -- другимъ, не тургеневскимъ, путемъ доходитъ до такого же безнадежнаго вывода. Сказочный великанъ, истребляющій во тьмѣ собственныхъ дѣтей,-- вотъ, по его мнѣнію, точная аллегорія одной изъ самыхъ тяжелыхъ культурныхъ драмъ.
   А между тѣмъ вся исторія -- не что иное какъ періодическое повтореніе этой драмы.
   Роскошные цвѣты, всегда и вездѣ распускающіеся на почвѣ народнаго труда, съ теченіемъ времени часто совершенно утрачиваютъ сознаніе своей связи съ ней и стремятся создать для себя исключительную экзотическую атмосферу.
   Воздвигаются грани всевозможныхъ предразсудковъ, нравственныхъ и сословныхъ, нація распадается на два будто чуждыхъ другъ другу племени, одно живетъ всѣми благами цивилизаціи, другое -- своей извнѣ вѣками неподвижной жизнью.
   Естественно, духовное и даже національное единеніе исчезаетъ.
   Французскій маркизъ и екатерининскій вельможа гораздо лучше знаютъ и понимаютъ другъ друга, чѣмъ своихъ соотечественниковъ, не причастныхъ парижскому просвѣщенію.
   Но все, оторванное отъ родной почвы, осуждено на органическое худосочіе и вырожденіе. Искусственная оранжерейная культура въ нравственномъ мірѣ неминуемо мельчаетъ, хирѣетъ и умираетъ медленной агоніей.
   Тогда у погибающихъ является инстинктивная жажда чистаго воздуха, непосредственной природы, здоровыхъ соковъ народной души и жизни. Тогда даже для самыхъ немощныхъ отпрысковъ вѣкового тунеядства и эгоизма звучатъ волшебными звуками слова: природа, народъ, простота, естественность.
   Но какъ открыть, что такое народъ?
   Это смутный, далекій міръ. Жилъ и живетъ онъ молча, никому не объясняя -- ни книгами, ни рѣчами -- основъ и прелестей своей жизни, никого не убѣждая въ ея смыслѣ и значеніи.
   Теперь къ нему спускаются верхи интеллигенціи и готовы искать у него отвѣтовъ на труднѣйшіе вопросы человѣческаго бытія и счастья.
   На какомъ языкъ станутъ бесѣдовать столь неожиданные ученики съ такимъ -- вчера еще дикимъ и презрѣннымъ -- учителемъ? Какое впечатлѣніе они произведутъ другъ на друга?
   Вопросъ въ высшей степени существенный. Тургеневу пришлось даже Герцена,-- кажется, вполнѣ осмысленнаго и положительнаго человѣка,-- разочаровывать по части гражданскихъ доблестей русскаго мужика.
   Что же могли вообразить другіе искатели "народной правды?..."
   И такъ повторялось всюду, гдѣ интеллигенцію захватывала волна демократическихъ и народническихъ увлеченій. Одна изъ такихъ волнъ вошла въ идеализмъ нашихъ сороковыхъ годовъ и общественную политику шестидесятыхъ,-- и вы знаете, оставила ли она прочные и безспорные результаты...
   Отъ лица народа съ одинаковой увѣренностью говорили люди столь разнородныхъ убѣжденій и практическихъ задачъ, что безусловно обязательнымъ можно признать единственный выводъ: да, народъ заслуживаетъ глубокаго интереса, его бытъ и психологія въ высшей степени поучительны...
   Но какая положительная польза отъ этой поучительности для нашего культурнаго прогресса,-- до сихъ поръ можно дать нѣсколько разныхъ отвѣтовъ и во всѣхъ подробностяхъ возобновить полемику Герцена, Тургенева, молодой Россіи.
   А, между тѣмъ, существуютъ пути, устраняющіе эту смуту. Самый надежный, когда народъ непосредственно сливается съ интеллигенціей, когда ему такъ же доступна цивилизація, какъ и всякому другому члену общества.
   Но это идеалъ. Онъ осуществляется медленно и съ великими затрудненіями. Это -- идейное самооткровеніе народа -- высшая цѣль національнаго развитія, ему предшествуетъ -- художественное.
   

II.

   Народная поэзія долго для просвѣщенныхъ людей остается единственнымъ окномъ въ темный міръ народной души, и на общую культурную и политическую сцену народъ появляется сначала въ роли сказочника, пѣсенника, прибауточника.
   Немного находится внимательныхъ и серьезныхъ охотниковъ для подобнаго зрѣлища. Это большею частью ученые спеціалисты, рѣдкіе энтузіасты, прирожденные любители неукрашенной природы и дѣвственной почвы.
   А для большинства поэтъ-народъ среди поэтовъ-художниковъ то же, что шутъ въ трагедіи или лубочная картинка въ античномъ музеѣ.
   И такъ способны чувствовать не только тонко-воспитанные господа и эстетическіе младенцы, а даже критики, вродѣ Бѣлинскаго.
   И они, пожалуй, правы.
   Вѣдь народъ не разсчитывалъ въ своемъ творчествѣ на такую избранную публику. Онъ говорилъ, какъ сказалось, и пѣлъ, какъ запѣлось. Для него все это не литература и не искусство, а столь же непроизвольныя явленія, какъ взрывъ смѣха, крикъ боли,-- часто не изящныя по формѣ, туманныя по смыслу.
   Но представьте, къ многовѣковому богатству народной духовной жизни подойдетъ человѣкъ, самъ воспитанный ею, по рожденію и по природѣ неразрывно связанный съ народнымъ прошлымъ и настоящимъ, и въ то же время одаренный талантомъ выдѣлять чистое золото изъ первобытной руды, непосредственный голосъ сердца заключать въ стройную музыкальную мелодію и безпорядочно, случайно разбросанные цвѣты вязать въ художественные гирлянды и вѣнки.
   Это будетъ народный поэтъ, и онъ станетъ одновременно трибуномъ, истолкователемъ и славой своего племени.
   Онъ -- единственное, естественное звено между обществомъ и народомъ. Его устами "таинственный незнакомецъ" открываетъ намъ свои тайны, перестаетъ быть мучительною загадкой для своихъ друзей и неопредѣленно-грозной темной силой для недруговъ. Блескъ генія озаряетъ весь міръ, откуда вышелъ поэтъ, и непоколебимо утверждаетъ права этого міра на человѣческое достоинство, на всѣ высшіе дары человѣческой природы,-- и, слѣдовательно, на общія всѣмъ человѣческія права.
   Отсюда -- логическій выводъ: чѣмъ больше создалъ народъ даровитыхъ поэтовъ, тѣмъ ярче обнаружилъ мощь своей нравственной стихіи, тѣмъ рѣшительнѣе отвоевалъ себѣ почетное мѣсто въ міровой культурѣ.
   Но вопросъ не въ одной даровитости.
   Не видимъ ли мы на каждомъ шагу, какъ безплодно погибаютъ или совершенно извращаются всевозможные таланты, какъ именно талантливость, вмѣсто славы, съ особенной жестокостью подчеркиваетъ безславіе даровитой личности и отягощаетъ ея отвѣтственность предъ современниками и потомствомъ?
   И не намъ, русскимъ, затрудняться въ выборѣ примѣровъ...
   Талантъ то же самое, что неизвѣстно, какъ и по какому праву пріобрѣтенное богатство, будто кладъ, найденный счастливцемъ случайно, безъ малѣйшихъ личныхъ усилій и заботъ, своего рода шальныя деньги.
   А вы знаете, какъ слишкомъ часто растрачивается подобный капиталъ. Человѣкъ не созданъ быть баловнемъ, все равно, природы или судьбы: требуется исключительная сила воли -- не стать ниже своего незаслуженнаго счастья.
   Даровитость, слѣдовательно, отнюдь не одно украшеніе и пріятная привилегія, она, нерѣдко, бремя, лишнее обязательство предъ жизнью и людьми.
   И оно тѣмъ тяжелѣе, чѣмъ духовнѣе и благороднѣе даровитость и чѣмъ матеріальнѣе и прозаичнѣе окружающій міръ.
   Сопоставьте теперь поэтическій талантъ съ будничной народной дѣйствительностью,-- вы признаете,-- быть народнымъ поэтомъ задача нѣсколько другая, чѣмъ -- вообще поэтомъ и писателемъ.
   Среди просвѣщеннаго общества, литература -- настоящее и даже очень почтенное дѣло, вдохновеніе -- высшій даръ небесъ, а въ народѣ все это, по меньшей мѣрѣ, междудѣлье или даже праздная забава, а подчасъ просто юродство.
   Въ результатѣ, народный поэтъ -- скорѣе жертва своего генія, чѣмъ герой, подвижникъ за великія силы своей души, а не торжествующій обладатель общепризнанныхъ сокровищъ.
   Это -- общее правило.
   Исторія не знаетъ ни одного истинно-народнаго поэта безъ драматической судьбы.
   Это совершенно особенныя біографіи, часто удивительно похожія одна на другую.
   И вполнѣ естественно. Во всѣхъ одинъ основной мотивъ -- своего рода прометеева борьба, только здѣсь коршуны несравненно реальнѣе, чѣмъ въ эллинскомъ сказаніи.
   Всѣхъ вообще ихъ даже трудно перечислить, но они непремѣнно играютъ первую роль въ жизни всякаго народнаго поэта,-- разница только въ количествѣ и въ жестокости хищниковъ.
   Сравненія въ высшей степени любопытны -- и особенно для насъ и въ нашемъ случаѣ.
   Съ незапамятныхъ временъ въ исторіи литературы принято Гёте считать типичнѣйшимъ и разностороннѣйшимъ поэтомъ новаго времени и, кромѣ того, образчикомъ счастливаго человѣка.
   Это, дѣйствительно, типъ, но только не поэта вообще, а именно спеціально-счастливаго поэта.
   Изумительная художественная впечатлительность и завидное человѣческое равнодушіе, полнота поэтическихъ воспріятій и божественный покой души,-- однимъ словомъ, пѣвецъ вертеровыхъ страданій и фаустовскаго отчаянія въ кафтанѣ камергера и въ чинѣ тайнаго совѣтника.
   Мнѣ невольно представилась эта фигура, когда я перечитывалъ поэмы Шевченка. Особенно настойчиво преслѣдовала меня одна сцена.
   Передъ Гёте стоитъ Эккерманъ, этотъ недосягаемый образецъ интерьвьюверовъ, единственный въ своемъ родѣ канцеляристъ департамента знаменитостей. Онъ съ забавнымъ постоянствомъ именуетъ геніальнаго поэта превосходительствомъ и умоляетъ его разсказать о свиданіи съ Наполеономъ.
   Это капитальнѣйшій моментъ въ біографіи поэта! Съ величественной и загадочной улыбкой Гёте отклоняетъ просьбу,-- будто нѣкій праведникъ, удостоившійся сверхъестественнаго видѣнія, не желаетъ посвящать смертныхъ въ свои сношенія съ высшимъ міромъ!...
   Это, говорятъ, идеальный поэтъ, охватившій своимъ взоромъ и чувствомъ всѣ тайны природы!
   Но куда же вы тогда опредѣлите нашего кобзаря?
   Это совершенный полюсъ для гётевскаго олимпійства и гётевскаго счастья и долженъ также считаться типомъ въ исторіи литературы.
   Возьмите какого угодно европейскаго народнаго поэта. У каждаго непремѣнно есть своя звѣзда и благодарный источникъ поэтическихъ вдохновеній.
   Напримѣръ, самый даровитый, Бэрнсъ.
   Онъ простой земледѣлецъ, всю жизнь принужденъ томиться заботой буквально о насущномъ хлѣбѣ, музѣ его приходится терпѣть не мало грубыхъ оскорбленій отъ житейской прозы и тьмы.
   Но за то кругомъ, за предѣлами бѣдной хаты -- какая благодать!
   Нигдѣ въ мірѣ нѣтъ такой романтической народной старины. Чуть не каждое ущелье и долина кричатъ историческими былями, и были стоятъ самаго пылкаго фантастическаго вымысла.
   Всюду столько блеска, отваги, рыцарственнаго благородства. Это -- сплошная эпопея свободы, грозной, несокрушимой, величественной даже въ неудачахъ и въ самой смерти.
   Пусть личная жизнь шотландскаго поэта тяжела и сумрачна, но кругомъ рѣютъ тѣни Валласа, Брюса, предъ нимъ возстаетъ обаятельный образъ поэтичнѣйшей и несчастнѣйшей изъ королевъ и въ безграничную даль вѣковъ несутся воспоминанія, одно другого драматичнѣе, одно другого богаче національною славой.
   И недаромъ Бэрнсъ не одинъ.
   Въ разныхъ концахъ страны, въ едва доступныхъ ущельяхъ, въ захолустныхъ городахъ расцвѣтаютъ поэтическіе таланты, пастухи, ремесленники. Будто самъ воздухъ насыщенъ пѣснями,-- достаточно явиться на свѣтъ съ тонкимъ слухомъ, чтобъ изъ готовыхъ, вѣками накопленныхъ сокровищъ создать себѣ славу.
   И она создается быстро, прививается къ почвѣ какъ давно желанное всѣмъ родное растеніе.
   Бэрнсъ одинаково дорогой и понятный поэтъ для потомка древняго тана и для его вассала. Онъ, не переставая быть народнымъ, остается -- національнымъ.
   Возьмемъ другой примѣръ,-- поэта, своей славой современнаго кобзарю и до сихъ поръ затмевающаго у насъ всѣхъ другихъ народныхъ пѣвцовъ Запада.
   Говорятъ, главный секретъ успѣха во всякомъ дѣлѣ -- попасть кстати. И вотъ передъ нами исключительно рѣдкій образчикъ человѣка и поэта кстати.
   Представьте, вашего друга постигъ страшный нравственный разгромъ. Еще вчера онъ былъ въ почетѣ и въ славѣ, окруженъ толпой приспѣшниковъ и даже рабовъ, могъ безнаказанно кого угодно казнить и миловать, а сегодня будто Іовъ на гноищѣ, и вчерашніе льстецы -- сегодня первые укорители и обидчики.
   Вы окажетесь совершенствомъ гуманности и мудрости, если приметесь тоскующіе взоры несчастнаго обольщать былыми перспективами силы и удачи и сулить въ будущемъ естественный поворотъ судьбы.
   Какъ легко вамъ будетъ въ чемъ угодно убѣдить человѣка! Не потребуется ни точныхъ свѣдѣній, ни глубокихъ соображеній, ни строгихъ доказательствъ. Люди такъ охотно вѣрятъ въ то, въ чемъ полагаютъ свое единственное утѣшеніе и спасеніе!
   И вотъ Беранже является къ бурбонской Франціи -- истомленной и развѣнчанной -- и начинаетъ пѣть про славу ея отцовъ и еще незабытыя униженія ея побѣдителей...
   Какъ путникъ, измученный жаждой, припадаетъ къ источнику, такъ вся французская нація устремится за удачливымъ пѣвцомъ,-- и надъ чѣмъ она еще такъ недавно смѣялась, что ненавидѣла,-- теперь для нея священно и велико.
   И понесутся гимны маленькому капралу, сѣрому сюртуку, маленькой шляпѣ.
   Зазвучатъ воинственные словесные залпы инвалидовъ, потекутъ слезоточивыя рѣчи бабушекъ и внучатъ, пока, наконецъ, не загремятъ дѣйствительныя пушки и парламентскія рѣчи въ честь его...
   Да, при такихъ обстоятельствахъ стоитъ поработать надъ риѳмами и куплетами. Публика уже заранѣе приготовила руки для апплодисментовъ и набрала воздуха для криковъ, все равно какъ бы артистъ ни сыгралъ свою роль.
   

III.

   Одновременно съ Беранже пѣлъ свои пѣсни Шевченко и, между прочимъ, написалъ слѣдующія строки:
   
   Свѣтъ, кажись, широкій,
   А въ немъ мѣста не отыщетъ
   Странникъ одинокій.
   Одному отмѣритъ доля
   Съ краю и до краю,
   А другому лишь оставитъ
   То, гдѣ закопаютъ.
   
   Лучше не могъ бы выразиться Шевченко, еслибъ захотѣлъ свою "долю" сравнить съ судьбой другихъ народныхъ поэтовъ.
   Только у одного изъ нихъ, также славянскаго, именно у Сырокомли-Кондратовича, мы находимъ соотвѣтствующій мотивъ.
   Помните Филиппа изъ Коноплей -- донъ-Кихота шляхетскаго царства, самаго несчастнаго изъ всѣхъ людей некстати?
   Въ школѣ его желаютъ обучить изящной поэзіи, разнымъ аллегоріямъ изъ миѳологіи, ловкимъ штучкамъ изъ реторики.
   Филиппъ несогласенъ.
   Ему подавай простую рѣчь и неподдѣльное чувство!
   Товарищи устраиваютъ облаву на жидовъ, просто за то, что они -- жиды, Филиппъ опять въ оппозиціи!
   Жидъ такой же человѣкъ, какъ и всѣ, и вести съ нимъ войну за грѣхъ предковъ -- стыдъ и срамъ.
   Но дальше еще хуже.
   Филиппъ отказывается жениться на богатой и благородной дѣвушкѣ только потому, что она его не любитъ; наконецъ, поднимаетъ вопіющую смуту на сеймѣ,-- и за кого же?
   За хамовъ, они будто бы равны шляхтѣ, даже больше: трудъ мужиковъ несравненно полезнѣе, чѣмъ подвиги шляхты, ихъ дѣти должны учиться грамотѣ наравнѣ съ шляхетскимъ потомствомъ,-- и въ заключеніе Филиппъ пьетъ здоровье добрыхъ хлоповъ!
   Сильно доставалось ему за всѣ сумасбродства,-- но послѣднее рѣшило его судьбу разъ навсегда.
   Филиппъ вернулся домой изувѣченнымъ и избитымъ на смерть. Можно подумать, польскій поэтъ, не удовлетворившись переводомъ Кобзаря на свой языкъ, вдохновился личною судьбой Шевченка.
   Нѣкоторые эпизоды изъ драмы Филиппа будто выписаны изъ поэмъ малорусскаго пѣвца, разница только въ одномъ: Филиппъ, какъ и самъ авторъ,-- шляхтичъ, а Шевченко -- хлопъ.
   На кого онъ можетъ разсчитывать, отдавъ свое сердце украинской музѣ?
   Ея языкъ для великоруссовъ,-- даже просвѣщенныхъ народниковъ,-- забавный жаргонъ анекдотовъ и плясовыхъ куплетовъ. Для малорусской интеллигенціи -- это говоръ мужиковъ, рабовъ, недостойный панскихъ устъ.
   И чѣмъ просвѣщеннѣе и либеральнѣе малорусскій панъ, тѣмъ глубже онъ презираетъ хлопское невѣжество и дикость.
   Даже когда увлекающіеся паничи рѣшатся подписаться на поэму Шевчепка, они потребуютъ, чтобъ ихъ имя не оповѣщалось публикѣ на "мужицкой книжкѣ".
   Какъ и вездѣ, есть, конечно, и здѣсь отрицательный полюсъ: ультранаціональные энтузіасты.
   Для этихъ исторія Украйны кишитъ Брутами и Коклесами. Но трудно сказать, кто наноситъ сильнѣйшій ущербъ достоинству націи и ея прогрессу,-- идолопоклонники-патріоты или народные отщепенцы.
   Поэтъ не присоединится къ энтузіастамъ именно потому, что онъ народенъ, т.-е. владѣетъ здравымъ смысломъ и совершенною любовью къ родинѣ.
   Итакъ, языкъ будущей поэзіи со всѣхъ сторонъ дискредитированъ, не лучше судьба и ея содержанія.
   Прошлое Украйны...
   Когда Бэрнсъ говорилъ "прошлое Шотландіи" -- это означало борьбу свободной націи во главѣ съ національной династіей противъ иноземнаго врага. Даже этотъ самый врагъ не могъ бы бросить словомъ укоризны и презрѣнія въ рыцарственныя усилія потомковъ викинговъ -- сохранить свою независимость.
   Въ прошломъ Украйны не меньше борьбы, не мало и героевъ и самыхъ подлинныхъ мучениковъ за родной край.
   Но это не протестъ цѣлой націи, а бунтъ порабощеннаго низшаго класса.
   Именно бунтъ, т.-е. преступленіе, измѣна въ глазахъ не только Польши, но и отечественнаго привилегированнаго сословія.
   Хлопъ, смѣнившій ярмо на ножъ, герой только для такого же безправнаго и презрѣннаго хлопа, какъ онъ самъ: для всѣхъ другихъ онъ -- разбойникъ, собака, въ бѣшенствѣ бросающаяся на своего господина.
   И нѣтъ позора и достойныхъ казней за подобное беззаконіе!
   И почти противъ каждаго героическаго украинскаго имени идетъ длинный списокъ рабскихъ мукъ -- по тюрьмамъ, по городскимъ площадямъ на потѣху торжествующей толпы и на вящее униженіе хлопскаго народа...
   Попробуйте воспѣть такую исторію и такихъ героевъ!
   Это не то, что вѣнчать Марію Стюартъ, Наполеона. Здѣсь требуется особое нравственное мужество,-- отнюдь не менѣе рѣшительное, чѣмъ воодушевлявшее когда-то самихъ украинскихъ витязей.
   Положеніе -- совершенно тождественное.
   Желѣзнякъ, Гонта, поднимая знамя народной свободы, обращались и могли обратиться исключительно къ хлопамъ. Только въ движеніяхъ, связанныхъ съ подобными именами, и выразилась народная сила Украйны. Все остальное -- достояніе пановъ и недовѣрковъ.
   На какую же другую публику могъ разсчитывать поэтъ, принимаясь писать Иліаду Гайдамаковъ, Одиссею Батрачки?
   На такихъ же Ярёмъ и Оксанъ, каковы его герои и героини.
   И поэтъ не только это отлично знаетъ, но всю славу свою полагаетъ именно въ читателяхъ-хлопахъ.
   Каждый народный поэтъ, конечно, демократъ, но Шевченко нѣчто большее -- воплощенный духъ народа, своего рода микрокосмъ народныхъ стихій.
   Мое выраженіе, можетъ быть, нѣсколько искусственно, но оно въ точности передаетъ сущность всей натуры поэта, а не только его воззрѣній и сочувствій.
   Быть народнымъ можно на разные манеры, и особенно въ наше время, демократическое по неотразимымъ законамъ исторіи.
   Можно любить и высоко цѣнить народъ, какъ великую, но внѣшнюю силу. Можно пристально и даже страстно изучать до мельчайшихъ подробностей народную жизнь и психологію, но именно какъ предметъ знанія и наблюденія.
   Есть третья любовь. Она не восторгается и не нуждается ни въ какихъ изслѣдованіяхъ, она просто естественное тождество личности съ предметомъ, дѣятеля съ народомъ. И практическіе результаты этого народничества часто совершенно противоположны понятіямъ и идеаламъ народниковъ по разуму и по политикѣ.
   Мы это видимъ на примѣрѣ Шевченка.
   Поэтъ знаетъ, чѣмъ пріобрѣтается въ его время литературная слава и деньги.
   Надо воспѣвать "свѣтъ", т.-е. паркетъ и шпоры, а народъ изображать въ лицѣ Матрёшъ и Парашъ -- исконныхъ утѣхъ счастливыхъ паничей.
   И у поэта, конечно, хватило бы умѣнья на этотъ вздоръ, но, на его взглядъ, всѣ эти умныя рѣчи "враньемъ подбиты", а главное -- унизительны для народнаго поэта.
   Онъ останется при своей одинокой хатѣ, при пѣсняхъ нищихъ, при синемъ морѣ и при ненаглядной Украйнѣ.
   Для его любви и печали хватитъ и "простого слова", того "немудраго" слова, какимъ слѣпые кобзари, сидя подъ тыномъ, повѣствуютъ деревенскому люду о родныхъ быляхъ.
   Но вѣдь поэтъ рискуетъ самъ остаться только при такихъ же слушателяхъ.
   И пусть. Здѣсь есть свой разсчетъ.
   Ученые и важные люди готовы вездѣ искать зрѣлища, даже въ человѣческихъ страданіяхъ.
   "Я застоналъ, какъ въ кольцахъ удава",-- разсказываетъ поэтъ о своихъ личныхъ страдальческихъ опытахъ.
   -- Онъ очень хорошо стонетъ,-- отвѣтили ему любители сильныхъ эстетическихъ ощущеній.
   Не такъ отнесется простой человѣкъ къ чужой тоскѣ и мукѣ, и если пѣсни поэта вызовутъ слезу на глаза сѣдого казака и на карія очи украинскихъ красавицъ,-- ему и довольно славы, панъ онъ надъ панами.
   И это -- не фразы.
   Шевченко послѣдователенъ въ своемъ плебействѣ -- отъ вдохновеннѣйшихъ думъ поэзіи до мельчайшихъ подробностей личной жизни.
   Напримѣръ, онъ отлично говоритъ по-польски, но щепетильная панна, все-таки, подмѣчаетъ нѣчто хлопское въ его говорѣ, и поэтъ чрезвычайно доволенъ: онъ всегда и вездѣ остается очевиднымъ, неподдѣльнымъ мужикомъ. Это -- его гордость.
   Подъ конецъ жизни его изводитъ тоска по Украйнѣ, по Днѣпру, по деревенской хатѣ и хозяйкѣ, "безталанной Оксаночкѣ", т.-е. простой крестьянкѣ.
   Эти мечты кажутся странными друзьямъ и даже землякамъ знаменитаго поэта: они желали бы поженить свою славу съ какой-нибудь панной -- письменной и благородной.
   Что же отвѣчаетъ Шевченко?
   "Твой совѣтъ хорошъ, спасибо тебѣ. Но только ты забылъ вотъ что: я по плоти и по духу сынъ и родной братъ нашего безталаннаго народа,-- какъ же мнѣ породниться съ панской кровью?"...
   И поэтъ вполнѣ сознательно осуждаетъ себя на хлопскую жизнь и хлопское вдохновеніе.
   Оно не можетъ поразить эффектомъ, богатствомъ и игрою красокъ, влекущей загадочностью образовъ,-- оно будто безнадежно тоскующая красавица, замершая на одномъ крикѣ боли.
   
   Степь широкая какъ море
             Вкругъ синѣетъ,
   За могилою могила
             Дальше чуть виднѣетъ...
   
   Вотъ основной тонъ Кобзаря.
   Безграничная, безлюдная равнина, усѣянная памятниками смерти,-- и какой смерти! Каждая могила -- свидѣтельство о страшномъ взрывѣ народнаго гнѣва. Но это только высшій драматическій моментъ,-- до него и послѣ него -- неволя, нищета и кое-гдѣ хватающія за сердце пѣсни слѣпыхъ стариковъ.
   А обыкновенно лишь вѣтеръ, гуляющій по степи, въ особенно грустныя минуты навѣваетъ юному землепашцу смутную тоску о прошломъ.
   Предъ нимъ изъ недосягаемаго далёка выплываютъ грозные витязи Сѣчи, кровавыя дѣла гайдамацкой вольницы -- и онъ склоняется надъ плугомъ въ глубокой мучительной думѣ.
   Мы не должны представлять, будто эта картина -- спеціальное изобрѣтеніе чувствительнаго украинскаго воображенія. Это самое реальное и будничное явленіе жизни, хотя въ немъ вся сущность поэтической малорусской натуры.
   Позвольте напомнить вамъ одно мѣсто изъ гоголевскаго Тараса Бульбы. Помню, еще въ дѣтствѣ, при первомъ чтеніи поэмы, я не могъ достаточно начитаться именно этихъ нѣсколькихъ строкъ, и это впечатлѣніе, навѣрное, испытали очень многіе.
   Свиданіе Андрія съ полячкой. Она отвѣчаетъ на страстную рѣчь запорожца проникновенными жалобами на свою странную участь, и поэтъ ея голосъ описываетъ такимъ сравненіемъ:
   "Подобно тому какъ вѣтеръ, поднявшись въ прекрасный вечеръ, пробѣжитъ вдругъ по густой чащѣ приводнаго тростника,-- зашелестятъ, зазвучатъ и понесутся вдругъ унывно-тонкіе звуки и ловитъ ихъ съ непонятною грустью остановившійся путникъ, не чуя ни погасающаго вечера, ни несущихся веселыхъ пѣсенъ народа, бредущаго отъ полевыхъ работъ и жнивъ, ни отдаленнаго стука гдѣ то проѣзжающей телѣги"...
   Вы видите, никакого зрѣлища нѣтъ, природа спокойна и скромна; но попросите этого путника подѣлиться съ вами "непонятной грустью", отчего онъ остановился и къ чему прислушивается?
   Не къ внѣшнему міру,-- а къ музыкѣ собственной души. Ей данъ только толчокъ, и она, будто необыкновенно чуткій и тонкій инструментъ,-- продолжаетъ звучать своей мелодіей, трепетной и задушевной, уносящей думы куда-то вдаль, мимо окружающаго однообразія и мрака въ міръ разгульнаго веселья и богатырской силы.
   Эта воспріимчивость украинскаго слуха и взора къ самымъ мимолетнымъ и простымъ явленіямъ родной природы творитъ чудеса красоты и сердечности еще въ народныхъ пѣсняхъ, у Шевченка это цѣлая своеобразная психологія, тѣсно связанная съ его нравственнымъ міросозерцаніемъ.
   

IV.

   Внѣшній репертуаръ очень скромный,-- не живопись шотландскихъ горъ и не волшебства страны лимоновъ и пальмъ.
   Яворъ, калина, ива, хмѣль, цвѣтущій макъ, тополь -- вотъ и вся поэтическая ботаника Шевченка. Потомъ -- Днѣпръ, бурный и сердитый, Днѣпръ, сѣдой и вспѣненный, рѣдко море, а чаще всего -- степи и могилы: вотъ и весь пейзажъ Шевченка.
   Что можно сдѣлать съ этимъ богатствомъ?
   Какъ ни расписывай калину и вербу,-- имъ далеко до той делосской пальмы, на какую, по словамъ Гомера, была похожа Навзикая; какъ ни красивъ Днѣпръ, но ему не сравниться съ пурпурно-лазурными волнами южнаго моря.
   Но поэту и не нужны эти узоры.
   Его сила въ изображеніи не красоты, а души,-- не цвѣтовъ, а настроеній.
   Для него яворъ и ива -- не болѣе или менѣе изящныя произведенія природы, а выраженія того или другого чувства этой самой природы.
   Да, не удивляйтесь.
   Природа -- живое, мыслящее и чувствующее существо, и поэтъ можетъ вамъ съ точностью объяснить, какъ и чѣмъ выражаются ея настроенія.
   Развѣ вы не видите,-- ива, склонившаяся надъ водой -- живая грусть и душевная истома, пышный макъ, наоборотъ, сіяющее счастье, зеленый хмѣль -- беззаботная молодость, а яворъ -- неутолимая тоска по утраченному счастью.
   Но краснорѣчивѣе всего калина.
   Вамъ кажется она такимъ зауряднымъ, даже неуклюжимъ кустарникомъ,-- вовсе нѣтъ: она только скромна и проста, стыдлива и трогательна. Такъ переведетъ поэтъ свое впечатлѣніе -- и калину сдѣлаетъ эмблемой дѣвичьяго сердца и дѣвичьяго счастья.
   И все дѣло въ чуткости, въ прирожденной способности слышать и понимать голосъ природы, читать великую поэму стихійной жизни.
   А дальше все придетъ само собой,-- и правда, и поэзія, и главное -- органическая чисто-братская сердечность ко всему живому.
   И, что замѣчательнѣе всего, вамъ невольно сообщаются впечатлѣнія поэта. Столько силы въ непосредственномъ голосѣ взволнованнаго сердца!
   Прочтите стихотвореніе:
   
   Въ огородѣ возлѣ броду
             Маковъ цвѣтъ не всходитъ,--
   
   поэтъ не уходитъ съ этого огорода,-- и предъ вами цѣлая драма покинутой дѣвушки, набросанная будто контурами, отрывочными чертами. По каждая изъ нихъ -- тотъ непостижимый ударъ художественнаго рѣзца, какой мгновенно мертвую ремесленническую работу превращаетъ въ живое чудо искусство.
   Прочтите посланіе къ Основьяненку,-- его начало:
   
   Бьютъ пороги, мѣсяцъ всходитъ,
             Всходитъ, какъ бывало
   
   И дальше:
   
   Стонетъ чайка, словно дѣтокъ
             Ищетъ-призываетъ;
   Солнце свѣтитъ, вольной степью
             Вѣтеръ пробѣгаетъ...
   
   Простое перечисленіе, но настроеніе у васъ сразу создано,-- и когда поэтъ безъ всякой видимой связи, вслѣдъ за порогами и мѣсяцемъ, затоскуетъ:
   
   Нѣту Сѣчи, нѣтъ гетмановъ,
             Все на вѣкъ пропало,--
   
   вы, оказывается, именно такого мотива и ждали.
   Однимъ взмахомъ руки поэтъ будто отдернулъ завѣсу и приготовилъ васъ къ далекой, величественной перспективѣ незабвеннаго прошлаго.
   Да, величественной. Стихи звучатъ будто трагическая прелюдія, и когда вы читаете подлинникъ,-- вы невольно припоминаете: это тотъ самый языкъ, на какомъ Катерина изливаетъ свое горе: тамъ онъ трогателенъ и наивенъ; это тотъ самый языкъ, на какомъ кобзарь поетъ пѣсню для бурнаго танца гайдамаковъ: тамъ онъ неудержимо веселъ и легкомысленъ.
   И мы теперь понимаемъ, почему хлопы заслушивались поэмъ Шевченка, почему они сразу дали простое, но точное опредѣленіе его литературной личности: это тотъ кто про волю пишетъ. Такъ сливать форму и содержаніе въ одно цѣльное чувство можетъ только первостепенный и сердцемъ творящій художникъ.
   И такъ вездѣ.
   Вы знаете, сколько усилій требуется, напримѣръ, новѣйшимъ поэтамъ увѣрить міръ въ своей возвышенной безнадежной тоскѣ, въ безысходномъ томленіи выспренняго неудовлетвореннаго духа, преимущественно изъ-за женскаго равнодушія и дѣвичьяго легкомыслія.
   У Шевченка -- своя тоска и свои мольбы.
   Онъ проситъ у Бога -- "не остынуть сердцемъ". Вы знаете,-- это дѣйствительно задача при "щербатой доли" поэта, и минутами ему становится холодно и жутко.
   Какая благодарная тема для самаго драматическаго краснорѣчія!
   У Шевченка всего нѣсколько строкъ, но опять та же неотразимая сила прочувствованной природы подчиняетъ васъ безусловно настроенію поэта:
   
   Проходятъ дни, проходятъ ночи;
   Прошло и лѣто; шелеститъ
   Листъ пожелтѣвшій... Гаснутъ очи;
   Заснули думы; сердце спитъ.
   Заснуло все... Не знаю я,
   Живешь ли ты душа моя?
   Безстрастно я гляжу на свѣтъ --
   И нѣту слезъ, и смѣла нѣтъ!...
   
   Наконецъ, эта единственная легенда о тополѣ -- настоящая исторія и теорія малорусской и шевченковской поэзіи.
   Посмотрите, какъ возникло сказаніе.
   У дороги стоитъ тополь -- самое обыкновенное дерево, но необыкновенно его положеніе: кругомъ пусто, ни былины, тополь -- совершенно одинокъ.
   Этого достаточно, чтобы взоръ украйнца остановился на деревѣ съ исключительнымъ интересомъ, чтобъ отозвалось сердце и заработало воображеніе.
   И въ результатѣ цѣлая быль о разбитомъ сердцѣ дѣвушки и ея неподражаемо-лирической, музыкальной смерти, если такъ можно выразиться.
   Вы видите, какъ въ этой психологіи поэтическая чуткость переплетается съ человѣческой отзывчивостью: это въ сущности два тона одной и той же мелодіи, два напѣва одной пѣсни.
   Началось съ тополя, а продолженіе -- трогательный романъ, хватающія за сердце рѣчи дѣвушки: я ни у одного поэта не знаю болѣе женственной сцены, чѣмъ разговоръ Оксаны съ гадалкой.
   И гадалка здѣсь особенная.
   Не даромъ ее Оксана называетъ "сердце мое", "голубка", "пташка".
   Это -- не колдунья, искусница своего ремесла, а умудренная опытомъ женщина, когда-то такая же горемычная дѣвчина, теперь -- мать и утѣшительница чужихъ дѣвичьихъ невзгодъ.
   И гаданье ея необычное: дѣвица въ пѣснѣ кончаетъ и съ жизнью, и съ горемъ.
   Никакой анализъ полнѣе и правдивѣе не познакомитъ насъ съ духомъ національнаго генія нашего поэта, чѣмъ эта народная быль.
   

V.

   Поэту придется разсказывать кровавую эпопею гайдамачины.
   Это не война двухъ народовъ, а звѣрское взаимное истребленіе, безграничная ненависть въ крови, въ вѣковой памяти, въ переживаемой дѣйствительности.
   Здѣсь нѣтъ пощады ни слабому, ни невинному: преступленіе -- самый фактъ рожденія въ той или другой національности.
   Но для поэта громадная разница: гайдамаки -- его народъ, униженный и порабощенный, Гонта и желѣзнякъ -- мстители за потоптанную Украйну; достаточно просто быть связаннымъ по крови съ этими людьми, чтобы заговорить языкомъ гнѣва и страсти.
   И посмотрите, какимъ громомъ ненависти и сарказма звучатъ пѣсни Беранже, когда онъ вспоминаетъ объ иноземцахъ, попиравшихъ священную почву Франціи!
   Но Шевченко не трибунъ національнаго азарта. Ему, истинному дѣтищу славянскаго племени, ненавистенъ шовинизмъ, и даже война съ поляками въ его глазахъ междоусобица и братская ссора.
   И онъ съ глубокой болью сердца станетъ повѣствовать о крови и насиліяхъ.
   Подчасъ у него невольно сорвется крѣпкое слово: вѣдь даже Филиппъ изъ Коноплей, этотъ праведнѣйшій изъ донкихотовъ, не могъ равнодушно говорить о ксендзахъ и іезуитахъ.
   Отдастъ дань святому гнѣву и нашъ поэтъ, но этотъ крикъ потонетъ въ рѣчахъ широкаго общечеловѣческаго горя о людскомъ ослѣпленіи.
   И опять предъ нами все та же волшебная сила поэта -- природой освѣтить мысль, на фонѣ стихійнаго міра однимъ ударомъ кисти сообщить ослѣпительную яркость человѣческой душѣ.
   Кругомъ весна, кипучая жизнь и радость, но груди людей холодны: имъ мало солнца и красокъ,
   
   Надо кровію подкрасить,
   Освѣтить пожаромъ...
   
   И поэта не подкупятъ неслыханные подвиги гайдамаковъ: онъ благодаритъ Бога, что прошли жестокія времена, и предъ нимъ развертывается безграничная даль общеславянской культуры не во имя славянофильскаго торжества надъ другими націями, а ради мирнаго народнаго труда:.
   "Пусть житомъ и пшеницею, какъ золотомъ, покрытая, неразмежеванной останется навѣки отъ моря до моря славянская земля".
   Такое пожеланіе могъ бы высказать самый простой, не письменный хлопъ, и между тѣмъ какую высшую цѣль, какое болѣе прекрасное будущее вы назовете для такъ называемой международной политики и славянской идеи?
   Безъ всякихъ ученыхъ словъ и хитроумныхъ соображеній народный поэтъ возвышается до истинной мудрости въ самыхъ сложныхъ вопросахъ.
   Какимъ путемъ?
   Крайне простымъ и искони обычнымъ тамъ, гдѣ жизнь -- не простой, часто весьма интересный процессъ, а своего рода жаръ-птица и сказочная царевна, попадающія въ руки героя только послѣ многихъ и тягостныхъ приключеній.
   Въ исторіи американскаго невольничества разсказываются изумительные факты, тождественные по существу съ нашимъ случаемъ.
   Негры рабы, не получавшіе рѣшительно никакого образованія, не умѣвшіе читать, часто являлись блестящими проповѣдниками. Даже бѣлая паства заслушивалась краснорѣчія черныхъ,-- столько въ немъ было живой нравственной силы, столько истинно-христіанскаго вдохновенія, хотя ораторы часто не знали ни одного библейскаго текста.
   И весь секретъ заключался въ необыкновенно суровой жизненной школъ. Въ устахъ раба не было ни одного слова о страданіяхъ, о борьбѣ, о милосердіи, лично не искупленнаго, не оправданнаго иной разъ жертвой лучшихъ лѣтъ, всего личнаго счастья.
   Такъ и Шевченко.
   Когда онъ смѣялся надъ фантазіями "паничей" насчетъ сельскихъ идиллій,-- райскаго житья въ лѣсу и въ поляхъ,-- онъ могъ просто разсказать исторію своего дѣтства, припомнить свои "самыя раннія слезы", преждевременную смерть матери на барщинѣ, и эта правда навѣрное стоила всякаго реторическаго искусства.
   Когда поэтъ, поддаваясь лирическому порыву, убѣждалъ своихъ героевъ не показывать людямъ своихъ слезъ, его устами опять говорилъ личный горькій опытъ. Людямъ, обыкновенно, нѣтъ дѣла до чужихъ огорченій, даже больше,-- они невольно подчиняются общему теченію:
   
   Тѣхъ, кого Господь караетъ,
             И они караютъ...
   
   Негодовать на нихъ?
   Нѣтъ, они скорѣе достойны сожалѣнія; вѣдь здѣсь не столько злобы, сколько слабости.
   И Шевченко, по человѣчеству имѣя полное право на терновый вѣнокъ, не допускаетъ мысли даже разсказать о своихъ страданіяхъ:
   "Мимо пройдемъ, мимо минувшаго моего, коварная память, забудемъ и простимъ темныхъ людей, какъ простилъ милосердый Человѣколюбецъ!"
   И это не фраза.
   Въ единственной автобіографіи Шевченко отказывается входить въ подробности, и какъ разъ по соображеніямъ, которыя другого заставили бы пуститься въ самое трагическое краснорѣчіе: пережитое у него слишкомъ живо, чтобъ онъ могъ поручиться за спокойный разсказъ.
   Осталась поэзія.
   Она -- единственное прибѣжище Шевченка во всѣхъ положеніяхъ жизни.
   Когда въ ссылкѣ поэту становится невыносимо тяжко, онъ уходитъ на берегъ моря и тамъ поетъ свои пѣсни.
   Когда благородный свѣтъ доводитъ до истомы его душу, онъ бѣжитъ на Днѣпръ, садится на кручѣ и зоветъ къ себѣ родную музу.
   И въ такія минуты намъ невольно вспоминается любимый образъ поэта -- кобзарь Перебеыдя.
   Онъ также поетъ на могилѣ, съ волной говоритъ, люди его считаютъ страннымъ и капризнымъ, и вся его вина только въ томъ, что онъ "все знаетъ, все чуетъ". И за это ему
   
   На свѣтѣ нѣтъ мѣста, ума...
   
   Шевченко до послѣдней капли выпилъ эту чашу.
   

VI.

   Поэты, вдохновляясь опытами личной жизни, обыкновенно сообщаютъ имъ самыя блестящія краски и всегда въ стихахъ далеко переговариваютъ прозу.
   За то послѣ самыхъ, повидимому, отчаянныхъ искушеній имъ ничто не мѣшаетъ достигать всеблаженнаго мира души и безоблачнаго, величественнаго заката жизни.
   Изъ мимолетнаго любовнаго приключенія могла выроста эффектнѣйшая трагедія какого-нибудь Вертера, въ результатѣ юношескаго шумнаго похмѣлья могла возникнуть увлекательнѣйшая поэма разочарованія, а сами поэты -- опочить на лаврахъ славы и мудраго благоволенія.
   Не то съ Шевченкомъ.
   Онъ рѣшилъ не договаривать правды даже въ своей поэзіи.
   Это -- единственный примѣръ среди поэтовъ и просто писателей.
   И какой правды!
   Часто одной черты ея хватало бы для неувядаемаго украшенія иного богатыря слова и лицедѣя жизни.
   За то ничего не можетъ быть внушительнѣе шевченковскихъ пѣсенъ. Предъ вами небольшая книжка, но вы знаете, это -- только отрывки великой реальной поэмы, будто издали донесшійся до васъ шумъ грандіозной бури или случайно упавшіе на васъ сквозь темную, густую тьму лучи полуденнаго солнца.
   Намъ приходится на каждомъ шагу слышать самыя симпатичныя рѣчи, самую мелодическую музыку просвѣщеннато слова, но далеко не всегда ваше сердце бьется отвѣтнымъ тактомъ на эту игру.
   Еще чаще предъ вами взываютъ о личной энергіи, гуманности, самодѣятельности, но сколько разъ вы остаетесь холодны и безучастны къ самому громкому призыву!
   А когда предъ вами звучатъ еще болѣе современныя и возвышенныя рѣчи о сліяніи науки и жизни, о неоплатномъ нравственномъ долгѣ высокаго просвѣщенія и развитого ума предъ грубой дѣйствительностью и особенно народной темнотой,-- вы жадно прислушиваетесь къ рѣчамъ, но невольно передъ вами возстаетъ длинный безконечный рядъ жрецовъ ученаго тунеядства, рыцарей темнаго ремесленническаго педантизма.
   Шевченка тоже занимаютъ эти мотивы, но онъ посвящаетъ имъ всего двѣ-три строки.
   Горе ученымъ, которые злое нарекали добромъ и истину святую прятали отъ простыхъ людей!
   Онъ обращается къ родной "черной нивѣ", чтобы она усѣялась не словами, а разумомъ, а по части общественной доблести заявляетъ:
   
   Страшна неволя -- тяжко въ ней...
   На волѣ жить -- и спать страшнѣй!
   
   И только... Но вы знаете, это своего рода тексты, на ихъ темы можно сказать цѣлую проповѣдь, гдѣ, выражаясь словами поэта,
   
   Зерна неправды нѣтъ.
   
   Недаромъ великороссъ Катенинъ могъ привѣтствовать Кобзаря Шевченка, перечисляя евангельскія добродѣтели.
   Нигдѣ, дѣйствительно, такая сердечная непосредственность и человѣческая простота не сливаются съ такимъ достоинствомъ души и такимъ благородствомъ мысли.
   Отсюда совершенно особенное чувство, когда вы изучаете Шевченка какъ поэта.
   Во всякомъ другомъ случаѣ вы спокойно можете оставаться критикомъ, историкомъ, психологомъ, но здѣсь вы будто положили руку на больную грудь вашего друга или брата, и подъ нею бьется сердце не простого страдальца, а великое сердце великаго народа.
   И нѣтъ живого человѣка, кто бы не ощутилъ этого трепета, но за то и трудная, далеко не всегда выполнимая задача передать и объяснить все, что подсказываетъ вамъ это сердце.

Ив. Ивановъ.

"Русская Мысль", кн.VI, 1897

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru