До какой степени медленно и трудно усвоиваются культурнымъ обществомъ простѣйшія и, повидимому, вполнѣ естественныя идеи -- краснорѣчивѣйшее доказательство исторія литературы.
У художественнаго творчества самая обширная публика, соприкосновеніе его съ дѣйствительной жизнью самое тѣсное и непосредственное. Писатели подлежатъ свободной и разносторонней оцѣнкѣ и болѣе, чѣмъ всѣ другіе умственные дѣятели, принуждены считаться съ условіями своей среды, съ ея постепеннымъ нравственнымъ и общественнымъ развитіемъ.
Можно сказать, сама жизнь въ ея многообразномъ движеніи первый художественный критикъ и неотразимый судья. Литературѣ ли послѣ этого не быть правдивой, жизненной, въ полномъ смыслѣ реальной?
И между тѣмъ, ни философія, ни наука не завѣщали исторіи болѣе многочисленныхъ и странныхъ заблужденій и насильственныхъ фантастическихъ вымысловъ, чѣмъ искусство.
Что, казалось бы, дальше могло отстоять отъ жизни и правды, чѣмъ ложно-классическая школа? Что могло до такой степени деспотически врываться въ душу самого писателя и налагать рабскія оковы на его талантъ и личные опыты?
И человѣческая природа не всегда легко и радостно гнулась подъ ярмомъ. Бывали минуты возмущенія, и именно у самыхъ талантливыхъ, у самыхъ, слѣдовательно, способныхъ завоевать себѣ права и свободу.
Но это были только минуты... Негодующій голосъ умолкалъ, свѣтлое вдохновеніе отлетало отъ избранника, и онъ покорно вступалъ въ общее стадо и шелъ торнымъ путемъ правилъ и авторитетовъ.
Потребовалось два столѣтія богатѣйшимъ европейскимъ литературамъ, чтобы покончить съ игомъ классицизма. А въ исконномъ царствѣ школы рѣшительнаго конца не предвидится еще и въ наши дни!
Въ русской литературѣ не было такихъ прочныхъ школьныхъ преданій, какъ на Западѣ. Ей стоило только излѣчиться отъ основного недуга, -- ученической подражательности, и идолы падали сами собой. Но именно это излѣченіе и совершалось съ большими затрудненіями и мучительными судорогами юнаго литературнаго организма. Правда, на помощь истинѣ вскорѣ пришла мощная сила художественныхъ талантовъ, но до тѣхъ поръ каждый малѣйшій шагъ по пути реализма и свободы покупался нашей критикой цѣной усиленной и часто безплодной борьбы.
Мы знаемъ, ни у одного изъ самыхъ раннихъ критиковъ не было недостатка въ національныхъ инстинктахъ. О Ломоносовѣ нечего и говорить. Патріотическое чувство увлекало ученаго даже въ тѣ области, гдѣ спорные вопросы рѣшались оружіемъ не науки и литературы. Но самое искреннее усердіе не помѣшало Ломоносову свято вѣровать въ нѣмецкія піитики и поддерживать у себя искусственное пламя одописнаго восторга.
Отъ его современниковъ еще менѣе можно было ожидать смѣлости и независимости. Что означали ихъ національныя стремленія и всяческій патріотизмъ, доказалъ самый безпощадный гонитель словесной галломаніи Сумароковъ. Повидимому, ничего не могло быть естественнѣе, какъ понятіе о чистомъ національномъ языкѣ -- перенести на содержаніе произведеній, возникающихъ на. этомъ языкѣ.
Если дѣйствующія лица должны говоритъ по-русски, безъ новоманерныхъ словъ и безъ галлицизмовъ, они, конечно, обязаны и поступать также, быть не менѣе національными въ нравахъ, чѣмъ въ рѣчахъ. Слова, вѣдь, только результатъ другого, болѣе важнаго и глубокаго порока -- страсти модныхъ господъ перестраивать свою внѣшнюю и внутреннюю жизнь по иноземнымъ образцамъ. Устраните подражательность въ привычкахъ и въ образѣ мыслей, она сама собой исчезнетъ въ разговорѣ и, слѣдовательно, въ литературномъ языкѣ.
Эта столь очевидная логика оказывалась совершенно недоступной нашимъ критикамъ и они устроили грозный натискъ на писателя, позволившаго себѣ перенести національный протестъ изъ области грамматики на сцену жизни. Шагъ отнюдь не революціонный и менѣе всего безумно-смѣлый, но когда вы знакомитесь съ исторіей по современнымъ документамъ, скромный авторъ теперь совершенно забитыхъ произведеній начинаетъ казаться чуть не преобразователемъ литературы, по крайней мѣрѣ, литературныхъ идей.
Авторъ, дѣйствительно, въ высшей степени скроменъ. Въ эпоху болѣзненныхъ писательскихъ самолюбій и претензій, Стозмѣй, т. е. Владиміръ Лукинъ, производитъ совсѣмъ неожиданное впечатлѣніе.
Вообразите, онъ самъ говоритъ о недостаткахъ, своихъ сочиненій, самъ искренне упрашиваетъ критиковъ серьезно разобрать его комедіи и научить его искусству писать лучше. Онъ готовъ выслушать какія угодно наставленія, лишь бы вышла польза. Онъ подчинится авторитету стараго заслуженнаго писателя, во только пусть этотъ авторитетъ заявить свои права не на основаніи давности и славы, а по здравому смыслу и дѣйствительному литературному таланту.
Очевидно, со стороны подобнаго критика не могло быть ни преднамѣренной злостности, ни надоѣдливой запальчивости. Сравнительно съ Сумароковымъ, это голубиная душа и застѣнчивый школьникъ. И, между тѣмъ, именно Сумароковъ, по свидѣтельству современниковъ, выходилъ изъ себя при одномъ имени Лукина.
Бывало и хуже. Нашъ авторъ подвергался опасности получить такое же возмездіе за свое литераторство, какое переносилъ Тредьяковскій. Очевидно, не было удержу ненависти, посѣянной Лукинымъ въ сердцахъ своихъ современниковъ, хотя онъ отнюдь не разсчитывалъ быть непремѣнно ихъ соперникомъ въ литературныхъ успѣхахъ.
Откуда же такая напряженная воинственность?
Лукинъ писалъ комедіи, точнѣе, передѣлывалъ ихъ съ французскихъ образцовъ и только единственную пьесу -- Мотъ, любовью исправленной -- можно считать сколько-нибудь оригинальнымъ произведеніемъ. Таланта, очевидно, большого не было, и, какъ драматургъ, Лукинъ не представлялъ опасности даже Сумарокову.
О Фонвизинѣ нечего и говорить. Даже Мотъ, имѣвшій успѣхъ на сценѣ, не могъ сравняться съ Бригадиромъ и Недорослемъ. И все-таки ихъ знаменитый авторъ присоединилъ свой голосъ къ нападкамъ на Лукина. Перебравъ весь репертуаръ предосудительныхъ нравственныхъ качествъ, Фонвизинъ напалъ на счастливую мысль: предки Лукина "никакихъ чиновъ не имѣли", и потому даже служить съ такимъ человѣкомъ зазорно! И вообще относительно Лукина не дѣлалось никакого различія между чисто-личными вопросами и литературной дѣятельностью.
Адская Почта разсказывала скандалъ, постигшій было дерзкаго критика. Трутень, издававшійся Новиковымъ, помѣстилъ слѣдующее письмо къ издателю. Оно довольно точно отражаетъ чувства, вызванныя у журналистики Лукинымъ, и знакомитъ насъ съ причинами общаго негодованія, конечно, въ извращенной формѣ.
Рѣчь ведется отъ лица самого ненавистнаго критика.
"Мнѣ и славныя русскія трагедіи кажутся ничего не значущими... Словомъ, какъ бы кто хорошо ни написалъ, только не добьется отъ меня, чтобы я вмѣсто худо сказалъ хорошо; и кто что ни говори, а я все-таки стану продолжать свое искусство, т.-е. шептать на ухо, что то-то и то-то худо, а такихъ людей много, которые, сами ничего не зная, мнѣ вѣрятъ...
"Нѣсколько тому миновало мѣсяцевъ, какъ вступилъ я на двадцать восьмой годъ отъ моего рожденія, и въ такое короткое время успѣлъ всѣхъ перекритиковать, перебранить, себя прославить, у другихъ убавить славы, многимъ женщинамъ вскружить головы, молодыхъ господчиковъ отъ ревности свести съ ума и выростъ безъ мала въ два аршина съ половиною. Лицо имѣлъ я очень смуглое, но съ того времени, какъ началъ притираться китайскимъ порошкомъ, сталъ гораздо бѣлѣе, а станомъ похожъ на астронома... Я опричь русской грамоты почти ничему не учился, во все знаю, выключая русской азбуки, которую тогда я не доучилъ, а послѣ не имѣлъ времени: ибо началъ упражняться въ письменахъ. А ради того и понынѣ не знаю, гдѣ ставятся ѣ и е, гдѣ і и и, гдѣ а и ахъ!-- и тому подобное и гдѣ какія препинанія; для чего вмѣсто запятой, часто ставлю удивительную и вопросительную, а двоеточіе при всякомъ словѣ, ибо мнѣ кажется, что всякое слово отъ другова отдѣляется, и тѣмъ и разрѣзываетъ мысль: но это бездѣлица...
Такого же тона или еще болѣе рѣзкаго держались относительно Лукина и другіе журналы -- Смѣсь, Полезное съ пріятнымъ, Пустомеля.
Противники не оставляли въ покоѣ и оффиціальную службу Лукина -- секретаря при кабинетъ-министрѣ Елагинѣ, и открыто уличали его въ искусствѣ, путемъ лести, "приходити въ милость у большихъ баръ".
Можетъ быть, какъ чиновникъ, Лукинъ и могъ вдохновлять своихъ враговъ на злостныя выходки. Говоритъ же онъ о себѣ: "я родился въ свѣтъ къ принятію одолженій отъ сердецъ великодушныхъ". И онъ съ умѣлъ стяжать не мало этихъ одолженій, изъ бѣднаго состоянія, хотя и дворянскаго, дослужившись до дѣйствительнаго статскаго совѣтника.
Не особенно большихъ усилій стоило критикамъ развѣнчивать и драматическія упражненія Лукина: онъ самъ очень невысокаго мнѣнія о своихъ пьесахъ.
Но мы должны не забывать,-- мы въ XVIII-мъ вѣкѣ. Что это значило для писателя, -- намъ извѣстно. Гораздо позже исторію съ Лукинымъ, два первенствующихъ и впослѣдствіи также высокопоставленныхъ автора -- Крыловъ и Карамзинъ -- засвидѣтельствовали горькую участь современнаго писателя.
Крыловъ въ одной изъ остроумнѣйшихъ своихъ сказокъ -- Каибъ,изображалъ матеріальное положеніе усерднѣйшаго одописца. Бѣднякъ успѣлъ прославить множество меценатовъ, но все-таки не нажилъ себѣ даже приличнаго кафтана...
И трудно было достигнуть даже такого благополучія въ томъ обществѣ, гдѣ "удачнѣе можно искать щастія съ помощію портнова, парикмахера и каретника, нежели съ помощію профессора философіи" {Зритель, 1792 г., декабрь, стр. 282; май, 44.}.
Карамзинъ еще ближе подходитъ къ вопросу.
"Мы начинаемъ только любить чтеніе,-- пишетъ онъ,-- имя хорошаго автора еще не имѣетъ у насъ такой цѣны, какъ въ другихъ земляхъ; надобно при случаѣ объявить другое право на улыбку вѣжливости и ласки" {Отчего въ Россіи мало авторскихъ талантовъ?}.
И дальше объясняется, какое право -- чины.
Но даже и они не мѣшали писателямъ препираться другъ съ другомъ насчетъ происхожденія.
Незнатная персона былъ Тредьяковскій, всего сынъ попа, а между тѣмъ и онъ торопился укорить Ломоносова въ "подломъ" рожденіи. Мы только-что слышали, какъ смотрѣлъ на дѣло самъ. Стародумъ, благонамѣреннѣйшій проповѣдникъ души и сердца.
Естественно, Лукинъ пробирался въ люди со всѣмъ усердіемъ, какое ему доступно. Но успѣхи по службѣ не мѣшали его независимости на поприщѣ литературы.
Здѣсь онъ не признавалъ никакихъ чиновъ, и первый поднялъ руку на славу Сумарокова. Въ глазахъ Трутня, несомнѣнно, достойнѣйшаго "злоязычника", именно это "дерзновеніе" являлось, самымъ тяжкимъ грѣхомъ Лукина.
"Дерзновеніе" не возбуждало бы такого негодованія, если бы дѣйствительно выходило столь неосновательнымъ и комическимъ, какимъ его представляетъ журналъ. У Лукина оказывались принципы, настолько убѣдительные и здравые, что именно ихъ внутреннее достоинство невольно сознавалось поклонниками россійскаго Расина. А подобное сознаніе правоты врага, какъ извѣстно, сильнѣйшій мотивъ ожесточенія.
XXIX.
Новиковъ совершенно неправъ, укоряя нашего критика въ малограмотности. Напротивъ, Лукинъ обладалъ, пожалуй, болѣе обширной грамотой, чѣмъ издатель Трутня.
Онъ зналъ два новыхъ языка -- французскій и нѣмецкій, и одинъ древній -- латинскій. И что особенно важно, эта ученость, очевидно, усвоена Лукинымъ самостоятельно, по глубокой наклонности "къ "словеснымъ наукамъ". Надъ нимъ не тяготѣла педантическая учёба, въ литературѣ и въ эстетикѣ онъ дилеттанть и стоятъ гораздо ближе къ жизни, чѣмъ къ книгамъ. Онъ прежде всего чиновникъ, т.-е. практическій дѣятель, человѣкъ общества, и потомъ уже писатель.
Фактъ очень важный.
Въ нашей старой литературѣ безпрестанно можно встрѣтить разсужденія о необходимыхъ достоинствахъ настоящаго писателя, о способахъ развить литературный талантъ. Самые свѣдущіе наблюдатели, напримѣръ, Карамзинъ и Жуковскій, даютъ одни и тѣ же отвѣты.
Писатель долженъ жить въ обществѣ, чтобы совершенствовать свой вкусъ и вырабатывать языкъ. Конечно, и Карамзину, и Жуковскому извѣстно, какъ трудно русскому литератору выполнить эту программу. Прежде всего, его могутъ не пустить въ хорошее общество, а потомъ -- ему и нечему научиться здѣсь по части языка: здѣсь говорятъ по-французски и не желаютъ знать родной рѣчи.
Такъ было въ прошломъ вѣкѣ и долго оставалось позже, до тѣхъ поръ, пока просвѣщенное общество перестало совпадать съ Карамзинскимъ большимъ св23;томъ.
Но сущность идеи совершенно правильная.
Наши классики -- фанатическіе буквоѣды и копировальщики чужихъ мыслей и произведеній, прежде всего, благодаря полной оторванности отъ современной общественной жизни, все равно, какова бы она ни была. Литераторы прошлаго вѣка -- своего рода цехъ, отчасти каста, осужденная на исключительно кабинетную работу, на производство разныхъ словесныхъ и книжныхъ хитростей. И чѣмъ писатель полнѣе осуществляетъ свое отшельническое назначеніе, тѣмъ онъ педантичнѣе и неподвижнѣе въ своихъ профессіональныхъ взглядахъ, тѣмъ онъ покорнѣе книжному авторитету.
Напротивъ, чѣмъ писатель ближе къ живой дѣйствительности, чѣмъ онъ общественнѣе, тѣмъ свободнѣе его отношеніе къ искусству. И не случайно основатели новыхъ школъ въ старой русской литературѣ какъ разъ одновременно -- и писатели, и "свѣтскіе люди".
Этого сліянія способностей и требовалъ Жуковскій, но далеко не всѣмъ оно было доступно. Ему самому и Карамзину посчастливилось больше другихъ, и въ результатѣ выиграла авторская свобода и даже внѣшняя красота произведеній.
Мы, конечно, не должны преувеличивать благодѣтельныхъ вліяній свѣтской жизни на старую литературу. Мы знаемъ, большому свѣту отнюдь было не по силамъ вызвать, даже оцѣнить настоящее жизненное искусство. Свѣтъ до конца не выходилъ изъ заколдованнаго круга лжи и забавы, считая литературу чисто эстетическимъ и увеселительнымъ украшеніемъ своего безпечальнаго существованія.
Но мы и не говоримъ объ идейномъ внутреннемъ преобразованіи художественнаго творчества, а только о внѣшнихъ успѣхахъ словесности. Устраненіе педантизма и схоластики было несомнѣннымъ движеніемъ впередъ, и оно совершалось не профессорами элоквенціи, а людьми не столь глубокомысленнаго, но за то болѣ" реальнаго міра.
Лукинъ одинъ изъ его питомцевъ.
Лучшую пьесу онъ написалъ по личнымъ опытамъ. Это -- совершенная новость въ русской литературѣ, вплоть до Грибоѣдова" Правда, Крыловъ и особенно Фонвизинъ могли взять нѣсколько подлинниковъ изъ жизни въ свои произведенія, но это отдѣльныя черты и фигуры на ихъ картинахъ. Лукинъ, не обладая талантами своихъ современниковъ, стремится перенести на сцену цѣлую жизненную драму съ ея героями и эпизодами, лично ему извѣстными и подробно изученными.
Въ предисловіи къ Моту авторъ сознается, что онъ самъ "въ ономъ вредномъ ремеслѣ долго упражнялся", видѣлъ гибельные плоды страсти и вознамѣрился воспользоваться своими наблюденіями для общей пользы. Лукинъ рисуетъ полную картину игорной комнаты. Онъ не можетъ забыть многочисленныхъ фигуръ, немногихъ счастливцевъ и большинства несчастныхъ, истощенныхъ и разбитыхъ своими неудачами... Впечатлѣнія были до такой степени сильны, что авторъ навсегда бросилъ игру.
Слѣдовательно, предъ нами въ полномъ смыслѣ драма нравовъ, но, къ сожалѣнію, только по замыслу. У Лукина несравненно больше добрыхъ намѣреній, чѣмъ силъ осуществить ихъ. И недостатокъ художественнаго таланта подорвалъ всѣ его усилія.
А между тѣмъ, они по существу направлены противъ всякой литературной школы, разсчитаны на полное преобразованіе языка и содержанія русской комедіи, совпадаютъ, слѣдовательно, съ позднѣйшей дѣятельностью Грибоѣдова. Но какая разница между подлинниками Лота и портретами Горя отъ ума.
Лукинъ также вывелъ на сцену дѣйствительныхъ лицъ, какъ и Грибоѣдовъ, по дѣйствительность воспроизводить оставалось почти исключительно актерамъ при помощи костюмовъ и внѣшней игры. Типа, души, цѣльнаго явленія не было въ самой драмѣ и только это обстоятельство помѣшало Лукину предвосхитить дѣло Грибоѣдова.
Послушайте разсужденія Лукина, обратите вниманіе на его желаніе найти доказательства не у Буало или иного книжнаго авторитета, а у публики. Онъ ссылается даже не на Вольтера, а на впечатлѣнія какихъ-то безвѣстныхъ зрителей. На сцену, слѣдовательно, выступаетъ та самая сила, какая впослѣдствіи рѣшитъ будущее грибоѣдовской свободы и пушкинскаго права.
Луканъ писалъ:
"Мнѣ всегда несвойственно казалось слышать чужестранныя рѣченія въ такихъ сочиненіяхъ, которыя долженствуютъ изображеніемъ нашихъ нравовъ исправлять не только общіе всего свѣта, но болѣе участные нашею народа пороки. И неоднократно слыхалъ я отъ нѣкоторыхъ зрителей, что не только ихъ разсудку, но и слуху противно бываетъ, ежели лица хотя по нѣскольку на наши нравы походящія, показываются въ представленіи Клитандромъ, Цитодиною и Клодиною, и говорятъ рѣчи, не наши поведенія знаменующія. Негодованіе сихъ зрителей давно почиталъ я правильнымъ".
Лукинъ указываетъ нѣкоторыя частности, прямо касавшіяся Сумарокова, одного изъ усерднѣйшихъ "крадуновъ" французской комедіи.
У него слуги философствовали не хуже господъ, при бракахъ заключались свадебные контракты, невѣдомые по русскимъ законамъ и обычаямъ.
Заключеніе выходило нестерпимо оскорбительное для того же россійскаго Вольтера. "Мы на своемъ языкѣ свойственныхъ намъ комедій еще не видали".
Лукинъ даже изумлялся, какъ русская публика, при всемъ ея невѣжествѣ, не чувствуетъ отвращенія къ современной комедіи.
Улики въ плагіатѣ особенно чувствительны. Ихъ не могъ выносить даже Вольтеръ, и именно онѣ были главной причиной его озлобленія на Фрерона.
Что же чувствовалъ Сумароковъ, когда читалъ въ предисловіи къ Пустомелѣ, что русскія классическія комедіи "на нашъ языкъ почти силою втащены"?-- "Полно, нынѣ такой вѣкъ, что и во всемъ свѣтѣ тѣ лишь знатными писателями и называются, которые лучше прочихъ выкрадутъ и искусненько прикрывши выдадутъ за свое сочиненіе"...
Самъ Лукинъ не скрывалъ своихъ заимствованій.
Но вся бѣда и была въ неизбѣжности этихъ заимствованій, хотя бы и совершенно откровенныхъ. По крайне бѣдному драматическому дарованію Лукинъ могъ только "склонять на наши нравы" чужія пьесы, т. е. заниматься передѣлками, выбрасывать изъ французскихъ комедій спеціально французское и вставлять кое-гдѣ "свойственное намъ". Выходила тоже въ сущности "изъ вѣтоши перекропышь".
И естественно Сумарокову и его почитателямъ притязанія Лукина казались совершенно неосновательными, а критика -- обидной.
Лукинъ открыто выражалъ пренебреженіе къ авторитету Сумарокова, вообще не считалъ нужнымъ считаться со вкусами старыхъ писателей, генераловъ отъ литературы. Онъ не желаетъ пресмыкаться въ ихъ переднихъ и домогаться ихъ руководства и исправленій въ литературной работѣ. Старовѣры ничему его не могли научить, а пьесы только исказить "шапеленскими стихами".
Это неслыханный либерализмъ! Преемственность педантическаго цеха отметалась, и во имя чего же? Зрителей, и не только почтенныхъ, а даже во имя презрѣнной черни.
Лукинъ, порвавши съ аристократическимъ классицизмомъ, неизбѣжно долженъ былъ придти къ вопросу о самой широкой демократизаціи литературы. Единственной опорой для него оставалась публика, и притомъ менѣе всего зараженная предразсудками, т. е на языкѣ XVIII вѣка -- совсѣмъ не просвѣщенная.
Отсюда -- сочувствія Лукина къ народу, къ его судьбѣ и его языку.
Аристократъ Тредьяковскій съ презрѣніемъ выговаривалъ "ямщичей вздоръ" и "мужицкой бредъ", Лукинъ именно у ямщиковъ и мужиковъ будетъ учиться русскому языку. Онъ жалѣетъ, что мало живалъ и разговаривалъ съ мужиками. Для него -- крѣпостные крестьяне -- достойныя сожалѣнія жертвы знатныхъ тунеядцевъ, "невинные земледѣльцы", чья "кровь течетъ съ раззолоченныхъ каретъ". Онъ признаетъ этихъ "животныхъ для себя равнымъ созданіемъ"...
Достаточно этихъ идей, чтобы поставить Лукина на недосягаемую высоту не только надъ классиками, но и надъ позднѣйшими самыми трогательными апостолами литературной чувствительности.
Лукинъ стремится оправдать свои мысли на практикѣ. Онъ ведетъ упорную войну противъ иностранныхъ словъ, онъ питаетъ къ нимъ "полное отвращеніе" и усиливается замѣнять ихъ русскими.
Замѣна эта далеко не всегда удачна и самъ авторъ сознается, что его изобрѣтенія иной разъ непонятны зрителямъ. Но они необходимы "для познанія силы, пространства, а иногда и красоты природнаго языка".
Лукинъ готовъ всѣ простыя сословія вывести на сцену съ ихъ рѣчью. У купцовъ онъ заимствуетъ слово Щепетильникъ для французскаго Bijoutier, и въ этой же пьесѣ заставляетъ дѣйствовать мужиковъ съ ихъ провинціальными говорами. Публикѣ приходилось вмѣсто новомодныхъ словъ по французскому образцу слышать врядъ ли болѣе для нея понятныя выраженія отечественнаго происхожденія, въ родѣ: сарынь, галчить, вздынуть, галиться...
Это очень смѣло со стороны драматурга XVIII вѣка. Но смѣлость Лукина -- вполнѣ обдуманный и серьезный планъ. Для него народъ -- дѣйствительно герой и публика. Когда въ Петербургѣ, въ 1765 году, открылся народный театръ и сразу пріобрѣлъ большую популярность, Лукинъ торжествовалъ.
Онъ взглянулъ на новое учрежденіе, какъ на истинную школу нравственности и даже народнической литературы.
"Сія народная потѣха, -- писалъ онъ, -- можетъ произвесть у насъ не только зрителей, но со временемъ и писцовъ, которые сперва хотя и неудачны будутъ, во въ послѣдствіи исправятся".
Мы можемъ судить по собственнымъ разсужденіямъ Лукина, въ какой степени "писцы" нуждались въ исправленіи, начиная съ самого критика.
Лукинъ не обладалъ даже хорошимъ литературнымъ стилемъ. Отъ его предисловій вѣетъ какимъ-то канцелярскимъ духомъ, будто подьячій составляетъ хитрую казенную бумагу, а не писатель доказываетъ столь благотворныя и прогрессивныя идеи.
XXX.
О прогрессивности идей Лукина можно судить уже по чувствамъ, съ какими современные геніи и аристархи встрѣтили и сопровождали ихъ автора. Но у него были и сторонники.
Они, конечно, не считали нужнымъ подчеркивать свою связь съ ненавистнымъ Стозмѣемъ, осмѣяннымъ даже за свою внѣшность. Но въ журналахъ, современныхъ тому же Трутню, усердному защитнику Сумарокова, встрѣчаются иногда совершенно лукинскія мысли.
Напримѣръ, во Всякой всячинѣ, издаваемой Козицкимъ, адъюнктомъ академіи, очень дѣятельнымъ переводчикомъ и впослѣдствіи сотрудникомъ Екатерины, повторялась любимая идея Лукина насчетъ нравовъ компилятивной комедіи.
"Я думаю", писалъ критикъ, "что не въ однѣхъ книгахъ должно держаться сего правила, чтобы русскимъ представлять русскія умоначертанія, но и въ позорищахъ. Ибо маркизъ на русскомъ театрѣ уши деретъ, а къ свадебному контракту тетушка моя смысла не привязываетъ".
Еще любопытнѣе критика С.-Петербургскаго Вѣстника.
Издатель понималъ значеніе литературной критики и серьезно поставилъ этотъ отдѣлъ въ своемъ журналѣ. Публикѣ обѣщались безпристрастныя сужденія объ авторахъ, "не смотря ни на чинъ, ни на свойства, ни на славу". Но не имѣлась въ виду рѣшительность приговоровъ.
Журналъ принималъ во вниманіе "трудности" молодой литературы, отсутствіе у русскихъ писателей образцовъ, "полныхъ словарей и хорошихъ первоначальныхъ произведеній". Въ силу этихъ соображеній журналъ имѣлъ "больше склонности хвалить, нежели порочить".
Но уже это заявленіе выходило нѣкоторымъ "порокомъ" хотя бы для того же всесторонняго образца Сумарокова. И дѣйствительно, въ самомъ началѣ Вѣстникъ обвинялъ знаменитаго драматурга, что онъ "не употребилъ достаточнаго старанія прилежнѣе разобрать наши нравы".
Еще ближе стоялъ къ идеаламъ Лукина поэтъ Львовъ, его младшій современникъ.
Опять полная свобода отъ педантизма и оффиціальной учености. Львовъ -- членъ поэтическаго кружка, другъ Державина, Капниста, Хемницера. Это нѣчто въ родѣ домашней академіи, и трудно было, конечно, при участіи Державина поклоняться Буало. Здѣсь несравненно больше мѣста дѣйствительно поэтическому вдохновенію, свободному художественному чувству, и Львовъ является первымъ критикомъ-поэтомъ національнаго направленія.
Въ сущности опять только продолженіе ранняго теченія.
Тредьяковскій восхищался размѣромъ русскихъ пѣсенъ, т. е. ихъ формой, Львовъ почувствовалъ красоту ихъ содержанія и прелесть ихъ напѣва, т. е. открылъ въ нихъ не правила піитики, а силу творчества.
Въ этомъ отношеніи Львовъ -- предшественникъ всѣхъ ученыхъ и художественныхъ цѣнителей народной поэзіи. Фактъ, достойный полнаго вниманія, если мы вспомнимъ, съ какимъ трудомъ много лѣтъ спустя даже Бѣлинскій дошелъ до пониманія предмета.
Львовъ умѣлъ оцѣнить русскія пѣсни и съ бытовой, психологической стороны. Для него это не праздное упражненіе фантазіи и чувства, а въ высшей степени поучительный культурный матеріалъ.
Такая идея въ эпоху, когда все простонародное на самый либеральный взглядъ могло представлять развѣ только нѣкій курьезъ, въ родѣ достопримѣчательностей ирокезскаго быта, великій прогрессъ по единственно вѣрному пути національнаго развитія литературы и общественной мысли.
И Львовъ, дѣйствительно, своей поэзіей напоминаетъ отчасти позднѣйшее славянофильство. У него нѣтъ партійнаго фанатизма, но его гимны русскому духу не лишены наивности, нѣкотораго задора, свойственнаго всякому молодому идеализму.
Тѣмъ болѣе, что у Львова были весьма основательныя побужденія впасть даже въ еще болѣе приподнятый тонъ.
Галломанія высшаго общества огорчала его до боли сердца, и русскій духъ, изгнанный изъ большого свѣта, такъ изображаетъ у нашего поэта свою участь:
Поклонился я приворотникамъ
Поселился жить въ чистомъ воздухѣ
Посреди поля съ православными.
Я прижалъ къ сердцу землю русскую
И ношу ее припѣваючи;
Позовутъ меня -- я откликнуся,
Оглянусь... но незнакомъ никто
Ни одеждою, ни поступками.
Естественно, Львову не нравилась современная литература, жившая чужими указками. Онъ даже Ломоносова отказывается признавать поэтомъ, для него это "сынъ усилія", т. е. искусственный слагатель стиховъ и риѳмъ, не свойственныхъ русскому духу.
Въ поэмѣ Добрыня Львовъ представилъ цѣлую программу національной критики. Подробностей и точныхъ принциповъ здѣсь, конечно, нельзя искать, но основная мысль ляжетъ въ основу всей послѣдующей борьбы русской критики противъ иноземныхъ школъ.
Говоря о формѣ и размѣрахъ русской поэзіи, Львовъ находитъ:
Не аршиномъ нашимъ мѣряны,
Не по свойству слова русскаго
Были за моремъ заказаны;
И глаголъ славянъ обильнѣйшій
Звучной, сильной, плавной, значущій,
Чтобъ въ заморскую рамку втискаться
Принужденъ ежомъ жаться, кучиться,
И лишась красотъ, жару, вольности;
Соразмѣрнаго силъ поприща,
Гдѣ природою суждено ему
Исполинской путь течь со славою,
Тамъ калѣкою онъ щетинится;
Отъ увѣчнаго жъ еще требуютъ
Слова мягкаго, внѣшность бархата.
Рѣчь поэта не всегда такъ спокойна. Подчасъ онъ теряетъ терпѣніе и задаетъ энергическій вопросъ русскимъ литераторамъ:
Такъ зачѣмъ же намъ надсѣдаться такъ,--
Виться палицей съ ахинеею?
Это даже сильнѣе грибоѣдовской отповѣди "глупостямъ" классицизма!
Такъ постепенно пробивалась истина сквозь толстую кору подражательскаго фанатизма и рабскихъ инстинктовъ литературы и самихъ литераторовъ. И каждый проблескъ истины, мы видимъ, неизмѣнно стоитъ въ тѣснѣйшей связи не съ эстетикой, а съ публицистикой.
Сильнѣйшіе удары литературному школярству наносятъ писатели, возмущенные европейскими вліяніями на русскіе нравы. Прежде всего оскорбляется ихъ національное и патріотическое чувство, а потомъ уже гнѣвъ переносятся и въ область искусства. Чисто-художественный вопросъ, слѣдовательно, на русской почвѣ превращается въ культурный и позже прямо политическій.
Сходное движеніе совершалось и на Западѣ. И тамъ борьба школъ сводилась къ борьбѣ сословій, драма одолѣла классицизмъ на сценѣ, потому что она была мѣщанская, а классицизмъ -- аристократическій.
У насъ о сословной борьбѣ не могло быть и рѣчи въ эпоху ранняго развитія литературы, но національный протестъ являлся совершенно естественнымъ. Онъ не миновалъ даже преданнѣйшихъ учениковъ западныхъ авторитетовъ, и въ результатѣ съ самаго начала интересъ эстетики, вообще, литературнаго развитія неразрывно слился съ идеей національности. И отъ роста и опредѣленія именно этой идеи зависѣли успѣхи нашей критики. Мы увидимъ, -- рѣшительный моментъ ея освобожденія совпалъ съ великимъ національнымъ движеніемъ, съ эпохой отечественной войны. На помощь пришло не мало и другихъ стихій, но всѣ онѣ утверждались, создали совершенно новый кругъ идей и новую теоретическую почву для новой литературы, благодаря побѣдѣ національнаго принципа надъ чужебѣсіемъ.
У Лукина и Львова эта связь идей несомнѣнна, но они ранніе, передовые путники на широкой дорогѣ будущаго, и потому ихъ націонализмъ не производитъ цѣльнаго, безусловно внушительнаго впечатлѣнія. Рѣчи ихъ "очень энергичны, но мысли дурно оформлены и смутно доказаны. У того и у другого слишкомъ много чувствъ и настроеній въ ущербъ разсужденію и доказательствамъ. А потомъ у Лукина почти совсѣмъ не было сатирическаго таланта, столь необходимаго для побѣдоносной борьбы за національную идею, а Львовъ не изъявлялъ притязаній играть роль критика.
Болѣе сильный союзъ сатиры и критики представилъ крыловскій журналъ Зритель, Онъ на своихъ страницахъ поднялъ въ высшей степени любопытную и серьезную полемику по вопросу національнаго и подражательнаго искусства. Это -- первый примѣръ идейной борьбы между сотрудниками одного и того же журнала. Очевидно, ни въ обществѣ, ни въ самой редакціи не было еще рѣшительнаго отвѣта на жгучій вопросъ. Крыловъ предоставилъ современнымъ критикамъ высказаться вполнѣ свободно, будто обращаясь за окончательнымъ рѣшеніемъ къ самой публикѣ.
XXXI.
Въ чемъ заключались критическія воззрѣнія знаменитаго баснописца,-- вопросъ существенный при его художественной талантливости, и въ то же время очень трудный.
Что Крыловъ противникъ подражательности, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія. Въ томъ же Зрителѣ нанесено безчисленное множество жесточайшихъ ударовъ россійскому модному обезьянству, и притомъ не ради только сатиры, а во имя гуманнаго общественнаго чувства. Зритель держался искренняго демократическаго направленія, и въ каждой книгѣ преслѣдовалъ дворянское тунеядство, рабское пристрастіе къ разорительному блеску, къ иноземнымъ модамъ, и особенно -- полное отсутствіе умственныхъ интересовъ въ благородной средѣ.
Въ спискѣ подписчиковъ на "Зритель" поименованъ, между прочимъ, холмогорскій дворцовый крестьянинъ Степанъ Матвѣевичъ Негодяевъ. Этотъ рѣдкостный подписчикъ могъ съ большимъ удовольствіемъ читать сатирическія сказки и рѣчи издателя.
Въ августѣ, напримѣръ, напечатана статья Мысли философа по модѣ или способъ казаться разумнымъ, не имѣя ни капли разума, Здѣсь описанъ день благороднаго франта, изображены его учителя и руководители -- французы, обучающіе русскихъ дворянъ "трудной наукѣ ничего не думать" и предварительно кончившіе курсъ на галерахъ. Все воспитаніе сводится къ такой морали:
"Съ самаго начала, какъ станешь себя помнить, затверди, что ты благородный человѣкъ, что ты дворянинъ и, слѣдовательно, что ты родился только поѣдать тотъ хлѣбъ, который посѣютъ твои крестьяны; словомъ, вообрази, что ты счастливый трутень, у коево не обгрызаютъ крыльевъ, и что дѣды твои только для тово думали, чтобы доставить твоей головѣ право ничего не думать".
И здѣсь, слѣдовательно, предъ нами то же самое отношеніе къ народу, какое мы знаемъ изъ произведеній Лукина. Очевидно, Крыловъ будетъ не менѣе убѣжденнымъ врагомъ современной аристократической лживой литературы, чѣмъ авторъ Щепетильника. У Крылова только насмѣшки выйдутъ несравненно остроумнѣе и ядовитѣе. Это -- прирожденный сатирическій талантъ, невольно переходящій къ убійственной художественной критикѣ на меценатское развращеніе современной литературы..
Ничего не можетъ быть забавнѣе разговора калифа Наиба съ авторомъ одъ.
Калифъ начитанъ въ лирической поэзіи, простодушно вѣритъ ея чувствамъ, и теперь, во время путешествія по своему царству, на каждомъ шагу принужденъ испытывать жесточайшія разочарованія.
Оказывается, одописаніе просто ремесло, самое безопасное, хотя не всегда прибыльное. Героемъ оды можетъ быть кто угодно, лишь бы сочинитель могъ питать надежду на награду.
Калифъ пораженъ.
-- Мнѣ удивительна способность ваша,-- говоритъ онъ поэту,-- хвалить такихъ, въ коихъ, по вашему признанію, весьма мало находите вы причинъ къ похваламъ.
-- О, это ничево: повѣрьте, что это бездѣлица: мы даемъ нашему воображенію волю въ похвалахъ, съ тѣмъ только условіемъ, чтобъ послѣ всякое имя вставить можно было. Ода какъ шелковой чулокъ, которой всякой старается растягивать на свою ногу...
Поэтъ сравниваетъ ее съ сатирой и находитъ громадное преимущество оды. Въ сатирѣ нужно непремѣнно изображать дѣйствительные пороки извѣстнаго лица, а въ одѣ -- сколь ни опиши добродѣтелей -- никто не откажется призвать ихъ своими.
Ничего не значить. У поэта имѣется самое солидное оправданіе, изъ классической піитики.
-- Аристотель иногда очень премудро говоритъ, что дѣйствія и героевъ должно описывать не такими, каковы они есть, но каковы быть должны. И мы подражаемъ сему благоразумному правилу въ нашихъ одахъ, иначе бы здѣсь оды превратились въ пасквили. И такъ вы видите, сколь нужно читать правила древнихъ.
Еще любопытнѣе опытъ калифа по поводу другого излюбленнаго жанра классическаго искусства -- идилліи и эклоги.
Начитавшись сихъ произведеній, калифъ давно уже горѣлъ желаніемъ насладиться золотымъ вѣкомъ, царствующимъ въ деревняхъ, воочію полюбоваться на нѣжности пастушковъ и пастушекъ. Калифъ искренно любилъ своихъ поселянъ и всегда радовался, читая про ихъ счастье въ идилліяхъ. Государь даже завидовалъ ихъ участи: "естьли бы я не былъ калифомъ", говаривалъ онъ, "то бы хотѣлъ быть пастушкомъ".
И вотъ, онъ, наконецъ, видитъ стадо...
"Великой Магометъ", вскричалъ онъ, "я нашелъ то, чево давно искалъ", и сошелъ съ дороги въ поле искать счастливаго смертнаго, который наслаждается при своемъ стадѣ золотымъ вѣкомъ".
Прежде всего требовалось открыть ручеекъ: вѣдь пастушки всегда у чистаго источника наслаждаются любовнымъ блаженствомъ, все равно, какъ модные франты ищутъ счастья въ переднихъ знатныхъ господъ.
Калифъ идетъ по полю и на берегу рѣчки дѣйствительно находитъ... но кого? Какое-то "запачканное твореніе, загорѣлое отъ солнца, заметанное грязью".
Калифъ даже сначала усумнился, человѣкъ ли это. Но голыя ноги и борода доказывали человѣческое званіе "творенія".
Все-таки оно не можетъ быть пастухомъ, калифъ справляется у грязнаго дикаря, гдѣ же искомый счастливецъ?
"Это я", отвѣчало твореніе и въ то же время размачивалъ корку хлѣба, чтобы легче было ее разжевать".
Путешественникъ не можетъ опомниться отъ изумленія. Нѣтъ прежде всего свирѣли: оказывается, пастухъ "голодной не охотникъ до пѣсенъ". Потомъ отсутствуетъ пастушка...
"Она поѣхала въ городъ съ возомъ дровъ и съ послѣднею курицею, чтобы, продавъ ихъ, было чѣмъ одѣться, и не замерзнуть зимою отъ холодныхъ утренниковъ".
-- О, кто охотникъ умирать съ голоду и мерзнуть отъ стужи, тотъ можетъ лопнуть отъ зависти, глядя на насъ.
Калифъ жестоко раскаивается, что довѣрялъ идилліямъ и эклогамъ.
Выходитъ, стихотворцы обходятся съ людьми, какъ живописцы съ холстомъ: малюютъ все, что угодно ихъ воображенію, и безбожно закрашиваютъ правду.
Калифъ даетъ себѣ слово не судить по произведеніямъ поэтовъ о счастьѣ своихъ мусульманъ.
Трудно искуснѣе и остроумнѣе поразить классическую литературу въ самое сердце. И не одну классическую. Авторъ сказки предвосхитилъ критику противъ русскаго сентиментализма. Разговоръ калифа съ пастухомъ можно съ полнымъ правомъ обратить на Карамзинскую школу, и даже съ большимъ основаніемъ, чѣмъ на ея предшественницу. Именно Карамзинъ ввелъ въ моду блаженнаго просвѣщеннаго земледѣльца и его нѣжную подругу, онъ создалъ повѣтріе чувствительныхъ вздоховъ и поселянскихъ фарсовъ, я на его литературѣ должна была развиться мечта у юнаго Александра I бъ идиллическомъ отшельничествѣ и золотомъ вѣкѣ простого смертнаго.
Ясно, при такомъ проницательномъ взглядѣ на основной недугъ повременной литературы, Крыловъ могъ менѣе всего защищать первоисточникъ этого недуга. Писатель являлся слишкомъ талантливымъ общественнымъ сатирикомъ, чтобы остаться эстетическимъ старовѣромъ.
Онъ первый изъ русскихъ журналистовъ рискнулъ предложить читателямъ длинный рядъ статей по литературной критикѣ, безъ всякихъ предварительныхъ оповѣщеній о столь обширномъ отдѣлѣ. Въ глазахъ издателя художественные вопросы въ данномъ случаѣ играли роль настоятельнаго общаго интереса.
И вполнѣ естественно по той связи литературной лжи и общественныхъ представленій, какую раскрывалъ авторъ Каиба.
XXXII.
Критическія статьи Зрителя принадлежатъ не Крылову, а его сотруднику Плавильщикову и нѣкоему корреспонденту изъ Орла, Корреспондентъ ставитъ эпиграфомъ къ своимъ очень запальчивымъ разсужденіямъ правило: "Вода безъ теченія заростаетъ, словесность безъ критики дремлетъ". Это очень смѣлая мысль. Мы увидимъ, она не скоро получила право считаться правильной въ нашей журналистикѣ. Необходимость и даже пользу критики будутъ отвергать такіе популярные писатели, какъ Карамзинъ,
Крыловъ, очевидно, держался совершенно противоположнаго взгляда.
Рядъ статей посвященъ театру и драмѣ. Основная идея не новая -- послѣ предисловій Лукина. Русскіе не могутъ слѣпо подражать ни французамъ, ни англичанамъ: "мы имѣемъ свои права, свое свойство и, слѣдовательно, долженъ быть свой вкусъ".
Онъ вполнѣ возможенъ. По мнѣнію автора, у русскихъ не менѣе хорошаго, чѣмъ у иностранцевъ, пожалуй даже больше.
Французскія пьесы, напримѣръ, безпрестанно отступаютъ отъ природы. Вся ихъ классическая теорія -- сплошное насиліе надъ правдой и естественностью. Критикъ въ совершенствѣ понимаетъ нелѣпость единствъ, основную язву французской трагедіи, отсутствіе дѣйствія и обиліе монологовъ, онъ готовъ вообще сдать въ архивъ драматическія правила.
"Есть ли дѣло идетъ о пожертвованіи единству мѣста и времени истинными красотами, то тогда сочинитель погрѣшитъ самъ противъ себя и противу зрителей, представивъ имъ скуку по правиламъ". И авторъ знаетъ не мало пьесъ, написанныхъ безъ правилъ и "полнотою своею" "привлекательныхъ", а пьесы съ правилами "страждутъ недугомъ сухости".
Критикъ идетъ гораздо дальше. Онъ будто предчувствуетъ грядущій русскій романтизмъ съ его чудовищными эффектами. Онъ предупреждаетъ писателей, что жестокія злодѣянія россіянамъ несвойственны, достаточно изображать порокъ "безъ усиленнаго начертанія" и впечатлѣніе будетъ достигнуто.
Драма защищается безусловно, потому что она ближе къ природѣ, чѣмъ трагедія. Авторъ возстаетъ на авторитетъ Вольтера и Сумарокова "по естеству вещей", т. е. на основаніи наблюденій надъ дѣйствительностью, гдѣ постоянно чередуются смѣхъ и слезы.
Всѣ эти соображенія пересыпаны крайне рѣзкими выходками, не имѣющими ничего общаго съ искусствомъ. А между тѣмъ они первоисточникъ и основной мотивъ всей критики.
Авторъ -- прямолинейный патріотъ. Статьи онъ начинаетъ сѣтованіемъ на иностранные нравы, магазины, таланты, вызывающіе у русскихъ самыя пристрастныя восторженныя чувства. Посредственный чужой писатель кажется геніемъ, а свой отечественный талантъ находится въ пренебреженіи. На русской сценѣ представятъ скорѣе Чингисъ-хана, чѣмъ героя родной исторіи. У театра во время французскаго представленія вся площадь заставлена шестернями, а русскимъ интересуются только пѣшеходы.
Неужели разумно "гнушаться ощущеніями, внушенными природой"? И "неужели для всѣхъ народовъ на свѣтѣ природа мать, а для насъ однихъ мачиха, которая не дала намъ никакой собственности?"
Этотъ мучительный вопросъ, очевидно, и вдохновилъ автора на литературную критику. Подъ вліяніемъ оскорбленнаго національнаго чувства, онъ дошелъ до сомнѣній въ классической трагедіи и въ безусловной талантливости французскихъ авторовъ.
Предъ нами въ нѣкоторомъ родѣ психологія Чацкаго. Начинаетъ авторъ съ уничтоженія Свадьбы Фигаровой и прославленія Козьмы Минина, какъ трагическаго героя, а кончаетъ негодованіемъ на иностранныя гусиныя чиненыя перья; они продаются дороже многихъ россійскихъ сочиненій!
Достается, конечно, и французскому языку -- бѣдному и невыразительному.
Однимъ словомъ, патріотическое настроеніе разливается широкой волной и раздраженнаго публициста превращаетъ въ очень проницательнаго критика. Но такъ какъ все дѣло именно въ публицистикѣ, а не въ художественномъ чувствѣ и не въ эстетической вдумчивости,-- авторъ доводитъ свою критику только до извѣстныхъ предѣловъ, достаточныхъ для удовлетворенія его національнаго идеала.
Въ результатѣ остаются неприкосновенными многіе предразсудки того же французскаго происхожденія. Авторъ, напримѣръ, требуетъ въ драмѣ непремѣнно торжествующей добродѣтели; только тогда нравственный смыслъ будетъ извлеченъ изъ пьесы "во всемъ своемъ блистаніи". Не допускается и Шекспиръ со всѣми оригинальными чертами его таланта. У него рядомъ съ "наиблагороднѣйшими трагическими красотами" имѣются такого сорта лица и дѣйствія, коихъ "просвѣщенный вкусъ" одобрить не можетъ.
Впослѣдствіи авторъ выразится еще энергичнѣе. Въ отвѣтъ на разсужденія противника онъ заявитъ совершенно въ духѣ только что раскритикованнаго Вольтера и его русскаго послѣдователя:
"Для героевъ вы хотите, чтобы родился у насъ Чексперъ... Вотъ изряднаго нашли вы опредѣлителя вкуса и видно, что вы, начитавшись, заключаете вкусъ въ тѣсные предѣлы площадей рынковъ и кабаковъ".
И это понятно. Авторъ, ратуя за природу, не дерзаетъ признать ее безъ надлежащихъ операцій надъ ея безобразіемъ -- людей свѣдущихъ. "Всякая природа въ своемъ обнаженіи мало привлекательна, авторъ въ украшеніи, кажется, обновляетъ ее".
Очевидно, авторъ не заинтересованъ собственно въ коренномъ преобразованіи искусства, онъ только желаетъ убѣдить соотечественниковъ признать саое, русское хорошимъ и годнымъ для театральныхъ зрѣлищъ.
Такъ его идею и понялъ орловскій корреспондентъ, потерявшій всякое терпѣніе отъ патріотическихъ разглагольствованій Зрителя". "нѣтъ мочи моей выдержатъ всего того, что вы пишете"...
Въ Россіи нѣтъ писателей, равныхъ Расину, Корнелю и Вольтеру, нѣтъ и произведеній, способныхъ соперничать съ французскими. Что же смотрѣть русской публикѣ?
Не только нечего въ настоящее время, но, вѣроятно, и долго еще не будетъ созданъ русскій вкусъ по очень простой причинѣ.
Русскимъ авторамъ негдѣ брать литературныхъ мотивовъ" Большой свѣтъ въ Россіи болѣе иностранный, чѣмъ русскій, сельскіе жители коптятся въ дыму... Не захочетъ же авторъ-патріотъ видѣть въ оперѣ четырехъ пьяныхъ женщинъ съ яндовою и съ площадными пѣснями. А это картины "въ самомъ природномъ видѣ, достойныя кисти какого-нибудь фламандскаго живописца".
Авторъ предупреждаетъ русскихъ патріотовъ отъ неразумнаго увлеченія отечественнымъ просвѣщеніемъ, художествами, науками. Пріемъ крайне опасный подобное самохвальство. Рѣчь автора въ высшей степени любопытна: она долго будетъ повторяться въ русской публицистикѣ. Мы будто присутствуемъ при зарожденіи междоусобицы западниковъ и славянофиловъ.
"Прекрасное средство", восклицаетъ авторъ, "ободрять науки, говоря что намъ не нужно болѣе учиться! Не лучше ли изъ любви къ соотечественникамъ показывать ихъ недостатки и, устыжая ихъ томную сонливость, воспламенить желаніе углубляться въ науки, дабы слава нашего непритворнаго просвѣщенія сравнилась со славою россійскаго оружія".
Прекрасныя мысли! Подъ ними, несомнѣнно, подписался бы самъ Крыловъ. По крайней мѣрѣ, къ нему отнюдь не могъ относиться упрекъ въ равнодушномъ отношеніи къ недостаткамъ соотечественниковъ. Всѣ статьи издателя преисполнены сатирическаго духа и каждая изъ нихъ безпощадный приговоръ надъ притворнымъ просвѣщеніемъ.
Упрекъ слѣдовало направить по адресу противника Зрителя, его московскаго конкуррента, журнала по преимуществу восторженнаго, лирическаго и склоннаго ко всякаго рода самообольщенію личному и патріотическому.
И какъ велика оказывалась разница въ критическихъ возрѣніяхъ того и другого изданія, прямо въ зависимости отъ того, что одинъ издатель -- первостепенный сатирикъ своего времени, а другой всѣми силами открещивался отъ сатиры! "Расположеніе души моей", заявлялъ онъ публикѣ, "слава Богу, совсѣмъ противна сатирическому и бранному духу".
Для благодушнаго автора, очевидно, сатира и брань казались тожественными и одинаково предосудительными.
Мы заранѣе можемъ угадать результаты.
Зритель именно на почвѣ сатиры вооружился противъ фальшивыхъ направленій литературы. Сатирическій, общественно-отрицательный духъ заставилъ его осмѣять оду и идиллію, негодованіе на модное воспитаніе вооружило его на классическую трагедію и ея теорію. Чтобы показать всю уродливость маніи подражанія" логически требовалось обнаружить несостоятельность того, чему подражали. И русскіе націоналисты невольно догадывались о сухости классическихъ пьесъ, о прозаичности французскихъ стиховъ" о посредственности многихъ иноземныхъ авторовъ. Собственно развивался не вкусъ самъ по себѣ, а здравый смыслъ направлялъ свою критику въ область вкуса.
Этого на первое время вполнѣ достаточно.
Французскія теоріи до такой степени противорѣчили именно, разсудку и логикѣ, независимо отъ ихъ художественныхъ изъяновъ, что стдило умному наблюдателю отважиться отрицать и противорѣчить, и священное зданіе начинало колебаться. Отвага же внушалась патріотическимъ гнѣвомъ, даже въ сильнѣйшей степени" чѣмъ это требовалось для чисто-литературнаго протеста.
Отсюда ясны заслуги русской сатиры въ критикѣ, т. е. художественнаіо дарованія и публицистическаго направленія журналистовъ. О то, и другое были на столько существенными, рѣшающими силами, что сатирическія статьи крыловскаго журнала по части критики, по крайней мѣрѣ, на десять лѣтъ опередили чистохудожественныхъ судей современной литературы и заранѣе указали путь борьбы съ новымъ россійско-европейскимъ повѣтріемъ" смѣнявшимъ классицизмъ,-- съ Карамзинской чувствительностью.
Зритель находился въ дѣятельной полемикѣ съ Московскимъ журналомъ Карамзина. Поводъ, какъ увидимъ, на первый взглядъ частный и незначительный, но причина полемики несравненно глубже. Предъ нами два совершенно различныхъ критика по направленію и даже по личной психологіи. Одинъ -- оптимистъ и чистый эстетикъ, другой -- одинъ изъ реальнѣйшихъ и, слѣдовательно, далеко не прекраснодушныхъ наблюдателей дѣйствительности я въ силу этого совершенно непричастный чистому искусству и выспреннему счастью младенчески" восхищеннаго сердца.
XXXIII.
Въ исторіи русской литературы мало примѣровъ такого единодушнаго и безпощаднаго суда потомства надъ когда-то знаменитымъ и безусловно даровитымъ писателемъ, какъ приговоръ надъ Карамзинымъ.
Трудно представить, на какой высотѣ стояло имя автора Бѣдной Лизы въ послѣдніе годы его жизни. Это -- настоящій культъ, религіозно неприкосновенный и, повидимому, навсегда непоколебимый. "Исторіографъ Росссійской имперіи",-- такъ оффиціально именовался Карамзинъ,-- уже этимъ именованіемъ вселялъ въ сердца современниковъ нѣкоторый трепетъ и благоговѣніе. Никому столько не разсыпалось самыхъ лестныхъ эпитетовъ, въ родѣ геній, великій. Поэты, дамы и государственные мужи на этотъ разъ сошлись въ единодушномъ преклоненіи...
Но еще не успѣла слава Россіи испустить послѣдній вздохъ, какъ откуда-то послышались довольно странныя и неожиданныя рѣчи. Оказалось, далеко не всѣхъ загипнотизировало краснорѣчіе историка, даже больше,-- какъ разъ краснорѣчіе оказалось злополучнѣйшимъ наслѣдствомъ писателя.
И здѣсь также обнаружилось удивительное единодушіе. Булгаринъ шелъ рядомъ съ Полевымъ, и даже Погодинъ, позже Гомеръ исторіографа, печатаетъ въ своемъ журналѣ уничтожающую я жестокую критику на Исторію Государства Россійская.
Все это происходитъ въ теченіе какихъ-нибудь четырехъ лѣтъ, но до такой степени энергично и цѣлесообразно, что капитальнѣйшій трудъ Карамзина оказываетъ плодотворнѣйшую отрицательную услугу русской критикѣ и вообще русскому искусству.
Статьи, посвященныя таланту и работѣ историка, безусловна самыя дѣльныя и самыя значительныя по результатамъ изъ всего критическаго матеріала первыхъ десятилѣтій текущаго столѣтія. И какъ разъ потому, что статьи эти были вызваны многочисленными недостатками историческаго произведенія Карамзина. Именно выясненіе не достоинствъ, а пороковъ Исторіи -- изощрило пера критиковъ и установило основные принципы будущей русской литературы.
Какъ это могло произойти по поводу столь знаменитаго и талантливаго писателя?
Таланты Карамзина не только велики, но и крайне разнообразны. Онъ -- стихотворецъ, журналистъ, т. е. критикъ и политическій мыслитель, авторъ повѣстей, наконецъ, ученый. И во всѣхъ областяхъ онъ всю жизнь стоитъ чуть ли не на первомъ мѣстѣ среди современниковъ. Объ этомъ фактѣ свидѣтельствуетъ всякое историческое сообщеніе и воспоминаніе его читателей. Мы, пересматривая журналы Карамзина, на поляхъ противъ его произведеній безпрестанно встрѣчали восторженныя восклицанія давно сошедшихъ въ могилу поклонниковъ и, вѣроятно, болѣе всего поклонницъ "милаго Карамзина". Его біографъ упоминаетъ о громадныхъ успѣхахъ писателя въ дамскомъ обществѣ, и мы можемъ судить, на сколько это справедливо, по многочисленнымъ посланіямъ: къ Филлидѣ, къ Аглаѣ, къ Хлоѣ, къ Деліи, къ жестокой, къ невѣрной, къ вѣрной, къ графинѣ Р, къ госпожѣ П--ой, или просто къ Алинѣ... Это -- цѣлый букетъ цвѣтовъ и грацій!
До Карамзина ничего подобнаго не испытывали русскіе литераторы. Очевидно, это -- настоящій любимецъ публики, писатель дѣйствительно популярный и даже уважаемый.
Достаточно одного такого вывода, чтобы мы почувствовали себя въ совершенно новой эпохѣ русской литературы. Что общаго между шутовскими спектаклями піитъ и профессоровъ и блестящими свѣтскими побѣдами издателя Аглаи!
И вотъ здѣсь-то именно начинаются и -- кончаются "безсмертныя" литературныя заслуги Карамзина. Онъ первый создалъ большую публику для книги и журнала. Онъ первый показалъ русскому обществу музъ не въ уродливомъ затрапезномъ костюмѣ педантическаго скрипучаго риѳмоплетства, а въ легкомъ изящномъ уборѣ поэтической чувствительности и музыкальнаго свободнаго прекраснословія.
Немногаго, конечно, стоили Аглаи, Хлои и Филлиды, какъ цѣнительницы литературы, но разъ онѣ читали, писателю приходилось непремѣнно пристально заботиться прежде всего о стилѣ, о языкѣ. Онъ неизбѣжно становился до послѣдней степени удобочитаемымъ, интереснымъ, по крайней мѣрѣ, по формѣ. Да, въ сущности, главнѣе всего по формѣ. Гдѣ же Филлидѣ гоняться за особенно серьезнымъ и жизненнымъ содержаніемъ!
Державинъ написалъ стихотвореніе въ честь Карамзина, еще юнаго писателя. Стихи заканчивались такимъ напутствіемъ патріарха екатерининской поэзіи:
Пой, Карамзинъ, -- и въ прозѣ
Гласъ слышенъ соловьинъ!
Трудно точнѣе опредѣлить талантъ и всю дѣятельность Карамзина. Отъ начала до конца -- это дѣйствительно соловей рядомъ съ розой и зарей, и гораздо болѣе пѣніе, чѣмъ простая рѣчь прозаическаго смертнаго.
Соловьемъ Карамзинъ началъ и соловьемъ же кончилъ. На пространствѣ десятковъ лѣтъ не произошло никакого преобразованія: сначала роль розы играла Лиза, а потомъ ее смѣнило "любезное отечество". Но ни настроеніе писателя, ни даже его литературная школа и стилистическіе пріемы нисколько не измѣнились.
Послѣднія слова, написанныя Карамзинымъ въ его Исторіи "Орѣшекъ не сдавался" -- своего рода роковое изреченіе. Мы могли бы прибавить: "любезный, нѣжно-образованный юноша" также не сдавался ни предъ какимъ натискомъ времени, развивающихся общественныхъ идей, наростающихъ государственныхъ и нравственныхъ потребностей Россіи, быстрыхъ успѣховъ научной и критической мысли.
Какая угодно Хлся въ самомъ преклонномъ возрастѣ могла съ полнымъ спокойствіемъ сердца и съ такой же усладой души чертить "милый Карамзинъ" на страницахъ политической исторіи, съ какой она когда-то орошала слезами жертву Симонова пруда.
Не всѣмъ дается такое постоянство, да притомъ еще столь нѣжное и трогательное. Очевидно, природа писателя обладала особымъ закономъ, чрезвычайно психологически-любопытнымъ. Соловей, съ единственнымъ предметомъ въ груди и въ мысляхъ -- розой, оказался сильнѣе всѣхъ житейскихъ терній и треволненій!
И здѣсь опять типичнѣйшее явленіе, уже не литературное, а культурно-историческое. Существовали, слѣдовательно, условія, допускавшія долголѣтнюю неприкосновенность самыхъ экзотическихъ чувствъ и эфирной философіи. Конечно, въ нашемъ мірѣ и экзотическое и эфирное непремѣнно должно питаться самыми реальными соками грязной земли, и Карамзинская любезность и нѣжность вплоть до второй четверти XIX вѣка требовала, несомнѣнно,-- особенно богатаго и правильнаго притока этихъ соковъ.
Какъ совершался этотъ притокъ, мы подробностей не знаемъ. Извѣстенъ только поучительный фактъ со словъ самого Карамзина. Авторъ Флора Силина, благодѣтельною человѣка, проводилъ время въ деревнѣ и выполнялъ свой отеческій долгъ предъ собственными уже реальными "человѣками".
Сначала онъ скучалъ и грустилъ и "отъ скуки и отъ грусти" писалъ, находя, что это "лучшая польза нашего ремесла"... Потомъ мы узнаёмъ нѣчто совершенно другое.
Нѣкій сельскій житель, т. е. помѣщикъ, написалъ своимъ мужикамъ: "добрые земледѣльцы, сами изберите себѣ начальника для порядка, живите мирно, будьте трудолюбивы"...
Прошло нѣсколько времени; оказалось, добрые земледѣльцы въ юнецъ развратились. Пришлось перемѣнить политику,-- какъ собственно, неизвѣстно, но только весьма скоро стадо погибшихъ овецъ снова превратилось въ счастливое общество "благодѣтельныхъ человѣковъ", вѣроятно, и для себя, и для энергичнаго помѣщика.